(Из чехо-эсеровского переворота)
1
Из подвала кусочек голубого неба кажется осколком зеркала.
Берта любит сидеть на подоконнике и смотреть в этот осколок. Себя не разглядишь, но если пристально всмотреться, видать, как на маленький двор, крепко сдавленный многоэтажными каменными громадами, с неба протягиваются золотые дрожащие нити.
Иногда белым пушистым цыпленком проплывает облачко. Сесть бы на это облачко и полететь, как на ковре-самолете. Наверно прилетишь в Латвию. Вытереть бы слезы старой матери, рассказать, как живут на советской земле, и опять улететь на легком пушистом облачке.
Ночью в осколок зеркала видать черное вспаханное поле с бесчисленными кострами. Должно быть, это очень далеко, -- костры кажутся маленькими огненными точками. Оттого, что в поле дует ветер, костры то гаснут, то вновь разгораются.
У Берты широкое с крепким розоватым подбородком лицо. На левой щеке, чуть повыше подбородка, маленькой черной точкой прилепилась родинка. На родинке длинный одинокий волос. Это причиняет Берте огорчение, -- волосатые родинки бывают только у старух, а Берте двадцать три. Если вырвать волосок, пятнышко делает лицо Берты чуть плутоватым. Но волосок так скоро вырастает вновь.
Иногда сверху, со второго этажа, в подвал спускается товарищ Юрасов. Садится у окна на мягкое растрепанное кресло, вынимает из бокового кармана защитной рубахи записную книжку, -- такая маленькая-маленькая в серых корочках.
-- Хотите послушать новые стихи?
Берта так хорошо умеет слушать. Ей нравятся и самые стихи и то, как читает их товарищ Юрасов. Если нет стихов, товарищ Юрасов рассказывает что-нибудь о себе. Хорошо смотреть тогда в его серые ласковые глаза, иногда чуть-чуть насмешливые...
У самой Берты глаза -- кусочек голубого неба, видный из подвала.
2
Рано утром, когда ночных сторожей особенно клонит ко сну, а подметальщики улиц поднимают первую пыль, -- в комнате товарища Юрасова задребезжал телефон.
Юрасов проснулся, не открывая глаз, досадливо поморщился, накрылся с головой одеялом, сжался в комочек. Так не хотелось вставать. Звонок настойчиво дребезжал.
Юрасов с сердцем сбросил с себя одеяло.
-- Черт, заснуть не дадут!
Ежась от утреннего холодка, льющегося в раскрытое окно, подошел к телефону и хриплым набухшим баском крикнул в трубку:
-- Ну, что еще?.. Товарищ Спрогис?.. Ну?.. Что, что? К прямому проводу?.. Так, слушаю... Выслали автомобиль... Хорошо, спасибо!
Темной тучкой набежала тревога, прогоняя с лица остатки разорванного сна. Мгновение подержал в руке телефонную трубку, как будто собираясь что-то сказать.
На улице зафыркал автомобиль. Юрасов быстро оделся.
Солнце неторопливо выплывало из-за пригородных садов и уверенно мазало красные крыши и окна верхних этажей теплыми желтыми пятнами. На улицах было как и всегда: в одиночку и группами шли рабочие, тянулись к базару крестьянские телеги, с серыми помятыми лицами возвращались запоздалые парочки.
Спешили утомленные одинокие девушки с яркими зацелованными губами...
Через пять минут автомобиль остановился у центрального телеграфа. У провода ждали -- помощник Юрасова Спрогис и военный телеграфист.
-- У аппарата губвоенком Юрасов...
В большой полутемной комнате тихо. Маленьким игрушечным пулеметом сухо потрескивает аппарат, с тихим шуршаньем в змеиные кольца свертывается лента.
Военком заволжского городка, находящегося в сотне с небольшим верст, доносил:
-- К городу от Пензы наступают чехи... Наши силы -- три роты красногвардейцев... Город удержать не сможем... Мост через Волгу под угрозой... Срочно шлите подкрепления.
Юрасов поднялся. В уголках твердых бритых губ чуть дрогнула черная прокопченная трубка. Пахнул голубоватым дымком, спрятал в нем вспыхнувшие огоньки в глазах.
-- Вы, товарищ Спрогис, оставайтесь у аппарата. Я еду в губком. О важном доносите немедленно.
3
Тревога еще не успела прогнать крепкого предутреннего сна с заспанных лиц членов губкома.
Что? Чехи? Откуда?
О том, что за Волгой было какое-то выступление чехов, знали еще неделю назад, но чтобы чехи подходили к Волге... Можно ли говорить об этом серьезно?
Юрасов сидел у окна. Большое и чуть теплое солнце выплыло из-за крыш и брызнуло золотом по расплескавшейся широким морским заливом Волге. За Волгой в легкой фиолетовой дымке кутался лес. Стройной башенкой поднималась над лесом колокольня белой церковки. Дальше в гору темно-зелеными квадратами взбиралась озимь.
Выбил о подоконник трубку, набил крупным английским табаком. От тонкой струйки голубоватого дымка запахло медом.
-- Товарищи!
От глубокой затяжки всхлипнула крепко сдавленная в кулаке трубка.
-- Товарищи, положение очень серьезно... Сил у нас мало. Из надежных частей в городе остались только латышские стрелки, матросы да три роты красноармейцев... Матросы, вы сами знаете, еще недавно выступали с анархистами...
Серые глаза, ставшие вдруг похожими на два кусочка закаленной стали, упорно ощупывают товарищей. И оттого серым пеплом ложится на лицах тревога, в сером пепле тонут глаза.
-- Но... у нас красногвардейцы.
Голос товарища Меркина неуверен и тих.
Юрасов в струйке дыма прячет усмешку глаз.
-- Их нельзя бросить на фронт, город не может оставаться без вооруженной силы, товарищ Меркин знает об этом.
Меркин поспешно кивает головой. Да, да, он понимает, что город нельзя оставить без защиты. Он понимает, что... Да, да... Но, может быть, вооружить рабочих с Трубочного завода?
Предгубисполком, товарищ Кубарев, вскинул хмурые глаза:
-- Тогда мы вряд ли выберемся из города. Трубочники под влиянием эсеров.
И опять глаза вниз, на чистый лист бумаги.
Молчание было долгим и тяжким. Упорная мысль прорезала морщинами лбы. Хотели казаться спокойными и прятали друг от друга растревоженные глаза. Все вдруг вспомнили, что значительные силы разбросаны по уездам, что лучшие части преследуют в степях казацко-эсеровские отряды... В раскрытое окно маленьким серым комочком упал воробей. Глянул озорными круглыми глазками на сидящих за столом людей, весело чирикнул и -- порх, порх!
Все вдруг развеселились. Шумно поднялись из-за стола, заходили по комнате. Спокойно и уверенно зазвучали голоса.
-- Товарищи, партмобилизацию!..
-- Да, да, партмобилизацию!..
-- Снять части из уездов!..
-- Создать штаб обороны!..
В окна широко и мягко плеснулся пароходный гудок. От пристани медленно отплывал чистый и сытый, отдохнувший за зиму волжский красавец.
Товарищ Меркин высунулся из окон и шутливо помахал платком:
-- До свиданья!
4
Весь день в кабинете начштаба обороны товарища Юрасова шли заседания. Входили и выходили люди, захлебывался телефон. Клубы дыма окутали серым покрывалом усталые лица, задернули вуалью электрические лампочки.
Поздно вечером из кабинета вышли последние -- товарищ Лукин, командир отряда матросов, и Спрогис.
Юрасов крепко сжал руками разболевшиеся виски. Бесформенными клубами серого дыма расползались мысли, и попытка связать их причиняла страдания.
К окнам плотно прильнула ночь. С Волги потянуло прохладой.
Внизу, у подъезда, мягко постукивал мотор автомобиля и два ярко светящихся глаза рвали в куски ночную темь.
Дома тоскливо глянули пустыми глазами стены. Устало сел на венский поскрипывающий стул, вытянул ноги.
-- Эх, чайку бы попить.
Так не хотелось возиться с примусом. Спустился вниз к Берте.
-- Вы еще не спите, товарищ Берта?
-- Нет, нет, пожалуйста.
-- Чайку попьем?
-- Давайте попьем.
Синим огоньком вспыхнул бензин. Примус глубоко вздохнул и загудел ровным убаюкивающим шумом. Юрасов устроился поудобнее в кресле, закурил трубку. Вот если закрыть глаза, то кажется, что шумит не примус, а льет за окном осенний надоедливый дождь, бежит ветер по вершинам старого темного леса. Глухо бьется о берег река, тоскливо звенит чайка над водой. Из далекого прошлого одно за другим всплывали воспоминания.
-- Вот и готово, -- говорит Берта.
Примус со вздохом гаснет.
Юрасов открыл глаза.
-- Сейчас отплывают матросы, завтра в восемь утра отходит поезд с латышским батальоном.
Берта зябко дрогнула плечами. Не поворачивая головы, спросила:
-- Завтра в восемь?
-- Да, завтра в восемь.
-- Я тоже пойду.
-- Куда?
