I.
Болдинскій періодъ.
Великое и мудрое спокойствіе осѣнило къ концу 1830-го года мятущуюся душу трагическаго въ своемъ одиночествѣ Пушкина. Оно дало ему возможность развернуть свои геніальныя творческія силы, завершить тѣ великіе пути, по которымъ онъ шелъ до сихъ поръ, и открыть новыя безбрежныя дали -- новые горизонты.
По складу своему объективный творецъ, постоянно ощущавшій въ себѣ радостную возможность забыть о своемъ я и какъ бы раствориться въ окружающемъ мірѣ, Пушкинъ до 30-го года, въ силу личныхъ невзгодъ, никогда не былъ предоставленъ самому себѣ. Никогда не могъ онъ предаваться спокойному творчеству и, пребывая въ состояніи кипѣнія своихъ могучихъ страстей, невольно вносилъ въ творимые имъ образы большую долю субъективизма. Можно скорѣе удивляться могучей стихійности его объективнаго дара, если при столь неблагопріятныхъ условіяхъ онъ все же создалъ дышащія неземнымъ спокойствіемъ великіе образы старика цыгана и лѣтописца Пимена.
И лишь въ Болдинѣ, въ деревенской тиши, которая такъ благотворно вліяла на его творчество, въ концѣ 30-го года, когда ему ясно стало будущее, сулившее его усталой душѣ блаженство въ личной жизни, онъ, отдѣленный отъ всего міра цѣлымъ рядомъ карантиновъ, сравнительно успокоился. Сдѣлался онъ "тише", отошелъ отъ своего я на должное разстояніе, чтобы окунуться въ міръ объективныхъ образовъ, проявить великій даръ проникновенія въ душу людей разнообразнѣйшихъ націй, сословій и положеній. Здѣсь онъ пережилъ необычайный даже для него подъемъ творческой силы, о чемъ самъ говоритъ въ письмѣ къ Плетневу отъ 9-ое декабря 1830-го года: "въ Болдинѣ писалъ, какъ давно уже не писалъ. Вотъ что привезъ сюда: двѣ послѣднія главы Онѣгина... повѣсть, писанную октавами [домикъ въ Коломнѣ] нѣсколько драматическихъ сценъ: Скупой рыцарь, Моцартъ и Сальери, Пиръ во время чумы и Донъ-Жуанъ. Сверхъ того я написалъ около 30 мелкихъ стихотвореній. Еще не все: написалъ я прозой (весьма секретное) пять повѣстей [Повѣсти Бѣлкина]".
На Болдинскій періодъ мы должны смотрѣть, такимъ образомъ, какъ на центральный узелъ, откуда исходятъ нити по всѣмъ направленіямъ; какъ на огромный резервуаръ, куда стекаются рѣки его прошлаго творчества и откуда, освѣженныя, онѣ продолжаютъ свои извилистые пути.
Пушкинъ рано сталъ задумываться надъ проблемой индивидуализма. Онъ прочувствовалъ ее впервые на Кавказѣ, частью подъ вліяніемъ личныхъ невзгодъ, поддерживавшихъ пламя мятежа въ его бурной душѣ, частью подъ вліяніемъ европейскаго романтизма, съ его культомъ могучей личности, вступающей въ борьбу съ окружающей ее жизнью,-- личности, разбивающей скрижали старыхъ цѣнностей, ставящей себя въ центрѣ мірозданія и на все глядящей съ точки зрѣнія я. Пушкинъ принялъ гордую индивидуальность подъ свою защиту, ставъ на ея сторонѣ въ ея тяжбѣ съ обществомъ. Но это было лишь субъективное настроеніе временно встревоженнаго художника, настроеніе, которое умчалось вмѣстѣ съ годами. Созрѣвшій къ 24-му году геній проникся всей серьезностью этой проблемы, постигъ ея вѣчный общечеловѣческій характеръ, понялъ, что ее нельзя ставить въ зависимость отъ личныхъ временныхъ переживаній. Трепетно жгучая, она властно требуетъ къ себѣ иного отношенія, иныхъ путей разрѣшенія.
Два пути намѣчены Пушкинымъ. Оба они ведутъ къ растворенію человѣческаго я въ окружающемъ мірѣ, космосѣ или бытіѣ, къ уничтоженію первопричины всѣхъ жгучихъ проблемъ. Они же оба сошлись, скрестились въ его Болдинскихъ твореніяхъ. Потъ почему, какъ мы увидимъ ниже, всѣ Болдинскія произведенія носятъ одинъ общій характеръ и, при всемъ своемъ многообразіи, поражаютъ насъ своимъ единствомъ -- всѣ они запечатлѣны печатью единаго, цѣльнаго въ своей многогранности, генія.
Уже въ "Цыганахъ" страдальческой личности замкнутаго въ самомъ себѣ гордаго Алеко, который "для себя лишь ищетъ воли" и смотритъ на весь окружающій міръ, какъ на подножіе себѣ, противопоставлены: съ одной стороны, вольная, свободная въ своемъ религіозномъ смиреніи, община, идеалъ которой такъ полно воплощенъ въ патріархальной фигурѣ старика цыгана, знающаго про себя великую мудрость, подсказанную самой природой: "чредою дается радость, что было, то не будетъ вновь". А съ другой стороны -- своевольная, измѣнчивая Земфира -- дитя природы, свободная въ своихъ движеніяхъ, не знающая ни мрачной сосредоточенности, ни тяжелаго постоянства гордаго индивидуализма.
Такую же антитезу мы находимъ въ "Борисѣ Годуновѣ". Такъ Борису съ его узкой, замкнутой въ предѣлахъ одного страстнаго стремленія къ власти, душой противопоставлены, съ одной стороны, широкая и вольная натура самозванца, откликающагося на всѣ звуки, издаваемые жизнью, а съ другой -- спокойная и мудрая фигура Пимена, какъ мощный монументъ, стоящаго надъ жизнью, ея волненіями и страстями, и указующаго путь къ великому смиренію и покорности передъ бытіемъ.
Такъ и Мазепѣ, хитрому и злому политику, стремящемуся къ коронѣ для себя, противопоставленъ вольный и добродушный Петръ, пьющій заздравный кубокъ за враговъ, своихъ учителей шведовъ.
Непосредственная натура, простодушная и наивная душа, открытая для всевозможныхъ звуковъ жизни, стремящаяся къ воплощенію въ себѣ наибольшаго количества сторонъ открываемаго міра или космоса -- натура незамкнутая въ себѣ и не возносящая на самый высокій пьедесталъ своего я,-- радостно и беззаботно растворяющаяся въ объективномъ мірѣ -- вотъ онъ идеалъ Пушкина. Такая натура не вѣдаетъ никакихъ проблемъ, не страдаетъ въ жизни, не корчится въ мукахъ одиночества.
Таковъ одинъ путь.
Но такія натуры бываютъ различныхъ масштабовъ и различной сложности. Универсальныя души -- геніи растворяются во всемъ космосѣ, во всемъ окружающемъ мірѣ. Творцы, они, какъ эхо, откликаются на всѣ стороны жизни, которая находитъ болѣе или менѣе полное воплощеніе въ ихъ творчествѣ. Таковъ Гете, Моцартъ; таковъ и Пушкинъ, давшій намъ цѣлую галлерею подобныхъ типовъ съ широкой натурой.
Люди съ менѣе сложной душой, съ меньшей, если можно такъ выразиться, душевной емкостью, но такого же склада, успокаиваются въ лонѣ небольшой среды, сливаются съ бытіемъ одной опредѣленной сферы, питаясь всю жизнь интересами цѣлаго и въ немъ растворяя свое я. Сліяніе съ бытомъ, признаніе Высшаго начала, господствующаго надъ жизнью, и ощущеніе долга -- вотъ второй путь, сулящій покой человѣку на землѣ. Основная же черта характера, служащая психологическимъ основаніемъ для людей, идущихъ по обоимъ выше названнымъ путамъ -- это отсутствіе эгоцентризма натуры.
Въ Болдинскій періодъ оба пути, какъ мы уже сказали выше, скрещиваются. Въ "маленькихъ" (какъ назвалъ Пушкинъ "Скупого Рыцаря", "Моцарта и Сальери", "Каменнаго Гостя" и "Пиръ во время чумы"), но на самомъ дѣлѣ великихъ трагедіяхъ рисуются эти вольныя широкія натуры, вѣдающія счастье на землѣ. Въ послѣднихъ же двухъ главахъ Онѣгина, весь смыслъ которыхъ сводится къ словамъ Татьяны: "но я другому отдана, я буду вѣкъ ему вѣрна", высказывается уже идеалъ всесмиренія и признанія господства морали въ жизни.
II.
Душевное спокойствіе въ Болдинѣ сказалось еще въ томъ, что Пушкинъ переходитъ къ тихой и ясной прозѣ, къ изображенію незатѣйливаго деревенскаго быта.
Смирились вы, моей весны
Высокопарныя мечтанья...
Иныя нужны мнѣ картины:
Люблю песчаный косогоръ,
Калитку, сломанный заборъ.
На небѣ сѣренькія тучи,
Передъ гумномъ соломы кучи...
На такихъ почти меланхолическихъ тонахъ предвѣщаетъ Пушкинъ свой переходъ къ прозѣ. "Повѣсти Бѣлкина" были первымъ продуктомъ этого "прозаическаго" настроенія. Но, сотворенныя одновременно съ лучшими перлами Пушкинской поэзіи -- съ "Маленькими трагедіями" да съ послѣдними глазами Онѣгина, онѣ носятъ слѣды еще не остывшихъ страстей, представляютъ собой попытку перенести въ русскую обстановку тѣ же образы и мысли, которыя волновали его въ этотъ періодъ. Почти изъ однихъ и тѣхъ же элементовъ Пушкинъ творитъ всѣ свои Болдинскія произведенія, и лишь отъ различнаго ихъ сочетанія, да отъ той среды, въ которую помѣщаетъ онъ своихъ героевъ, зависятъ ихъ характеръ и положеніе, то трагическіе (въ "Маленькихъ трагедіяхъ"), то комическіе (въ "Повѣстяхъ Бѣлкина").
Прежде всего надо откинуть ходячее представленіе о томъ, что "Повѣсти Бѣлкина" представляютъ собой художественную мистификацію, что поэтъ, загримировавшись простодушнымъ Бѣлкинымъ, пропускаетъ все, о чемъ идетъ рѣчь въ разсказахъ, сквозь простую душу Бѣлкина, все разсматриваетъ съ его точки зрѣнія. Ссылаясь на біографію мнимаго автора, предпосланную повѣстямъ, и смѣшивая въ одно повѣсти съ "Исторіей села Горюхина", несмотря на все ихъ различіе въ стилѣ, въ манерѣ и въ міросозерцаніи, критики впадаютъ въ цѣлый рядъ грубыхъ ошибокъ. Съ тѣмъ же правомъ можно было бы сказать, что личности Пушкина не видно изъ "Капитанской дочкѣ", и въ "Дубровскомъ" и въ другихъ прозаическихъ произведеніяхъ, если бъ ему пришло на умъ подписаться подъ ними какимъ-нибудь псевдонимомъ.
