I
Когда Ф.Н. Плевако бросал в лицо игуменье Мигрофании, -- да и одной ли игуменье Митрофании были брошены в лицо эти слова:
-- Выше стройте монастырские стены, -- выше, чтобы ни один стон, ни один вопль замученных вами жертв не перелетал через них! -- кто сомневался, что если на его веку суждено быть русскому представительству, то первым депутатом в первый русский парламент будет:
-- Федор Никифорович Плевако. "Рожденный русский Мирабо".
И вот, как труба архангела, прозвучал призыв к новой жизни, возвещая страшный суд над прошлым и воскрешение мертвых.
И задвигалось огромное кладбище от ледяных полей Белого моря до синих, ласковым солнцем озаренных волн Крымского берега.
Тихо было на кладбище, -- "только камни вопияли" [Ср.: "Если они умолкнут, то камни возопиют" (Лука, 19:40).].
И зашатались надгробные памятники, и ожили мертвые.
И вышли из гробов.
Для страшного суда над прошлым. Для новой жизни.
Вся страна воскресла.
Воистину, воскресла вся страна.
И над великолепным палаццо на Новинском бульваре [Плевако жил в собственном доме на Новинском бульваре в Москве.], сложенным из говорящих -- тоже говорящих! -- камней, напрасно раздался призывный голос:
-- Лазарь! Лазарь!
Лазарь не встал.
Из великолепного мавзолея раздался ответ:
-- Трехдневен есмь, и уже... [Продолжение цитаты из библейской легенды о Лазаре -- "...смердит" (Иоанн, 11:39).]
Как же случилось это, что он один не воскрес в день воскресения мертвых?
Как случилось, что, когда заговорила вся Россия, молчал ее лучший "златоуст"?
Было ли ему что сказать!
У кого же было больше сказать, чем у Федора Никифоровича Плевако?
Сколько слез, горькой обиды, черной неправды, сколько тягот русской жизни, "обиды сильного, презренья наглеца" [Цитируется монолог Гамлета (акт 3, сц. 1).], беспросветного отчаяния, страданий, муки и скорби, торжества неправды, унижения правоты, мрака, безвестных мучений прошло перед ним?
Страшное место -- кабинет Плевако.
Если б собрать воедино все слезы, которые были пролиты здесь, -- великий оратор захлебнулся бы в своем кабинете, как пушкинский скупой "в своем подвале верном" [Цитата из "Скупого рыцаря" А.С. Пушкина.].
Зачем же его уста были запечатаны тогда, когда распечатались уста всех?
Зачем так поздно случилось это!
Светильник погас в ожидании жениха.
Так долго была ночь в ожидании брачного пира!..
Слушая годы, долгие годы, беспросветную повесть русского горя, -- он привык к ней.
Перестал верить, что может солнце у нас засветить.
Вот почему, когда раздался призывный голос:
-- Лазарь! Тебе говорю: встань! -- в ответ из пышного мавзолея, сложенного из говорящих, -- много говорящих, -- камней, послышалось печальное и лишенное веры:
-- Трехдневен есмь, и уже...
Когда весело гудели пасхальные колокола светлого воскресения России, -- мы, христосуясь, не видели на празднике Плевако.
Когда, надрывая сердце великопостным звоном, печально ударяют колокола четыредесятницы, -- Лазарь вышел из гробницы. И мы празднуем:
-- Воскрешение Лазаря!
В первую Думу, на которую возлагались все надежды, Плевако не вошел. В теперешнюю Плевако вошел. Теперь в Думе есть великий адвокат [Плевако с 1907 г. был депутатом III Государственной думы от партии октябристов.]. Но чьим адвокатом он будет?
II
-- Вам угодно Плевако? Какого?
-- У вас не один?
-- Есть несколько Плевак. Плевако, восклицавший: "Выше стройте монастырские стены!" -- и друг Победоносцева, Плевако 12-го января, "Татьянинский Плевако" и душеприказчик Медынцевских [На процессе по делу игуменьи Митрофании Плевако выступал как гражданский истец от имени страдавшей пристрастием к алкоголю купчихи П.И. Медынцевой, у которой Митрофания, как утверждало обвинение, пользуясь тем, что ее имущество находилось под опекой, похитила деньги и вещи. ] и других, но вообще миллионов.
-- Большой выбор! Но нет! Мне не надо ни левого Плевако, ни татьянинского, ни победоносцевского. Дайте мне просто Плевако.
Обыкновенного Плевако. Какого мы все знаем. Великого адвоката. Мне хочется посмотреть:
-- Оправдает ли он себя в Думе?
Вот он.
III
Всякого адвоката приглашают.
Плевако не приглашают. Его:
-- Поднимают.
В Москве говорят:
-- Ваше дело трудное!
-- Да, трудное. Адвокаты тут вряд ли помогут.
-- Вряд ли!
-- Остается "поднять" Плевако.
Плевако в московской адвокатуре -- то же, что был Захарьин в московской медицине.
Чудодей.
Об адвокате Плевако трудно говорить.
Его имя уже обросло легендами.
Трудно отделить вымысел от правды.
Словно он жил 1000 лет тому назад!
Легендарный человек!
Плевако -- это удачное слово.
В Киеве пред присяжными-крестьянами он защищает светлейшего князя Грузинского, обвиняемого в убийстве управляющего [Дело князя Г.И. Грузинского рассматривалось в Острогожском окружном суде с участием присяжных заседателей 29--30 сентября 1883 г. Князь обвинялся в совершенном 17 октября 1882 г. убийстве из револьвера управляющего имением своей жены, ее любовника, бывшего гувернера их детей доктора медицины Э.Ф. Шмидта. Присяжные заседатели оправдали Г.И. Грузинского.].
Князь был свидетелем, очевидцем неверности жены.
И Плевако говорит:
-- Он застал их вместе...