-- С батальоном.
Мало вам работы в губкоме. Или жизнь надоела?
Ах, нет, Берта так любит жизнь. Жизнь так прекрасна, и можно ли упиться ею в двадцать три года. И работа нужна и интересна.
5
Длинным сквозным коридором перекинулся через Волгу мост.
Внизу, у широколобых каменных быков, в белых кудрях шумно бьется река. Направо лиловеют горы, налево в призрачном синем мареве теряются леса. По высокой насыпи в голубоватую даль стремительно убегают рельсы и чуть позванивают тонким серебряным звоном.
От садов, утонувших в белом цвету, пряно тянет ароматом.
Перед мостом, от насыпи вниз и в обе стороны по берегу цепко протянулась колючая проволока. За проволокой маленькими хищными зверьками притаились пулеметы, зачернели провалами окопы.
Четыре парохода повернули к берегу черные жерла пушек... У берега на легкой волне чуть покачивается катерок товарища Юрасова...
Солнце большим рубиновым шаром медленно падало за дальние горы. Четко вырезались вершины. По небу побежали красные, синие, фиолетовые полосы. Левее и выше, над темным массивом леса далеким маяком вспыхнула одинокая звездочка. Яркие разноцветные полосы постепенно переходили в синий цвет, темнели и густой черной пеленой покрывали горы.
Верстах в двух от моста, на раскинутых у могучего осокоря шинелях лежат трое -- пост. На пологий песчаный берег с мягким шумом набегает река. В густой листве столетнего, осокоря путается ветер. Поблескивают звезды в вышине. Первой порошей тянется по небу млечный путь.
Берта закинула за голову руки, мечтает вполголоса:
-- Вот если пойти по этой запорошенной дороге, наверно придешь в страну, где все люди братья, где нет ни бедных, ни богатых, где царствует радостный труд. Там цветами перевиты станки, там чарующей музыкой звучат машины.
-- А ведь будет когда-нибудь так?
-- Непременно будет, -- твердо говорит Берта.
Вправо хрустнула ветка. Под чьей-то неосторожной ногой зашуршали сухие прошлогодние листья.
Трое прянули с земли.
-- Кто идет?
Тревожно впились в пугающую темноту, крепко стиснули винтовки.
-- Обход.
-- Пароль?
-- Ильич.
-- Это товарищ Юрасов, -- узнала Берта по голосу.
Подошли Юрасов и Спрогис.
-- Это вы, Берта?
Молча присели рядом. Красноармейцы положили винтовки.
-- Мечтаем, -- улыбнулась Берта.
-- Да, хорошо здесь.
-- И на войну непохоже, -- с улыбкой в голосе сказал красноармеец помоложе, -- будто на рыбалку с ночевкой пришли.
Другой, постарше, отозвался задумчиво:
-- Вот на германском пришлось натерпеться.
Молоденький придвинулся ближе.
-- Про страшное послушать охота.
Юрасов вынул изо рта стебелек какой-то травки, улыбнулся.
-- Любишь про страшное слушать?
-- Страсть люблю. У нас в деревне как соберемся в ночное, всю ночь только и разговору про это.
-- И я люблю, -- сказала Берта.
Возле берега шумно плеснуло.
-- Рыба, -- встрепенулся молоденький.
Небо светлело. Смутными корявыми призраками выступали ближние деревья. Волга с глубоким вздохом открыла серые, чуть посветлевшие глаза.
Началось утро.
6
Главные силы чехов переправились через Волгу в пятидесяти верстах ниже. Юрасов оставил у моста незначительный заслон, перебросил отряд назад за Волгу, к станции Зеньчуговка, и кинулся навстречу.
У села Степановки, в тридцати верстах от линии, увидали спускающихся с увалов чехов. В тонких мгновенных молниях рвалось солнце на чешских штыках, крутились столбы пыли за отрядом...
Весь день шла перестрелка.
Лежали на горячей земле, жадными телами впитывали ее буйные весенние соки, отчего горячела кровь, радостно ширились груди, полно и крепко бились сердца.
Ночью рыли окопы, опутывали колючей проволокой.
Утром, едва степь закурилась легким голубоватым дымком и на горизонте смутно обрисовались степные увалы, с тонким свистом прилетел снаряд...
Главные силы чехов шли в обход.
Отряд медленно отходил к Зеньчуговке.
Так шли все время: Юрасов сдерживал чехов в степях и, жалея людей, отводил отряд по линии, чехи шли обходами.
Было ясно -- против впятеро сильнейшего врага не удержаться.
Юрасов помчался в губком.
7
С раннего утра к банку бежали толпы народа.
-- Большевики золото увозят!
У банка сдержанно гудели грузовики. Из широких стеклянных дверей выносили маленькие брезентовые мешки и бережно, как ребенка, передавали с рук на руки и осторожно укладывали на дно автомобилей.
Толпа напирала ближе. Возбужденно размахивали руками, из задних рядов неслись злобные крики.
Когда напирали особенно близко и крики становились громче, Юрасов, лично руководивший погрузкой золота, взмахивал рукой.
Красногвардейцы хмуро вскидывали винтовки и угрожающим строем шли на толпу.
-- Осади назад!
В злобном страхе метались назад. В бессильном гневе грозили кулаками.
По толпе шныряли прилично одетые люди, страстно поддерживали:
-- Идите, не бойтесь, не посмеют стрелять!
Бежали за грузовиками до самого берега и со слезами на глазах провожали каждый исчезавший в пароходе мешок.
От суровой молчаливости красногвардейцев смелели и, когда Юрасов возвращался на своем автомобиле к банку, провожали улюлюканьем и свистом.
-- Погодите, недолго кататься в автомобилях, они вас, чехи, покатают, вон они уж близко!
Юрасов щурил на толпу насмешливые глаза! Так ярко светило солнце, по-весеннему радостно гудела Волга. Толпа казалась смешной и нестрашной, и злобы в душе не было.
8
Костюм на товарище Наде всегда один и тот же. Черное платье туго перетянуто в талии узким лакированным ремешком темно-красного цвета, парусиновая панамка так хорошо оттеняет буйные кольца черных волос. На стройных маленьких ногах изящные французские ботинки на высоких каблуках. Красивая обувь -- слабость товарища Нади. Никакой программой это не запрещено и, если товарищ Юрасов, всегда с такой насмешливой улыбкой осматривающий Надины ботинки, сможет доказать, что это предосудительно, пусть докажет. Зато две косы, толстыми шелковыми жгутами трепыхающиеся по спине товарища Нади, и в насмешливых глазах Юрасова зажигают теплые огоньки, а суровые бритые губы заставляют складываться в ласковую улыбку.
Надя вовсе не хочет идти сестрой милосердия. Разве она не может пойти с винтовкой в руках, как пошла Берта, как еще раньше ушла в казачьи степи Тамара. Враг силен, каждая винтовка на учете.
Товарищ Юрасов, мне можно с отрядом?
-- Так вы идете.
-- Да, но... сестрой.
Юрасов посмотрел на изящные желтые ботинки Нади, молча пыхнул медовым дымком.
-- В таких ботинках нельзя воевать, в них только танцевать.
Надя крепко закусила маленькую пунцовую губу, сквозь смуглые щеки румянцем полыхнула обида. Черные блестящие глаза глянули на Юрасова с вызовом. Но тотчас же спрятала глаза и сдержанно:
-- А если я скину ботинки?
-- Тогда пойдете.
Юрасов устало отвернулся к окну.
Волга закуталась в мягкий черный бархат, от ярких пароходных огней казавшийся еще черней. С проплывавших мимо лодок плескался звонкий веселый смех и молодой сочный баритон пел разбойную песню о Разине.
9
Из степей крупной зеленой саранчой густо ползли чехи.
В пятнадцати верстах от города, у села Воскресенки, вышли на широкий мощеный большак. Вдали, на высоком заречном берегу, золотыми куполами церквей блестел город. Белыми раскаленными пятнами выделялись пузатые купеческие хоромы. С незапамятных времен понастроили их хлебные короли. Внизу, у самого берега, под красными железными шапками тесно жались друг к другу амбары. С ранней осени и до поздней весны и в дождь, и в пургу тянулись сюда мужицкие подводы с хлебом, и копейка по копейке росли и пухли купеческие хоромы.
К селу большак подходил частыми и мелкими перелесками, за селом перекидывался через прочный деревянный мост на другую сторону бурлившей мутным половодьем речки и серой извивающейся змеей сползал под гору до Заречной слободки.
Воскресенка была последним оплотом, прикрывавшим подступы к городу.
Целый день из-за речки по дороге и перелескам гулко били из орудий, выколачивали сухую дробь рассыпанные перед деревней пулеметы. Впереди редкими цепями залегли матросы. Товарищ Лукин большим черным жуком переползает от цепи к цепи.
-- Держись, братва!
-- Есть!
-- Братишки, не выдавай!
-- Есть!
Зоркими, привыкшими к беспредельному простору морей глазами нащупывали ползущего червем врага и вместе с пулей посылали ему отборную хлесткую ругань.
