I
Великая русская революция в вопросе войны сказала своё второе слово.
Мир услыхал её голос, как в библейском пророк голос божества.
Первое её слово пронеслось над миром в веянии тихого и кроткого ветра.
Второе раздалось грозно, среди громов, среди молний.
Первым словом русской революции было обращение Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов к демократии всех стран:
-- О мире.
Вторым прогремело:
-- Наступление.
II
Если вы станете в двух шагах от Миланского собора, -- вы его не увидите.
Вы не увидите ни уносящихся в небо стрелами башен, ни узорного мраморного кружева.
Ничего.
Вы увидите только стену перед вами.
Стену, покрытую пятнами, плесенью.
Чтоб увидать всю красоту, всю прелесть, всю гармонию, всю сказку собора, -- надо отойти подальше.
И окинуть глазом всё.
Мы стоим слишком близко к революции.
Мы не видим её главных линий, её контуров.
Мы видим только то, что у нас перед носом.
Только пятна на стене.
Мы в лупу рассматриваем эти пятна.
Ведь, нельзя же в лупу рассматривать Миланский собор!
III
Первым словом русской революции было:
-- Мир.
Её обращение к демократии всех стран.
Эта "наивность" вызвала насмешки.
Но, милостивые государи, вы забыли две вещи.
Что это -- русская революция.
Что это -- великая русская революция.
Русская революция никогда не мечтала о революции только в России.
Она всегда мечтала о революции во всём мире.
На меньшем не мирилась.
Это не очень практично. Легче сделать революцию у себя дома, чем в целом мире.
Но с этим Россию и возьмите.
Говоря о революции во всём мире, русская революция только говорит по-русски.
Потрудитесь найти хоть одного западного революционера, который принимал деятельное участие в русской революции.
Никому из них даже мысли такой в голову не приходило!
Но вы не найдёте одного освободительного движения на Западе, в котором в первых рядах не бился бы и не лил своей крови русский революционер.
Наш Бакунин проезжал по Саксонии, -- тогда ещё в экипаже, -- и увидел, что крестьяне берут замок.
И не могут взять.
Конечно, он остановил коляску.
Разумеется, он стал во главе восставших.
Повёл их на штурм. Как же могло быть иначе?
И взял замок.
Даже Николай I, говорят, узнал об этом с удовольствием:
-- Каковы у меня артиллерийские офицеры!
И ещё раз подтвердил приказ: поймать во что бы то ни стало этого самого Бакунина.
В войсках Гарибальди, в его "тысяче", было немало русских.
Ближайшим к нему человеком был Мечников, брат великого И. И. Мечникова.
Десять лет тому назад в петербургских редакциях ещё можно было встретить бравого старика с большими седыми усами, в венгерке со шнурами.
Попов. Гарибальдиец. Один из "тысячи". Освобождавший Неаполь и дравшийся под Палермо.
Попов, -- а приказ Гарибальди:
-- Завтра, дети в Палермо!
для него звучал музыкой, от которой закипало его сердце.
Эти русские дрались за... освобождение, за объединение Италии.
Мало того! Они дрались в рядах гарибальдийцев в Америке.
Куда только их не носило!
Свобода всегда была русской гражданкой. Хотя и жила за границей. Но где бы её не собирались убить, -- на помощь ей повсюду мчался русский революционер.
Вспомните нашего Герцена.
Какое участие он принимал во всех революционных движениях Западной Европы.
А сам наш великий Толстой.
Величайший из революционеров.
Разве он думал хоть секунду о революции в России?
Ему надо было переделать весь свет.
Никак не меньше!
Это русская черта. Практичная? Непрактичная? Но неотъемлемая.
И потом, -- это:
-- Великая русская революция.
Революции случаются часто. Великие, -- как и всё великое на земле, -- редки.
Русская революция возникла не потому и не для того только, чтобы человек, вместо полутора рублей, получал в день два.
Тогда бы это была не великая революция. А восстание недовольных подёнщиков.
И цена такой революции была бы полтинник.
Великая русская революция, -- когда впервые заговорил сам русский народ, -- дебютировала великим и скрытым в русской душе благородством.
Первым словом её, обращённым к стране было:
-- Уничтожение смертной казни.
Первым словом, обращённым к человечеству, было:
-- Всеобщий мир.
И смеяться над этим "наивным призывом" было близоруко.
Всё равно, что упрекать русского за то, что он заговорил по-русски.
Это -- его язык.
IV
Мы подтвердили полную искренность того, что говорили.
Подтвердили делом.
Подтвердили так, что ни у кого не может явиться сомнения в искренности нашего слова.
Мы подтвердили торжественным, перед всем миром, отказом от каких бы то ни было выгод, -- от аннексий.
Мы, задыхающиеся в нищете, подтвердили отказом от контрибуций.
Мы положили первый камень "свободному самоопределению" народов -- 11 польских губерний.