Пауза.
-- Нехорошо вместе.
Можно ли найти более мягкую и сильную форму? Плевако -- это неожиданность мысли.
В Татьянин день, после горячей речи на столе в "Эрмитаже", студенты окружили его в "Стрельне":
-- Почему ваша деятельность во все остальные дни года находится в таком несоответствии с речами, которые вы говорите двенадцатого января?
Толпа приперла его к огромной пальме.
Молодежь возбуждена...
И не одним негодованием...
Момент затруднительный.
И Плевако в отчаянии восклицает:
-- Слова!
Молчание.
-- Зачем же вы меня припираете к пальме? Что ж вы думаете: это дерево познания добра и зла?
И происшествие кончается общим гомерическим хохотом.
Про него существует анекдот, несколько длинный, но достаточно хороший, чтобы рассказать даже при сомнении в его достоверности.
В захолустном уездном городе Плевако пришлось зайти в мировой съезд [Съезд мировых судей -- апелляционная инстанция мирового суда.], чтобы навести справку о каком-то, -- вероятно, миллионном, -- наследстве.
В здании мирового съезда как раз заседало в это время "бродячее правосудие".
Выездная сессия, с кандидатами на судебные должности [Кандидаты на судебные должности -- лица, закончившие курс юридических наук в высших учебных заведениях и зачислявшиеся на государственную службу при судебных палатах и окружных судах для приобретения профессионального опыта.] вместо защитников и с пятнадцатью свободными минутами на каждое дело.
Проходя по коридору, Плевако увидел какую-то старушку, бедно, чисто одетую. Которая горько плакала.
Плевако осведомился.
Материнская любовь и материнское горе всегда особенно трогали Плевако.
-- У вас сын судится?
-- Нет, я сама.
-- Вы? Что же такое могли вы сделать, противное законам?
История оказалась вздорной. Для всех, кроме старушки.
-- Все померли... Средств никаких... Украла... Кража пустячная.
Но -- дворянка. Окружной суд. Плевако обратился к ее "кандидату":
-- Не передадите ли мне защиты?
-- Федор Никифорович!..
Известие, что "в суде выступает сам Плевако", через две минуты вызвало волнение в городе.
Судьи сделали перерыв, чтобы дать городским дамам время одеться и прибежать в суд.
Зал переполнился.
Товарищ прокурора, "набивающий руку" на выездных сессиях, заострил язык.
С таким противником! Перед такой аудиторией!
Судебное следствие длилось минуту.
-- Признаете ли себя виновной... кофейника... меньше 300 рублей...
-- Признаю, ваше превосходительство!
-- В виду сознания... отказываюсь от допроса свидетелей...
-- В свою очередь не вижу надобности!
Товарищ прокурора поднялся
-- ...не простая кража... Когда крадет темный, неграмотный человек-Дворянка!.. по рождению принадлежащая... заветы воспитания... образования... Какой пример для простых, для темных людей?
Поднялся Плевако:
-- Господа присяжные заседатели! Каюсь. Я несколько легкомысленно посмотрел на дело и взял на себя защиту моей клиентки. Думал, присяжные пожалеют. Дело пустячное! Но, выслушав речь господина товарища прокурора, я увидал, что ошибся. Он так убедил меня в тяжести преступления моей клиентки, что я не нахожу ни одного слова в ее оправдание. И позволю себе только несколько развить мысль почтенного представителя обвинения. В восемьсот шестьдесят втором году, господа присяжные заседатели, Русь страдала от страшных внутренних беспорядков. Но предки наши послали за варягами. Пришли варяги, помогли, плохо ли, хорошо ли, но ввели порядок. И Русь спасена. Воскресла Русь. Потом на Русь пришли татары, разграбили, сожгли ее, полонили всю. Погибала Русь. Но не погибла! Съедаемая удельными раздорами, забыла их, сплотилась воедино, встряхнулась могучая Русь и сбросила с себя ненавистное "поганое" иго. Поднялась и воскресла святая Русь. Спаслася! В одна тысяча шестьсот двенадцатом году, под надменным игом поляков, кровью сочилась и умирала израненная Русь. Все пророчило ее гибель. Москва была взята, и уж в Варшаве, как коршун ждет добычи, ждал Мономахова венца чуждый Руси, иноплеменный царь [Имеется в виду сын польского короля Сигизмунда III Владислав, который признавался русским царем по договору, заключенному в Москве в августе 1610 г. между Семибоярщиной и командующим армией польских интервентов гетманом С. Жолкевским.]. Но, пока поляки пировали победу в Москве, -- в Нижнем Новгороде кликнул могучий русский клич Козьма Минин, простой званием, великий сердцем человек. И как слетаются орлы, слетелась Русь на его орлиный клекот, и встала как один человек, и разбила позорные цепи, и с позором прогнала надменного врага. Воскресла святая Русь И была спасена. А через двести лет победитель всей Европы [Наполеон I Бонапарт.], казалось, на голову ей ступил дерзкою ногой. Москва была сожжена! Сама Москва! Из Кремля победитель диктовал условия мира! Но и тут не погибла Русь. Поднялась, и огнем, и морозом своим, оружием и граблями гнала победителя -- гнала, пока не утопила его славы в Березине. Воскресла Русь! Но вот в тысяча восемьсот таком-то году престарелая дворянка такая-то, от голода забыв все законы божеские и человеческие, украла серебряный кофейник, подорвала всякое уважение к священному праву собственности, подала пагубный пример всей России. И от этого удара, мне кажется, никогда не оправиться, не подняться, не воскресить бедной Руси.
"Практиковавшийся" товарищ прокурора, говорят, в ту ночь покушался отравиться...
Плевако -- страшный противник.
Страшный своею находчивостью.