На левом фланге по мелкому кустарнику рассыпались латышские стрелки.
Товарищ Спрогис только два слова передал по цепям:
-- Отступать нельзя!
В оглушительном грохоте рвались снаряды, летели кверху огромные столбы земли и клочья мяса, но будто гвоздями прибило латышский батальон к горячей, пропитанной кровью земле:
-- Отступать нельзя!
Солнце кажется огромной расплавленной каплей крови. Красный туман заволакивает поля и перелески, и перед сухими воспаленными глазами даль клубится в красном призрачном мареве.
-- Держись, братва!
-- Есть!
-- Братишки, не выдавай!
-- Есть!
За дальними увалами провалилось солнце. Край неба полыхнул кровавым пожарищем. Четко обозначились дальние лесные колки. Из-за колков прилетело последнее ядро, и вдруг все сразу смолкло.
10
Солнца еще не было. По низинам курился сизый туман, но уж на востоке золотисто-розовыми крыльями трепетала заря.
Когда рассеялся туман, на правом фланге рота партийцев прямо перед собой увидела чехов.
Надя почувствовала, как побежал холодок по телу.
"Должно быть, от земли, земля холодная", -- подумала Надя.
Рядом выстрелил товарищ Меркин. Тотчас грохнуло перекатами по цепи, жидко захлебнулись пулеметы. Первые цепи чехов словно ветром сдунуло, но чехи ползли и ползли...
В полдень от села донеслась частая ружейная трескотня. Отдаленным громом докатился взрыв. Над селом черным столбом поднялся дым.
Чехи в тылу! Мост взорван!
Красноармейские роты -- деревенский молодняк -- дрогнули первыми. Черными провалами глаз жутко глянула в лицо смерть. В нестерпимой тоске, когда из глаз никак не выдавишь облегчающих слез, сжалось сердце.
Меркин и Надя бросились к красноармейцам.
-- Товарищи, остановитесь!
Скуластый конопатый парень мчался прямо на Надю. Она протянула руку:
-- Товарищ!
Широко открытые глаза парня не видели ничего, кроме черного столба дыма над селом. С разбегу налетел на Надю, ударил жестким, испачканным в земле плечом.
Надя упала. Сердце заметалось в бессильной ярости. Легко вскочила с земли, вскинула винтовку и дико взвизгнула:
-- Остановись!
Выстрелила вдогонку конопатому парню, медленно опустилась наземь, закрыла лицо руками и тихо по-детски заплакала.
Мимо бежали люди.
11
Товарищу Меркину с ротой отойти к мосту, удержать бегущих... Спрогису снять батальон, переправиться через речку выше села!.. да, да, у плотины!.. Сбить чехов!.. да, да, чехи в тылу!.. Лукину держаться до последнего матроса!
Юрасов бросил трубку полевого телефона и кинулся к мосту.
По берегу метались обезумевшие люди. Дымились обгорелые ребра моста. Из-за речки стреляли чехи.
Побежал по берегу:
-- Ложись!
Выхватил у ближнего красноармейца винтовку, бросился наземь. Скуластый конопатый парень, тяжело переводя дух, упал рядом. Юрасов разом выпустил всю обойму и, протянув парню ружье, сурово сказал:
-- Стреляй!
Красноармеец стремительно схватил ружье, всунул обойму. Вдруг его лицо исказилось в злобной судороге, с посиневших губ сорвалась длинная матерная ругань. Он приподнялся на руках, огляделся по берегу и пронзительно закричал:
-- Ложи-ись!
Люди начинали приходить в себя...
За излучиной, в сотне сажен от моста, латыши Спрогиса на двух маленьких лодчонках мастерили плот.
По селу быстро шла к мосту рота товарища Меркина.
12
Заречная слободка раскинулась между высокой железнодорожной насыпью и рекой, немного ниже впадавшей в Волгу. С городом слободку соединял мост, но в этом году его еще не успели навести по случаю большого разлива. Переправлялись на лодках. В двух верстах выше через реку в тонком кружеве повис железнодорожный мост.
За спиной на высоком берегу белел город.
Ночью в слободку пришел Лукин с двумя матросами.
-- Вот, товарищ Юрасов, мой отряд.
Лукин в кривой усмешке перекосил забрызганное кровью и грязью лицо. У Юрасова в судороге задергался левый глаз, под глазом живчиком забилась жилка. Молча подошел к Лукину, крепко поцеловал в холодные колючие губы и с коротким судорожным всхлипом отошел. Под глазом долго билась жилка...
Давно потухла трубка в углу жесткого небритого рта. Шумно дышала широкая грудь. На труди из бокового кармана торчит маленькая книжка в сереньких корках. Еще сегодня ночью написал в нее:
Мы победим ударом взрыва
Рабочей армии всех стран.
Вдруг вынул трубку изо рта, гневно кулаком по столу, -- трубка вдребезги.
-- Умирать надо, товарищ Лукин!
-- Есть! -- хрипнул Лукин.
На рассвете собрал отряд.
-- Товарищи, нас впятеро меньше! Численному превосходству врага мы противопоставим нашу пролетарскую сплоченность, нашу готовность умереть за советскую власть! Товарищи, надо держаться, надо дать нашим товарищам в городе возможность собраться с силами. На фабриках и заводах мобилизуются рабочие, стягиваются войска из Симбирска и Казани...
Мягкая серая кепка сдвинулась на затылок и открыла крутой белый лоб. Из глубоких впадин кусочками расплавленной стали сверкают глаза. Сжатая в кулак рука сильными короткими взмахами рассекает воздух.
-- Товарищи, лучшие из нас легли за Коммуну! Ляжем и мы как один человек, но не пустим врага!
Крепче впиваются пальцы в железо винтовок, груди наливаются горячей злобой за павших товарищей, и растет твердая решимость умереть, но не отдать города.
С насыпи простым глазом было видно, как на горе у Воскресенки чехи устанавливали пушки.
13
Солнце склонялось к вечеру. По серо-палевому небу проплывали редкие розоватые облака. С Волги дул легкий ветер и гнал за извозчичьими пролетками сухую мелкую пыль.
С одной из прилегающих к базару улиц, погромыхивая по каменной мостовой, по направлению к вокзалу выехала простая крестьянская телега. Невысокий мужик с маленькой курчавой бородкой сонно посматривал по сторонам, лениво взмахивая кнутом на чалую лошаденку.
-- Но, ты, стерва.
Лошаденка шла трусцой. Мужик миновал вокзал и станционные постройки и, проехав еще версты три, свернул к берегу. Внизу широко расплескалась река. На том берегу далеко уходили зеленеющие луга, красными свечками высились в небо огромные трубы кирпичных заводов, темнели разбросанные по дальнему взгорью перелески.
Мужик карими прищуренными глазами внимательно обшаривал реку. Вправо, на самой середине, покачивалась лодка, невдалеке виднелась другая, и еще дальше, у самого берега, черной точкой маячила третья.
Глаза мужика засветились радостью. Не спеша подошел к лошади, ласково потрепал по теплой вздрагивающей, спине.
-- Ну-ка, покормить тебя, што ль, маленько.
Развязал поперечник, отпустил повод, бросил охапку сена.
-- Пожуй малость, до ночи еще не близко, ишь, солнышко-то где.
В одно время с мужиком из разных концов города по тому же направлению потянулись одиночками люди. Шли до того места, где направо от дороги стояла крестьянская телега, сворачивали налево и пропадали в ближних каменоломнях.
Когда город утонул в густой черной мгле, люди вышли из каменоломен и направились к берегу. Молчаливой кучкой собрались у телеги. Один спустился вниз к самой реке, вынул свисток и негромко свистнул. Тотчас с ближней лодки передали свист на вторую, со второй на третью. Три лодки одна за другой подплыли к берегу.
Мужик сбросил с телеги сено, приподнял тяжелую дерюгу. Тихо звякнули ружья. Люди осторожно разбирали винтовки, крепко жали мужику руки и спускались к лодкам.
-- Прощайте, братцы, -- вполголоса сказал мужик, -- до скорого свиданья!
Лодки оттолкнулись от берега и тихо заскользили на ту сторону.
Это был эсеровский отряд добровольцев, направлявшийся к занятой чехами Воскресенке.
14
Утром советские батареи первые открыли огонь по горке. Чехи редко и лениво отвечали.
От пришедших ночью добровольцев знали все.
Заречная слободка сильно укреплена. Все подступы к ней и к железнодорожному мосту опутаны колючей проволокой, за насыпью пулеметы. Придется с боем брать каждую улицу. Зачем бить в лоб и нести ненужные жертвы, когда можно спокойно переправиться через реку, как это сделали они сегодня ночью. Лодки их дожидают. С той стороны город не охраняется, да и в самом городе почти нет сил, все собрано здесь...
Юрасов из-за насыпи наблюдал горку в бинокль. Поведения чехов он не понимал, и в душу заползала смутная тревога.
Весь день шла ленивая орудийная перестрелка. К ночи Юрасов стянул к насыпи весь отряд, -- ночью ждал наступления. На всякий случай приказал Лукину согнать все лодки к берегу.