И языкъ, и манера и художественные пріемы -- все обличаетъ въ этихъ повѣстяхъ присутствіе Пушкина, а сюжеты безусловно свидѣтельствуютъ о тѣсной связи съ остальными произведеніями Болдинскаго періода.
Изъ переписки Пушкина съ Плетневымъ за 1830 годъ тоже видно, что онъ вначалѣ даже не помышлялъ объ изданіи своихъ разсказовъ подъ псевдонимомъ Бѣлкина.
Такъ въ выше уже цитированномъ письмѣ мы читаемъ: "написалъ повѣсть, писанную октавами (стиховъ 400), которую выдадимъ Anonyme... Еще не все (весьма секретное, для тебя единое); написалъ я прозою я повѣстей, отъ которыхъ Баратынскій ржетъ и бьется -- и которыя печатаемъ также Anonyme. Подъ моимъ именемъ нельзя будетъ, ибо Булгаринъ заругаетъ..."
Повидимому, тогда, когда Пушкинъ писалъ письмо, онъ еще не думалъ о псевдонимѣ Бѣлкинъ, а хотѣлъ только скрыть свое имя въ силу практическихъ соображеній -- онъ просто боялся придирокъ со стороны недоброжелательной критики: "Булгаринъ заругаетъ". По этому самому онъ хотѣлъ издать и "повѣсть, писанную октавами" Anonyme. Вѣдь "Домикъ въ Коломнѣ" та же проза, написанная только стихотворнымъ размѣромъ.
Повторяемъ, въ этихъ повѣстяхъ нѣтъ ничего Бѣлкинскаго, и онѣ совершенно случайно объединены подъ одно имя. Анализъ каждаго разсказа въ отдѣльности, надѣюсь, подтвердитъ нашу мысль. Если они и имѣютъ что нибудь общее между собой, то лишь постольку, поскольку у ихъ героевъ мелькаютъ однѣ и тѣ же черты. Но это объясняется тѣмъ, что они написаны въ одно и то же время.
Намъ думается, что мы правильнѣе поступимъ, если попытаемся подойти къ этимъ повѣстямъ, беря за исходный пунктъ мотивы, которые звучали въ эту пору въ "Маленькихъ трагедіяхъ" и въ послѣднихъ двухъ главахъ "Евгенія Онѣгина". Мы увидимъ, что три повѣсти: "Выстрѣлъ", "Гробовщикъ" и "Метель" въ основѣ своей имѣютъ тѣ же самые мотивы, причемъ первая вполнѣ выдерживаетъ сравненіе съ "Скупымъ рыцаремъ" и съ "Моцартомъ и Сальери", и по духу, и но серьезности тона, и по психологіи типовъ. Другія же двѣ повѣсти похожи:-- "Гробовщикъ" на "Пиръ во время чумы" и "Каменнаго Гостя",-- "Метель" на финалъ "Евгенія Онѣгина". Правда, какъ похожи? Какъ похожъ изящный и художественный водевиль на трагедію, если они оба написаны на одинъ и тотъ же сюжетъ.
Что же касается "Барышни-крестьянки", то она родствена "Домику въ Коломнѣ". И лишь отдѣльное мѣсто занимаетъ ни съ чѣмъ не связанный "Станціонный смотритель" -- повѣсть совершенно иного жанра, открывающая великіе горизонты для будущей русской литературы, въ которой будетъ звучать тотъ же мотивъ, что и въ этой повѣсти: "зачѣмъ вы меня обижаете -- я вѣдь братъ вашъ".
III.
Выстрѣлъ.
Выше мы сказали, что Пушкинъ въ "Маленькихъ трагедіяхъ" отстаиваетъ идеалъ широкой и вольной натуры, живущей непосредственной жизнью и менѣе всего замыкающейся въ сферу ограниченнаго круга интересовъ.
Такъ, праздный гуляка Моцартъ жадно ловитъ гармонію звуковъ, издаваемыхъ міровой душой, и ему противна монашеская келья, гдѣ Сальери, подобно всякому фанатику, "трудами, усердіемъ и самоотверженіемъ" служитъ своему Богу, принося ему въ жертву и жизнь, и себя.
Такъ, "безумный расточитель молодой, развратниковъ разгульныхъ собесѣдникъ", широкая натура, жаждущій веселья и турнировъ наслѣдуетъ старому барону, который выстрадалъ свое богатство, которому оно стоило столько "горькихъ воздержаній, обузданныхъ страстей, тяжелыхъ думъ, дневныхъ заботъ и ночей безсонныхъ".
Такъ, вѣчно юный Донъ-Жуанъ, воплощеніе мужского начала въ любви, танцуя проходитъ по полю жизни и ему, какъ Лаурѣ, которой онъ такъ близокъ по духу, нѣтъ никакого дѣла, что тамъ въ Парижѣ, быть можетъ, небо тучами покрыто, холодный дождь идетъ и вѣтеръ дуетъ, лишь бы здѣсь, въ Мадридѣ "яркая луна блестѣла на синевѣ густой и темной, небо было бы тихо и неподвижно, ночь лимономъ и лавромъ пахла и сторожа кричали бы протяжно и ясно...".
Ту же мысль о возможности счастья только для широкихъ и вольныхъ натуръ Пушкинъ выдвигаетъ и въ "Выстрѣлѣ".
Сильвіо окруженъ ореоломъ таинственности и, очевидно, хранитъ въ душѣ какую-то тайну. Его угрюмость, крутой нравъ, злой языкъ и спартанскій образъ жизни при видимомъ богатствѣ говорятъ за то, что онъ носится съ какой то идеей, замкнутой въ его озлобленной душѣ,-- идеей, властно требующей отъ него, какъ и отъ Скупого рыцаря и Сальери, полнаго отреченія отъ жизни. Одержимый страстью, какъ онъ самъ ее опредѣляетъ,-- первенствовать, онъ всю жизнь стремится къ власти въ своемъ околодкѣ, въ своемъ полку. Wille zur Macht -- основной аккордъ съузившейся души Скупого рыцаря и Сальери -- громко звучитъ въ односторонней душѣ Сильвіо, заглушая остальные звуки, будимые жизнью.
Сильвіо одинокъ. Онъ одинъ изъ тѣхъ, которыхъ всѣ уважаютъ, можетъ быть боятся, но не любятъ. Имъ покоряются, курятъ ѳиміамъ, но отъ нихъ держатся въ нѣкоторомъ отдаленіи. Такимъ людямъ вѣдома лишь тѣнь душевнаго покоя, и то не на долго -- слишкомъ ужъ шатко ихъ душевное равновѣсіе. Имъ приходится зорко слѣдить за тѣмъ, чтобы не появился какой-нибудь соперникъ, чтобы вниманіе окружающихъ не отвлеклось внезапно въ сторону отъ нихъ. Раньше подозрительность, а затѣмъ уже злоба на почвѣ жгучей зависти, если таковой соперникъ появляется, омрачаетъ ихъ умъ, нарушаетъ ихъ неустойчивую душевную гармонію.
Сильвіо, какъ всякій человѣкъ, одержимый одной какой-нибудь идеей, подверженный одной какой-либо доминирующей страсти, угрюмъ.Свѣтлыя краски жизни не воспринимаются имъ и не радуютъ его омраченнаго взора. Стрѣльба, оружіе, раскиданное по всѣмъ угламъ и столамъ, и военныя книги какъ нельзя лучше подходятъ къ его тяжелому нраву. Какая-то густая пелена отдѣляетъ его отъ міра, отъ людей. И если онъ разговорчивъ съ товарищами и, повидимому, общителенъ, то только потому, что онъ хочетъ первенствовать, а для этого необходимо приноравливаться къ людямъ, если, конечно, власть первенствующаго не носитъ принудительнаго характера.
Согласно излюбленной идеѣ Пушкина, Сильвіо несчастный страдалецъ. Червь зависти точитъ его всю жизнь. Не находя себѣ пристанища, онъ съ огромнымъ, неудовлетвореннымъ самолюбіемъ скитается по землѣ и затѣмъ гдѣ-то въ чужой сторонѣ погибаетъ, предводительствуя отрядомъ чуждыхъ ему этеристовъ. Чуется, что Сильвіо унесъ на войну свое глубокое одиночество, свою разбитую жизнь. Не храбрый поступокъ безумствующей молодости вы видите здѣсь -- его уходъ на войну скорѣе представляется намъ лебединой пѣснью преждевременно состарившагося и нигдѣ не нашедшаго себѣ пристанища человѣка... Такъ безсмысленно гибнутъ всѣ лишніе люди -- лишніе отъ того, что не умѣютъ найти для себя сферы, которая могла бы ихъ поглотить; не умѣютъ упиться жизнью, требующей отъ человѣка всесторонняго раскрытія души и всегда жестоко мстящей тѣмъ индивидуалистамъ, которые прислушиваются только къ голосу своего я и считаютъ окружающій ихъ міръ лишь подножіемъ для себя.
Антитезой Сильвіо является столь симпатичный Пушкину молодой повѣса, весело и беззаботно упивающійся жизнью, не вѣдающій никакихъ рефлексій и не замыкающійся въ сферу одной опредѣленной страсти. Душа молодого графа отверзта для всей гармоніи звуковъ, издаваемыхъ міромъ. "Веселость его самая бѣшеная, а храбрость самая безпечная". Онъ не намѣренно стремится къ власти, а пользуется ею по праву, небрежно, почти ее не цѣня. Тотъ же Моцартъ, онъ, пожалуй, готовъ признать всѣхъ равными себѣ, ибо ему совершенно чуждо чувство зависти, снѣдающей душу мрачнаго Сильвіо. Дитя природы и беззаботный, какъ она, графъ непосредственно наслаждается полнотою жизни. Онъ тотъ "бѣлокурый звѣрь", который не знаетъ ни угрызеній совѣсти, ни томленій духа. Онъ живетъ лишь моментами, въ каждый изъ нихъ себя находя. Такіе люди не боятся смерти -- они просто не думаютъ о ней. Во время первой дуэли Сильвіо смотрѣлъ на него жадно, какъ хищный звѣрь на свою жертву. Графъ же стоялъ подъ пистолетомъ, "выбирая изъ фуражки спѣлыя черешни и выплевывая косточки", совершенно равнодушный къ тому, что его сейчасъ сразитъ шальная пуля. Вотъ онъ образъ беззаботнаго гуляки, по существу своему не знающаго, что такое добро и зло ни для себя, ни для другихъ. Такимъ людямъ уготовлено счастье на землѣ -- они царствуютъ среди людей шутя и легко. Непосредственность и ширь натуры и связанная съ ними воспріимчивость ко всѣмъ сторонамъ жизни спасаетъ ихъ отъ всякихъ тяжелыхъ душевныхъ недуговъ.
Графъ соглашается оба раза метать жребій, кому стрѣлять первымъ, зная, что по праву выстрѣлъ принадлежитъ Сильвіо. Съ точки зрѣнія нравственности, онъ безусловно поступаетъ нехорошо, но ему все прощается Пушкинымъ, такъ какъ онъ усматриваетъ здѣсь не злой умыселъ, а беззаботность ребенка, который ни надъ чѣмъ не задумывается. Сильвіо въ дикой злобѣ упивается муками своей жертвы. Онъ выносилъ эту злобу въ своей мрачной душѣ, онъ ее воспиталъ и она толкнула его, на то, чтобы заставить врага пережить такую тяжелую минуту, какую переживаетъ осужденный на смерть передъ казнью.