Когда в мамонтовском процессе гражданский истец присяжный поверенный Рейнбот иронически отозвался о "патриотизме" С.И. Мамонтова, костромича родом, мечтавшего о возрождении "родного северного края", то Плевако закончил свой ответ ему:
-- Тут говорили о патриотизме... Ну, что касается до этого, то...
И голос его загремел:
-- Не костромичей учить патриотизму!
Вряд ли противник ожидал, что в суд вызовут тень Сусанина! Г-н Рейнбот сильно подчеркивал, что оценка заводов, купленных в казну, подтверждена Высочайшим повелением. Тут нет места для спора. Поспорь! Плевако, возражая:
-- Противник мой вышел на борьбу, заслонившись иконой. Трон! Но я знаю, как и с чем поступить. Икону я возьму с благоговением и бережно поставлю к стороне, а противника выведу из-за нее: "А ну-ка, поговорим начистоту, зачем, друг мой, прятаться?"
Он страшен словом. И молчанием.
Потому что и молчание у него бывает находчиво. Это было на процессе знаменитого Меранвиля де Сен-Клера [Жандармский полковник К.Н. Меранвиль де Сент-Клер обвинялся в финансовых махинациях. Процесс по его делу проходил в 1897 г., защищал П.Г. Миронов, интересы истца представлял Ф.Н. Плевако. Меранвиля де Сент-Клера приговорили к двум годам ссылки в Архангельскую губернию.], в Петербурге.
В своей речи Плевако кольнул петербургскую адвокатуру.
И больно кольнул.
"Рана проникала до кости".
Его противником был покойный Миронов.
Едва Плевако кончил, Миронов поднялся:
-- Прошу слова!
-- Прошу перерыва! -- поспешил заявить Плевако. Был назначен перерыв в 10 минут.
Плевако отправился в "советскую", развалился на диване и принялся рассказывать молодым присяжным поверенным адвокатские анекдоты.
Обычная беседа юридических мудрецов с юридическими младенцами.
Хороший анекдот выигрывает дело. Хороший анекдот в лоск укладывает противника. Хороший анекдот создает адвокатскую славу.
Хороший анекдот для адвоката все.
В этом убеждении юридические младенцы и воспитываются.
И он разыграл пред ними хороший анекдот.
20 минут прошло, -- десятиминутные перерывы в суде всегда длятся 20 минут.
Появился судебный рассыльный:
-- Суд идет в заседание.
Все поспешили.
Один Плевако спросил себе "еще стакан чаю" и улегся еще удобнее на диване.
-- Федор Никифорович! А вы?
-- Зачем?
И "калмыцкие" глаза Плевако засветились смехом и юношеским весельем.
Было бы мало сказать: он любит шутку. Он "обожает проказы".
-- Вы видели "его", как "он" ходил во время перерыва? Все сочинял, сочинял! Ему нужно теперь в меня пальцем тыкать: "вы" да "вы"! У него так сочинено. А меня-то и нет! Тычь в пустое место!
Perfidia graeca [Греческое коварство (лат.).]!
Толстый бедняга Миронов очутился в положении человека, который со всех ног ринулся, чтобы выломать дверь. А у него под носом ее открыли. В борьбе и хорошая "подножка чего-нибудь да стоит"! А Ф.Н. Плевако -- человек борьбы.
IV
Плевако может произнести слабую речь. Но слабой "реплики", слабого ответа противнику, -- никогда. Он вяло, словно затекшей рукой, парирует атаки и выпады противника. Но первая царапина, и он весь переродился. Он весь -- атака, натиск.
Его рапира блещет, сверкает, осыпает противника градом неожиданных ударов.
Неожиданных! Он:
-- Весь из неожиданностей!
И в этом ужас противника.
Вы никогда не знаете, на какую площадь вас переведет и заставит драться Плевако.
В деле Бестужева, обвинявшегося в двоеженстве, в Москве -- Плевако поставил вопрос так.
(Тогда еще дела о двоеженстве слушались гласным судом. Дверей не законопачивали.)
-- Подсудимый женился два раза. В первый раз неудачно. Слишком молодым, когда жениться еще рано. Необдуманно. Испортил жизнь и себе, и несчастной женщине. Поступил, словом, нехорошо. Во второй раз -- в возрасте зрелом. Обдуманно. Создал счастье свое и той, которая вышла за него замуж. И вот вас заставляют судить его за то, что он сделал хорошо!
И Плевако "поистине не понимал":
-- За что же тут судить?
За обдуманный и хороший поступок?
-- Вот за то, что он в первый раз женился, -- его следовало бы судить. Зачем испортил чужую жизнь? Но за первый брак его судить невозможно.
И Плевако со вздохом прибавил:
-- К сожалению, невозможно!
И, улыбаясь парадоксу, присяжные "отпустили" человека, виновного в "законном неудачном браке".
Его друг Победоносцев вряд ли был в восторге от этой речи.
Но в борьбе не щадят ни врагов, ни друзей.
А Ф.Н. Плевако -- человек борьбы.
Уже из того, что его главная сила -- "реплика", вы видите, что это "импровизатор".
И когда в одном процессе пред присяжными простыми крестьянами Плевако начал свою речь с того, что разорвал на мелкие клочки какие-то бумаги:
-- Я приготовил, господа присяжные заседатели, речь. Но, выслушав то, что происходило на суде, решил "речь" уничтожить и просто поделиться с вами несколькими словами по душе! -- это было и кокетство, и неправда.
Разорванные бумаги, самое большое, заключали в себе карикатуры на прокурора!
Он оратор "в запальчивости и раздражении". Но "без заранее обдуманного намерения". О, далеко без заранее обдуманного намерения.
И когда в больших и сложных процессах он "вмешивается в дело" и начинает допрашивать свидетелей, -- вы часто видите ужас, написанный на лицах его помощников.
-- Батюшки! Собственного свидетеля сейчас дискредитирует.