Ночью к тому месту, где накануне переправился эсеровский отряд, от Воскресенки тронулась чешская колонна. И всю ночь, пока не засветлел восток, три лодки бороздили мутную широкую реку.
15
Всю ночь люди не сомкнули глаз.
Надоедливо гукал водяной бык в потонувших кустах, тревожно квакали лягушки. Неясные шорохи ночи резал тонкий крик птицы, бьющейся в когтях ночного хищника. В степи, за насыпью, напряженный глаз улавливал смутно колеблющиеся тени. Чудилось, ползет невидимый враг.
На рассвете из города со стороны вокзала донеслись выстрелы. Через пять минут нервно дребезжал телефон:
-- Чехи перешли реку. Идет бой за обладание вокзалом. Отступайте в город.
На одно мгновение густой серой пеленой задернуло сознание. Ярко вспыхнувшее слово в клочья разорвало пелену и раскаленными буквами врезалось в мозг:
-- Погибли!
В тупой ноющей боли сжалось сердце, глянула тоска из поблекнувших глаз. Юрасов медленно-медленно отошел от телефона. Неторопливо вынул из кармана новую еще необкуренную трубку, красную жестяную коробку с английским табаком. Большие сильные руки нервно вздрагивали...
16
Устало тянулись по узким слободским улицам. Мутные бельма окон пугали угрюмой настороженностью. В серых придавленных домишках скупщиков хлеба и содержателей постоялых дворов чудился притаившийся враг.
Мутно блеснула река. У берега покачивались лодки. Невольно ускорили шаг. Когда до берега оставалось десятка два сажен, над головами со свистом пролетел снаряд. Люди бросились к лодкам, опрокидывали друг друга, падали в воду.
Юрасов кинулся вперед.
-- Товарищи, полное спокойствие! Вперед неплавающие! Не перегружать!
Увидал возле Берту.
-- Берта, садитесь!
Берта покачала головой.
-- Я подожду лодок назад, я умею плавать.
К Юрасову и Берте подошел Лукин.
-- Надо плыть, лодок назад мы не дождемся.
-- Да. Плывите с Бертой. Раздевайтесь, Берта!
Чуть обжег стыд перед мужчинами, когда осталась в одной рубашке.
-- Бросайте все! -- сердито сказал Юрасов.
Лукин спокойно разделся, связал всю одежду в узелок, привязал на спину и в несколько взмахов очутился возле Берты.
В свисте и грохоте неслась над измученными людьми смерть.
В самую гущу лодок ударил снаряд. Люди прыгали с лодок, бросались вплавь. Бессильно взмахивали ослабевшие руки, кружились поплавками круглые стриженые головы и исчезали в мутной холодной волне.
Лукин держался в нескольких шагах от Берты. Иногда подплывал ближе.
-- Плывете, товарищ?
-- Плыву.
Вдруг острой судорогой прокололо ноги. Будто в самое сердце просочилась ледяная волна. В глазах Берты метнулся страх.
-- Товарищ!
Лукин в два взмаха очутился рядом.
-- Держитесь за меня!
Через несколько минут были у берега.
Лукин снял со спины узелок с одеждой, протянул Берте свое верхнее платье.
-- Одевайтесь!
Сам отвернулся и стал надевать нижнее белье на мокрое посиневшее тело.
Улыбчиво подал Берте руку.
-- Ну, теперь ступайте, товарищ, а я себе одежду доставать пойду.
Поднялся выше к амбарам, осмотрелся кругом. Из-за угла амбара выглядывал человек в сером пиджаке. Лукин быстро направился к амбару. Человек юркнул за угол.
-- Эй ты, стой!
В два прыжка нагнал человека, схватил за шиворот.
-- Стой, тебе говорят! Скидай пиджак!
Человек взвизгнул.
-- Не дам!
Взметнул рыжей козлиной бородкой, крепко ухватился за полы пиджака. Лукин с суровым любопытством посмотрел человеку в зеленоватые бегающие, глазки и тяжелым волосатым кулаком деловито ударил его по зубам.
-- Раздевайся!
Человек выпустил полы пиджака, сел на землю и, молча сплевывая кровяную слюну, стал раздеваться.
Лукин напялил на себя немного тесную одежду и быстро зашагал в гору.
17
За окном светлеет. Ночная тьма тревожно жмется к углам комнаты, прячется, как побитая собака, под столом, под стульями.
Роман стал одеваться. Захотелось пройти на Волгу, переправиться на тот берег. Часто делал так прежде, когда мучили проклятые вопросы и когда хотелось побыть одному. Ложился на желтый песчаный берег лицом вверх, смотрел в голубое небо, -- хорошо думалось.
На улице охватило утренней прохладой. Шли редкие прохожие. Спешили к базару желтолицые хозяйки, тарахтели ручные тележки.
Когда подходил к Дворянской, в Заречной слободке грохнул орудийный выстрел. Где-то совсем близко заколотил пулемет, затрещали частые ружейные выстрелы. К сердцу подкатила волна давно, не испытанного чувства, сжала в комочек тело, заставила задрожать колючим ознобом.
-- Неужели пришли?
Бросился на выстрелы. Только это и знал, -- надо скорее, может быть, будет нужен. От реки бежали растерзанные полураздетые люди, мокрые, грязные. Попадались голые.
Кинулся к полуголому человеку.
-- Товарищ, в чем дело?
Бегущий остановился. Широко открытый рот с шумом выдыхал воздух. Как у загнанной лошади поводило бока.
Чуть повернул тяжелый пересохший язык:
-- Чехи!
Роман побежал дальше.
По улице затенькали пули. Кое-где посыпались со звоном зеркальные стекла магазинов, запылило отваливающейся от стен штукатуркой, частым градом застучала по железным крышам картечь.
Из-под горки, от реки, выбежала кучка красноармейцев. Рассыпались по улице, прятались за каждой тумбой, водосточной трубой, за выступом стены. Отстреливались, вскакивали, быстро перебегали на другое место, опять прятались за выступы и тумбы и вновь стреляли, пока винтовка не падала из рук.
Роман прижался за выступом стены у железных решетчатых ворот. Мимо один за другим пробежали красноармейцы. В десятке шагов от Романа один споткнулся. Глухо звякнула винтовка. По серому асфальту поползло большое темно-красное пятно.
Красноармеец приподнялся на руках, тоскливыми глазами повел по пустой широкой улице.
-- Братцы!
У Романа острой судорогой перехватило горло. Под тоскующим взглядом красноармейца заныло сердце. Вдруг стремительно выпрямился, в два мощных прыжка подскочил к истекающему кровью.
-- Товарищ!
В сердце злобно впилась чешская пуля. Упал рядом. На губах в розовой пене застыло братское:
-- Товарищ!
Красноармеец приподнял голову, потухающими глазами заглянул в незнакомое лицо и дрогнувшим голосом прошептал:
-- Эх, товарищ!
Положил голову на грудь Роману и завыл длинной, тягучей нотой.
О чем? Себя ли жаль, такого молодого и здорового, или вот этого чужого, неизвестного человека, добровольно легшего рядом?
18
Юрасов с тремя десятками человек беглым шагом отступал к железнодорожному мосту. Когда перешли мост, мелькнула мысль:
"Взорвать бы!"
Стало жаль. Да и надеялись скоро вернуться.
От элеватора отступали к губкому. Улицы уныло пусты. Плотно закрыты окна, заперты ворота. Легкий ветер чуть ворошит пыль, нехотя гонит клочки бумажки.
В конце улицы показались чехи. Люди в злобной решимости задерживались, падали на мостовую и долго метились, чтобы бить наверняка.
Из ворот выглянул пожилой человек с давно небритым подбородком, быстро обежал улицу юркими глазами. В нескольких шагах от ворот, за толстой чугунной тумбой, присел на одно колено красноармеец. Спокойно вскидывал ружье, выбирал одну из зеленых фигур, похожих на большие болотные кочки, и спускал курок. Кочка оставалась лежать на месте.
Злобными шмелями впивались в чугунную тумбу пули, прыгали по каменному тротуару. Красноармеец снова и снова вскидывал ружье.
Человек с небритым подбородком выглянул опять. За дальним углом скрылся последний из перебегавших красноармейцев. Вдруг человек упал на живот и большой серой змеей пополз к чугунной тумбе. Неутолимой злобой вспыхивали маленькие черные глазки у человека, прыгали челюсти. В двух шагах от тумбы остановился, вытянул из кармана ржавый бульдожишко и в упор выстрелил красноармейцу в спину.
Красноармеец удивленно и тихо вскрикнул, ткнулся ничком вперед. Левая рука крепко обхватила тумбу, правая судорожно сжала ружье.
Человек вскочил, пригнулся к земле и, закрывая голову руками, быстро побежал в ворота.
По чугунной тумбе с острым звоном тренькали пули.
19
Лукин быстро шел по улице. В сером кургузом пиджачишке, снятом на берегу у человека с рыжей козлиной бородкой, сам себе казался смешным.
По радостным лицам попадавшихся навстречу видел, что о неудаче знали все. С реки и от вокзала неслись выстрелы. Хотел было кинуться к месту сбора, но вдруг решительно махнул рукой и повернул к дому. Может быть, успеет повидать Настю.