"Мнѣ все кажется, что у насъ не дуэль, а убійство". Не у насъ, а у меня -- слѣдовало бы ему сказать: оно было бы гораздо ближе къ правдѣ, ибо душа молодого графа незлобива, независтлива и невластолюбива, словомъ лишена всѣхъ тѣхъ страстей, которыя толкаютъ человѣка на преступленіе.
Какъ видите, мы имѣемъ здѣсь обычное сопоставленіе двухъ взаимно противоположныхъ натуръ, которымъ пользуется Пушкинъ во всѣхъ своихъ лучшихъ произведеніяхъ, въ особенности въ "Скупомъ рыцарѣ" и "Моцартѣ и Сальери", гдѣ онъ ставитъ вопросы, связанные съ индивидуализмомъ. И въ "Выстрѣлѣ" основной грѣхъ, влекущій за собой несчастье, заключается въ той узости душевной, которая проявляется въ одностороннемъ стремленіи къ какой-нибудь цѣли, въ служеніи одному какому-нибудь богу, будь это идея власти, музыки или любви...
IV.
Скупой рыцарь и Сальери психологически родственные типы. Вѣдь Сальери стремится, главнымъ образомъ, къ славѣ, которая есть не что иное, какъ видоизмѣненная власть.
Кажется, что основной мотивъ трагической души Сальери -- зависть; но вѣдь чувство зависти всегда присуще властолюбивой натурѣ. Послѣдняя всегда зорко слѣдитъ за тѣмъ, чтобы не появилась на горизонтѣ новая звѣзда, яркими лучами своими могущая затмить слабѣющій свѣтъ закатной звѣзды. Въ этомъ смыслѣ образъ Сальери есть дальнѣйшее развитіе скупого рыцаря. Можно смѣло себѣ представить, что еслибы старый рыцарь былъ художникомъ и встрѣтилъ на своемъ пути генія Моцарта, то и онъ бы не остановился передъ преступленіемъ. Роднитъ ихъ также и чувство ревности къ своему богу, къ своему кумиру. Рыцарь хотѣлъ бы и "послѣ смерти сторожевой тѣнью сидѣть на сундукѣ и отъ живыхъ сокровища свои хранить, какъ нынѣ". И Сальери, жрецъ, служитель музыки, приходитъ въ неистовство отъ того, что "маляръ негодный пачкаетъ мадонну Рафаэля или фигляръ презрѣнный пародіей безчеститъ Алигьери". Сильвіо же родственъ имъ обоимъ. Онъ представляетъ собою типъ, какъ бы синкретическій, типъ, гдѣ власть и ея родная дочь -- зависть еще не расчленены и не размѣщены по двумъ самостоятельнымъ фигурамъ.
Со скупымъ рыцаремъ онъ сходенъ постольку, поскольку и онъ непосредственно исходитъ изъ идеи власти. И онъ хочетъ первенствовать среди людей, быть царемъ на землѣ, принести жизнь въ жертву своему "я". И Сильвіо утѣшаетъ нѣчто подобное той фикціи, которую создалъ себѣ старый рыцарь, остановившись на полдорогѣ и начавъ боготворить средство, какъ самоцѣль. Правда, довольно смутно, но все же и онъ довольствуется тѣмъ, что онъ "знаетъ мощь свою", что онъ могъ бы убить оскорбившаго его офицера, но "съ него довольно сего сознанья". Тѣнью утѣшенія промелькнула въ его душѣ. Эта фикція и въ послѣдній, самый трагическій для него моментъ, когда идея его рухнула, когда долго лелѣянное имъ мщеніе, которое стоило ему цѣлой жизни, не выдержало натиска со стороны проснувшейся въ немъ совѣсти. "Онъ оглянулся на прострѣленную картину, выстрѣлилъ въ нее, почти не цѣлясь, и скрылся". Онъ могъ бы убить своего врага, онъ могъ бы воспользоваться своимъ средствомъ, которое онъ такъ долго совершенствовалъ, но не хочетъ. Не потому-ли, что и онъ выше своихъ желаній, что и съ него достаточно сознанія своей мощи?
Сходно также и то, что и Сильвіо зарывается въ какую-то глушь, въ какой-то подвалъ, предаваясь одной идеѣ и жертвуя ей всѣми радостями жизни. При его умѣ, талантахъ, силѣ воли и богатствѣ онъ могъ бы блистать въ свѣтѣ, могъ бы дѣйственно проявлять свое стремленіе къ власти. Но и онъ мономанъ и неподвиженъ. И его душевная мрачность отгораживаетъ его отъ всего міра, изолируетъ отъ всѣхъ окружающихъ. И онъ весь во власти своихъ думъ, и онъ сосредоточился на одной только мысли.
Но помимо этихъ психологическихъ черточекъ, мы находимъ много сходнаго въ деталяхъ, такъ сказать, техническаго свойства. Въ этомъ отношеніи "Выстрѣлъ" даже ближе "Скупому рыцарю", чѣмъ "Моцартъ и Сальери", съ которымъ онъ такъ родствененъ въ психологическомъ смыслѣ, что порою кажется, что мы имѣемъ дѣло съ однимъ и тѣмъ же сюжетомъ.
Прежде всего, намъ кажется не простой случайностью, что Сильвіо помѣшенъ въ военную среду. Не есть-ли эта среда съ ея постоянными дуэлями, съ ея культомъ женщины и съ ея неудержимымъ стремленіемъ къ власти, своего рода рыцарство, помѣщенное только въ русскую обстановку, не есть-ли это, такъ сказать, упрощенное, доморощенное рыцарство?
Любопытно также сопоставить первую сцену "Скупого рыцаря" съ началомъ "Выстрѣла". И здѣсь, и тамъ говорится о винѣ, весельи, о турнирахъ или дуэляхъ. У Сильвіо прострѣлена "красная шапка съ золотой кистью, съ галуномъ, на вертокъ это лба". Не напоминаетъ-ли эта деталь сбитый молодымъ барономъ съ головы Делоржа шлемъ? Молодой баронъ хотѣлъ убить ростовщика Соломона за его гнусное предложеніе отравить отца, но затѣмъ одумался и прогналъ его. И Сильвіо могъ убить офицера, нанесшаго ему оскорбленіе, но тоже предпочитаетъ выгнать его.
Любопытно также и то, что, какъ въ "Скупомъ рыцарѣ", такъ и въ "Выстрѣлѣ" въ послѣдней сценѣ участвуютъ три лица, изъ которыхъ одно играетъ умиротворяющую роль. Тамъ герцогъ, по духу своему близкій молодому барону, становится между нимъ и старикомъ; здѣсь -- жена графа -- между мужемъ и Сильвіо.
Можно было бы продолжить параллель, указавъ еще на то, что послѣдняя сцена и здѣсь и тамъ происходитъ въ домѣ этого третьяго лица, что дуэль не состоялась по винѣ активнаго участника.
-----
Но если "Выстрѣлъ" имѣетъ много общаго съ "Скупымъ рыцаремъ" и по идеѣ, и по техникѣ, то съ "Моцартомъ и Сальери" онъ находится въ самомъ тѣсномъ психологическомъ родствѣ. Въ самомъ дѣлѣ, и Сильвіо и Сальери принадлежатъ къ категоріи людей незаурядныхъ, гордыхъ, надѣленныхъ пламеннымъ темпераментомъ, сильными страстями, надъ которыми царствуетъ властная воля, получающая импульсы для себя со стороны одной какой-нибудь доминирующей страсти -- въ данномъ случаѣ, жажды славы. Эта-то страсть и служитъ тѣмъ центральнымъ пунктомъ, откуда властной волей направляются во всѣ стороны гибкіе, но крѣпкіе щупальцы, всюду подбирающіе пищу для нея. Эта же воля властно подавляетъ жажду жизни, столь мощную у этихъ необыкновенныхъ натуръ, требуетъ отказа отъ всего моментнаго во имя повелительницы -- славы.
Такъ, Сальери "рано отвергъ праздныя забавы", отвергъ и науки, "музыкѣ чуждыя", отвергъ минутныя наслажденія и даръ познанія, горѣвшій въ его душѣ, и съ усиліемъ, напряженіемъ и постоянствомъ стремился къ совершенству, дабы небесными мелодіями услаждать людей. Но не музыка сама по себѣ толкала его на самосожиганіе, не безвозмезднымъ представителемъ чистаго служенія богинѣ искусства хотѣлось ему быть -- онъ стремился къ наградѣ земной, слишкомъ земной. Слава -- вотъ чего онъ добывался; всеобщее признаніе,-- быть кумиромъ для всѣхъ,-- вотъ что грезилось ему въ жизни. Свой даръ онъ отдалъ времени и терпѣнію на проценты, съ неустаннымъ самообладаніемъ онъ ждалъ возрастанія своихъ капиталовъ до тѣхъ размѣровъ, когда слава его будетъ гремѣть среди... презираемой имъ толпы.
Преданный этой единой идеѣ славы, по-своему стремящійся къ тому, чтобы первенствовать между людьми, онъ болѣзненно зорко слѣдитъ за тѣмъ, чтобы не появилась восходящая звѣзда на горизонтѣ музыкальнаго міра и не затмила его слабѣющихъ лучей рѣзвящимся снопомъ ослѣпляющаго смѣта. Долгіе годы онъ носитъ съ собой послѣдній даръ Изоры, ждетъ обиды жгучей,-- той обиды, которая не можетъ остаться неотомщенной. Онъ ждетъ такой обиды, месть за которую стоить цѣлой жизни, Сальери "не трусь, не любитъ жизни; онъ часто пировалъ съ врагомъ безпечнымъ за одной трапезой, но никогда на шопотъ искушенія не преклонился онъ". Онъ ждалъ... и дождался обиды, нанесенной ему самимъ Небомъ. Она стряслась въ образѣ безпечнаго гуляки -- безумнаго Моцарта, который однимъ своимъ существованіемъ отрицаетъ всего его, всѣ его идеалы и пути, ведущіе къ нимъ.
Что такое мимолетное оскорбленіе? Ему та же цѣна, что мимолетнымъ наслажденіямъ, минутнымъ радостямъ, которыми онъ такъ часто пренебрегалъ. Другое дѣло обида, которая сочится безпрестанно, каждый мигъ, какъ жгучій ядъ изъ бездоннаго источника отравы.
Моцартъ ни на одно мгновеніе не оставляетъ его въ покоѣ; отравляетъ его безсонныя ночи, помрачаетъ засіявшую было ему славу, помрачаетъ и будетъ помрачать до тѣхъ поръ, пока будетъ существовать.
Тутъ мыслимо только или-или: или Moцартъ, или Сальери вмѣстѣ они немыслимы. О, Сальери не зналъ зависти "ниж е, когда Пиччини плѣнить умѣлъ слухъ дикихъ Парижанъ, ниже когда услышалъ въ первый разъ (онъ) Ифигеніи печальны звуки..."
