Упразднённая за бесчеловечность плеть 50 лет тому назад была введена из гуманных побуждений. Она заменила собою кнут. Кнут вырезывался из сырой кожи, высушивался, и получался квадрат с острыми, режущими краями. Помощник палача брал раздетого приговорённого за руки, взваливал себе на плечи. Палач с криком: "Поддержись, ожгу", с разбега наносил удар вдоль спины. При каждом ударе кнут острыми краями вырезал из тела ремень вдоль всей спины. Это делалось публично и называлось "торговою казнью". И это было, действительно, казнью. При большом количестве ударов это была смертная казнь, только продолжительная и мучительная. При небольшом количестве ударов, -- мучительство и искалечение человека навек. Как ужасен был кнут, свидетельствует то, что в те жестокие времена, когда палки и шпицрутены назначались тысячами, удары кнутом назначались десятками. И это считалось наказанием более тяжким. Что такое был кнут, мы можем судить: старый каторжанин, получавший тысячи палок, ходивший сквозь строй, число полученных плетей считающий тысячами, а розг даже не считавший, через пятьдесят лет помнил полученные на Конной площади десятки ударов кнута и вспоминал о них с ужасом: "Перед кнутом всё остальное -- ничего". Кнут был 50 лет тому не только уничтожен, а казнён за бесчеловечность. Не хотели даже, чтобы самая память о кнуте оставалась. Кнут был не только отменён, но приказано было имеющиеся кнуты закопать в землю. Похоронить. Место бесчеловечного кнута заняла плеть. Закон, -- "законы святы", -- хотел уничтожить мучительство и искалечение. Но "исполнители" ухитрились и из плети сделать такое же точно орудие смерти, тягчайшего мучительства и искалечения, каким был кнут. Теперь за бесчеловечность отменена и плеть, -- оставлены только розги. Чтоб уничтожить мучительство, искалечение и задирание насмерть, уничтожены даже "лозы". Тут маленькая "техническая" подробность, которую надо пояснить. Розга и лоза один и тот же "инструмент" -- это прут аршина в два длиною. У него огромный размах и сильный удар. Розга свистит в воздухе как стальная рапира. После каждых двух ударов берётся новый прут, а то измочалится и не будет, пожалуй, так больно. Чтоб при сильном, изо всей силы, размахе прут не сломался, к нему с половины подвязан другой прутик. Если секут тонким концом прута, -- это "розги". Если ударяют толстым концом, тонкий держа в руке, -- это "лозы", или "комли". Наказание куда более мучительное и искалечивающее человека. "Лозы" отменены, оставлены только розги. Но вот вопрос, могут ли тягчайшие телесные наказания считаться уничтоженными? Не сумеют ли "исполнители" так же "вполне заменить" плеть розгами, как был вполне заменён кнут "гуманной" плетью? Не сделают ли из розг такого же орудия мучительства, искалечения и даже смерти, каким была упразднена плеть? Ответ на это даёт нам следующий факт: палач Терский наказывал палача Комлева плетьми и, желая показать, как "можно наказать плетью", искалечил Комлева на всю жизнь. Через несколько времени провинился Терский, и теперь уже палачу Комлеву довелось его наказывать. Надлежало дать 100 розг. И теперь Комлев показал Терскому, "как можно драть розгами". Терский после 100 розг встал искалеченным и гниёт всю жизнь. При умении и добром желании, плеть, как видите, можно вполне заменить розгами. Уменья в каторге очень много, "доброго желанья" тоже не отбавлять... Есть смотрители, которые из "простых розг", -- даже из minimum'а 30 ударов, -- делают орудие такого мучительства, пред которым меркнет наказание плетью. Например, способ "растянуть наказание на несколько часов". Наказываемого привязывают к скамье в канцелярии. Около становится палач. Смотритель садится за бумаги. Курит, пьёт чай, читает, пишет, -- и время от времени говорит: "Ударь". Это мучительное и издевательское наказание в течение нескольких часов, по словам самих изобретательных смотрителей, "не может сравниться ни с какими плетьми". Какая же гарантия в том, что тягчайшие наказания, уничтожаемые законом действительно исчезнут?