Дома коротко и нервно постучал в дверь.
Встревоженная Настасья Поликарповна поспешно открыла.
-- Ася, мы отступаем. Ты не бойся, мы скоро вернемся.
Трепетно прижалась к широкой груди мужа.
-- Я не пущу тебя одного!
С тревогой глядела в бледное похудевшее лицо, любовно гладила круглую стриженую голову мужа.
-- Я не пущу тебя одного!
Лукин нежно, но твердо отвел руки жены.
-- Нет, Ася, ты в таком положении... Кто тебя тронет?.. Да мы и вернемся скоро, мы эту банду живо разгоним.
На глазах Настасьи Поликарповны блеснули слезы.
-- Я знаю... я так...
Поцеловал поочередно оба влажных глаза жены, с нежной ласковостью погладил рукой ее маленький круглый живот.
-- Ну, кто тебя такую тронет?.. Ты не беспокойся.
С трудом оторвался от мягких теплых губ жены.
20
От элеватора и от вокзала неслись редкие одиночные выстрелы.
Лукин шел к Волге, где стояли готовые к отплытию пароходы. Хотел идти спокойно, не торопясь, но ноги сами несли вперед. Мимо бежали задыхающиеся люди, на бегу что-то кричали встречным и бежали дальше.
Ближе к центру все чаще тела убитых красноармейцев. Возле трупов со злобным карканьем кружатся люди. Так тянуло подойти к убитым, дружески заглянуть в глаза, заботливой рукой набросить кусок рогожи на голое истерзанное тело. У одной особенно многолюдной и шумной кучки остановился. Протолкался ближе, заглянул через головы стоящих впереди людей.
Лицом вверх, широко раскинув руки, лежал скуластый конопатый парень. Приподнятая верхняя губа открывала полоску крепких белых зубов. Правая нога неловко подвернута в колене. Под левым потемневшим соском кровавой пеной пузырилась маленькая ранка. Слышались грубые замечания, насмешки, злобные выкрики. Лишь немногие молча и хмуро покусывали губы. Вдруг сквозь толпу протискалась старая барынька в потертой измызганной шляпке, с холстинковым мешочком в руке, задрала вверх черную захлюстанную юбчонку, растопырила над убитым сухие голые ноги...
Толпа захлебнулась в радостном визге.
Барынька поднялась, плюнула на голый живот конопатому парню и, удовлетворенная, пошла своей дорогой.
У Лукина неукротимой яростью вспыхнули глаза. В жгучей злобе заметалось сердце. Захотелось зарычать по-звериному, броситься на толпу, впиться в горло зубами и грызть, грызть.
С трудом оторвал прилипшие к мостовой ноги, пошатываясь, вышел из толпы. Забыл о том, что надо спешить к пароходам.
Шел походкой смертельно уставшего человека, ссутулившись, медленно и тяжело передвигая ноги.
-- А, будь что будет!
21
Меркин прятал от встречных глаза, чтобы скрыть жгучую ненависть к ликующим. До пристани оставалось два квартала.
Когда торопливо переходил улицу, встречный, в засаленной фуражке с вытертым бархатным околышем, остро глянул в лицо.
В глазах Меркина метнулся страх. Тоскливо успел подумать:
"Где я видел этого человека?"
У человека мелкой судорогой задергалось лицо.
-- Братцы, комиссар!
Схватил камень с мостовой, прыгнул к Меркину. Меркин на мгновение закрыл глаза. Лицо залило горячим и мокрым. Пропал страх, осталась только злоба. Выхватил из кармана браунинг и в упор стрелял в красные, оскаленные лица.
От угла смотрел Лукин.
22
Когда подходил к Волге, услыхал протяжные пароходные гудки.
С берега увидал, как один за другим вытянулись гуськом пароходы. В сердце не было ни злобы, ни страха. Где-то в глубине притаилась тревожная мысль об опасности, но за пустым безразличием ко всему никак не могла вылиться в твердое, вполне сознаваемое чувство.
На берегу толпился народ. Прыгали радостные босоногие мальчишки, бросали камнями по направлению уходящих пароходов.
С равнодушным деланным видом обратился к стоявшему рядом дюжему курносому парню.
-- Уплыли?
Парень радостно осклабился.
-- Уплыли!
Протяжно выли гудки. Над пароходом низко стлался густой черный дым.
От пароходной волны закачались у берега лодки.
К берегу подбежал высокий бритый человек в рубахе защитного цвета, выхватил из кармана револьвер и выстрелил вдогонку пароходам.
Кругом засмеялись.
-- Смотри, потопишь!
Лукин неторопливо отошел от толпы и пошел вдоль по берегу, крепче запахнув полы серого пиджачишка. В боковом кармане нащупал бумажник. В бумажнике были керенки, огрызок химического карандаша и старый замызганный паспорт на имя мещанина Селезнева.
Лукин хмуро улыбнулся.
-- Ну, Селезнев так Селезнев, мне все равно.
Далеко впереди, где с противоположных берегов почти вплотную друг к другу наклонились синие горы, исчезали пароходы.
Начинались дачи. Кое-где покачивались рыбачьи лодки. Со звонким смехом плескалась у берега детвора. Встречные подозрительно оглядывали.
Один блеснул белыми зубами, весело подмигнул:
-- Ну, брат, теперь не догонишь!
Лукин неожиданно для себя самого улыбнулся:
-- Догоню!
И бодро зашагал вперед.
23
В матросском платье, надетом прямо на голое тело, было неловко. От грубой шерстяной материи саднило кожу, просторные башмаки натирали ноги.
Издали увидала кучу баб у своего двора. Встретили Берту злорадными улыбками.
Проходя во двор мимо баб, сказала:
-- Не радуйтесь, наши погнали чехов!
Женщины визгливо захохотали.
-- То-то ваши голышами и скачут по городу!
-- Чтой-то ты сама в наряде каком!
-- Хи-хи-хи! Комиссарка!
Защемило сердце: неужели отдадут город?
У себя в комнате сбросила матросское платье, вытерла насухо тело, переоделась. Порылась в корзиночке, достала самое ценное -- письма и фотографии матери, сунула их за пазуху.
Накинула на плечи цветастый японского шелка шарфик, взяла сумочку и вышла.
Женщины все еще стояли у двора. Спокойно прошла мимо них и вдруг, не отдавая себе отчета, повернула не к Волге, куда надо было идти, а совсем в другую сторону. Отошла квартал от дома, повернула за угол и быстро направилась к месту сбора.
Недалеко от реки стал обгонять народ. Вдали замирали протяжные гудки пароходов. Дрогнула налитая тоской грудь:
"Уехали!"
Мимо бежал паренек.
-- Куда, товарищ, народ бежит?
Паренек остановился, блеснул веселыми взбудораженными глазами.
-- Га! Товарищи-то вон на пароходах уплыли!
Паренек с пронзительным свистом кинулся дальше.
Берта устало присела на чье-то крылечко. Потускневшими глазами обвела улицу. Взгляд приковался к маленькой бакалейной лавчонке напротив.
Медленно перешла улицу, вошла в лавчонку.
-- Дайте пудры. И помады дайте.
Тут же в лавчонке вынула из сумочки маленькое зеркальце, густо обсыпала лицо пудрой, накрасила губы помадой.
Лавочник принял за гулящую девку, тряхнул подстриженными в скобку волосами:
-- Хе-хе! Освежиться, барышня, захотели?
-- Да, жарко, лицо саднит!
Теперь знала, что походит на уличную женщину, и не боялась, что кто-нибудь из случайных знакомых узнает.
Но что делать, куда идти? Вернуться в свою комнату нечего было и думать. У кого можно переждать хоть несколько дней? Дальше видно будет, что делать, может быть, кто из товарищей остался в городе.
В памяти неожиданно всплыл один из рабочих-трубочников, -- Соловьев. Он еще чинил Берте примус. Как-то приглашал к себе, говорил, где живет, но теперь Берта боялась, что не вспомнит улицы. Это было где-то за городом, в поселке, недалеко от Трубочного завода.
Решила идти к Соловьеву. С трудом разобралась в узеньких улочках. Нашла и желтенький домик с двумя маленькими оконцами.
-- Здесь живет товарищ Соловьев?
Небольшая сухонькая старушка, мать Соловьева, подозрительным взглядом окинула густо напудренную женщину.
"Ишь, уличная какая-то".
Хлынула обида в материнское сердце.
"Неужели Алексей с такой связался?"
Еще раз окинула Берту недружелюбными глазами.
-- Здесь. Да только его дома нет. Тебе зачем его?
-- Я по делу. Можно подождать здесь?
-- Жди, только долго ждать придется!
Берта молча присела на сундук у порога.
Скоро пришел Соловьев. Берта услыхала, как еще в сенях старушка что-то сердито ворчала сыну. Алексей вошел в комнату, хмуро глянул на незнакомую женщину.
Берта улыбнулась.
-- Не узнаете, товарищ Соловьев?
Просиял Алексей.