Можетъ, и тѣмъ жрецамъ не даромь давалось оно искусство. У ногъ теперь: "когда священный даръ, когда священный геній -- не въ награду любви горящей, самоотверженія, трудовъ, усердія, моленій посланъ, а озаряетъ голому безумца, гуляки празднаго", когда Моцартъ однимь своимъ бытіемъ отрицаетъ его, какъ типъ, какъ натуру, теперь "онъ завидуетъ, глубоко мучительно завидуетъ".
Такъ вотъ гдѣ главная причина мучительной трагедіи Сальери! Она скрывается не столько въ померкшей славѣ, не столько въ томъ, что его затмили, сколько въ томъ, что именно Моцартъ, этотъ гуляка праздный принесъ эти райскія пѣсни. Тугъ глубокая, первопричинная, органическая ненависть типа къ типу, раба къ господину. Она таится гдѣ-то глубоко, въ тайникахъ душевныхъ, и, питаемый ею, онъ мучительно ищетъ фикцій, которыя могли бы ее оправдать, укатается за первопопавшуюся, чтобы нанести ударь своему смертельному врагу.
Таковъ Сальери.
Но обратимся теперь къ Сильвіо. Мы не знаемъ, какъ онъ жилъ прежде, чѣмъ появился на горизонтѣ полковой жизни. Мы застаемъ его въ минуты упоенія славой въ своемъ кругу, въ своемъ маленькомъ мірѣ.
И онъ нее дѣлаетъ преднамѣренно, не отъ полноты душевной и не безкорыстно. Онъ дерется или участвуетъ въ дуэляхъ, перепиваетъ Бурцева, воспѣтаго Денисомъ Давыдовымъ, срываетъ первые плоды невинной юности не потому, что этого требуетъ его безшабашная натура, не укладывающаяся въ рамки обычной жизни, а потому, что нее это считалось въ его средѣ могучимъ средствомъ покорять сердца окружавшей его молодежи. И онъ зорко слѣдить за тѣмъ, чтобы кто-нибудь не затмилъ его славы, не похитилъ у него права первенства.
И вотъ на его горизонтѣ появляется личность, однимъ своимъ существованіемъ, легкимъ, изящно-беззаботнымъ, отвергающая его какъ типъ, какъ индивидуальность.
Подобно Моцарту, лишенный чувства зависти соперникъ Сильвіо готовь съ нимъ сблизиться, вмѣстѣ съ нимъ дѣлить власть надъ умами, но Сильвіо не признаетъ власти, кромѣ единодержавной. Вотъ почему онъ злится, сгораетъ ненавистью и пытается оскорбить, унизить своего врага. И Сильвіо, подобно Сальери, носитъ въ своей душѣ ядъ отравленія, жгучую обиду, нанесенную ему однимъ бытіемъ графа; лелѣетъ мечту, какъ бы жесточе отомстить источнику обиды. Казалось, онъ могъ бы смыть ее кровью, переселиться въ иную среду и снова первенствовать, но онъ бережетъ ударъ для болѣе удобнаго момента, когда местью сумѣетъ насладиться полностью. Онъ готовить свой ядъ въ теченіе долгихъ лѣтъ, упражняется въ стрѣльбѣ, дабы вѣрнѣе сразить похитители его славы
И онъ, подобно Сальери, имѣлъ случаи въ жизни, когда, казалось, "грянула на него злѣйшая обида". Но на "шопотъ искушенія не преклонился онъ",-- онъ бережетъ свой ударъ для того, кто своей безпечностью, невозмутимымъ хладнокровіемъ и божественнымъ весельемъ отрицаетъ его цѣликомъ.
И здѣсь мы усматриваемъ тотъ-же основной психологическій мотивъ, ту же коренную, органическую ненависть, которую питаетъ рабъ къ господину, человѣкъ мрачнаго душевнаго склада, которому все въ жизни достается горестно и трудно,-- къ человѣку, радостно и беззаботно принимающему жизнь.
Правда, въ душѣ Сильвіо явственно звучитъ мотивъ совѣсти, который такъ искусно заглушается Сальери различнаго рода фикціями. Правда, что этотъ мотивъ опредѣляеть благополучный финалъ "Выстрѣла", но все же по основнымъ элементамъ своего душевнаго склада Сильвіо вполнѣ тождествененъ Сальери.
Родственны между собой и ихъ соперники:-- молодой графъ и Моцартъ. Оба они принадлежатъ къ галлереѣ тѣхъ божественно легкомысленныхъ повѣсъ, на сторонѣ которыхъ, какъ мы указали выше, всѣ симпатіи Пушкина.
Многоликіе, они относятся къ жизни безъ того тяжелаго напряженія, которое такъ характерно для ихъ противниковъ.
Жизнь для нихъ не загадка, требующая для своего разрѣшенія затворничества и тяжелой сосредоточенности: легко и беззаботно, въ каждый данный моментъ, она разрѣшается ими дѣйственно.
Многокрасочная, она плѣняетъ ихъ открытые взоры, ударяетъ по струнамъ, звучащимъ въ ихъ душѣ, по всѣмъ разомъ или по одиночкѣ, исторгая мелодіи разнообразныя, какъ она сама, причудливыя, какъ тѣни, играющія лѣтомъ въ лѣсу рано-ли утромъ на разсвѣтѣ, въ знойный-ли полдень или въ тихій вечеръ на закатѣ.
Оба они не умѣютъ распредѣлять явленія по категоріямъ добра и зла, эстетическаго и не эстетическаго:-- для нихъ все законно, все имѣетъ свою неотъемлемую прелесть.
V.
Гробовщикъ.
Мы видѣли, что "Выстрѣлъ," по замыслу, по обрисовкѣ типовъ, по основной идеѣ и даже по нѣкоторымъ деталямъ техническаго свойства, весьма близокъ двумъ "маленькимъ" трагедіямъ -- "Моцартъ и Сальери" и "Скупому рыцарю." Мы пытались доказать, что въ лицѣ Сильвіо имѣемъ дѣло съ той же трагической душой, что у Сальери и стараго барона, помѣщенной только въ иную обстановку, въ иную среду, а потому съ перваго взгляда кажущуюся намъ совершенно иной. Вѣдь Сильвіо безусловно личность сильная, съ кипучими страстями, съ могучей волей и незауряднымъ умомъ -- словомъ, личность вполнѣ годная для героя трагедіи. Пушкинъ, творя его, несомнѣнно, пребывалъ въ настроеніи художника-трагика: и эта высокая температура творчества и взволнованность мѣшали просто подойти къ прозаическому, по обстановкѣ, сюжету. Вотъ почему Сильвіо кажется намъ, между прочимъ, нѣсколько мелодраматичнымъ, облеченнымъ какой-то странной таинственностью. Здѣсь какъ бы несоотвѣтствіе между прозаической формой, годной для картинъ бытовыхъ, и трагическимъ содержаніемъ. "Выстрѣлъ" писанъ на той же творческой высотѣ, на какой Пушкинъ творилъ свои трагедіи. Здѣсь, во всякомъ случаѣ, нѣтъ и тѣни того "лукавства ума", которое угодно большинству толкователей Пушкина усматривать во всѣхъ повѣстяхъ Бѣлкина, не исключая и "Выстрѣла". Здѣсь художникъ исключительно серьезенъ.
Но "Гробовщикъ" разсказъ шуточный. Сотворенный на томъ же фонѣ смерти и разложенія, на которомъ созданы вся трагедія "Пира во время чумы" и трагическій финалъ "Каменнаго Гостя", имѣя съ ними много общаго въ отдѣльныхъ деталяхъ, "Гробовщикъ" -- воплощеніе беззаботнаго веселья, самаго добродушнаго юмора.
Здѣсь художникъ не боится пугающихъ призраковъ замогильныхъ тѣней,-- освобождаетъ себя милымъ смѣхомъ, отдѣлывается отъ нихъ веселой шуткой.
Въ "Пирѣ" страхъ смерти усиливается всего больше отъ того, что его пытаются изгнать ужаснымъ весельемъ, сулящимъ недолгое забвеніе. Раздаются "шутки, повѣсти смѣшныя, отвѣты острые и замѣчанія, столь ѣдкія въ ихъ важности забавной", слышится звонъ рюмокъ, восклицанія, вакхическія пѣсни, рожденныя "за чашею кипящей" въ пиру разврата, бокалы "пѣнятъ дружно"; здѣсь "дѣвы-розы пьютъ дыханье"; здѣсь будто не страшна могилы тьма; и "не смущаетъ ея призванье..." Для мятущагося я нѣтъ другого исхода, какъ уйти отъ себя, предаться забвенью, въ вакханаліи топя страшные призраки смерти.
Вѣдь весь ужасъ чумы во внезапности, въ неожиданности, въ томъ, что она отравляетъ настоящій моментъ, нашептывая каждой индивидуальности о грозящей ей гибели. Вотъ почему надо уничтожить это самое чувство индивидуальнаго, растворить его въ необузданныхъ оргіяхъ. Но сквозь щели запертаго дома врываются грозные звуки похороннаго марша и стукъ колесъ огромной телѣги, наполненной мертвыми тѣлами; звуки перевоплощаются въ ужасныя тѣни,-- онѣ лепечутъ ужасныя, невѣдомыя рѣчи, и слова ихъ врываются въ веселыя пѣсни пирующихъ:-- и въ жалобныхъ стонахъ задумчивой Мери, и въ буйныхъ выкрикахъ бойкой Луизы, и въ вольныхъ напѣвахъ молодого повѣсы, и въ звонѣ рюмокъ и восклицаніяхъ -- всюду и во всемъ слышится ужасный зовъ "чернаго бѣлоглазаго демона".
Но вотъ предъ вами тотъ же кладбищенскій фонъ смерти и разложенія. Всю жизнь свою гробовщикъ проводитъ съ мертвецами; всѣ краски жизни слиты для него въ одинъ черный траурный цвѣтъ; вся музыка, что она издаетъ, воплощена для него въ однообразный стукъ колесъ похоронной телѣги, которую онъ самъ возитъ по городу. Онъ сроднился съ этими замогильными тѣнями, сроднился съ ними больше, чѣмъ съ живыми, съ которыми онъ всегда угрюмъ. Онѣ его "Kundleute," на нихъ онъ строитъ все свое благополучіе... въ жизни.
И вмѣсто страха, можетъ быть, радость по поводу смерти, во всякомъ случаѣ спокойное будничное отношеніе. "Привычка свыше намъ дана". Вотъ почему все, "что гибелью грозитъ",-- для него обычное явленіе и не таитъ въ себѣ ни неизъяснимыхъ наслажденій, ни грозныхъ ужасовъ разложенія. Ему чужда лирика разрушенія: онъ не знаетъ ни "упоенія въ бою и бездны мрачной на краю" или въ дуновеніи чумы. Чуждъ ему и страхъ: онъ просто тупо равнодушенъ. И гробовщикъ по своему пируетъ, но не страхъ свой онъ топитъ въ пивѣ и не забвенія онъ ищетъ въ полушампанскомъ, а дѣлаетъ пріятное одолженіе своему сосѣду, хоть онъ и бусурманъ.
И Луиза изъ Пира, которая тамъ слышитъ "ужасный зовъ чернаго бѣлоглазаго демона", воплотилась здѣсь въ добрую сорокалѣтнюю подругу нѣмца Шульца со свѣжимъ, какъ моложавый огурецъ, лицомъ и съ двойнымъ, расплывшимся отъ пива, подбородкомъ.
