Часть первая

«Тайна Зинг-Зинг.^[1] Экстренная телеграмма: Зинг-Зинг, 16 июня, 6 часов утра. Трижды на электрическом стуле! Ток трижды переставал действовать! В третий раз машина сломалась. Преступник невредим»…

Нью-йоркские газетчики пронзительно выкрикивали отдельные заголовки сенсационного известия прямо в уши тысячам людей, которые в восьмом часу июньского утра потоком выливались из переполненных пароходов и отверстий подземных железных дорог, спеша на место службы. Почти каждый из тысячеголовой толпы брался за карман, чтобы за пятицентовик приобрести еще влажный листок и на улице или в лифте пробежать необыкновенное сообщение.

Лишь немногие из этой городской толпы имели понятие о том, что в этот день, в шесть часов утра, была назначена электрическая казнь в исправительном доме штата Нью-Йорк. Подобные казни интересовали нью-йоркскую публику только в тех случаях, когда знаменитые адвокаты в течение месяцев боролись за жизнь осужденных или когда с казнью что-нибудь обстояло неладно. Иногда преступник долгое время должен был подвергаться действию тока, прежде чем он, наконец, бывал подготовлен для скальпеля. Иные, уже под самым ножом, просыпались с тяжелым хрипением.

Но янки никогда не поднимали слишком много шума по поводу таких обстоятельств; ни в то время, когда страна управлялась президентами, заново выбиравшимися каждые четыре года, ни тем менее теперь, под железным кулаком президента-диктатора Цируса Стонарда.

Прежде чем последние экземпляры только что появившегося сообщения нашли своих покупателей, новая толпа мальчишек-газетчиков, со следующим выпуском утренних газет устремилась вдоль по Бродвею.

«Загадка Зинг-Зинг! Зинг-Зинг, шесть часов двадцать пять минут. Электрическая станция Зинг-Зинг разрушена. Осужденного зовут Логг Сар. Происхождение неизвестно. Не американец! Приговорен к смерти за попытку взорвать шлюз в Панамском канале.»

«Зинг-Зинг, шесть часов пятьдесят минут. Свидетель в качестве соучастника! По всем вероятиям преступник бежал при помощи одного из двенадцати свидетелей, присутствовавших при казни.»

«Зинг-Зинг, семь часов. Последние известия из Зинг-Зинг! Бегство в автомобиле! Невероятное происшествие! Очевидцами установлено, что преступник, выделявшийся благодаря своей одежде, в сопровождении свидетеля Вильямса сел в стоявший у ворот автомобиль. Они умчались с бешеной быстротой. Следы утеряны. Тюремная администрация и полиция беспомощны.»

На углу Бродвея, там, где вздымается Флат Айрон, круто остановился автомобиль. Сидевший в нем вырвал из рук мальчишки-газетчика второй экстренный выпуск и пробежал его в то время, как автомобиль продолжал путь к главному полицейскому управлению. Нервная судорога пробежала по лицу читавшего. Это был человек неопределенного возраста, один из тех, о которых нельзя сказать, сорок ему лет или шестьдесят.

Перед зданием главного полицейского управления автомобиль остановился. Сидевший выскочил еще на ходу и поспешил по тротуару к входным воротам.

Войдя в ворота, он быстро прошел разветвляющиеся коридоры, пока у двустворчатой двери ему не преградил путь полисмен, типичный шестифутовый ирландец с резиновой дубиной и в войлочной каске.

— Алло, сэр! Куда?

Недовольное ворчание был ответом спешившего.

— Стоп, сэр!

Гигант стал на его пути, недвусмысленным образом подняв дубину.

Посетитель выхватил из кармана карточку и передал ее служащему.

— Немедленно к шефу!

Сверкающий взгляд еще больше, чем властно сказанные слова, заставил полисмена очень вежливо открыть дверь и провести посетителя в похожую на зал приемную.

«Эдуард Ф. Глоссин, доктор медицины», значилось на карточке.

— Чем могу служить вам, господин доктор?

— Есть у вас сообщения из Зинг-Зинг?

— Только то, о чем сообщают газеты.

— Сделайте все возможное, чтобы захватить бежавшего. Если полицейских аэропланов недостаточно, реквизируйте военные. Ведь вы имеете право произвести реквизицию?

— Конечно, доктор.

— Беглецы должны быть схвачены до наступления темноты. Государственные интересы требуют этого. Вы за это отвечаете.

— Я делаю, что могу.

Начальник полиции был задет непривычно грубым тоном посетителя и это чувствовалось в его ответе.

Доктор Глоссин наморщил лоб.

— Надо надеяться, что ваше «могу» соответствует нашим ожиданиям. Велите телефонировать в Зинг-Зинг. Профессор Куртис должен явиться сюда, и в моем присутствии сообщить вам о том, что произошло.

Начальник полиции взялся за аппарат.

— Когда Куртис может быть здесь?

— Через четверть часа.

Доктор Глоссин провел рукой по высокому лбу и гладко зачесанным назад пышным темным волосам, едва тронутым седыми нитями.

— Я хотел бы остаться один до тех пор. Могу я…

— Конечно, доктор. Прошу вас…

Начальник полиции открыл дверь в маленький кабинет и впустил туда доктора Глоссина.

— Благодарю… Да, чтобы не забыть! Двести тысяч награды тому, кто вернет беглецов живыми или мертвыми!

— Двести тысяч? — Мак Морланд изумленно отступил на шаг.

— Двести тысяч, господин начальник полиции! Объявления с указанием вознаграждения должны быть во всех городах.

— Разве мертвые снова встают?.. Сын Бурсфельда. В этом нет сомнений… кто спас его?.. Кто этот Вильямс? Отец?.. Только он обладает властью спасти его. Но это наверное не он… Замки Тоуэра крепче, чем замки Зинг-Зинга… Кто еще знает о таинственной власти? А, Яна… Она могла бы открыть это. Попытка должна быть сделана… Невозможно теперь отправиться в Трентон… Я должен ждать до вечера… Невыносимая мысль! Восемь часов неизвестности.

Говоривший вскочил и бросил взгляд на свой хронометр.

— Спокойствие, спокойствие! Еще десять минут в моем распоряжении.

Его мысли вернулись к прошлому. Картины былого, отделенного от него целым поколением, выпукло прошли перед его духовным взором… Большие железнодорожные постройки в Месопотамии в первое десятилетие после мировой войны. Маленький домик у отрогов горы… Белокурая женщина в белом платье с мальчиком на руках… Как давно, как бесконечно давно вызвал он Гергарта Бурсфельда, немецкого инженерного офицера из его курдского убежища и склонил его принять участие в работах по сооружению Месопотамских железных дорог.

Гергарт Бурсфельд охотно последовал зову. С ним прибыли его мальчик и белокурая жена, Рокайя Бурсфельд, красивая дочь курдского вождя и матери-черкешенки.

Началась счастливая жизнь. Она длилась до тех пор, пока Гергарт Бурсфельд не сделал своего великого опасного открытия. Пока Эдуард Глоссин, загоревшись любовью к белокурой женщине не предал друга и его изобретения английскому правительству… Гергарт Бурсфельд исчез за стенами Тоуэра. Его жена с трехлетним мальчиком бежали в горы, на северо-восток. Ее след затерялся. Эдуард Глоссин оказался обманутым обманщиком. Несколько тысяч фунтов заплатило ему английское правительство за тайну, ценность которой казалась ему неизмеримой…

Раздался звук электрического звонка. Доктор встал и, выпрямившись, направился в кабинет начальника полиции.

Коротко приветствовал он вновь прибывшего, профессора Куртиса из Зинг-Зинг и спросил:

— Как могло случиться, что машина отказалась действовать?

Заикаясь и нервничая, профессор сообщил:

— Для всех нас это совершенно непонятно. На половину шестого утра была назначена казнь убийцы Вудберна. Она сошла гладко. В сорок минут шестого преступник находился на секционном столе. Машину остановили и снова пустили в ход без пяти минут шесть. Ровно в шесть часов привели второго преступника и привязали его к стулу. Он был одет в предписанное законом одеяние с разрезом на правой штанине. Один из электродов приставили к бедру. В две минуты седьмого на голову ему опустили медный шлем. В комнате, где происходила казнь, стоял тюремный инспектор с двенадцатью предписанными законом свидетелями. Тюремный электротехник находился возле коммутационной доски, скрытой от глаз преступника. В три минуты седьмого он, по знаку шерифа, передвинул рубильник… Я хочу отметить, что это последнее упоминание времени из Зинг-Зинг. В три минуты седьмого все часы, с намагнетизированными железными частями, остановились. Дальнейшие указания времени в газетах даны нью-йоркским телеграфным агентством…

Доктор Глоссин нервно качал ногой. Профессор продолжал:

— В тот момент, когда электротехник направил ток на преступника, динамомашина, словно схваченная гигантской рукой, внезапно остановилась. Также мгновенно она остановила и связанную с ней паровую турбину. С чудовищной силой пар вырвался из котла по направлению к неподвижным лопастям. Машинист едва успел подскочить и закрыть пар.

Во время всего этого преступник спокойно сидел на стуле, и ток, видимо, не оказал на него никакого действия. Лишь позже мне вспомнилось своеобразное поведение осужденного. Казалось, он распростился с жизнью; но как только его ввели в комнату, где должна была совершиться казнь, легкая краска вернулась на его, до сих пор смертельно бледное, лицо. Когда машина отказалась служить в первый раз, я, кажется, уловил следы удовлетворенной улыбки, словно он ожидал этого изумительного для всех нас случая.

Когда машину второй раз пустили в ход, эта загадочная веселость усилилась. Он следил за нашей работой, словно это был только научный эксперимент.

В третий раз случилось несчастье. Машинисты довели турбину до высшей степени напряжения. Она делала три тысячи оборотов, и напряжение на пятьдесят процентов превышало предписанную высоту. Произошел толчок. Ось между динамо и турбиной сломалась. Колеса турбины разорвались под давлением страшной центробежной силы. Пар с невероятным шумом гнал обломки в конденсатор. Когда пар рассеялся, мы все почувствовали, что были на волосок от смерти.

Начальник полиции шепотом обменялся с доктором несколькими словами. Потом спросил профессора.

— Есть у вас научное объяснение этих событий?

— Нет, сударь. В лучшем случае мы можем лишь предполагать. Намагничивание часов указывает на то, что через помещение Зинг-Зинг пронесся электромагнетический вихрь неслыханной силы. Где-то извне должны были быть исключительной силы электромагнетические поля. Иначе нельзя было бы объяснить того обстоятельства, что даже отдельные спирали стальной пружины в часах магнетически совершенно спаяны вместе. Вероятно разразилась страшная электромагнетическая гроза. Но и об этом мы знаем не на много больше.

Доктор жестом прервал научные изыскания профессора.

— Каким образом преступник мог бежать?

— Когда взорвалась турбина в соседнем помещении, все присутствующие инстинктивно стали искать спасения. Часть бросилась наземь, часть спряталась за распределительный щит. Около двух минут раздавался ужасающий рев пара. Когда, наконец, пар остановили и наступило успокоение, заметили, что преступник исчез. Связывавшие его крепкие ремни из бычачьей кожи, были не развязаны, а перерезаны острым ножом. Бегство должно было быть выполнено с величайшей поспешностью в течение нескольких секунд. Лишь десять минут спустя заметили, что недостает также одного из свидетелей.

Доктор Глоссин вынул часы:

— К сожалению мне пора. До свидания! — В сопровождении шефа полиции он вышел.

— Примите все меры, которые найдете нужными. Не позже, чем через три часа я ожидаю сведений, каким образом ложный свидетель присутствовал при казни. Распорядитесь по телефону. Я отправляюсь в Вашингтон.

Звонок телефона в кабинете начальника полиции вызвал последнего туда. Доктор Глоссин невольно тоже вернулся в комнату.

— Может быть хорошие вести?

Начальник полиции взял трубку. Удивление и напряженность отразилась на его лице. Доктор Глоссин подошел ближе.

— Что такое?

— Исчез военный аэроплан! Р.Ф.С.I похищен с аэродрома.

— Дальше, дальше!

Доктор топнул ногой:

— Кто это сделал?

Мак Морланд снова обрел спокойствие. Коротко и скупо падали в трубку его приказания.

— Государственный секретарь уведомлен?.. Хорошо. Преследование будет вестись оттуда. Как выглядят злоумышленники? Есть какие-нибудь предположения?.. Как? что?.. Английские агенты? Это пустые слова или они имеют какое нибудь основание? Что вы говорите? Общее мнение… Слова! Копер и Ваткино будут руководить розысками.

— Богатое событиями утро! В течение немногих часов два случая, подобных которым еще не бывало за долгое время моей службы… Мнение о том, что в дело замешаны англичане, кажется мне не совсем необоснованным. Р.Ф.С.I — новейший тип быстролетного аэроплана. Лишь несколько недель тому назад посчастливилось, благодаря особым улучшениям, довести быстроту до 1000 километров в час. Р.Ф.С. — название усовершенствованного типа, а С.I — первый экземпляр этого типа. Я слышал, что он лишь три дня тому назад начал работать. Нужно еще долгое время, чтобы приготовить следующие экземпляры к пробному полету. Мысль, что английское правительство присвоило себе первый экземпляр, конечно, очень близка…

— Что вы хотите сказать?

Голос Глоссина выдавал его волнение.

Мак Морланд говорил медленно, словно нащупывая:

— Между похищением аэроплана и бегством этого Логг Сара есть связь. Что вы думаете, господин профессор?.

— Мне хочется признать это правильным. Совершенно невозможно при помощи обыкновенных средств похитить среди белого дня аэроплан, подобный Р.Ф.С.I с тщательно охраняемого аэродрома.

— Ваше мнение, господин доктор?

— Я… я слишком плохо уясняю положение вещей. Несмотря на это, господин начальник, вы хорошо сделаете, если немедленно войдете в сношения с военным министерством и примете необходимые меры в теснейшем контакте с ним. Доброго утра, господа.

— Оживленный день сегодня!

Мак Морланд выговорил эти слова с известным облегчением. Случай с аэропланом должен был отвлечь внимание правительства.

Профессор Куртис обеими руками взялся за голову.

— Второй случай еще таинственнее первого. Подумайте! Новейший, самый быстрый аэроплан армии. Он находится на аэродроме за тройным проволочным заграждением, заряженным током высокого напряжения. Строжайший контроль. Пятьсот человек нашей гвардии сторожат место. Я совершенно не понимаю, как это могло случиться.

— За что был приговорен к смерти этот Логг Сар? Мы, полиция, опять ничего не знаем. Наверное, это приговор Тайного Совета.

Профессор кивнул.

— В препроводительной бумаге было сказано: «Приговорен к смерти за государственную измену, выразившуюся в преступном покушении на шлюзы в Панамском канале». Подпись, как вы правильно предположили, принадлежала Тайному Совету.

— Я ничего не хочу сказать против этого учреждения. Оно выказало себя полезным в критические времена, когда государственный корабль грозил крушением. Но… люди остаются людьми, и мне кажется… я хотел бы сказать… т. е. я лучше не скажу…

Профессор Куртис засмеялся.

— Мы, люди науки, иммунны. Скажите попросту, что этот Логг Сар, вероятно, никогда в своей жизни не видал Панамских шлюзов, и что Тайный Совет по совершенно другим причинам посылает его к дьяволу.

Мак Морланд вздрогнул. Слова профессора являлись почти государственной изменой. Но спокойствие не покинуло Куртиса.

— Оставим преступника. Он уже давно за тридевять земель. Но мне пламенно хочется узнать что-либо более определенное о докторе Глоссине. Вы знаете, что поговаривают…

— Если бы я не был уверен, что могу положиться на вашу полнейшую скромность, я бы сохранил про себя то немногое, что знаю. Начать хотя бы с имени: у меня есть основания сомневаться, что оно принадлежало его родителям. Его настоящее имя, кроме него самого, знает быть может, только президент-диктатор. По бумагам он американец, но когда я впервые познакомился с ним, я определенно заметил в его говоре сильные отзвуки шотландского акцента.

— Когда и где это было? — спросил Куртис напряженно.

— Случай был не совсем благоприятен для доктора Глоссина, это было 20 лет тому назад во время первой японской войны. Я занимал пост в сыскной полиции в Сан-Франциско. Калифорния была наводнена японскими шпионами. Они задавали нам порядочно работы. Было ясно, что всеми их выступлениями руководят из одного места. Один из моих агентов привел ко мне доктора, арестованного при крайне отягчающих обстоятельствах. Но доказать ничего нельзя было. Будь у нас уже тогда Тайный Совет, дело, вероятно, приняло бы другой оборот. Тогда же не оставалось ничего иного, как отпустить его. Говорят… что во время вспыхнувшей после нашего поражения революции, он был предводителем красных. Доказать и здесь ничего нельзя было. Во всяком случае он был одним из первых, сменивших вехи. Когда Цирус Стонард, во главе собранного в западных штатах белого войска, кровавой рукой задушил революцию, доктор Глоссин был в числе его приближенных. Должно быть, он оказал тогда диктатору важные услуги, потому что его влияние с тех пор почти неограниченно.

Мак Морланд прервал свое сообщение, чтобы повернуться к телеграфному аппарату.

— А вот и дальнейшие сообщения относительно Р.Ф.С.I. Сообщение таково: «Р.Ф.С.I в семь часов утра был готов к отлету. Три монтера и один унтер-офицер находились на борту. Комендант с инженерами, которые должны были принять участие в полете, стоял вблизи. В две минуты восьмого аэроплан внезапно поднялся. Машины заработали. Он летел невысоко над расположенным вблизи аэродрома лесом. Приблизительно пять километров. На аэродроме решили, что машины пустили в ход слишком рано, и что монтеры снизят аэроплан за лесом. Автомобиль привез туда коменданта и инженеров. От аэроплана ни следа. Монтеры в состоянии тяжелого гипноза утверждают, что никогда не существовало аэроплана Р.Ф.С.I. В настоящее время они находятся под медицинским наблюдением».

— Это безумие! Что вы скажете по этому поводу?

— Вы правы, господин начальник! Это безумие! Но по счастию оно не касается Зинг-Зинга и поэтому хотя бы формально не имеет отношения ко мне. Делом армии будет заполучить обратно свой аэроплан. Лучше еще несколько слов о докторе Глоссине. Я уже много слышал о нем. Сегодня видел его впервые. Где он живет? Как? Что делает?

— Вы спрашиваете гораздо больше, чем я могу ответить. Здесь, в Нью-Йорке, у него скромно обставленный дом на 316 улице. Кроме того у него наверное есть укромные уголки во многих других местах…

— Он женат?

— Нет, хотя далеко не является противником женского пола. Мне приходилось кое-что слышать об этом… Что ж, предоставим ему его удовольствия, даже если они могут иногда показаться очень странными.

— Разве у него нет никаких страстей?

— Я знаю, что он собирает бриллианты, исключительно большие и красивые камни.

— Неплохо! Но это немного дорогое удовольствие. Разве он обладает такими большими средствами?

Мак Морланд пожал плечами.

— Я не могу судить об этом. Человек в его положении, с его влиянием может, конечно… дорогой профессор, я сказал уже гораздо больше, чем смел и желал. Предоставим доктору жить по его усмотрению. Самое лучшее иметь с ним как можно меньше дела. Так как вы здесь, сделайте, пожалуйста, краткое сообщение относительно Зинг-Зинг для моего протокола. Потом мы сможем вместе позавтракать.

Из синевы неба к Белому Дому в Вашингтоне направлялось серебристо-светящееся пятно; по мере приближения, оно вырисовалось в чеканную форму правительственного аэроплана и плавно снизилось на крыше здания.

Доктор Эдуард Глоссин, единственный пассажир, покинул машину.

В прихожей доктор встретил адъютанта диктатора и велел доложить о себе. В одно мгновение диктатор вышел из залы заседаний и остановился перед ним. После первых приветствий он позвал его в свой рабочий кабинет.

— Кто такой Логг Сар?

Доктор Глоссин почувствовал в этом вопросе неопределенную угрозу и отступил назад.

— Логг Сар это… Сильвестр Бурсфельд.

Глубокое изумление изобразилось на лице Стонарда.

— Бурсфельд… который сидел в плену в английском Тоуэре?

— Нет, его сын. Отца звали Гергартом.

— У меня хорошая память. Вы никогда не говорили мне о сыне Гергарта Бурсфельда. Почему?

— Я сам знаю об этом только три месяца.

— И я узнаю об этом только сегодня?

Цирус Стонард вплотную подошел к доктору. От его взгляда лицо последнего еще более побледнело.

— Объясните!

— Это было приблизительно три месяца назад… Я некоторое время жил в Трентоне, в доме некоей миссис Гарте, чтобы поработать в своей лаборатории над одним опытом. Однажды к миссис Гарте приходит молодой инженер, работающий в государственных предприятиях Трентона и расспрашивает о ее родстве. При этом выясняется, что ее покойный муж был сводным братом Гергарта Бурсфельда.

— Вы, как будто клоните к тому, что молодой инженер — сын Гергарта Бурсфельда. Почему назвался он Логг Сар?

— Бумаги его на это имя. Для него самого и для света возможно лишь предположение. У меня есть доказательство.

— Приведите мне его!

— Вы помните мой прежний рассказ об этом, господин президент, сегодня я знаю продолжение. После того, как Гергарт Бурсфельд совершил невольное путешествие в Англию, он навсегда исчез в Тоуэре. Его жена с маленьким мальчиком бежала в курдские горы. По дороге она присоединилась к каравану, который состоял из купцов, священников и прочего люда, отправлявшегося с караваном в Среднюю Азию. Молодая женщина не была создана для тягот долгого пути. Ее похоронили где-то между Багдадом и Кабулом. Тибетский лама, возвращавшийся в свой монастырь, позаботился об умиравшей. Ему она передала мальчика, открыла ему его имя…

— Нельзя ли скорее, господин доктор!

— Лама отвез мальчика в свой монастырь Панконг-Тцо и воспитал его по учению Будды. Когда мальчику исполнилось 14 лет, экспедиция шведских ученых посетила монастырь. Молодой европеец обратил на себя внимание, и один из членов экспедиции, этнолог Олаф Трувор, взял его с собою в Швецию, где воспитал его со своим сыном; и тот и другой стали инженерами.

Во время поездки по Рейну, предпринятой после окончания образования, Логг Сар знакомится с четой стариков, которым бросилось в глаза его изумительное сходство с Гергартом Бурсфельдом. Так же был поражен и я, увидев впервые Логг Сара. Мне казалось тогда, что я вижу Гергарта Бурсфельда, каким он был тридцать лет назад в Месопотамии. Старики обратили внимание Логг Сара на то, что в Трентоне живет сводный брат Гергарта Бурсфельда. Когда впоследствии Логг Сар нашел место на трентонских работах, он вспомнив о сообщении стариков, появился у мистрисс Гарте. Ее муж умер, но в доме оказался портрет Гергарта Бурсфельда. Сходство крайне убедительно.

Цирус Стонард пронизал взглядом разсказчика.

— Господин доктор, я хочу от вас доказательств, а не фантастики. Есть у вас какое нибудь действительное доказательство того, что Логг Сар одно лицо с Сильвестром Бурсфельдом?

Доктор Глоссин прибегнул к последнему средству.

— Цепь замыкается одним словом: Логг Сар.

— Что это должно обозначать?

— Логг Сар значит по-тибетски конец года. Последний день в году, день, посвященный христианской церковью Сильвестру. Умирающая мать попыталась объяснить ламе, что означает имя ее ребенка. Христианское имя позабылось. Осталось тибетское переименование, под которым вырос мальчик, в Панконг-Тцо.

— Это не доказательство для меня, господин доктор. Думаю, что и для вас тоже!

Доктор Глоссин подошел на шаг ближе к диктатору.

— Последнее доказательство! Он знает тайну своего отца, она дошла до него, он понял, что…

Тонкие крылья орлиного носа диктатора задрожали. Две перпендикулярные складки пролегли между его бровями, когда он закончил фразу доктора:

— …что он должен стать нашим или исчезнуть, подобно своему отцу…

— Первое, пожалуй, уже невозможно.

— После опыта в Зинг-Зинг… я думаю, что налицо имеются причины, позволяющие мне отнести его на ваш счет, господин доктор. Видите ли вы какой нибудь путь, которым можно достичь второго пункта?

Цирус Стонард кинул на доктора взгляд, заставивший последнего содрогнуться. Один жест диктатора, — и он сам уже будет вычеркнут из списка живых, быть может через несколько часов, найдет смерть на электрическом стуле в Зинг-Зинг.

Цирус Стонард опустил веки и спокойно продолжал:

— Как вы проникли в его тайну?

Доктор глубоко вздохнул и начал, заикаясь, рассказывать:

— Его лицо с первого дня стало мне ненавистно. Кроме того у меня была причина… находить неприятным его присутствие в доме Гарте…

— Так… дальше.

— Он попросил у меня разрешения пользоваться лабораторией в мое отсутствие. Я позволил ему это, но, уходя, позаботился о том, чтобы зажимы на доске были заряжены десятью тысячами вольт, в то время, как вольтметр показывал только сто вольт. Я вернулся, рассчитывая найти труп, и увидел его невредимым, выходящим из дому с улыбкой победителя, только что достигшего значительного успеха. Тогда я узнал, что Сильвестр Бурсфельд — настоящий сын своего отца. Он должен был знать, что я поставил ему эту западню. Я не смел больше показываться ему на глаза. Спустя три дня он исчез… Случайно, как это бывает всегда, экстренный суд, электрическая казнь… Я думал, что все счеты покончены. Что случилось дальше, вам известно, господин президент.

— Тщательно ли вы искали в его бумагах?

— В каждом уголке. Нет никаких указаний на его изобретение. Я три раза был в его квартире. Каждый клочок бумаги был перевернут и изучен.

— Вы сами искали… Предоставьте искать нашей полиции. Она, может быть, сделает это лучше… Теперь перейдем ко второму пункту нашей беседы. Кто захватил Р.Ф.С.I?

— Я сказал бы английские агенты, если бы я не…

— Если бы вы не…

— Если бы, после событий этого утра, я не должен был опасаться, что Сильвестр Бурсфельд один или с соучастниками летит на самом быстром нашем аэроплане в Швецию или Тибет.

— Один — ни в коем случае! Участники? Кто они?

— Я этого не знаю… до сих пор. Один из этих участников безусловно свидетель Вильямс, о третьем, управлявшем автомобилем, мы знаем только, что он смуглый…

— Можно предположить, что эти трое не будут расставаться. Троих легче найти, чем одного. Возьмите на помощь сыскную полицию и ищите. Найти их — в ваших собственных интересах… Ищите, господин доктор Глоссин!..

Доктор Глоссин в неуверенной позе стоял перед диктатором. Впервые применял он данные ему, безгранично-широкие полномочия для цели личной мести. Находившиеся в его руках бланки легко позволяли ему арестовать молодого инженера. До этих пор все было в порядке.

Но немедленно посадить заключенного на электрический стул не соответствовало государственным интересам. Таких людей Цирус Стонард согласно испытанной методе сохранял в надежных местах, стараясь проникнуть в их хитрость. Доктор Глоссин собрался с духом.

— Прошу вас отложить решение относительно войны или мира приблизительно на пять часов, пока я не вернусь сюда.

— Почему?

— Потому что я тогда с уверенностью смогу сказать, кто захватил аэроплан — Логг Сар со своими товарищами, или нет.

— Но если мне по другим причинам полезно, чтобы аэроплан захватили английские агенты? Время приспело. Это случайное обстоятельство могло бы оказаться удобным для меня.

— Заклинаю вашу светлость! Никаких окончательных решений, пока мы не увидим ясно…

— Чего?

— Где находится изобретение. Логг Сар в союзе с Англией… При таких обстоятельствах мы не можем отважиться на борьбу.

Диктатор отрицательно покачал головой.

— Сын не захочет вступить в союз с убийцами своего отца.

— Надеюсь. Но уверенность стоит большего, чем предположения. Через несколько часов я смогу приобрести эту уверенность. Если он не похитил Р.Ф.С.I, то он еще в Штатах, и мы имеем возможность схватить его. Пока он на свободе, мы должны опасаться его власти.

После двухминутного молчания Цирус Стонард сказал:

— Я ожидаю ваших сообщений в течении трех часов. Наша пресса пока прекратит выпады против Англии. Пытайтесь каким угодно путем захватить изобретателя. Избегайте столкновений с другими европейскими государствами. Мы не хотим доставлять противнику друзей.

Движением руки президент-диктатор отпустил доктора Глоссина.

На Джонсон Стрит в Трентоне стоял, скрытый деревьями, обвитый плющом, домик, в котором жила мистрисс Гарте со своей дочерью Яной.

Мистрисс Гарте была вдовой. Ее муж, инженер, трагически погиб на государственных работах.

Несколько дней спустя в Трентон явился нью-йоркский врач, доктор Глоссин. Руководствуясь научными интересами, он попросил более подробных сведений о последних часах усопшего. Очень участливо обходился он с обеими убитыми горем женщинами. Он предложил Яне Гарте на выгодных условиях снять лабораторию, устроенную в доме Фредериком Гарте. Сознавая неопределенность их материального положения, Яна без раздумья согласилась. Оправившись, мать охотно согласилась на сделку с доктором.

Положение изменилось, когда в этот маленький кружок вступил Логг Сар. По рассказам молодого человека, он был родственником обеих женщин. Но живое общение в настоящем заставило отступить на второй план старые воспоминания и запыленные родственные отношения. Мистер Логг Сар, или, как его здесь скоро стали называть, Сильвестр, стал желанным гостем в доме Гарте. Только доктор Глоссин казался недовольным этим. Правда, он всегда был вежлив и охотно разрешил Сильвестру пользоваться его лабораторией, но самое присутствие доктора стесняло и охлаждало.

Случилось так, что между обоими молодыми людьми из сознания родства выросла легкая симпатия, а из последней все более углубляющаяся сердечная привязанность.

Однажды он нашел Яну спящей в лаборатории на стуле. Несмотря на все усилия она проснулась лишь через четверть часа и отрицала, что спала. Сильвестру стало ясно, что доктор Глоссин пользуется Яной для каких-то гипнотических экспериментов. Он сохранил открытие про себя, но решил поговорит с доктором. Вышло однако иначе. Несколько дней спустя Сильвестр исчез, не упомянув о поездке и не простившись.

— Вы вовремя пришли, господин доктор, — обратилась мистрисс Гарте к вошедшему доктору Глоссину. — Мистер Логг Сар исчез неделю тому назад. Мы стоим перед загадкой. Помогите нам разрешить ее.

Взгляд Яны не отрывался от лица доктора. Ее глаза глядели так вопрошающе и боязливо, словно дело шло о ее собственной жизни.

— Да помогите нам, доктор, — присоединилась она к просьбе матери,

Было ясно, что обе женщины еще не имеют представления о происшествии в Зинг-Зинг, и доктор Глоссин стал действовать соответственно этому.

— А, мистер Логг Сар исчез? Проще всего было бы обратиться в полицию. Конечно нужно было бы обосновать подозрение в преступлении, потому что иначе…

— Я сам войду в сношения с полицией, но… но, может быть, у мистера Логг Сара есть основательные причины…

— Господин доктор! Что это должно обозначать?

Яна поспешно выкрикнула это. Она смотрела на гостя большими светлыми глазами. Но это продолжалось только несколько секунд. Под магнетическим взглядом сверкающих глаз доктора, ее веки опустились тяжело и пугливо.

— Я пришел, чтобы захватить из лаборатории кое-что забытое в прошлый раз. Я должен сейчас опять уехать.

Яна спокойно закрыла дверь и остановилась на мгновение, словно борясь с собой. Потом направилась в лабораторию.

Доктор Глоссин вышел ей навстречу и подвел ее к спокойному креслу. Внушение подействовало точно в указанный срок. Она снова попыталась встать, но ей это не удалось. Непобедимая сила приковала ее к стулу. Ее рот раскрылся, словно она хотела закричать. Доктор Глоссин простер руки над ее головой, и ни один звук не сорвался с губ. Обессилев, опустила она голову на спинку стула. Доктор Глоссин отдернул руку и спросил:

— Где Логг Сар оставил планы своего изобретения?..

Черты Яны напряглись. Казалось, она чего-то ищет и с трудом находит. Ее губы раскрылись, произнеся слова на чужом языке:

— Om mani padme hum.^[2]

Монотонно повторила она эти четыре слова. Доктор Глоссин услышал и их и не понял смысла. С громадным напряжением поставил он вопрос еще раз и велел ей назвать место, где спрятан план. Ответ по прежнему заключался в четырех словах, повторявшихся механически, подобно тому, как фонограф десятки раз повторяет один и тот же текст.

Доктор оставил этот вопрос и задал другой.

— Где теперь Логг Сар? Можете ли вы его видеть? Можете ли вы слышать, что он говорит?

Отрывочные слова срывались с губ Яны:

— Я вижу… тучи… корабль… воздушный корабль… Логг Сар. На нем темное платье. Возле него двое мужчин… Аэроплан снижается. Много вереска, Они оставляют аэроплан… он исчезает. Логг Сар идет по полю… становится туманно. Я не вижу больше ничего.

Затаив дыхание, доктор Глоссин ловил слово за словом.

— В какой стране они находятся? Где расположена эта страна?

— Страна на севере… Темные сосны и вереск… Дом у реки. Туман поднимается… Я больше ничего не вижу…

Доктор Глоссин заставил себя быть спокойнее. Из прежнего опыта он знал, что напрасно задавать вопросы, когда картина затуманилась.

Но он решил попытаться.

— Отправьтесь в квартиру Логг Сара!

— Иду… Джонсон Стрит, Вашингтон Стрит. Я в доме… я вхожу в комнату…

— Оглянитесь хорошенько вокруг. Все ли предметы налицо? Или чего-нибудь не хватает? Было ли что-нибудь взято из комнаты за последнее время? Оглянитесь назад.

Яна подняла руки, словно нащупывая дорогу в темной комнате.

— Я вижу… Логг Сар ушел. Входит какая-то фигура. Я узнаю ее. Это доктор Глоссин. Он ищет и ничего не находит… Он снова уходит. Появляются два других. Один… гигант, белокурый, с голубыми глазами. Другой темнокожий. Негр?.. Нет, смуглый. Они ищут. Они берут…

Доктор возбужденно сжал руки.

— Om mani padme hum?.. Опять эти странные слова! Что они значат? Дайте разгадку. Как мне найти ее?..

Проклятие, так мало времени! Через три часа, диктатор должен получить сведения.

— Что берут эти двое? Напрягитесь. Постарайтесь отчетливо видеть. Что берут эти два человека?

— Бумажные полосы… Я вижу маленькую ручную мельницу… Картина затуманивается. Туман растет.

— Мельница?

Доктор Глоссин ломал себе голову. Мельница? Какую мельницу мог иметь Логг Сар? При обыске комнаты доктор Глоссин видел всякие азиатские безделушки: может быть и именно в этом кроется разгадка загадочного изречения.

Доктор Глоссин знал, что сегодня не узнает больше ничего. Он снова положил руку на лоб Яны. Мгновенно ее наружность изменилась, черты смягчились, она сидела на стуле, как глубоко спящая. Потом снова провел рукой по ее глазам и волосам. Яна открыла глаза и сочла за самую естественную на свете вещь свое присутствие в лаборатории.

Всякое воспоминание о бывшем гипнотическом состоянии исчезло у Яны. Так приказывало внушение доктора Глоссина при последнем его прикосновении. Она покинула лабораторию с сознанием, что имела с доктором простой деловой разговор. Но и всякая забота о Логг Саре, самое воспоминание о нем словно стерлось. Весь следующий день она должна была находиться под внушением Глоссина, в том состоянии, которое прежде так часто приводило в отчаяние Сильвестра. Доктор был уверен, что до истечения ближайших суток она не проявит интереса к судьбе исчезнувшего, хотя и любила его, как со страхом и ревностью заметил Глоссин, хотя и смотрела на себя, как на невесту Сильвестра, о чем доктор Глоссин еще ничего не знал.

Доктор остался один.

— Три человека! При этом один смуглый… Это согласуется с нашими наблюдениями… Три человека село в автомобиль в Зинг-Зинге… Они бежали на аэроплане. Нет сомнения, что это был Р.Ф.С.I… Другие были в его квартире и забрали план. Тут след теряется. Я опять найду его в другом месте… Передача энергии на расстояние… Гергарт Бурсфельд знал тайну… Его сын снова нашел ее. Наследство… случай… судьба? Кто знает?

Доктор Глоссин резко поднялся со скамейки.

— Мы должны ясно видеть, прежде чем Цирус Стонард решится нанести удар. Это будет немыслимо, если противники овладеют тайной.

Со скоростью двухсот восьмидесяти метров в секунду летел Р.Ф.С.I, держа курс с северо-запада к северу, через залив св. Лаврентия. Страны и моря лежали в тридцати километрах под ним. Турбины работали автоматически, и раз поставленный специальный регулятор самостоятельно регулировал курс и высоту.

Только три человека находились в центральной каюте аэроплана. В кресле покоилась слегка вытянувшаяся фигура человека, лет тридцати. Цвета его волос нельзя было угадать: они были острижены совершенно коротко, словно выбриты. Цвет лица был желтовато-красный, какой бывает у людей белой расы, долгое время проживших под тропиками. Высокий лоб указывал на духовное развитие. Черный костюм своеобразного покроя облегал его тело.

Другой возился около рычагов и регуляторов, контролировавших ход турбин. Он был северного типа, белокурый с голубыми глазами, одна из тех рослых фигур, какие до сих пор встречаются в долинах Далекарлии^[3] вплоть до Улео^[4] и Торнео.^[5]

Третий рассматривал в сильную подзорную трубу пространство под аэропланом. Он был смугл, и даже под европейским костюмом в нем можно было угадать индуса.

Разговор велся на разных языках, то по-шведски, то по-немецки, то вдруг все трое начинали бегло говорить по-тибетски, а затем по-английски. Они меняли язык на какой-нибудь фразе, когда одно случайное слово давало к этому толчок.

Сидевший в кресле с наголо остриженным черепом был Сильвестр Бурсфельд, еще одетый в тюремное платье.

Эрик Трувор, швед из старинного варяжского рода, обслуживал рычаги. Он был еще в скромной простой одежде, в которой, в качестве свидетеля, отправился на электрическую казнь.

Сома Атма, индус, стоял на страже. Опустив трубу, он обернулся к остальным.

— Мы проскочили! Последний американский аэроплан остался за нами вне поля зрения.

— Мы проскочили! — Эрик Трувор повторил эти слова, укрепляя автоматический регулятор. С радостной улыбкой обернулся он к Сильвестру Бурсфельду.

— Самое тяжелое осталось позади. Я думаю, Логг Сар, что мы в безопасности.

Швед подошел вплотную к сидящему и положил ему руку на плечо.

— Мы в безопасности, Логг Сар! Еще несколько часов и мы будем на шведской земле. Бедный друг! Они сыграли с тобой скверную шутку, но мы им отплатили. В Зинг-Зинге долго не забудут сегодняшнего дня. Ты же должен забыть его как можно скорее.

Сильвестр Бурсфельд собрался с духом, прежде чем начать говорить. Невероятное возбуждение последних суток вело теперь к неизбежной реакции.

— Знаешь ли ты, что значит распроститься с жизнью, видеть, как на тебя неудержимо надвигается смерть, позорная и мучительная смерть?

Он содрогнулся.

— Этих часов я никогда не забуду. Внезапный арест… Какой-то судебный фарс… Смертный приговор. Обладать средством спасения и быть не в состоянии применить его… Потом я увидел тебя среди свидетелей. Наши взгляды встретились, и во мне пробудилась надежда. Не проник ли кто-нибудь в нашу тайну?

Эрик Трувор держал в руках медный футлярчик величиной с кулак; он был богато украшен и обвешан крохотными колокольчиками. Держа его левой рукой, он правой машинально крутил кнопку.

— Они не открыли ее. После первого визита доктора Глоссина мы пришли к тебе на квартиру. Я искал, Атма нашел. Он увидел чосор.

Произнеся это тибетское слово, швед снова перешел на тибетский язык.

— Атма открыл медный футлярчик и увидел, что текст на полосках говорил не о сокровище в логосе. Мы прочли твои указания. Полдня понадобилось, чтобы разобраться в них, еще полдня, чтобы найти спрятанные части и соединить их воедино. Тогда лучеиспускатель был в наших руках. Обладая им, зная тайну, нам было легко взорвать машины.

Дрожащими руками схватил Сильвестр Бурсфельд футлярчик и ласково погладил его.

— Тайна спасена. Все, что я о ней писал, заключено здесь… я им…

Гнев и возбуждение изобразились на его лице.

Атма вернулся к своему наблюдательному пункту.

Эрик Трувор возился у телеграфного приемника.

Быстрым взглядом пробежал он знаки выбегающих из аппарата бумажных полос. Потом кивнул своему темнокожему товарищу. Тот стал вертеть блестящее алюминиевое колесо, пока черный стержень не стал над самой верхушкой компаса. Широкими кругами понесся аэроплан через Лабрадор на север, к полюсу.

Швед показал на телеграмму.

— Американские аэропланы в Гренландии и над Исландией. Мы должны перелететь через полюс, чтобы избежать западни.

Сильный блеск зажегся в больших лучистых глазах Атмы.

— Мы должны?

— Должны.

Направление аэроплана становилось с минуты на минуту все неуверенней. Стрелка компаса стояла почти перпендикулярно.

Эрик Трувор поглядел вниз. Там, где был просвет среди облаков, виднелась бесконечная, безбрежная ледяная и снежная пустыня. Аэроплан находился над полюсом. Куда бы он теперь ни направлялся, он должен был бы лететь к югу и вынырнуть из полуночи.

Твердой рукой взялся швед за машины. Аэроплан обогнул угол в сорок пять градусов и взял курс на восточный угол Шпицбергена. Минуты проходили.

Компас мало-помалу принял наклонное положение.

— Добро пожаловать на родную землю! Добро пожаловать, Сильвестр, в старую Швецию, в наш Линней! Новая жизнь начинается сегодня для всех нас. Твое открытие, Сильвестр, значительнее, чем ты сам думаешь, или предполагаешь. Судьба дала нам много. Мы должны будем оказаться достойными этого дара.

— Куда девать аэроплан? Здесь его нельзя оставить. У воздуха есть глаза.

Изящный аппарат с прижатыми к телу крыльями стоял на легких колесах.

— Янки больше не получат аэроплана. Они должны уплатить мне кое-что за электрический стул, — недовольно проворчал Сильвестр.

— Ты прав. Мы сами можем использовать машину. Моральных обязательств после твоего приключения у нас больше нет. Аэроплан мы поместим в пещере Одина.

На правом боку у Сильвестра Бурсфельда висел на ремне небольшой ящичек из полированного кедра. Он взялся за него, как берутся за подзорную трубу. Несколько прикосновений к винтам аппарата — и аэроплан словно по волшебству, стал медленно катиться вперед по ровной земле, настолько медленно, что три его бывших пассажира могли, не спеша, следовать за ним.

Они достигли конца равнины; крутой склон шел на несколько сот метров глубины к Торнеаэльфу. Предоставленная самой себе, машина должна была покатиться по этой дороге и разбиться. Но если она до сих пор бежала, как собака, то теперь она царапалась вверх, подобно серне. Осторожно повернулась она на узкой тропинке; Сильвестр Бурсфельд поднял аппарат и тяжелая машина поднялась с непроходимой тропинки на воздух. С бездействующими пропеллерами и прижатыми к корпусу крыльями, она покачивалась, словно бабочка, перед путниками, которые спускались по пологому склону. Они свернули с дороги в чащу камней и вереска; еще несколько сот метров, и у склона обнаруживалось темное отверстие.

Сильвестр Бурсфельд артистически владел своим аппаратом. Он поднимал и опускал его, вращал и направлял; перед ним летел тяжелый аэроплан.

Медленно и осторожно повернулся он к отверстию, нырнул в темноту и исчез. Сильвестр последовал за ним; одновременно Эрик Трувор зажег ручной электрический фонарик, наполнивший пещеру ослепительным светом.

— Так! Здесь его никто не найдет. По крайней мере, если местные жители еще питают такое же почтение к пещере Одина, как и раньше.

— Все еще. Пастухи по-прежнему верят, что в пещере хозяйничают духи, — засмеялся Эрик Трувор. — Даже белым днем они огибают пещеру. Никто не отваживается войти в нее, как ни широк вход. Если же почтение к пещере ослабеет, у нас есть средство возродить его.

«Britannia rules the wares, Britannia rule the winds».

Из сотен тысяч глоток неслась старая мелодия, разносясь по голубым водам Солента.^[6] Английский воздушный флот внезапно показался на фоне неба. Его появление означало открытие больших состязаний, устроенных 11 июня через пролив между островами Уайт и английским берегом. Аэропланы слетались сотнями. Появляясь откуда-нибудь издалека, из синевы неба или океана, они образовывали в воздухе римское пять, как перелетные птицы, и, не размыкая этой фигуры, проделывали всякие головокружительные номера.

Эскадра появлялась за эскадрой, пока густая толпа аэропланов не прорезала лазури неба, серебряным сиянием металла.

Потом эскадра исчезла также внезапно, как и появилась. Словно рой шершней, протянулась она над берегом от Ярмута^[7] до Атлантического океана, от Оркнея до островов Канала, готовая уничтожить всякого противника на воде или в воздухе.