-- Товарищ Берта!
Крепко сжал Берте руку. Стало понятно и густо напудренное лицо, и ярко напомаженные губы.
Невольно понизил голос:
-- Вы остались?
-- Да, не успела.
Берта кратко рассказала о том, как осталась.
-- Как быть теперь? Мне некуда деваться?
Да что как быть, оставайтесь у нас пока, там видно будет!
Берта взглянула на мать Алексея. Соловьев понял взгляд Берты. Подошел к матери, любовно обнял за талию.
-- Ну, мама человек добрый, она приютит.
Поглядел матери в глаза и серьезно сказал:
-- Мама, Берта моя хорошая знакомая, она большевичка, ей надо пожить у нас.
По лицу старушки метнулся страх.
-- Ох, Алексей, как бы чего не вышло?
Глаза наполнились тревогой за сына. Из всех углов еще сквозила нужда. Только начали с великим трудом изживать ее, а ну-ка что случится с Алексеем, -- кормилец единственный, -- куда на старости лет денешься?
-- Ничего, мама, скажем, что родственница приехала. Только, товарищ Берта, -- улыбнулся Соловьев, -- пудру надо стереть, у нас родственницы должны быть попроще.
Старушка взглянула на Берту мягче.
-- Да и звать-то по русскому бы надо, а то сродственница, а звать не по-нашему!
Берта улыбнулась.
-- Зовите Лизой.
24
В лавчонке, возле дачной пристани, Лукин купил хлеба, спичек.
Стал расплачиваться керенками, с улыбкой вспомнил про мещанина Селезнева с бегающими зеленоватыми глазками.
"Напрасно ударил человека, вишь, керенок припас".
К ночи дачи остались далеко позади. Ноги ныли от беспрерывной ходьбы. Решил немного передохнуть. Забрался в кусты и тут же заснул. На рассвете проснулся от легкого шума: не то камень покатился под чьей-то ногой, не то рыба в реке плеснулась. Осторожно раздвинул кусты.
В серой предутренней мгле с винтовками на плечах шли двое.
Екнуло сердце радостью:
"Свои!"
Чувствовал это и в неровном торопливом шаге идущих, и в их тревожном посматривании по сторонам.
Когда двое поравнялись с Лукиным, тихо окликнул:
-- Товарищи!
Двое сдернули с плеч винтовки, замерли на месте. На бледных утомленных лицах испугом блеснули глаза, нащупывающие кусты.
Лукин вышел на берег.
-- Товарищи, постойте, вы кто?
Винтовки все еще в упор на Лукина.
-- А тебе что?
Решительно шагнул вперед.
-- Товарищи, вы красноармейцы?
Люди почуяли по голосу своего человека, опустили винтовки, но все еще недоверчиво:
-- А ты кто?
-- Я матрос Лукин. Может, слыхали?
Успокоенные красноармейцы присели.
-- Эх, покурить бы, братишка!
-- У меня есть.
Свернули по цигарке, закурили.
-- Отстал?
-- С женой забежал проститься, опоздал на пароход.
-- Мы просидели в бревнах. Стали подходить к берегу, а пароходы пошли. Ну, мы забрались в бревна, до ночи и пролежали. Ночью вылезли и давай бог ноги.
-- Поди жрать хотите?
-- Здорово хочется, а у тебя есть?
Лукин отломил по куску хлеба. Рассказал про мещанина Селезнева, про бумажник с керенками.
-- То-то мы и смотрим, матрос, говоришь, а одежда не знай какая.
-- Ну, пойдешь с нами?
-- А то как же, конечно, с вами.
25
Второй день не было хлеба. Пробовали заглушить голод табаком, и табак подходил к концу. Деньги были, но заходить в встречавшиеся на пути деревни избегали. Возле деревень натыкались на изуродованные трупы. По одежде догадывались, что мужики ловили шедших в одиночку красноармейцев и убивали.
Росла злоба. Ночами хотелось поджечь мирно спавшие деревни, смотреть, как огненные языки будут жадно лизать соломенные крыши, как в диком страхе замечутся в своей беспомощности люди.
-- Ух, сволочи!
Грозили кулаками сутулым избенкам и в тьму ночи уносили с собой неутоленную злобу.
На третий день дорогу пересекла речка.
Красноармейцы затужились.
-- Кто ее знает, может, глубокая, не перейдешь, а плавать мы оба не умеем.
Лукин зорко осматривал берег. На той стороне, саженях в ста выше, рассмотрел маленький шалашик.
-- Вон шалашик на берегу, непременно и рыбак есть.
Когда подошли ближе, увидали возле шалаша привязанную на колышке бударку. Вокруг никого не было.
-- Эй, дед!
Из шалашика выглянул невысокий старичок. Заслонил рукой глаза и долго всматривался в кричавших людей.
-- А ведь и правда, старик! -- засмеялись красноармейцы.
Старичок продолжал всматриваться.
-- Давай лодку!
-- Что вы за люди, откель?
-- Добрые люди, дедок, перевези на ту сторону!
-- Из города, дедушка! Да ты не бойся, мы тебе ничего плохого не сделаем!
-- Да куда вам надо? Может, вам не по той дороге?
Лукин начал сердиться, -- канитель старик тянет.
-- По этой, дедушка, по этой самой! Давай скорей лодку!
Старик не спеша отвязал лодочку. Подплыл к берегу, еще раз старческими бесцветными глазами осмотрел людей.
-- Куда вам, сынки?
-- Мы сами не знаем куда, -- вырвалось невольно у одного из красноармейцев.
Лукин шагнул в лодку.
-- Сперва, дед, перевези да покорми, если есть чем.
-- Ай давно не ели?
-- Давно, дедушка, -- сознался Лукин.
Лодка ткнулась в мягкий илистый берег. Старичок вынес из шалашика краюху хлеба.
-- Нате, сынки, ешьте на здоровье!
Лукин и красноармейцы жадно набросились на хлеб. Встревоженные глаза старичка залучились теплом, -- там неизвестно что за люди, а видно, что проголодались. Пускай себе едят на доброе здоровье.
-- Ну что там, в городу-то? Проходили люди, сказывали, нерусские какие-то пришли, чеки, вишь, какие-то.
Лукин встрепенулся.
-- А какие люди, дедушка?
-- Да вот такие же, как и вы, оборванные да голодные.
-- Давно проходили?
-- Надо быть недавно.
-- С оружием?
-- Нет, безоружные.
-- Эх, догнать, должно быть, наши!
Старичок с ласковой хитрецой усмехнулся.
-- А может, и ваши, вот сейчас посмотрим.
-- Выходите-ка, сынки, ваши пришли!
Красноармейцы схватились за ружья. Из шалашика один за другим выползли трое молодых парней. Испуганно уставились на Лукина с красноармейцами.
-- Красные? -- спросил Лукин.
-- Красные.
Обрадованные парни наперерыв стали рассказывать:
-- Пошли, значит, мы...
Старичок в неглубокой ямке налаживал огонь. Повесил на двух рогульках котелок, всыпал пшена, бросил луковку.
-- Ну-ка, сынки, похлебайте горяченького.
-- Вот, дедушка, удружил!
Вынес из шалашика еще краюху.
-- Ложек вот только две.
-- Ничего, мы по очереди.
Обжигаясь, ели горячую вкусную кашицу. Нестрашным казался пройденный путь, радостным предстоящий. Ярко зеленела только что вымытая весенним дождичком трава, искрились под солнцем крошечные луговые озерца, на дальнем берегу Волги голубели горы.
Старичок задумчиво повел глазами.
-- Благодать-то. И чего только людям надо? Всякой твари на потребу человеку сколько и в воде, и в лесу, а нет, мало, вишь, все. Из-за чего вся склока, жили бы себе да жили.
Все замолчали. Каждый думал о своем.
Лукин взглянул на солнце.
-- Ну, братва, отдохнем немного и в путь. Хлебца бы нам, дедок, на дорогу, деньги у нас есть.
Христос с ними и с деньгами, -- отмахнулся старичок, -- с ними только горе одно, с деньгами-то. Хлебца можно, вы сосните малость, а я на деревню схожу.
Старик взял из шалашика мешок.
-- Залезайте в шалашик да отдыхайте, я живой рукой слетаю.
Лукин задумчиво посмотрел вслед старику.
-- Хороший будто дед, ну да не ровен час. Кому-нибудь, братва, на караул становиться надо.
-- Ну-к што ж, вы отдыхайте, а я посижу, -- вызвался один из парней.
К вечеру с мешком за плечами вернулся старик.
-- Вот вам, сынки, ешьте на здоровье!
Вывалил из мешка два больших каравая.
-- Уходить вам надо, люди поговаривают, в Курумоч чехи на пароходе приплыли, надо быть и к нам скоро.
-- До города далеко, дедушка?
Теперь недалеко, прямиком верст полсотни, а берегом и все шестьдесят наберешь. Да вам лучше берегом, народу тут поменьше, а и встретится где, обойдете.
Любовно жали старику сухую коричневую руку.
-- Прощай, дедок, спасибо тебе.
26
С короткими передышками шли всю ночь.