И я уверен, что Федору Никифоровичу можно рассказать много новостей по процессам, которые он вел и выигрывал.
-- Да вы были бы неоцененный свидетель для нас! Откуда вы знаете такие подробности?
-- Я читал дело, Федор Никифорович.
-- Счастливец!
V
Будущий историк русского общества, когда натолкнется на эту интересную и оригинальную личность, будет изумлен:
-- Да что же такое был этот Плевако?
Он добросовестно будет рыться в газетах, найдет, перечитает его речи, и удивление его только возрастет.
-- Да чем же они восхищались?
А! Это потому, что вы не слыхали Плевако!
Это все равно что показать вам ноты серенады из "Искателей жемчуга" ["Искатели жемчуга" (1863) -- опера французского композитора Ж. Визе.] и сказать:
-- Смотрите, какой певец был Мазини.
И Плевако останется такой же легендой, какой останется Мазини. Надо было слышать, как он брал эти ноты! Речи Плевако надо слушать горячими. В суде, в пылу борьбы. И глотать их не жуя.
Перенесенные на бумагу, они остывают.
Одним из самых блестящих адвокатских турниров была встреча покойного князя А.И. Урусова с Ф.Н. Плевако в Москве.
По делу некоего Орлова, обвинявшегося в убийстве хористки Бефани.
-- Одной хористки! Тогда за такие пустяки еще судили! -- скажет теперешний читатель газет.
Урусов -- само изящество. Сама элегантность. Позы, жесты, речи, фразы.
Arbiter адвокатских elegantiarum [Законодатель изящества в адвокатских прениях (лат.).].
Его речь была изящнейшей акварелью в сравнении с той картиной масляными красками, которую широкими, могучими мазками набросал этот импровизатор Плевако, стоя около стола вещественных доказательств, приковывая внимание к револьверу, из которого была убита покойная, к ее окровавленным вещам.
Он обвинял.
И грубая картина масляными красками убила тонкую акварель.
Их сравнивали тогда:
Урусова -- с "богиней классических танцовщиц" Дель-Эрой.
Плевако -- с косматой, нечесаной Цукки, у которой все порыв, которая -- вся порыв, страсть, вдохновение.
Это была дуэль Каратыгина и Мочалова [Эмоциональную, идущую от "нутра" игру московского трагика П.С. Мочалова современники противопоставляли рациональной, "внешней" игре петербургского трагика В А. Каратыгина.].
-- Solo на тромбоне! -- отзывался о речах Плевако его вечный противник Урусов.
Но и г. Кусевицкий играет только на контрабасе. Покажите контрабас и скажите:
-- Вот чем чаровал Кусевицкий.
Вряд ли вас кто-нибудь поймет: Как он играл! Надо слышать.
Плевако никогда не издавал своих речей.
Он произнес много умных вещей. Но это -- мудро. Их надо слышать, а не читать.
И я никогда не забуду покойного московского судебного репортера Левенберга после одного из громких процессов. Он сидел в редакции убитый.
-- Что с вами?
-- Страшная вещь! Плевако пишет для меня свою речь!
Он чуть не плакал.
-- Я хотел привести отдельные блестки. Но он был страшно любезен. "Нет, нет, я сам для вас напишу всю речь". Сидит и округляет. Округляет речь Плевако!
Бедняга был безутешен.
И вздымал руки к небесам, их призывая в свидетели.
-- Ну что может написать Плевако!
Это балерина, которая захотела бы спеть свои танцы.
VI
И вот чего я боюсь.
Что Ф.Н. Плевако, способный потрясать слушателей, потрясающий этим и жизнь, -- ничего не скажет в Думе. Что этот боец останется свидетелем. Что "рожденный русский Мирабо" не издаст ни звука. И великий оратор в Думе окажется:
-- Великим молчальником жизни русской!
VII
У Плевако всегда был аппетит к общественной деятельности. Ему всегда хотелось быть в ней чем-нибудь:
-- Кроме адвоката.
Но аппетит у него -- в этом отношении! -- был небольшой.
Довольствовался малым и удовлетворялся быстро.
Плевако напоминал того анекдотического семинариста, который на парадном обеде у губернатора съел две тарелки супа, встал, перекрестился и сказал:
-- Спасибо. Каши я не хочу.
И вышел.
Еще не успевали принять закуску -- а Ф.Н. Плевако вставал уже из-за стола, крестился в тот угол, где должна была быть икона, и говорил:
-- Больше есть не хочется.
Одно время его соблазнили наши березовые листья, -- в то время наши "лавры".
Плевако захотел быть журналистом. И стал издавать газету:
-- "Жизнь". Хорошее название!
Накануне выхода газета имела колоссальный успех.
-- Газета Плевако [Плевако принимал участие в издании газеты "Жизнь", выходившей в Москве в 1885 г. Официальным издателем была Е.И. Погодина, редактором -- Д.М. Погодин.]!
Москва ждала:
-- Плевако будет издавать газету!
Если бы Рубинштейн объявил, что он будет играть на скрипке.
Разве бы только это вызвало такой интерес!
Газета с хорошим названием открывалась статьей "самого Плевако".
-- Мы не признаем истории без народа. Народ без власти. Власти без нравственности. Нравственности без религии [В первом номере газеты "Жизнь", вышедшем 1 января 1885 г., нет статьи Ф.Н. Плевако. Номер открывается анонимной передовой "1-го января", в которой сформулированы задачи газеты как "издания, дешевого и общедоступного, но в то же время серьезного, дающего публике не сброд беспорядочных новостей, а отборные, действительно нужные сведения о происходящем в мире..." Материалы в газете публиковались без подписи.].
Того-то без того-то. Этого-то без этого-то.
-- Собаки без хвоста! Хвоста без собаки! -- закончили московские шутники.