Часть берега была свободна от толпы. Здесь находились воздушные яхты, в которых прибыли знатные члены аэроклуба. Отягощенная украшениями, блестела золотом тяжеловесная яхта ранкурского раджи. В нескольких метрах от нее находились изумительные воздушные яхты герцогов Норфольк, Соммерсет, Сесиль и многих других. В центре вытянулся корпус алюминиевой яхты, принадлежащей четвертому лорду британского адмиралтейства, его светлости лорду Горацию Мейтланду из Мейтланд Кастль.

Тут находилась владелица яхты, леди Диана Мейтланд, в кругу своих посетительниц. Подобно тому, как мужчины прибыли исключительно в клубных костюмах, леди Диана была одета в спортивное платье аэроклуба. Ее фигура казалась особенно стройной в широкой юбке и плотно облегающей жакетке синего сукна.

С напряженным вниманием следили дамы за событиями в воздухе, а сама леди Диана с особым интересом. Постоянно подносила она к глазам подзорную трубу, чтобы не упустить ни одной подробности.

Последние английские аэропланы исчезли на горизонте.

Все гости знали, что виденным зрелищем они обязаны лорду и не стали сдерживать своей благодарности.

— Блестяще, — промурлыкал адмирал Моррисон, — жаль, что американцы не были при этом. Они бы пораздумали связываться ли с нами.

— Американцы не явятся, — сухо заметил мистер Пайкет, австралийский шерстяной король.

— Пари, что они явятся? — прервал его виконт Робертс, никогда не упускавший случая рискнуть в пари.

— Не думаю, — сказал мистер Пайкет.

Виконт вытащил часы.

— Десять фунтов за то, что первый американский корабль будет здесь через пять минут.

Виконт Робертс повторил свое предложение.

— Десять фунтов за то, что первый американский корабль будет здесь в четверть одиннадцатого.

Мистер Пайкет принял пари.

— Сто фунтов за то, что в четверть одиннадцатого не будет корабля. Пятьдесят за то, что до полудня вообще не будет ни одного.

Мысли теснились в голове лорда Мейтланда. Мистер Пайкет был членом австралийского парламента и должен был знать о нитях, связывавших Америку с Австралией. У него безусловно были основания утверждать, что американцы не появятся. Но и лорд Мейтланд сам получал телеграммы из Америки и находил, что вызывающее поведение американской прессы несколько улеглось.

Его размышления неожиданно были прерваны. Точка, показавшаяся было на горизонте, быстро увеличилась, с бесконечной высоты она снизилась, увеличиваясь каждое мгновение. Наконец, аэроплан величественно сел на играющих волнах, якоря с шумом опустились в глубину и закрепили мощный корпус. На корме высоко взвился звездный флаг, и, словно по волшебству, аэроплан в несколько секунд разукрасился флагами.

Мистер Пайкет спокойно выписал чек на сто пятьдесят фунтов и вручил его виконту Робертсу.

Во время паузы послышался мелодичный голос леди Дианы.

— Как Англия может сражаться с Америкой? Общность языка мешает этому. Это сильнейшая связь между людьми.

Виконтесса Робертс утвердительно кивнула.

— Мне непонятно, как англичане могли бы взаимно убивать друг друга.

И дамы не верили в возможность войны. Но они мало знали о политике Цируса Стонарда.

Между тем началось состязание подводных аэропланов. Снижаясь с большой высоты, они с шумом разрезали водную поверхность; за ними тянулся короткий след взбудораженной пропеллером воды, и потом все исчезало. Они продолжали путь уже, как подводные лодки. Согласно условиям состязания, они должны были проделать под водой довольно долгий путь, поднять прикрепленный на глубине пятидесяти метров буй и в назначенное время вынырнуть на определенном месте.

Путь аэропланов-субмарин был очень долог: поэтому в программу включили состязание планеров. После помпезного зрелища воздушного флота, после дьявольского наваждения подводной борьбы, настала идиллия. Отдельные аэропланы отталкивались от высочайших вершин береговых скал. Словно бабочки, носились они в воздухе с распущенными крыльями. Иногда они оставались совершенно неподвижны, чтобы затем расправить крылья и, подобно альбатросу, широкими кругами взвиться ввысь.

— Господин доктор Глоссин из Трентона в Штатах…

В то время, как вновь прибывший раскланивался, сэр Артур, обернувшись к лорду Мейтланду, едва слышно шепнул:

— Мой старый друг… Может быть, сумеет помочь разрешить кризис.

Этих немногих слов было достаточно, чтобы обеспечить американцу прием более сердечный, нежели обычное английское гостеприимство.

Доктор Глоссин уделил особое внимание владелице яхты. К ее удивлению он очень скоро направил разговор на места, знакомые ей как певице, ни одним словом, однако, не упоминая о ее прежнем призвании.

Разговор притягивал и, вместе с тем, внутренне отталкивал леди Диану. За каждой фразой она чувствовала таинственную двусмысленность и все же не могла освободиться от влияния гостя. Внутренний голос предостерегал ее против этого человека, которому под гнетом противоречия, она выговорила приветливое приглашение в Мейтланд Кастль.

Доктор Глоссин поблагодарил, сдержанно приняв предложение. У него есть еще дела в Лондоне. Уладив их, он охотно явится в Мейтланд Кастль. Война… он смеется над этим. Американцы не думают о войне с родственными им англичанами. Газетная полемика еще не обозначает войны.

Лорд Мейтланд подошел прямо к цели. Возбуждение американской прессы вызвано похищением аэроплана. Американская пресса утверждала, что похищение совершено англичанами. Выяснен ли этот случай?

Лорд Мейтланд стоял с доктором Глоссиным у одного из окон.

— Блестящее изобретение. Я думаю, вам будет о чем порассказать вашему президенту.

Доктор Глоссин вежливо улыбнулся. Планы аэроплана-субмарины давно уже имелись в Вашингтоне.

— Есть нечто другое, в настоящее время озабочивающее нас.

Лорд Мейтланд вопросительно поглядел на доктора.

— Милорд, слыхивали ли вы когда-нибудь о передаче энергии на расстояние?

Вид у лорда Мейтланда был такой естественно удивленный, что доктор Глоссин поверил ему; видно было, что он действительно ничего об этом не знает. Но если ничего об этом не знал четвертый лорд британского адмиралтейства, можно было почти с уверенностью предположить, что не знает об этом ни адмиралтейство, ни английское правительство. Однако, это нужно было установить с несомненностью прежде, чем Цирус Стонард решится на удар. Ради этого доктор Глоссин был здесь, в Англии, и ради этого Цирус Стонард снова вложил в ножны уже занесенный меч.

Если Англия владела тайной Гергарта Бурсфельда, Америка не могла отважиться на выступление. В противном случае можно было нанести удар, надеясь на успех.

Состязание близилось к концу. Рекорд высоты побил аэроплан, поднявшийся на высоту ста километров при помощи мотора ракетного типа. Но приз за быстроту получил американский аэроплан типа Р.Ф.С.

Комья земли падали на гроб, скрывавший бренные останки Глэдис Гарте. Ее жизнь тихо угасла.

Окруженная несколькими людьми, стояла Яна у открытой могилы.

Судорожное рыдание потрясло ее тело. Она едва не упала, когда к ней подошел доктор Глоссин, поддержал ее и заботливо увел от могилы.

Яна безвольно повиновалась. Всякий, заботившийся о ней, теперь был ей дорог. Тем более доктор Глоссин, постоянно бывавший у них в доме, знавший ее мать, обещавший ей узнать о Сильвестре.

Выйдя с кладбища, она села в его автомобиль и позволила отвести себя на квартиру в Джонсон Стрите.

Здесь, при виде знакомых, сегодня осиротевших комнат боль стала еще острее. Бессильно опустилась она в кресло и прижала платок к глазам.

Доктор Глоссин мягко положил ей руку на голову.

— Дорогая мисс Яна, попытайтесь взять себя в руки. Я знаю, что утешать вас теперь мало целесообразно. Доверьтесь мне, последуйте моему совету. Примите мою помощь, и все будет хорошо.

Яна опустила платок и подняла глаза. Новое чувство зашевелилось в ней. Слезы высохли и мир показался ей уже не таким пустым и безутешным.

— Вы единственный близкий знакомый, которого мы имели, который у меня остался.

— Скажите единственный друг! Позвольте дать вам совет. Вы должны уйти от прежней обстановки, из комнат, где все напоминает вам о вашей великой потере.

Яна храбро подавила набегающие слезы и утвердительно кивнула.

— Вы правы, доктор. Но куда уехать?

— Я позабочусь об этом. Главное, чтобы вы сейчас же на несколько недель попали в другую обстановку. У меня есть ферма в Колорадо, у подножия горы. Там вы найдете другой воздух, другие лица, и быстрее обретете душевное равновесие. Вы будете моей гостьей, сколько захотите. Моя прислуга в вашем распоряжении, и я сам буду при случае… по возможности часто… надеюсь, очень часто приезжать повидаться с вами, убедиться в том, что вам хорошо.

Доктор Глоссин говорил медленно и убедительно.

Яна спокойно слушала его, сначала еще немного колеблясь. Ей пришла неожиданная мысль.

— Меня не будет здесь, Сильвестр станет меня искать и не найдет.

Доктор Глоссин угадал еще не высказанную мысль.

— Я использую это время, чтобы узнать о мистере Логг Сар. Письма вы будете получать в Рейнольдс-фарм. Свежий горный воздух снова окрасит ваши бледные щеки.

Она приняла приглашение Глоссина.

Он твердо решил вследствие целого ряда причин взять Яну с собой и оставить ее под своим влиянием.

Было ясно, что для этого необходимо использовать гипнотическое влияние на Яну.

Автомобиль привез их к аэродрому, обширному огражденному месту прибытия и отбытия аэропланов. Яна знала это место. При жизни матери она часто ездила отсюда в Финляндию или Мильвоки.^[8] Еще она тогда заметила, что богатые люди снижали здесь свои собственные аэропланы. Доктор Глоссин повел ее к маленькой, но изящной частной яхте. Он заметил ее удивление.

— Входите, милая мисс Яна. Не удивляйтесь, что у нас частный аэроплан. Я должен был нанять его в Нью-Йорке, чтобы вовремя добраться в Трентон.

Яна взглядом поблагодарила доктора. Как мило с его стороны, не останавливаться перед расходами, чтобы в такое время быть возле нее, суметь ей помочь. В сопровождении доктора Глоссина она вошла в кабинку аэроплана, тотчас поднявшегося для полета на запад. Доктор Глоссин сел напротив Яны.

— Разрешите мне, милая мисс Яна, немного описать вам ваше будущее местожительство. Мое поместье в Колорадо называется Рейнольдс-фарм. Сейчас это спокойная дача, расположенная в долине к востоку от гор. Горный воздух, аромат сосен и покой. Полный покой, в каком мы, городские люди, иногда нуждаемся, какой и вам принесет пользу.

— Но вы сами лишь изредка можете бывать там, господин доктор. Кто живет на вашей ферме? Кто заботится о порядке? К кому мне придется обратиться?

— Прежде всего к моей доброй старой Абигайль; это старый чернокожий фактотум,^[9] который содержит дом в порядке.

Яна кивнула. Как американка, она привыкла к тому, что черная прислуга пользуется в домах белых большим доверием.

— Доброе, старое привязчивое животное. Ее красота оставляет желать лучшего, но зато она преданна и прилежна и будет угадывать ваши желания по глазам…

Аэроплан спешил вслед заходящему солнцу и начал спускаться лишь тогда, когда на пылающем багрянцем западе не вырисовалась горная цепь от Денвера до Кайен. Он опустился на открытой, поросшей травой равнине. Доктор Глоссин был прав: здесь воздух был совершенно иной, чем в Трентоне, где работы, несмотря на все успехи и улучшения, все еще отравляли воздух большим количеством сажи и пыли.

Аэроплан остановился вблизи фермы. По дороге к дому шла им на встречу старая негритянка, уродливая, как большинство женщин ее племени.

— Добрый день, мистер доктор. Старая Абигайль все приготовила. Суп готов. Комнаты готовы…

Она ухмыльнулась, отчего углы ее рта раздвинулись до ушей и попыталась поцеловать руку доктора.

— Ладно, Абигайль. Я и не ждал иного. Моя племянница, мисс Гарте, некоторое время проведет на ферме. Ты будешь служит ей, как мне и позаботишься о том, чтобы она чувствовала себя по-домашнему.

Об руку с Глоссином вошла Яна в новый дом.

Доктор провел ее в гостиную и знаком велел Абигайль провести ее в отведенные комнаты. Мальчик-мулат принес туда сундуки из аэроплана. Яна опустилась на стул у окна и смотрела на темнеющий ландшафт.

Мысли ее были с Сильвестром.

Известие из Зинг-Зинг проникло, конечно, и в тихий домик в Трентоне и до крайности перепугало обеих женщин. Правда, они прочли, что он спасся, но самый факт его обвинения в государственной измене и смертного приговора, звучал уничтожающе.

Яна вошла в столовую. Прислуживал молодой лакей-мулат. Глоссин выждал, пока он покинул комнату и лишь тогда начал разговор.

— Милая мисс Яна, мое лечение уже начинает действовать. Вы выглядите гораздо лучше, чем сегодня утром.

— Может быть вы и правы, доктор. Поездка изменила направление моих мыслей. Я была бы почти довольна, если бы знала что-либо о судьбе нашего друга Сильвестра.

— Будьте довольны, милая мисс Яна, что наш друг избежал опасности и теперь находится в безопасности. Если вы что-либо значите для него, он наверное даст знать о себе.

— Он даст… Он должен…

Эти слова порывисто вырвались у Яны. Доктор Глоссин молчал, словно испуганный этим проявлением чувства.

— Простите мою порывистость, доктор. Я забочусь о судьбе отсутствующего и даже не поблагодарила еще вас за вашу доброту.

Он строил планы будущности Яны. Длительный отдых здесь, потом поездка в Европу. Там должны были находиться родственники ее отца.

— Я слышала, доктор, что назревает война с Англией. Тогда ведь никто не сумеет отправиться в Европу?

Доктор Глоссин покачал головой.

— Газетная болтовня, милая мисс Яна, мы не думаем о войне. Я сам завтра утром снова отправляюсь в Европу. Лишь позавчера я был в Англии. Говорят о войне, потому что газеты нервируют нас; в действительности же никто об этом не думает.

— Я открываю в вас все новые стороны, доктор. Я думала, что ваши дела сосредоточены только между Нью-Йорком и Трентоном. Оказалось, у вас есть еще это прекрасное поместье в Колорадо, теперь же я узнаю, что вы дважды в неделю ездите в Европу. Должно быть, хорошо так путешествовать.

— Если ездишь для своего удовольствия, а не делаешь по обязанности.

Легкий вздох сорвался с губ доктора.

— Я надеюсь, мисс Яна, скоро тоже обрести немного покоя. Тогда мы вместе поедем в Европу, и я покажу вам красоты Старого Света.

Он поднял стакан густого старого калифорнийского вина и чокнулся с Яной.

— За счастливую совместную поездку!

Обед подходил к концу. Доктор Глоссин воспользовался последнею четвертью часа, чтобы описать жизнь в ближайшие дни.

— У нас есть лошадь и экипаж. Вы можете предпринимать прогулки. Боби — он указал на слугу, — умеет не только прислуживать, он также и ловкий ездок. Он знает лучшие дороги в окрестностях. Воспользуйтесь библиотекой… Я забыл, она заперта. Могу ли я предложить вам ключ?.. Нет, я лучше покажу ее вам.

Он провел Яну в соседнюю комнату и сам открыл застекленные дверцы, за которыми скрывалось несколько сот со вкусом подобранных томов.

— Главное, моя милая Яна, не поддаваться в долгие часы безделья мыслям и воспоминаниям.

При последних словах доктор Глоссин взял ее руки. Хотя он не прибавил ни слова, она почувствовала, что он на сегодня прощается с ней, почувствовала вместе с тем, как ее охватывает покой.

Доктор Глоссин направился к аэроплану. У него были причины спешить, если он на следующее утро снова хотел быть в Англии. Абигайль, ухмыляясь, преградила ему путь.

— Новая леди может выходить, господин доктор?

В этом вопросе заключалась целая история. Сколько было тут таких, которым запрещалось выходить!

Глоссин кинул взгляд на негритянку. Его правая рука медленно поднялась. Она сжалась под угрозой удара.

— Говорю тебе, черное животное, эта молодая дама — моя племянница. Горе тебе, если ты…

Он опустил руку и вышел.

Они сидели на обвитой ломоносом^[10] террасе труворовского дома у Торнеаэльфа. Сквозь листву дикого винограда открывался вид на катившуюся в ста метрах реку и на расположенные напротив горы, покрытые сосной. Их было трое: Эрик Трувор, швед, Сома Атма, индус, и Сильвестр Бурсфельд, немец по происхождению.

Атма занял свое любимое место на диване на заднем плане веранды, предаваясь размышлениям.

Эрик Трувор и Сильвестр сидели возле перил за столом, заваленным планами и чертежами.

— Я еще почти не знаю, Эрик, как ты встретился с Атмой. Атма, мой соученик в Панконг-Тцо, здесь, в Линнее, с тобою! Только в водовороте событий я мог принять его за нечто само собою разумеющееся.

— Как я нашел Атму? Как мы с Атмой нашли тебя? Удивительная история! Он сказал, что мы должны тебя искать… Я хотел снова увидеть тебя. Атма назвал Трентон — мы поехали в Трентон. Мы не нашли тебя, но мы нашли Яну Гарте. Она была озабочена твоим исчезновением.

Атма стал ее спрашивать. Ты знаешь, как он умеет спрашивать, не стесняясь временем и пространством.

С закрытыми глазами она из страшной дали прочитала приговор. Четырьмя словами она указала, где лежат твои чертежи.

Остальное было легко. Мы нашли в гостинице Зинг-Зинга Джо Вильямса, одного из двенадцати свидетелей.

За тысячу долларов он уступил свои документы мне, жаждущему впечатлений чужестранцу, который хотел присутствовать при электрической казни. Я проник в тюрьму, Атма ждал у дверей в автомобиле. Вот и все.

Сильвестр схватил руку Эрика Трувора и задушевно пожал ее.

— Для меня действительно все, Эрик. Не явись вы, я бы погиб. Вы нашли меня благодаря Яне, благодаря моей Яне!

— Твоей Яне? Что тебе Яна Гарте?

— Моя невеста, мое все!

— Вернемся к работе. Я видел твои планы и рассматривал исчисления. Дай мне дальнейшие объяснения.

Сильвестр Бурсфельд с задумчивым видом ученого поглядел на лежащие перед ним бумаги.

— Мне удалось разрешить проблему передачи энергии на расстояние. Предположи, что здесь в нашем доме есть машина в тысячу лошадиных сил. Ясно, что здесь, на месте, я могу применить энергию ко всему возможному. Но до сих пор мне не было известно средство сосредоточить действие этой энергии в каком-нибудь пункте земного шара на любом расстоянии. При всякой попытке передать энергию, она ослабевала, соответственно расстоянию. Настоятельной причины, конечно, нет. Этим тысячам лошадиных сил должно быть совершенно безразлично, действовать ли здесь или в каком нибудь другом месте.

Эрик Трувор прервал его:

— Если бы мы имели здесь миллион или сто миллионов лошадиных сил, ты мог бы заставить их действовать где угодно?

— Конечно. Я мог бы сжать энергию на каком-нибудь пункте Австралийской пустыни или на Нью-Йоркском Бродвее до величины лесного ореха. Я мог бы так же заставить ее выступать в виде развернутых электромагнетических полей. Всякий вид действия возможен.

Эрик Трувор задумчиво покачал головой.

— Сто миллионов лошадиных сил, занимающих пространство лесного ореха… В пороховых камерах военных властей этого достаточно для вечного мира.

Сильвестр Бурсфельд продолжал давать объяснения.

— Передача энергии была исходным пунктом моей работы. Затем я подумал… Зачем обнаруживать энергию в одном месте, заставлять ее действовать в другом, когда все пространство переполнено избытком энергии. Я вывел заключение, что достаточно только небольшой части особой формы энергии, в отдаленном месте, приводящей к взрыву. Мое предположение оказалось правильным, но практическое применение никак не удавалось. Так обстояли дела, когда я прибыл в Трентон. Все свободное время я посвящал разрешению проблемы. У доктора Глоссина была хорошая лаборатория и он позволил мне работать там. Тогда я еще не знал, что он предатель.

— Который предал и твоего отца, — сказал Сома Атма.

Сильвестр поднял глаза, как человек, внезапно разбуженный от сна.

— Я всегда слышал, что мой отец подвергся нападению восставшего курдского племени.

Атма продолжал звучным голосом:

— К чему смущать ясное зеркало молодой души? Глоссин, друг твоего отца, был предателем. Навучи, англичане, были замешаны в это дело. Они не воспрепятствовали нападению, потому что твой отец обладал тайной великого открытия…

— Что изобрел мой отец? Где он остался? — возбужденно спросил Сильвестр.

— Его уже нет в живых. Его открытие давало большую власть. Поэтому Навучи дали его ограбить.

Эрик Трувор прервал индуса:

— Оставим мертвых в покое. Сильвестр, продолжай.

— …Я говорил о Глоссине. В его лаборатории я продолжал свои работы. Осторожно, потому что его любопытство было мне подозрительно. Я избегал делать ненужные заметки. То, что приходилось записывать, я записывал по-тибетски. Успех явился неожиданно. Я во сне с осязательной отчетливостью увидел лучеиспускатель.

Эрик Трувор покачал головой.

— Знаем мы это… Все в порядке. Когда просыпаешься, забываешь сон или решение бывает бессмысленным… Врут все сны…

— Не всегда, — вставил Атма.

— Проснувшись, я с полной отчетливостью увидел форму лучеиспускателя. Весь мой аппарат находился в маленьком ящичке…

— В ящичке красного дерева.

— Да. Сон не давал мне покоя. Было еще рано, летние сумерки только начинали спускаться. В восемь я должен был приняться за работу. Лишь после обеда можно было отправиться в лабораторию. Я не мог терпеть так долго. При помощи простых средств, находившихся под рукой в квартире, я составил машину. Я проделал опыт, и он удался. Кусок железа растаял и превратился в бесформенную массу. Задача была решена. После обеда я пришел в лабораторию… Мне хотелось проделать простой опыт. Аппарат должен был отразить электромоторную силу… Я придал ему надлежащее положение у зажимов. В тот же самый момент из-за распределительной доски показался густой дым. Провода, рассчитанные на десятитысячный вольтаж, раскалились докрасна. Предохранитель перегорел. Я рванул аппарат к себе, но это было уже излишне. Предохранители были испорчены. Я тогда узнал две вещи: что мой аппарат работает и что со мной попытались сыграть скверную штуку. Кто-то, свой человек в лаборатории, произвел опасное соединение. Три дня спустя, во время прогулки по лесу за мной последовал автомобиль. Внезапно он остановился подле меня. В один момент меня втянули внутрь, связали и оглушили. Я пришел в сознание только в тюрьме. Увидев среди судей Глоссина, я понял, кто хозяйничал в лаборатории.

Эрик Трувор вскочил.

— Смерть собаке! Мы обладаем властью уничтожить его. — Он схватился за аппарат. — Освободимся от этой гадины!

Сильвестр хотел ответить, хотел сказать, что точный прицел на таком расстоянии еще не возможен, что огонь и вихрь, кроме одного виновного уничтожат тысячи невинных, но его прервал спокойный голос Атмы.

— Его судьба связана с нашей. Все исполнится в свое время. Час еще не настал…

Он снова погрузился в задумчивость. Эрик Трувор занял свое место у стола и рассматривал аппарат.

Его возбуждение улеглось.

— Что ты можешь сделать при помощи этого лучеиспускателя?

— При помощи этого маленького аппарата я могу привести в действие энергию в десять тысяч киловатт. Для большего количества энергии аппарат должен быть больше…

Эрик Трувор взял подзорную трубу и стал разглядывать горный гребень по другую сторону Эльфа.

— Видишь сосну над камнем?

Сильвестр взял трубу.

— Ее нельзя не заметить.

— Можешь ли ты сжечь ее?

Улыбка прошла по лицу Сильвестра.

— Если бы сосна стояла в Канаде, и тогда это было бы возможно. — При этих словах он подвинул ящичек и повернул несколько рычагов.

Эрик Трувор глядел сквозь стекло через реку, он увидел, как над вершиной сосны поднялся голубой дым и как яркое пламя вырвалось из ствола. Двадцать секунд спустя дерево пылало. Минутой позже оно исчезло превратившись в крохотную, невидимую кучку золы. Но огонь распространился дальше: горели верхушки соседних деревьев. В сухом июне мог разгореться лесной пожар. Эрик Трувор понял опасность.

— Лес горит, Сильвестр! Можешь ли ты приостановить огонь?

Сильвестр был в своей сфере.

— Хороший повод испытать действие аппарата на давление воздуха. Я сконцентрирую жар перпендикулярно линии горящих сосен. Горячий воздух должен подняться кверху. Холодный устремится со всех сторон, и вихрь должен затушить огонь.

Давая это объяснение, он нажал какую-то кнопку на своем аппарате. Даже невооруженным взглядом можно было заметить, как внезапный вихрь захлестнул деревья на горном гребне. Стволы склонялись, там и сям ломались верхушки. Вихрь затушил огонь. Обычный ветер раздул бы его, но этот циклон настолько бурно пронесся через горящие ветви, что в одну минуту затушил пламя и охладил раскаленное дерево.

Эрик Трувор схватил теоретические положения своего друга. Он сам, по чертежам последнего действовал аппаратом, чтобы взорвать машину в Зинг-Зинг, и все же действие лучеиспускателя повергало его опять в глубочайшее изумление. Его мысли проникали дальше, чем мысли Сильвестра. Тот был только инженером, его интересовала лишь научная сторона, Эрик Трувор одним взглядом охватил практические возможности, таившиеся в этом открытии.

Мейтланд Кастль, старинное родовое поместье Мейтландов, ко времени летнего солнцеворота давал приют многочисленным гостям. Согласно старому английскому обычаю, обязательным являлся только совместный обед.

Остальное время дня гости могли проводить по своему усмотрению, и хозяева пользовались той же свободой, какую предоставляли гостям.

По темной буковой аллее, прямой, как стрела, ведущей с вышины замкового холма до ворот в конце парка шла леди Диана Мейтланд.

С противоположной стороны навстречу ей появилась фигура, в которой она узнала доктора Глоссина. Невольно замедлила она шаг. Инстинкт подсказывал ей избегать встречи. Она хотела остановиться и вернуться обратно в аллею, но мысль, что доктор Глоссин тоже узнал ее, заставила ее продолжать путь по тропинке.

Доктор Глоссин остановился перед ней.

— Должен сознаться, леди Диана, что я редко видел такие чудные розы, как эти. Вы любите розы?

— Очень, господин доктор. Но их вид для меня приятнее запаха. В комнатах этот одуряющий аромат расстраивает меня.

— О, как жаль тех бесчисленных розовых лепестков, которые каждый вечер летели к вашим ногам, когда вы чаровали слушателей в Метрополитен-Опере.

Леди Диана сорвала розу и сунула ее за пояс, не отвечая на вопрос. Она сама при случае говорила о своей прежней артистической жизни, но не любила, когда другие напоминали ей об этом.

Доктор Глоссин, казалось, не понял знака.

— Те часы, когда я слушал ваш несравненный голос, принадлежат к счастливейшим в моей жизни. Особенно памятны мне те вечера, где вы выступали с Фредериком Бойс. Ваш голос никогда не звучал прекраснее.

Легкая краска залила лицо леди Дианы. Такие слова в устах столь малознакомого человека, как доктор Глоссин, могли быть приняты как грубая бестактность или…

Она почуяла врага и переменила тактику.

— Вы любитель музыки, господин доктор? Может быть, и любитель розовых лепестков?

Она попыталась придать голосу насмешливый оттенок.

— Не могу отрицать, миледи, что принадлежал к числу ваших почитателей. Прочтя о вашем уходе со сцены… Я был тогда в Сан-Франциско… Я собрался лететь в Нью-Йорк, в день вашего последнего выступления. Если не ошибаюсь, тогда шел «Фиделио»,^[11] гимн супружеской любви.

— Почему же вы не явились?

Леди Диана произнесла это механически. Ее мысли лихорадочно работали. Она чувствовала, что это только легкая перестрелка. Главного удара нужно было ожидать с другой стороны… Но с какой?

— Почему?.. Странный случай задержал меня на несколько дней…

Он выдержал паузу.

— Пожалуйста, доктор, расскажите, если это интересно.

— Интересно? Для всех вряд ли, но для тех, кого это касается — пожалуй. Если бы я не боялся пробудить неприятные воспоминания…

— К чему увертки, господин доктор? Пожалуйста…

Леди Диана знала, что теперь последует удар. Но несмотря на неизвестность, откуда он будет нанесен, ее голос звучал спокойно и твердо.

— Если таково желание вашей светлости… Когда знаменитая певица Диана Рачинская вступила в брак с певцом Фредериком Бойс, все знавшие Фредерика Бойс за игрока и пьяницу, пророчили быстрый конец этого союза. Уже через полгода брак настолько был расшатан, что начался развод; Диана Бойс ожидала лишь судебного приговора, чтобы вступить в новый брак с Горацием Клинтоном…

— Вы хотели рассказать интересную историю… и вспоминаете старые вещи, в достаточной мере известные мне.

— Короткое введение было необходимо, миледи. В тот вечер вашего последнего выступления я прибыл из Сан-Франциско и заблудился в портовом квартале. Проходя мимо одного из кабаков, откуда несся рев пьяных матросов, я увидел, как внезапно открылась дверь и какой-то человек, подталкиваемый грубыми кулаками, взлетел вверх по ступеням и у моих ног упал на мостовую. Я хотел пройти дальше, но, при свете фонаря, увидел, что вокруг тела пьяницы образовывается кровавая лужа. Кровь струилась из глубокой раны на затылке, нанесенной, вероятно, ударом ножа. После некоторых поисков я нашел патруль, который доставил раненого в полицию. Так как я отчасти был свидетелем происшествия, мне пришлось дать необходимые показания. Между тем полицейский врач наложил раненому повязку и смыл с его лица кровь и грязь. Этот человек был…

— Кто?

Леди Диана почувствовала, как кровь отлила от ее сердца. Невольно склонила она голову. Теперь должен был последовать удар…

— …Фредерик Бойс, ваш мнимо умерший супруг.

— Фредерик…

Леди Диана покачнулась и упала бы, не подхвати ее доктор Глоссин.

— Мужайтесь, миледи! Ради Бога! Я вне себя. Простите мою неловкость.

Он подвел ее почти без чувств к скамейке и сел возле нее.

— Фредерик… Фредерик…

Эти слова беспрерывно срывались с ее бледных губ.

— Фредерик Бойс умер, леди Диана.

— Умер? — Ее глаза неестественно расширились. — Вы сказали… только что…

— Фредерик Бойс умер два часа спустя. Удар был смертелен.

Тело Дианы напряглось.

— Это правда?

Доктор вынул из кармана бумагу и передал ей.

Леди Диана покачала головой и опустила листок.

— Что это?

— Это свидетельство полицейского агента из Фриско о последовавшей 9-го мая 1950 года смерти Фредерика Бойс.

Леди Диана скрестила руки на груди и откинула голову на спинку скамейки. Так она долго сидела, словно мраморная статуя.

— Продолжайте, господин доктор. — Она сказала это так спокойно и твердо, что доктор изумился.

— При мертвеце не было найдено бумаг. Полиция недоверчиво отнеслась к моим показаниям относительно этой личности: ведь десять дней назад газеты объявили о смерти певца Фредерика Бойс в городском госпитале. Я стоял на своем. Начались розыски. Они выяснили, что умерший в госпитале не был законным обладателем найденных при нем бумаг. Он в состоянии опьянения похитил их у настоящего владельца. Таким образом было установлено, что Фредерик Бойс умер 9-го мая.

Доктор Глоссин продолжал:

— Создается своеобразное положение, что ваша светлость была обвенчана с лордом Мейтланд, или, как его еще звали тогда, с мистером Клинтоном в то время, как ваш первый супруг был еще жив. По законам вас вряд ли можно упрекнуть, так как у вас были подложные сведения о его смертном часе. Но голос общественного мнения много значить для принадлежащих к высшему обществу.

Настороженно ожидал он действия своих слов.

— Вы кончили, господин доктор?

Глоссин кивнул. Леди Диана смерила его взглядом.

— Сколько вы хотите за свое молчание?

Доктор вскочил, словно от удара хлыста.

— Вы хотите предложить мне денег… Берегитесь! Я никогда не забываю оскорблений!

— Чего же вы хотите, господин доктор?

— Я прошу не продолжать в таком тоне. Я мог бы прервать наш разговор… Это было бы не выгодно для вас.

— Для чего вы рассказываете мне эту историю, господин доктор?

— Придет день, леди Диана, когда вы пожалеете об этих словах, когда вы добровольно протянете мне руку. Тогда я напомню вам о сегодняшнем дне. Сегодня я прошу вас о простой любезности, которая не доставит вам труда, а для меня значит очень много.

Леди Диана задумчиво посмотрела на свои красивые белые руки. Она сомневалась, что когда-нибудь протянет их доктору Глоссину.

Она победила в этой борьбе. Но внутренне она была более потрясена, чем это было заметно внешне. Она охотно согласилась простой любезностью отделаться от стеснительного гостя.

— В чем дело, господин доктор?

— Для объяснения я должен вернуться назад и сделать вашей светлости признание. Я не всегда был американским гражданином. В 1927 году я жил, как английский подданный в Месопотамии. Там работал инженер, который сделал открытие, грозившее Англии. Я уведомил об этом Английское правительство, и изобретатель исчез в Тоуэре. Ваш супруг, лорд Мейтланд, должен знать об этом деле или по крайней мере легко найти его. Помогите мне, — я должен знать, находится ли еще Гергарт Бурсфельд в Тоуэре. Ему теперь было бы шестьдесят пять лет. Помогите мне и вы можете быть уверены в моей благодарности.

— Хорошо, господин доктор, я поговорю с мужем. Будет сделано все возможное, чтобы доставить вам желаемые сведения.

Часть вторая

Настал день, когда три человека в Линнее молча обнялись. Это был день полного завершения великого открытия.

Дни напряженнейшей работы в лаборатории и мастерской остались позади. Предстоявшая теперь работа над постройкой была физической игрой и умственным отдыхом.

Главную работу выполнил Сильвестр. Его исследовательский гений победил неожиданно возникавшие препятствия.

После последней ночи усиленной работы Сильвестр с улыбкой отбросил перо. С его губ сорвалось победное «эврика». Потом он уснул глубоким, похожим на смерть, сном.

Теперь, когда важнейшая работа была сделана, и его создание удалось, мысли Сильвестра беспрепятственно вернулись к прошлому, к Трентону, к Яне.

Он не понимал самого себя. Как мог он в течение этих дней так забыть Яну? Околдовала ли его работа? Вмешалось ли тут чье-то влияние? Он не находил ответа.

Он увидел свою невесту, ухаживающей за любимыми цветами в маленьком садике. Увидел ее при уютном освещении лампы; заметил розоватый оттенок, при разговоре окрашивающий ее нежные щеки, и блеск ее глаз. Он увидел ее, в тихие вечерние часы, легким колеблющимся шагом идущую рядом с ним по полям.

Потом он увидел доктора Глоссина, и обеспокоился. Он должен быть с Яной, охранять ее. Любовь его смешивалась со страхом.

С нетерпением ожидал он возвращения Эрика Трувора. Торопясь, раскрыл он ему свои планы и желания. Открытие было закончено. Практическое выполнение — пустяки. Если оно, благодаря его отсутствию продлится несколько дольше, беда не велика.

Эрик Трувор слушал Сильвестра с неподвижным лицом.

— Ради женщины ты хочешь стать изменником?

— Изменником? Что значит это слово в твоих устах? Яна имела бы право произнести его.

— А наша миссия? — с силой проговорил Эрик Трувор.

— Миссия? Моя задача выполнена. Открытие закончено. Я дал то, что должен был дать. Работа в мастерской может идти без меня. Несколькими днями раньше или позже — не все ли равно?

— За несколько дней могут погибнуть тысячи мужчин, стать вдовами тысячи женщин. За несколько дней может случиться больше горя, чем можно сгладить за десятилетие.

— Ты видишь все в черном свете. Разве ожидается объявление войны в ближайшее время?

— Конечно! Ежедневно, ежечасно могут раздаться первые выстрелы. Поэтому аппарат должен быть готов как можно скорее. Мы отдохнули. Ничто не мешает нам тотчас же взяться за работу.

Сильвестр молчал. Противоречивые чувства боролись в нем. Он представлял себе Яну в руках Глоссина, поля битвы, покрытые убитыми и ранеными… Совесть и честь заставили его принести свою любовь в жертву.

— Но… — На его лице отражалось возбуждение… — Но откуда в тебе эта уверенность, что война разразится в ближайшее время? Ты основываешься только на предположениях.

Эрик Трувор молча указал на индуса.

— Ты, Атма? Ты сказал это?

— Я сказал то, что видел в тихие ночи, когда вы работали. Я видел блестящие мечи в руках врагов.

Сильвестр склонил голову и отвернулся, чтобы скрыть свое волнение. Индус обвил рукой его плечи.

— Война не начнется, пока не умрет луна. Когда я прошлой ночью бодрствовал возле тебя, я увидел, как мечи были вложены в ножны, но руки остались на рукоятках.

— Что ты говоришь, Атма? Война отложена?

Эрик Трувор ближе подошел к индусу. В руках у него были бумажные полосы полученных телеграмм.

— Отложена! Это объясняет изменившийся тон этих телеграмм.

— Отложена, пока не возродится луна. У нас есть время исполнить и твою волю, и желание Сильвестра.

Эрик Трувор покорился.

Помощь Сильвестра нужна была ему еще в течение двух суток, чтобы подготовить части новой машины и потом самому составить их.

Напрасно Сильвестр пытался бороться с этим приказом. Атма стал на сторону Эрика.

— Два дня и две ночи, Сильвестр. После этого мы найдем девушку.

Со вздохом сдался Сильвестр. Снова закипела работа. Сталь и медь выливались в новые формы, и в течение сорока восьми часов были готовы части будущего нового лучеиспускателя.

Доктор Глоссин сидел в здании английского адмиралтейства перед пухлой запыленной папкой и перелистывал страницу за страницей.

Перед ним, на пожелтевшей бумаге, лежало, написанное его собственной рукой, короткое сообщение, которым он когда-то обратил внимание английского окружного комиссара на Гергарта Бурсфельда. Письмецо нашло дорогу к туманным берегам Темзы и сделало свое дело. Об этом говорили остальные бумаги.

Вот донесение другого окружного комиссара главному комиссару о похищении инженера Бурсфельда разбойничьей бандой туземцев. Сообщение о том, что войска подняты на ноги. Экспедиция, снаряженная для освобождения пленника. Рядом с этим сообщение о том, что дача Бурсфельда при его похищении сгорела. Сведения о том, что Бурсфельд находится на борту маленького крейсера «Алкион», о невозможности найти его жену и ребенка. Вплоть до сих пор сведения могли быть помещены в любой газете, английское правительство играло роль освободителя и ничто не выдавало, что похищение было совершено по заказу. Потом они стали серьезнее и уже не годились для огласки.

Перемещение Бурсфельда в Тоуэр. Первый допрос по поводу его открытия. Его отказ что либо сказать. Допросы, повторяющиеся в течение ближайших четырех недель. Все те же отрицательные ответы.

А вот и последняя бумага в папке. Сообщение о том, что Гергарт Бурсфельд на пятой неделе своего заключения был найден мертвым на кровати. Врач констатировал паралич сердца.

Доктор Глоссин свободно вздохнул. Тридцатилетняя тяжесть свалилась с его души. Гергарт Бурсфельд умер, и английское правительство ничего не узнало о его тайне. Доктор Глоссин воскресил в своих воспоминаниях то немногое, что ему тогда удалось узнать от друга — утверждение теоретической возможности передать в любое место энергию, выявившуюся в другом. Небольшая попытка, при которой взорвался динамитный патрон, находившийся в пятистах метрах расстояния, когда Бурсфельд маленьким аппаратом проделал несколько маневров. Упорный отказ друга сказать что-либо еще.

Слова «передача энергии», долбили его мозг. Гергарт Бурсфельд употреблял эти слова. Он знал тайну, обеспечивающую владеющему ею государству мировое господство. При помощи этого средства можно было издали взорвать любой склад взрывчатых веществ, вызвать взрыв патрона в ружье отдельного солдата или же в гигантских пушках морской стражи.

Папка заканчивалась большим желтым конвертом. Он содержал те немногие бумаги, какие были найдены при покойнике. Его паспорт, и маленькую записную книжку с карандашными заметками. С дрожью поглядел доктор Глоссин на хорошо знакомый почерк. Короткие заметки о тогдашней службы в Месопотамии. Отрывочные слова о похищении и увозе. Потом трагедия в Тоуэре. Чистая бумага кончилась, и Гергарт Бурсфельд нацарапал последние сообщения по-немецки между печатными строками календаря. Таким образом они, вероятно, ускользнули от бдительности его сторожей.

«Четверг, 13 мая. Верное известие о смерти Рокайи и Сильвестра».

«Суббота, 15 мая. Они пытаются вырвать у меня тайну моего изобретения под гипнозом».

«Воскресенье, 16 мая. Сегодня ночью я говорил во сне… Пора кончать. Я все же спасусь от них. Вскрыл вену, и я свободен… Еще сегодня до наступления ночи… Рокайя… Сильвестр… Я снова увижу вас».

На этом заметки обрывались.

В комнату вошел лорд Мейтланд.

— Нашли ли вы все, что искали?.

— Я увидел, с сожалением, что мои тогдашние усилия оказать услугу британскому правительству были напрасны… Мир выглядел бы теперь иначе, если бы это удалось. Гергарт Бурсфельд обладал средством перевернуть мир. Он унес эти средства с собой в могилу.

Доктор Глоссин медленно проговорил эти слова, наблюдая за лордом. Но в лице последнего ничто не изменилось.

— Я тоже проглядывал эту папку. Нашему правительству тогда было немало хлопот, и совершенно напрасно, как видите. Часто бывали люди, воображавшие, что они изобрели невесть что. Они спокойно могли бы оставить беднягу строить свою дорогу. Во всяком случае, я рад быть вам полезным в этом деле. Прошу вас располагать мною, если у вас есть другие желания.

Доктор Глоссин поблагодарил. Он крайне обязан его светлости и больше ничего не хочет. Если его светлости когда нибудь в свою очередь понадобится услуга…

Он осыпал лорда Мейтланда градом любезностей. Они срывались с его языка почти бессознательно. С величайшим напряжением внушал он своему собеседнику: «Если ты знаешь что-либо об открытии, то скажи». Но остерегался сам думать об открытии, зная связанную с этим опасность: эта мысль могла бы подействовать на его собеседника и быть репродуцирована, как собственная мысль последнего.

Лорд Мейтланд остался спокоен. На американские любезности он ответил английскими. Разговор был одинаково пуст с обеих сторон. Доктор Глоссин знал теперь, что Гергарт Бурсфельд унес тайну в могилу.

Условие, которым Эрик Трувор связал свое обещание, заставляло Сильвестра лихорадочно работать. Не обращая внимания на время, он работал целыми днями и светлыми ночами, подгоняемый одним желанием закончить новый аппарат и затем отправиться на поиски той, кто была ему дороже всего.

Неустанно работал он, пока не была отлита последняя часть, вырезан последний винт. Тогда он опустил инструмент и повернулся к Эрику Трувору:

— Если бы ты знал, с каким отчаянием я работал, если бы ты мог понять мою теперешнюю радость, но ты…

— Я не понимаю, что такое любовь, хочешь ты сказать?

Сильвестр уловил горечь в этих саркастических словах.

— Ты, Эрик? Ты тоже…

Сильвестр замолчал. Он увидел глубокие складки, избороздившие лоб Эрика Трувора. Значит и у Эрика, казавшегося забронированным против всех земных приманок, была тайна, скрытое горе.

— Прости, Эрик, если я невольно затронул рану, о которой не знал. Я не думал, что твое стальное сердце когда-либо знало женскую любовь.

— Никто не рождается со стальным сердцем. Тот, кто им обладает, приобретает его после горьких разочарований и жертв. Рана затянулась…

Словно говоря с самим собой, он тихо продолжал:

— Совершенно затянулась с позавчерашнего утра. Без сожаления и волнения могу я теперь рассказывать о том времени, когда был сначала счастливейшим, а потом несчастнейшим человеком на земле…

Это было во время моего пребывания в Париже. Клевета коснулась моего идеала. Я вызвал клеветника и смертельно ранил его. Потом отправился к невесте требовать объяснения. Ее оправдания не удовлетворили меня. Я вернул ей кольцо. Покинул Париж, бродил по свету. Много лет понадобилось, чтобы снова обрести покой. Сегодня я иначе думаю об этом. Если бы я сегодня… Но к чему об этом говорить.

Дело идет о том, чтобы перевернуть наш мир… Когда ты снова вернешься, когда твое сердце будет свободно от забот, я скажу тебе, что уготовила нам судьба.

— Когда я вернусь, Эрик! Теперь подумай о своем обещании. Я сделал то, что должен был сделать.

Прежде, чем Эрик Трувор мог ответить, заговорил Атма:

— Нехорошо оставлять девушку в руках врагов.