Дул холодный ветер. В крутых каменистых обрывах неспокойным гулом гудела Волга. Черные лохмотья туч закутали небо. Тьма. Глухо шумит лес. Хруст ветки под ногой пугнет, как пушечный выстрел. Все кажется жутким и таинственным: вот-вот выскочит из-за кустов притаившийся враг.
К утру ветер стих. Нехотя уплывали на восток последние тучи. Выглянуло солнце и с материнской лаской прижалось к ярко-зеленой листве проснувшихся берез. Внизу все еще неспокойно ворочалась Волга.
На опушке прилегли отдохнуть.
Сзади, на краю полянки, которую только что перешли, показались трое. Блеснули штыки на ружьях.
Наши или чужие?
Прижались к деревьям, чтобы меньше было заметно.
-- Белые! Гляди, как свободно идут, будто на прогулку вышли. Да и одежда больно хорошая.
-- Верно, чужие, вишь, и обличьем господские.
Трое подходили ближе. На новеньких гимнастерках блеснули маленькие золотые пуговицы.
-- Буржуи!
У красноармейцев задрожали винтовки в руках. Лукин молча взял у одного ружье.
-- Погодите!
В полсотне шагов трое вдруг остановились, -- заметили притаившихся у деревьев людей. Сдернули винтовки с плеч, что-то крикнули.
С опушки один за другим грянули два выстрела. Один из троих упал. Другой как-то нелепо взмахнул руками, пробежал несколько шагов по направлению к лесу и ткнулся ничком в землю. Третий на одно мгновение застыл на месте. Потом вдруг повернулся и быстро побежал, волоча винтовку за штык. От опушки грохнул выстрел. Бежавший упал лицом вниз, неестественно быстро повернулся на левый бок, мелко задергал ногами.
Бросились к убитым. На всех троих было новенькое обмундирование.
Один из красноармейцев вопросительно взглянул на Лукина, -- давно молча признали его старшим:
-- Новенькая одежда на буржуях, товарищ Лукин?
Лукин кивнул головой.
-- Снимай!
-- Снять и белье, вишь, барское, не пропадать добру здесь?
-- Снимай!
27
Город ликовал.
По залитым колокольным звоном улицам сновали разряженные толпы. Женщины в голубом, розовом, белом, как на троицын день, с букетами едва распустившейся сирени, нежно пахучей яблони и пряной черемухи.
И без конца душистые, крошечные колокольчики ландышей.
И все это для них, для желанных гостей. Ах, они такие душки! Каждая считала для себя особым шиком пройти по улице с чехом, розовым, гладко выбритым, в новенькой, с иголочки, гимнастерке, в щегольских, ярко начищенных сапогах.
В театрах, ресторанах, клубах -- торжественные заседания, званые обеды, ужины. Чехов встречали криками -- наздар! -- произносили в честь их речи. Дамы прикалывали цветы к рубахам, полученным чехами с русских интендантских складов.
Над белокаменным дворцом бывшего предводителя дворянства, первого помещика в губернии, взвился красный флаг.
-- Вся власть Учредительному собранию!
Во дворце -- КОМУЧ.
И как бы в ответ, над помещичьими особняками и купеческими небоскребами тяжело и важно заколыхались огромные трехцветные полотнища. Стосковавшиеся по твердой власти для народа купцы и дворяне в национальном трехцветнике выражали свои затаенные мечтания. В их переполненных патриотической любовью сердцах никогда не умирало:
"Авось!"
Авосем жили, на авось надеялись, за авось платили деньги.
Рабочие окраины тихи и безлюдны. Несмело трепыхнет редкий флажок над чистым домиком с геранью и занавесками на окнах. Еще реже пройдет случайный прохожий, пряча в землю глаза, полные жгучей злобы за убитых и поруганных...
Комуч обратился к населению с воззванием, призывая стать на защиту попранных большевистскими палачами прав и свободы. Газетные статьи возбуждали и старались создать широкое народное движение под флагом Учредительного собрания. Исступленно кричали о большевистских зверствах, о замученных добровольцах, забыв о своих зверствах, о запоротых женщинах, о сотнях изуродованных трупов, об убитых комиссарских женах и детях. Лишь выли диким воем о своей обиде.
По ночам к тюрьме в автомобилях и на извозчичьих пролетках подвозили арестованных.
28
Настасья Поликарповна ничего не знала о муже и тревожилась.
"Успел ли на пароход? Жив ли?"
Спала не раздеваясь, чутко прислушиваясь ко всякому звуку на лестнице.
Негромкий шум шагов запоздавшего жильца заставлял тревожно биться сердце.
"Не Павел ли?"
За три дня, как в город вступили чехи, ни разу не выходила на улицу.
Раз забежала подруга, наспех рассказала, кого успели арестовать, рассказала об убитых на улицах красноармейцах, о товарище Меркине, о других растерзанных товарищах. Посоветовала Настасье Поликарповне на некоторое время куда-нибудь скрыться.
-- Вот пройдет несколько дней, страсти улягутся, и будет безопасно.
Настасья Поликарповна покачала головой.
-- Нет, мне нельзя, может быть, вернется Павел. Да и что им в женщине?
На рассвете четвертого дня в дверь тихо постучали.
-- Настасья Поликарповна бросилась к двери, перехваченным от тревоги голосом крикнула:
-- Кто тут?
Из-за двери приятный мужской голос осторожно ответил:
-- Откройте, пожалуйста!
-- Вам кого?
Голос еще тише и таинственней:
-- От Павла я!
На один миг застыла в нерешительности: не ловушка ли?
Быстро сняла крючок. В утренней полумгле коридора тускло блеснули винтовки.
Чешский офицер вежливо приложил руку к козырьку и с улыбкой:
-- Благодарю вас, мадам!
Метнулась во внутренние комнаты, щелкнула замком. Пришла страшная догадка:
"Павел убит!"
Занесла ногу на подоконник, глянула в черный колодец двора.
"Прыгнуть? Стоит ли жить?"
Жалости к себе не было, была щемящая жалость к тому, что носила под сердцем, -- ребенок от Павла.
Дверь слетела с петель. Офицер взял Настасью Поликарповну за сухую холодную руку:
-- Напрасно, мадам, жизнь так прекрасна!
Заглянул в тонкое побледневшее лицо Настасьи Поликарповны и, все еще крепко держа ее за руку, негромко и без насмешки сказал:
-- И ви, мадам, так молёды и прекрасны!
Гневно вырвала руку, стремительно выпрямилась. Хотелось крикнуть слова ненависти, бросить в розовое лицо офицера, в бритые каменные лица чешских солдат. С трудом удержалась.
Отошла от окна, спокойно сказала:
-- Делайте ваше дело!
Начался обыск.
Устало села на стул. Думала о Павле, о товарище Меркине, о Наде, о Берте.
Спросить бы у чехов, может быть, Павел арестован. Нет, нет, ни за что не спросит.
Подошел офицер, щелкнул каблуками:
-- Я попрошу вас, мадам, одеться!
-- Вы меня арестуете?
-- К сожалению, мадам!
Хотел помочь надеть пальто. Настасья Поликарповна отстранила чеха.
-- Благодарю вас, мы привыкли обходиться без лакеев!
Чех густо покраснел.
29
В камере была Надя.
Обрадовалась Настасье Поликарповне, бросилась к ней на грудь, хотя до этого и не были близкими.
-- Настасья Поликарповна, родная!
Гладила Надю по голове, ласкала, как маленькую сестренку, заглядывала в черные, лихорадочно блестящие глаза.
-- Вы измучились, Надя?
-- Нет, нет, ничего!
Обнявшись, ходили по камере. Надя рассказывала, как по ночам привозили арестованных, гулко гудели коридоры от тяжелого топота, стучали двери, бряцало оружие.
-- Вы о Павле ничего не слыхали, Надя?
-- Ничего.
Настасья Поликарповна облегченно вздохнула. Пришла вдруг твердая уверенность, что Павел успел дойти до пароходов и уехал вместе со всеми.
Задумчиво посмотрела на маленький прямоугольник окна. Сквозь частую решетку доносился шум улицы. Каким это казалось далеким-далеким.
-- Да, многих возьмут в эти дни.
Надя молча кивнула головой. Думала о матери.
Бедная мама, измучится теперь.
Старушка души в Наде не чает. Ах, как уговаривала, когда Надя собиралась уходить с отрядом:
"Женское ли дело, Наденька. Мужчины пусть дерутся, ты-то куда? Вдруг убьют, тогда и я умру".
Сжалось тоской Надино сердце от огромной любви к матери. Да, может быть, и не пошла бы. Но разве не сказал товарищ Юрасов:
-- Вы барышня, нам такие не нужны!
О, как презрительно поглядел он на Надины ботинки.
-- В них только танцевать!
Ах так, товарищ Юрасов, вы так думаете, товарищ Юрасов? Ну, это мы еще посмотрим! Вы не хотите, чтобы она шла вместе с вами? Ну, хорошо, и не очень это нужно, она пойдет с другим отрядом, вы, товарищ Юрасов, и не узнаете об этом!