И "дар случайный, дар напрасный" [Неточная цитата из стихотворения А.С. Пушкина "Дар напрасный, дар случайный..." (1828).] -- "Жизнь" на этом кончилась.
Рубинштейн сыграл на скрипке плохо.
Про Плевако можно пустить какую угодно клевету.
Но сказать, что он:
-- Говорит, как пишет [Цитата из комедии А.С. Грибоедова "Горе от ума" (д. 2, явл. 2).]! -- это было бы клеветой, которой никто бы не" поверил.
Перо не его инструмент. Самые блестящие мысли тонут у него в чернильнице и всплывают наверх в виде надутых слов.
Все его дальнейшие попытки на поприще публициста кончались тем же. На юридическом языке это называется, кажется:
-- Покушением с негодными средствами. Деяние ненаказуемо.
И мы на литературной деятельности художника громкого слова настаивать не будем.
Но он много раз бывал и гласным городской думы.
И в качестве гласного был достопримечательностью в московском стиле.
Вдобавок к колоколу, который не звонит, и к пушке, которая не стреляет, мы имели в думе:
-- Плевако, который не говорит.
Счастливцы утверждают, будто слышали однажды в Думе речь Плевако. Это было во время прений по какому-то чрезвычайно важному вопросу. Чувствовалось, что нужен оратор, нужно могучее слово. Которое увлекло бы за собой могучим порывом. Поднялся Плевако.
-- Плевако!
Все замерло и стихло.
"Замолкли птичек хоры" [Цитата из басни И.А. Крылова "Осел и Соловей" (1811).].
Репортеры схватились за карандаши.
Думской стенографистке кровь бросилась в голову:
-- Перевру!
И в зале зазвучал будто бы голос Плевако:
-- Я просил бы приказать закрыть форточку.
И он сконфуженно улыбнулся.
-- Несколько дует!
И сконфуженно сел.
Но я думаю, что это легенда.
Одна из тех бесчисленных легенд, которые украшают славу великого оратора.
-- Я просил бы приказать закрыть форточку. Да еще:
-- Несколько дует.
Нет, для Плевако это слишком длинно! Чтобы он столько наговорил в думе? Я думаю, что это легенда.
VIII
Но отчего? Почему?
Плевако -- человек борьбы.
Но борьбы лицом к лицу. Грудь с грудью. В обхватку.
Это не артиллерист, посылающий снаряды куда-то в пространство.
Они где-то -- за пять верст! -- взорвутся, в кого-то попадут, кого-то убьют.
Ему нужен враг перед глазами.
На расстоянии шпаги.
Надо нанести удар прямо в грудь.
Повернуть шпагу в ране.
Видеть падающее, дымящееся кровью, мертвое тело.
Если бы вы Ахилла сделали батарейным командиром, -- он стрелял бы безо всякого энтузиазма.
Его батарея была бы самой плохой батареей во всех дивизиях.
А сам Ахилл спился бы от скуки в самом разгаре войны.
Плевако не может палить по невидимому врагу.
По закрытой мишени.
И потом надо, чтобы его оцарапали!
Если октябристы хотят блеснуть своим Плевако, они должны молить кадетов, эсдеков, эсеров, правых, мусульман, внепартийных, -- "дикого", наконец, который фигурирует в думских списках:
-- Дикий! Хоть ты затронь Плевако! Это -- лев, но заводной.
И затем...
Время шло, и все менялись во времени.
Если бы Великая французская революция разразилась на 30 лет позднее, -- Робеспьер обзавелся бы к этому времени хорошей практикой в Аррасе [После окончания парижского коллежа Людовика Великого Робеспьер был адвокатом в Аррасе, городе на севере Франции.].
И 9 термидора [9 термидора II года по республиканскому календарю (27 июля 1794 г.) произошел переворот, в ходе которого была свергнута якобинская диктатура.] мирно защищал бы какого-нибудь гражданина Дюпона, обвиняемого в сбыте фальшивых ассигнаций.
И, пересчитывая гонорар, спрашивал бы гражданина:
-- Настоящие? Эти-то? Бога надо иметь в душе, гражданин!
Аккуратный был бы старик!
"Рожденный Мирабо" стал первоклассным адвокатом по гражданским и уголовным делам. Мирабо!.. Было время, шептали даже:
-- Русский Дантон.
Приходило ли когда-нибудь в голову Ф.Н. Плевако, ожидая справки по делу о наследстве после умершего Икса, перешедшего в старообрядчество, -- приходило ли ему в голову, что он мог бы крикнуть:
-- Поскорее! Не заставляйте терять время Дантона!
Сколько жара русской души было растрачено в пустынях канцелярий! В ожидании справок!
Божией милостью Плевако слишком адвокат. Ему нужен немец за плечами, чтоб его вдохновлять. Вы знаете, конечно, этот рассказ про Блондена. Знаменитый канатоходец переходил через Ниагару по канату с каким-то злосчастным немцем в мешке за спиною. Он говорил, что берет немца:
-- Для безопасности.
-- ?!?!
-- За себя не боюсь. И это может кончиться плохо. Я слишком уверен в себе, могу снебрежничать и оступиться. А боязнь за немца заставляет меня быть осторожнее. Это ощущение! Иметь немца за плечами! Это вдохновляет!
Плевако привык иметь немца за плечами.
Этого злосчастного, трепещущего подсудимого, который умирает от ужаса у него за спиною.
Вся жизнь этого "немца" зависит от его слова.
И вот Плевако, блестящий, красноречивый, "златоуст" на суде, молчит в городской думе. "Немца" нет!
Положим, теперь октябристы могут сказать:
-- А Кноп? У кого, у кого, -- а у октябристов есть "немец за спиною".
-- Клиента!
Вот чего недостает Плевако...
Не какого-нибудь отвлеченного, а живого, с плотью, с кровью, со слезами, -- настоящего клиента. Чтоб быть Плевако! На то он адвокат. "Слишком адвокат".