Предъ нами, по существу, одинъ и тотъ же фонъ, но зарисованный совершенно различными красками: вмѣсто мрачнаго, пугающаго въ "Пирѣ", онъ здѣсь, въ "Гробовщикѣ", получилъ оттѣнокъ тихій, спокойный и нѣсколько даже веселый.
Но если "Гробовщикъ" по фону похожъ на "Пиръ во время Чумы," то по фабулѣ, а также по нѣкоторымъ деталямъ, онъ напоминаетъ "Каменнаго Гостя".
При всемъ кажущемся различіи, "Пиръ во время чу мы" имѣетъ очень много общаго съ "Каменнымъ Гостемъ" хотя бы въ одинаковой настроенности. Донъ Жуанъ, подобно "пирующимъ", справляетъ вѣдь вѣчный танецъ на могилахъ. Кладбище, смерть, убійства -- вотъ обстановка, въ которой вырисовывается беззаботный, смѣлый и жизнерадостный образъ головорѣза. Высшіе моменты его любовныхъ экстазовъ всегда сопровождаются замогильными тѣнями, и въ его ликующія пѣсни любви и возрожденія всегда врывается тяжелый хрипъ предсмертной агоніи. Если онъ его не слышитъ, то только потому, что онъ весь растворяется въ переживаніяхъ даннаго момента. Вся его жизнь сплошной "Пиръ во время чумы", съ той лить разницей, что онъ тотъ же ангелъ жизни для себя и смерти для другихъ. Онъ-то навѣрно знаетъ, что есть "упоеніе въ бою и бездны мрачной на краю",-- онъ самъ часто свѣшивается надъ этой бездной, и въ своемъ божественномъ легкомысліи осмѣливается даже бросить вызовъ одной изъ обитательницъ ея -- тѣни Командора.
"Хвала тебѣ, Чума, намъ не страшна могилы тьма, насъ не смутитъ твое призваніе" -- такъ поетъ, дѣйственно поетъ, одинъ изъ "пирующихъ", вѣчно юный Донъ Жуанъ, надъ которымъ, кажется, и смерть не властна. Вотъ почему Донъ Жуанъ представляется намъ образомъ, отдѣльно выхваченнымъ изъ всей картины "пирующихъ" -- этюдомъ, углубленнымъ и болѣе детально разработаннымъ.
Такимъ образомъ среди "пирующихъ во время чумы" двое только искренно не боятся смерти -- Донъ Жуанъ и гробовщикъ.
Комичной кажется параллель между ними. Но все же она напрашивается. Предъ вами безусловно одна и та же фабула, одно и то же явленіе, только иначе освѣщенное. Они оба призываютъ мертвецовъ и рады съ ними встрѣтиться. Донъ Жуанъ, опьяненный любовью донны Анны, дерзаетъ вызвать статую Командора, чтобы она стояла на часахъ, когда онъ будетъ наслаждаться свиданіемъ тайнымъ съ его женой. Гробовщикъ, тоже опьяненный... виномъ и полушампанскимъ, зоветъ къ себѣ мертвецовъ на новоселье.
Въ чемъ, собственно, различіе мотивовъ и настроеніи обоихъ нарушителей покоя подземныхъ обитателей? Донъ Жуанъ вспоминаетъ о мертвецѣ лишь въ минуты наивысшаго экстаза, когда стирается грань между двумя мірами. У него образъ смерти появляется, въ силу контраста, при паи высшемъ напряженіи жизни, когда онъ "въ величайшемъ восторгѣ пѣть готовъ, радъ весь міръ обнять и счастливъ, какъ ребенокъ". Опьяненный жизнію, онъ дерзко вызываетъ грозный призракъ смерти. Гробовщикъ же зоветъ мертвецовъ, какъ равныхъ себѣ, какъ старыхъ знакомцевъ, съ которыми провелъ всю свою жизнь. У него -- не кощунство и не дерзкій вызовъ упоеннаго жизнію, а смиренное. почти равнодушное обращеніе къ обычной средѣ. Понятно, что оно немыслимо въ обычномъ трезвомъ состояніи въ силу всего его душевнаго уклада; но зато оно совершенно естественно въ угарѣ похмелья, когда контроль со стороны разума ослабѣваетъ, и когда фантазія, питаемая образами обычной обстановки, виртуозно скачетъ.
Мертвецы радушно принимаютъ любезное приглашеніе Прохорова и являются къ нему на новоселье такъ же, какъ и статуя Командора къ доннѣ Аннѣ. И на него наступаетъ скелетъ, но не съ угрозой, а съ распростертыми объятіями. И лишь случайное недоразумѣніе возбудило гнѣвъ мертвецовъ, которые навѣрно ушли бы съ миромъ домой.
Такъ исключительность и внезапность обстановки чумнаго пира, поражающія воображеніе и настраивающія на трагическій ладъ, претворились къ обычное состояніе, въ будни Гробовщика Такъ на фонѣ этихъ будней дерзкій вызовъ Донъ Жуана превращается въ пьяную выходку человѣка, совершенно неспособнаго къ тѣмъ восторженнымъ порывамъ, когда стираются грани между двумя мірами, когда невозможное становится возможнымъ... Такъ появленіе грозной статуи Командора, символизирующей собою пробужденіе совѣсти или судъ высшей правды, претворяется въ кошмарный сонъ пьянаго гробовщика, постоянно думающаго о мертвецахъ, въ силу своей профессіи.
Такимъ образомъ въ "Гробовщикѣ" Пушкинъ еще пока настолько далекъ отъ тѣхъ волнующихъ мотивовъ, которые такъ мощно зазвучатъ въ "Пирѣ" и въ "Каменномъ Гостѣ", что претворилъ ихъ въ шуточную мелодію человѣка совершенно иного склада -- человѣка будней. Пушкинъ пока отдѣлывается граціозной и милой шуткой, перломъ художественной прозы, искрящимся весельемъ и здоровымъ юморомъ; довольствуется пока дивнымъ эскизомъ, полнымъ бытовой и психологической правды.
VI.
Метель.
Въ началѣ статьи мы указали, что Пушкинъ стремится къ разрѣшенію вопросовъ, связанныхъ съ индивидуализмомъ, двоякимъ путемъ; что одновременно съ широкими натурами -- Моцартами и Донъ Жуанами, противостоящими тѣмъ гордымъ Uebermensch'-амъ, которые не останавливаются предъ нарушеніемъ высшей правды во имя своихъ личныхъ цѣлей и интересовъ, предъ его взорами носятся еще люди смирные, взятые изъ русской жизни, прикрѣпленные къ русскому быту. Одновременно съ людьми непокорными, дерзкими, признающими свой высшій судъ только за собой,-- людьми съ могучими страстями, непреклонной волей и недюжиннымъ умомъ, онъ видитъ образъ "барышни уѣздной съ печальной думой въ очахъ, съ французской книжкой въ рукахъ," видитъ "на небѣ сѣренькія тучи, предъ гумномъ соломы кучи...",-- словомъ, проникаетъ въ души интересы людей маленькихъ, обыкновенныхъ, живущихъ безъ дерзновенныхъ мыслей и преступныхъ вожделѣній.
Въ Болдинѣ Пушкинъ дописываетъ послѣднія главы "Евгенія Онѣгина", снова переживая въ своей душѣ трогательную любовь къ "милой Танѣ" и легкой ироніей прикрытую жалость къ Онѣгину. И тѣ идеалы всесмиренія и покорности предъ высшей правдой, которые были высказаны столь отвлеченно въ отдаленныхъ отъ жизни образахъ старика цыгана и лѣтописца Пимена, пріобрѣтаютъ уже конкретный бытовой характеръ, примѣняются къ русской дѣйствительности, опредѣляя собою поступки обыкновенныхъ, но чистыхъ сердцемъ людей.
Я васъ люблю (къ чему лукавить),
Но я другому отдана.
Я буду вѣкъ ему вѣрна"...
Татьяна другому отдана не матерью своей, которая "со слезами заклинаній ее молила" и не тетками, возившими ее на собранія и балы, чтобы изъ "архивныхъ" стариковъ одинъ "подсѣлъ и душу ей занять успѣлъ", а той высшей силой, которая руководитъ поступками людей помимо ихъ воли и сознанія.
Та самая Татьяна, сохранившая свою душевную чистоту въ вихрѣ свѣта, "простая дѣва съ мечтами и сердцемъ прежнихъ дней", готовая отдать всю эту "ветошь маскарада, весь этотъ блескъ и шумъ и чадъ за полку книгъ, за дикій садъ, за бѣдное жилище... да за смиренное кладбище, гдѣ нынче крестъ и тѣнь вѣтвей надъ бѣдной няней моей" -- та самая религіозная Татьяна, которая видѣла впервые Онѣгина въ мечтахъ тогда, когда "бѣднымъ помогала или молитвою услаждала тоску волнуемой души", не могла не признать, что это "въ высшемъ суждено было совѣтѣ", что "это воля Неба", если она другому отдана. И она покоряется этой волѣ, которая правитъ міромъ, и спокойно ввѣряетъ ей свое будущее. Воля свыше требуетъ отъ нея вѣрности тому, кому она отдана, и она, покорная, будетъ всю жизнь слѣдовать этой волѣ и, но своему, будетъ счастлива, если не земнымъ, то инымъ, высшимъ счастьемъ. Любовь и всесмиреніе -- тѣ принципы міропониманія русскаго человѣка, на которыхъ зиждется вся мораль Толстого и Достоевскаго -- вотъ что еще открылось Пушкину въ Болдинѣ тогда, когда онъ обратился къ русскому быту, когда попытался проникнуть въ цѣльную душу русской женщины Татьяны.
По вотъ "мигъ вожделѣнный насталъ"; оконченъ трудъ многолѣтній. Художникъ совершаетъ обратный путь. Удаляются отъ него когда-то юная Татьяна и съ ней Онѣгинъ, Ленскій и другіе; уплываютъ милые, дорогіе образы, съ которыми онъ жилъ слишкомъ 8 лѣтъ и снова "туманной становится даль свободнаго романа" и снова "сквозь магическій кристалъ онъ перестаетъ его ясно различать"... Пушкинъ съ глубокой грустью разстается съ ними, но пробуетъ прощаться и милой шуткой, изящной пародіей -- "Метелью".
Онъ пробуетъ упростить Татьяну, дѣлаетъ ее менѣе трагической, чтобы можно было безъ тѣни кощунства надъ нею посмѣяться и тѣмъ освободиться отъ нея. И въ результатѣ является Марья Гавриловна, героиня "Метели", имѣющая съ Татьяной почти столько же общаго, сколько гробовщикъ Прохоровъ съ Донъ Жуаномъ.
И она, повидимому, чувствительная, настроенная на романтическій ладъ барышня, Выросшая въ той же деревенской тиши, она тоже живетъ мечтательной жизнью, "воображаясь героиней своихъ возлюбленныхъ творцовъ": Кларисой, Юліей, Дельфиной, ибо и ей "рано нравились романы и они ей замѣняли все", ибо и у нея навѣрно "какой-нибудь тайный томъ дремалъ до утра подъ подушкой". И она питается волшебными снами, предрекающими будущее. И она, повидимому, остается вѣрной своему возлюбленному, сѣтуя о немъ въ теченіе долгихъ лѣтъ. "По крайней мѣрѣ, замѣчаетъ авторъ шутливо, бережетъ все, что могло его напомнить: книги, имъ нѣкогда прочитанныя, его рисунки, ноты и стихи, имъ переписанныя для нея".