"Если подвергаемый наказанию розгами, -- читаем мы, -- не будет в состоянии вследствие внезапно приключившейся болезни или слабости выдержать определённое число ударов, то производящий наказание чиновник обязан остановить наказание и призвать врача".
А если смотрителю покажется, что "негодяй" притворяется? Смотрители всякую болезнь у каторжного считают "притворством". До тех пор, пока на Сахалине не устроили сумасшедшего дома, смотрители всех душевнобольных считали "притворщиками" и "исправляли" розгами и плетьми. Смотрители, не стесняясь, говорят, что у них "одно и то же наказание да бывает не одно и то же". Наказания, например, назначенные по суду в России, "за российские преступления", приводятся в исполнение, часто легко. Так легко, что сахалинские товарищи прокурора даже протесты подавали против чрезмерной лёгкости наказаний. И в то же время наказания за проступки на Сахалине приводятся в исполнение жестоко.
-- Что они там в России сделали, -- говорят смотрители, -- нас не касается. Зато у нас зла нет. А вот за здешнее не помилуем, это уж нас касается.
И что, если смотритель преднамеренно хочет особенно мучительно наказать каторжанина? Кто же, наконец, эти "чиновники", чтоб на них полагаться в диагнозе: может ли человек ещё переносить телесное наказание, или его состояние уж таково, что пора посылать за врачом? Кто эти чиновники? Малограмотные смотрители, выслужившиеся из помощников, помощники смотрителей, которым говорят "ты", чаще же всего наказание приводят в исполнение надзиратели из бывших ссыльнокаторжных. Всё это народ, стоящий на такой низкой степени развития, что от них нельзя и требовать, чтоб они руководствовались "духом закона". Зато буквой закона они пользоваться умеют, заботясь только о том, чтобы с формальной стороны всё было шито-крыто. В законе они ищут безнаказанности. Между буквами закона -- лазеек для беззакония. Тут всякая недомолвка, всякий пробел может послужить уголком, где спрячется преступление.
Когда смотритель нашёл нужным послать за врачом, когда врач освидетельствовал наказываемого и признал, что наказание продолжаться не может, когда врачебное управление согласилось с заключением врача, тогда читаем мы:
"Окончательное наказание приостанавливается и отлагается до выздоровления преступника, после чего он должен быть подвергнут тщательному освидетельствованию".
А до начала телесного наказания преступник не подвергается медицинскому освидетельствованию? А если телесному наказанию будут подвергать эпилептика, что случается часто, чахоточного, что случается ещё чаще, вообще больного?
Говорится:
"В случае обнаружения неизлечимой болезни преступника телесные наказания совершенно отменяются".
Но это говорится после слов о "тщательном освидетельствовании", когда уже наказание приостановлено, потому что наказываемый "впал в болезненное состояние". О предварительном, пред началом, медицинском освидетельствовании не говорится ничего. И для людей, знающих каторгу, не подлежит никакому сомнению, что низшая тюремная администрация, считающая "гуманною", -- в каторге слово ругательное, -- деятельность врачей, стеснительной для себя, поспешит воспользоваться "буквой закона". Смотритель имеет возможность наказывать какого угодно больного, не спрашивая у врача: "Освидетельствуйте, можно ли?" Как врач вмешается? Смотритель скажет ему:
-- О предварительном освидетельствовании ничего не сказано. Будете свидетельствовать, если он под розгами впадёт в болезненное состояние.
Смотритель может наказывать как ему угодно. И врач не может вмешаться.
-- Ждите, пока я признаю его состояние болезненным, начну сомневаться и позову вас.
Годами и годами в каторге начал устанавливаться такой порядок. Перед наказанием наказываемый свидетельствуется врачом. При наказании присутствует врач. Мы говорим: "начал устанавливаться", потому что этот порядок нарушался ежесекундно. Но теперь он может быть и совсем отменён.
Роль врача сокращается ещё более и может быть сведена совсем на нет.