Атма сидел, откинувшись назад. Его широко раскрытые глаза глядели вдаль, зрачки суживались все больше и больше. Руки покоились на тибетских четках.

— Такой вид у него был, когда он мне посоветовал, или, вернее, приказал отправиться в Трентон, — шепнул Эрик Трувор Сильвестру.

Через несколько минут глубокий вздох потряс грудь Атмы. Его зрачки приобрели нормальный вид. Он сказал:

— Враг за работой. Он замышляет недоброе. Мы должны освободить девушку.

Эрик Трувор согласился.

— Пусть будет так. Я останусь здесь строить машину. Отправляйтесь завтра пораньше. Делайте, что вы должны делать.

— Еще сегодня ночью. Через час. Надо спешить.

Сома Атма был теперь воплощением деятельности.

— Мы отправляемся через час. Нужно привести сюда аэроплан. Меньший лучеиспускатель мы должны взять с собой, он может нам понадобиться.

Атма приказывал, и друзья повиновались его указаниям.

За час можно многое успеть. Было сделано все, что оказалось доступным человеческим силам. Аэроплан стоял на лугу перед труворовским домом. Последние приготовления были сделаны. Потом короткое рукопожатие, и серебряная звезда взвилась к облакам.

Рейнольдс-Фарм с трех сторон окружена крутыми утесами и покрытыми лесом возвышенностями, окружена морем зелени. Деревья на опушке леса почти касаются своими верхушками крыши здания.

В бледно-голубом платье, закрывшись от солнца большой шляпой, Яна перешла узкие мостки, переброшенные через ручей. Легким шагом стала она подниматься по каменистому склону, на вершине которого красовалось листвой гигантское буковое дерево. Это было ее любимое место. Среди реброобразных корней могучего ствола она нашла местечко, где можно было отдыхать, как в кресле. Отсюда она могла, как с птичьего полета, обозревать Рейнольдс-Фарм и покрытую зеленой травой равнину.

Она не услышала шагов доктора, вернувшегося после ее ухода и попавшего сюда по указанию Абигайль.

Глоссин стоял перед ней и восхищенно любовался этой, словно скульптором созданной фигурой, мягким и благородным рисунком лица, его розовой окраской и нежным ртом. Он опустился возле нее на колени, осторожно взял ее руки и продолжал смотреть на нее. Все это, думал он, принадлежало ему навсегда. Никто больше не будет этого оспаривать у него.

Доктор Глоссин был человек железной силы воли. Единственным слабым местом в нем была совесть. До сих пор он не знал глубоких сердечных привязанностей. Если какая-либо женщина мимоходом будила в нем страсть, он умел всякими хитростями покорить ее. Если бы стены Рейнольдс-Фарм могли говорить, они рассказали бы о многих трагедиях, начавшихся где-то в другом месте и закончившихся здесь.

Только однажды испытал доктор Глоссин великую страсть — когда Рокайя Бурсфельд пересекала его жизненный путь.

Впервые увидя Яну Гарте, он нашел в ней хороший объект для своих гипнотических опытов, ценное средство для выполнения своих планов. Только поэтому он заинтересовался ее судьбой. Так продолжалось, пока он не увидел, что в лице Сильвестра Бурсфельда ему грозит опасность и пока пламя внезапной страсти не вспыхнуло в его стареющем сердце.

Доктор Глоссин наклонился над рукой Яны и прижался к ней губами. Она с легким криком испуга вскочила. В первый момент изумления она даже не обратила внимания на странную позу доктора.

— Ах, это вы, господин доктор… Как я рада, что вы вернулись. Вы побраните меня за неблагодарность, но должна вам сказать, что одиночество в Рейнольдс-Фарм гнетет меня.

— Значит, вы хотите, чтобы я приезжал чаще, оставался подольше… чтобы я всегда оставался возле вас, Яна?

Яна, краснея, наклонила голову. Чувство, в словах доктора, смутило ее. Она хотела сказать, что он ее неправильно понял, что она хочет уехать из Рейнольдс-Фарм. Но эти неблагодарные слова не прозвучали на ее губах.

Ослепленный своей страстью, доктор Глоссин, подумал, что сдержанность Яны скрывает более теплое чувство.

— Яна! Должен ли я всегда оставаться возле вас?

Она ответила не сразу. Ее рука задрожала в его руке. Выражение молящей беспомощности появилось на лице.

— Не знаю, — сказала она беззвучно. — Здесь… — она положила руку на сердце, — здесь так пусто.

— Не только здесь, а всюду на свете. Мы должны быть друг возле друга. Яна, взгляните на меня. Я буду открыто говорить с вами. Мне нужен дом, жена, семейный очаг. Взгляд ваших глаз, звук вашего голоса, ваша близость дадут мне все. Я знаю, что недостоин вас, что неблагородно связывать вашу юную, цветущую жизнь с моей. Но я не могу иначе, Яна, я люблю вас, люблю больше, чем могу это высказать. Хотите последовать за мной, куда бы я не шел, как моя жена? Вы не отвечаете, Яна? Вы отдергиваете руку и отворачиваетесь от меня?

Глоссин замолчал. Его голос звучал все тише и тише. Он дышал с трудом. Поднявшись, он уставился на Яну, которая плакала, закрыв лицо руками.

Он был разочарован и удивлен, но не обескуражен.

— Простите меня, Яна, я испугал вас своим стремительным порывом. Я дам вам время для ответа. Вы узнаете меня ближе и полюбите.

— Нет, нет! Я не люблю вас и никогда не полюблю!..

Яна снова разразилась страстными неудержимыми слезами. Глоссин стал бледен, как смерть.

— Это ваш ответ? Разве у вас нет сочувствия к моим страданиям?

Его глаза жутко вспыхнули, грудь тяжело дышала. Страсть обуревала его. Он бросился к ее ногам и стал молить, чтобы она его выслушала.

— Нет, я не хочу вас больше слушать!

Яна вскочила и отступила перед доктором.

— Я не хочу, не хочу… — и, прежде чем он успел подняться, она повернулась и стремительно побежала вниз по склону.

Не то вздох, не то проклятие вырвалось у Глоссина. Он глядел ей вслед… Что предпринять?

Сжатым кулаком он ударил по лбу, словно желая разбудить дремавшие в нем злые силы.

— Какой я дурак! Какой дьявол ослепил меня? Она любит Логг Сар, а не меня. Но он не уйдет от меня, даже если ад выступит на его защиту.

Со всей возможной быстротой поспешил он к дому и без колебаний вошел в комнату Яны.

Сквозь полуоткрытую дверь спальни он увидел, что она стоит на коленях и складывает белье и платья в ручной чемодан.

— А, я так и думал! Но нет, дитя мое, будет не по твоему, а по моему. Я хочу приковать тебя к Рейнольдс-фарм крепче, чем это сделали бы сторожа и решетки.

Вытянув руку по направлению к Яне, он медленно подошел к ней. Она обернулась и раскрыла рот, словно желая громко крикнуть. Но ни один звук не сорвался с ее губ, снова медленно сомкнувшихся.

— Утренняя прогулка утомила вас, милая Яна. Ложитесь на диван и отдохните до второго завтрака. Мы позавтракаем вместе в беседке у ручья, и после этого я буду готовиться к отъезду. Вам будет жаль, когда я снова уеду?

— Очень, господин доктор. Мне будет скучно без вас.

Глоссин кивнул, горькая улыбка обозначилась вокруг его рта. Он подошел к кровати, на которую легла Яна, и сел возле. Он чувствовал ее теплое дыхание; аромат ее пышных волос, ее молодого тела обдавал его. Ее полуоткрытые губы, казалось, просили поцелуя. Он открыл объятия, словно желая схватить ее, но рассудок победил. Отвернувшись, не оборачиваясь, поспешил он к выходу. Губы его были сжаты, словно он выпил что-то горькое.

Рейнгарт Изенбранд, владелец большого сталелитейного завода в Элене беседовал с четырьмя главными директорами.

— Мы должны принять меры, которые требуются политическим положением. Я не думаю, чтобы разрыв между Англией и Америкой заставил себя ждать, атмосфера слишком сгустилась, чтобы можно было надеяться на мирное разрешение.

Энергичный молодой владелец завода выдержал паузу и посмотрел на собеседников. Лицо Филиппа Иордана, заведующего заграничным отделом фирмы, выражало полное согласие. Коммерческий директор Георг Бауманн утвердительно кивнул.

Они лучше разбирались в политическом положении, чем профессор Писториус, главный инженер, и Фриц Эльтьен, создатель нового способа обработки стали. Оба техника еще втайне надеялись на мирное соглашение, тогда как коммерсанты видели неизбежность вооруженного столкновения.

Рейнгард Изенбранд продолжал:

— Положение Германии и Европы в отношении конфликта крайне важно. Согласно информациям из Берлина, Европа сохранит нейтралитет. Печать, в течение нескольких дней распространяющая слухи об аннулировании Англией европейских долгов Америке, по моему, подкуплена. Непосредственное участие Европы в этой войне было бы равносильно самоубийству. Оно мыслимо только со стороны Англии, но тогда наша страна была бы беспомощна перед Америкой. Я думаю, что нам не нужно оглашать возможность непосредственного участия в войне. Тем значительнее должны быть наши мероприятия, как нейтрального государства.

Ясно, что мы можем обслуживать обе стороны, не нарушая своего нейтралитета. По счастью мы отвыкли от сентиментальностей. Пусть в публике преобладают симпатии к той или иной стороне, для нас это только вопрос сбыта, возможность, благодаря интенсивной работе, поднять народное хозяйство, уничтожить последние следы минувших войн.

Незачем нам ломать голову над вопросом транспорта. Мы доставляем товары в Эссен. Как заказчики будут получать их оттуда, их собственное дело. Какого вы мнения на этот счет?

Филипп Иордан попросил слова.

— Вопрос транспорта крайне прост для Англии. Она без труда провозит фабрикаты через пролив прямо на остров. До Кале транспорту покровительствует нейтралитет, а оттуда подводный туннель… если он не будет разрушен американцами.

— Что касается транспорта в Америку, то нужно принять во внимание подводные лодки и аэропланы. Я слыхал, что Союз теряет на этом двадцать процентов.

Но мы не должны заботиться о транспорте. Это даже не главная забота воюющих сторон. Обе стороны часто будут закупать лишь для того, чтобы не дать товаров противнику и преспокойно оставят их у нас.

— А вопрос о ценах? — сказал Рейнгарт Изенбранд, глядя на Баумана.

— Цены будут установлены германо-французским промышленным союзом…

Георг Бауманн положил руку на лист с расценкой.

— Здесь находятся основные цены на сталь и все остальные фабрикаты. Мы сговорились сообща и на случай войны наметили немедленное повышение на триста процентов.

— Что мы должны продавать? — спросил шеф.

Профессор Писториус ответил:

— Это будет главным образом, зависеть от продолжительности предстоящей войны. Если война будет короткой, то полуфабрикаты, если она затянется — в ход пойдут стальные изделия. Люди дела рассчитывают, что сорок процентов всех воздушных сил будет уничтожено в первые десять дней войны. Все будет зависеть от того, продолжится ли война настолько, что поднимется вопрос о замене уничтоженного материала новым. Американцы стараются заменить качество количеством. Они лихорадочно работают над постройкой своих Р.Ф.С. Между тем готов уже наш тип, развивающий полуторную скорость. Воюющие вырвут у нас из рук всякий мотор нового типа, по какой угодно цене.

На боковом столе раздался звонок пневматической почты и из щели выскочило письмецо, адресованное Филиппу Иордану. Рейнгарт Изенбранд невольно сдвинул брови: совещание не должно было прерываться.

Иордан вскрыл конверт.

— Паника началась. Мой представитель сообщает мне, что у него находится мистер Стаммфорд, уполномоченный Цируса Стонарда. Он хочет закупить наше сырье на два года. Тонна — две тысячи долларов.

— Черт побери! Этот американец торопится, — вырвалось у Фрица Эльтьена, озабоченного судьбой своей стали.

Изенбранд сказал коротко:

— Не пойдет. Могут быть проданы по установленной цене только большие партии.

Иордан набросал ответ и послал его по пневматической почте.

Профессор Писториус высказался о возможной продолжительности войны. Европейская война продолжалась четыре года — с 1914 по 1918. Первая Японская война два года, вторая девять месяцев. Цифры сходились. Надвигающаяся война тоже должна была быть короткой.

Пневматический аппарат снова заработал. Иордану сообщили, что мистер Стаммфорд хочет закупить миллион тонн необожженной стали. Это был заказ на два миллиарда долларов. Цирус Стонард не разменивался на мелочи. Если предположит, что его агенты в этот же самый час действуют на всех других стальных фабриках, то он должен сделать закупку на круглую сумму в пятьдесят миллиардов долларов. Бауманн стал вычислять. Иордан задал вопрос о способе выплаты.

Ответ получился минуту спустя.

«Чеки, принимаемые к уплате лучшими банками континента».

Рейнгарт Изенбранд обменялся взглядом с Иорданом.

— Доллар падет. Нам нужны реальные ценности, американские природные богатства в качестве залога. Рудники и нефтяные источники стоимостью в два миллиарда. Иначе мы не пойдем на это дело.

Ответ полетел в почтовый ящик. Профессор Писториус продолжал:

— Наше производство больше, на 99 процентов приспособлено к мирному времени. Но у нас есть две специальности, годные для войны: производство аэропланов и подводных лодок для торгового транспорта.

Снова звонок пневматической почты. Снова письмо Филиппу Иордану, но на этот раз от другого представителя. Мистер Белльгауз добивался для Англии немедленной поставки ста тысяч моторов. Цены промышленного союза. Уплата золотом.

Еще прежде, чем беседующие могли принять решение, ящик выбросил новое письмо. Мистер Стаммфорд не соглашался дать американские природные богатства под залог, обещая за это германский заем с уплатой золотом.

Рейнгарт Изенбранд отклонил предложение.

— Мы еще не так богаты, чтобы принимать обратно свой собственный заем. Залог, или они не получат стали.

Предложение Англии заслуживало обсуждения.

Следующее письмо касалось мистера Стаммфорда. Он должен был по радиотелеграфу получить информацию из Вашингтона. Через час он сделает новое предложение.

Английский заказ был хорош, но он был бы еще лучше после объявления войны. Тогда автоматически начислялось повышение в 300 процентов. Полномочия Изенбранда были ограничены промышленным союзом.

Ящик выбросил новое письмо, на этот раз к самому шефу.

— Сообщение нашего берлинского представителя: «Правительства Германии и Франции постановили сохранять нейтралитет. Валюта обеих воюющих стран падет, поэтому поставка возможна лишь при уплате в германской валюте или под залог природных богатств. Золото должно приниматься к уплате с осторожностью, так как его курс подвержен колебаниям.

Борьба за обладание нашими фабрикатами началась. Я слышал, что левая часть наших рабочих настроена против Стонарда. Постарайтесь выяснить это. Нам теперь нужно не заниматься политикой, а работать для восстановления народного хозяйства. Сообщите мне, если случится что-нибудь важное. При более крупных заказах нужно принимать в расчет удорожание рабочих рук».

Темной короткою летнею ночью Р.Ф.С.I опустился в Трентонском лесу. Сильвестр Бурсфельд знал этот лес, знал глубокий, похожий на могилу, овраг среди старых дубов, куда легко можно было спрятать аэроплан, сделать его незаметным даже вблизи. Кроме того, они собрали прошлогоднюю листву, большими кучами лежавшую на земле и покрыли ею корпус аэроплана.

Как два безобидных и случайных путешественника, направились Сильвестр Бурсфельд и Атма к городу. Они прибыли слишком рано, — часы на ближайшей церкви показывали лишь четвертый час утра. Сильвестр Бурсфельд горел нетерпением. Он успокоился лишь, когда они очутились перед хорошо знакомым домом на Джонсон Стрит. Тоскующим взглядом смотрел он на обвитые зеленью окна дома.

— Спокойствие, Логг Сар, не спеши! Если девушка еще здесь, мы и через три часа найдем ее.

Слова индуса посеяли новые мучительные сомнения в душе Сильвестра. «Если девушка еще здесь»… Что хотел Атма сказать этим? Где же Яне быть, как не у матери? Может быть Атма знал что-нибудь и не хотел сказать? Его охватила мука неизвестности. Со вздохом последовал он за индусом и опустился рядом с ним на скамью парка. На церкви пробило пять, шесть и, наконец, после мучительных шестидесяти минут семь часов. Сильвестр вскочил.

— Теперь пора! В семь часов Яна всегда уже возится по хозяйству.

Через несколько минут он звонил у калитки. Резкий звук электрического звонка был отчетливо слышен в утренней тишине. Но в доме все оставалось тихо. Три раза, четыре звонил Сильвестр, но ничто не шевелилось. Атма последовал за ним, медленно в раздумье, словно не желая мешать первому свиданию влюбленных. Теперь, стоя возле Сильвестра, он указал рукой на одно место стены.

— Смотри! — Маленькая дощечка белела среди плюща. В неверном блеске рассвета она ускользнула от взглядов Сильвестра. Теперь ее отчетливо можно было видеть и прочесть. Это было повседневное тривиальное объявление о том, что дом сдается и подробности можно узнать у соседей.

— Я предчувствовал, что мы здесь не найдем девушки. Но мы ее отыщем и отвезем в Европу.

Эти несколько слов, с убеждением произнесенные Атмой, влили новые силы в душу Сильвестра. Он последовал за товарищем, который направился к соседнему дому и заявил, что они хотят осмотреть отдающийся в наймы дом.

Вместе с Атмой ходил Сильвестр по так хорошо знакомым ему комнатам. У окна стоял рабочий столик. За ним сидела Яна, когда он видел ее в последний раз перед арестом. Вышивка, над которой она тогда работала, еще лежала там, словно вышивальщица только что встала. Если бы кто-нибудь покинул дом, чтобы переселиться в другое место, он бы не оставил там работу. Сильвестр Бурсфельд не мог удержаться от подобного замечания.

— Все произошло так быстро, — объявил провожавший их мальчик. — Мистер Глоссин усадил мисс Яну в свой автомобиль и тотчас же уехал с ней. Она захватила лишь немного вещей.

Наймут ли они квартиру? Может быть… Они подумают и зайдут после обеда. После короткого прощания друзья направились вдоль по Джонсон Стрит. Сильвестр шел, как во сне. Его губы механически повторяли последние слова индуса. «Мы найдем девушку и привезем ее в Европу». Монотонное повторение мало-помалу вернуло ему душевное равновесие. Он последовал за Атмой, который направился к вокзалу.

— Куда мы, Атма? Что будет с нашим аэропланом?

— Аэроплан хорошо спрятан. Мы должны поехать в Нью-Йорк, спросить у доктора Глоссина, где девушка.

Сильвестр почувствовал страх.

— Это значит положить голову в пасть ко льву.

Атма возразил хладнокровно:

— Лучеиспускатель с тобою. Сожги его, преврати его в пепел, если он причинит тебе зло, но не раньше, чем он ответит мне.

Доктор Глоссин сидел в частном кабинете президента-диктатора, Цирус Стонард отодвинул пачку писем и на одно мгновение остановил свой взгляд на докторе.

— Что вам удалось выяснить в Бурсфельдовском деле?

— Отец умер много лет тому назад.

— Знают ли англичане его тайну?

— Я убежден, что им ничего о ней неизвестно. Когда Гергарт Бурсфельд почувствовал, что у него хотят вырвать тайну под гипнозом, он покончил самоубийством. Я расспрашивал в Англии известных людей. Они ни о чем не знают.

В лице диктатора скользнуло удовлетворение.

— Тогда… по-моему, мы можем начать действовать, как только будет готова подводная станция на Восточно-Африканском берегу.

— Можем, господин президент, если нам придется иметь дело только с Англией.

Диктатор изумленно поглядел на него.

— А с кем же еще мы можем воевать?

Доктор Глоссин колебался. Заикаясь, он проговорил:

— С наследниками Бурсфельда…

Цирус Стонард скомкал набросанную телеграмму.

— С наследниками… Дело, кажется, усложняется. Недавно был всего один наследник, знаменитый Логг Сар, таким изумительным путем бежавший из Зинг-Зинг и захвативший наш лучший аэроплан… Кто еще прибавился?

— Два друга, на жизнь и на смерть связанные с Сильвестром Бурсфельдом.

— Трое, значит. Три слабых человека. Вы серьезно думаете, что три человека могут стать опасны нашему трехсотмиллионному населению? Господин доктор Глоссин, вы стареете. В прежние годы у вас было больше веры в себя.

Слова президента-диктатора подействовали на доктора, как удар хлыста. Он попеременно краснел и бледнел. Потом заговорил, сначала заикаясь, потом плавнее и, наконец, с жаром непоколебимого внутреннего убеждения.

— Господин президент, тридцать лет тому назад я видел, как Гергарт Бурсфельд простым аппаратом не больше моей руки на большом расстоянии взорвал динамит. Я видел, как он взрывал патроны в находившихся далеко ружьях, как он сжигал в воздухе летящих птиц… Я изумлялся, считал это волшебством… Гергарт Бурсфельд засмеялся и сказал, что это лишь зародыши нового открытия, слабая попытка, за которой последуют другие, гораздо более значительные.

— Гергарт Бурсфельд умер много лет тому назад. Вы сами только что сказали, что открытие было погребено с ним, — сказал Цирус Стонард. В его голосе не было обычной решимости.

— Тайна больше не погребена. Она воскресла. Логг Сар… Сильвестр Бурсфельд снова сделал это открытие и, вероятно, значительно усовершенствовал его. Отец говорил о возможности, при помощи передачи энергии на расстояние, сконцентрировать на теснейшем пространстве, в любом пункте земного шара, миллионы лошадиных сил. Он говорил о том, что его открытие положит конец всякой войне. Сын пошел по следам отца. Они втроем сидят в Швеции, у Торнеоэльфа и работают над открытием. Если им удастся так развить его, как предполагал отец…

Цирус Стонард встал. Вытянув правую руку, он приказал доктору замолчать.

— Не произносите того, что я не должен слышать. Вы назвали место, где изобретатели занимаются своим предосудительным делом… Вы хорошо знаете его?

— Хорошо. Уединенный дом на берегу Торнео… В восьми километрах от Линнея.

— В таком случае я приказываю вам уничтожить этих трех изобретателей… Дотла! Чтобы не было такой мазни, как в Зинг-Зинг. Через две недели подводная станция будет в полной боевой готовности. К этому времени я жду вашего сообщения о том, что мое приказание исполнено.

Доктор Глоссин был отпущен. Он не мог не понять диктатора. На сердце у него было тяжело, какое-то неясное предчувствие давило его.

Доктор вошел в дом на 317 улице. Лифт довез его в десятый этаж. Отдав слуге шляпу и палку, он уселся в удобную качалку и стал размышлять.

Цирус Стонард приказал ему устранить трех людей. По сравнению со многими другими это поручение было просто. Рецепт был несложный и испытанный. Нужно было взять аэроплан с дюжиной здоровых полисменов или солдат, ночью отправиться в Линней, окружить дом, арестовать находившихся в нем и убить их при аресте за оказанное сопротивление. Дело было совсем простое. Доктор не раз проделывал это на практике.

Однако на этот раз ему было страшно. Внутреннее чувство предостерегало его против Сильвестра Бурсфельда и его друзей… Но приказ диктатора! Когда Цирус Стонард приказывал, было только два пути: повиноваться или нести кару за неповиновение!

Гнездо в Линнее должно было быть уничтожено; внутреннее чутье подсказывало ему, что это опасно, но внешне это предприятие казалось довольно безобидным. Нужно было вмешать в дело третье лицо. Но кого? Кто был заинтересован в уничтожении изобретения и изобретателей?

Неожиданная мысль всплыла в его мозгу. Конечно, вот правильный путь! Англичане были также заинтересованы в гибели Сильвестра Бурсфельда и его друзей, как и американцы.

Все затруднительнее становилось для доктора Глоссина обдумывание дальнейших выводов и заключений своего плана. Ему никак не удавалось соединить звенья цепи. Он ощущал странное подергивание в затылочных мускулах. Неясная тяжесть давила на виски. У него было такое ощущение, словно его воля больше не принадлежит ему, но должна покориться чужой. Он попробовал собраться с силами. Попытался встать с кресла, но его руки и ноги были словно налиты свинцом.

С отчаянным усилием удалось ему, наконец, отделить руку от ручки кресла и поднести ее к голове. Он почувствовал, что его лоб покрыт мелким бисером пота.

Качалка стояла в углу кабинета. Рядом находилась дверь в соседнюю комнату. Она закутывалась лишь густой завескою из бисерных шнурков. Лакей всегда провожал посетителей доктора Глоссина сначала в эту комнату.

Доктор почувствовал, как могучая чужая воля грозит покорить его собственную, проникает через это дверное отверстие. Ему смутно вспомнилось, что неизмеримое время назад он слышал звонок. Волевой ток, более сильный, чем его собственный, грозил покорить его.

Первый натиск должен был последовать в те минуты когда он всецело погрузился в мысли и комбинации по поводу приказа диктатора. В то время, как его мысли были сосредоточены на этом, он представлял удобное поле для чужого влияния, иначе он раньше почувствовал бы его и сразу мог бы принять оборонительные меры. Все это он понял, когда было уже почти поздно. Лишь ослабление его собственных мыслительных способностей заставило его почувствовать чужое влияние.

Доктор Глоссин отчаянно боролся. Всю свою оставшуюся волю он сосредоточил в одном приказе, направленном к самому себе.

— Не хочу… не хочу.

Без конца повторял он мысленно эту короткую фразу, и почти, как физический удар действовал на него контр-приказ чужой воли: «ты должен… ты сделаешь это»…

Минуты проходили. Тонкие фарфоровые часики на камине пробили четверть. Доктор Глоссин ясно услышал удар и напряг все свои силы. Если бы ему удалось встать… невозможно!

Доктор Глоссин пытался делать движения. Глядя на свое колено, он попробовал приказать своим ножным мускулам поднять тело. И в тот же миг он почувствовал, что чужой приказ «ты должен» с усиленной стремительностью обрушился на его «я», что все его существо становилось беззащитным, как только он хотел влиять на какой-нибудь свой член, принуждая его к движению.

Снова прошло полчаса в молчаливой борьбе. Часы пробили два раза. Доктор Глоссин слышал их словно издали, как воспринимают засыпая, последние звуки. С отчаянным напряжением сосредоточил он остаток своей волевой энергии на одном внушении, и на три четверти парализованное тело покорилось. Одним коротким движением доктор повернулся в кресле, так что его лицо очутилось напротив бисерного занавеса. Одно мгновение казалось, что мускульное движение сломит чужую волю. Но это было лишь мгновение. В то время, как доктор Глоссин приказывал своему телу повернуться, все его «я» находилось во власти чужой воли. Со вздохом опустил он голову на грудь, широко раскрыв глаза.

Сквозь бисерный занавес вошел в комнату Атма и вплотную подошел к спящему. Он тоже выглядел утомленным. Следовавший за ним по пятам Сильвестр Бурсфельд со страхом заметил это. Индус подошел к спящему и провел рукой по его глазам и лбу. Сильвестр заметил, как он старается победить свою усталость, и снова струить целые токи своей собственной гипнотической воли в тело спящего. Потом он отступил и упал в кресло. По его знаку Сильвестр Бурсфельд стал за портьеру вне поля зрения Глоссина.

Снова проходили минуты. Часы пробили трижды. Тогда спящая фигура ожила и зашевелилась. Доктор Глоссин поднялся, как человек, проснувшийся от глубокого сна. Он провел рукой по лбу, словно собираясь с мыслями. Потом стал разговаривать сам с собой.

— Что я хотел делать?

Сильвестр взялся за висевший на его боку аппарат. Если изменит искусство Атмы, он обладает средством разорвать этого человека на атомы, сжечь его, превратить в кучку золы или облачко пара. Но тогда он никогда не узнает, куда этот дьявол затащил бедную Яну.

Он снял руку с аппарата, поняв, что победа Атмы над Глоссиным необходима.

Борьба близилась к концу.

Индус встал и вплотную подступил к столу. Сильвестр видел, что он собирает последние остатки своей могучей гипнотической силы, чтобы внушить противнику свою волю. И, наконец, внушение подействовало.

Внезапно голос Атмы вырвал из мечтаний Глоссина.

— Где Яна Гарте? — впиваясь взглядом в взгляд Глоссина, спросил индус.

Короткая судорога пробежала по членам доктора. Казалось, что он снова хочет бороться. Но его сопротивление было сломлено. Выражение безмерной усталости проступило на его лице, когда он ответил:

— На Рейнольдс-фарм, в Элькингтоне, близ Фредерикстаун.

Сильвестр жадно впивал ответ слово за словом. Фредерикстаун в Колорадо! Элькингтон он даже знал случайно. Ферму можно будет найти. Все трудности были преодолены. Еще немного времени, и он увидит Яну, в быстролетном аэроплане спасет ее от вражеской силы.

Атма стоял перед доктором, настойчиво внушая ему свой последний приказ.

— Ты проспишь до четырех часов. Проснувшись, ты забудешь обо всем — Логг Саре и Атме.

Голова доктора Глоссина опустилась на лежавшие на столе руки. Он спал глубоким сном.

— В четыре часа ты разбудишь своего господина, — мимоходом сказал Атма лакею, дремавшему в сенях на кресле. Бегло провел он руками по его лбу и глазам. Потом входная дверь захлопнулась за друзьями.

Огорченный и разочарованный, покинул Глоссин Рейнольдс-Фарм в тот день, когда Яна отклонила его предложение. Но и она сама была потрясена этим объяснением, выведена из состояния обманчивого покоя. Она нуждалась в ком-нибудь, кто бы мог ее поддержать; после смерти матери Глоссин стал для нее такой поддержкой. Она доверяла ему, как отечески расположенному другу, поскольку позволяло инстинктивное, ей самой непонятное доверие.

Сватовство Глоссина одним ударом разрушила отношения, снова вызвало в Яне тяжелую душевную борьбу. Чувство глубочайшего одиночества снова охватило ее. Что ей после всего этого еще оставалось на земле? Мать умерла… Сильвестр потерян… Дружба Глоссина была лишь маской…

Она больше не выходила из дому. Прогулки и катания прежних дней прекратились. В своих усталых мыслях искала она ответа на вопросы; что с ней будет?

Что предполагал Глоссин сделать с ней? Почему он привез ее именно сюда? Что ей предпринять дальше?.. Если бы она взяла какое-нибудь место… где-нибудь… только прочь отсюда!.. прочь!.. если бы она осталась в Трентоне! Ни письма, ни весточки оттуда…

Прочь!.. прочь!.. Почему она до сих пор не уехала? Почему не покинула фермы тотчас же после сватовства Глоссина?

Она могла уйти незаметно для Абигайль: уже вскоре после своего прибытия сюда, она открыла, что старая негритянка была привержена к бутылочке. Сейчас же после обеда она исчезала, и Яне не раз приходилось самой заботиться об ужине. Она знала, что Абигайль в бессознательном состоянии часами валялась где-нибудь в углу. В это время она могла беспрепятственно покинуть дом.

Внезапным движением поднялась она и направилась в спальню. Торопливо схватив несколько необходимейших предметов туалета, она стала складывать их в маленький ручной чемодан. При этом ей вспомнилось, как часто она бралась за это раньше, никогда не достигая цели. Сегодня все шло гораздо лучше.

Теперь запереть! Ключ находился в ее сумочке на столе. Она вынула его, снова повернулась к чемодану и почувствовала, как прежнее онемение снова охватывает ее. Ее ноги налились свинцом; лишь с трудом удалось ей пройти несколько шагов от стола к чемодану. Наконец она справилась с этим, но теперь отяжелели руки. Она попыталась вложить ключ в замок. Он со звоном упал на пол.

Одно мгновение она безнадежно смотрела на блестящий металлический предмет, лежащий перед ней на полу. Потом рыдание потрясло ее тело.

— Почему… я не могу?.. Почему?.. почему?..

Упав на чемодан, она неподвижно лежала так в течение некоторого времени. Власть, влияние, ей самой непонятные и необъяснимые мешали покинуть этот, никем не охранявшийся дом… Она прошла в другую комнату и бросилась на кровать.

— Какая мука!.. Почему… я должна переносить ее?.. Где ты, Сильвестр?.. Мама, если бы я умерла с тобой.

Умереть… ниже дома… Ручей образует маленькое озеро. Там я найду покой и освобождение от муки…

Она встала с кровати.

— Да!.. Да… Да…

На ее лице отражалась непоколебимость принятого решения. Быстро подошла она к двери. Пусть какая-то жуткая сила препятствует ей бежать из дома к людям, никто не запретил ей уйти в вечность.

Она взялась за ручку и распахнула дверь.

Ворчливый голос Абигайль достиг ее слуха. Видимо, старуха старалась заградить какому нибудь посетителю доступ в дом, может быть, гнала разносчика товаров.

— Неужели я не могу даже умереть? — она хотела снова тихо закрыть дверь, но ее рука судорожно вцепилась в ручку.

Чей это голос… Чужой… Сразу распахнула она дверь.

— Сильвестр.

Этот крик вырвался из глубины сердца. Закрыв глаза, прислонилась она к двери и протянула к нему руку.

— Сильвестр.

Она видела, как Абигайль отлетела в угол от сильного удара кулаком, как кто-то громадными прыжками вбежал по лестнице. Она почувствовала, только, что нежная рука гладит ее лицо, что над ее ухом звучат слова любви.

Эрик Трувор работал в своей лаборатории в Линнее. По планам Сильвестра строил он новый лучеиспускатель. Аппарат был гораздо больше первого, который его друзья взяли с собой. Он по величине напоминал небольшой шкаф.

Но он был до смешного мал по сравнению с оказываемым им действием. Он мог передавать энергию в десять миллионов киловатт. Это гигантское действие достигалось тем, что аппарат действовал не только находившейся на месте энергией, но пользовался энергией, находившейся всюду в пространстве.

— Задача передачи энергии на расстояние практически разрешена, — с гордостью сказал Сильвестр, перед своим стремительным отъездом на Запад.

Последнее затруднение, еще подлежащее устранению, касалось точного прицела. Нужно было видеть отдаленный объект, на который направлялся ток. При чтении заметок Сильвестра, Эрик Трувор почувствовал умственное наслаждение. Изучавшаяся аппаратом энергия возвращалась обратно и давала изображение. При чтении это казалось ему до смешного простым. Обыкновенное отображение, какие употреблялись в технике уже сотню лет. Согласно теории на белой матовой пластинке нового лучеиспускателя должно было показаться точное изображение того места, в котором концентрировалась энергия.

Он включил аппарат. Туман застлал пластинку. Намечались какие-то изображения, но отчетливой картины не получалось.

Снова попробовал он включение. Потом взялся за работу. Часы проходили, но он не замечал этого. Прошла полночь и настало утро. Нильс Нильсен, старый слуга, нашел своего господина в лаборатории, погруженным в работу.

— Господин Эрик, ваша постель осталась нетронутой.

Эрик Трувор отмахнулся и сердито вытянул неправильно включенную проволоку.

— Не мешайте мне!

Эрик кончил работу над включением. Включил опять и увидел еще меньше чем прежде. Серьезная ошибка! Без устали продолжал он работу.

Нужно было отказаться от немедленных результатов, так как они могли испортить желаемый эффект.

Эрик Трувор работал, и в перерывах ел. Настала вторая светлая северная ночь.

Пришел лакей. Эрик выпроводил его из лаборатории и потребовал крепкого кофе. Чем больше он строил и включал, тем яснее становились ему преимущества измененной коммутации.

Прошла вторая ночь и еще пол дня. Он укрепил последний винт и попытался победить свое волнение.

Дрожащей рукой включил он ток. Туман затянул пластинку.

Он урегулировал микроскопический винт. Туман рассеялся. Показались голубые и зеленые просторы.

Он должен был сесть; колени отказывались служить ему. Потом он собрался с силами, повернул рычаг. Резко и отчетливо выступили сосны, находившиеся в двадцати километрах возле устья Торнео. Эрик Трувор знал это место.

На матовой пластинке появилось изображение, подобное изображениям в фотографической камере. Но достигалось оно совершенно иным путем, не зрительно.

Попытка удалась. Он отставил аппарат и бросился утомленный, на стоявшую в лаборатории кровать.

Лежа с открытыми глазами, глядел он в потолок. В его руках теперь была власть покорять людей своей волей, превращать в пепел непокорных, власть, какой никогда еще не обладал отдельный человек.

Он почувствовал страшную ответственность, связанную с этой властью. Потом его мысли смешались. Природа предъявила свои права. После двух суток напряженнейшей работы тело требовало отдыха. Его глаза закрылись.

Это был какой то лихорадочный полусон. Через три часа он вскочил. Беспроволочный телеграф работал в это время. Он прочел сведения на бумажной ленте.

— Отправляемся в Элькингтон, Рейнольдс-Фарм, за Яной.

Он потер лоб. Яна не в Трентоне? Найдя в атласе нужные указания, он навел лучеиспускатель.

Сначала заклубился туман. Потом показалась зеленая равнина, двор фермы. Он поправил регулятор и мог различить мельчайшие подробности.

Какая-то фигура слева вступила в поле зрения… Сильвестр Бурсфельд. Он увидел его так отчетливо, словно тот находился на расстоянии протянутой руки. Сильвестр был один, не захватив с собою даже лучеиспускателя.

Эрик хотел окликнуть друга, забывая, что отделен от него тысячью миль.

Другая фигура вырисовалась на поверхности. Уродливая старая негритянка. Эрик Трувор видел, как она пыталась прогнать Сильвестра, как тот оттиснул ее и направился к двери, как негритянка попробовала его оттолкнуть и как обычно добродушный Сильвестр внезапно поднял руку, отбросил женщину и кинулся в дом. Дверь за ним закрылась.

Время шло. Эрик Трувор испытывал возрастающее беспокойство. Он не видел при Сильвестре лучеиспускателя, этого небольшого, но грозного оружия, могущего защитить его от всякого нападения. Не видел он и Атмы. Куда девался индус? Второй вопрос беспокоил его почти также, как и первый. Насильно принудил он себя к спокойствию.

— Вероятно, они складывают вещи… Конечно… ведь ясно, что Яна не может отправиться в Европу, в чем стоит. Я даю им час времени…

Он стал разглядывать крышу дома. Хорошо ли она загорится, если он направит лучеиспускатель на конек? Дерево было пористое, высушенное солнцем. Огонь должен был вспыхнуть сразу.

Потом он стал думать о последствиях. Пожар мог разгореться так сильно, что пламя преградит выход, прежде чем влюбленные узнают об опасности. Он боялся силой своего аппарата заставить их поспешить. Его нетерпение возрастало. Надежда на появление Сильвестра или Атмы была тщетной.

Серебряное пятно в синеве неба возбудило его внимание. Через лупу осмотрел он это место на пластинке.

Без сомнения, то был Р.Ф.С.I. Он хорошо знал форму аэроплана. Эрик облегченно вздохнул. Атма явился за ними. Где он торчал раньше — неважно… Теперь все должно было благополучно закончиться.

Аэроплан быстро приближался. Он снизился за фермой, потом силуэт фермы вдвинулся между ним и взглядом Эрика.

Почему не снизился Атма во дворе фермы? Может быть, место за домом было удобнее для взлета.

Эрик Трувор ждал… Он увидел пять бегущих по двору фигур, скрывшихся в доме.

— Атма там… Атма поспел во время… Все будет хорошо.

Эрик старался успокоить себя этими словами. Среди пятерых фигур, он, по описаниям Сильвестра, узнал Глоссина. Волочащаяся правая нога, пронзительный взгляд… Ошибиться было невозможно, но он надеялся, что Атма со своим Р.Ф.С.I находится за домом, что он уничтожит противников.

Прошло несколько минут.

Дверь фермы открылась. Один из мужчин нес в руках что-то светлое… Яна в обмороке. Ее лицо было бледно; голова бессильно лежала на плече несшего ее. Двое других тащили связанного Сильвестра. Шествие заключал доктор Глоссин с удовлетворенной улыбкой на лице.

Пламенный гнев охватил Эрика. Он включил ток.

В двадцати метрах расстояния от доктора, начал плавиться песок, засветился белым калением, распространяя жар.

Доктор оглянулся и изо всех сил пустился бежать. Волоча ногу, мчался он по двору, а за ним тянулся огненный след, так как при помощи микрометрического винта Эрик Трувор направил пламя на него… И при этом в волнении порвал одну из проволок аппарата.

Картина потускнела. Тысячи миль отделяли Эрика от Рейнольдс-фарм. Только теперь он понял это.

Лихорадочно дрожащими руками искал он порванную проволоку. Он должен был заставить себя успокоиться, должен был с бесконечным терпением отвинтить зажим, взять проволоку, протянуть ее и снова завинтить. Драгоценные минуты проходили. Наконец, соединение было снова налажено. Изображение снова показалось на пластинке. Двор был пуст.

Он не мог разрешить этой загадки. Вмешался ли Атма, уничтожил ли он врагов? Везет ли он теперь Сильвестра и Яну домой?

Эрик Трувор не знал этого. Он был осужден сидеть здесь и ждать. Но он поклялся направить огонь лучеиспускателя на Глоссина, как только снова увидит его.

В Элькингтонском лесу, среди орешника и кустов ежевики, лежал Р.Ф.С.I. Атма сидел на траве в нескольких шагах от него и ждал. Его лицо выдавало беспокойство. Он был бледен, насколько позволяла его смуглая кожа и утомлен. Невероятное напряжение его борьбы с Глоссиным сказывалось в нем.

Лучи заходящего солнца косо светили сквозь ветви, бросая тени на зелень. Индус стал следить за своей тенью, за медленным движением темной полосы. Только что зеленевшие травинки постепенно темнели и обесцвечивались, а на другой стороне листья загорались сияющим солнечным золотом. Созерцание этой медленной перемены успокоило Атму. Все его мысли сосредоточились на двигающейся тени и на каменном козле, находившемся на расстоянии фута от нее.

— Я подожду, пока тень коснется камня. Если Логг Сар с девушкой до тех пор не вернется, я отправляюсь за ними.

Назначив себе, таким образом, срок, он продолжал сидеть неподвижно, освещенный солнцем, погрузившись в созерцание блуждающей тени и чувствуя, как с минуты на минуту возвращаются его силы. Любопытные ящерицы бесстрашно пробегали по его ногам, мухоловка отплясывала неподвижное тело. Тень коснулась камня. Сома Атма встал и бросил беглый взгляд на хронометр. Два часа прошло с тех пор, как Сильвестр отправился за девушкой в Рейнольдс-Фарм… Два часа! Атма почувствовал страх. Двадцати минут было довольно даже при длительной встрече влюбленных.

Большими шагами поспешил он к ферме. Дверные створки были только прислонены. Войдя в дом, он нашел его пустым. Но беспорядок ясно указывал на происходившую здесь борьбу. Три стула было опрокинуто, скатерть смята. На полу лежал разбитый стакан. Шляпа Логг Сара, его перчатки…

Пока Атма подымался по лестнице, перед ним необычайно рельефно рисовалась сцена, разыгравшаяся в то время, как он отдыхал в лесу, набираясь свежих сил.

Он достиг конца лестницы. С вышки открывался вид на все стороны. Атма подошел к окнам, осмотрел ясное вечернее небо и увидел светлое пятно, держащее путь на запад. Аэроплан! В такое время на такой высоте он мог прибыть только из Элькингтона. Еще было время. Большими прыжками сбежал он с лестницы и поспешил к лесу, где спрятанный среди листвы Р.Ф.С.I ожидал новых подвигов.

Р.Ф.С.II держал курс с запада на северо-запад. Комендант Чарльз Больтон стоял на вахте. В каюте, в одном из удобных легких кресел сидел доктор Глоссин. На его лице виднелись следы борьбы и страданий, глаза покраснели. Напротив него, на втором кресле, лежала грациозная фигура Яны, находившейся в глубоком обмороке. В углу, на полу, крепко стянутый веревками, находился Сильвестр Бурсфельд. Доктор Глоссин встал и медленно, словно каждый шаг причинял ему боль, направился через комнату к Яне.

Наклонившись над ней, он попробовал пульс. Потом, мягко, но настойчиво, раздвинул ей губы и влил в рот несколько капель красной жидкости из маленькой хрустальной бутылочки. Он почувствовал, как вслед за этим усилился пульс, как легкая краска вернулась на лицо. Успокоенный вернулся он к своему месту и сам проглотил немного жидкости. Потом остановил долгий взгляд на связанном Сильвестре. Цирус Стонард предписал безусловное уничтожение. Один из трех находился в его руках. На этот раз он не избегнет смерти.

Доктор Глоссин стал вычислять время. Еще три четверти часа, и аэроплан будет над Монтаной. Там, у восточного склона Скалистых Гор, у него есть укромный уголок… А потом… потом Р.Ф.С.II бешено помчится обратно в Зинг-Зинг. Уже давно был отдан по беспроволочному телеграфу приказ приготовить новую машину. На этот раз исполнение приговора совершится быстро и гладко, без свидетелей; только он один будет присутствовать и убедится, что ток на этот раз действительно делает свое дело.

Тогда старая ошибка будет заглажена. Тогда Цирус Стонард не сумеет его ни в чем упрекнуть.

Ход его мыслей был прерван. Он услышал, как комендант говорил по телефону с машинным отделением. Состав экипажа на Р.Ф.С.II был полный. Кроме коменданта на борту находились еще инженер и два техника.

Комендант настойчиво говорил:

— Обороты обеих турбин пали с восьми тысяч до пяти тысяч и все время продолжают падать. Что у вас случилось?