Настасья Поликарповна села на табурет.
-- Знаешь, Надя, не верится, что будут долго держать, ведь все-таки социалисты. Разве мало сидело эсеров, когда мы взяли власть? И учредиловцы были, и цекисты, всех выпустили.
-- Конечно, выпустят, -- сказала Надя.
30
Суд был скорый, правый и милостивый.
В тюремной конторе с выбеленными стенами, с черным асфальтовым полом, -- по полу ямами выбоины, за большим письменным столом, обтянутым красным, порыжевшим от времени сукном, сидели пятеро: седоусый казачий полковник, два чешских офицера, русский офицер и один штатский, -- представитель гражданской власти.
Полковник, председательствующий, маленькими монгольскими глазками любопытно оглядывал подсудимого.
-- Вас взяли с оружием в руках?
-- Да.
-- Вы большевик?
-- Да.
-- Вы не признаете власти Учредительного собрания?
-- Да, не признаю.
Полковник пожимал плечами, откидывался на спинку вытертого кожаного кресла и с нарочитым ударением, как бы давая возможность подсудимому одуматься и взять свои слова назад, спрашивал:
-- Вы сознательно разделяете их убеждения?
Подсудимому надоедала канитель.
-- Да, да, сознательно! Дрался за власть Советов, за власть трудящихся!
Судьи переглядывались. О чем еще спрашивать? Разве этого мало? Со своей стороны они сделали все, чтобы спасти несчастного, но такое упорство...
Вполголоса обменивались замечаниями. Чехи поджимали бритые каменные губы:
-- Ми согласны.
Полковник отыскивал в списке фамилию подсудимого и ставил против нее жирный, черный крест.
В овраге, за городом, рыли братские могилы...
31
Надя смотрела спокойно. Седоусый казачий полковник с красным обветренным лицом напоминал ей возницу, с которым раз пришлось ехать из деревни. Точь-в-точь такой. Все еще расспрашивал, есть ли родители, не скучно ли в деревне одной.
Штатский порылся у себя в бумагах, нагнулся к полковнику и тихо сказал:
-- Активная.
Полковник молча кивнул. Хмуро оглядел Надю с ног до головы.
Сердито подумал:
"Совсем девчонка! И куда суются такие!"
В душе шевельнулось что-то похожее на жалость.
-- Вас взяли с оружием в руках?
-- Нет, без оружия!
-- Но на месте боя?
-- Да.
-- Как же без оружия?
Полковник помолчал, побарабанил толстыми коричневыми пальцами по столу.
-- Вы большевичка?
-- Ну, конечно!
-- Сознательно разделяете их убеждения?
Надя пожала плечами, чуть усмехнулась. Ах, какой этот возница смешной!
-- Вполне сознательно!
Полковник тоже пожал плечами, нахмурился еще больше. Потом вдруг что-то вспомнил, должно быть, очень веселое, -- под длинными седыми усами заиграла улыбка. Нагнулся к чехам и вполголоса стал рассказывать:
-- Понимаете, голенькая... Такой это огурчик наливной... Понимаете, так бы и... Ну, неловко все-таки, кругом казаки, господа офицеры. Махнул рукой, -- всыпать, говорю...
Чехи улыбались кончиками губ.
Полковник сделал строгое лицо, повернулся к Наде.
-- Ну, так...
Опять повернулся к судьям, перекинулся парой слов и, не глядя на Надю, негромко сказал:
-- К повешению!
Настасья Поликарповна с томительным беспокойством ждала Надю. В голову лезли жуткие мысли. Упорно отмахивалась от них.
"Нет, нет, не может быть, ведь социалисты!.."
Когда Надя вернулась, Настасья Поликарповна бросилась к ней.
-- Ну что?!
Надя хотела улыбнуться.
-- Понимаешь, Ася, к повешению.
Перед глазами зашатались и поплыли стены. Бессильно опустилась на табурет. Вздрагивали тонкие посиневшие губы, с побледневшего лица жутко глядели глаза, ставшие вдруг такими большими.
Настасья Поликарповна схватила Надю за руки.
-- Да нет!.. Не может быть!.. Пугают!..
Лицо у Настасьи Поликарповны не отличишь от белой стены камеры.
32
Обед унесли нетронутым.
После обеда вызвали в контору. Шла взволнованная: все время не выходила мысль, что это только злая шутка и что все сейчас разъяснится.
В комнате, куда привели, была мать. Надя бросилась к старушке, спрятала у ней на груди лицо, чтобы скрыть правду. Теперь знала твердо -- свидание было предсмертным.
Мать ослабевшими руками подняла голову Нади, заглянула ей в глаза.
-- Доченька, Наденька, да как это?
-- Ничего, мама, скоро выпустят.
-- Ох, выпустят ли?
Надя твердо глянула в лицо матери сухими воспаленными глазами.
-- Выпустят, мама, выпустят!
Старушка гладила лицо дочери мягкими теплыми ладонями, старалась вобрать в себя дорогие черты, но слезы застилали глаза и мешали смотреть.
-- Доченька, моя доченька!
Подошел начальник, с двумя другими тюремщиками молча стоявший у двери.
-- Время вышло, сударыня!
Старушка вдруг стала спокойной. Поцеловала Надю в глаза, в лоб, прилипла к губам. Потом перекрестила мелким старушечьим крестом, опять взяла Надину голову, прижала к груди.
У Нади легким стоном вырвалось:
-- Будет, мама, велят кончать!
Старушка повернулась уходить, вдруг пошатнулась, поползли ноги.
Надя бросилась к матери.
-- Мама!
В смертельно-скорбном крике дочери, в ее без кровинки лице и в черных провалах бездонных глаз прочла правду.
Судорожными пальцами вцепилась в Надю, впилась помертвелыми глазами в лицо дочери.
-- Надя, правду, правду!
Надя рванулась из комнаты.
Начальник взял старушку под руки.
-- Успокойтесь, сударыня!
Мешком повисла у начальника на руках...
В камере бросилась на кровать, стиснула зубы. Перед глазами неотступно стояло скорбное лицо матери, в ушах тихий надрывный стон:
-- Доченька, доченька!
33
На рассвете загремели засовы у дверей.
Обе быстро вскочили. Надя поправила платье, стала надевать ботинки.
Настасья Поликарповна опустилась перед Надей на колени.
-- Дай я тебе помогу!
Дрожащие пальцы путались в черных длинных шнурках, и Настасье Поликарповне казалось, что шнурками затягивают ей горло. Крепко поцеловала Надю в тонкие похолодевшие губы, тихо шепнула:
-- Крепись!
Надя, не разжимая плотно сжатых губ, кивнула.
Солнце затеплело на красных стенах корпусов. В просвете железных решеток смутными пятнами белели лица заключенных. Надя поняла, что нарочно вешали на рассвете, чтобы видели из камер.
Да, да, ее смерть нужна.
Твердым шагом подошла к виселице, сама встала на скамью, накинула петлю на шею. И громко, четко, чтобы слыхали там, в окнах, как умирает, крикнула:
-- Этим революцию не остановить! Всю Россию не перевешать. Да здра...
Вдруг щемящим комком подкатила к горлу непрошеная тоска. Мелькнуло скорбное лицо матери с бесконечно печальными глазами, и из захлестнутого горла тихим стоном выдавилось:
-- Мама!
Палач толкнул ногой скамейку.
Тонкое тело в черном платье с красным лакированным ремешком тихо качнулось в одну сторону, потом в другую. Вытянулись маленькие стройные ноги в изящных желтых ботинках.
34
Настасья Поликарповна мраморным изваянием застыла на табурете. Широко открытые глаза напряженно всматриваются в белую стену. Из памяти не выходит тонкое качающееся тело, красный лакированный ремешок, маленькие, почти детские ноги в желтых ботинках.
Пусто в камере, пусто в душе. О себе не думалось.
Через два дня пришли за ней.
-- Пожалуйте!
Та же канцелярия, тот же черный, с выбоинами, пол, те же судьи.
И такой скучный, ненужный допрос.
-- Вы большевичка?
-- Большевичка.
-- Вы работали в комитете?
-- Да.
-- Вы жена Лукина?
-- Да.
Судьи перекинулись вполголоса несколькими словами.
-- К повешению!
Настасья Поликарповна не сразу поняла.
-- Но, позвольте... Разве можно... за то, что я большевичка? Разве мы вешали эсеров за то только, что они эсеры?
Полковник слегка пожал плечами. Штатский прищурил глаза и с любопытством посмотрел на Настасью Поликарповну.
Настасья Поликарповна низко склонила голову. Нет, нет, это невозможно! Ну, хорошо, пусть берут ее жизнь, она готова отдать ее, раз это нужно, но ребенок! Нет! Нет!
Взглянула на судей, сказала тихо:
-- И потом... я беременна!
И, как бы защищаясь, крепко обхватила руками маленький, чуть округлый живот.
Судьи смущенно переглянулись, тихо зашептались. Седоусый полковник нахмурился и тяжело засопел носом.
-- Ну, хорошо... вас освидетельствуют.
Чехи смотрели в стороны.