Повидимому, полное внѣшнее сходство. Но стоитъ присмотрѣться поближе, и сходство исчезаетъ. Татьяна -- рѣзко выраженная индивидуальность, съ самыхъ раннихъ лѣтъ живущая своей самостоятельной жизнью, не похожей на жизнь ея сверстницъ. "Она въ семьѣ своей родной казалась дѣвочкой чужой" и "ласкаться не умѣла къ отцу и къ матери своей".
Дитя природы, сѣверная дѣвушка, съ душой тихой, какъ "зарею поздней сіяніе розовыхъ снѣговъ", она научилась мечтать еще тогда, когда "предупреждала зари восходъ" или "любопытнымъ взоромъ на воскъ потопленный глядѣла" или когда она, "грустная одна бродила по лѣсамъ". Она брала изъ романовъ лишь то, что подходила къ ея своеобразному душевному складу.-- "Она слышала лишь то, что понимала". У Татьяны есть свои собственныя слова, свои собственныя мысли; она всегда прислушивается къ своему внутреннему голосу.
Героиня же "Метели" -- дочь своихъ родителей, такая же безличная, какъ они. Ея душа представляла собою tabula rasa, на которой чувствительные романы начертали самые причудливые узоры, самыя затѣйливый картины всевозможныхъ приключеній. Она не претворила содержанія романовъ въ своей душѣ, не переработала ихъ но своему, а сама подпала подъ ихъ вліяніе. Героическій актъ бѣгства съ возлюбленнымъ совершенно не соотвѣтствовалъ ея мирному характеру -- онъ былъ навязанъ ей извнѣ. Вотъ почему она такъ долго колебалась, отвергла множество плановъ и "только съ трудомъ согласилась". Вотъ почему она въ послѣднюю ночь не забыла написать "длинное письмо къ одной чувствительной барышнѣ ея подругѣ". Вотъ почему она все время чувствуетъ себя преступницей.
Пушкинъ ставитъ ее въ самыя комическія положенія и, преслѣдуя ее по пятамъ, придумываетъ цѣлый рядъ смѣшныхъ каверзъ сплошь до объясненія въ любви того, кто съ ней таинственно обвѣнчался: онъ какъ будто мститъ ей за то, что она хоть нѣсколько похожа на его "милую Таню".
"На дворѣ была метель, вѣтеръ вылъ, ставни тряслись и стучали... окрестность исчезала во мглѣ мутной и желтоватой, сквозь которую летѣли бѣлые хлопья снѣгу; небо слилось съ землею". Въ такую-то ужасную ночь она покинула свою теплую дѣвичью комнату, продрогла вся, измучилась въ томительномъ ожиданіи, истрадалась въ угрызеніяхъ совѣсти. И все это для того, чтобы въ самый послѣдній моментъ, когда, казалось, мигъ желанный насталъ, долгожданный поцѣлуй ужъ висѣлъ надъ ея устами, ужъ почти коснулся ея, воскликнуть: "Ай! не онъ, не онъ!" Что можетъ быть комичнѣе этого?
Героиня "Метели" любитъ принимать романическія позы. Ей нравится разыгривать роль печальной дѣвственной Артемиды, оплакивающей раннюю смерть своего возлюбленнаго. Ей очень хочется влюбить въ себя гусара Бурмина, очаровавшаго всѣхъ уѣздныхъ барышенъ "Георгіемъ въ петлицѣ, интересной блѣдностью и тихой задумчивостью", добиться его страстнаго признанья въ любви, чтобы поразить его самой неожиданной развязкой. Если поза, такъ ужъ до конца. Она ждетъ его у пруда подъ ивою, съ книгою въ рукахъ и въ бѣломъ платьѣ (настоящей героиней романа, какъ насмѣшливо замѣчаетъ Пушкинъ), во-время перестаетъ поддерживать разговоръ, "усиливая, такимъ образомъ, взаимное замѣшательство, отъ котораго можно избавиться только внезапнымъ рѣшительнымъ объясненіемъ".
Любовная сцена сопровождается со стороны автора самыми веселыми комическими замѣчаніями. "Ея военныя мѣры удались блестяще". Бурминъ требуетъ минуты вниманія. Въ знакъ согласія закрывается книга и опускаются глаза.
Начинается объясненіе: "я васъ люблю страстно. И поступилъ неосторожно, предаваясь милой привычкѣ видѣть и слышать васъ ежедневно. (Марья Гавриловна вспомнила первое письмо St. Preux)". Въ этомъ-то и и вся прелесть. Онъ настоящій герой -- онъ выражается точь въ точь, какъ герой ея излюбленнаго романа. Любовное объясненіе продолжается, близится къ концу. Уже готова на ея устахъ знаменитая фраза Татьяны: "но я другому отдана" -- другому, таинственному незнакомцу, на мигъ явившемуся передъ ней, пришельцу изъ невѣдомой дали, подосланному самымъ небомъ или сатаной. Наступаетъ самая эффектная сцена, которой она такъ долго и съ такимъ нетерпѣніемъ ждала. Удивленіе и разочарованіе овладѣваютъ ею въ первую минуту, когда онъ открываетъ свою "ужасную тайну", чтобы "положить между ними непреодолимую преграду" -- пропалъ ея зарядъ, послѣднее слово осталось за нимъ -- исчезъ удобный случай разыграть позу. Но вотъ разсказъ начинаетъ ее заинтересовывать,-- онъ кажется ей знакомымъ, близкимъ. Вѣдь это тотъ самый таинственный незнакомецъ, который такъ жестоко подшутилъ надъ нею -- и онъ у ногъ ея! Разочарованіе смѣняется радостью -- осуществляется ея дѣвичья мечта: выйти замужъ. "Такъ это были вы? и вы не узнаете меня? Бурминъ поблѣднѣлъ и бросился къ ея ногамъ".
Такъ шутливо кончается мнимая драма мнимой героини, простенькой дѣвочки, разыгравшей роль романической страдалицы.
Великій смыслъ, заключающійся въ смиренныхъ словахъ Татьяны: "я другому отдана, я буду вѣкъ ему вѣрна", пріобрѣтается истиннымъ страданіемъ, героинѣ же "Метели" не подобаетъ терновый вѣнецъ. Страданье уготовлено для натуръ исключительныхъ, для личности оригинальной. Страданье надо заслужить -- оно даромъ не дается.
Вотъ она остроумная шутка, изящный водевиль, написанный на тотъ же сюжетъ, что и драма Татьяны.
Такъ прощается Пушкинъ съ образомъ милой Тани, которая становится еще милѣй, еще трогательнѣе отъ сопоставленія съ ея пародіей -- съ героиней "Метели".
-----
Если отнять у "всегда скромной, всегда послушной и какъ жизнь поэта простодушной" Ольги ея веселье, искренность, способность мило щебетать, представить себѣ ее читающей французскіе чувствительные романы и нѣсколько позирующей -- то передъ вами готовъ образъ Марьи Гавриловны. Вотъ почему герой ея романа долженъ быть похожъ на вялаго и туманнаго Ленскаго. Недаромъ онъ носитъ его имя. Онъ такой же мечтательный романтикъ, съ такой же дряблою душой и слабой волей. И онъ въ жизни невѣжда, но ужъ не такой милый, какъ Ленскій. Весь во власти прочитанныхъ романовъ, онъ совершенно не знаетъ личной иниціативы, живетъ и хочетъ дѣйствовать по книжному. Если Ленскій былъ искрененъ въ своихъ туманныхъ порывахъ и неясныхъ увлеченіяхъ, если онъ находился еще въ стадіи переработки чужихъ мнѣній и иностранныхъ идеаловъ, то Владиміръ изъ "Метели" мечтаетъ о томъ, чтобы разыгрывать героя по писанному, рисуя себѣ исходъ въ сладкомъ сантиментальномъ духѣ. Ленскій привезъ изъ туманной Германіи не только кудри черныя до плечъ и всегда восторженную рѣчь", но и пищу для ума -- мысли новыя и пламенныя идеи. Владиміръ же жилъ только жизнью чувства, питаясь одними только фантастическими образами, и то не имъ самимъ созданными, а взятыми напрокатъ.
Онъ умоляетъ "ее предаться ему, вѣнчаться тайно, скрываться нѣсколько времени, броситься потомъ къ ногамъ родителей, которые, конечно, будутъ тронуты, наконецъ, героическимъ постоянствомъ и несчастіемъ любовниковъ и скажутъ имъ непремѣнно: дѣти, придите въ наши объятія".
Смѣшонъ онъ въ своихъ мечтахъ, жалокъ, по не трагиченъ въ своемъ несчастій и его преждевременная гибель ничуть не омрачаетъ свѣтлаго и шуточнаго фона, на которомъ созданъ весь разсказъ.
Послѣ неудачнаго вѣнчанія онъ падаетъ духомъ, запирается дома, не дѣлаетъ никакой попытки объясниться со своей героиней, въ сущности ни въ чемъ неповинной, не дѣлаетъ никакого усилія, чтобы повидаться съ ней, почти умирающей; самъ почти сходитъ съ ума и кончаетъ тѣмъ, что уѣзжаетъ въ армію, умереть гдѣ-нибудь на полѣ брани, какъ умираютъ всѣ несчастные романическіе герои.
Оно и вполнѣ естественно: его разстроенному прочитанными романами воображенію разыгравшаяся непогода и вѣнчаніе его возлюбленной съ какимъ-то таинственнымъ незнакомцемъ должны были показаться въ высшей степени загадочными, имѣющими глубокій мистическій смыслъ. Подобное странное стеченіе обстоятельствъ онъ долженъ былъ понять, какъ угрожающій перстъ свыше, гдѣ несогласны съ его бракомъ.
Такимъ образомъ, Владиміръ представляется намъ пародіей даже на Ленскаго, къ которому Пушкинъ всегда относился нѣсколько насмѣшливо. И про него ужъ навѣрно можно сказать и безъ всякихъ колебаній, что "обыкновенный ждалъ его удѣлъ". "Прошли бы юношества лѣта, въ немъ пылъ души бы охладѣлъ... во многомъ онъ бы измѣнился; въ деревнѣ, счастливъ и рогатъ, носилъ бы стеганный халатъ; узналъ бы жизнь въ самомъ дѣлѣ, подагру бъ въ сорокъ лѣтъ имѣлъ, пилъ, ѣлъ, скучалъ, толстѣлъ, хирѣлъ и, наконецъ, въ своей постелѣ скончался бъ посреди дѣтей, плаксивыхъ бабъ и лекарей". Такъ же, какъ его героиня навѣрно открыла потомъ, какъ вышла замужъ за Бурмина, "тайну, какъ супругомъ единовластно управлять; солила навѣрно на зиму грибы, вела расходы, брила лбы, ходила въ баню по субботамъ, служанокъ била осердясь -- все это мужа не спросясь"...