Доктор Глоссин внимательно прислушался. Какой-нибудь дефект в моторе, порча турбин могли разрушить его план.

Корпус аэроплана получил легкое сотрясение, нос его слегка нагнулся, и он плавно начал спускаться с огромной высоты. Дверь машинного отделения открылась. Вошел инженер в забрызганном кожаном костюме, со следами масла и сажи на руках.

— Мистер Больтон, обе машины стоят. Они вращаются лишь потому, что поток воздуха заставляет вращаться винты.

Комендант вскочил, как разъяренный бульдог.

— Тысяча дьяволов, Вимблингтон, вы хотите нас опозорить? Р.Ф.С.II — лучший аэроплан нашей эскадрильи. Приведите машины в действие, или я предам вас военному суду.

Инженер поспешил обратно в машинное отделение, забыв прикрыть за собою дверь. Шум машин доносился в каюту. Между тем аэроплан, лишенный моторной силы, неудержимо спускался к земле. Спуск был неизбежен через десять минут, если до тех пор не удастся вернуть моторную силу

Инженер снова показался в каюте.

— Господин капитан, повреждения заключаются в генераторе. Машины не получают горючего материала.

Лицо коменданта стало сине-багровым.

— Во имя дьявола, вы должны привести машины в действие. Вы будете расстреляны, если нам придется спуститься.

Имея в перспективе смерть от пули, Вимблингтон покинул каюту. Но положение вещей от этого не изменилось. Моторной силы все не было, спуск продолжался.

Р.Ф.С.II уже находился в густой атмосфере, лишь в трех тысячах метров над землей. Еще недавно солнечные лучи освещали каюту, теперь же аэроплан уже почти был окутан сумеречной тенью земли. Скрежеща зубами, комендант Больтон осматривал местность, разыскивая подходящее место для спуска. Он заметил, что ему еще удастся пролететь над лесом и опуститься на довольно большой заросшей травой поляне.

Волнение коменданта передалось и Глоссину. Беспокойно бегал он короткими шагами взад и вперед по каюте. Его взгляд упал на Сильвестра Бурсфельда. Заключенный перевернулся, чтобы видеть Яну, все еще лежавшую в легком сне. Взгляды Глоссина и Логг Сара встретились, и страх прокрался в сердце доктора.

В этот момент он почувствовал, что порча мотора не была случайностью, что его снова преследует неизвестная, таинственная власть. Он готов был поклясться, что сила, тогда остановившая машину в Зинг-Зинг и теперь тормозила работу турбин Р.Ф.С.II. Механически взялся он за карман, где было спрятано оружие.

Р.Ф.С.II спустился на поляну. Благодаря совершенному искусству коменданта Больтона, аэроплан еще перелетел через последние деревья леса. Сейчас же за опушкой он остановился и быстро растущие сумерки обступили его. Больтон оставил регулятор и обернулся, когда шорох привлек его внимание. Словно превратившись в соляной столб, продолжал он стоять, глядя в боковые окна.

Второй аэроплан спустился с высоты и расположился на поляне едва в ста метрах от Р.Ф.С.II. С минуты на минуту убывающий сумеречный свет еще позволял различать очертания.

Комендант Больтон, наконец, обрел дар речи.

— Я согласен жениться на чертовой бабушке если это не Р.Ф.С.I. Другого такого аэроплана еще нет на свете. Р.Ф.С.III находится в монтаже…

Комендант забыл о своей злости. Любопытство, каким образом Р.Ф.С.I внезапно появился здесь, подавило в нем все другие чувства. Доктор Глоссин стоял, держа оружие наготове и смотрел на чужой аэроплан.

Там ничто не шевелилось. Комендант Больтон прервал молчание.

— Что здесь горит? У вас пожар? — крикнул он в машинное отделение.

Ответ был излишен. Рядом с ним распаялась массивная металлическая стена Р.Ф.С.II. Металл раскалился сначала докрасна, потом добела и превратился в пар, даже не успев растаять. Внутренняя деревянная обшивка вспыхнула на короткое мгновение, но и она исчезла, не успев разгореться как следует. Остался только запах гари.

Обращенная к новому аэроплану боковая стена Р.Ф.С.II исчезла на несколько квадратных метров.

Комендант Больтон видел, как аэроплан на его глазах превращается в пар, в ничто. Со сжатыми кулаками бросился он к образовавшемуся отверстию.

…И попал в палящую полосу луча. В одно мгновение вспыхнула его одежда. Он хотел вернуться, но был уж мертв, сожжен, превратился в тлеющий уголь и золу.

Пламя лучеиспускателя пожирало дальше: теперь разлетелась стена машиннаго отделения.

Инженер Вимблингтон не хотел допускать гибели своих машин. Его правая рука опустилась в карман.

С шумом ударились пули о бока Р.Ф.С.I.

Первая… вторая… третья…. четвертая не достигла цели, потому что огненный луч нащупал инженера, сожрал оружие в его руке, сожрал руку и его самого прежде, чем он сумел прицелиться в пятый раз.

Подняв руки, монтеры выскочили в отверстие.

Один из них разлетелся на кусочки в момент прыжка. Второго луч настиг в десятую долю секунды, когда он висел в воздухе. Немножко беловатой золы упало на поляну.

Доктор Глоссин не видел катастрофы в машинном отделении. Напрягая все силы, он в течение этих секунд отодвинул замки на двери, ведущей на бакборт^[12] аэроплана.

Одним прыжком подскочил он к Яне и рванул ее к себе. Оружие снова очутилось в его руке.

Оно было в упор направлено на Сильвестра.

Раненый застонал, но толчок его связанных рук все же пошатнул доктора. Он упал бы, если бы в последний момент не выронил оружия и не схватился за дверь.

Лишь теперь обнаружилась сила, таившаяся в этом изуродованном теле.

Держа на руках Яну, все еще находившуюся в обмороке, Глоссин соскользнул с аэроплана со стороны бакборта и побежал к лесу; в то же мгновение Атма покинул Р.Ф.С.I и большими прыжками бросился к Р.Ф.С.II. Когда Глоссин коснулся земли со стороны бакборта, Атма с другой стороны вскочил в аэроплан.

Увидев Сильвестра связанным, он с быстротой молнии перерезал связывавшие его веревки. Потом вложил ему в руки лучеиспускатель, соскользнул с аэроплана с другой стороны и бросился к лесу.

Он поспел во время. Белое платье Яны уже неясно мелькало среди стволов. Доктор Глоссин выиграл время, и вечерние тени сгущались с каждой секундой. Но Глоссин был стар, Атма молод, Глоссин нес на плече тяжесть, Атма же был налегке.

Преимущества Глоссина уменьшались с минуты на минуту. Пришедшая в себя от толчков и тряски бега, Яна всеми силами сопротивлялась. Откидываясь назад, она мешала Глоссину.

Он уже слышал за собой тяжелое дыхание индуса. Его охватил смертельный страх. Судьба следовала за ним по пятам. Только бы спастись!

Пред ним показалась небольшая пропасть. Опустив Яну наземь, он спрыгнул вниз и побежал вдоль обрыва. Здесь был уже полный мрак. В своей темной одежде он был невидим здесь. Осторожно крался он от дерева к дереву, стараясь не производить ни малейшего шороха.

Атма остановился возле Яны, осторожно поднял ее и, то неся, то ведя ее, добрался с ней до каюты Р.Ф.С.I и направился к Сильвестру.

Тот лежал без сознания. Лучеиспускатель выпал из его рук, из раны струилась кровь.

Атма поспел во время. Тем же ножом, которым он недавно перерезал путы, он теперь распорол одежду, обнажив пораненное место. Была задета артерия.

Прошло довольно много времени, пока Атме удалось остановить кровь. Края раны, наконец, закрылись. Атма осторожно перенес товарища своих детских лет на другой аэроплан и с бесконечной заботливостью уложил его.

Теперь Атма знал, что его друг и девушка в безопасности. Его фигура напрягалась, и с лучеиспускателем в руке повернулся он к лесу. При последнем свете умирающего дня виднелась там руина Р.Ф.С.II.

Аппарат заработал. Теперь индусу не нужно было так осторожно целиться. С грохотом взорвались десять тысяч киловатт среди обломков. В мгновение ока весь корпус вспыхнул… Потом жар превратился в белое каление. Загорелся алюминий. Горящая масса во все стороны разбрасывала миллионы искр и звездочек. Потом она превратилась в лужу растаявшей глины; это было все, что осталось от прекрасного образца человеческого гения.

Атма оставил лучеиспускатель. Но пылающая масса шлака продолжала гореть. Пламя перекинулось на лес.

Загорелась сухая трава, некоторые близлежащие деревья.

Атма смотрел на это зрелище, ничего не предпринимая для ликвидации.

Быстро пустил он в ход турбины Р.Ф.С.I. Аэроплан взвился ввысь. Далеко под ним лежал горящий лес. Атма улыбнулся.

— Если будет хороший ветер, Глоссин, ты еще этой ночью…

Остальное пропало в шуме машин.

Атма взялся за рычаг и направил аэроплан на север. Путь через полюс был самым безопасным.

Р.Ф.С.I легко и почти без сотрясения спустился на поляну перед труворским домом в Линнее. Своими сильными руками Эрик Трувор перенес в дом раненого друга; Яна следовала об руку с Атмой.

Настали горестные дни. Рана Сильвестра не была смертельной, пуля Глоссина скользнула мимо ребра и задела только мясо; но опасна была лихорадка. Старый Линнейский врач беспомощно качал головой. Не было заражения крови, рана затягивалась, и все же лихорадка истощала больного. Искусство врача и его латынь не могли помочь.

Долгие дни и короткие светлые ночи проводила Яна у постели Сильвестра, чередуясь с Атмой. Последний, умерявший самый дикий бред Сильвестра, прикосновением руки ко лбу, сказал Эрику Трувору:

— На пятую ночь наступит кризис.

Как ни тихо были произнесены эти слова, Яна услышала их.

Сегодня была пятая ночь. Она сидела в полутемной комнате, у постели Сильвестра, наблюдая за каждым движением больного.

Было далеко за полночь, и неверный свет проникал в комнату. Со страхом и радостью заметила Яна перемену в чертах Сильвестра. Что-то задрожало в них, опущенные веки, казалось, хотели подняться. Тело зашевелилось.

Была ли то смерть или пробуждение к новой жизни?

Горе охватило Яну. Она хотела позвать Атму, но голос не повиновался ей. Безудержно отдалась она обуревавшим ее чувствам. Обвив руками шею Сильвестра, она стала шептать ему нежные слова и прижалась губами к его лбу. Все предписания врача, все указания Атмы были забыты в этот момент.

— Сильвестр, не покидай меня! Сильвестр, останься со мной!

На мгновение он поднял веки, словно стараясь узнать окружающую обстановку. Потом они снова закрылись, голова глубже ушла в подушки. Он лежал неподвижно.

— Сильвестр!

Это был крик отчаяния. Тихо опустилась она на колени у кровати и закрыла лицо руками.

Атма вошел в комнату. Его вопрошающий взгляд остановился на лице Сильвестра. Пробормотав «он спасен», Атма вышел.

Больной снова открыл глаза и с радостным удивлением увидел прижатую к своей груди белокурую голову.

— Кто это?..

Яна вскочила.

— Он жив!

Сильвестр все еще не узнавал ее.

— Кто это?..

— Яна, твоя Яна с тобой!

Проблеск сознания показался на лице Сильвестра.

— Яна?

— Да, твоя Яна.

— Яна… Яна… — он повторял это имя, словно находя в нем высшее блаженство. Обняв Яну, он притянул ее голову к себе и прижался лицом к ее лицу.

— Моя Яна, — сказал он так тихо, что ей бросилась в глаза его необычайная слабость. Потом он снова закрыл глаза, засыпая, но счастливая улыбка осталась на его губах.

Неслышными шагами приблизился Атма к Яне.

— Он спит, опасность миновала. Тебе тоже нужно отдохнуть, бедное дитя. Оставь меня одного с Сильвестром. Когда нужно будет, я позову тебя.

— Он спит, он спасен, — тихо повторила Яна.

Бросив на спящего долгий взгляд, она последовала за индусом.

Часть третья

В доме Термэлен были именины. Именинник, Андреас Термэлен, встретил свой восьмой десяток настолько бодро, насколько это было возможно.

Пообедал он вдвоем со своей Луизой, которая состарилась вместе с ним. Потом он почувствовал результаты дневных волнений. Руки дрожали больше обыкновенного, спина немного болела.

Жена озабоченно смотрела на него.

Он попробовал пошутить.

— Бисмарк хорошо сказал, что семьдесят лет самый лучший возраст. Ничего с этим не поделаешь!

После обеда он удобно устроился в мягком кожаном кресле. Старые кости могли вытянуться и отдохнуть.

Чета Термэлен была бездетна. Любовь ее распространялась на племянниц и племянников, большей частью уже взрослых и самостоятельных.

Старик хотел вздремнуть после обеда, но непривычные волнения не дали ему заснут.

— Как ты думаешь, Луиза, Вилли приедет сегодня из Эссена?

— Наверно, если у него будет время.

Речь шла о Вильгельме Люссенкампе, главном инженере Эссенской стальной фабрики. Ему было уже около пятидесяти, но для стариков он по-прежнему оставался мальчиком Вилли.

Старик некоторое время размышлял над ответом.

— Если у него будет время… Теперь много дела. Скоро будет война между Англией и Америкой. Я буду рад, если они расшибут себе голову.

Потом его мысли приняли другое направление.

— Кто бы подумал, Луиза, что из того знакомства на корабле выйдет что-нибудь серьезное! Я подумал тогда, что молодые люди считают меня старым дураком, а потом получилось письмо из Америки и еще одно из Швеции. Я должен снова прочесть его.

Луиза Термэлен принесла письма. Старик попробовал читать, но рука его дрожала, и буквы плыли перед глазами.

— Прочти ты, Луиза, у тебя глаза моложе.

Фрау Луиза прочитала уже много раз читанные письма.

Трентон, 14 декабря 1953 г. Уважаемый господин Термэлен! Случай помог мне, благодаря сделанным вами указаниям, пролить свет на вопрос о моем происхождении. Я нахожусь, как вы увидите по почтовому штемпелю, в Трентоне. Работаю на тех же государственных сооружениях, на которых служил и Фредерик Гарте. Он погиб от несчастного случая, но его вдова хорошо осведомлена о судьбе отдельных членов семьи. Я познакомился с фрау Гарте и ее дочерью Яной и научился ценить их. Из бесед с фрау Гарте я вынес уверенность, что я сын Гергарта Бурсфельда, осенью 1922 года погибшего в Месопотамии. Время и место детально совпадают со сведениями, которые мне обычно давались относительно исчезновения моего отца. Фрау Гарте нашла сходство между мной и Гергартом Бурсфельдом, портрет которого у нее имеется. Поэтому я считаю вас тоже родственником. Ваш благодарный Сильвестр Бурсфельд.

Письмо было надорвано и носило следы частого чтения.

— Кто бы подумал, Луиза, что люди могут так неожиданно найти друг друга! Прочти и второе письмо.

Она поправила очки и продолжала чтение. Второе письмо было датировано позже.

Линней, 5 июня 1955 года. Милый господин Термэлен! Я счастливейший человек на земле, и этим счастьем обязан вам. Если бы вы в свое время не дали мне указаний, я никогда не узнал бы мистрисс Гарте. Тогда Яна Гарте никогда не была бы ни моей невестой, ни женой, которой она станет через два часа. Я хочу сообщить вам о своем счастье. Сегодня мы отправляемся в свадебное путешествие в Италию, Грецию, Египет до пирамид. Яна не знает Старого Света, она всегда жила в Америке. На обратном пути мы заедем к вам на пару дней. От Яны я узнал, что вы 8 июня празднуете свое восьмидесятилетие. Шлем поздравление с берегов Торнеаэльфа ^[13]и скоро повторим их устно. Весь ваш…

Раздался звонок. Андреас Термэлен проснулся, услыша в передней сильный мужской голос. В комнату вошел Вильгельм Люссенкамп. Он сердечно приветствовал старика и поднес ему корзину с розами, среди которых заманчиво выглядывала дюжина красногорлых бутылок.

— Старое вино для стариков, дядюшка! Поздравляю! Надолго не могу остаться. Мы работаем в ночной смене. Всякими хитростями уговорил я коллегу Андрисена заменить меня на послеобеденной смене. Нанял свободный аэроплан, доставивший меня в Дюссельдорф, и вот я здесь.

Андреас Термэлен выслушал этот поток слов. Долго и сердечно пожимал он руки племянника.

— Меня радует, что ты на пару часов заглянул к старому дяде. За это ты получишь первый кусок пирога.

Вильгельм рассказывал, что за последние две недели число печей увеличилось втрое. Работа производилась днем и ночью при значительно расширенных штатах. Едва просохнув, печи уже снова прокаливались.

Когда, после двадцатичетырехчасового прогревания, исчезал последний след сырости, зажигался настоящий огонь. Жар в печи превращался в белое каление. В это пламя кидали сырье, которое в адской жаре превращалось в благородную сталь.

Нагревание должно было производиться день и ночь, потому что печи не должны были остывать. Работа шла форсированным темпом.

— К чему это все? Что вы сделаете с этой массой стали?

Вильгельм Люссенкамп пожал плечами.

— Не моя забота, дядя. Мы получили приказ выделывать как можно больше стали. Минимум миллион тонн в год. Значит нужно работать. А в общем… я не выдаю никакой тайны: всем известно, что американцы закупили невероятное количество стали.

— Будет война, мальчик. Я уже раньше говорил это…

— Может быть, дядя Андреас. Дело похоже на то, что Джон Булль и дядя Сам хотят вцепиться друг в друга. Американцы закупают сталь, англичане интересуются готовыми орудиями. Наши турбины в машинном отделении… не хочу хвастать… но они лучше английских. При пробных испытаниях мы достигли 1200 километров. Самые быстрые машины — американские Р.Ф.С. — делают только 1000 километров. Мы обогнали на 200. Английский капитан присутствовавший при пробном полете, был уничтожен. Он все время измерял на глобусе расстояние между Фридрихсталем^[14] на юге Гренландии и Азорскими островами, и качал головой. С тех пор англичане гонятся за турбинами. Есть заказ на 10.000 штук.

Вильгельм Люссенкамп остановил свой взгляд на орденах своего дяди.

— Ты одел старые знаки отличия?

Он нагнулся вперед и перебрал их пальцами.

— Битва на Сомме… Верден… Кемельберг и Перн… Шмен де Дам…^[15] кровавые места! Судя по тому, что мы слышали в детстве, там приходилось туго.

Старик кивнул.

— Этому уже сорок лет, мальчик, но я вижу это как сейчас. Иногда мне и теперь кажется невероятным, как я тогда уцелел. Это был ад… Хуже ада…

Старик замолчал, охваченный воспоминаниями. Племянник подхватил тему.

— Было плохо, дядя Андреас, но теперь будет еще хуже. Предстоящая нам война будет ужаснее всего, что мир когда либо видел. Триста миллионов американцев будут бороться против семисот миллионов британцев. Мировая промышленность уже теперь задыхается от военных заказов. Новые средства. Новые способы умерщвления, о которых большинство еще не имеет понятия. Но дело не в нас. Обе державы перережут друг другу горло. Никто не может удержать катастрофы, она неизбежна. Если она разразится не завтра, то послезавтра. По-моему, американский диктатор должен нанести удар неожиданно, если хочет иметь шансы на успех.

— Они не заслужили ни одной нашей слезинки. Пусть они перережут друг другу глотки… Поговорим о другом, мальчик. Через десять дней у вас будут гости.

— Один из Бурсфельдов. Я ведь тебе рассказывал, как удивительно мы с ним познакомились. Его бабушка была моей сестрой, сестрой твоей матери. Он приедет со своей молодой женой. Постарайся этими днями тоже быть у нас.

Вильгельм Люссенкамп обещал, Взглянув на часы, он увидел, что пора собираться. Он должен был спешить, чтобы застать свой аэроплан в условленном месте. Кипучая работа звала его назад из этой торжественной тишины к шумящим машинам.

Колокольный звон раздавался со старой церкви в Линнее.

Полусвет проникал в церковь сквозь пестрые стекла окон. Церковь была почти пуста. Человек двадцать расположились на трехсотлетних дубовых скамьях и на стульях хоров.

Орган заиграл. Звуки хора понеслись по церкви. Это был день свадьбы Сильвестра.

Музыка смолкла. Старый священник благословил союз. Яна в белом платье, с миртовым венком на белокурых волосах, была воздушно нежна. Сильвестр был весел и счастлив, несмотря на повязку на руке.

Возле них находились оба свидетеля, Эрик Трувор и Сома Атма.

Церемония кончилась. Солнечный луч пробрался к алтарю и соткал светящуюся золотую корону над головой невесты. Орган снова заиграл.

Автомобили привезли всех к труворовскому дому, где был устроен обед. Тут были гости из местечка: линнейский фогт^[16] с женой, судья, помещики из окрестностей Линнея.

Это была свадьба по старым шведским обычаям. Уже давно не видела высокая зала такого многочисленного общества — с тех пор, как умерла мать Эрика Трувора, — отец жил только наукою.

В шесть часов еще сидели за столом. Было произнесено много тостов, выпито много стаканов. Лица разгорелись, и настроение поднялось. Шум голосов наполнял комнату. Иные говорили ради самого процесса речи, не заботясь о том, слушает ли их кто-нибудь.

Пользуясь всеобщим оживлением, Эрик Трувор покинул свое место и сел за спиной Атмы. Индус был по обыкновению спокоен и молчалив. Во время речи судьи о будущих свадьбах, его взгляд покоился на коричневых балках потолка. Ему казалось, что он видит пожирающий их огонь.

— Твой смуглый товарищ молчалив, Эрик. Мы покажем ему, что такое шведская свадьба. Шафер не должен оставаться трезвым, если он хочет оказать честь невесте, — со смехом выкрикнул толстый фогт и подошел с полным бокалом к индусу. Тот взял его в руку. Эрик Трувор наклонился к нему.

— Через полчаса Сильвестр должен собраться, чтобы успеть захватить аэроплан.

— Пусть едет, — бесстрастно сказал Атма.

— Ты не знаешь моих земляков. Они ждут свадебной пляски, хотят выпить из башмака невесты. Я жалею теперь, что приглашал старых друзей и соседей. Если молодые встанут, поднимется страшный шум.

Атма оглядел стол. Каждый занимался своим делом: судья рассказывал соседу о каком-то необычайно интересном случае на последнем заседании. Фогт любезничал с женой начальника. Сам начальник начал бранить правительство.

— Я должен переговорить с Сильвестром. Мы дали ему неделю на свадебное путешествие. Но я передумал: он может проездить две недели.

Атма поглядел на него:

— Почему? Ты сначала согласился подарить ему три дня. Он отвоевал неделю. Почему теперь две недели?

— Потому что… у меня есть причины, о которых я скажу тебе позже. Теперь мне нужно вывести их из зала.

Атма снова оглядел стол. Поднявшись, он подошел к стене, словно желая что-то показать или объяснить.

Некоторые уже подняли головы и с напряжением смотрели на темную панель стены. Жена начальника прервала фогта.

— Смотрите… Какая великолепная картина!.. Индусский дворец, по-видимому. Как чудесно! Пестрые купола в голубом небе… Наш Эрик очаровательный хозяин. Это, вероятно, снимки из его экзотических поездок…

Толстый фогт с любопытством поднял голову и последовал глазами за рукой своей соседки. Только что ему казалось, что туман застилает стену. Теперь он увидел лучезарную красоту королевского дворца в Аграбаде и обратил на это внимание соседа. Тот передал другому. В один миг обежала эта весть стол. Сидевшие спиной к стене, обернулись к ней. Там, где Сильвестр и Яна видели лишь темную стену, другим сияло изумительное произведение старо-индусского искусства. Картина внезапно оживилась. Дворец приблизился. Пыльные, освещенные солнцем улицы, протянулись в самый зал. Судья позабыл о процессе, чиновник о своем гневе на правительство… Как заколдованные, глядели гости на разыгрывающийся на стене спектакль. Появились королевские слоны с золочеными клыками и пурпурными чепраками.

Казалось, пред ними была пестрая фильма необыкновенной красоты. Она не осталась на стене: отдельные фигуры сбежали в зал.

Лоббе Лобсен отодвинул свой стул, потому что запыленный путник пробежал прямо по его ногам, Атма, только что бывший в европейском костюме, внезапно появился в экзотическом наряде, среди этих фигур здоровался с одним, кивал другому…

Между тем Эрик Трувор стоял перед домом, у дверцы автомобиля, и обменивался последним рукопожатием с молодыми.

— Счастливого пути! Проведите последние три дня у Термэленов. 19-го я встречу тебя, Сильвестр, на вокзале.

Мотор заработал, шофер должен был спешить, чтобы еще захватить аэроплан, направлявшийся в Германию.

Эрик Трувор медленно вернулся в зал. Он нашел Атму, спокойно сидящим в кресле у стены. Все общество широко раскрытыми глазами уставилось на эту стену, словно видя там необыкновенное зрелище. Эрик Трувор не мог удержаться от улыбки.

Атма встал и вернулся к своему месту у стола. В то же время стала тускнеть приковывавшая зрителей картина. Она затуманилась, обесцветилась, и на ее месте снова выступила темная стена. Гости медленно приходили в себя. Потом раздались громкие одобрения.

— Великолепно… замечательно! Какая пластика! Фигуры выступают в пространство.

Почти все бывали в Стокгольме и видели кино. Какая естественная окраска! Но никогда они не видели, чтобы отдельные фигуры пробегали среди зрителей. Они не скупились на похвалы хозяину.

Никто не заметил отсутствия молодых. От времени до времени кто-нибудь пил за их здоровье, словно Яна и Сильвестр еще находились на своих местах. Пир затянулся далеко за полночь, и лишь утром стали думать о возвращении домой.

Эрик Трувор был доволен, когда последние гости покинули дом.

В сопровождении Атмы вошел он в лабораторию. Там стоял новый лучеиспускатель, соединенный с перископом.

— Где они теперь могут быть?

Индус ответил не сразу. Его широко раскрытые глаза глядели вдаль. Он медленно произнес:

— Далеко на юге… Над покрытыми снегом горами.

— Ты хочешь сказать, на германо-итальянском аэроплане? Посмотрим, — сказал Эрик Трувор с гордостью.

Он включил аппарат. На пластинке показалось изображение: облака, покрытые снегом горные вершины… Альпийская цепь… Готтардский массив. Над ним светящаяся точка.

Он взялся за микрометрические винты, точка превратилась в аэроплан. Можно было различить каждый винт, каждую мелочь. Нужно было долго регулировать, чтобы не потерять из виду быстро летящего аэроплана в этом увеличенном масштабе.

Ритм регулирования совпал с ритмом движения аэроплана. Он неподвижно застыл посреди пластинки. За стеклом каюты стояли Сильвестр и Яна. Держась за руки, со счастливой улыбкой, глядели они вниз, на плодородную итальянскую равнину.

— Все эти слухи о войне — применяя выражения наших журналистов — преждевременны. Мир принадлежит Англо-Саксам. Они были бы глупцами, если бы стали уничтожать друг друга. Глубокой причины для войны нет и поэтому ее не будет несмотря на поднятый печатью шум и на всеобщее возбуждение. Такого мое личное мнение… И не только мое.

Доктор Глоссин проговорил это убедительно, почти гипнотизирующе.

Лорд Гораций Мейтланд сидел напротив него в библиотеке Мейтланд Кастль.

— Верю вам, господин доктор! Но почему же Америка хочет скупить европейскую выработку стали?

Лорд Гораций остановил свои пронзительные серые глаза на докторе. Глоссин владел собой. Можно было предвидеть, что старания американских агентов не пройдут незамеченными для англичан.

— Это тщательно продуманное мероприятие президента-диктатора, чтобы сохранить мир.

— Должен сознаться, что мне не вполне ясна целесообразность этого пути.

— Ваша светлость, может быть, не знает, что я по происхождению шотландец и лишь натурализовался в Америке. Я считаю своим важнейшим долгом охранять хорошие отношения между обеими странами. Вы скажете, что для этого существуют дипломаты. Это, конечно, так, но дипломат всегда официальное лицо. Он говорит всегда от имени своей страны. Он не смеет сказать многого, что часто хорошо было бы сказать.

Лорд Гораций обеими руками разгладил лежавшую на столе газету. Легкий сарказм прозвучал в его ответе.

— Вы же, напротив, господин доктор, не обременены тяготами службы, хотя мы и знаем в Англии, что вы — доверенный советник президента-диктатора. Вы хотите сказать, что частным образом, как доктор Глоссин, беседуете с лордом Мейтланд, который случайно является четвертым лордом английского адмиралтейства.

— Именно так, лорд Гораций. И так продолжаю. Мы узнали, что английские агенты закупали на континенте большое количество военного снаряжения. Мы по праву могли бы сделать то же. Приготовления обоих государств вызвали бы естественное напряжение. Мы предпочли обнаружить свои мирные намерения тем, что закупали лишь необработанную сталь. К сожалению нам не удалось сделать этого в желаемых размерах. Промышленность на континенте умеет извлекать выгоду из политического положения. Во всяком случае ваши приготовления всегда будут сдерживаться нами в известных границах.

— Вы транспортируете закупленный металл в Штаты и там сами будете выделывать оружие.

Изумление изобразилось на лице Глоссина.

— Мы вовсе не думаем о том, чтобы перевести в Штаты закупленные до сих пор десять миллионов тонн стали. С нас достаточно изъять их из военной промышленности. Пусть ваша светлость не забывает, что мы купили быстро и по сходным ценам.

Доктор Глоссин уверял, что опасности войны нет. Это могло быть притворством, слишком тяжеловесным, чтобы английский государственный деятель хоть на секунду мог обмануться им. Но одновременно с этим доктор Глоссин говорил о коммерческом предприятии, которое должно было принести американцам миллиарды золотых долларов, если кризис разрешится мирным путем. Англичанин не мог не поддаться величию этих экономических намерений. Дело остается делом. Это положение слишком глубоко внедрилось в мысли англичанина, чтобы не оказать своего действия.

Английская сыскная полиция сообщила лорду Горацию, что доктор Глоссин лишь несколько дней тому назад имел длинное собеседование с Цирусом Стонардом. Без сомнения он действовал по поручению диктатора. Америка хотела избежать войны и при этом заключить миллиардную сделку. Тактика была достойна Цируса Стонарда.

Эти мысли с быстротой молнии пронеслись в голове лорда Горация. За короткое молчание он обдумал план с различных сторон и нашел его безукоризненным.

С этого мгновения он был склонен думать, что Цирус Стонард ищет мира. Вопрос о том, хочет ли его так же Англия стоял в другой плоскости. У нее оставалась возможность выиграть время для конфликта.

Лорд Мейтланд нашел случай достаточно важным, чтобы отправиться на совещание в Лондон. Он оставил доктора Глоссина в обществе леди Дианы.

Мейтланд Кастль был выстроен во времена Тюдоров. Позднейшие перестройки увеличили доступ света и воздуха, не изменив его внешности.

В тени дерева в удобном кресле сидела леди Диана. Книга лежала у нее на коленях.

Напротив нее сидел доктор Глоссин.

— Господин доктор… ваш интерес к моей особе повергает меня в изумление. Он далеко оставляет за собой отношение ко мне других моих гостей… И то отношение, какое я бы желала встретить.

Мой муж сказал мне, что вы работаете на пользу нашей родины, помогаете установить мир между обеими странами. В моих глазах это большая заслуга, дающая вам известную свободу. Но всякая свобода имеет свои границы…

Говоря о мире, Диана Мейтланд взволновалась. К концу речи ее голос звучал холодно.

— Ваша светлость придает моим словам ложный смысл. То, о чем я говорю, тесно связано с благополучием обеих стран.

— Господин доктор, вы говорите загадками! При всем желании я не могу найти связи между моей девичьей жизнью в Париже и благополучием Англии. Но я изумлена вашей осведомленностью. Вы хорошо знаете мое прошлое…

— Да, леди Диана. Лучше, чем вы это думаете.

— Пожалуйста, господин доктор, мне нечего отрицать…

— Я сказал вашей светлости, что обеим странам грозит могучий и опасный враг.

— Я только что слышала об этом, господин доктор.

— Этот враг — Эрик Трувор.

Леди Диана, только что олицетворявшая насмешливое спокойствие и холодную гордость, побледнела. Ее глаза расширились, словно она увидела призрак. Страстное возбуждение, отражавшееся на ее лице, подчеркивало его красоту. Ее глаза сверкали гневом и смертельной ненавистью.

— Эрик!.. Эрик Трувор? — страстно вырвалось у нее.

Откинув голову, она посмотрела на Глоссина пронизывающим взглядом.

— Как можете вы произнести имя, одно упоминание которого является оскорбительным для меня?

— Я назвал имя человека, угрожающего обеим странам… И много лет назад вошедшего в нашу жизнь, леди Диана.

— Эрик Трувор грозит Англии, всей Америке… Один человек опасен могущественнейшим государствам?

— Я примирился бы с немилостью вашей светлости, если бы мог превратить жестокую действительность в легкую шутку.

Я назвал Эрика Трувора. С двумя своими друзьями живет он в Швеции, на Финской границе. Один из его друзей — Сильвестр Бурсфельд, сын того Гергарта Бурсфельда, которого мне тридцать лет назад удалось упрятать в Тоуэр. Они оба знают тайну отца Сильвестра и работают над ее дальнейшем развитием.

Бурсфельд знает, что его отец погиб жертвой английской политики, и поэтому стремится мстить Англии. Третий член союза, индус, тоже сведет некоторые счеты с Англией за свою родину.

С берегов Торнеаэльфа Англии грозит опасность, более страшная, чем та, какую представляет Цирус Стонард со своим трехсотмиллионным народом. Эрик Трувор и его два друга страшнее Цируса Стонарда.

Леди Диана спокойно слушала; только бледность выдавала ее внутреннее волнение.

— Знаете ли вы, что сделал со мной Эрик Трувор?

Доктор Глоссин ответил медленно и осторожно:

— Я знаю, что он был женихом молодой графини Рачинской и что он… вернул ей обручальное кольцо.

— Вы знаете много… но не все…

— Я знаю также, леди Диана, что вы ненавидите Эрика Трувора. Вы не задумаетесь послужить на благо своей родине и обратить внимание вашего супруга на опасность, грозящую миру из Линнея.

Леди Диана, поймите смысл моих слов: Эрик Трувор со своими друзьями владеет тайной, за которую английское правительство заключило Гергарта Бурсфельда в Тоуэр.

Еще есть время! Неожиданное нападение, хорошо организованное и быстро проведенное… Если ваше правительство примет решение, оно сумеет и привести его в исполнение.

Глоссин увидел ее колебание.

— Разве Диана Рачинская забыла, как с ней поступили?

Глаза Дианы Мейтланд вспыхнули. Услышать из чужих уст такие слова…

Доктор Глоссин продолжал:

— Я сказал вам при нашей первой беседе, что вы протянете мне руку для союза со мной. Этот день настал. Мы должны заключить союз против врага обеих стран, который является и вашим личным врагом, который нанес вам тягчайшее оскорбление, какое мужчина может нанести женщине.

Доктор Глоссин протянул руку. После нескольких мгновений колебания леди Диана вложила в нее свою.

— Пусть будет так, господин доктор! Моя совесть остается чиста. Если Эрик Трувор не лелеет враждебных Англии планов, он выйдет из этого испытания невредим. Иначе… я делаю лишь то, что сделала бы по отношению ко всякому врагу своей родины.

Леди Диана встала. Ее возбуждение уступило место слабости. Она чувствовала потребность уйти от Глоссина, остаться одной, отдохнуть. Доктор проводил ее до калитки, потом вернулся на террасу.

Лорд Гораций Мейтланд был доволен результатами своей Лондонской поездки. Его сообщения явно произвели впечатление на кабинет. В Лондоне замечали, что грозная туча, вот уже две недели висящая на политическом горизонте, понемногу рассеивается. Две недели с часу на час ждали объявления войны, а теперь опасность уменьшалась день ото дня. Объяснения этому не могли найти.

Таково было положение вещей, когда лорд Гораций выступил с соображениями, высказанными ему доктором Глоссиным.

Он понял, как влиятелен его американский гость. Его решение и впредь сохранять с ним хорошие отношения, было неизменно. В таком настроении его встретила леди Диана со своими сообщениями.

Лорд Гораций инстинктивно почувствовал, что Штаты могут самостоятельно устранить опасность… Но у Англии были старые счеты с этими людьми. Лорд Гораций тоже просматривал когда-то бумаги Бурсфельдовского процесса. Если сын человека, некогда покончившего самоубийством в Тоуэре, тоже находился в Линнее, то сила нового изобретения должна была прежде всего обратиться против Англии. Значит в интересах Англии было обезвредить этого противника… Уничтожить его… А самое открытие использовать для себя.

Об этой последней возможности доктор Глоссин, наверное, не думал. Лорд Гораций учел ее. Один человек мог умереть, прежде чем у него удастся вырвать тайну. Три сообщника… если разлучить их, упрятать за крепкие стены Тоуэра, было бы удивительно, если бы не удалось овладеть тайной.

Доктор Глоссин хорошо рассчитал удар, выбрав орудием леди Диану. У него было долгое собеседование с лордом Горацием. Ему удалось сделать то, что он сам считал едва возможным — отуманить умного и дальновидного англичанина.

Солнечный диск коснулся голубых вод Тирренского моря^[17] и залил его лазурное зеркало красным и желтым потоком. На Неаполитанском Корсо шумела пестрая толпа местных жителей и приезжих.

Долго сидели они там безмолвно, взявшись за руки, пока прохладный ветер не заставил их прервать молчание.

— Не вернуться ли нам, Яна? От моря тянет свежестью.

— Нет, Сильвестр, останемся еще. Это наш последний вечер в Италии. Ты не знаешь, с каким страхом я думаю о приближающемся времени, когда ты оставишь меня одну.

— Яна… Я оставлю тебя только на короткое время, на несколько дней, самое большее — недель. Потом я вернусь и мы навсегда будем вместе. Жизнь принесет нам еще много прекрасных дней.

— Еще лучших? Разве может быть что нибудь лучше того, что мы испытываем теперь? Прошедшие недели кажутся мне сном… Свадьба в Линнее… Наш отъезд… Полет над вершинами Альп… Потом солнечные поля Италии, Средиземное море. Нил, пирамиды… Рим… Он мне меньше понравился. Ты все время говорил об истории города. Но я… подумай только, я с детства всегда жила в Трентоне. Рим был слишком велик для меня…

Она теснее прижалась к нему.

— Но больше всего я буду радоваться, если мы после этой поездки спокойно поселимся у себя дома, если мне не придется бояться… Ах, Сильвестр, зачем мы должны снова разлучиться, зачем ты еще раз покинешь меня… Не оставляй меня одну! Возьми меня с собой в Линней. Я не буду вам мешать. Я не попадусь на глаза ни тебе, ни твоим друзьям, пока вы будете заняты вашим изобретением. Позволь мне только остаться с тобою!

— Нет, Яна, это невозможно. Но ведь это только на несколько недель. Потом, после окончания работы, я буду свободен, и мы будем жить как и где захотим. Мы устроим свой дом, по котором я тоскую не меньше тебя, где нам будет лучше всего на свете.

После долгого молчания, Яна снова заговорила.

— Я знаю, Сильвестр, что и ты неохотно уезжаешь. Нас разлучает Эрик Трувор… Да, Эрик Трувор…

Горький упрек звучал в этих словах.

— Яна! Ты не знаешь Эрика Трувора и поэтому не можешь его понять. Наша работа… его работа значительнее человеческой любви и человеческого горя. Он занят судьбой всего человечества; неужели же его остановит судьба двух людей… Нет, Яна, не упрекай Эрика Трувора…

Одно мгновение Яна сидела молча, погрузившись в свои мысли. Потом она обвила его руками.

— Если бы ты знал, Сильвестр, что меня беспокоит, — то сильнее, то слабее… Днем и ночью, когда я лежу в твоих объятиях.

— Яна… милая Яна! Что тебя мучает?

— Если бы я могла это сказать, если бы я знала, что это… я бы сказала тебе… Какая то черная туча… Когда я смотрю в наше радужное будущее, оно мрачно встает перед моими глазами… Это какое-то предчувствие… страх. Я не знаю, что это, но все радостные картины исчезают, я закрываю глаза, плачу…

— Яна… бедная, милая детка! Последние месяцы были слишком бурны для тебя. Мое исчезновение, смерть твоей матери, поступок Глоссина. Гони эти мрачные предчувствия, думай обо мне… Думай о том счастье, какое ждет нас в будущем.

Оставляя ей маленький телефонный приемник, он напоследок утешал ее:

— Дорогая, если нам приходится расстаться, я все время буду с тобой… Я сумею ежеминутно видеть твое изображение, знать, что ты делаешь. А тебе этот аппарат даст возможность по крайней мере слышат мой голос. Я не пропущу ни одного дня, чтобы не повидать тебя, не поговорит с тобой.

Сильвестр детально познакомил ее с тем, как обращаться с аппаратом. Нужно было нажать кнопку, тогда зажигались электрические лампы. Если приложить трубку к уху, отчетливо было слышно каждое слово, произнесенное в Линнее.

Сильвестр уехал. Яна осталась одна в доме Термэленов под присмотром стариков. Фрау Луиза смотрела за ней, как за дочерью, но все же она оставалась грустной и одинокой.

Андреас Термэлен и фрау Луиза многозначительно улыбались, когда Яна, в четвертом часу дня начинала нервничать. Она заботилась о том, чтобы часы шли с секундной точностью. Без одной минуты четыре ежедневно вспыхивали электрические лампы, а в четыре первые слова Сильвестра достигали ее слуха. Это были слова тоски, уверения в неизменной любви, утешения, что прошел еще день разлуки. Он сообщал ей, что работа идет хорошо, что она близится к окончанию.

Яна могла только слышать, но не отвечать ему. Ей приходилось довольствоваться тем, что она слышит слова мужа, Сильвестр же мог только видеть ее изображение. Он видел, как действуют его слова на ее мимику, как слова любви, вызывали радостное сияние на ее нежном лице, но не слышал ничего из сказанного ею.

Этот ежедневный разговор остался бы так сказать, однобоким, если бы любовь не изобрела новых средств.

Матовая пластинка перед Сильвестром давала изображение Яны во весь рост. Он мог наблюдать каждое движение ее губ и скоро научился угадывать слова по этим движениям.

Теперь, на исходе второй недели разлуки, они научились так беседовать, словно сидели рядом, а не были отделены друг от друга пятьюстами миль. Ежедневные беседы поддерживали в Яне мужество до следующего дня. Они же были источником, из которого Сильвестр черпал силы, чтобы снова погрузиться в работу, закончить постройку аппаратов, на чем настаивал Эрик Трувор.

Последние июльские ночи в Линнее были светлы, нежелательно светлы по мнению английского полковника Троттера, слишком светлы на взгляд доктора Глоссина. Правда, в полночь солнце садилось, но все же можно было различить человека в открытом поле на расстоянии двухсот метров. Полный мрак был бы желательнее небольшому отряду, который под командованием полковника Троттера, расположился в Линнейском лесу.

Их была двадцать отборных английских солдат. Маленькими отрядами, по четыре и по пять человек, одетые в штатское, прибыли они в течение последних трех дней, на правительственных аэропланах, крейсирующих по линии Эдинбург-Гапаранда.^[18] Как безобидные путешественники поднялись они вверх по течению Торнеаэльфа, то занимаясь рыбной ловлей, то собирая минералы. Они были похожи на кого угодно, только не на солдат.

В назначенное время они собирались на определенном месте — на лесной опушке вблизи труворовскаго дома. Там они забавлялись наподобие туристов-спортсменов; разбивали палатки, варили еду в котлах, и располагались с удобством.

В одной из палаток Троттер беседовал с доктором Глоссиным, защищая с чисто английским упрямством свою точку зрения.

— Мне дан приказ арестовать и живыми доставить в Лондон трех обитателей этого дома, известных под именами Эрика Трувора, Сильвестра Бурсфельда и Сомы Атмы. У английских офицеров есть обычай точно исполнять служебные приказания. Вы, как штатский, можете иначе смотреть на дело. Я и мои люди остаемся при своем…

— Вы недооцениваете противников, с которыми имеете дело. Ваш план пугает меня. Вы хотите просто окружить дом двадцатью солдатами, войти туда и арестовать их?

— Именно так, господин доктор. Это способ, которым мы всегда выполняем подобные приказания. Если мои люди окружают дом, из него и мышь не ускользнет. Конечно, мне было бы жаль, если бы они захотели бежать; в этом случае мои люди получат приказ стрелять.

Как пойманный хищник, бегал доктор Глоссин по тесной палатке.

— Вы не имеете понятия, с кем придется столкнуться. Вы должны были явиться сюда с аэропланом и установить на крыше самую сильную торпеду вашей армии. Через мгновение после вашего прибытия, весь дом должен был быть минирован. Тогда существовала бы некоторая надежда, что заговорщики обезврежены.

Полковник Троттер сострадательно улыбнулся.

— Вы, кажется, серьезно боитесь обитателей этого дома, господин доктор, как штатский вы не обязаны обнаруживать особенную храбрость. Но вы предоставите мне по-моему закончить это дело.

Полковник поглядел на часы.