От времён "мёртвого дома" до времён "мёртвого острова" доктора были в каторге единственными представителями гуманности. Большинство их исполняло этот свой долг превосходно, часто самоотверженно. Эта деятельность докторов никогда не нравилась "низшей тюремной администрации". Если каторжанин смотрел на доктора как на своего защитника, то смотритель смотрел на врача как на злейшего врага. Они жаловались, что доктора своею "гуманностью" распускают каторгу, что доктора мешаются не в своё дело, что доктора мешают им в законном исполнении обязанностей. Так мало-помалу создалась легенда, что доктора противодействуют тюремной администрации, являются чуть не врагами закона и мешают его правильному выполнению. Отмене тягчайших телесных наказаний предшествовало многолетнее исследование вопроса, опрос сведущих лиц, в том числе смотрителей каторжных тюрем. Раз опрашивают, значит, является сомнение в пользе и необходимости тяжких наказаний. А раз таким ветром повеяло, значит, надо высказывать пред начальством и соответствующие мысли. Тюремная администрация спешила высказать, очевидно, угодные начальству "гуманные" мысли: тяжкие наказания надо отменить. Но при этой оказии "гуманные" люди спешили "справиться" с ненавистными докторами. Нельзя ли их посократить? "Гуманность -- гуманностью, как видите, по нашим отзывам, мы гуманны. Но г-да врачи злоупотребляют и, вместо гуманности, доходят уже до беззакония". Повторялись легенды о противозаконной деятельности врачей. И эхо этих легенд слышится нам в том усилении контроля, которым окружается деятельность врача. Когда наказание приостановлено вследствие болезненного состояния наказываемого, и позвали врача, "врач обязан освидетельствовать тщательно преступника и, изложив в подробности всё найденное, в заключении обстоятельно указать, почему именно он признаёт болезненное состояние преступника такого рода, что телесное наказание для него опасно, и потому должно быть отменено впредь до облегчения или излечения болезни". Такие свидетельства врачей должны быть "проверяемы врачебными отделениями губернских управ или заменяющим их учреждением". Даже, "где можно, чрез личное освидетельствование". "Если врачебное отделение согласится с заключением врача", тогда только "окончательное наказание приостанавливается и отлагается до выздоровления преступника". Под такой контроль поставлен врач. Контроль всюду и везде хорошая вещь, особенно там, где речь идёт о здоровье или даже жизни человека. Но если контролировать врача, то как же оставлять без контроля смотрителя? Если заключение специалиста врача: болен или не болен человек, подлежит контролю, то как же оставлять в бесконтрольное распоряжение невежественного смотрителя разрешение вопроса: можно подвергать человека телесному наказанию или нет, можно без вреда для здоровья и жизни продолжать наказание или пора уже позвать врача?
Иных жалоб против врачей, кроме как на излишнюю гуманность, до сих пор не было слышно. Но если учреждать контроль над тем, чтоб не злоупотребляли гуманностью, то нужен ещё более строгий контроль, чтоб не злоупотребляли жестокостью. Пусть подлежит контролю врач, но пусть подлежит контролю и смотритель. А единственным контролёром в вопросе о том, что вредно и опасно для здоровья, может быть только врач. Предоставлять смотрителю решать вопрос: кого можно по состоянию здоровья и кого нельзя подвергать телесному наказанию, и удалять врача во время этой могущей быть опасной для жизни операции, -- значит, ставить смотрителя вне контроля.
Всей своей предшествующей деятельностью служебный персонал тюрем, думаем, такого доверия не заслужил.
Ведь, если накажут розгами больного, или будут продолжать наказание, считая болезнь "притворством", значит, тягчайшие из тягчайших видов телесных наказаний будут существовать.
Закон об их уничтожении -- святой закон. Приветствуя его как новую эру в скорбной жизни каторги, мы боимся только, что с отменой плети случится то же, что случилось с отменой кнута. Что "исполнители", низший тюремный персонал, сумеют розгами вполне заменить уничтоженную плеть, как в своё время сумели вполне заменить плетью упразднённый кнут. Что уничтоженный de jure тягчайший вид телесного наказания фактически будет продолжать существовать. И нарушение гуманного закона отлично спрячется под его буквою.