Если дѣйствительно отъ трагическаго до комическаго одинъ шагъ, то это блестяще было доказано Пушкинымъ. Тѣ же сюжеты, которые вдохновили его на созданіе великихъ трагическихъ сценъ и дивныхъ главъ "Евгенія Онѣгина", при извѣстной варіаціи, перевоплотились въ граціозныя шутки-пародіи, полныя настоящаго юмора и дѣтскаго веселья.
А въ сущности вовсе ужъ не такъ трагично на свѣтѣ -- шепнуло ему на ухо его "лукавство". Дай посмѣяться надъ самимъ собою, надъ самыми дорогими образами, но не кощунственно -- такихъ надрывовъ душевныхъ Пушкинъ не зналъ,-- а легко, беззаботно, весело, тѣмъ здоровымъ заражающимъ смѣхомъ, который такъ характеренъ для всякой молодой души.
Посмѣяться можно, хоть и весело надъ тѣмъ, что уже изжито, что осталось позади. Нотъ почему намъ представляется, что Пушкинъ уже удаляется отъ тѣхъ образовъ, которые онъ пародируетъ въ повѣстяхъ Бѣлкина; удаляется отъ нихъ навсегда, прощаясь съ ними издалека, незамѣтной для нихъ веселой усмѣшкой. И именно эта-то дальность разстоянія отъ Этихъ образовъ можетъ быть и мѣшаетъ вскрыть ихъ связь съ шутливыми героями повѣстей Бѣлкина,-- ту связь, которая, повторяемъ, существуетъ между водевилемъ и трагедіей, написанными на одинъ и тотъ же сюжетъ и однимъ и тѣмъ же художникомъ.
Простившись съ великими трагическими образами, можно уже перейти къ быту, къ которому онъ уже давно тяготѣетъ -- тамъ искать новой правды, новыхъ идеаловъ. Они уже частью ему открылись при первомъ прикосновеніи къ непосредственной жизни въ "Евгеніи Онѣгинѣ".
Отнынѣ жизнь маленькаго человѣка станетъ ему очень дорога; ее онъ будетъ согрѣвать горячими лучами своей любви, въ ея печали и радости онъ будетъ вникать и ее онъ возводитъ на пьедесталъ въ "Станціонномъ Смотрителѣ", "Капитанской Дочкѣ" и другихъ перлахъ художественной прозы; передъ ней преклоняясь, онъ забудетъ этихъ гордыхъ Uebermsnsch-омъ, въ честь которыхъ онъ создалъ такія могучія симфоніи, какъ "маленькія" трагедіи и "Онѣгинъ".
Отнынѣ его культъ -- маленькій человѣкъ всѣхъ ранговъ и сословій, начиная съ захолустной барышни и "мученика 14-го класса" и кончая сѣрымъ мужикомъ изъ "села Горюхина"...
VII.
Барышня-Крестьянка.
Намъ представляется, что однажды Пушкинъ всталъ въ очень веселомъ настроеніи, посмотрѣлъ на милый его сердцу деревенскій пейзажъ, на желтѣющій съ золотымъ отливомъ невдалекѣ лѣсъ, на невысокіе косогоры, отдающіе млечнымъ цвѣтомъ отъ покрывшаго ихъ тонкаго слоя инея, на крышу барскаго дома, веселѣющую на радостныхъ лучахъ ранняго солнца, вспомнилъ про веселую, живую, въ естественномъ кокетствѣ способную выкидывать различныя штуки, уѣздную барышню -- пришелъ отъ всего этого въ шаловливое состояніе, которое было такъ свойственно его погасавшему съ годами темпераменту, и написалъ дивную граціозную шутку -- повѣсть "Барышню крестьянку", къ которой такъ подходитъ стихъ изъ Богдановича: "во всѣхъ ты, душенька, нарядахъ хороша".
Если въ другихъ повѣстяхъ Бѣлкина порою сквозь шутку пробивается серьезная нотка; если въ нихъ преобладающіе свѣтлые тона порою сочетаются съ тонами вовсе не веселыми, то "Барышня крестьянка" сплошная шутка, сплошная шалость генія, можетъ быть на моментъ только избавившагося отъ серьезныхъ думъ, отъ жгучихъ вопросовъ жизни.
Сея повѣсть искрится веселымъ юморомъ, радостнымъ настроеніемъ, звонкимъ, почти дѣтскимъ смѣхомъ, отъ котораго не остается никакой накипи горечи.
Есть шутка и въ "Метели", тоже повѣсти, взятой изъ жизни уѣздныхъ барышень. Но все же тамъ типы, весьма реальные, весьма характерные для эпохи 30-хъ годовъ, когда романтизмъ, заброшенный въ глушь русской жизни, принявши тамъ сентиментальную окраску, понуждалъ молодыхъ людей на тѣ или иные серьезные шаги въ жизни, правда, кончившіеся въ данномъ случаѣ довольно благополучно, но только по волѣ каприза свѣтло настроеннаго художника.
Въ "Метели" смѣялся одинъ только художникъ, но не дѣйствующія лица, которыя, наоборотъ, попадали изъ одного глупаго положенія, стоившаго имъ не мало слезъ, въ другое.
Здѣсь же, въ "Барышнѣ крестьянкѣ", веселятся и шалятъ сами герои, два молодыхъ существа, у которыхъ силъ избытокъ, кровь кипитъ и неудержимо хочется выкидывать какія-нибудь штуки. Такъ и кажется, что Пушкинъ подзадориваетъ самого себя, говоря: а вотъ я разскажу такую исторію, гдѣ совсѣмъ ужъ нѣтъ слезъ, ни искреннихъ, ни притворныхъ, гдѣ нѣтъ никакихъ печалей, ни естественныхъ, ни искусственныхъ.
Пушкинъ былъ великій мастеръ находить самыя разнообразныя фабулы для своихъ повѣстей, разсказывать такъ, чтобы все выходило просто и естественно. И потому, что онъ самъ, подобно Моцарту, былъ "гуляка праздный", способный на всякія остроумныя шалости, разсказъ кажется въ высшей степени правдоподобнымъ и блещетъ всѣми прелестями реализма.
Родители молодыхъ людей въ ссорѣ; праздная жизнь, страстное желаніе, имѣющееся у каждаго человѣка, играть роль, обращать на себя вниманіе, словомъ первымъ произносить: э!, да уѣздныя сплетни способны поссорить хоть кого. Поссорилъ же Гоголь Ивана Ивановича съ Иваномъ Никифоровичемъ изъ-за гусака. Понятно, что молодые люди здѣсь не при чемъ. Здоровые, жизнерадостные, ищущіе развлеченій въ деревенской глуши, они, не имѣя возможности встрѣчаться явно, устраиваютъ тайныя свиданія въ лѣсу. Естественно вполнѣ и то, что молодая дѣвушка, капризная и своевольная, какъ полевой вѣтерокъ, желая сохранить свою дѣвичью гордость и отцовскую честь, переодѣвается въ крестьянскій костюмъ, дабы болѣе свободно встрѣчаться съ молодымъ красавцемъ; естественно, что молодой Берестовъ скидываетъ въ деревнѣ Чайльдъ-Гарольдовскій плащъ -- вѣдь тутъ предъ кѣмъ рисоваться?-- перестаетъ писать таинственныя письма съ таинственными иниціалами, дѣлается простымъ парнемъ, волочится за дворовыми дѣвушками, играетъ съ ними въ горѣлки, а иногда и цѣлуетъ, и увлекается тайными свиданіями съ прекрасной Акулиной, влеченіе къ которой растетъ съ каждымъ днемъ, тѣмъ болѣе, что инстинктивно чуетъ въ ней дѣвушку своего круга. И что тутъ неправдоподобнаго, если способная, неглупая и шаловливая дѣвушка, выросшая рядомъ съ крестьянами и потому великолѣпно знающая ихъ бытъ, манеры и языкъ, отлично справляется со своею ролью?
Сбросили они оба модные костюмы, забыли про свои фантазіи и превратились въ очень милыхъ, простыхъ людей, которымъ весело живется ужъ потому одному, что они молоды. И какъ Пушкинъ имъ покровительствуетъ! Онъ отъ души радъ за нихъ, онъ и самъ былъ бы не прочь пошалить. Онъ всегда дѣлаетъ такъ, чтобы заря сіяла на востокѣ, и золотые ряды облаковъ ожидали бы солнца, какъ царедворцы -- государя; чтобы ясное небо, утренняя свѣжесть, роса, вѣтерокъ и пѣніе птичекъ наполняли ихъ сердца младенческой веселостью. Ни одно утро не омрачается въ этой повѣсти тучами и ни разу надоѣдливый дождь не помѣшалъ ихъ свиданію. Пусть они радуются, дѣтки! Пусть себѣ веселятся!.. Но этого еще мало: художнику хочется счастливаго конца, безмятежной радости для себя и для другихъ. Для этого онъ миритъ ихъ родителей, миритъ вполнѣ естественно, такъ что оба остаются весьма довольными: одинъ оказалъ услугу, спасъ своего противника, зато и повелъ его къ себѣ, какъ побѣдный трофей, другой же чувствовалъ себя обязаннымъ, не могъ отказаться и послѣдовалъ за нимъ. За завтракомъ сосѣди разговорились дружелюбно, а затѣмъ мирно разстались. Сосѣди стали видаться, миръ крѣпчалъ, а потомъ превратился въ дружбу. Что можетъ быть естественнѣе, если на досугѣ, отъ нечего дѣлать, обоимъ старикамъ приходитъ въ голову мысль поженить дѣтей, тѣмъ болѣе -- партія выгодная для обѣихъ сторонъ. Такъ устранены Пушкинымъ всѣ препятствія для счастья двухъ тяготѣющихъ другъ къ другу молодыхъ душъ -- устранены вполнѣ просто и естественно.
Тѣ же, кажется, люди, что и въ "Метели": "она" та же уѣздная барышня, начитавшаяся романовъ; и ей страсть, какъ хочется, чтобы ея герой былъ блѣднымъ, печальнымъ, задумчивымъ. И "онъ" тоже "явился мрачнымъ и разочарованнымъ"; первый говорилъ объ утраченныхъ радостяхъ и объ увядшей своей юности. Но стоило имъ сдѣлаться естественными, и онъ превратился въ бѣшенаго веселаго юношу, а она плѣнилась именно тѣмъ, что онъ "стройный, высокій, румянецъ во всю щеку".
На жизнь надо смотрѣть проще, прямѣе, и она вовсе уже не такъ трагична. Во всякомъ случаѣ молодая жизнь не должна знать никакихъ печалей, должна играть и веселиться.
Свѣтло становится на душѣ отъ этой молодости, веселья и беззаботности, которой вѣетъ отъ "Барышни крестьянки".
VIII.
Станціонный Смотритель.
Если всѣ вышеразобранныя повѣсти Бѣлкина находятся въ болѣе или менѣе близкомъ психологическомъ родствѣ съ тѣми трагическими мотивами, что такъ мощно звучатъ въ "маленькихъ" трагедіяхъ и въ финалѣ "Онѣгина", если онѣ представляютъ собою, какъ мы видѣли выше, любопытнѣйшую попытку одновременно разсматривать одни и тѣ же явленія жизни подъ двумя совершенно противоположными углами зрѣнія: трагическимъ и комическимъ, то "Станціонный Смотритель" стоитъ совершенно особо, открываетъ совсѣмъ ужъ новую полосу въ творчествѣ Пушкина.