— Почти одиннадцать! В этой проклятой стране не темнеет. Сержанту, хорошо говорящему по-шведски, поручено проникнуть в дом, чтобы ознакомиться с ним и его обитателями.

— Еще и это! — вырвалось с недовольствием у доктора Глоссина.

— Вы имеете что-либо возразить против этого мероприятия, господин доктор? У военных всего мира принято перед наступлением выяснить положение.

— Пусть судьба сжалится над вами и вашими людьми. Вы в положении человека, который идет на тигра, вооруженный стеком.

В палатку вошел человек. Несмотря на штатскую одежду, в нем нельзя было не угадать солдата. Это был сержант Макферсон, возвратившийся с разведки, шотландец с густыми бровями, большими серо-голубыми глазами и седеющей бородой. Коротко и сжато сделал он свой доклад. Сначала он осторожно обошел дом снаружи и заметил, что два человека работают над какой-то машиной.

О третьем он ничего не мог узнать. Тогда он решился войти в дом. Калитка была открыта. Беспрепятственно прошел он через сад в дом. Лестница вела на веранду.

Веранда была пуста, по крайней мере так казалось в первую минуту. Когда он хотел проникнуть в дом, он внезапно услышал голос. В углу веранды, на низком диване, сидел смуглый человек. Прежде, чем он мог задать вопрос по-шведски, индус обратился к нему по-английски. Он сказал несколько слов. Он не мог найти в них смысла, сколько ни думал на обратном пути.

Полковник хотел знать, что это были за слова.

— Человек сказал мне: Что ты ищешь, не здесь; то что здесь есть, ты не ищешь.

— Индусские фокусы! Чепуха!

Полковник яростно процедил эти слова сквозь зубы; потом продолжал расспросы.

— Если я правильно понял вас, Макферсон, эти три человека находятся в доме и не собираются его покидать?

— Так точно, господин полковник.

По знаку полковника шотландец вышел из палатки.

— Я думаю, доктор, что мы через час заполучим молодчиков.

Доктор Глоссин не обратил на него внимания. Сложив руки на правом колене, он механически повторял слова Атмы: «Что ты ищешь, не здесь; то, что здесь, ты не ищешь».

Полковник потерял терпение.

— Мы начинаем, господин доктор. Буду ли я иметь честь видеть вас рядом с собою?

— Я предполагаю следить за событиями издали.

— Через пять минут вы останетесь одни.

— Ничего не имею против. Одиночество не опасно.

— Как угодно, господин доктор!

Полковник вышел на поляну и палатки исчезли словно по волшебству. Кухонную посуду запаковали, спрессовали по мешкам. Прошло действительно не больше пяти минут, и доктор Глоссин остался один на опушке. Колонна из двадцати одного человека осторожно и бесшумно пробиралась густым лесом к труворовскому дому.

Доктор Глоссин спокойно выждал еще пять минут, потом вынул маленький свисток и резко, с паузами, засвистал.

Кусты раздвинулись, показался человек, который подошел к доктору.

— Честь имею представиться: сержант Парсонс.

— Хорошо, Парсонс. Вы видели, как эти двадцать болванов ушли отсюда?

— Я видел, как они спустились в долину, господин доктор.

— У вас есть с собою сорок человек?

— Так точно, господин доктор! Сорок отборных молодцов.

— Они хорошо вооружены?

— Да.

— Те тоже. Всего, значит, 4000 патронов.

— Так точно, сэр.

— Незаметно последуйте со своими людьми за англичанами. Вы знаете свои обязанности?

По той же тропинке, по которой четверть часа назад спускались англичане, за ними последовали теперь американцы. Доктор Глоссин остался на опушке.

Полковник Троттер со своими людьми в полчаса достиг труворовскаго дома, который ясно выделялся перед ними при слабом ночном свете. Он расставил своих людей широким кругом. Медленно подступила цепь почти к красновато-коричневому деревянному забору вышиной в рост человека. Троттер перескочил через забор, чтобы первым очутиться в саду.

Щелкнул выстрел. Он раздался из маленькой бойницы, какие находились по обе стороны входной двери. Пуля просвистела на волосок от шеи полковника и сорвала кусочек материи с его плеча.

Он невредимым пробрался в сад, за ним последовали его люди. Но это вторжение сделалось сигналом для стрельбы, открывшейся из всех окон и отверстий дома. Труворовский дом был хорошо снабжен военным снаряжением. Четырем тысячам патронов, которыми располагали нападающие, он мог противопоставить трижды превосходящее их число. Огненными снопами вырывались выстрелы из окон и шарили по саду. От времени до времени вскрик показывал, что кто-нибудь из англичан ранен.

Были раненые и даже мертвые. Нападающим удалось, метр за метром, подобраться к дому лишь благодаря тому, что они, бросившись наземь, пользовались, в качестве прикрытия, каждым кустиком и применяли все уловки колониальной войны.

Его люди стреляли беспорядочно, тщательно целясь в те места, из которых исходили выстрелы защищавшихся. Иногда это имело успех. Несмотря на свое крайне неуютное положение, Троттер констатировал, как от времени до времени, после удачного выстрела нападающих, смолкала стрельба в доме.

Несмотря на это, совет американца сбросить торпеду на проклятое гнездо казался ему довольно благоразумным.

В двухстах метрах на холме, стоял доктор Глоссин, созерцая в сильную подзорную трубу происходящую битву. Он теперь не дал бы ни цента за англичан. Если осажденные будут ловко стрелять, они сотрут своих противников в порошок, несмотря на все их уловки и прикрытия. Тем сильнее было удивление доктора, что половина англичан еще находилась в живых, и что они медленно, но неудержимо, заставляли смолкать стрельбу защищавшихся. Однако из окон совсем замолкло. Последний английский выстрел вызвал там сильный взрыв. Вероятно, значительное количество взрывчатых веществ взлетело в воздух.

Наступающие подождали еще несколько минут, а потом штурмом кинулись на стену, наметив себе целью узенькую дверь. Удары топора посыпались на дерево. Замок и петли поддались со скрипом. Наступающие хотели проникнуть внутрь через упавшую дверь, но это им не удалось.

Доктор Глоссин, в качестве спокойного наблюдателя, следивший за ходом вещей, понял, в чем дело: с дверью был соединен контактор, вызвавший внутри дома страшный взрыв, как только дверь слетела с петель.

Неясный гул взрыва прокатился далеко над горами по обеим сторонам Торнео и заглушил шум реки.

Наступающие, только что уверенные, что дом в их руках, отступили назад.

Внутри разгорелся пожар. То здесь, то там, красным пламенем вспыхивало окно.

А затем… доктор Глоссин без сомнения выбрал более выгодное место, чем Троттер, который только теперь отважился выйти из своего куста… Доктор Глоссин увидел, что крыша дома приподнялась и разверзлась, словно кратер вулкана. Чудовищный столб пламени поднялся кверху, захватив тысячи кусков теса. Горящее дерево взлетало высоко к бледному небу, затем медленно падало на землю. Дом представлял собою сплошное бушующее море огня. В его погребах должно было находиться огромное количество воспламеняющихся масел. Загоревшись от взрыва, они образовывали теперь тяжелые тучи густого черного дыма. Верх дома был почти весь уничтожен. Пламя бушевало дальше, находя обильную пищу. Древние циклопические стены, построенные столетия назад, раскалились докрасна.

Доктор Глоссин наблюдал это зрелище и его дикая красота на короткое время заслонила всякие мысли и заботы.

Жар проникал наружу. На широких темных стенах внезапно появились розовые пятна. Они вырастали, светлели, сливались, пока толстая стена вся не запылала, потом начал таять цемент, скреплявший эти стены. Жидкими, добела раскаленными струями стекал он из сотни мест.

Потом рухнули последние остатки труворовского дома. Правая сторона стены представляла собою груду раскаленных камней.

Горящая могила, похоронившая тысячелетнюю историю героического рода… и последнего его представителя.

Англичане должны были далеко отступить перед невыносимой жарой. Уже давно пребывание внутри садовой ограды стало немыслимо. Деревянный забор пылал уже в нескольких местах. Лишь внизу, у реки, остановились они, охлаждая горящие лица, опаленные руки в прохладных водах Эльфа. Они заметили, что одежда клочьями висит на теле.

Уничтоженный и расстроенный оглядывал Троттер кучку оставшихся в живых. За его спиной раздался голос:

— Господин полковник, вы не взяли их даже мертвыми.

Голос принадлежал доктору Глоссину.

Полковник провел рукой по своей полуобгорелой бороде.

— Они мертвы! И мышь не выбежала оттуда. Они изжарились в своих норах. Если вам доставляет удовольствие, поищите среди обломков. Но не обожгите пальцев. Я знаю, что должен сообщить своему правительству.

Среди пассажиров аэроплана Стокгольм-Кельн находился доктор Глоссин. В то время, как его отряд после приключения в Линнее на собственном аэроплане вернулся в Штаты, он отправился в Германию.

Доктор удобно устроился в углу возле окна и подводил итоги случившемуся.

Дела сложились неплохо. Эрик Трувор и его приятели погибли. Это было напечатано черным по белому. Гапарандский листок в утреннем выпуске кратко сообщал о несчастье в Линнее. Загадочный взрыв и пожар, стоившие жизни нескольким обывателям. Он купил несколько экземпляров газеты, прежде чем отправиться в путь.

Доктор Глоссин мог быть доволен. Щекотливое поручение президента-диктатора было выполнено. Три человека, которых он действительно опасался, были мертвы. Все произошло, как он и рассчитывал. Англичане выполнили за него опасную работу. Его мало трогало, что они малость обожглись при этом. Представляя себе самоуверенного Троттера, в конце концов, вынужденного охлаждать свои ожоги в Торнео, он испытывал известное удовольствие.

Эрик Трувор, человек, едва не приобревший власти, которая угрожала государствам, был мертв. Ужасный индус, этот черный дьявол, загипнотизировавший его самого, сгорел. И, наконец, умер Сильвестр Бурсфельд, мести которого он должен был опасаться… Сильвестр, похитивший у него Яну.

Отношение доктора к девушке все более усложнялось. Она нужна была ему, как незаменимый медиум, при помощи которого он мог видеть события, не считаясь с временем и пространством, вовремя узнавать о планах и действиях своих противников. Этого-то ему не доставало за последние недели, и он приписывал этому все свои неудачи. Яна снова должна была находиться в его руках. Она его медиум, его талисман, его любовь!

С силой отчаяния цеплялась одинокая душа стареющего Глоссина за мысль назвать Яну всецело своей. Он бессознательно чувствовал, что эта любовь очищает его. Ему грезилась новая жизнь в Рейнольдс-Фарм рядом с Яной. Теперь он направлялся в Дюссельдорф, чтобы снова завоевать ее.

Глоссин знал, что Яна находится в Дюссельдорфе, в доме Термэленов. Раскрыть ее местопребывание было просто; гораздо труднее должно быть вступить с ней в сношения.

Затруднения привлекали его. Он снял свою гипнотическую власть над Яной. Если ему удастся приблизиться к ней, пустить в ход свое влияние, то ему должно удаться снова всецело покорить ее, заставить ее забыть обо всех нежелательных ему воспоминаниях. Нужно было только удачно провести первое наступление. Первая минута являлась решающей.

Так он сидел неподвижно, пока аэроплан не прибыл в Кельн. Полчаса спустя он шагал по улицам Дюссельдорфа к дому Термэленов.

Его план был прост. Яна, ведь, должна когда-нибудь выйти из дому. Нужно подстеречь ее на улице, пустить в ход гипноз, покорить ее себе. Это было так просто, что не могло не удаться. Если же нет… было, правда, некоторое «если», но доктор Глоссин не считал его возможным.

Он плелся по улице, и случай благоприятствовал ему.

Яна вышла из дому и пошла по направлению к Раттингенским воротам. Доктор Глоссин жадным взглядом окинул ее фигуру. Она немного изменилась с тех пор, как он видел ее в последний раз.

Она шла по улице, изредка останавливаясь у витрин и рассматривая выставленные в них вещи.

В то время как Яна рассматривала драгоценности в витрине ювелира, он близко подошел к ней, стал за ее спиной и призвал на помощь всю свою энергию.

Яна как будто почувствовала что-то неприятное, похожее на физическое прикосновение. Она обернулась и свободно посмотрела ему в глаза.

Доктор Глоссин испугался. Это уже не была та девочка, которую он покорял взглядом в Трентоне и в Рейнольдс-Фарм. Он решил что игра проиграна, ожидал потока упреков, подумывал о быстром отступлении.

Ничего подобного не случилось.

Яна спокойно приветствовала его, как старого знакомого. Она пригласила его домой и там провела в гостиную. Здесь она стала осведомляться обо всех трентонских знакомых.

Доктор Глоссин обстоятельно отвечал на ее вопросы, стараясь найти объяснение ее странного поведения. Осторожно произнес он слово Элькингтон. Яна не реагировала на это. Доктор выразился яснее. Он заговорил об Элькингтоне, где в последний раз видел ее. Яна изумленно посмотрела на него.

— Элькингтон?.. Элькингтон?.. Я никогда не была в Элькингтоне. Насколько я помню, мы с вами в последний раз виделись в Трентоне не похоронах моей матери.

— Но, милая мисс Яна, разве вы не можете вспомнить и о Рейнольдс-Фарм…

Яна отрицательно покачала головой и рассмеялась прямо в лицо доктору; он не мог больше совладать со своим любопытством.

— Смею ли я спросить, мисс Яна, что возбуждает вашу веселость?

— Меня забавляет, господин доктор, что вы все еще называете меня мисс. Я думала, мой муж давно сообщил вам о нашем браке.

Вид у доктора Глоссина был в достаточной мере глупый. Удивление было слишком велико, новость слишком неожиданна.

Яна увидела это и расхохоталась.

— Вы, значит не знаете, что я замужем? Не знаете, конечно, и того, кто мой муж?

— Не имею понятия, мистрисс… мистрисс…

— Мистрисс Бурсфельд, дабы вы знали мою фамилию, господин доктор.

— Я почти так и думал.

Доктор Глоссин неслышно пробормотал эти слова. Пусть Яна вышла замуж, сегодня она — вдова. Это ему не помеха. Но он должен ясно видеть, что в ней изменилось.

Но должно было произойти и что-то другое. Говоря с Яной, доктор Глоссин пытался применить свои прежние приемы. Он изливал на нее целые потоки магнетической силы, взяв ее руки во время разговора. Он старался снова подчинить ее своей воле. Некоторое время она предоставила ему действовать. Потом она одернула руки.

— Довольно, доктор! Вы так смотрите на меня… Чего вы хотите?

С этими словами она так уверенно и свободно посмотрела ему в глаза, что он отказался от своих попыток.

Доктор Глоссин откинулся на стуле и достал из кармана сложенный газетный листок.

— Прошу извинения, мистрисс Бурсфельд, если мой взгляд дольше обычного остановился на вас, если мои руки дольше обычного держали вашу. Изумительная новость о вашем браке поставила меня в своеобразное положение; известие, которое прежде вызвало бы лишь сожаление, превращается в траурное.

Яна смотрела на него широко раскрытыми глазами. Удивление и страх отразились на ее лице.

— Дурные вести из Линнея, — проговорил доктор Глоссин, протягивая Яне гапарандский листок с известием о гибели старого труворовского дома.

Яна кинула на него взгляд.

— Господин доктор, я пе понимаю шведского, вы должны перевести мне это.

Доктор Глоссин снова взял листок и стал переводить слово за словом. Сообщение о пожаре, о взрыве, о гибели старого дома, о верной смерти его обитателей…

Яна бледнела с каждой минутой. При последних словах она с легким криком без чувств скользнула со стула на ковер.

— Теперь или никогда!

Доктор Глоссин нагнулся над ней, провел рукою по ее лбу. Всю магнетическую силу, которой он располагал, пытался он ввести в ее тело, чтобы снова всецело покорить ее своей воле.

Он приказал ей встать, и Яна повиновалась. С полузакрытыми глазами стояла она перед ним.

На третье лицо эта сцена произвела бы своеобразное впечатление. Ни слова не было сказано. Доктор Глоссин беззвучно отдавал свои приказания. Яна беззвучно выполняла их.

Направление ее зрачков не понравилось доктору. Он приказал:

— Смотрите на меня! Смотрите мне прямо в глаза.

Яна не обратила внимания на этот приказ. Ее взгляд блуждал. Она повернула голову, а затем и все тело. Потом полуобернулась к доктору спиной. Если бы доктор Глоссин ориентировался в комнате, он бы заметил, что она смотрит прямо на север.

Минуты проходили. Доктор Глоссин напрягал всю свою силу, но безрезультатно.

Если окружавшее Яну гипнотическое кольцо и распалось, то в эти минуты оно снова сомкнулась.

Яна спокойно с веселым лицом повернулась к доктору, возобновляя разговор.

— Эти газетные сведения запоздали. Несчастный случай, пожар, вспыхнувший в лаборатории Эрика Трувора… Я слыхала об этом. Жаль! Это опять задерживает работы. Я еще несколько дней должна буду провести в разлуке с мужем. Но вы можете быть спокойны. Он невредим и изо всех сил работает над своим открытием.

Доктор Глоссин испытал такое ощущение, словно все вокруг него рушится. Только что он был уверен в победе, в гибели своих трех врагов, намеревался снова подчинить себе Яну…

А теперь? Молодая женщина стояла переть ним уверенно и свободно. Она смеялась над известием, которое должно было сразить ее.

— Господин доктор, ваши сведения запоздали. У меня есть лучшие, более свежие.

Этим замечанием, произнесенным обычным разговорным тоном, она отражала все его атаки, превращала в прах его усилия, подвергала его опасности стать смешным, если он продлить свой визит.

Доктор Глоссин простился вежливо, наружно беснуясь в душе.

— Не одна, так другая! Посмотрим, как примет известие леди Диана.

С этими словами он покинул дом.

Здесь расположились оба флота. Перед Брокен-бэй на рейде Порт Джексона стояли шесть больших австралийских крейсеров: — «Тасмания», «Виктория», «Каледония» и пр. С миноносками их было пятнадцать судов. Приблизительно в шестнадцати километрах к северу стала на якорь английская эскадра. Она вдвое превышала численностью австралийский флот.

Лишь командующий эскадрой Блейн и члены лондонского адмиралтейства знали, почему столь сильная английская эскадра внезапно появилась вблизи Сиднея. Может быть, это было сделано с целью придать особый вес уверениям английского полномочного посла Макнейля, а может быть это действительно являлось случайностью.

Как бы там ни было, команда австралийских судов, от адмирала Моррисона до последнего мичмана, была недовольна этим присутствием. Для адмирала Моррисона приказ его правительства не только вежливо, но и сердечно отнестись к английскому флоту, был ненарушим, но он был один против тридцатитысячной команды флота.

Капитан Джордж Шэффлеботам, командир «Тасмании», сидел один в своей каюте и за пряным обедом. В его комнату вошел вестовой и положил на стол радиотелеграмму.

Капитан Шэффлеботам прочитал ее, не переставая жевать. Проглотив кусок, он ударил кулаком по столу.

С телеграммой в руке оставил он каюту и прошел на дек, где люди кончали обед, и мигнул первому попавшемуся.

— Ты грамотен?

— Есть, господин капитан!

— Прочти-ка громко, чтобы все услышали.

Джимми Браун пробежал телеграмму и схватил ее содержание. Ставь в позу, он проревел:

— Внимание!.. Тихо!

Когда Джимми Браун кончил чтение, невероятный восторг охватил присутствующих. Капитан Шэффлеботам торжествующе наблюдал за действием чтения. Потом он отозвал Джимми Брауна в сторону, взял у него телеграмму и заговорил с ним.

Джимми Браун слушал, сначала спокойно, потом вытаращив глаза, словно не понимая, чего хочет капитан. Потом он начал смекать, в чем дело, едва скрывая свое удовольствие. Капитан вернулся в каюту. Медленно спустился английский флаг, развевавшийся на верхушке мачты. Некоторое время после этого Джимми Браун возился, что-то мастерил и связывал, под прикрытием нескольких товарищей.

Потом флаг снова пришел в движение, поднялся; но это был своеобразный, никому из моряков не знакомый флаг. Большая тряпка величественно взвилась кверху, а внизу под ней далеко оказался английский флаг.

Это было грубое бесчинство. Такие тряпки подымались на мачте, когда команда была недовольна пищей или чем-нибудь другим. Трудно сказать, как пришла капитану Шэффлеботаму мысль воскресить этот старый обычай и использовать его для публичного поругания британского флага. Достаточно того, что это случилось и встретило отклик на других кораблях.

Напрасно адмирал Моррисон со своего корабля «Мельбурн» посылал, одну за другой, настойчивые телеграммы, грозя предать капитанов военному суду. Они утверждали, что невозможно снять эти странные флаги против желания всей команды. Один капитан Шэффлеботам вообще ничего не ответил: лежа в своей каюте на диване, он спал сном праведника.

Этот странный парад флагов был замечен из многих мест. Заметил его и командующий английской эскадрой Блейн. На расстоянии шестнадцати километров он даже и в сильную подзорную трубу видел только, что темный одноцветный флаг покрывает британский. Поэтому он отправил аэроплан на разведку. Раздраженный известием, что старые порванные тряпки висят над английскими флагами, он по телефону вызвал адмирала Моррисона.

Разговор со стороны англичанина отличался замечательной краткостью и глубиной. Адмирал Моррисон заявил, что его флот находится в состоянии почти открытого бунта, что его собственный корабль не проделал этой глупости, что он старается привести все в порядок. Ответ Блейна был краток и резок:

— Теперь без четверти час. Если в час тряпки еще будут висеть, я открываю стрельбу.

Адмирал Моррисон призвал капитана и офицеров своего корабля. Было без двенадцати минут час, когда они вошли к нему. От них он узнал, что английская эскадра подняла якоря и направляется к северу. Торопливо сообщил он им о своем собеседовании с Блейном. Без десяти час они уяснили себе положение. Конечно, английский флот удалялся на боевое расстояние в тридцать километров куда-то, где он, в случае боя, будет под прикрытием, в то время, как адмирал Блейн будет знать, где искать противника.

Без девяти минут час… Без восьми минут час…

Было совершенно невозможно заставить команду снять эти проклятые тряпки. Уже в течение часа тщетно пытались это сделать. Но не надо, по крайней мере, бесславно сдаваться, позволять подстрелить себя тут же на якоре. Без шести минут час с адмиральского корабля был дан приказ как можно быстрее поднять якорь и готовиться к бою.

Без четырех минут час были подняты все якоря. Без трех минут час, австралийский флот несся на всех парах, держа курс на юго-восток.

Адмирал Моррисон посмотрел на часы. Без одной минуты час! Он взошел на капитанский мостик со слабой надеждой, что англичане не приведут угрозы в исполнение, что ему самому удастся ввести флот под прикрытие пушек Ботани-бэй.

Но английские аэропланы уже взвились ввысь, и затрещали первые выстрелы. Сначала они не попадали в цель, но все ближе к кораблям падали в воду тяжелые снаряды, подымая бешеные водяные валы.

Было, конечно, очень мало шансов попасть на расстоянии тридцати или сорока километров в быстро движущийся корабль. Но для этого современная техника изобрела снаряды, представляющие собою усовершенствованные подводные мины. Они взрывались на глубине сорока метров под водой, потом выбрасывали волну, которая должна была положить на бок всякое судно на расстоянии пятисот метров. Как и всегда, усовершенствовалось не только нападение, но и защита. Военные суда были снабжены особыми приспособлениями, оказывающими до известной степени сопротивление волнам.

Выстрелы англичан следовали один за другим. Адмирал Моррисон растянул свои суда на большое расстояние, чтобы выбраться из этого водоворота. Австралийцы тоже стреляли насколько позволяли пушки, аэропланы же корректировали стрельбу

Все же дело обстояло плохо с судами Моррисона. «Каледония» уже легла на бок, случайный снаряд превратил «Александра» в кучу стальных опилков и желтоватого дыма. Правда, австралийские канониры задели несколько судов противника, а одному из аэропланов удалось сбросить бомбу на палубу «Альцеста» и превратить его в развалины, но было ясно, что австралийский флот сражается за честь флага… Только какого флага.

При этой мысли горькая улыбка показалась на лице адмирала Моррисона. За каприз вывесить тряпку, его флот не на жизнь, а на смерть бился с превосходными силами противника, ради этого каприза он должен был в противовес приказам своего правительства, сражаться с флотом, с которым ему было предписано сохранить дружеские отношения. Но адмирал Моррисон находился под гнетом обстоятельств и решил вытерпеть до конца.

Сообщение одного из аэропланов привлекло его внимание.

«Английский бронированный крейсер „Алкион“ лег на бок. Выстрелов с нашей стороны не было».

Последовало известие с другого аэроплана:

«„Амфитрит“ идет ко дну. Мы не стреляли».

Третье сообщение следовало непосредственно за вторым.

«„Ниобея“ гибнет. Вероятно, работают подводные лодки».

Ближайшие минуты принесли еще полдюжины подобных известий, пока адмирал Блейн не отказался от неравной битвы и не бежал на север с остатками своего флота.

Адмирал Моррисон собрал остатки своей эскадры и направился к тому месту, где до сих пор стоял английский флот. По окончании боя моряки были обязаны спасать оставшихся в живых.

На полпути им встретились сто подводных лодок. Килевой линией тянулись над водой эти тяжелые бронированные крейсера, какими никогда не обладала Австралия. Они двигались быстро и подоспели в одно мгновение.

Это могли быть враги, но ни одному человеку во всем австралийском флоте не пришла эта мысль. Все они — от капитана до простого канонира увидели в этих лодках спасение от неминуемой гибели и шумно приветствовали их. На одной из лодок взвился красноватый шар, распластался по ветру и оказался звездным флагом Соединенных Штатов. То были американские подводные лодки, вмешавшиеся в дело под предводительством адмирала Виллькокса. Незнакомый с последними решениями Цируса Стонарда, Виллькокс увидел бой австралийского флота с превосходящими его по силе англичанами. Дипломаты могли делать, что угодно. Морской волк Виллькокс знал только, что Австралия скоро присоединится к Америке. Этого ему было достаточно.

Австралийский флот вошел в Сиднейскую гавань. Американский подводный флот последовал туда же по внезапному решению адмирала Виллькокса. Ни мало не заботясь о дипломатических обычаях, — он решил, что надо ковать железо, пока горячо.

Весть о поражении и вмешательстве американцев по радио опередила оба флота. В течение часа дома Сиднея дрожали под огнем выстрелов. Потом пришло освобождение, американцы принесли с собой победу. Их встречали ликованием. Никто во всем Сиднее не думал об обычной работе. Улицы чернели густыми толпами, а фасады домов утопали во флагах.

Одним из немногих, не принимавших участия в этом всеобщем ликовании, был австралийский премьер мистер Эппльби. Государственный деятель, озабоченный мыслью о будущем, явился к английскому послу Макнейлю не без определенного плана.

Англичанин принял его холодно и высокомерно; изумление его было так подчеркнуто, что его вряд ли можно было счесть естественным.

— Что вам угодно, господин премьер-министр? Я думаю, нам не о чем говорит после этой истории.

Мистер Эппльби был готов к подобному приему.

— Разрешите мне быть другого мнения о событиях!

Английский адмирал первый открыл враждебные действия и произвел первый выстрел по нашему флоту, по нашему маленькому флоту, который в это несчастное мгновение был охвачен бунтом. Поверьте, что я осуждаю эти бесчинства с флагами так же, как наш адмирал Моррисон. Вся глупость произошла из-за пьяницы капитана, который сегодня же будет отрешен от должности. Но это обстоятельство не оправдывает грубого поведения вашего адмирала. Что из этого вышло? Именно то, о чем я сегодня утром считал нужным предупредить вас. Америка стала на нашу сторону.

Но несмотря на все эти происшествия… в высшей степени печальные происшествия, и вам, и нам стоившие человеческих жизней и хороших кораблей, я все же надеюсь, что дело уладится мирным путем.

Макнейль прислушался. Это давало делу новый оборот. Он ответил, что немедленно запросит по радио свое правительство.

Не прошло еще и часа после возвращения домой мистера Эппльби, как ему пришлось принять Макнейля. Английское правительство настаивает на выяснении событий. Его дальнейшие шаги будут зависеть от этого.

Мистер Эппльби облегченно вздохнул. В переводе с дипломатического языка на обиходный, это значило, что Англия тоже не хочет раздувать этого дела. Выяснение… оно потребует по меньшей мере двух недель. Большего и не хотел Цирус Стонард. Прощаясь, мистер Эппльби сердечно потряс руку англичанина.

Мистер Макнейль на автомобиле отправился в свой отель. В парке принца Альфреда автомобиль попал в поющую, кричащую, размахивающую флагами толпу. Давка заставила шофера замедлить ход. Австралийский матрос, размахивая звездным флагом, вскочил на ступеньку автомобиля.

— Алло, трижды ура дяде Саму!

Тысячеголосая толпа подхватила крик, громом прокатившийся по широкой улице. Макнейль почувствовал, что Австралия невозвратно потеряна для Англии. Автомобиль выбрался из человеческого потока и выехал на тихую боковую улицу.

— Скорее, шофер! — коротко и резко крикнул англичанин и откинулся на подушки.

Напряженное политическое положение заставило и четвертого лорда английского адмиралтейства на неопределенное время прервать свой летний отдых. Лорд Гораций Мейтланд со всей семьей переселился в городской дом.

Небольшой кружок близких знакомых сидел за чайным столом, когда лорд Гораций вернулся с заседания. В этом кругу он мог выражаться довольно свободно.

— Мнения в кабинете разделились. Некоторые надеются, что войны можно будет избежать. Решение зависит от парламента, который соберется завтра.

— Тяжелая ночь для всех, кто своей кровью должен защищать родину, — сказал один из гостей.

Когда гости простились, леди Диана вздохнула, словно с нее свалилась тяжесть. Лорд Гораций видел, как принужденна была ее прощальная улыбка.

Напрасно ожидал он ее возвращения.

— Миледи прошла на свою половину, — услышал он в ответ на свой вопрос. Таким образом невозможно было разобраться в причине этой перемены. Приходилось ждать, пока жена не заговорит сама.

С лихорадочно раскрасневшимися щеками беспокойно шагала леди Диана по своей комнате. Ее губы были раскрыты, словно ей хотелось пить.

Столовые часы пробили шест.

Диана Мейтланд остановилась и поглядела на циферблат.

— Опять прошел день… Известий нет… Я не переживу такой ночи, как прошлая… За что все это?.. Ради человека, имя которого я считала давно вычеркнутым из своей жизни. Ах!..

Она бросилась на диван. Одной рукой нетерпеливо поправила подушку, другой отвела волосы с висков. Ее глаза были закрыты, но длинные ресницы изредка вздрагивали.

— Зачем я позволяю этим снам наяву мучить себя? Разве не довольно беспокойных ночей? Зачем этот страх?.. Что я сделала, в чем бы не могла сознаться перед самой собой, перед целым светом? Я труслива… Или может быть больна… А могла бы быть счастливицей, какой считает меня свет.

Леди Диана порывисто встала.

— Гораций наблюдает за мной… Мое волнение не укрылось от него… Я не обязана быть откровенной с ним. Нет, нет! Неужели я должна во второй раз каяться в несуществующем грехе?

— Один лежит на Пер-ла-Шез… Другой в Линнее?..

В дверь постучали. Камеристка принесла на серебряном подносе большой серый конверт с германской почтовой маркой. Почерк показался ей знакомым, но все же она не могла угадать, от кого письмо.

— Положите письмо на стол. Я после прочту его, — сказала она безразличным тоном. Но едва камеристка вышла из комнаты, как она вскочила и дрожащими пальцами вскрыла конверт. В нем лежал номер шведской газеты. Ее знакомство с этим языком позволило ей на половину расшифровать, на половину угадать его содержание. Один заголовок, напечатанный жирным шрифтом, был подчеркнут красным карандашом.

Вернувшись к дивану, она заставила себя слово за словом прочесть эти несколько строк.

«Линней, 20 июня. Необъяснимая катастрофа разразилась вчера в находящемся поблизости поместье Труворов. В полночь господский дом от сильного взрыва взлетел на воздух. В нем обитали недавно вернувшийся из-за границы его владелец и двое его друзей. Можно с уверенностью сказать, что все они погибли. О причине катастрофы ходят слухи, которые мы, вследствие их непроверенности, пока не хотим повторять».

С легким криком опустилась Диана Мейтланд на диван. Словно во сне увидела она, как открылась дверь, впуская в комнату лорда Горация, и снова захлопнулась.

— Ты получила неприятное известие?.

— Неприятное известие… Откуда ты взял это?

Лорд Гораций указал на лежавшую на полу газету.

— Кто прислал тебе эту газету?

Ответ последовал не сразу. Наконец, она, колеблясь, произнесла:

— Доктор Глоссин.

— Доктор Глоссин?!

Лорд отступил на шаг.

— Доктор Глоссин?.. Пожалуйста объясни мне это. Ты должна это сделать. Что в этой газете?

Леди Диана колебалась. Лишь через некоторое время она заговорила.

— Ты не должен сердиться, Гораций. Это случилось внезапно… По-видимому, в результате последних дней. Они подействовали на мои нервы… Эта газета…. тебя, конечно, заинтересует, каковы результаты посланной в Линней экспедиции. Доктор Глоссин прислал газету с заметкой об этом.

— Почему он послал газету на твое имя?

— Я думаю… я думаю… очень просто…: вы мужчины теперь ведь враги.

Диана Мейтланд пыталась шутить.

— Его патриотизм не позволяет ему иметь с тобой что-либо общее… Я переведу тебе эти несколько строк.

Она прочитала заметку.

— А, прекрасно… план, значит, удался. Непонятно, почему еще нет сообщения от полковника Троттера. Но ты?.. Ты не радуешься? А ведь сначала ты принимала такое участие в этом плане!

Диана откинулась назад. Она прижала ко лбу тонкий кружевной платок. Ее грудь тяжело вздымалась.

— Диана, что с тобой?

— Ничего! Будь терпелив, Гораций! Это пройдет. Прошу тебя, оставь меня сегодня одну.

— Доверься мне, Диана! Освободись от давящей тебя тяжести. Скажи мне, что тебя мучает.

Лорд Мейтланд подошел к ней и обнял ее.

Диана сжалась.

— Оставь меня! Оставь меня! Я больше не…

В этих словах одновременно звучали жалоба и требование. Лорд Гораций отдернул руку. С изумлением следил он за меняющимся выражением ее лица.

— Я не стану больше молчать. Только правда может мне помочь! — с силой проговорила она. — Выслушай меня, как муж, как друг… как судья.

Ты знаешь, Гораций, что мои родители были поляками. Князь Мечинский был нашим соседом. У него был единственный сын, Рауль, на три года старше меня. Уже в детстве нас считали обрученными. Семьи хотели этого. Мой отец был богат, Рауль происходил из старинного рода, имея княжеский титул. Знатность и богатство так хорошо гармонировали! В сущности это был простой коммерческий расчет, придуманный обеими семьями. Ни я, ни Рауль ничего об этом не знали. Мы по-детски любили друг друга, ничего не зная о жизни и о любви.

Рауль стал офицером и узнал жизнь. В то время, как мое сердце билось по-прежнему ровно, он стал страстнее. Наш брак должен был совершиться через год. Но тут разразилась война. Ты знаешь, что после короткой борьбы Польша должна была сдаться. Перед отъездом Рауля, были сделаны все приготовления для быстрого бракосочетания. Мы уже собирались, когда во двор ворвался вражеский кавалерийский патруль. Собравшиеся гости бросились врассыпную. Рауль выстрелом сбросил с лошади предводителя неприятельского отряда и бежал.

В наказание наше имение было сожжено. Отец умер вскоре после этого, мать бежала на свою родину, в Финляндию. Я не захотела последовать за нею и поступила сестрой милосердия в армию.

Однажды, когда в наш лазарет привезли новую партию раненых, я узнала среди них Рауля, которого считали мертвым. Он был смертельно ранен в грудь и знал об этом. Только сознание, что я возле него, поддерживало в нем угасающую искру жизни.

Но если мое присутствие облегчало его последние дни, оно делало тяжелее предстоящую разлуку.

Я видела, как он гаснет от тоски и любви ко мне. Его непрестанная мольбы проникали вглубь моего существа. Моя любовь, говорил он, спасет его. Я защищалась, но он побледнел, словно от потери крови. Я закричала, думая, что он умирает. Он посмотрел на меня взглядом, в котором отражались все его чувства — любовь, разочарование, отчаяние… Он схватился за грудь, словно желая сорвать повязки. Тогда… у меня больше не хватило сил сопротивляться…

День за днем сидела я у его кровати, пока не угасла его жизнь. Он умер счастливым.

Во мне все погасло. Казалось, все произошло во сне. Только последнее слово Рауля осталось у меня в памяти… Это слово было «Диана». Этот предсмертный шепот бледных губ дышал бесконечным счастьем.

Годы и события проходили, не задевая того уголка моей души, где все это было похоронено. Лишь однажды приподнялась скрывавшая его завеса…

Легкая дрожь пробежала по ее телу.

— После гибели нашей родины, мы потеряли все. Я стала компаньонкой одной шведской графини, приятельницы моей матери. Большую часть года проводили мы в Париже. На одном вечере я познакомилась со шведским инженером. Он показался мне не похожим на других мужчин. Казалось, что в нем сочетались все физические и духовные преимущества… Мы полюбили друг друга… Я была счастлива…

Легкая улыбка прошла по ее губам Она чувствовала непривычное облегчение. Эта добровольная исповедь придавала ей мужество. Потом ее лицо снова омрачилось. Голос стал монотонным.

— Один лазаретный врач незаметно для нас стал свидетелем смертного часа Рауля. В один прекрасный день он появился в Париже, узнал меня и стал мне надоедать своей настойчивостью. Это не укрылось от моего жениха, который потребовал у него объяснений. Он указал на меня. Я рассказала обо всем случившемся. Мой жених застрелил его на дуэли… А я… на следующий день получила обратно его кольцо… Без единого слова…

Она опустила голову и сомкнула веки. Воспоминание о тех событиях и теперь еще вызывали в ней дрожь.

— Я была смертельно унижена. Я не понимала, как буду жить…

Сотни раз желала я тогда смерти. Любовь сменилась ненавистью. Я ненавидела так сильно, как только может ненавидеть женщина… Ты знаешь, что было потом. Я стала певицей. Я думала забыться в вихре жизни, но скоро разочаровалась еще горше.

Я решила жить исключительно искусством и посвятила ему все мое существование…

Тогда явился ты… Ты был благороден, был добр ко мне. Ты выказывал предо мною удивление, почтительность, доверие. Ты был готов связать свою судьбу, свою жизнь с моею, дать свое имя женщине, которую едва знал…

Лорд Мейтланд слушал с неподвижным лицом.

Настала мучительная пауза.

Лорд Гораций стиснул зубы. Противоречивые чувства охватили его. Безудержная откровенность Дианы казалась ему благотворной, но другой инстинкт боролся против этого чувства. Что-то, чуждое его существу, всплывало в нем, заставляя собрать все свое мужество, подавить любовь и сострадание, отвернуться от жены.

Диана, казалось, угадала его мысли.

— Гораций! Гораций! — крикнула она полузадушенным голосом. В ее лице не было ни кровинки.

Лорд услышал этот испуганный голос. Бросившись к ней, он дрожащими руками зажал ей рот, закрыл неподвижно раскрытые глаза. Его ресницы увлажнились.

Она почувствовала его движение, прикосновение его пальцев к своим глазам, прикосновение, полное любви и сострадания.

Она обвила руками шею мужа.

— Ты любишь меня, веришь мне?

Лорд Гораций схватил ее руки.

— Дай мне время… Ты воскресила призраки прошлого… Нужно время, чтобы снова вернуть их в небытие…

— Ты не спрашиваешь об его имени, Гораций?

— К чему имя? Пусть оно будет погребено, Диана.

— Я должна его тебе назвать, чтобы ты все понял… Это был… Эрик Трувор…

— Лорд Мейтланд желает говорить с вашей светлостью, — доложил лакей, и сейчас же после этого лорд Гораций вошел в кабинет английского премьер-министра. Положение было серьезно. Два часа назад в Лондоне получилось официальное сообщение о сражении в Сиднее. Английское правительство еще скрывало его, но слухи уже носились по улицам английской метрополии. Рассказывали о неслыханном унижении, которому подвергся английский флаг со стороны американских вооруженных сил.

Несмотря на устав почтового ведомства, в Лондоне были дюжины тайных приемников для радиотелеграмм всего мира. Они помещались на письменных столах и получали радио из Австралии и Южной Африки так же легко, как из Шотландии или Франции.

Лорд Мейтланд протянул министру газету, которую Глоссин прислал леди Диане.

— Весть хорошая, если она правдива. Мы этого еще не знаем. Уже тридцать шесть часов я жду сообщения полковника Троттера, которому военное министерство поручило это предприятие.

— Троттер?..

— Что вы хотите сказать?

— Ничего важного. Но по-моему сообщение должно было давно получиться. Это неслыханно, что мы узнаем о предпринятом нами деле через посредство шведской газеты.

Лицо премьера выражало озабоченность по поводу исхода экспедиции.

— Боюсь, как бы что нибудь в этом предприятии не оказалось не в порядке. И думать нечего принять решение, не узнав сообщения Троттера или, что еще лучше, не повидав его самого. Незадолго до вашего прихода я просил военного министра прибыть сюда. Я думаю, это он.

В комнату вошли сэр Джон Рэпингтон и полковник Троттер. Последний производил не особенно благоприятное впечатление. Кожа на его лице шелушилась, словно кора платана весной. Борода почти целиком стала жертвой ножниц.

Это впечатление усилилось, когда полковник Троттер сделал устный доклад. Восемь человек из его отряда убиты, некоторые из них сгорели. Пятеро более или менее тяжело ранены. Лишь семь человек вернулось с полковником в Англию.

В остальном его доклад подтверждал и дополнял сообщение шведской газеты. После отчаянной обороны осажденные прекратили огонь. В эту минуту раздался взрыв, о котором сообщают газеты. Осажденные безусловно погибли во время взрыва и пожара, если даже спаслись от стрельбы наступающих.

Английские министры почувствовали большое облегчение во время доклада Троттера.

— Пока все хорошо, — прервал его Рэпингтон, — но почему вы немедленно не отправили радио в министерство?

— Невозможно было, сэр! Телеграфист был ранен. Остальные не умели с радио обращаться.

Военный министр нахмурился.

— Очень жаль! Единственного радиотелеграфиста не следовало подвергать опасности, господин полковник. И затем… вы вернулись на одном из наших аэропланов? Почему вы не дали знать оттуда?

Полковник Троттер с отчаянием теребил скудные остатки своей бороды.

— Невозможно было, сэр! Совершенно невозможно! Телеграфист объявил, что его аппарат не действует по необъяснимым причинам. Ничего нельзя было поделать.

Покинув своих коллег, лорд Гашфорд официально сообщил в печати о Сиднейском сражении. В мгновение оно стало известно в тысяче мест Лондона. Экстренные выпуски выходили миллионами, их вырывали у продавцов и без конца читали. Беспокойство возрастало, и настроение лондонцев быстро приближалось к тому моменту, при котором можно опасаться всякого непредвиденного взрыва человеческих страстей.

Парламент был естественным клапаном для разряжения чувств. Он собрался в полном составе, сознавая свой долг по отношению к стране; министры заняли свои места на правительственных скамьях.

Порядок дня не был сложен. Сведения о Сиднее.

Английский парламент поручил правительству объявить Северо-Американским Соединенным Штатам войну и вести ее со всей возможной энергией.

Оставалась еще одна формальность — официально заявить американскому послу в Лондоне, мистеру Геддес, о состоянии войны. Выражаясь устарелым дипломатическим языком, нужно было вручить ему паспорт в то же самое время, когда английский посол в Вашингтоне узнает про объявление войны.

Лорд Гашфорд вопросительно огляделся вокруг.

— Лорд Мейтланд, вы лично знакомы с мистером Геддесом. Не посетите ли вы его, чтобы сообщить ему об этом.

Лорд Гораций утвердительно кивнул. Он был давним другом мистера Геддеса и согласился взять на себя поручение, чтобы, по крайней мере, придать неизбежному возможно мирную форму.

— Подчеркните в особенности, что война направлена не против связанного с нами кровными узами народа, а только против тирана, что мы охотно заключим мир, как только либеральное правительство Вашингтона предоставит нам эту возможность.

Автомобиль остановился перед американским посольством. Лорд Гораций прошел вестибюль и комнаты, столь знакомые ему по визитам и празднествам. Растерянные лакеи бегали вокруг. В сенях стояли запакованные сундуки. Мистер Геддес присутствовал на парламентском заседании в дипломатической ложе. Зная, что война неизбежна, он принял все меры к быстрому отъезду.

Лорд Гораций не отступил перед сдержанным приемом. Он подошел к мистеру Геддесу и обеими руками взял его правую руку.

— Милый старый друг, вы знаете, что я приношу вам скверные вести. Мне это тяжело, но ведь кто-нибудь должен был вам принести их. Я взял это на себя.

Мистер Геддес медленно положил свою вторую руку на руки лорда Горация. Он был слишком тронут, чтобы говорить.

Так они стояли с минуту. Потом лорд Мейтланд освободился мягким движением и, поклонившись, покинул дом.

В ночь с 19-го на 20-е июня большая американская радиостанция в Сейвилле работала полным ходом. В третьем часу утра все машины вырабатывали ток большой частоты, передавая его через передаточный аппарат в шестнадцать антенн станции.