Божией милостью адвокат. Силой обстоятельств только адвокат. И я сильно боюсь, что, молча выслушав предложение крайних правых:
-- О введении военного положения повсеместно в России, -- Плевако встанет, скажет:
-- Каши я не хочу.
И поедет в Таганрог защищать грека, обвиняемого в мошенничестве. Но -- живого грека.
IX
А между тем какая клиентка стучится в ваш адвокатский кабинет, Федор Никифорович Плевако!
Среди ограбленных миллионерш, которых вы отстаивали, не было более ограбленной и более несметно богатой. Среди заточенных женщин, которых вы защищали, не было более заточенной.
Подумайте!
Ее имя:
-- Россия. Защищайте вашу мать.
Это она стучится в вашу дверь.
И заклинает вас именем тех слез, горьких обид, черной неправды, тягот русской жизни, "обиды сильного, презренья наглеца", беспросветного отчаяния, страданий, муки, скорби, торжества неправды, унижения правоты, мрака, безвестных мучений, -- именем того русского горя, которого вы видели столько, сколько вряд ли видел пред собою кто другой.
И я боюсь, боюсь за ваш чудный талант, за божественный дар, чтоб эта просительница так и не осталась у вас в передней.
И чтоб ваш человек не сказал ей:
-- У барина генерал.
Чьим адвокатом явитесь вы, Божьей печатью отмеченный человек? Мы слышали вашу предвыборную беседу со старухой-купчихой Москвой. Другими словами, -- но вы говорили:
-- Долгоденственное и мирное житие и во всем благое поспешение.
Я боюсь, что для просительницы, для просительницы-России, эти прекрасные слова превратятся только в совет:
-- Терпеть надо, матушка.
Не в суд или в осуждение говорю я вам эти слова, великий адвокат.
Нет, я боюсь, как боятся тысячи почитателей вашего дара, -- что, слушая всю жизнь повесть русского горя, вы привыкли к нему и привыкли считать его неизбежным.
Не вас я виню.
Я кляну судьбу. Ту долгую ночь, слишком долгую, которая усыпила лучшие умы и сильные чувства и сделала вялыми, и дряблыми, и бессильными мышцы долго спавших богатырей.
Действительно ли при "Лазаревом воскрешении" присутствуем мы?
О, если б было так!
Если б в душе вашей вы почувствовали, что вся ваша прежняя жизнь была только подготовкой к тому подвигу, на который вы призваны теперь.
Если б из этих слез, горя, мучений, которые видели вы, поднялся Тот, Кто взял на Себя все слезы, и горе, и мучения мира, и Своим властным и ласковым голосом сказал бы:
-- Лазарь! Тебе говорю: встань! И вы встали бы.
И начали бы свидетельствовать об истине. О, какая радость!
X
Судьба была злым шахом для Федора Никифоровича Плевако. Передо мной лежит его старый портрет.
Как только кончился процесс игуменьи Митрофании, он пошел к фотографу Попову на Кузнецкий Мост и снялся.
И смотрит со старого портрета молодое лицо, -- типичное лицо человека шестидесятых годов.
На них был какой-то отпечаток, который они так и сохраняли до смерти, вместе с "неблагонамеренными" длинными волосами.
Если б тогда "увенчали здание"!
Но здание сорок лет простояло без кровли. Выветрело все внутри.
И падавший снег, и осенние дожди, и холодные туманы, и едкая пыль съели все, все почернело.
Если бы тогда...
Мы имели бы своего Мирабо.
Не Робеспьера. Не Дантона.
Но Мирабо.
Какой бы голос имела страна для выражения своих мыслей и чувств!
Несчастны те, кто поздно родился!
Несчастны те, кто родился слишком рано!
Плевако родился рано. На тридцать лет рано.
А те, кто делал судьбы России, родились поздно. Вместо XVII века во второй половине девятнадцатого.
Герцен говорит, что на людей, как на виноград, бывают свои урожаи [Перефразированы слова Герцена из повести "Доктор, умирающий и мертвые": "Должно быть, на людей бывает урожай, как на виноград".].
Такой бывает виноград, что вино потом ценится словно жидкое червонное золото.
В те годы был урожай на людей.
Человек родился крупный.
И вино затерли -- могучее вино.
1905 год пришел, когда виноградники наши не радовали.
Неурожай на людей.
Дряблая кисть. Водянистая ягода.
Тогда из дела Кострубо-Корецкого, где-то в Рязани, о вытравлении плода, -- делали огромное, всероссийское общественное событие [Полковник Н.Н. Каструбо-Карицкий обвинялся в краже процентных бумаг на сумму около 38 тысяч рублей и в организации незаконного аборта у своей любовницы, вдовы штабс-капитана В.П. Дмитриевой. Сама Дмитриева на процессе обвинялась в укрывательстве похищенных ею ценных бумаг, в именовании себя не принадлежащим ей именем и в употреблении средств для изгнания плода. На этом же процессе судили врача П. Сапожкова, инспектора врачебного отделения Рязанского губернского правления врача Дюзина. Плевако защищал Каструбо-Карицкого. Дело слушалось в Рязанском окружном суде 18--27 января 1871 г. Все подсудимые были оправданы.].
Теперь в Таврическом дворце [Таврический дворец был построен в Петербурге в 1783--1789 гг. архитектором И.Е. Старовым для князя Г.А. Потемкина-Таврического. В 1906--1917 гг. в нем работала Государственная дума.] вытравляют суть дарованных свобод, словно где-то в Рязани слушается дело о выкидыше!
Он, -- говорят нам, -- сумел своим талантом, своим гением поставить на пьедестал звание:
-- Представителя защиты.
На какой пьедестал он сумел бы поставить своим гением звание:
-- Представителя народа.