Уже въ концѣ "Евгенія Онѣгина" художникъ спускается съ своихъ высокихъ вершинъ, свѣшивается надъ самой жизнью, пытливо вглядывается въ нее, ловитъ "скучныя", монотонныя пѣсни земли и претворяетъ ихъ въ дивныя мелодіи. Въ "Метели" и "Барышнѣ крестьянкѣ" онъ дѣлаетъ еще одинъ шагъ ближе къ жизни, къ быту, и ему еще дороже дѣлаются "песчаный косогоръ, калитка, сломаный заборъ" и "на небѣ сѣренькія тучи". Но все же чувствуется, что художникъ пришелъ изъ иного міра, что онъ только недавно заглянулъ сюда, а потому многихъ деталей еще не Замѣчаетъ. Зато въ "Станціонномъ Смотрителѣ" онъ уже весь въ жизни: на моментъ претворяется въ одного изъ многихъ сихъ а неразумныхъ", которые живутъ маленькой, обыденной жизнью, преслѣдуютъ маленькія, "ничтожныя" цѣли и носятся со своими обыкновенными, слишкомъ обыкновенными переживаніями.
Правда, всѣ эти произведенія созданы въ одно и то же время и нѣтъ никакого основанія придерживаться той хронологической градаціи, которую, какъ можетъ показаться съ перваго взгляда, мы устанавливаемъ. Но мы вовсе не настаиваемъ на хронологическомъ порядкѣ: мы только пытаемся начертать картину развитія Пушкинскаго творчества, указать психологическую связь между всѣми произведеніями Болдинскаго періода съ одной стороны, и между произведеніями этого періода и послѣдующаго -- съ другой. Въ этомъ смыслѣ "Станціонный Смотритель" безусловно ближе къ "Капитанской Дочкѣ", "Дубровскому" и другимъ прозаическимъ произведеніямъ послѣ 30-го года, чѣмъ остальныя повѣсти Бѣлкина. Ближе онъ примыкаетъ и ко всей будущей русской литературѣ, которая такъ любовно относится къ маленькому забитому человѣку, съ его простой, незатѣйливой душой и съ его несложными, безхитростными переживаніями. Здѣсь уже мощно звучитъ нотка той жгучей любви къ "меньшому" брату, которая впервые нашла свое полное выраженіе въ ничтожномъ, стоящемъ почти на грани жизни чисто физіологической -- Акакіи Акакіевичѣ, въ его недоумѣнномъ вопросѣ: "зачѣмъ вы меня обижаете: я вѣдь брать вашъ"...
Съ какой-то трогательной проникновенностью художникъ зоветъ насъ войти вмѣстѣ съ нимъ въ положеніе маленькаго, всѣми гонимаго смотрителя, который во всемъ виноватъ: "погода ли несносная, дорога ли скверная, ямщикъ ли угрюмый или лошадь не везетъ" -- за все долженъ расплачиваться "сущій мученикъ четырнадцатаго класса, огражденный своимъ чиномъ токмо отъ побоевъ и то не всегда". Не чувство жалости, по существу своему сентиментальное, а потому дешево стоящее, будитъ онъ, а глубокую любовь, влекущую за собой жертвы -- любовь всеобъемлющую, на которую способна только универсальная душа генія, равно относящагося къ великимъ и малымъ, къ добрымъ и злымъ, къ правымъ и виноватымъ.
Пушкинъ рѣдко пояснялъ свои образы, почти никогда не приставалъ къ читателю со своими мыслями и поученіями. Сознавая, что ему предстоитъ объять необъятное, начертать пути всему будущему русскому творчеству, онъ творилъ, волнуясь и спѣша, мало останавливаясь на деталяхъ. А вотъ здѣсь, въ "Смотрителѣ", онъ старательно поясняетъ свою основную идею, почти подчеркиваетъ ее -- ужъ слишкомъ новой она должна была казаться современникамъ, которые привыкли искать въ его произведеніяхъ "байроническихъ" мотивовъ.
Художникъ прежде всего рисуетъ несложный фонъ обыденной жизни смотрителя, по своему полной тихой прелести и невозмутимаго счастья. Катится она, эта жизнь, по установленной колеѣ тихо, равномѣрно, спокойно. Изъ года въ годъ, изъ мѣсяца въ мѣсяцъ, изо дня въ день все одно и то же. Ничто не нарушаетъ ея хода, постояннаго и однообразнаго, какъ монотонное качаніе маятника. И крики и ругань случайныхъ проѣзжихъ, и бури завываніе снаружи, когда въ домѣ тепло и уютно, и тихое пѣніе кипящаго самовара, и юное щебетаніе красавицы дочки, каждымъ своимъ движеньемъ напоминающей недавно умершую любимую жену,-- все это слилось въ одну обычную, но сладостную симфонію, настраивающую смотрителя столь мирно и дружелюбно къ людямъ. А съ симфоніи этой гармонируетъ вся обстановка, отъ которой вѣетъ тѣмъ же тихимъ невозмутимымъ покоемъ. На ея фонѣ сплелось все вмѣстѣ: и развѣшанныя по стѣнамъ нѣмецкія картинки, изображающія исторію блуднаго сына, и горшки съ пахучимъ бальзаминомъ на маленькихъ окнахъ, и кровать съ пестрой занавѣской, и чистота и опрятность, и самъ смотритель, "свѣжій еще и бодрый", и его длинный зеленый сюртукъ съ тремя медалями на полинялыхъ лентахъ.
Прекрасно было настоящее, не омрачалось и будущее. Если онъ только думалъ о немъ, то ему навѣрно рисовались картины, одна плѣнительнѣе другой: какъ онъ никогда не разстанется съ Дуней, въ которой души не чаялъ, какъ онъ выберетъ для Дуни какого-нибудь смирнаго и честнаго человѣка, возьметъ его къ себѣ въ домъ, или переселится вмѣстѣ съ нею къ нему. Во всякомъ случаѣ, его мечты навѣрно не перелетали за частоколъ его настоящей жизни, и будущее ему навѣрно представлялось счастливымъ продолженіемъ счастливаго настоящаго.
Но внезапный ударъ судьбы, слѣпой и безсмысленный -- и все рушится. Не стало дочери, его кумира, на которой весь домъ держался, и весь интересъ къ жизни сразу пропалъ. Въ такомъ крѣпкомъ устойчивомъ быту и мелочь важна. Вотъ Пульхерію Ивановну выбило изъ колеи то, что кошки не стало, а здѣсь похищенъ былъ краеугольный камень -- зданіе неминуемо должно было рухнуть. Жизнь стала для него пустой и безсмысленной, все, что было до сихъ поръ такъ ясно и понятно, покрылось густымъ непроницаемымъ мракомъ. Въ его неразсчитанныхъ движеніяхъ, метаніяхъ изъ стороны въ сторону, подобно подстрѣленной птицѣ, совершающей неправильные круги передъ тѣмъ, какъ свинцомъ упасть на сырую землю, явно чувствуются можетъ не сознанные, а потому еще не претворившіеся въ слова, полные трагическаго смысла вопросы: "зачѣмъ и къ чему? кому нужны мои страданія?"
Здѣсь трагедія не столько въ томъ, что дочь гибнетъ, что "сегодня она въ атласѣ, да въ бархатѣ, а завтра, поглядишь, метутъ улицу вмѣстѣ съ голью кабацкой, сколько въ томъ хаосѣ душевномъ, гдѣ все сплелось вмѣстѣ: и страхъ за участь любимой дочери, и жгучесть неотомщенной обиды, и угрюмость предстоящаго одиночества, и, главнымъ образомъ, крахъ собственной тихой счастливой жизни, крахъ установившагося прочнаго быта.
Смотритель принесъ въ Петербургъ свою неотомщенную обиду, свою старческую разбитую жизнь. Какое удовлетвореніе онъ могъ получить? Возможность поселиться здѣсь, вблизи дочери, и часто видаться съ нею? По это было бы только смягченіе его положенія, ослабленіе недуга, но не исцѣленіе. Вѣдь это не вернуло бы. его къ прежней жизни, не возсоздало бы его прежняго быта, съ которымъ онъ такъ сросся. Приспособиться же къ новой жизни на старости лѣтъ невозможно. Къ тому еще тутъ столкнулись два взаимно исключающихъ душевныхъ состоянія его и молодого, весело-беззаботнаго гусара, который не могъ и не хотѣлъ его понять. Что ему за дѣло до страданій смотрителя, до его разбитой жизни: его можно купить нѣсколькими ассигнаціями, и совѣсть спокойна. А можетъ быть онъ хотѣлъ окончательно изолировать Дуню отъ ея прежней обстановки. Можетъ быть, зная ея крѣпкую привязанность къ отцу, онъ боялся ея раздвоенности? Здѣсь возможно очень много правдоподобныхъ догадокъ. Во всякомъ случаѣ, трагическій финалъ кажется намъ вполнѣ естественнымъ, если принять, главнымъ образомъ, во вниманіе то, что гусаръ, въ силу всего своего душевнаго склада, не могъ и не хотѣлъ проникнуться страданіями стараго смотрителя.
"Станціоннымъ Смотрителемъ" открывается новая полоса въ творчествѣ Пушкина. Если въ "Онѣгинѣ" любовное отношеніе къ быту еще прячется подъ мягкимъ, но все же явнымъ юморомъ; если въ остальныхъ повѣстяхъ Бѣлкина художникъ все еще нѣсколько маскируетъ свое сочувственное отношеніе къ простой обыкновенной жизни, то здѣсь онъ уже весь на ея сторонѣ. Пушкину глубоко жаль этой разбитой жизни, жаль, что смотритель извѣдалъ такую бурю на старости лѣтъ, и такъ печально кончилъ свою жизнь.
Впервые въ "Станціонномъ Смотрителѣ" прозвучала у Пушкина нотка осужденія тому божественному легкомыслію, которое было такъ дорого и близко его многогранной душѣ. Вѣдь гусаръ, очень слабо очерченный, можетъ быть даже и намѣренно (такъ какъ Пушкинъ могъ еще не вполнѣ освободиться отъ обаянія Моцартова), все же напоминаетъ своей бурной жизнью, остроумными уловками и беззаботностью вѣчно юнаго Донъ Жуана. А между тѣмъ симпатіи художника явно не на его сторонѣ.
Пушкину открылась новая правда. Начиная съ этого времени, мотивъ любви къ меньшому брату звучитъ у Пушкина довольно часто. Вы его слышите въ "Исторіи Села Горюхина", въ незаконченномъ "Галубѣ", въ "Капитанской Дочкѣ", въ "Дубровскомъ" и, пожалуй, даже въ "Мѣдномъ Всадникѣ", гдѣ, при всемъ апоѳозѣ того, кто "Россію поднялъ на дыбы", вы не можете отдѣлаться отъ впечатлѣніи, что Пушкинъ удѣляетъ "бѣдному Евгенію" очень много вниманія, что среди дикой бури и страшнаго рева невскихъ волнъ, несущихся на городъ, онъ внимаетъ его слабымъ стонамъ протеста и отчаянія...
А. Искозъ.