Главный механик сидел в стеклянной будке, наблюдая за всей станцией. Перед ним на столе лежала толстая книга, куда он вносил последния телеграммы.

И вдруг… мистер Браун встал и прислушался… какой-то посторонний звук вырвался из машинного отделения. Он знал свою станцию, и от его опытного уха не ускользала никакая неправильность. Он выбежал из стеклянной будки и, пробегая мимо, увидел, что в передаточной беспорядок. Все автоматы были неподвижны.

Он поспешил в следующую комнату. Та же картина представилась его глазам. Все аппараты, только что работавшие с молниеносной быстротой и рассылавшие телеграммы по всему свету, были словно парализованы.

Передаточные аппараты стояли неподвижно. Это было удивительно, немыслимо. Немыслимое, невозможное происходило в соседней комнате, где находились контактные аппараты. Они работали, пропускали машинный ток, выводя знаки Морзе.

Главный механик бросился туда. Ему навстречу вышел Мак Омбер, старый, обычно небрежный, машинист. Безмолвно указал он на машины, шевелившиеся словно от прикосновения невидимых волшебных рук.

Это было адское наваждение, но наваждение, разыгравшееся по определенному плану. Все эти манипуляции были вполне систематичны. В щелканье аппаратов он мог уловить слова.

— Сейвилль. Всем, всем! Сейвилль. Всем, всем! Поднявший меч, от меча погибнет. «Власть» предостерегает всех от войны.

Мистер Браун бросился к ближайшему аппарату, пытаясь силой остановить его. Напрасно!

Трижды, раз за разом, получилась эта телеграмма. Затем автоматы и передаточные аппараты снова начали работать. Вся история продолжалась едва десять минут.

Мистер Браун стоял в своей будке, потирая лоб, не зная, грезит ли он или бодрствует. Телеграфисты растерянно смотрели на свое начальство. Никто из них не думал об аппаратах, но бездушные машины исполняли свою работу, выстукивали телеграммы, с всех сторон летевшие в Сейвилль. Американские и заокеанские станции осведомлялись, что означает послание из Сейвилля.

Из Вашингтона получилась телеграмма с приказом немедленно отстранить от должности заведующего станцией и сдать все дела его заместителю.

Мистер Браун совладел с собой. Передав управление станцией своему помощнику, он сел за стол, чтобы дрожащими руками написать подробное заявление о случившемся.

Капитан американского флота Г. Л. Фаган, железный Фаган, как называли его товарищи, был на докладе у президента-диктатора. Цирус Стонард внимательно следил за объяснениями, которые капитан Фаган давал, руководствуясь прикрепленными к стене чертежами.

Они изображали американскую подводную станцию, в течение последнего года тайком выстроенную на восточном берегу Африки. Благодаря точным измерениям, американские корабли обнаружили место, на двести километров удаленное от берега и имевшее сто метров в глубину. То была вершина какой-нибудь горы, миллионы лет назад погрузившейся в глубины Индийского океана. Водолазы осмотрели это место и подготовили взрывы, которые создали платформу в квадратный километр на глубине ста пятидесяти метров под зеркальной поверхностью океана. Потом началась постройка.

Было выстроено двадцать огромных зал, каждая, достаточной величины, чтобы вместить самые большие аэропланы-субмарины и подводные лодки. Каждая зала была снабжена нужными для починок машинами и защищена от давления воды. Кроме того ее охраняла целая система остроумных сооружений против затопления. Подземные ходы, глубоко прорытые в горе, соединяли залы между собой. При помощи сильных взрывчатых веществ в базальте были проделаны цистерны, вмещавшие сотни тысяч тонн лучших горючих масел для машин.

Дальше шли шлюзы. Достаточно было нажима на один из многочисленных рычагов аппаратного центра станции, чтобы из волн океана, подобно внезапно вынырнувшему острову, поднялась гигантская гидравлическая платформа, готовая принять корабли и спустить их в глубину.

Поистине, это была величественная подводная крепость, выросшая посреди водяной пустыни по приказу Цируса Стонарда. Отсюда, американским вооруженным силам легко было в корне подавлять всякую зарождающуюся в Средней Африке попытку вооруженного противодействия и угрожать Индии.

Когда Цирус Стонард тринадцать месяцев тому назад отдал этот приказ, специалисты объявили предприятие невыполнимым, пока железный диктатор не нашел железного капитана. Цирус Стонард отчетливо вспомнил первое собеседование с капитаном. Он требовал безусловной тайны плана и постройки. Капитан размышлял несколько минут.

— Нам нужно пять тысяч человек, чтобы закончить работу за год. Тайна, которую знает столько людей, уже не остается тайной. Значит, нам нужны рабы для постройки.

Капитан Фаган сказал это со спокойствием, на минуту смутившим даже диктатора. Но это была только минута. Он сейчас же схватил преимущества этой мысли.

Каторжники взялись за работу над постройкой подводной станции. Это были люди, приговоренные американскими судами к долголетнему лишению свободы. Выпадали месяцы, когда электрический стул мало работал, потому что диктатор необычайно часто амнистировал заключенных; но только людей, умевших обращаться с инструментами, годными для работ.

Капитан Фаган дал президенту-диктатору точный отчет на его вопросы.

— Залы готовы, снабжены провиантом, горючим материалом, снаряжением. Четыре залы еще строятся, это жилые помещения для команды. Каторжники мрут, как мухи.

— Последний срок истек три недели назад. Когда будут готовы жилые помещения?

Голос президента-диктатора при этом вопросе звучал резко и пронзительно.

— Через три дня, господин президент.

— Вы ручаетесь за это?

— Ручаюсь, господин президент.

— Средства обороны готовы?

— Готовы, господин президент. Станция окружена тройным кольцом торпед. Акустические приемники извещают о всяком шорохе под или над водой. Специальные машины указывают торпедам цель на расстоянии 10 километров.

— Как обстоит дело с охраной против воздушных нападений?

— Уже два месяца работают красильщики. Мысль выкрасить станцию оказалось счастливой, Лазурь, которую красильщики день и ночь льют в воду, окрашивает ее настолько равномерно, что глубина совершенно не проницаема. Даже с высоты двух тысяч метров наши собственные аэропланы не могли бы найти станцию. Мы должны были выкинуть особый отличительный буй.

— Короче, господин капитан! Когда будет вколочен последний гвоздь? Когда станция может принять участие в войне?

— Через три дня, господин президент. Через три дня команда будет расквартирована, каторжники убраны, и станция приступит к работе.

— Благодарю вас… господин адмирал! Вы хорошо выполнили свое дело. В дальнейшем вы остаетесь в моем распоряжении, — обычным тоном произнес Цирус Стонард.

Капитан Фаган покраснел. Его дотоле неподвижная фигура задрожала. Похвала из уст диктатора! Неограниченная похвала и звание адмирала! Это было больше, чем он смел ожидать в бессонный ночи за эти двенадцать месяцев упорной работы.

Он нагнулся и хотел взять руку диктатора. Цирус Стонард отступил.

— Оставьте, господин адмирал! Идите и служите стране так же, как служили до сих пор.

Неуверенными шагами покинул адмирал Фаган кабинет. Цирус Стонард остался стоять посреди комнаты и долгое время смотрел ему вслед.

— Вон он идет… железный… краснеет и дрожит, как молодая девушка… из-за одного словечка адмирал! Если бы я напустился на него, разбранил его работу, прогнал его, он бы убрался… не осмелился бы возражать… таковы они все… без исключения. Только, когда они чувствуют господина, они делают, что нужно для страны…

Президент-диктатор медленно вернулся к своему креслу. Лицо его выражало презрение к всему миру. Все это были рабы, в сущности, не лучше тех пяти тысяч, что работали последний год на дне океана.

Чувство досады охватило его. К чему трудиться и мучиться, указывая этой толпе рабов путь к счастью…

Вошел адъютант лейтенант Гринслейд, с телеграммой о событиях в Сейвилле. Положив ее на стол, он стал ожидать приказаний диктатора.

Цирус Стонард пробежал листок. Загадочный случай на большой радиостанции в Сейвилле… Краткая телеграмма «всем».

И в тот же момент диктатор понял, что Глоссин солгал, что Эрик Трувор и его друзья живы.

В эти минуты президент-диктатор пережил страшное потрясение. Только что он сознавал свою бесконечную власть, был властелином половины, а, вскорости, и всего земного шара, неограниченным повелителем трехсотмиллионного населения… А теперь ему самому грозит непонятная и неуловимая власть, которая останавливает его решения и приказы.

Подобно капитану Фагану, взбудораженному несколькими словами диктатора, сам Цирус Стонард был сломлен этой телеграммой. Сидя у стола, он опустил голову на руки и спрятал лицо. Рыдание потрясло его худощавое тело.

Лейтенант Гринслейд стоял навытяжку. Увидя позу президента-диктатора, он стал опасаться за свою жизнь. В Соединенных Штатах не было человека, который мог бы похвастаться, что он видел слабость Цируса Стонарда. Лейтенант Гринслейд был охвачен одной мыслью: «горе, если Стонард откроет глаза, горе, если он увидит меня. Я погиб!»

В этот момент Цирус Стонард поднял голову и осмотрелся блуждающим взглядом.

— Позовите доктора Глоссина!

Доктор Глоссин стоял в кабинете президента-диктатора. Цирус Стонард, подобно статуе, поднялся со своего места. Правой рукой он схватил телеграмму и судорожно скомкал ее. Не говоря ни слова, медленно подошел он к доктору, пока не очутился в трех шагах от него. Потом резким движением швырнул ему бумажный комок прямо в лицо.

Доктор Глоссин не попытался уклониться от удара. Бумага попала ему в переносицу и упала на пол. Он страшно побледнел. Содержание этой телеграммы было ему известно. Двадцать минут назад он узнал, что вся его работа оказалась тщетной. Единственные люди, которых он опасался, избегли его сетей, находились где-то в безопасности и пользовались своей властью.

В этот миг он не был даже способен реагировать на оскорбление. Бумажный комок подействовал на него, как пуля. Тот, в кого стреляют, не думает об оскорбительности выстрела, но просто падает. Доктор Глоссин зашатался и стал нащупывать руками какую-нибудь точку опоры.

Физическая вспышка облегчила президента-диктатора. Непосредственное действие поразившего его удара ослабело. Он увидел перед собой человека, готового упасть в обморок.

Опустившись в кресло, он кивнул доктору.

— Садитесь!.. Садитесь!.. Не туда… Сюда! Здесь возле меня… Да, здесь… Стойте, подымите это прежде!

Он указал рукой на смятую телеграмму, приказывая доктору, как собаке; и доктор Глоссин повиновался, как побитая собака. Он уселся на указанное кресло, рядом с Цирусом Стонардом, и совершенно машинально разгладил бумажный комок.

— Прочтите!

Доктор Глоссин прочел телеграмму, уже столько раз прочитанную за этот день.

— Что вы мне говорили? И что скажете теперь?

Доктор не мог дать сколько нибудь связного ответа. Цирус Стонард увидел, что нужно дать ему время собраться с мыслями и приказал:

— Сделайте еще раз детальное сообщение о событиях в Линнее, но без прикрас.

Доктор Глоссин заговорил, постепенно успокаиваясь.

— Англичане прибыли на место одновременно со мной. Познакомившись с Троттером, я был удивлен их наивностью. Я хотел, чтобы его отозвали, но времени уже не было. Я ничего не мог поделать…

Цирус Стонард смерил доктора холодным взглядом.

— Так бывает в тех случаях, когда слепые орудия сами начинают думать. Я вам дал приказ убрать этих трех!.. вам!.. А не англичанам. Я не наказал вашего самоуправства, потому что вы сообщили мне об успехе.

Почему я выбрал вас своим орудием? Потому что не хотел упустить такого случая… Если ваших способностей не хватит убрать этих трех человек с лица земли, если вам для этого нужны англичане… Почему вы натравили на них англичан, вместо того, чтобы отправиться самому?

Доктор Глоссин пробормотал:

— Интересы страны… нейтралитет… дипломатического затруднения… характера…

— Глупости!.. какое мне дело до Швеции? Разве вы думаете, что я не учел возможности нарушить нейтралитет этой страны.

Он проницательно посмотрел доктору в глаза.

— Я хочу точно знать ваше мнение об этих трех. Живы ли они еще… Или, быть может, эта телеграмма дана из другого места? Если они живы — каковы их планы, как велика власть? Примут ли они чью-нибудь сторону в наступающей войне? Обдумывайте свои слова, прежде чем отвечать. Дело идет о вашей жизни.

Доктор Глоссин знал, что президент-диктатор не шутит. Легкое прикосновение к звонку — и через час его не будет в живых. Собравшись с мыслями, он заговорил медленно, взвешивая каждое слово:

— Нет, я был очевидцем катастрофы в Линнее и все же говорю, что телеграмма послана ими.

— Как они могли спастись? Они должны бояться в конце концов быть пойманными. Они могли пройти подземным ходом, где-нибудь в горах или у реки заканчивающимся.

— Я думал об этом. Но в таком случае он должен существовать уже давно. Они находятся в Линнее лишь несколько недель. На устройство подземного хода нужны месяцы, если не годы. Во всяком случае, это является наиболее приемлемым объяснением. Может быть, они, при своих исключительных средствах, сумели прорыть его за это короткое время… Или они…

Доктор Глоссин сжал виски обеими руками, словно его голова готова была разорваться под наплывом новых мыслей. Он замолчал.

Цирус Стонард принудил его говорить дальше:

— …или они? Говорите же!

— Или они отуманили нас и невидимкой прошли сквозь наши ряды.

Цирус Стонард с сомнением поглядел на доктора.

— Невидимкой?.. Стать невидимым?.. Дело идет о вашей голове, господин доктор Глоссин! Не рассказывайте мне сказок! Вы стареете… Я раз уже сказал вам это.

— То, что кажется вам детскими сказками, для многих уже давно стало действительностью. Вы человек конкретных фактов, человек, кровью и железом создающий свою политику. В этом — ваша сила, но… она станет слабостью, когда вы столкнетесь с явлениями другого мира. Есть ученые, у которых эти явления не вызывают улыбки… Я сам, естествоиспытатель и скептик, скорее поверю, что они невидимкой прошли сквозь наши ряды, чем в то, что они, подобно кротам, заползли в подземный ход.

Президент-диктатор снова разгладил сейвилльскую телеграмму:

— Я придерживаюсь фактов. Власть существует. Она сосредоточена в руках трех людей. Почему они только предупреждают, если могут действовать? Почему они не вмешались в Сиднейскую историю и не помешали сражению?

— Хочу надеяться, что это было им не под силу, иначе они бы это сделали. Пока они только хвастают. Предупреждение было хвастовством,

— Дело идет о вашей жизни, господин доктор Глоссин.

— Я глубоко убежден, что изобретение сейчас находится только в стадии развития. Только этим объясняю я их невмешательство в Сиднейское сражение. Только это поясняет, что они предупреждают, а не запрещают. Содержание телеграммы для меня неопровержимое доказательство, что изобретение не закончено.

Президент-диктатор с возрастающим вниманием слушал объяснения Глоссина.

— Я верю вам. Вывод отсюда простой. Нужно взяться за англичан как можно быстрее, там, куда еще не достигает власть. В Индии… в Южной Африке…

Цирус Стонард нажал кнопку звонка. Вошел адъютант.

— Через полчаса собрать военный совет!

Потом он снова обернулся к Глоссину.

— Мы должны изменить свои планы. Мы хотели напасть на англичан в Англии, теперь, мы должны попытаться сделать это на экваторе. Этим я обязан вашей склонности к частным предприятиям.

Цирус Стонард посмотрел на доктора холодным, ясным взглядом, как змея на свою жертву. В течение нескольких секунд его веки оставались неподвижны, и доктор Глоссин почувствовал, как кровь стынет в его жилах. Потом президент-диктатор медленно продолжал:

— Есть средство для вашей полнейшей реабилитации. Поймайте их! Если вы их доставите живыми, я награжу вас, как никогда еще не был награжден ни один человек. Если вы доставите их мертвыми, награда будет еще больше. Все средства, которыми располагает страна, будут к вашим услугам. Плевать мне на нейтралитет! Все средства дозволены, раз они помогают доставить мне их. Думайте об этой цели. Достижение ее дарует вам прощение. Неудача равносильна предательству.

— …или они невидимкой прошли сквозь наши ряды…

Эти слова доктора Глоссина, сказанные в присутствии президента-диктатора, точно соответствовали положению вещей.

Когда полковник Троттер первый перескочил через забор Труворовскаго дома, Эрик Трувор со своими друзьями стоял непосредственно возле него. Гипнотическая сила Атмы словно ослепила полковника и его людей.

— Хорошо будет, если нас на некоторое время сочтут мертвыми, — сказал Эрик Трувор, намечая план действий на ближайшее время. Атма и Сильвестр взяли на себя его выполнение. Атма отуманил противников. Сильвестр с помощью маленького лучеиспускателя заставил стрелять из окон оружием, которым был завален Труворовский дом.

В то время, как англичане осаждали дом, они втроем отправились к пещере Одина. На пластинке лучеиспускателя здание было видно до мельчайших деталей. Сильвестр Бурсфельд заработал лучеиспускателем, поддерживая оружейный огонь, пока оставался хоть один патрон.

Эрик Трувор решился пожертвовать своим домом. Когда дверь поддалась под топорами осаждающих, он собственноручно направил большой лучеиспускатель на склад горючего материала. В один миг Труворовский дом превратился в огнедышащий вулкан.

Эрик Трувор следил за этим зрелищем на пластинке лучеиспускателя. Лицо его было неподвижно, словно высечено из камня.

Когда рухнули стены, он отвел взгляд от пластинки.

— Они считают нас похороненными там. Это дает нам возможность спокойно заняться последними приготовлениями.

Аэроплан находился в пещере. Пока доктор Глоссин говорил с Троттером, пока Троттер обмывал свои ожоги в Торнео, Р.Ф.С.I взвился ввысь, унося друзей к северу; незаметно и неслышно летел аэроплан, низко, прячась под прикрытие лесов и гор.

Только когда они удалились на безопасное расстояние, он поднялся выше и полетел над открытым морем, над бесконечными ледяными пустынями.

После трехчасового полета аэроплан стал снижаться, прорезал туман и опустился на ледяной горе, которая, словно чудовищная вершина, высилась над северным полюсом.

Среди этой ледяной горы Сильвестр с изумлением увидел жилое помещение. Те две недели, которые он употребил на свадебное путешествие, не пропали даром для Эрика Трувора: он создал здесь замок, ледяной дворец. Среди плоской, покрытой снегом равнины вздымалась на сто метров голубовато-зеленая сияющая ледяная гора. Она представляла оплошную массивную ледяную глыбу, пока Эрик Трувор не направил на нее лучеиспускателя. Энергия растопила лед. Образовались проходы, залы и комнаты.

Эрик Трувор совершал перелет подобно дикому охотнику. Нагруженный провиантом и горючим материалом, аппаратами и инструментами, носился аэроплан между ледяным дворцом у полюса и Труворовским домом, представлявшим из себя пустую скорлупу, которую осаждал полковник Троттер со своими людьми.

Сильвестр впервые видел новый дом. Они вошли в середину горы, и благодетельное тепло охватило их, маленький лучеиспускатель поддерживал в комнатах нужную температуру, не растапливая ледяных стен.

Эрик Трувор опустился в кресло.

— Здесь нас никто не найдет. Пролетающие над полюсом аэропланы даже и вблизи увидят только ледяную гору.

Атма неподвижно лежал на диване, отдыхая и размышляя, как всегда, когда его гипнотическая сила не была нужна. Сильвестр употребил долгие часы на осмотр комнат. Он увидел лабораторию и новые большие лучеиспускатели и погрузился в улучшения, сделанные Эриком Трувором за время его отсутствия. Потом увидел еще не составленный телефонный аппарат.

Его мысли перенеслись к Яне. Тщетно будет она сегодня ждать разговора с ним. Он увидит ее изображение, но не сумеет с нею говорить. Она будет ждать, будет беспокоиться. Особенно, если до нее дошло известие о гибели дома в Линнее.

Эта мысль испугала его, и, подойдя к большому лучеиспускателю, он включил ток. На пластинке показалось изображение. Река, дома. Характерные очертания Раттингенских ворот у Дюссельдорфа. Знакомая улица, дом Термэленов…

Он удесятерил способность увеличения и регулировал ее микрометрическими винтами.

Кухня… фрау Луиза Термэлен… гостиная… в ней Яна, напротив нее другая фигура.

Сильвестр Бурсфельд усилил увеличение. Теперь фигуры стояли перед ним во весь рост. Яна была бледна, испугана, близка к обмороку. Напротив нее находился доктор Глоссин.

Сильвестр помчался в комнату, где лежал Атма. Индус подошел и взглянул на изображение. Яна неподвижно лежала на полу. Возле нее валялся газетный лист. Доктор Глоссин хлопотал около нее, поднял ее, говорил с ней.

Сома Атма стоял в каталепсическом столбняке. Его зрачки сузились, почти исчезли. Изображение на пластинке изменилось. Сильвестр увидел, как возвращается краска на лицо его жены. Она встала, насмешливо улыбнулась, указала на газетный листок, и доктор Глоссин, разочарованный и недовольный, покинул комнату.

Прошло немало времени, пока индус пришел в себя. Потом он сказал спокойно и бесстрастно, как всегда:

— Твоя жена знает, что ты жив.

Затем он вернулся в свою комнату и снова погрузился в размышления, в которых мог проводить дни и недели.

Работа призывала их. Эрик Трувор предложил внести некоторые улучшения, касавшиеся более точного прицела. Сильвестр Бурсфельд привез из своего сва*[ потеряна часть текста ] двигающихся предметов. Он считал это наиболее важ*[ потеряна часть текста ] позволяющего оперировать лучеиспускателем и против двигающихся предметов. Он считал это наиболее важным, и Эрик соглашался с ним. С имеющимися на лицо приспособлениями можно было направлять энергию на любой пункт земной поверхности, но еще не удавалось преследовать двигающуюся цель. Эрик Трувор хотел, чтобы можно было попадать также и в быстролетающие предметы.

Доктор Глоссин знал, что только тяжелое душевное потрясение может сломить ограждающее Яну внушение. Поэтому-то он и дал ей газету с известием о катастрофе в Линнее. В последний момент вмешался Атма, и ему удалось снова сомкнуть вокруг нее гипнотическое кольцо. Но все же атака Глоссина оставила след, и второй неожиданный удар мог сделать свое дело.

Пока Яна была спокойна. В тот момент, когда она, под впечатлением вестей из Линнея, в полуобморочном состоянии лежала на руках Глоссина, в ее душе вдруг зародилась твердая и непоколебимая уверенность, что Сильвестр жив и скрывается со своими друзьями. Гипнотическое влияние индуса внушило ей эту уверенность и помогло ей осмеять слова Глоссина.

Доктор Глоссин покинул дом Термэленов, чувствуя, как почва ускользает из-под его ног.

С тех пор как Цирус Стонард носился с мыслью о войне с Великобританией, Глоссин чувствовал, что президент-диктатор рискует не только своей властью, но и жизнью. Эта мысль оставалась неосознанной, пока страстная вспышка диктатора не вывела ее на свет. Теперь он ощущал все отчетливее, что звезда Цируса Стонарда закатывается. Наступала пора расстаться с ним. Но для Глоссина такое расставание равносильно было предательству, переходу в другую партию.

Он больше не думал о выполнении поручения Цируса Стонарда. Пусть диктатор сам ловит трех, если хочет их иметь. Но Яну он какой бы то ни было ценой должен был заполучить в свои руки. Первая попытка оказалась неудачной; но он знал, что всякая новая атака будет ослаблять окружающее ее кольцо, что оно в один прекрасный день разомкнется. Он решил пока остаться в Дюссельдорфе, наблюдать за домом, где жила Яна, использовать ближайшую возможность,

Приближался четвертый час пополудни, время, когда Сильвестр обычно говорил с Яной. По обыкновению она села у аппарата и выжидательно поднесла трубку к уху.

Еще несколько секунд, и раздастся голос Сильвестра. Тогда она из его собственных уст услышит, как произошел пожар в Линнее и где он сейчас находится со своими друзьями.

Яна сидела и ждала спасительных слов. Секунды превращались в минуты, из минут сложилось уже четверть часа.

Аппарат безмолвствовал. Только легкий шорох электронов был слышен в телефонной мембране.

Яна не могла знать, что в это время мгновение Сильвестр на полюсе наставляет лучеиспускатель и видит ее изображение на пластинке, что он сотни раз проклинает обстоятельства, не позволяющие включить телефон. Сомнение стало овладевать ею.

Ей вспомнились слова Глоссина. Неужели правда?..

Неужели та газета не лгала?

Время проходило, часы пробили пять.

Ей было ясно, что Сильвестра нет… Что-нибудь случилось с ним… он…

Она не додумала слова до конца. Подгоняемая внезапным инстинктом, она приняла решение, поспешное и нелепое. Но в эти минуты она чувствовала только, что должна искать Сильвестра.

Осторожно приоткрыла она дверь в комнату стариков Термэленов. Они спали после обеда. Она снова закрыла дверь. Дрожащими руками положила в маленький чемоданчик необходимые вещи. Потом написала старикам, что отправляется искать мужа.

Повесив аппарат через плечо, она бесшумно покинула квартиру.

Это, однако, не прошло незамеченным. Доктор Глоссин увидел, как она вышла на улицу. Он последовал за ней, на аэроплан, заботясь о том, чтобы не попасть к ней на глаза и не упустить ее из виду.

В четвертом часу дня Сильвестр направил лучеиспускатель, включил телефон и хотел сообщить Яне о своем спасении. Он направил лучеиспускатель на знакомую цель и увидел на пластинке комнату Яны. Все предметы были видны. Не было только самой Яны и приемника, который он оставил ей при прощании.

Вершок за вершком шарил он по дому Термэленов, с возрастающим беспокойством следя за изображением на пластинке. Он увидел хорошо знакомые комнаты, стариков Термэленов; они казались озабоченными и оживленно о чем-то говорили. Он стал искать следов Яны на улице. Изображения всех мест, которые они посетили во время его пребывания в Дюссельдорфе, прошли на пластинке. С возрастающим страхом продолжал он поиски, пока не вынужден был отказаться от них.

Первая его мысль была об Атме. Атма должен ему помочь. Он обладал средствами найти то, для чего оказывалось бессильным изумительное изобретение. Он побежал по переходам и пещерам, пока не нашел Атму разговаривающим с Эриком Трувором. Его слуха достигли слова, на которые он в своем возбуждении едва обратил внимание.

— Пользуйся властью, не прибегая к убийству!

— Если удастся, Атма! Я не хочу убивать. Но неужели же не использовать власть из-за того, что непокорные могут погибнуть.

— Нет! Мы ответственны за пользование властью. Ее величие позволяет нам обойтись без убийства.

Его спокойные слова подействовали и на Сильвестра. Он явился в комнату, озабоченный и взволнованный, движимый одной мыслью — просить у Атмы помощи. Теперь он позабыл о своих заботах и подпал под влияние Атмы. Он сел, ожидая конца беседы. Атма короткое мгновение рассматривал его, и выражение глубокой жалости мелькнуло на его бронзовом лице.

— Опасность не грозит Яне, — сказал он вполголоса.

Эрик Трувор, казалось, едва слышал эти слова. Для Сильвестра они были бальзамом. Он неслышно повторял их бесчисленное количество раз, все больше и больше сжимаясь в кресле. Наступала реакция. Только теперь почувствовал он утомление последнего времени, когда дни проходили в мастерской, а ночи за постройкой антенн. Отдых продолжался лишь несколько часов. Его сердце билось все слабее, свинцовая усталость охватила тело в то время, как он автоматически повторял: «Опасность не грозит Яне».

Словно во сне слышал Сильвестр голос Эрика Трувора:

— Ты нужен мне, Атма.

Индус наклонил голову.

— Я пойду, когда настанет время.

Слова его были прерваны неясным гулом. Колебание потрясло ледяную гору, казалось, будто какой-то вихрь сталкивает льдины. Пол заколебался.

— Лучеиспускатель, — воскликнул Атма, прежде, чем Эрик Трувор или Сильвестр могли вымолвить слово.

— Где он?

— В нижнем коридоре.

— Нужно вытащить его наверх. Снизу хлынет вода.

Индус уже спешил вниз, за ним следовали Эрик и Сильвестр. Дорога к нижнему коридору, примыкавшему к лаборатории и мастерским, вела по широким ледяным ступеням. Обычно это был легкий и удобный путь, теперь же по нему можно было пробираться лишь с осторожностью. Вся гора повернулась под углом в тридцать градусов и в этом наклонном положении спуск по скользким ступенькам был крайне затруднителен.

На площадке стоял маленький лучеиспускатель, который они захватили из Америки.

Наконец, они достигли лаборатории, уже на половину залитой водой. Одним прыжком бросился Эрик Трувор в ледяную воду, добрался до большого аппарата и ударом кулака передвинул регуляторы на нулевое положение. Он хотел схватить аппарат и потащить его вверх по ступеням, — но было уже поздно. С минуты на минуту подымались бурлящие воды все выше и выше, гора дрожала от треска ломающихся льдин. Стоять уже нельзя было; Эрик вплавь добрался до лестницы.

Вода все прибывала. Упорно завоевывала она одну ступеньку за другой и трое друзей должны были спешить. Они ощущали при этом давление в груди, шум в ушах, ломоту во всем теле; это указывало на сжатие воздуха под давлением воды. Становилось ясно, что вход в гору очутился под водой и что воздух теперь сгущался в верхних частях тающих комнат.

На площадке Атма схватил маленький лучеиспускатель и прикрепил его к поясу.

Казалось, что гора остановилась. Вода залила еще пять или шесть ступеней, потом приток воды прекратился.

Они остановились в одной из верхних комнат.

— Попали в западню, словно мыши. Чуть не утонули подобно им! — с сердцем крикнул Эрик Трувор, ударив кулаком по столу.

Атма молча отправился в соседнюю комнату и вернулся с одеждой в руке.

— Ты продрог и вымок, Эрик.

Что же случилось? Пока Эрик переодевался, Сильвестр старался восстановить в памяти события. Уходя, он хотел перевести аппарат. Это было просто. Нужно было сначала перевести коммутатор, а потом целевой включатель. В своем возбуждении он совершил две ошибки. Он передвинул коммутатор не на отдаленную цель, как нужно было, а на ближайшую. Из предосторожности она была удалена на сто метров, потому что, если бы можно было поставить коммутатор на нулевое положение, то энергия, сконцентрировавшись в самом аппарате, разорвала бы его и обслуживающего его человека в мелкие клочья.

Сильвестр, уходя, неправильно передвинул целевой рычаг, а затем совершил и вторую ошибку, поставив другой рычаг на полный ток. Вторая ошибка была логическим следствием первой.

Лучеиспускатель был направлен с полюса на Дюссельдорф. Целевая линия, как математическая прямая была направлена книзу. Благодаря неправильному включению, десять миллионов киловатт в форме тепловой энергии оказали свое действие на плотный полярный лед. Он стал таять, под ледяной горой образовалось все увеличивающееся пространство, наполненное водой. Потом тонкий ледяной покров не в состоянии был выдержать тяжесть горы и с треском обрушился, заставив гору опуститься в образовавшуюся воронку. Все выходы при этом оказались глубоко под поверхностью воды.

Вернувшись, Эрик Трувор застал Сильвестра и Атму в тихой беседе. Бледное лицо Сильвестра выдавало его душевные страдания. Его тяготило сознание, что несчастье произошло вследствие его неосторожности. Приглушенным голосом сообщал он индусу средства, которыми можно было бы добиться освобождения и, быть может, возвращения горы в прежнее положение.

Атма внимательно слушал, сидя возле него и держа его правую руку.

Эрик Трувор молча уселся у стола. Он продолжал хранить молчание, но лицо его говорило о душевной буре. Все глубже становились морщины на его лбу, презрительное выражение змеилось вокруг губ.

Сильвестру казалось, что он нашел правильный выход из положения. Нужно было растопить гору настолько, чтобы она могла вернуться к прежнему положению. Он успокоился; легкая краска проступила на его лице в то время, как он набрасывал на бумаге чертеж теперешнего положения горы и намечал, как нужно шаг за шагом производить растапливание горы.

Слова Эрика Трувора резко прервали это объяснение.

— Сколько времени это будет продолжаться? Сколько недель потеряем мы благодаря этому? Я сижу здесь в западне, отрезанный от мира… Я не в состоянии узнать, что там происходит… Не в состоянии привести в действие власть своего аппарата, заставить выполнять мои приказы… Хороша власть, которая зависит от женских капризов… Приказывать миру… Мы станем для него посмешищем…

Сильвестр побледнел и сжался, словно каждое слово причиняло ему физическую боль.

— Прости меня, Эрик. Это была моя вина. Но я уже вижу путь к спасению.

— Путь к спасению?.. Словно в этом дело… Я знаю, что мы не погибнем, пока у нас хоть маленький аппарат. Через десять минут мы можем проложить себе дорогу. Пусть гора потом продолжает стоять или еще глубже погрузится в воду. Мы можем также при помощи аппарата добыть какой-нибудь аэроплан и достичь населенной области… Но мои планы откладываются на целые месяцы…

Эрик Трувор вскочил возбужденный.

Трепет пробежал по телу Сильвестра.

Атма встал и подошел к Эрику Трувору, стараясь поймать его устремленный вдаль взгляд, пока это ему не удалось.

— Кто дал тебе власть?

Прошло несколько минут, прежде чем спрошенный ответил;

— Аппарат.

— Кто создал аппарат?

Снова долгая пауза. Потом, колеблясь, и слегка пристыженный, Эрик ответил:

— Сильвестр… Ты прав, Атма. Сильвестр дал нам власть. Мы не должны сердиться на него, если теперь она пострадала от его оплошности.

— Я никогда на него не сердился, — сказал индус со своим обычным спокойствием, и прежде, чем Эрик Трувор мог возразить что-нибудь, продолжал:

— Не время спорить, нужно действовать. Твой план, Эрик, покинуть гору, вырвался сгоряча. Сильвестр знает лучшее средство — поднять гору и отсюда выполнить нашу миссию.

Слова Атмы были благоразумны. Эрик Трувор не мог не согласиться с ними.

Нужно было вычислить имеющиеся налицо шансы.

Запаса воздуха в пещерах должно было, по беглому подсчету, хватить минимум на неделю. В верхнем коридоре находился запас провианта на несколько недель. По счастливой случайности там же помещался склад всевозможных инструментов.

Положение было серьезно, но, по крайней мере, для настоящего времени не безвыходно.

Трижды был прав Атма, указывая на необходимость скорейшего действия. Наиболее важным являлось восстановление прежнего положения горы.

Судьба словно хотела подурачить их. Только что они были повелителями мира, строили планы, как оповестить его о своей воле, а теперь им приходилось обсуждать средства для спасения собственных жизней. Нужно было бороться с ледяным покровом в миллион кубических метров, с гигантской замерзшей массой, в середину которой они были заключены, словно в гробницу египетской пирамиды.

Когда Яна заняла место на аэроплане по линии Кельн-Стокгольм, доктор Глоссин стоял в толпе на аэродроме, — спрятавшись за киоском с газетами. Аэроплан был хорошо оборудован. Свыше ста двадцати пассажиров, подымалось по алюминиевой лестнице.

Лишь в последний момент, когда команда хотела убрать лестницу, вышел он из своего тайника и последним поспешил к аэроплану. Тотчас же после этого завинтили дверь, машины заработали и аэроплан снялся с места.

Только теперь стал он спокойно размышлять о своем приключении и его возможных последствиях. Почему Яна так внезапно покинула Дюссельдорф и отправилась в Стокгольм? Ему и в голову не пришло, что она едет без определенной цели, потеряв голову. Он полагал, что ее вызвал Сильвестр и что она теперь едет навстречу трем друзьям. Сильвестр, вероятно, будет ждать Яну на аэродроме. Может быть, в Стокгольме, — может быть, в Гапаранде. Во всяком случае неизбежен был момент, когда Сильвестр приблизится к аэроплану, чтобы встретить жену. Остальные, наверно, тоже будут поблизости. Доктор почувствовал как у него прошел мороз по спине при этой мысли.

Многолетняя школа политических интриг не прошла для него даром. Вынужденный появляться под разными масками, он мастерски владел способами изменения наружности. Не применяя искусственных бород и париков, излюбленных неуклюжими новичками и с первого взгляда разоблачаемых всяким полицейским агентом, он употреблял лишь краску для волос, измененную прическу и костюм европейского покроя, заметно разнившийся от американской одежды. К этому прибавлялась еще его способность по желанию изменить выражение лица. Бывший нью-йоркский житель доктор Глоссин превратился в равнодушного европейца, путешествовавшего по делам.

Для людей, знавших его лишь поверхностно, это изменение должно было быть естественным. Но он не сомневался, что испытующие взгляды Яны сразу же узнают его. В том же, что Сильвестр и Атма с одного взгляда узнают его, он был уверен, но рассчитывал, что опьяненные радостью встречи, они мало станут обращать внимания на пассажиров.

Аэроплан спустился на стокгольмский аэродром. Доктор Глоссин остался у окна, наблюдая покинувших его пассажиров и встречающую публику. Яну никто не встретил, и сама она, казалось, не ожидала этого. Задав краткий вопрос служащему, она направилась к аэроплану Стокгольм-Гапаранда, готовому к отлету. Глоссин последовал за ней и снова занял место в курительной каюте.

Яна отправлялась в Гапаранду, откуда прямой путь вел в Линней. Он решил, что они еще скрываются вблизи Линнея и что Яна отправляется туда по зову своего мужа. В Гапаранде она пересела в поезд и взяла билет до Линнея. Он сделал то же и поехал на север, отделенный от нее лишь стеной вагона.

Наконец, Яна вышла на Линнейском вокзале. Однако, и здесь никто ее не встретил. Доктор стал сомневаться. Что мешало мужу встретить свою жену хотя бы здесь?

Доктор Глоссин увидел, как Яна пересекла вокзальную площадь, подошла к какому-то экипажу, сговорилась с возницей и уехала. Неужели она в последний момент ускользнет от него? Неужели экипаж увезет ее в какой-нибудь новый, неизвестный тайник? Неужели он, Глоссин, вернется из Линнея несолоно хлебавши? Нет, тысячу раз нет! Он должен следовать за Яной, узнать куда она отправляется, где останется. Он тоже нанял экипаж, приказав вознице следовать за первым на некотором расстоянии.

Первый экипаж остановился и порожняком направился обратно в Линней. Яна вышла и стала подниматься по горному склону. Он велел своему экипажу дожидаться и последовал за ней. От времени до времени ее платье мелькало среди кустов. Дорога легкими извивами вела к труворовскому дому.

Он увидел, как Яна опустилась на колени, перед почерневшими от ярости огня обломками. Она уронила сумочку и телефонный аппарат и дрожащими руками гладила развалины.

Дом, в котором она провела счастливейший день в своей жизни, свой свадебный день, превратился в опаленные пожаром руины. Цветущий сад был уничтожен огнем… Ее муж исчез. Никаких вестей о нем.

Потрясение было слишком велико. Она потеряла сознание.

Доктор Глоссин увидел, как она упала, но не тронулся с места. Он ожидал, что с минуты на минуту покажется Сильвестр или самый опасный из всех трех — Эрик Трувор.

Время проходило. Ничто не двигалось. Тогда правда постепенно стала открываться ему. Он понял, что Яна по собственному почину покинула Дюссельдорф, отправилась в это место, бывшее приютом трех друзей и не выдержала, увидев его разрушенным и опустевшим. Никто не ожидал ее здесь. Беспомощно лежала она в лесу, предоставленная его власти.

Доктор Глоссин приблизился к Яне. Он хотел поднять ее и снести с горы, когда взгляд его упал на телефонный аппарат. Быстро включил он ток… и услышал хорошо знакомый голос… голос Сильвестра.

Был четвертый час пополудни. Сильвестр на полюсе натянул антенны и разыскивал Яну, но не мог ее найти. Шаря лучеиспускателем по улицам Дюссельдорфа, он произносил слова отчаяния и любви… слова предназначенные Яне и услышанные Глоссином.

— Яна, моя любовь, где ты? Я не вижу тебя! Твоя комната пуста… Я ищу… Все улицы, все площади проходят передо мной… Нет лишь тебя!.. Я не знаю, где ты! Может быть, ты слышишь мой голос. Я буду искать, пока не найду, обыщу весь мир…

Глоссин струсил. Как далеко зашло это ужасное открытие. Они могут видеть изображение всего света!

Сильвестр ищет в Дюссельдорфе, но ему стоит только поискать в Линнее и он увидит своего давнего врага и сумеет — Глоссин ни минуты в этом не сомневался — превратить его в пепел. Глоссин отшвырнул телефон, словно раскаленное железо.

Прочь отсюда! Как можно скорее прочь из этого места, которое в следующую секунду может стать видимо трем друзьям.

Он бросился к Яне, провел руками по ее лбу и вискам, подчиняя ее своему влиянию. С его помощью она встала. По его приказанию она забыла обо всем случившемся.

Экипаж быстро привез их в Линней. Он был рассчитан только на одного пассажира. Во время езды ему пришлось тесно прижать ее к себе, этим окончательно был закреплен гипноз.

Когда Яна в Линнее вышла из экипажа, она была спокойной молодой дамой, путешествующей со своим дядей. Воспоминание о Сильвестре, о труворовском доме, обо всем, когда-либо причиненном ей Глоссином горе, совершенно исчезло.

Опасное открытие, дающее власть над миром одному человеку, было закончено. После слышанных им по телефону слов в этом не оставалось никаких сомнений.

Цирус Стонард запоздал со своим объявлением войны. Эти трое не только были живы, но обладали властью сделать бессильной игру диктатора.

Пора было расстаться с Цирусом Стонардом, перейти на сторону англичан. Для этого необходимо было отправиться в Лондон. Но вследствие войны всякое воздушное сообщение было прервано.

Чтобы попасть в Англию, нужно было использовать железнодорожный туннель между Кале и Дувром.

Через несколько часов Глоссин и Яна прибыли в Кале. Аэроплан снизился возле идущего в Лондон поезда. Только небольшая дверца отделяла аэродром от вокзала. Но было далеко не так просто пройти через нее. По ту сторону ее, там, где стоял поезд, фактически начиналась Англия. Контроль был чрезвычайно строг. Многие теснились к дверям, но некоторых отправляли обратно.

Доктор Глоссин не спешил. Слегка поддерживая Яну, он спокойно стоял и осматривался вокруг.

Море не было видно отсюда. Оно находилось в трех километрах; кроме того, оно было заслонено бассейнами, всегда наполненными морской водой; такие же бассейны находились и по другую сторону канала — у англичан — и должны были в несколько минут наполнить туннель в случае открытия военных действий между Англией и Францией и попытки той или иной стороны проникнуть через туннель во владения противника. Доктор Глоссин с улыбкой смотрел на эти устаревшие ухищрения. Теперь война велась иначе.

Он думал о чумных бомбах, о фальшивых банкнотах. Время за этим прошло незаметно. У калитки стало свободнее. С карточкой в руке, поддерживая Яну, он шагнул через калитку. Английские чиновники, бросив на документ короткий взгляд, почтительно дали ему дорогу. Они знали подпись премьер-министра лорда Гашфорда.

Пятью минутами позже поезд тронулся, нырнул во мрак туннеля, пробежал тридцать километров под водой во столько же времени и помчался затем к Лондону по Кентерберийским полям.

Пожилой господин в сопровождении молодой дамы занял номер в большом лондонском отеле. Он назвал себя доктором Глоссином из Абердина, а ее своей племянницей. Сведения, которые он дал дежурному служащему о себе, были настолько безупречны, что заявление о потере бумаг племянницы без дальнейших околичностей было принято на веру.

По улицам Лондона носились неясные слухи. Рассказывали, будто американская эскадра уничтожила в Африке новые английские промышленные сооружения в районе Килиманджаро. Нападение на Баб-Эль-Мандебскую дорогу^[19] нанесло английским подводным крейсерам тяжелые потери. Другие слухи говорили о поражении англичан у берегов Австралии и на Капштадтском^[20] рейде.

Члены английского правительства собрались в здании военного министерства, чтобы обсудить положение.

Нападение американских воздушных сил на молодую англо-африканскую военную промышленность действительно имело место. Огромное количество аэропланов внезапно появилось с восточного берега, прорвали сравнительно слабую заградительную линию англичан и сбросили воздушные торпеды. Такие нападения были возможны, но оставалось необъяснимым, откуда взялась эта громадная эскадра.

Сэр Винцент Рэшбрук прочитал последние телеграммы:

— Сорок три градуса восточной долготы, два градуса южной широты. Американцы, сбросив торпеды, направляются к морю, внезапно исчезают в воде. Подозреваем подводную станцию. А. Б. 317.

Вторая телеграмма была дана десятью минутами позже с этого же аэроплана:

«Обнаружена подводная станция сорок два градуса тринадцать минут восточной долготы».

На этом телеграмма обрывалась. Из сообщений других аэропланов выяснилось, что А. Б. 317 рухнул вниз, объятый пламенем.

Лорд Гашфорд попробовал формулировать мысли, занимавшие всех членов кабинета.

— Почему Цирус Стонард не нападает на нас в Англии? Мы считали Африку самой надежной частью страны. Наши агенты узнали о плане американцев совершить нападение на острова с запада. Исландский меридиан образовал таким образом прифронтовую полосу. Что могло заставить диктатора отказаться от столь долго подготовлявшегося плана, оставить Британские острова в покое и напасть на нас в Африке?