Но приходится снова повторять:
-- О, страна бесконечных расстояний!
Какая свеча перед какой иконой не догорит в твою долгую, бесконечную зимнюю ночь.
Какая полная лампада, ярко возжженная благоговейною рукой, не выгорит и не погаснет в декабрьскую ночь до позднего, слишком позднего рассвета.
Природа зажгла в нем душу художника.
Душа художника -- нежная, чувствительная душа. Чувствительная к теплу, чувствительная к холоду. Душа как цветок.
Когда пригрело ее солнце шестидесятых годов, зацвела душа, распустилась и цветами покрылася вся.
За тяжкие годы долгой реакции свернулись и поблекли лепестки.
Надежды умерли к тому времени, как они стали осуществляться.
И грустный опыт примирил со многим сердце, потерявшее надежду.
Это тоже склероз сердца, когда горький опыт наполняет его безнадежностью.
Оно уже больше не в силах так биться, так сжиматься и делаться таким большим, таким огромным.
На одном из больших процессов во время перерыва мы бродили с Плевако по коридорам Московского окружного суда.
Говорили о том, почему:
-- Все старики да старики?
Почему из теперешней адвокатской молодежи не родится прежних "громовых" адвокатов.
Плевако говорил о них как о цветах:
-- Вырасти им не на чем. Теперь судоговоренье не играет такой роли! Мы стараемся перевести все на письменное производство.
Это говорил, -- говорил спокойно, -- первый русский оратор!
Плевако так, -- спокойно! -- говорил о смерти речи в суде.
В гласном суде о смерти человеческой речи.
Я услышал в его словах панихиду по Плевако.
Еще тогда!
Первую панихиду по Федору Никифоровичу.
"Чародей слова" говорил о смерти слова словно о покойнике, таком давнишнем, что на панихиде по нем присутствуешь спокойно, почти равнодушно.
Но больное место, -- сколько оно должно было переболеть, прежде чем приобрести такую нечувствительность? Улыбайтесь над словами Плевако:
-- Министры удостаивают появляться перед нами и говорят с нами не междометиями.
Улыбайтесь, как улыбались в Думе враги, открыто и во весь рот, как улыбались "друзья", втихомолку и радостно:
-- Выдохся!
Но в этих словах трагедия русской жизни.
Эти слова говорил человек, видевший министров больше, чем кто-нибудь из нас.
Здесь много "сердца горестных замет" [Цитата из посвящения "Евгения Онегина" А.С. Пушкина.].
Это говорил человек, на слуху которого из разговора министров со страной все больше и больше постепенно исчезали существительные, прилагательные, даже глаголы, даже в повелительном наклонении.
И остались для страны одни:
-- Междометия!
И то, что казалось "совершенно естественным" для вас, ему, -- уже привыкшему к иному, -- показалось новым, страшно значительным, удивительным, победой.
Ухо, привыкшее к междометиям, услыхало с радостным удивлением:
-- Говорят по-человечески?!
Он был матерью, которая перехоронила многих детей, -- похоронила всех, которые у нее родились, -- и когда родился новый ребенок, -- Вениамин родился [Вениамин был младшим сыном библейских Иакова и Рахили.]! -- вместо того, чтобы радоваться и ликовать, она тревожно и с тоской смотрела на маленькое, хрупкое существо:
-- Надо беречь! Надо беречь! И этого похороним!
Она видела только одно:
-- Хрупкость.
И только одна мысль у нее явилась:
-- И этого похороним!
Даже радость родила у нее только одну боязнь!
Она похоронила до этого всех детей, которые у нее родились...
Таким вошел Плевако в Государственную думу.
Он долго ждал, он перестал уже ждать.
И когда случилось,
-- Не поверил.
Долго был заперт этот чудный сад. И привык он, что жестоко карают даже| тех, кто близко подходит к ограде, -- к ограде только.
И вот отперли, и он вошел в этот сад, -- он сел на первой скамеечке и, увидев простые маргаритки без запаха, на краю газона, залюбовался:
-- Ах, как хорошо!
А дальше не пошел. Не решился.
-- Нельзя. Выгонят.
Так долго сад был заперт. Так, бывало, каторжанин, три года прикованный к тачке и потом освобожденный от нее, когда его внезапно будят:
-- В контору! -- спросонья ищет под нарой:
-- Где же тачка?
Не может представить уже, что от тачки отковали. Смейтесь над этим, если хотите. Если можете, смейтесь.
XI
Я слушал на могиле двух ораторов из октябристов.
Г-на Шубинского и еще какого-то октябристского господина.
Г-н Шубинский уверял, что Плевако явился в Думу:
-- Инвалидом. Неспособным уже к работе.
Другой октябристский господин, полемизируя с некрологом "Русского слова", -- нашел место для сведения счетов, на могиле! -- кричал:
-- Говорят, что Плевако в Думе был как нельзя более способен:
-- К работе.
Я не знаю, кто из них лгал.
Но думаю, что г. Шубинский просто перепутал два иностранных слова.
"Ветерана" с "инвалидом".
Ради Бога! О чем идет речь?
О балетной труппе? Там желательно, чтобы никому не было больше 25 лет.
А в парламенте 66 лет -- только-только возраст, в котором в самой старой парламентской стране, в Англии, призвали бы возможным считать человека:
-- Лидером партии.
Гладстона в 50 признали для этого:
-- Слишком молодым.
Плевако произнес в течение одной сессии:
-- Только две речи.
Но Плевако никогда не произносил по 30 речей в месяц! Он и всегда говорил редко, и каждая речь его была событием. Странная "дружеская" услуга уверять, что это был:
-- Старичок, уже ни к чему не способный.
Он заставляет вспомнить:
-- Избави меня, Боже, от друзей!
Когда Плевако впервые поднялся в Думе...
Одно время в Москве пошел беспорядок в пасхальном первом звене.
Не стали слушаться Кремля.
Стоишь, бывало, у решетки на крутом откосе. Без двух двенадцать. И все Замоскворечье, вся Москва заговорила медными языками.
Не выдержали, -- ударили где-то у Вознесения на Серпуховке, откликнулись в Печатниках, зазвонили на Капельках, в Хамовниках, в Лефортове.
Говорят колокола. Заливаются. Затараторили.
И вдруг земля загудела под ногами.
Дрогнула земля.
Ударил Иван.
И загудел, и поплыл.
И не слышно стало ничего. И утонуло все в нем.
И стало величественно. До жути!
Так загудел Плевако, когда поднялся в Думе среди наших споров и разговоров.
И все почувствовали, что ударили "во Кремле великом в колокол Ивана".
И смолкло все. И все утонуло.
"Инвалиды" так не говорят.
Инвалиды бессильно плачут, когда надо говорить.
А ветераны плачут словами и других заставляют плакать.
И вместо этих "лишний раз" анатомических вскрытий сердца Плевако и справок, как в участке, с метрическим свидетельством, -- мы с интересом послушали бы на кургане над богатырем:
-- Почему у вас так рано изнашиваются люди? Изнашиваются в чаянии дела больше, чем в делании его.
На второй день Рождества, целый день, с 8 часов утра, когда только-только забрезжил свет, до 4 часов дня, когда стали падать сумерки, мы хоронили "русского Мирабо".
"Рожденного Мирабо", не ставшего им.
По обстоятельствам, и зависевшим, и не зависевшим от всех нас.
XII
Среди массы явившихся мы, несколько человек, старые москвичи, хоронили еще и:
-- Старого москвича.
Все было "как следует". Благолепно.
Покойный любил благолепие и благолепием остался бы доволен.
Федор Никифорович был прихожанином к Иоанну, что в Кречетниках, и, хоть умер не дома, отпевали у себя в приходе.
Были возжены паникадила и все местные свечи. Перед угодниками горели и много поставленных свечей.
Я вошел в церковь, когда уж пели "Отче наш".
Синодальный хор пел хорошо.
-- Яко на небеси! -- унеслись высоко-высоко дисканты.
-- И на земли! -- тяжело спустились на землю басы. Хорошо говорил молодой архиерей.
Архиерейская служба и отпевание кончилось только в половине второго. Все:
-- По-московски.
Но нам, старым москвичам, все было:
-- Не то!
Федор Никифорович рано родился и опоздал умереть.
Хоронят Плевако. А где же князь Владимир Андреевич Долгоруков?!
Вот на паре рыжих лошадей с отлетом подъехали огромные старые сани, и вышел с огромными усами, падающими на грудь, Николай Ильич Огарев.
Приказал околоточному, чтобы вон тот извозчик, вместо того чтобы стоять напрасно, отъехал налево.
"Навел порядок".
И прошел в храм, на ходу здороваясь с В.А. Гольцевым, с Кашиным, ростовщиком, с Юрьевым Сергеем Андреевичем, с Жадаевым, ремесленником.
Он всех знает. Его все знают.
А вот, с двумя драгунами сзади, и сам князь В.А. Долгоруков.
"Хозяин столицы".
Как же ему, хозяину столицы, не быть, когда такого жильца, как Плевако, хоронят?
Сани въезжают на "монастырь", и, бодрясь, выпрыгивает маленький, розовый, с черными-черными усами, князь Владимир Андреевич и быстро проходит к дверям, через толпу москвичей, прикладывая руку к белого сукна картузу, улыбаясь направо, налево "улыбкой доброю и благосклонной" на общие поклоны.
По "монастырю" ходит в поддевке, звеня кучей брелоков, М.В. Лентовский.
Петр Ионович Губонин вышел "на свежий воздух" и, воздыхая, беседует о тщете всего земного:
-- Вот она, жись-то наша! Все ни к чему!
И обдумывает новое миллионное дело. Коренастая фигура Н.А. Алексеева. Едва успевает отвечать на рукопожатия. Громко раздается его звучный баритон.
-- Будет говорить? -- спрашивает кто-то.
Даже диву даются:
-- По депутату от города Москвы да градский голова слова не скажет? Выдумал!
Но вот радостно зазвонили в морозном воздухе колокола.
На шестерых вороных цугом, на мягких рессорах, несется карета.
-- Пади! -- кричат форейторы в черных треуголках.
В окна благословляет направо и налево старик в белом клобуке.
Это митрополит московский и коломенский высокопреосвященнейший Иннокентий едет на похороны Плевако [В 1908 г., когда умер Ф.Н. Плевако, митрополитом Московским и Коломенским был Владимир (в миру В.Н. Богоявленский; 1848--1918). Архиепископ Иннокентий (И.Е. Попов-Вениаминов) занимал эту кафедру в 1868--1879 гг.].
Кого же тогда и хоронить митрополиту, как не Плевако?
Плевако, веровавшего так, как верует женщина из простонародья, молясь в соборе за утреней перед Владычицей.
Плевако, бывшего старосту Успенского собора.
Плевако, всегда близкого к духовенству, его защитника.
Плевако, который и умер так, как умирали в XVI веке, а не в нашем.
Под чтение акафистов.
Силясь отнявшейся рукой перекреститься, когда монашенка восклицает заключительное:
-- Радуйся!
Такого редкого в наш век православного да не проводить!
-- В назидание!
И монашенок ни одной нет.
-- Была бы жива мать-игуменья Неофита, -- другое бы было! -- вздыхает кто-то.
Плевако рано родился и опоздал умереть.
Нашей старой легендарной, той -- не барской, а барственной! -- Москвы нет.
Перемерла. Перемирает.
Впервые: Рус. слово. 1907. 31 октября, 1 ноября (ч. 1--9), 1908. 28 декабря (ч. 10-12).