Все еще держа в руке обе телеграммы с А. Б. 317, сэр Винцент Рэшбрук подошел к глобусу.

— Похоже на то, что американцы имеют подводную станцию на экваторе или на восточном берегу Африки. Если это так, господа, то Цирус Стонард обосновался в центре нашего могущества. Отсюда… — адмирал взял маленький циркуль и стал водить им по глобусу — он в одинаковой мере грозит нашим африканским владениям, морскому и воздушному пути в Индию и самой Индии. Последняя телеграмма с А. Б. 317, к сожалению не окончена. Но мы знаем долготу. Станция не может находиться очень далеко от экватора. Я считаю ее уничтожение нашей неотложной задачей. Оно должно теперь предшествовать всем другим военным действиям. Наши воздушные силы на Исландском меридиане большей частью могут быть убраны оттуда, благодаря изменению плана американцев. Я хотел бы приказать обыскать меридиан сорок два градуса тринадцать минут. Подводную станцию всегда можно найти. Найдя ее, мы, тем самым обрекаем ее на уничтожение.

Адмирал замолчал, ожидая одобрения кабинета этой, при данных обстоятельствах, столь рискованной мере — ослаблению заградительной линии над Исландским меридианом.

— Бы спрашиваете, — заговорил лорд Гораций Мейтланд, — почему Цирус Стонард изменил свои планы, почему он избегает наших островов и ведет войну на южном полушарии. Я хочу попытаться коротко и ясно объяснить вам причины этого. Он делает это потому, что выступление полковника Троттера не удалось, потому что сообщение об успехе его экспедиции, ложно, потому что власть, в уничтожении которой Англия заинтересована также, как и Америка, еще существует и Цирус Стонард ее боится.

Его слова произвели на членов кабинета колоссальное впечатление. Лорд Гашфорд вскочил, забыв обычное спокойствие. Военный министр пытался защитить полковника Троттера. Один только лорд Гораций остался на месте и продолжал спокойным, убедительным голосом:

— Я высказался относительно мало удачного выбора полковника Троттера для этой экспедиции. Его обманули, и американцы, вероятно, знали об этом. После того, что я слышал от американцев об этих трех в Линнее — я считаю немыслимым, чтобы они дали старому офицеру, как Троттер, сжечь себя в своем доме. Его сообщение, правда, звучало вполне правдоподобно, но оно не убедило ни меня, ни, вероятно, доктора Глоссина и Цируса Стонарда.

Сэр Винцент Рэшбрук нашел возможность во время слов лорда Горация снова застегнуть свою саблю.

Его лицо из красного стало багровым и он разразился тирадой.

— Неужели человек, владеющий своими пятью чувствами, может хоть на мгновение поверить, что три слабых человека опасны мировому могуществу? Мне очень жаль Цируса Стонарда, если подобные сообщения его тревожат.

Лорд Гораций спокойно дал желчному адмиралу высказаться и бесстрастно продолжал:

— Цирус Стонард информирован лучше, нежели мы, благодаря доктору Глоссину. Глоссин единственный человек, знакомый с этим открытием с самого начала. Он знает гораздо лучше нас, как далеко простирается его действие. Доказательством тому служит изменение военного плана американцев. Направленные против Британских островов боевые силы теперь отозваны. Диктатор боится, как бы эти трое здесь не помешали ему и поэтому перенес наступление в южное полушарие, где он чувствует себя в безопасности от власти трех…

Лорд Гашфорд прервал его.

— Если вы правы, то поведение диктатора еще более непонятно. Как может он пускаться в войну с нами, опасаясь власти этих трех?

— Объяснение этому нужно искать в самом существе диктатора. Цирус Стонард, без сомнения, величайший государственный деятель XX века. Со времен Георга Вашингтона никто столько не делал для Штатов. Если бы не честолюбивое желание сделаться диктатором и остаться им, он стоял бы в истории рядом с Вашингтоном или даже выше его.

Честолюбие и жажда власти ослепили его. Он томит народ, привыкший к свободе в течение полутора веков, под игом безграничного абсолютизма. Но он сидит на вулкане. Ему постоянно нужны новые успехи. Если их нет — конец его диктаторству. Он играет ва-банк. Свободолюбивые американцы переносили гнет, пока еще свежи были воспоминания о позорном поражении в войне с Японией и пока Цирус Стонард увеличивал богатство и могущество Америки. Его власть не может обойтись без непрерывных внешних успехов.

После победы над Японией, Англия осталась единственной соперницей. Всякому, знающему личность Цируса Стонарда, должно быть ясно, что он будет пытаться уничтожить ее. После этого он достиг бы вершины могущества. Америка господствовала бы над миром, Цирус Стонард был бы повелителем Америки.

Он начал войну, как полководец, который сомневается в успехе, но предпочитает скорее умереть во главе своей гвардии, чем отступить. Цирус Стонард стоит на границе между гением и безумием, и, вероятно, уже перешагнул ее в опасную сторону.

Слова лорда Мейтланда оказали свое действие на членов кабинета. Они видели фигуру диктатора во всем ее величии, но и со всеми ее слабостями и страданиями. Вопрос военного министра снова вернул их к действительности:

— Что нам делать теперь? Разве мы не должны защищаться? Неужели мы должны положиться на таинственную власть, существование которой по меньшей мере дело личного взгляда? Было бы недостойно Англии и английской истории, если бы мы в смутной надежде на сверхъестественную помощь не сделали бы всего необходимого для защиты родины.

Сэр Винцент Рэшбрук проговорил:

— Наш Исландский флот должен сомкнутыми рядами напасть на Нью-Йорк. Мы превратим пятнадцатимиллионный город в пепел. Это отобьет у диктатора аппетит к Индии и Африке.

Лорд Гораций снова взял слово.

— Я здесь нахожусь в своеобразном положении. Я занимался этими вопросами больше, чем кто-либо другой из членов кабинета. И я говорю вам… подумайте о моих словах, господа… Мы в ближайшее время почувствуем вмешательство этой власти. Я считаю правильным ограничиться только защитой.

Слова лорда Мейтланда не смогли поколебать кабинет. Последние телеграммы об американском нападении на Индию делали всякую выжидательную позицию вредной. Индия была самым уязвимым местом Великобритании. Осмелившийся напасть на нее должен был быть уничтожен.

Английский премьер приказал своему секретарю:

— Я ожидаю четвертого лорда адмиралтейства. Все остальные посетители должны ждать.

Секретарь не удивился этому приказу. Положение лорда Мейтланда в английском кабинете значительно укрепилось за последние недели. Его точные сведения об американских делах делали его важным членом кабинета.

Лорд Гашфорд думал о сделанных лордом Мейтландом на последнем заседании кабинета сообщениях.

Когда лорд Гораций вошел в рабочий кабинет премьера, тот пошел ему на встречу:

— Ваши взгляды о побуждениях американского диктатора правильны. Если его действия вообще логически обоснованы, они могут быть объяснены только так, как вы это недавно сделали. Я хотел бы в вашем присутствии принять посетителя, намерения которого мне не ясны. Доктор Глоссин велел доложить о себе.

Лорд Гораций не мог скрыть своего изумления.

— Доктор Глоссин здесь? Неужели он является вестником мира?

Секретарь ввел в комнату доктора Глоссина. Он вошел с непринужденностью много путешествовавшего светского человека, сердечно приветствовал лорда Горация как старого знакомого, не стесняясь присутствием премьер-министра, осведомился о здоровье леди Дианы и повел разговор с такой легкостью, словно находился на файв-о-клоке, а не в кабинете министра. Оба англичанина впали в его тон, хотя внутренне сгорали от нетерпения узнать о цели посещения. Лорд Гораций подвинул доктору сигары и зажигалку. Глоссин воспользовался тем и другим не спеша, со спокойной самоуверенностью.

— Господа, я считаю эту войну безумием. Только безграничное честолюбие одного человека заставляет воевать два родственных народа.

Англичане не произнесли ни слова, только легким кивком выражая согласие. Доктор продолжал:

— Я хотел бы пояснить примером. Мир принадлежит одной большой фирме English-Speaking. Эта фирма имеет двух представителей. Сегодня — это два враждебно настроенных брата, подкапывающихся друг под друга во вред дому. Фирма может процветать лишь в том случае, если ее руководители действуют единодушно. Не следовало ли бы одному из представителей вести все дела?

Доктор Глоссин замолчал и с чрезвычайным вниманием стал рассматривать свою сигару.

— Враждующие братья в этом сравнении — Англия и Америка?

Доктор Глоссин ответил кивком на вопрос лорда Гашфорда. Премьер продолжал:

— Который из двух должен уступить?

Глоссин опять завозился с сигарой прежде чем ответить — медленно, тщательно взвешивая каждое слово.

— В коммерции это сделал бы наименее опытный, наименее дельный… скорее всего младший.

Лорд Гораций прервал его.

— Вы думаете, что Цирус Стонард когда-либо добровольно уступит?

— Если не добровольно, то подчиняясь силе.

— Это значило бы низвергнуть Стонарда. Он никогда не сдастся добровольно.

— Ради этого я здесь.

Решительное слово было сказано. Нельзя было не заметить его действия на премьера. Лорд Гораций не изменился внешне, только мысль его лихорадочно заработала. Он знает, что таинственная власть работает, что в ближайшее время, может быть через пару дней, нужен будет только легкий толчок, чтобы сбросить диктатора. Он вовремя сменил вехи!.. Во всяком случае, его деятельность может принести Англии пользу…

Лорд Гашфорд спросил:

— Как это произойдет?

— Это мое дело.

— Вы хотите это выполнить? А чем должна будет отплатить вам Англия в случае удачи?

— Ничем!

— Чего же вы хотите за это?

— Дружбы Англии.

Лорд Гашфорд протянул доктору руку.

— В ней вы можете быть уверены. Все средства, которыми мы обладаем, будут к вашим услугам. Лорд Мейтланд переговорит с вами о деталях.

— Это все, господин доктор?

— Все, милорд.

— Желаю вам полного успеха на благо Великобритании!

— Благодарю. У меня есть еще личная просьба к вам. Со мной в Лондоне находится моя племянница, мисс Яна Гарте. Мое пребывание в Штатах может затянуться. Я привез ее сюда в предвидении наступающих перемен. Я ее единственный родственник, и она моя единственная отрада. Если бы я знал, что она найдет убежище в вашем доме… у леди Дианы, я был бы вам благодарен больше, чем мог бы выразить на словах.

— Я приму эту даму в моем доме, как гостью. Она будет у нас в безопасности, пока вы не вернетесь из Штатов, господин доктор.

Доктор Глоссин пожал руку лорда Мейтланда.

— Благодарю вас, милорд. Очень сожалею, что не могу лично благодарить леди Диану…

Доктор Глоссин отправился предавать человека, которому был обязан в течение двадцати лет своим благосостоянием.

С того времени, как леди Диана узнала о смерти Эрика Трувора и под наплывом охвативших ее чувств раскрыла перед лордом Горацием свое прошлое, отношения супругов изменились. Она скрылась в Мейтланд Кастль, он остался в Лондоне, чтобы с удвоенным усердием посвятить себя государственным делам. К этому его побуждала не только забота о родине, но и желание оглушить себя напряженной работой, в постоянной деятельности найти спасение от мучительной мысли, не покидавшей его со времени того разговора.

С мертвым он скоро примирился. Он сумел, с просветленным спокойствием созревшего человека, понять и простить то, что сделала Диана, желая облегчить разлуку с жизнью другу своей юности, человеку, женой которого она должна была стать.

Он мучился из-за другого, из-за живого, которого Диана считала мертвым, но к делу уничтожения которого все же приложила руку.

Была ли эта ненависть искренна? Могла ли она ненавидеть его? Не была ли то любовь, замаскированная и снова готовая вспыхнуть?

Эрик Трувор был жив. Как примет Диана весть о его спасении?

Она страшилась наступающего часа и все-таки желала его.

Известие, вызывающее Диану в Лондон, застало ее в Мейтланд Кастль около четырех часов пополудни.

Факсимиле химического аппарата воспроизводило характерный почерк ее мужа.

«Прошу тебя немедленно приехать в Лондон.»

Что значило это послание? Гораций звал ее… Зачем?

Ее грудь вздымалась под напором противоречивых чувств. Со времени объяснения она больше не видела мужа. По безмолвному соглашению она подвергла себя добровольному изгнанию.

Женским чутьем она понимала, что мужчина, даже такой великодушный, как ее муж, не может легко и просто перешагнуть через то, что она ему открыла. Поэтому она ждала… терпеливо, день за днем. И чем дольше она ждала, тем сильнее угнетала ее мука ожидания. Ее любовь к Горацию была так сильна и чиста, что ей ни на мгновение не приходила мысль, что у ее мужа есть другие заботы. Знай она это, как легко было бы ей рассеять его подозрения!

Быстрый автомобиль уносил в Лондон Диану Мейтланд с ее сомнениями и надеждами.

Не заходя на свою половину, она прошла в рабочий кабинет мужа.

Лорд Гораций сидел у письменного стола, лицом к окну.

Диана окинула его взглядом.

О чем он думает?.. Какова будет встреча?..

Она беззвучно произнесла:

— Гораций!

Звук не достиг его слуха.

— Гораций!

— Диана!

Лорд Гораций вскочил. Супруги стояли друг против друга. Их взгляды встретились, потом разошлись.

Сердце Дианы сжалось. То, чего она ждала, на что надеялась… того не было! Условная улыбка заиграла на ее губах, когда она сказала:

— Ты вызвал меня, Гораций.

Они коснулись друг друга руками, но ни один не почувствовал пожатия.

— Благодарю тебя за приезд, Диана! Меня заставила вызвать тебя просьба, касающаяся нас обоих. Сегодня утром я имел собеседование с доктором Глоссином.

Диана насторожилась.

— Доктор Глоссин? Как он попал сюда? Ведь война. Как вестник мира?.. По поручению Стонарда?

— Нет!

— Нет? Почему же он здесь?

— Чтобы предать Цируса Стонарда?

— А!..

Возбужденная разговором леди Диана все еще стояла, лорд Гораций подвинул ей кресло.

— А… Это примиряет меня с ним. Какое счастье, если мы сумеем избежать войны, этой бессмысленной борьбы, которая превратит сотни тысяч англичанок во вдов, их детей в сирот! Если это удастся доктору, ему многое простится… даже все.

Лорд Гораций задумчиво покачал головой.

— Дело обстоит не совсем так, как ты думаешь.

— Что ты хочешь сказать?

— Война и без этого была бы закончена в самое ближайшее время.

— Каким образом?

— Благодаря власти тех трех в Линнее.

Диана Мейтланд откинулась в кресле, побледнев, с неестественно расширившимися глазами.

— Значит, они не погибли?

— Мы надеялись на это…

— Они живы?

— Да, они доказали это. Наши станции должны радиографировать их приказы.

— Что это за приказы?

— «Поднявший меч от меча погибнет. „Власть“ предупреждает против войны.»

Лорд Гораций оборвал речь, увидев, как закрылись глаза его жены и заиграла на губах радостная улыбка. В этот момент она была похожа на счастливого ребенка, чье заветное желание было исполнено. Он подумал: «Эрик Трувор».

Леди Диана заговорила, как во сне.

— А!.. Те трое в Линнее… Они живы… Живы и работают на благо мира.

— На благо?

— А разве не благо, если удастся избежать войны, бессмысленной резни и грабежа?..

— На первый взгляд, может быть, но последствия не замедлят оказаться. Как это скажется на будущем?

— Мир станет раем!

— Ты думаешь!

— Само собой разумеется.

— А я нет… Не верю… Не могу верить…

— Чему?

— …Не могу верить, что человек, которому случай даст в руки такую власть, не злоупотребит ею.

— Злоупотребит?

— Да, чтобы превратить в рабов подчиненные ему народы, чтобы стать властителем мира.

Лорд Гораций произнес эти слова задумчиво и печально.

— Ты опасаешься, что… Нет! Эрик Трувор? Нет!

Возбужденные разговором, они поднялись с мест и, тяжело дыша, стояли друг против друга.

— Никогда! Никогда!! — повторяла Диана с возрастающим убеждением.

— Но ведь тогда он сверхчеловек.

Диана высокомерно рассмеялась.

— Сверхчеловек?.. Нет! Он просто человек.

— А мы? — покорно спросил лорд Мейтланд.

Диана положила ему руки на плечи.

— Вы?.. Вы, Гораций… Вы — политики… Ваши мысли не выходят за пределы собственных интересов. А он работает для будущего, он думает о вечности.

— Ты знаешь его, а я нет. Ты была близка к нему… Ты женщина… Мы, мужчины, проще смотрим на вещи. Говорю тебе, на земле не будет рая… Это только будет несчастьем для всего мира.

— Если бы он был похож на вас… Но он усовершенствованный человек… Он обратит свою власть только на благо человечества… Да, я знаю его! Он с чистым сердцем подходит к выполнению великой задачи. Он ничего не хочет для себя, все для человечества! Он — Эрик Трувор!! Это имя говорит мне все.

Лорд Гораций не высказал, что и ему это имя говорит слишком много.

Он устало махнул рукой.

— Пусть будет так, Диана! К чему спорить? Вернемся к цели нашего собеседования. Доктор Глоссин, уезжая, оставил в Лондоне свою племянницу, мисс Яну Гарте. Я обещал ему приютить ее у нас до его возвращения. Молодая девушка здесь в доме. Я пойду и приведу ее сюда.

Эрик Трувор взялся за расследование. Основание ледяной горы опустилось в воду и затем снова укрепилось там. Конечно, даже с маленьким лучеиспускателем легко было пробить путь в толще льда.

Но они находились в сгущенной атмосфере. Воздух в ледяных пещерах был сжат вдвое против обычного. Высокое давление уже стало привычным для их легких, и если бы они теперь внезапно очутились на свободе, быстрое уменьшение давления повлекло бы за собою смерть. Сжатый воздух в их телах буквально взорвал бы их.

Но и постепенное уменьшение воздушного давления не гарантировало спасения. Они не знали, до какой высоты достигает вода с наружной стороны горы, на сколько глубоко гора затонула. Могло случиться, что вода достигает верхнего этажа. Тогда их потопит, как мышей в мышеловке.

Сильвестру удалось найти средство, чтобы избежать всех этих затруднений.

— Мы должны растопить гору, все ее массивное внутреннее ядро. Должна остаться только легкая скорлупа, пол и стены, которые бы ее поддерживали. Тогда гора всплывает…

План был хорош, но возникали затруднения с доступом воздуха. Небольшого количества его, находившегося в коридорах, не могло хватить на заполнение всей внутренности полой горы.

Пришлось поэтому добыть с большим трудом насос из наполовину затопленного коридора и накачивать воздух извне.

Успех не замедлил сказаться. Гора поднялась. Они заметили это, потому что гора слова приняла прежнее положение, а нижние затопленные коридоры мало-помалу освободились от воды.

Они работали без передышки. Сильвестр трудился днем и ночью. Упреки Эрика Трувора жгли его. Отдавая работе все свои силы, он хотел исправить свою оплошность и сделал больше, чем мог выдержат его ослабевший организм, пока природа не отомстила за себя.

Правда, у Сильвестра были причины спешить: гору нужно было поднять и привести в прежнее положение, прежде чем настанет полярная зима, пока поверхность этого, благодаря несчастному случаю образовавшегося озера, не покроется снова плотной ледяной корой.

Наконец, попытка удалась. Работа была проделана в течение ста часов. Теперь нужно было ждать момента, которого они раньше так боялись: только после того, как поднявшаяся гора накрепко примерзнет, они могли решится проломить стену, выйти из этой гигантской темницы.

Судьба даровала президенту-диктатору льготный срок. Слухи о войне снова наводнили мир. Смертельная борьба двух государств зависела от смешной мелочи, от того, насколько быстро в арктической ледяной пустыне образуется ледяная поверхность.

В течение этих двух суток обитатели горы обречены были на пассивное ожидание. Отрезанные от мира, они не знали, что там происходит.

Только подчиняясь желанию своего мужа, приняла Диана Мейтланд Яну в Мейтланд Кастль. Настроенная поначалу враждебно, она потом полюбила ее. Если молодая девушка и была родственницей доктора Глоссина, она не унаследовала ни одного из сомнительных нравственных качеств своего дяди.

Она решила сделаться приятельницей Яны. Находясь сама в одиночестве в эти дни политического напряжения, она большую часть дня проводила с ней. При этом она открыла, что в душе молодой девушки кроется какая-то загадка.

Яна возилась за столом, который стоял у одного из больших створчатых окон. Выдвинув ящик стола, она рылась в лежащих там мелочах, словно ища чего-то. Диана видела, как она вынула моток шерсти и книгу, неуверенно положила их на стол и затем взяла из ящика газетный лист. Это была старая, во много раз сложенная газета и какая-то заметка в ней была отчеркнута цветным карандашом.

Яна сидела за столом, слегка наклонившись вперед. ее взгляд был устремлен на газету. Мечтательное, рассеянное выражение, которое Диана так часто подмечала в последние дни, лежало на ее лице. Внезапно это лицо потемнело. Глаза остановились на каком-то сообщении этой газеты; казалось, она усиленно размышляет, ищет чего-то — какое-то воспоминание, слово, имя, которых не может вспомнить. Усиленное размышление словно причиняло ей физическую боль.

Диана Мейтланд увидела перемену и обратилась к ней.

— Что с вами, Яна?

Яна опустила газету и провела рукой по лбу.

— Линней… Линней…

— Яна, что с вами? Что составляет для вас Линней?

Когда Диана произнесла это слово, Яна встала, как сомнамбула. У нее срывались отдельные бессвязные слова.

— Линней… пожар… развалины… все погибли..:

Диана Мейтланд стояла в немом изумлении.

— Нет, Яна… они живы.

— Живы?.. Линней… свадьба… моя свадьба… Атма… Эрик Трувор…

Диана Мейтланд, тяжело дыша, опустилась в кресло. Ее глаза не отрывались от губ Яны, повторявшей:

— …моя свадьба…

— С Эриком Трувором?

— Нет… Нет… с…

— С кем?

Яна не могла вспомнить имени своего мужа. Силясь вспомнить, она наморщила лоб.

— С Логг Саром?

— Сильвестр!.. — сорвался крик с губ Яны. — Сильвестр!.. Сильвестр!.. Где он?

Диана подошла к Яне и отвела ее на кровать.

Сильное рыдание потрясло Яну. Когда она открыла глаза, ее взгляд изменился. Он уже не был мечтателен, но ясным и решительным.

— Сильвестр! Я снова найду его!

— Что вам Сильвестр?

— Это мой муж.

Мысли Дианы лихорадочно работали. Что это? Что сделал доктор Глоссин? Какое преступление совершено над этой девочкой? Диана Мейтланд осыпала доктора самыми жестокими упреками. Как мог он ввести в ее дом жену Логг Сара в качестве своей племянницы? Каким образом она попала в его руки?

Яна вспомнила все происшедшее. Она рассказала, как озабоченная судьбой Сильвестра, отправилась из Дюссельдорфа в Линней и нашла там развалины, как доктор Глоссин, непонятным для нее самой образом внезапно появился перед нею, как она безвольно должна была последовать за ним.

— Твой Сильвестр жив, Яна! И его друзья тоже. Лорд Гораций сказал мне это. Наши станции должны радиографировать их приказы.

— Он жив… Я слышу… Я охотно верю в это. Но он не знает, где я. В бессмысленном волнении я пренебрегла его указаниями и убежала. Он напрасно ищет меня, не может дать мне вести о себе.

Леди Диана скоро выяснила, каким образом происходили раньше их беседы. Но маленький телефон исчез, вероятно, остался где-нибудь в Линнее, когда доктор Глоссин, услышав голос Сильвестра, испугался лучеиспускателя и отбросил аппарат, как раскаленное железо. Таким образом действие аппарата было уничтожено и переговариваться нельзя было по-прежнему.

Оставался только обычный государственный телеграф, возможность отправить телеграмму таким путем. Обычно это являлось простым делом, но теперь, благодаря войне и цензуре это было трудной, почти неразрешимой задачей. Диана Мейтланд взялась выполнить ее.

Воздушное сообщение на британских островах было запрещено вследствие военных действий. На своем быстром автомобиле она лично отправилась в Клиффтен, разыскала заведующего станцией и долго разговаривала с ним. Она просила и угрожала, пока сопротивление служащего не было сломлено, пока он не отступил от буквы закона и не принял короткую телеграмму. Леди Диана оставалась возле него, пока телеграмма не была переписана и готова для отправки. Она стояла рядом с ним, когда автомат стал поглощать бумажную полоску, рычаги заплясали и контакты застучали, когда первые слова телеграммы «Яна — Сильвестру» по электрической волне ринулись в пространство. Она продолжала стоять, пока бумага трижды прошла через аппарат.

На седьмой день после катастрофы заключенные решились действовать. Медленно выпустили они сжатый воздух из горы. Эрик Трувор стоял у клапана, глядя на указатель давления. В нижнем коридоре, наблюдая за водой, стоял Сильвестр с микрофоном у рта, готовый поднять тревогу, если лед не выдержит, гора опустится, хлынет вода.

Воздух вырвался с легким свистом. Стрелка манометра медленно опустилась, только на несколько делений превышая нулевое положение. Эрик Трувор прислонился к ледяной стене и прижал ухо к ее поверхности, чтобы как можно скорее услышать всякий треск льда.

Все было по-прежнему спокойно. Слышен был только постепенно ослабевающий свист вырывающегося воздуха. Стрелка остановилась на нуле. Давление выравнялось. Гора стояла без поддержки сжатого воздуха.

Маленький лучеиспускатель прорыл новый выход. Теперь важнее всего было привести в порядок антенны, восстановить связь с внешним миром. Антенна на склоне горы осталась в целости, только связь с аппаратами порвалась при катастрофе. Для ее восстановления понадобилось десять минут. Как только оказался на месте последний винт, ожили аппараты, пребывавшие эти дни в состоянии мертвенного покоя. Застучали рычаги, завертелись колеса, и покрытые телеграфными значками бумажные полосы выбегали из-под колес, принося известия из Америки, Европы, Индии и Австралии.

Война разразилась. Английский и американский воздушный военный флот встретились в разных местах земного шара, английский боевой флот покинул свою гавань, чтобы напасть на восточный берег Америки. Американский флот вышел ему на встречу. Через сутки должна была разразиться грандиозная битва среди Атлантического океана.

Вопрос, который так часто в эти дни невольного покоя задавал себе Эрик Трувор, был решен, решен именно так, как он опасался в бессонные ночи.

Он чувствовал, что его идеалы рушатся. Люди ничего не делают ради идеала. Тот, кто обладает властью, пользуется ею без оглядки. Его предупреждения не нашли отклика. Они будут повиноваться ему только в том случае, если он подкрепит свои приказы огнем и мечем.

Решительный час настал. Если он хотел выполнить намерение, в котором видел свое призвание, он должен был теперь выступить. Необходимость этого стала ему ясна.

Он не мог больше вытерпеть в ледяных пещерах. Он выскочил на свободу, побежал по снегу и ледяным глыбам, пламеневшим в лучах заходящего солнца. Потом остановился. Он боялся решения и ответственности.

За ледяным выступом ветер намел кучу свежевыпавшего снега. Он опустился в нее, чувствуя, что белые хлопья приникают к нему, словно лебяжий пух. Его охватила слабость, глубокий страх. Потом он успокоился.

Что если он останется здесь лежать, уснет теперь? Добровольная смерть избавит его от ответственности… Сколько времени понадобится, чтобы арктический мороз усыпил его вечным сном?.. Как хорошо должно быть уснуть, перейти в мир забытья и вечного покоя!..

Но вдруг одним прыжком вскочил он на ноги.

Спасаться от судьбы? Трусливо уйти из жизни? Нет, никогда!!

Его лицо выражало железную волю.

Спокойно и твердо направился он к горе, и прошел по коридорам в комнату, где стояли большие аппараты. Красный солнечный свет, проникая через зеленоватые ледяные стены, наполнял помещение волшебным светом. Полная тишина, господствовавшая в этом царстве вечных льдов, прерывалась только тихим тиканьем радио.

Сильвестр сидел в легком кресле перед одним из аппаратов. Он неподвижно держал в руке бумажную полосу, словно не был в силах оторваться от какого-то сообщения.

Эрик Трувор бросил взгляд на то место телеграммы, которое Сильвестр держал в руках. Аппарат, между тем, неутомимо работал дальше; целые метры бумаги спиралями лежали на коленях Сильвестра.

Эрик Трувор прочел: «Яна — Сильвестру. Я спрятана в Англии, в Мейтланд Кастль, у друзей».

Короткая телеграмма повторялась трижды.

Эрик Трувор наклонился к сидящему и положил ему руку на плечо.

— Радуйся, Сильвестр! Твое горе миновало. Теперь ты знаешь, что Яна в надежном месте.

Под давлением руки Эрика Трувора тело Сильвестра съежилось еще больше. Оно наклонилось вперед и упало бы на пол, если бы сильные руки Эрика Трувора не подхватили бы его. При этом Эрик почувствовал, что жизнь покинула тело его друга, что бледность лица вызвана не только неверными отблесками ледяных стен.

Организм Сильвестра Бурсфельда не перенес смены радости и горя, душевных потрясений и тяжелой работы. Паралич сердца прервал его молодую жизнь в тот миг, когда он получил телеграмму Яны.

Эрик Трувор держал в руках уже похолодевшие пальцы друга. Атма вошел в комнату, приблизился к Сильвестру и мягким движением закрыл ему глаза.

Эрик Трувор смотрел на бледное лицо мертвеца. Потом он повернулся к большому лучеиспускателю. Рычаги тихонько тикали, выбрасывая на бумагу все новые и новые сведения с театра военных действий. Тяжелыми шагами подошел Эрик Трувор к мощному аппарату. Он произнес лишь одно слово.

Это был боевой клич.

Доктор Роквелль, лейб-медик президента-диктатора и дежурный адъютант Гаррис, понизив голос, беседовали в прихожей.

— Пока президент не требует моих советов, я не смею навязывать их ему.

— Так дальше не может продолжаться, господин доктор! Такой жизни, в конце концов не выдержит ни один человек. Уже двенадцать дней, со времени объявления войны, президент не раздевался, почти не выходил из своего рабочего кабинета…

— Я признаю, что такой образ жизни утомителен, особенно когда человеку перевалило за пятьдесят. Но с другой стороны подумайте об исключительности положения. Решается судьба Штатов и… диктатора. В конце концов нет ничего удивительного, если он все свои силы отдает войне.

— Силы! Силы! Господин доктор! Откуда может взяться сила, если он почти ничего не ест? Чашка чая, несколько сандвичей, вот и все за сутки. И при этом — отсутствие сна. Вот уже двенадцать дней я не видел президента спящим; мои товарищи по дежурству тоже.

— Несмотря на это, он все-таки спал. По четверть часа, урывками, когда никого не было в комнате. Ни один человек не выдержит двенадцать дней без сна, могу вас уверить в этом, как врач. При полном отсутствии сна уже на третий день становятся заметны угрожающие симптомы.

— Они налицо, доктор. Поэтому я прошу вас пойти к президенту. Он изменился. Его взгляд, прежде такой холодный и спокойный, теперь стал блуждающим и лихорадочным.

— Мы узнаем лихорадку по температуре пациента. Будьте уверены, что президент прекрасно спал в своем кресле эти двенадцать дней. Природа требует своего, особенно когда дело касается сна. Медицина знает примеры, что всадники, в состоянии переутомления спали сидя верхом, не подозревая об этом, и — что еще важнее — не падая.

— Спал? Вы говорите так, доктор, потому что не ознакомились вблизи с обстоятельствами. На его столе находятся двенадцать телефонов. Он находится в постоянных сношениях с фронтом. Сейчас он может говорить с командующим нашей американской воздушной эскадрой. Через пару минут последует разговор с шефом австралийского флота. Быть может, во время этого разговора уже делает доклад индусская эскадра… и так круглые сутки.

— Я верю вашим сообщениям, господин адъютант, но все же не могу навязывать своего совета без особого приглашения. Если действительно появятся угрожающие симптомы, я через две минуты буду на месте.

Во время этого разговора президент-диктатор сидел в своей рабочей комнате за массивным столом в тяжелом кресле с высокой спинкой. Гаррис был прав — Цирус Стонард изменился. То он глядел на лежащие перед ним известия, то неподвижно уставлялся на потолок. Он нервничал и беспокоился словно ежеминутно ожидал какого-то известия.

Вошел секретарь. Осторожно ступая на цыпочках, подошел он по тяжелому ковру к столу и положил перед президентом красную папку с новыми телеграммами.

Это были хорошие вести об успехах в Индии, о победе американского воздушного флота над Баб-Эль-Мандебом. Даже требовательный полководец едва ли мог желать большего. Но президент-диктатор прочел эти сообщения без всякой радости.

Уже двенадцать дней им владела одна мысль — удастся ли игра, или в дело вмешается таинственная власть? В том, что он справится с вооруженными силами англичан, он и минуты не сомневался.

Но эта власть, взрывающая машины и заставляющая действовать радиостанции, располагающая такими страшными орудиями!

Он прочитывал телеграмму за телеграммой и откладывал их в сторону, пока не добрался до двух последних.

Прочтя, он провел рукой по глазам, словно желая лучше видеть. Прочел вторично и, держа телеграммы в руках, уронил на них голову.

Одна телеграмма была дана из Сейвилля в десять минут первого по американскому времени; другая — с английской станции в Клифдене в шесть часов двадцать минут по европейскому времени. Если принять во внимание разницу во времени, обе телеграммы были даны с промежутком в десять минут. Обе они были одного содержания:

«Всем. Власть запрещает войну. Все военные действия будут уничтожены.»

То, чего Цирус Стонард втайне боялся в продолжении двенадцати дней, что поддерживало его в состоянии сверхъестественного напряжения, случилось. Неизвестная власть запрещала войну, ставила серьезные препятствия всем операциям.

Диктатор вскочил и забегал по комнате, как пойманный хищник. В его глазах светилось безумие. Губы шептали проклятия, кулаки сжимались.

Гаррис вошел в комнату с новой папкой телеграмм. Со страхом увидел он, насколько ухудшилось состояние диктатора. Цирус Стонард вырвал у него из рук папку, наклонился над столом и стал читать. Его глаза расширились, когда он пробегал телеграммы. Потом он далеко отшвырнул от себя папку и расхохотался безумным смехом, который становился все резче и судорожнее, пока не перешел в рыдания. Потом он упал и неподвижно лежал на ковре.

Теперь пора было звать доктора Роквелля. Гаррис уложил потерявшего сознание диктатора на диван и отправился за доктором.

Четверть часа спустя собрались государственные секретари военного и морского министерств, иностранных и внутренних дел. Они выслушали врача, потом прочли последние полученные президентом-диктатором сведения, телеграммы из Сейвилля и Клифтена.

Члены кабинета мало знали о существовании неизвестной власти. Цирус Стонард держал это в тайне и разговаривал об этом только с доктором Глоссином, которого уже три недели не видели в Вашингтоне.

Государственный секретарь по военным делам, Джордж Кравфорд, вслух прочел телеграммы и с изумлением опустил их.

— Клянусь Зевсом, смело сказано! Какая власть может запретить нам войну?

— Это звучит таинственно. Мыслимо ли, что эта телеграмма так потрясла диктатора?

Они продолжали поиски. Гаррис показал государственному секретарю на папку, при чтении которой свалился президент. Они прочли вторую телеграмму и она сразила их.

Она была дана командующим американского атлантического флота. Это был отчаянный призыв эскадры, обезоруженной какой-то таинственной силой. Телеграмма была дана в половине первого. Потом прибавлялись отрывочные сообщения по мере того, как развертывались события:

«Готовы к бою. На расстоянии выстрела от английского флота. Орудия не действуют… Нельзя заряжать… Торпеды не годны к употреблению… Оружие тоже… Английский флот тоже не стреляет… Наш флот влечет на восток… Английский флот вплотную мимо нас сомкнутой килевой линией проплывает на запад… У англичан страшное смятение… Наши крейсера тесно соприкасаются… Сталь намагничена… Английский флот исчез на западе… Неудержимая сила гонит наши корабли на восток со скоростью пятидесяти узлов в час»…

Они несколько раз прочли телеграмму и им стал понятен безумный смех Цируса Стонарда. Так вот власть, неизвестная, таинственная власть которая не хочет войны, которая обладает средствами обезвредить всякое оружие. Ее предупреждения игнорировали, и теперь она показывает свое могущество.

Катастрофа разразилась над большим американским флотом. При этом была задета честь звездного флага. Но все же ни один из четырех государственных деятелей не мог не почувствовать титанического юмора этого события. Власть, спаивающая военные крейсера, способная тащить по океану целый флот, могла бы потопить боевые суда. Но она этого не сделала. Она только обезвредила их и потащила американский флот в Англию, английский же в Америку.

Государственный секретарь флота поспешил к аппарату и узнал голос адмирала Ничельсона из атлантического флота.

— Я имею честь говорить с господином диктатором?

— Нет. Это государственный секретарь флота. Президент отправился на отдых. Я приму доклад. Ваша телеграмма о катастрофе лежит передо мной.

— Вы знаете?

— Я знаю, что ваш флот не боеспособен и направляется к востоку со скоростью пятидесяти морских миль…

— Уже не пятидесяти, а ста. Наши корабли несутся к востоку, наполовину приподнявшись над водой. Мы ничего не можем предпринять против этого. Приходится ожидать.

— Есть ли какие-либо повреждения на кораблях? Каково положение экипажа?

— Повреждений нет. Состояние экипажа?.. Лучше не спрашивайте!.. Никакой дисциплины!.. Часть людей охвачена религиозным безумием. Некоторые кинулись за борт. Если путешествие будет дальше продолжаться так, мы завтра очутимся в Англии.

Государственный секретарь флота положил трубку на аппарат и подошел к большому глобусу. Потом он повернулся к своим коллегам.

— Я думаю, что мы можем завтра ожидать прибытия английского флота около девяти часов.

Вызвали по телефону доктора Роквелля. В положении президента-диктатора не наступило изменения. Полномочия перешли к государственным секретарям.

В то время, как врачи старались привести в чувство Цируса Стонарда, четверо государственных секретарей взяли на себя управление гибнущим государственным кораблем.

Доктор Глоссин сидел в своей нью-йоркской квартире и размышлял об этапах своей политической карьеры. Уже неделю находился он в Америке и не потерял даром ни одного часа. Он снесся с лидерами социалистов и представителями финансового мира… Рабочие и миллиардеры одинаково были утомлены господством диктатора.

Еще и теперь доктор Глоссин удивлялся доверчивости, с какой встретили его лидеры различных партий. Где было доказательство, что он действительно отпал от Цируса Стонарда? Что знали эти глупцы о власти, обо всем, чего еще нужно было ожидать?

Доктор Глоссин знал планы красных и финансистов, точно взвесил их шансы. Революция, без сомнения, удастся обеим партиям, но в том и в другом случае успех не будет полон и в дальнейшем неизбежна гражданская война.

Но в Соединенных Штатах была еще и третья партия, члены которой называли себя просто «патриотами». Еще недавно доктор Глоссин удостаивал их только пожатием плеч. Патриоты были так несовременны, занимаясь политикой лишь ради отечества и старых американских заветов. Программа патриотов заключала идеальные требования. Поэтому-то и Цирус Стонард и доктор Глоссин, позволяли им действовать, считая их безопасными мечтателями.

Лишь пять дней тому назад, доктор вступил в сношения с лидером партии, Вилльямом Беккером, предварительно узнав, что белые и красные хотят выступить в один день. Он подстегнул партию к активному действию. Запершись на всю ночь с мистером Беккером, он наметил план восстания и разработал его до мельчайших подробностей, так что его дьявольская хитрость устрашила лидера.

Они не сошлись только в пункте, касавшемся устранения диктатора. Глоссин стоял за воздушные торпеды над Белым Домом. Мистер Беккер был против всякого кровопролития. Он признавал большие заслуги президента-диктатора перед Штатами. Цирус Стонард должен был быть убран и лишен власти, но без насилия над его личностью или жизнью.

Доктор Глоссин поднялся на тридцать второй этаж небоскреба. Это была обыкновенная, скудно обставленная контора. В ней сидел только один человек, высокий пятидесятилетний старик. Это был Вилльям Беккер, лидер патриотов.

— Вы пришли, господин доктор?.. Тем лучше, мне не нужно посылать за вами.

— Я пришел, мистер Беккер, потому что время не ждет. Я настаиваю на том, чтобы мое прежнее предложение было принято.

— Это излишне!

— Объясните, пожалуйста.

Лидер молча подошел к двери в соседнюю комнату и открыл ее. Вошел третий человек и, несмотря на штатское платье, доктор Глоссин узнал полковника Коле, командира гвардейского полка. Они были знакомы друг с другом много лет.

Глоссин онемел. Его обычное самообладание изменило ему.

— Вы… полковник Коле?..

Беккер кивнул.

— Довольны ли вы, господин доктор?..

— Сегодня ровно в одиннадцать часов вечера работа партии начнется во всех городах Штатов. В десять часов полковник Коле сменит старую стражу в Белом Доме. Обо всем остальном вы переговорите в дороге. Теперь спешите.

Глоссин поднялся вместе с полковником на крышу небоскреба. Там их принял аэроплан. Летние сумерки ложились на океан, когда он взял курс на Вашингтон и перелетел через нью-йоркскую бухту.

Внезапно показалась бесконечная вереница бронированных крейсеров, торпед, аэропланов-субмарин и подводных крейсеров. Они пронеслись по волнам, рассыпавшимся пеной со страшной быстротой.

Это было странное и жуткое зрелище. Эти корабли двигались не по собственной воле: между ними не было обычного расстояния. К боковым стенам тяжелого крейсера приклеились три торпедных лодки, как молодые раковины к старым. Второй крейсер был прикреплен к другому кораблю. Так несся по волнам могучий боевой флот, какой-то невидимой силой слитый в одну бесформенную глыбу.

На всех мачтах, поврежденных бешеным бегом по Атлантическому океану, развевались американский флаг и флаг Великобритании. Лишь возле Санде Гук стал замедляться бешеный темп флота. Медленнее, но все еще спаянный, вошел он в нью-йоркскую гавань.

Доктор Глоссин на шаг отступил от окна и сжал руку полковника Коле.

Они стояли и дивились на разыгравшееся под ними зрелище в то время как аэроплан продолжал путь к Вашингтону.

После долгого молчания полковник спросил:

— Что это? Не приснилось ли мне?

— То, что вы видели — жуткая действительность. Действие таинственной силы, которой хотел пренебрегать Цирус Стонард.

Доктор Глоссин говорил о вещах, о которых полковник Коле до этой минуты не имел понятия — о загадочной власти, о ее угрозах и запрещениях, о невозможности противиться ей. Чем дальше говорил доктор, тем сильнее было изумление полковника.

В десять часов стража Белого Дома, составленная из полка Говарда, была сменена офицерами и солдатами полка Коле. Он рассеянно выслушал доклад дежурного офицера. Это состояние продолжалось до тех пор, пока Глоссин не вошел в комнату с часами в руках.

— Который час у вас, господин полковник?

Полковник медленно достал свои часы.

— Десять минут одиннадцатого.

Полковник вскочил.

— Я готов!

Полковник вышел в коридор и приставил свисток ко рту. Еще прежде, чем замер последний звук, со всех сторон стали появляться солдаты и офицеры его полка.

Оба адъютанта диктатора показались, чтобы запретить шум, но мрачная серьезность и сдержанность, выражавшаяся на всех лицах, испугали их.

— Что это значит, господин полковник?

— Вы арестованы и передаетесь под охрану майора Стенли.

Оба адъютанта без сопротивления склонились перед этой силой. Пока их уводили, полковник Коле открыл дверь комнаты диктатора. На встречу ему вышел доктор Роквелль.

— Тихо, господа! Президенту нужен…

Увидев решительные лица наступающих, лейб-медик молча отошел в сторону. Полковник Коле вошел в комнату и медленно направился к большому письменному столу, за которым сидел Цирус Стонард с бумагой в руке.

Офицеры и солдаты ринулись в комнату вслед за своим полковником и полукругом стали у стены.

Цирус Стонард повернул голову к вошедшим.

— Чего хотят победители при Грейтауне, при Филиппсвилле и Фриско?

Это были названия битв последней японской войны, почетные имена для полковника Коле и его людей.

Полковник Коле отступил на шаг… потом еще и еще. Он отступал перед загадочным выражением глаз Цируса Стонарда. Это не был угрожающий, околдовывающий взор властителя, но просветленный взгляд человека, который все узнал и испытал.

Полковник Коле отступал, пока не чувствовал сопротивления. Чьи-то руки схватили его, шепот Глоссина достиг его слуха. Твердыми шагами снова подошел он к диктатору.

— Господин президент, страна требует вашего отречения.

— Страна?

— Да, господин президент!

Цирус Стонард медленно произнес:

— Воля страны для меня — высший закон… Что я должен сделать?

— Покинуть страну.

— Когда?

— Немедленно.

Цирус Стонард встал, словно повинуясь приказу.

— От чьего имени вы действуете?

— От имени всех американских граждан, любящих свою родину и свободу.

Цирус Стонард понял, что это — программа патриотов, которых он считал безвредными. Не красные, и не белые, а именно они клали конец его владычеству. Оглядев собравшихся, он увидел доктора Глоссина.

— Разве доктор Глоссин тоже принадлежит к этим гражданам?

Цирус Стонард, видя, как он жалок, повернулся к нему спиной и обратился к полковнику Коле.

— Господа! Я покидаю страну, убежденный, что это воля народа. Надеюсь, что мой уход послужит ему на благо. Я боролся против власти, которая сильнее моей… Я побежден… Куда я должен отправляться?

— Куда хотите, господин президент. К вашим услугам приготовлен аэроплан.

— В Европу… на север. Идемте!

Полковник Коле стал рядом с президентом. Офицеры и солдаты стояли молча, глядя на этого человека, который в течение двадцати лет угнетал их.

Четверть часа спустя с крыши Белого Дома взвился правительственный аэроплан и взял курс на восток.

6-го августа загадочная власть парализовала боевой флот Англии и Америки. Магнетический вихрь погнал британский флот к нью-йоркской гавани. Одновременно с этим американский флот добрался по Темзе до лондонских доков.

7-го августа был свергнут Цирус Стонард и образовалось новое правительство, в котором доктор Глоссин получил портфель министра иностранных дел.

Власть действовала всюду, где только происходили столкновения между английскими и американскими военными силами. Направлявшиеся в Индию американские военные аэропланы были перехвачены на дороге и упали в океан. Английские аэропланы-субмарины, пытавшиеся напасть на Панамский канал, были застигнуты возле Ямайки магнетическим циклоном и высажены на высочайших вершинах Кордильер. Власть прерывала все военные действия, не различая партий.

Всех, на кого действовали события последней недели, можно было подразделить на три группы: на физиков, военных и на широкую публику.

Физики, представители науки, пытались дать объяснения изумительным явлениям. Но гениальное открытие Сильвестра Бурсфельда лежало далеко за пределами обычных научных сведений.

После этого умножились газетные статьи, в которых загадочная власть признавалась безграничной.

В Соединенных Штатах довольствовались теми немногими сообщениями, которые мог сделать новый государственный секретарь иностранных дел, доктор Глоссин.

13-го августа в высшей технической школе в Шарлоттенбурге должен был читать профессор Рапс.

— Господа, я тоже пытался средствами нашей науки разъяснить тайну этой загадочной власти. Все происшедшее можно объяснить лишь в том случае, если предположить, что обладающие этой властью открыли средство в любом месте заставить пространственную энергию действовать. Эту энергию мы с Оливером Лоджем считаем в десять миллиардов лошадиных сил для каждого кубического сантиметра. Наша наука до сих пор не обладала средством свободно ею располагать.

Профессор Рапс продолжал свои объяснения. Вдаваясь в детали, он указал возможные на этом пути достижения. Он покрыл черную доску тридцатизначными цифрами, обозначившими киловатты и калории. Потом доклад стал более популярным.

— Мы не знаем, какими средствами достигается это действие на расстоянии, как производится освобождение пространственной энергии. Чей-то необычайный ум, на столетия переросший нашу науку, вероятно, нашел разрешение задачи…

Сильвестр Бурсфельд в своем ледяном гробу на полюсе мог быть доволен эпитафией, которую произносил над ним немецкий ученый.

Профессор Рапс продолжал:

— Меня охватили противоречивые чувства, когда я сделал открытие, о котором только что сообщал. С одной стороны это была радость исследователя, вероятно, знакомая всем вам, после удачно выполненного лабораторного опыта… С другой стороны — ужас. Господа, ужасна мысль, что такая сверхчеловеческая власть находится в руках человека. Эти изобретатели могут каждый день причинить зло, могут сжечь любой город, уничтожить любую человеческую жизнь. Мы безоружны. Мы должны без сопротивления подчиниться всему, что заблагорассудится обладателям этой власти.

Его сообщение вызвало новое беспокойство. Представители больших газет за большие деньги покупали у студентов их записки. К вечеру 13-го августа, этот доклад распространился по всему свету. От Гаммерфеста^[21] до Капштадта, от Лондона до Сиднея дебатировалось это сообщение.

Было ясно, что немецкий ученый, по крайней мере теоретически, напал на след источников загадочной власти. Чем больше углублялись физики всего мира в детали его изысканий, тем более правильными должны были они признать его заключения.

И все-же никому не было известно, какими средствами достигается освобождение энергии… Мысль, что одно какое-нибудь государство может открыть тайну и стать владыкой всего мира, возбудило новое беспокойство.

Во всех концах земного шара ждали новых выступлений власти. Все были охвачены томительным ожиданием.

Это было в полдень пятнадцатого августа. Как всегда, радиотелеграммы прорезали воздух. Внезапно телеграфное сообщение прервалось. До сих пор таинственная власть передавала свои телеграммы через одну из больших европейских или американских станций. Теперь же к востоку от Атлантического океана появилось в воздухе сильное электромагнетическое поле. В середине его находилась высокая узкая башня; оно пульсировало со скоростью ста тысяч колебаний в секунду и излучало энергию в десять миллионов киловатт по всем направлениям; потом оно быстро направилось к западу через океан.

Под ритмический стук телеграфных аппаратов появлялось и исчезало это поле, и все существовавшие в Европе и Америке электрические приспособления двигались в такт. Пассажиры электрических трамваев разбирали слова в монотонном гудении моторов; горящие электрические лампы начинали трещать, и в этом треске слышались те же слова; разговаривающие по телефону внезапно слышали то же самое. Аппараты всех телеграфных станций в эти минуты переставали отправлять свои телеграммы и выстукивали сообщение власти:

«Война кончена. „Власть“ требует послушания. Она карает неповиновение.»

Мир сжался от этих слов. Как удары хлыста, действовали отрывистые фразы, оповещавшие о новом властителе. Словно черная туча, навис над человечеством гнет чужой воли. Правительства и отдельные государственные деятели были беспомощны.

Внешняя политика, правда, не представляла затруднений. Власть приказывала сохранять мир, и оставалось только беспрекословно повиноваться. Но зато осложнилась внутренняя политика. Отдельные народы восставали против своих покорителей, спрашивая себя, стоит ли вообще подчиняться правительству, которое лишь по милости таинственной власти еще держится на своем месте и ежеминутно может быть уничтожено.

Профессор Рапс сидел в своей рабочей комнате. Перед ученым лежала рукопись почти законченной работы. Груды писем и телеграмм покрывали большой стол. Это были запросы ученых институтов, государственных учреждений, частных лиц и чужих правительств.

Он держал в руках пресловутую телеграмму; вид у него был усталый, и подергивающимися губами бормотал он отрывочные слова:

— …Неужели природа потерпит это!.. Разве человек может предписать вечную зиму или вечное лето!..

— «Природа не делает скачков»… За кажущимся скачком следует поправка… Должна следовать, по закону постоянной эволюции…

Война закончилась без приказаний со стороны воюющих держав. Теперь могла лишь идти речь о формальном заключении мира, об узаконении существующего положения.

В Соединенных Штатах были крайне довольны положением вещей. Война была наследием Цируса Стонарда. Новому правительству на руку было, что оно не должно перенять малоприятного наследия и что малопопулярной войне пришел конец. Оно понимало, что мирное развитие Штатов принесет те же выгоды, которые по мысли Цируса Стонарда должны были быть завоеваны.

Иначе обстояло дело в Англии. Там всеми силами готовились к войне, английские государственные деятели находили, что только победоносная война может укрепить существование Англии.

Английский премьер ждал прибытия лорда Горация, надеясь посоветоваться с ним, изобрести какой-нибудь план.

Когда в комнату вошел лорд Гораций и сел напротив премьера, прошло еще немало времени, прежде чем лорд Мейтланд открыл рот и произнес два слова:

— Война окончена!

Лорд Гашфорд ожидал помощи словом и делом. Стараясь навести своего собеседника на разговор, он спросил:

— Как будет держать себя американское правительство?

— После свержения Стонарда мир им на руку. Мысль повиноваться другому железному кулаку не так уж страшна им. Ведь они двадцать лет были рабами.

— А мы? Великобритания… Страна, гордящаяся тем, что никогда не подчинялась ничьей власти…

Лорд Гораций ответил медленно и покорно:

— Мир с Америкой заключить не трудно. Гораздо сложнее обстоит дело с нашими колониями. Боюсь, что Австралия отделится от нас. Африканскому союзу мы еще нужны. Несмотря на свою собственную промышленность, он… пока… пользуется нашей. А Индия…

— А Индия?.. — спросил лорд Гашфорд.

— Один из тех трех — индус… Надеюсь, что индусская интеллигенция оценит пользу, которую принесло ее родине английское правительство. Мы не всегда хорошо хозяйничали. Сотни тысяч погибли от голода под нашим владычеством… Но миллионы перегрызли бы друг другу горло, не будь нас.

— Канада потеряна… Австралия потеряна наполовину… Африка ненадежна… Индия тоже… Может случиться, пожалуй, что нам останутся только Британские острова.

Лорд Гораций сумрачно смотрел перед собой, только легким кивком выражая свое согласие.

— Если бы не…

Он произнес эти слова едва слышно, но они не ускользнули от напряженного слуха лорда Гашфорда.

— Что вы хотите этим сказать?

— Если только эта власть… эта жуткая, неправдоподобная власть… не мираж.

Лорд Гашфорд сделал отрицательный жест.

— Пока — власть очевидна!

— Пока — хладнокровие…

На столе застучал пишущий прибор. Американское правительство делало запрос относительно места и времени мирных переговоров. Лорд Гашфорд прочел и подвинул бумажную ленту лорду Горацию.

— Вы давно знаете Штаты. Я назначаю вас, в качестве уполномоченного Великобритании, для ведения переговоров.

— Каковы мои полномочия?..

— Неограниченны.

— Неограниченны… Пока таинственная власть не сузит их пределов.

Лорд Гораций оставил премьер-министра.

Лишь теперь понял он, как своеобразно сплелась судьба его семьи с судьбой людей, диктовавших теперь миру свою волю.

Его жена так близко знакома с самым могущественным из них. Жена другого уже несколько недель находится под его кровом.

Его не покидала мысль, что должна быть какая-нибудь возможность войти в соприкосновение с носителями власти. Должен был существовать какой нибудь путь, который выведет Англию из этого тупика.

На своем излюбленном месте, в большом зале в Мейтланд Кастль, сидела Яна. Она шила кофточку; но работа лежала на столе, а сама она смотрела на последнюю телеграмму, покрытую голубыми значками. Когда телеграф принес сообщение в Мейтланд Кастль, Яна взяла телеграмму себе. Уже два дня носила она ее при себе, перечитывая ее во всякую свободную минуту.

Она не слышала приближения Дианы, которая тихо подошла и положила ей руку на плечо.

Яна вздрогнула и попыталась сунуть бумагу в груду белья.

— Яна, детка моя… Опять телеграмма?

— Ах Диана… Вы не знаете, что значат для меня эти слова. Я нахожу утешение в этих строках. Эта телеграмма разослана во все концы света… Я вижу перед собой того, кто ее послал.

Диана села против молодой женщины. Она увидела, как та покраснела; как в открытой книге прочла она на ее лице радость, что муж жив, гордость — по поводу гениального открытия и счастливую надежду — скоро заключить его в объятия.

— Дитя мое! Только я вас понимаю. Я горжусь тем, что могу назвать своей приятельницей жену Сильвестра Бурсфельда.

Яркая краска залила лицо Яны. Она беспомощно улыбнулась.

— Я должна была бы гордиться этим. Но что я составляю для Сильвестра? Чем выше ставят моего мужа и его изобретение, тем мельче и незаметнее кажусь я самой себе. Я страшусь встречи с ним. Вместо моего Сильвестра, я найду человека, на которого смотрит мир. Что я составляю для него?

Диана встала.

— Что вы говорите, Яна? Разве вы не его жена?.. Вы подарите ему наследника… Вы продолжите его род, и слава Сильвестра Бурсфельда не заглохнет. Он этого не знает, но как бы он радовался, если бы знал.

— Вы думаете?..

— Конечно!

— Но вы, Диана?..

— Я?..

— Почему лорд Гораций не знает, что…

Диана Мейтланд быстрым движением повернула к парку. Яна видела, как покраснел ее затылок.

Тяжелое молчание продолжалось некоторое время, наконец, леди Диана снова обернулась к Яне, избегая отвечать на ее вопрос. Она взяла бумажную полосу из рук молодой женщины.

— Да… телеграмма… она возвещает человечеству мир. Я знаю политику, ее средства и пути… Я могу представить себе душевное состояние тех тысяч людей, которым эта телеграмма дарует жизнь. Потом я словно грежу и начинаю сомневаться, правдивы ли слова таинственной власти… Да, Яна… Я сомневаюсь… Но… нет, это правда… ведь это слова Эрика… Эрик… не лжет.

— Эрик? Вы имеете в виду Трувора?

— Да.

— Вы знаете его?

— Да… Я много лет назад познакомилась с ним в Париже.

— Вы знаете Эрика Трувора, лучшего друга моего мужа?

— Да, знаю… Знала его очень хорошо.

— Но вы никогда о нем не говорите, хотя его имя часто упоминалось в наших разговорах.

— Оставьте, Яна… Это воспоминание, которое я бы хотела похоронить… забыть. Я теперь думаю только о его работе… Удастся ли ему… сумеет ли он дать людям мир, перестроить существующий порядок на благо человечеству. Думаю, что да… Он исполнит свою задачу и затем настанет новая эра в политике и истории Европы… Или даже всего мира…

Лорд Гораций внезапно появился в зале. Диана чувствовала некоторую робость, не зная, какую часть разговора слышал ее муж, что именно дошло до него из этого обмена мыслей.

— И здесь политика? А я искал тут покоя.

— Это неизбежно, Гораций! Во дворцах и в хижинах, в отдаленнейших уголках земного шара всех волнует один и тот же вопрос. Может ли быть что-либо возвышеннее мысли, что свет, наконец, успокоится, что бессмысленным убийствам наступит конец?..

— Ты, кажется, становишься космополиткой. Тебе безразлично, что будет с Великобританией. Конечно… ты не прирожденная англичанка.

— Но я всегда чувствовала себя английской патриоткой, всегда чувствовала… — леди Диана вскочила и подошла к мужу… — что я — жена лорда Мейтланда.

— Ты чувствовала себя англичанкой?

— Всегда, Гораций.

— И несмотря на это, ты одобряешь планы этой власти?..

— Да.

— Да… Но разве ты не понимаешь смысла этой телеграммы?

— Конечно же понимаю. Это радостная весть о мире.

— Так… Так… И больше ничего?

— Разве этого не довольно?

— Радостная весть!.. Кто может счесть это известие радостным, когда оно означает рабство для целой страны!..

— Гораций!.. Гораций, что ты говоришь?

— Разве тебе нужно напомнить содержание телеграммы?.. Прочесть тебе ее еще раз?

Война окончена… Власть требует повиновения… Непокорство будет караться.

Радует ли это тебя, как англичанку?

Его тон звучал совершенно иначе, чем тот, которым Диана читала телеграмму. Теперь отдельные слова свистели, словно удары хлыста, угроза, усиливаясь с каждой фразой, в конце концов грубо обнаруживалась. С каждым словом Диана машинально отступала, но и он потерял свое обычное спокойствие. Его покрасневшее от волнения и гнева лицо подергивалось.

Как радовалась Диана этой телеграмме вместе с Яной… а теперь… ее охватил ледяной озноб. Она закрыла глаза руками. Неужели она так обманулась?

Супруги безмолвно стояли друг против друга. Диана медленно опустила руки. Что это? Не кажется ли ей?.. Не уловила ли она в его глазах легкого торжества?

Нет, он неправильно прочел слова Эрика Трувора. Их нужно читать именно так, как она с Яной.

— Гораций!.. Неужели ты не можешь отделить человека от его работы?

— Я достаточно хладнокровен, чтобы не смешивать человека с его делом, — спокойно, почти устало, ответил он. — Будущее покажет, кто прав. Я от души хотел бы, чтобы правой оказалась ты…

Когда Диана обернулась, лорд Мейтланд уже покинул зал.

Диана была одна. Ее лицо изменилось, исказилось болью. Она уставилась на то место, где стоял лорд Гораций. Едва слышно сорвалось с ее губ: «Эрик Трувор… Эрик Трувор».

Долгий полярный день подходил к концу. Над горизонтом солнце совершало свой суточный оборот. Все ближе подходило оно к линии, где ледяное поле сливается с небом. Хрустящий мороз предвещал наступление ночи.

Эрик Трувор вышел из горы. Держа в руке тяжелую альпийскую палку, он быстро поднялся по ледяным ступеням, пока не достиг верхушки. В прошедшие дни солнце ласкающими лучами изменило форму ледяной горы и превратило верхушку, отливающую голубовато-зеленым светом массива, в сооружение, напоминающее формой кресло с высокой спинкой, готический трон времен Меровингов.

Он остановился и посмотрел на этот трон. Потом опустился на него. Палка, словно скипетр, была прислонена направо от него. Он сидел, опершись на ручки этого странного трона, облитый красным сиянием солнца, подобно статуе. Сидел и думал.

Его мысли беспорядочно теснились в голове, перегоняя друг друга.

В горе, в ледяной пещере, возле радио стоял Атма, пропуская сквозь пальцы бумажные полосы.

С возрастающим беспокойством следил он за переменой в Эрике. Что будет дальше, чем это кончится?

Атма вскочил и вышел из горы. На пылающем алом вечернем небе вырисовывались гигантские очертания ледяного массива. Он увидел темный силуэт Эрика Трувора, устремившего взгляд вдаль.

Эта картина потрясла и околдовала Атму.

Неужели этому человеку вверена безграничная власть над жизнью, и смертью всех живых?

А Эрик Трувор все сидел наверху и не шевелясь, смотрел на пылающий солнечный диск. С его губ срывались тихие отрывочные слова:

— Мир лежит у моих ног. Кто я?… Повелитель?.. Да…

Наклонившись вперед, смотрел он на Атму, который медленно взбирался по тропинке. Его рука крепче сжала тяжелую палку.

— Берегись, Атма!

Он снова уселся с настороженным выражением в глазах.

Теперь Атма стоял рядом с ним, напряженно глядя на него. Эрик холодно глядел мимо него.

— Эрик Трувор! Разве ты не видишь своего друга?

Эрик слегка повернул голову, скользнул по индусу беглым сумасшедшим взглядом и его слова чуждо прозвучали:

— Чего ты хочешь?

— Ты так говоришь со своим другом?

Эрик Трувор сдвинул брови.

— Друг?…

Тон этих слов больно поразил индуса.

— Эрик!.. опомнись!.. что ты хочешь делать?.. Разве ты забыл Сильвестра?

— Сильвестр?… — Эрик Трувор с силой вонзил палку в лед, так что брызнули осколки. — Теперь дело касается более важных вещей. — В глазах его было безумие.

— Значит я тебе не нужен больше. Лучше было бы мне лежать рядом с Сильвестром в ледяном гробу, чем дожить до этого часу! У тебя скверные мысли.

Эрик Трувор поднялся. Каждый нерв в его худом теле был натянут. Еще резче выделялся орлиный нос над узкими губами. Глубокие морщины прорезали высокий лоб. Глубоко сидящие глаза блестели ледяным безумным блеском.

— Я могущественнее всех на земле! Кто посмеет противиться мне?… Человечество у моих ног!.. Природа должна мне повиноваться… Я укрощу волны морские, прикажу буре улечься… Никогда раньше человеку не была дана такая власть!..

Атма еще раз попытался удержать друга:

— Эрик, ты болен! Смерть Сильвестра потрясла твой ум, а твое тело ослабело от работы.

Эрик Трувор досадливо стряхнул руку индуса.

— Болен?… Потрясен?… Я крепче, чем когда-либо физически, и мои мысли ясны.

Он играл тяжелой палкой словно игрушкой.

— Эрик Трувор! — голос Атмы звучал строго, — ты искушаешь судьбу. Берегись!

Хриплый крик вырвался из его горла.

— Беречься?… Кого?! Невидимых сил там, наверху?… Ха, ха!! выходите из своих закоулков!.. поборемся. Вы боитесь… Я нет!

Блеск молнии на горизонте заставил Атму содрогнуться.

— Эрик, ты видел этот знак?

— Суеверный слепец. Безвредная молния кажется тебе знаком судьбы. Ха, ха, ха. Глупцы… за всяким явлением природы, которого не понимает ваш убогий мозг, вы усматриваете что-то таинственное… сверхъестественное… Знак судьбы, перед которой вы склоняетесь… Я не хочу мириться… Я принимаю борьбу… Я устрою судьбу по своему собственному желанию… Горе тому, кто мне помешает… Горе вам, там наверху… Я не боюсь вас… Берегитесь. Я иду на вас со своей властью, которая больше всего, что мир когда-либо видел.

Большими прыжками кинулся он по крутому спуску горы и исчез в пещере, скрывавшей аэроплан. Атма последовал за ним и увидел, как Эрик Трувор вытащил аэроплан.

— Куда, Эрик? Куда? — воскликнул Атма слабеющим голосом.

— В бой! — Голос Эрика Трувора звучал подобно ликующему военному кличу древних варягов. — В бой!!

Атма увидел, как Эрик Трувор поднял на аэроплан большой лучеиспускатель и собирался запереть каюту. Умоляюще протянул он руки по направлению к Эрику. Все его душевные силы были до крайности напряжены, сосредоточены на желании покорить помутившийся разум Эрика Трувора. Гипнотическая сила, казалось, начинала действовать.

Эрик Трувор постепенно замедлял свои движения. Потом он словно сознал осаждающую его чужую волю и повернул голову к Атме. Их взгляды встретились. Неподвижно стояли они друг против друга. Это была страшная немая борьба. Атма стал надеяться. Бой был принят… Окончен. И вдруг… Облачко набежало на солнечный диск и скрыло свет. Это было только мгновение, но во внезапной полутьме взгляд Атмы утратил свою остроту… За мгновенье разрушилась его только что приобретенная власть.

Снова раздался отрывистый полубезумный смех Эрика Трувора. Он подскочил к каюте и захлопнул за собою дверь.

Атма стоял, сломленный, побежденный, уничтоженный. Аэроплан поднялся ввысь.

— Эрик!.. Эрик Трувор!!..

Зов Атмы неслышно прозвучал в морозном воздухе. Аэроплан все уменьшался. Вот он превратился в точку… Потом исчез из виду.

Атма вернулся в гору, взял подзорную трубу, отыскал маленький лучеиспускатель и стал искать на вечереющем небе аэроплан, пока его изображение не получилось на матовой пластинке. И он увидел бой, между укрощенной природой и стихийными силами поднебесья.

Крик вырвался из груди Атмы… Ужас исказил его лицо… Он закрыл лицо руками, чтобы не видеть больше жуткой картины.

Обе американские партии — социалисты и белые — были в одинаковой мере обмануты государственным переворотом патриотов. В первые дни после падения Цируса Стонарда в их рядах господствовало изумление и смятение. Революцию совершила третья партия, младшая, и по их мнению, гораздо более слабая. Они видели, что народные массы не довольны революцией и соответствующим образом учитывали положение вещей.

Вождям левых было ясно, что поднятое ими восстание будет встречено упорным сопротивлением правых и что они сумеют укрепиться только после кровопролитной гражданской войны. То же самое должно было произойти, если бы новый государственный переворот был произведен правыми. Никто не знал, как отнесется к кровавому столкновению таинственная власть.

Американская пресса предавалась воспоминаниям о счастливых днях XIX столетия, когда Америка действительно была свободной страной и только патриотизм руководил всеми политическими выступлениями. За небольшими исключениями отзывы о Цирусе Стонарде были благоприятны. Газеты признавали его величие и высказывали мнение, что он желал блага стране, хотя средства, которыми он шел к цели, не всегда были хороши.

В новом правительстве доктор Глоссин получил портфель министра иностранных дел. Но с первого дня своего назначения он почувствовал, что положение его не прочно. Патриоты всегда боролись с Цирусом Стонардом. Доктор Глоссин отпал от него лишь недавно и в течение долгих лет был его добровольным орудием. Этим он заслужил название ренегата. Это налагало на его имя несмываемое пятно.

Только блестящая победа при выборах могла укрепить его положение. Поэтому-то он решил выступать в Нью-Йорке в округе церкви св. Троицы. Там у него были приверженцы, и он надеялся, благодаря ловким переговорам с лидерами красных, заполучить их голоса в свою пользу.

Это было рискованное предприятие, и только утонченная хитрость Глоссина позволила ему отважиться на такой шаг. Он пошел на это, видя в этом единственную возможность удержаться в кабинете.

Но он забыл, что существует еще партия финансистов, которая, чувствуя себя обманутой после событий 7-го августа, тщательно шпионила за всем происходившим в среде радикальной левой. Он удовлетворенно размышлял о своей последней беседе с лидерами левой, когда его автомобиль вечером 20-го августа ехал по Бродвею.

Новый выпуск вечерних газет привлек его внимание. Это был орган нью-йоркских консерваторов. Он увидел портрет на первой странице и услыхал, как газетчики выкрикивали заголовок: «Сведения из жизни нашего министра иностранных дел…»

Он остановил автомобиль, чтобы купить газету, и его слуха достигли новые возгласы мальчишек:

«Ему недостаточно того, что он получает от Англии… Японские миллионы… Двойная игра… Англичанин по происхождению… Американский гражданин… Японский шпион… Слуга диктатора… Он продолжает предавать… Американский народ…»

Газетчики узнали его по портрету и забавлялись, выкрикивая ему в лицо отдельные заглавия, пока автомобиль не исчез из виду. По дороге на аэродром Глоссин успел прочесть всю статью, напечатанную мелким шрифтом.

Человек, который ее писал, должен был хорошо знать всю его предыдущую жизнь. Не был забыт ни один из его проступков, не было пропущено ни одно предательство. Кратко излагалась вся жизнь Глоссина с первого дня его деятельности в Сан-Франциско и до последней двойственной игры с лидерами красных. Статья была подписана полным именем консерватора Мак-Класса, пользовавшегося всеобщим уважением даже в кругу своих политических противников.

Доктор Глоссин на аэродроме вышел из автомобиля. Что делать? Попытаться устроить новую революцию? Открыто перейти к красным? Он тотчас же отбросил эту мысль.

Нужно отправляться в Вашингтон. Разве не он один создал революцию? Что значат другие без него? Никогда не выступили бы они вовремя, никогда не удалось бы им достичь власти. Они всем обязаны ему, должны с ним в дальнейшем делить горе и радость, если хотят остаться у власти. В конце концов, какое значение имеет газетная статья для избирательной кампании.

Твердыми шагами вошел он в зал заседаний Белого Дома. Его встретили холодно. Было ясно, что статья Мак Класса уже известна здесь. Поэтому он вытащил газету из кармана и швырнул ее на стол.

— Я купил ее час назад на Бродвее. Глупости, конечно! Все это вздор!

Томительное молчание последовало за этими словами. Потом Вилльям Беккер спросил:

— Все?..

Это был критический момент. Доктор Глоссин должен был с железным спокойствием сказать одно слово «все».

Но когда он почувствовал на себе пронизывающий взгляд Вилльяма Беккера, решительность и мужество на мгновение изменили ему. Потом они вернулись, но было уже поздно дать этот короткий ответ. Нужно было разглагольствовать, разыграть возмущение.

— Мистер Беккер, я надеюсь, что вы не считаете эту инсинуацию правдивой. Я готов снять с себя всякое подозрение.

— В интересах правительства было бы крайне желательно, если бы вы могли это сделать, — медленно произнес Вилльям Беккер, раскрывая папку и подвигая ее Глоссину.

Доктор кинул на нее взгляд, и сердце в нем остановилось.

Перед ним лежала корреспонденция, которую он до последних дней по радио вел с Англией. Конечно, она была шифрована, но кто-то подобрал шифр. Здесь находились телеграммы в том виде, в каком он их отправлял и получал, а рядом находился листок, раскрывавший их истинный смысл, гибельный для него. Затем шли бумаги, свидетельствовавшие о его переговорах с красными и с церковью св. Троицы. Доктор Глоссин машинально перелистывал дальше. Тут лежал доклад Мак Класса к уполномоченному американского народа Вилльяму Беккеру.

— Ваше поведение подтверждает правильность обвинения. Мы не хотели действовать не выслушав вас. Что вы можете сказать? — раздался голос Беккера.

Доктор Глоссин молчал.

— Мы приняли меры. Вы можете выйти из этой комнаты, как государственный преступник… или… как свободный гражданин… С тем, чтобы немедленно навсегда покинуть Штаты. Что вы предпочтете?

Доктор Глоссин оглянулся вокруг, как загнанный зверь. Он ожидал откуда-нибудь поддержки… помощи… по крайней мере сожаления… Но видел только неподвижные враждебные взгляды. Он ответил:

— На последнее.

Вилльям Беккер нажал кнопку.

— Генерал Коле. Доставьте господина доктора Глоссина на аэроплан.

Генерал кивнул доктору. В открывшуюся дверь видны были солдатские мундиры. Люди генерала окружили Глоссина.

Генерал Коле шел на десять шагов впереди, избегая близости изгнанника. Быстро добрался он до аэроплана и стал в сторону, в то время, как его люди следили за посадкой Глоссина. Отъезд доктора совершился иначе, чем отъезд Цируса Стонарда.

Когда дверь каюты закрылась, Эрик Трувор подошел к турбинам. Аэроплан сразу поднялся ввысь, пожирая пространство километр за километром.

Солнечный диск, наполовину скрытый горизонтом, снова показался. Ледяная пустыня простиралась под аэропланом.

Стоя у руля, Эрик Трувор видел это… Взглянув вверх, он сжал кулаки, словно грозя невидимому врагу.

Одна единственная мысль занимала его больной мозг: выше!.. все выше!..

Аэроплан все поднимался. Но он был предназначен для полетов на высоте лишь тридцати километров.

Регулятор показал Эрику Трувору, что он поднимается уже медленнее, что сила турбин уже убывает.

С его губ снова сорвался жуткий глухой смех.

— Они не могут добраться выше!.. Их власти пришел конец!.. Но я, я обладаю ею!.. Я буду подниматься пока вы, те, кто там наверху, не будете ниже меня…

Он ловко удалил заградитель от рычагов лучеиспускателя и сконцентрировал всю энергию в камерах больших турбин.

Результат этого сказался тотчас же. Турбины, работавшие вяло и неравномерно, закружились в бешеном вихре, увлекая за собой пропеллеры.

Аэроплан неудержимо поднимался. Он уже давно перешагнул предельную высоту и теперь вошел в зону полярного сияния.

Аэроплан поднимался, простор ширился. Он поднялся уже на высоту ста километров.

Выше… Еще выше… Напрасно наполнял он турбины энергией, рискуя разорвать их, напрасно бешено вращались готовые сломаться пропеллеры. Атмосфера на этой высоте была слишком разрежена, чтобы поддерживать аэроплан. Выше он не мог подняться.

От бешеного движения пропеллеров металлический корпус аэроплана гудел, как натянутая струна. Резкий звук, толчок врезался в это гудение. Эрик Трувор отступил на шаг. Алюминиевая стена возле него вогнулась, словно ее снаружи ударили камнем.

Жуткий смех Эрика Трувора смешался с шумом мотора.

— Вы грозите мне!.. Вы смеете мне грозить!.. Смеете прикасаться к моему аэроплану!.. Подождите… вы… Я сожгу вас!..

Новый треск, и новая выбоина в корпусе Р.Ф.С.I.

Металл дал трещину. Еще немного, и корпус постепенно начал становиться прозрачным. Кислород рассеялся в безвоздушном пространстве.

В третий раз образовалась выбоина.

Эрик Трувор не понимал страшной опасности, в которую так легкомысленно ринулся.

Ему чудились невидимые враги, которые хотели вырвать у него власть. Одним прыжком подскочил он к лучеиспускателю, ведя сам круги вокруг аэроплана.

Турбины, лишенные энергии, перестали работать. Машина камнем падала вниз.

— Берегись, судьба!.. Беги, судьба, я тебя сожгу!..

Эрик Трувор произнес эти слова с безумным смехом, заставляя луч шарить вокруг. Но постоянное падение аэроплана лишало его движения уверенности, делало невыполнимой и без того трудную задачу действовать лучом. Он больше не мог управлять им.

Р.Ф.С.I падал все ниже и ниже. Атмосфера сгущалась, опасность стала меньше.

И вдруг резкий толчок. Метеорит с кулак величиной проломил обшивку аэроплана и ударился о рычаг лучеиспускателя. Во время своего безумного полета Эрик Трувор удалил предохранители. Рычаг перешел за предельную полосу… Энергия в десять миллионов киловатт взорвалась в аэроплане, в самом лучеиспускателе… От Р.Ф.С.I осталось только огненное облако.

Сияющее сентябрьское утро встало над парком Мейтланд Кастля.

Светлый день, весь синий и золотой, был безоблачен, но владелица Мейтланд Кастля тосковала. Диана Мейтланд без устали бродила по запутанным тропинкам. Ночью она получила известие, что ее муж должен вернуться сегодня. Мирный договор был подписан.

Она беспокойно бродила по парку, и чуть ли не в сотый раз прошла мимо главного входа.

Какая-то фигура привлекла ее внимание. Кто-то приближался к калитке. Она могла уже различить отдельные подробности, и по темной бронзовой коже признала в том человеке индуса.

Диана взглянула на его лицо, в блестящие глаза и почувствовала, как ее волнение уступает место благодетельному покою. Так стояла леди Диана, владелица Мейтланд Кастль перед смуглым незнакомцем. Но разве ворота не были заперты?.. Разве они не должны были всегда находиться на запоре?.. Никого из слуг не было вблизи. Диана, наконец, спросила.

— Что вам надо здесь?

— Я ищу Яну Бурсфельд!..

Диана вздрогнула от ужаса.

— Чего вы хотите от нее?

— Я хочу ей оказать, что Сильвестр Бурсфельд умер.

— Умер!.. Сильвестр Бурсфельд умер?

Ее взгляды не отрывались от блестящих глаз индуса. Что скрывалось за этим высоким лбом?

— Кто вы?

— Я Сома Атма, друг Сильвестра Бурсфельда.

— Вы Сома Атма?.. Один из трех?

— Последний!

— Последний?

Атма поклонился, скрестив руки на груди.

— А остальные?..

— Умерли…

— Умерли… Оба умерли?.. Эрик Трувор тоже?..

Шатаясь, добралась Диана до ближайшей скамьи. Она не слышала автомобильного рожка, возвещавшего о приезде ее мужа, не видела, как он вышел из автомобиля, не видела, как он остановился в изумлении и как Атма подошел к нему, а потом они оба стали ходить взад и вперед по ведущей к замку дороге. Она пришла в себя только при зове своего мужа.

— Диана!.. Диана!..

Сломило ли Диану известие о смерти Эрика Трувора или просто подействовали события последнего времени? Лорд Гораций не знал этого, но чувствовал, что следующие минуты должны ему это объяснить.

Диана услышала этот зов и испугалась. Растерянно глядела она на мужа, словно на чужого.

— Гораций!.. Гораций!!..

Это был крик из глубины души.

— Гораций!!.. ты!.. ты!!..

Лорд Мейтланд обнял Диану. Он чувствовал как ее сердце порывисто бьется, как она вся дрожит.

— Диана…

Он заботливо повел ее обратно к скамейке. Он хотел заговорить, но не мог. Она повисла у него на шее, обвив ее руками, словно затем. чтобы никогда не отпустить его.

Его глаза радостно вспыхнули.

— Диана…

В этом слове был вопрос, но было и ликование. Он попробовал мягко разнять крепко охватившие его руки, поднять ее лицо, но она сопротивлялась. Еще крепче обвили ее руки его шею, еще теснее прижалась она к нему.

И лорд Мейтланд понял, что она всегда принадлежала ему. Радостно взглянул он на сияющее солнце, крепко держа Диану в объятиях.

Так они сидели, тесно обнявшись, забыв обо всем окружающем, забыв о неутомимом времени. Наконец, солнечный свет померк, какая-то тень упала на них. То была тень Атмы, стоявшего перед ними. Его присутствие вернуло их к действительности.

— Где Яна Бурсфельд?

Словно ледяное дуновение проникло в их сердца.

— Яна?.. — Диана вскочила, — бедная Яна. Я провожу вас к ней.

Медленными, неуверенными шагами пошла она впереди обоих мужчин к Яне. При звуке приближающихся шагов Яна подняла голову, ее глаза переходили с одного на другого. Потом она узнала Атму, вскочила и побежала ему на встречу.

— Атма! Атма! Ты… Ты здесь?

Ее лицо сияло счастьем.

— Атма, ты здесь? Где Сильвестр? Когда он приедет… Когда он заберет меня?

Атма стоял неподвижно. Он обеими руками поймал Яну, когда она бросилась ему навстречу и повисла на его шее. Медленно, как тяжелые капли, упали с его губ слова:

— Сильвестр… твой муж… умер.

Яна неподвижно лежала на руке Атмы. Он подвел ее к скамье и усадил.

— Сильвестр Бурсфельд умер.

В тишине осеннего утра достигли эти слова слуха леди Дианы, уцепившейся за руку своего мужа. И в третий раз повторил Атма печальную весть:

— Сильвестр Бурсфельд умер.

Яна Бурсфельд выслушала эти слова без слез и жалоб. Медленно подняла она бледное лицо и уставилась в сияющее небо, прислушиваясь к тому, что говорит Атма.

Он говорил о последних часах Сильвестра, о том, как ему удалась последняя работа, как он довел свое открытие до высшей степени совершенства.

Неподвижность Яны сменилась легкой дрожью.

Атма опять заговорил. О том, что Сильвестр умер, унося с собой известие от Яны, что и после смерти на его губах была улыбка, а окоченевшие руки все еще держали телеграмму.

Яна слышала это, и ее неподвижный взгляд заблестел, ее губы дрожали, но она успокаивалась.

— Его имя и призвание продолжают жить в тебе. Заботься о Сильвестре, заботясь о его ребенке…

Он опустил руки. Яна стояла перед ним. Его влияние продолжало действовать. Все ее мысли и чувства сосредоточились на зреющей в ней жизни.

Она улыбнулась, краска вернулась на ее лицо. И она прошла мимо Сомы Атмы, мимо лорда Горация и леди Дианы, направляясь в замок.

Первый приступ горя она перенесла на руках Атмы. Ее жизнь будет посвящена наследнику Сильвестра.

Диана Мейтланд увидела, как Яна направилась к дому. Она дрожала под впечатлением разыгравшейся сцены. Ее страшило, что Яна будет плакать, лишится сил, умрет… А теперь видела, что она спокойна.

Ее колени подгибались и она оперлась на руку мужа. Атма медленно следовал за Яной Бурсфельд. Проходя мимо леди Дианы и лорда Горация, он замедлил шаг. Потом остановился.

Медленно, отрывисто заговорил он:

— Благословен этот дом! В его стенах родятся наследники двух родов… Заботьтесь о них!.. Берегите их!.. Они носители будущего…

Он пошел дальше…

— Диана! Что искал индус?.. Что он хотел сказать?.. Два наследника?

Диана Мейтланд смотрела в землю. Лорд Гораций с мягкой настойчивостью заставил ее поднять голову и посмотреть на него.

— Два наследника. Диана, что хотел сказать Атма?

— Он увидел и сказал то, что есть.

— Диана!

— Гораций!

В этих двух коротких словах заключалось все их будущее.

Нежно и заботливо вел лорд Гораций жену к старому родовому замку Мейтландов, словно в его руках находилось сокровище.

Доктор Глоссин испытал тройной удар судьбы. Потеряв честь, власть и деньги, он был вынужден покинуть Штаты. Слишком поздно понял этот хитрец, что время неограниченного владычества прошло, что у правительственного корабля стали люди с другими принципами.

Он был лишен власти, к которой привык в течение двадцати лет, без которой казалось ему, он не может жить и дышать. Накопленные им за эти годы миллионы были конфискованы. После слов Вилльяма Беккера у него оставалось ровно столько, чтобы не быть вынужденным просить милостыню в Англии.

Он прибыл в Англию на утро после той бурной ночи, когда патриоты выгнали его из Вашингтона. Лишь одно чувство еще поддерживало в нем волю к жизни, привязывало его к существованию: то была его любовь к Яне Бурсфельд.

Яна находится в доме Мейтландов. Мог ли он показаться там? Потребовать обратно девушку, которую выдал за свою племянницу.

Это были щекотливые вопросы. Слишком многое произошло с тех пор, как лорд Мейтланд дал ему свое обещание. Выступление неизвестной власти и без него способствовало бы свержению диктатора. Это обстоятельство в значительной мере должно было ослабить англичан.

Нужно было спешить. Глоссин прибыл в Мейтланд Кастль в то самое утро, когда там находился Сома Атма. Его знакомство с местностью позволило ему незамеченным пробраться в парк и заросшими тропинками пробраться к замку. Его план был настолько прост, что не мог не удаться в другое время: незаметно приблизиться к Яне, снова подчинить ее себе и вместе с ней покинуть парк. А потом — прочь из Англии, в какую-нибудь чужую страну, где не знают доктора Глоссина, где он, на остатки своего былого богатства, сумеет прожить с Яной.

Доктор Глоссин все ближе подходил к замку. Узкая, извилистая тропинка вела к восьмиугольному павильону. С другой стороны этой постройки более широкая дорога вела из парка на поляну; там он увидел Яну, одиноко сидящую под большим буком.

Доктор Глоссин пожирал ее глазами. Он был у цели своих желаний. Осторожно хотел он приблизиться и выполнить свой план.

Звуки голосов, шелест приближавшихся шагов заставили его остаться на месте, а потом отступить шаг за шагом, чтобы укрыться от взглядов приближающихся за деревьями у павильона.

Он увидел лорда Горация, который направлялся по дороге в замок. Рядом с ним шел смуглый человек. Он знал его со времени истории в Зинг-Зинг и образ его часто грозно вставал перед ним после гибели Р.Ф.С.II.

Атма один направился к Яне.

Глоссин прижался к двери павильона. Она не была заперта и поддалась. Здесь царил полумрак. Жалюзи на окнах были спущены и дневной свет, проникая только через щели, наполнял помещение неверной полутьмой.

Доктор Глоссин подошел к окну и стал наблюдать через щель за происходящим в парке.

Он увидел, как Атма поддерживал Яну, как они направились к замку. Опытный глаз врача открыл ему, что она беременна. Он отскочил от окна и упал на стоявшую в полутемном помещении садовую скамью. Исчезла последняя надежда, связывавшая его с жизнью.

Яна была потеряна для него. Она подарит наследника тому, ненавистному…

Пора было кончать.

В течение многих лет доктор Глоссин сознавал возможность, даже необходимость добровольной смерти. Он хорошо обдумал различные виды смерти и обзавелся для этого средствами.

Он располагал моментально и безболезненно действующими ядами, наркотиками, которые вызывают приятный сон, незаметно переходящий в смерть. Внезапное изгнание и бегство лишили его всех этих средств. При нем оставался только маленький браунинг, с которым он никогда не расставался, который однажды направил на Сильвестра,

Он вытащил его и решительно приставил к груди. Выстрел прокатился по маленькому павильону. Тело Глоссина, вытянувшись, упало со скамьи на каменный пол, в тот самый момент, когда Атма вошел в павильон.

Он уложил умирающего на скамью, провел рукой по его глазам и вискам, и кровь из раны потекла медленнее, потом остановилась.

К раненому возвращалось сознание, но туманное, обрывистое. Перед его закрытыми глазами проходили различные видения.

Доктор Глоссин попытался овладеть этими видениями. Отчаянным усилием заставил он себя думать.

— …Я неудачно стрелял… Пульс останавливается… Предсмертный бред…

Его мысли прогнали наваждение. Все фигуры исчезли. Перед его глазами остался лишь бледный туман.

Время проходило. Умирающий не знал, были ли то секунды или века.

Туман стал сгущаться. Из него выделилась новая фигура.

Глоссин увидел два спокойно глядящих на него глаза, они показались ему знакомыми, напомнили ему давно прошедшие времена.

Из тумана выступили черты лица. Высокий лоб, белокурая борода.

Такой вид был у Гергарта Бурсфельда тридцать лет назад. Он был в белом тропическом костюме, который носил тогда в Месопотамии.

Глоссин попробовал избавиться от этого видения.

— Нужно открыть глаза, тогда все исчезнет.

С бесконечным трудом попробовал он поднять веки, и решил, что это ему удалось. Он воспринял впечатление пространства, увидел окно и балки. Но фигура Гергарта Бурсфельда не исчезла. Она только стала менее отчетливой, наполовину прозрачной, так что мебель была видна сквозь нее, как сквозь вуаль.

Вторая фигура появилась возле первой. То же лицо, та же борода. Те же глаза, вопросительные и обвиняющие.

Таким в последний раз видел Сильвестра Бурсфельда доктор Глоссин, когда Р.Ф.С.II растаял в огне лучеиспускателя.

Сын рядом с отцом… Он отчетливее, менее прозрачен. Отец похож на старую потускневшую картину, сын расцвечен живыми красками.

Глоссин почувствовал, как его жизнь уходит, и не жалел об этом. Он стремился уйти от этих мучительных образов и воспоминаний в страну забвения.

К обеим фигурам присоединилась третья, бронзовая фигура индуса. Большие лучистые глаза остановились на умирающем.

Казалось, будто индус читает мысли Глоссина.

Тоска доктора по успокоению обострилась.

Кровь снова полилась из раны и вместе с ней уходила жизнь. Вздох, легкая судорога… Глоссин отошел в темную страну, откуда нет возврата.