Когда мы заметили, что министр иностранных дел собирается "дипломатически" хитрить и лукавить, делает как будто одно, а на уме у него другое, -- мы его немедленно сместили.
Из-за одного двусмысленного выражения в дипломатической ноте мы чуть не подняли междоусобной войны.
Нельзя было больше доказать своей искренности.
Нельзя было больше доказать, что нас мутит от малейшего даже намёка на неискренность.
От тени намёка!
И в искренности нашего слова никто не может сомневаться.
Мы доказали её самоотверженно.
V
Но предсказание "трезвых умов" сбылось.
Протянутая рука, -- да! -- осталась в воздухе.
В раскрывшуюся народную душу, -- да! -- плюнули, плюнули те, к кому она раскрылась.
-- Мы оказались правы! -- могли торжествовать "трезвые умы".
Да.
Как оказался бы прав тот "трезвый" человек, который пришёл на поле через два дня после посева:
-- Видите, глупые люди, ничего не выросло! Какой смысл было бросать зёрна в землю? Лучше бы напекли хлеба и съели!
Мы бросили в мир мысли о том, чтобы вопросы союзов, войны и мира решались самими народами, а не их правителями.
И брошенные мысли взойдут на поле распаханном войной и политом кровью, -- взойдут, дайте срок им взойти.
На одном из русских митингов в Париже великий Анатоль Франс говорил:
-- Вы, мои друзья, стремитесь к республике. Вот во Франции мы имеем республику. Мы -- народ-самодержец, и наша судьба, говорят, в наших руках. А в то время, когда мы здесь мирно беседуем, -- в эту самую, быть может, минуту маленький человек, который называется Лубе, подписывает бумажку, в силу которой через пять лет нам придётся лить свою кровь и посылать на смерть своих детей!
Больше этого не будет.
Больше "маленькие Лубе" не будут подписывать смертных казней народам и "записок самоубийц" для народов -- по своим усмотрениям.
И чтобы этого не было, -- первое слово сказал русский человек, простой и наивный, как просты и наивны были рыбаки Генисаретского озера.
Перевернувшие весь свет.
VI
Мы исчерпали все мирные аргументы.
Мы обратились с горячим от души словом мира.
Нам нельзя сказать:
-- Врачу, исцелися сам.
Потому что мы подали пример. Мы прекратили военные действия.
Мы самоотверженно, отказавшись заранее от каких бы то ни было выгод, выделив 11 губерний, чуть не начавши междоусобную войну, -- доказали искренность наших слов.
Но слова наши всё ещё не имели силы.
-- Хотят мира всего мира.
-- Искренно хотят.
Но почему?
Не говорит ли здесь трусость?
Люди вчера шли из-под палки. Сегодня палки нет, -- и они не хотят идти.
Не слышится ли здесь голос слабости?
Не говорит ли утомление, тяжёлое утомление после трёх лет тяжких страданий?
Не прикрываются ли люди громким лозунгом как дезертиры?
Быть может это "дезертирующая нация"?
Нация, просто-напросто бегущая с поля сражения из рядов союзников?
Чего стоит голос такой страны?
Имеет цену голос сильного человека, мужественного, крепкого, голос борца.
С его предложением можно считаться. И должно.
Но чего стоит предложение труса, слякоти, бегущего дезертира?
И мы должны были ещё раз подтвердить пред всем светом наше предложение.
Подкрепить его новым аргументом.
Сказать всему миру:
-- Это мирное предложение исходит не от трусов, не от слякоти, не от каких-то беглецов, дезертиров. Нет! Оно исходит от людей мужественных, готовых к борьбе. Оно продиктовано не трусостью. Нет. Оно продиктовано великодушием благородного народного сердца. Мы предлагаем мир всему миру, но мы готовы на борьбу. Мы готовы на борьбу, но предлагаем мир всему миру!
Мы должны были это доказать.
Доказать неопровержимо.
И мы доказали это 18 июня.
-- Наступлением.
Наступление не есть противоречие великому, международному акту, которых началась русская революция.
Это только его подтверждение.
Мы протянули руку:
-- Мир всему миру!
И когда рука "осталась в воздухе", мы показали мускулы:
-- Напрасно! Нами протянута не дряблая, бессильная, а мужественная рука.
VII
Интересное совпадение.
Мы поступили так, как Соединённые Штаты.
Самая демократическая страна на свете.
Америка тоже сначала обратилась с воззванием о мире.
Выждала время, чтоб его приняли.
И когда оно принято не было, приступили к войне.
Это естественный, единственный путь, каким только и может идти демократия.
Она -- враг насилия.
Она считает долгом исчерпать всю силу убеждений.
И если все убеждения остались бессильны, она, -- что делать! -- прибегает к силе.
Вступает в борьбу.
Но тогда уже борется!
VIII
Наши слова звучали малоубедительно.
Даже забавно.
-- Мы не желаем аннексий!
Это говорит страна, у которой занято 15 губерний.
-- Без контрибуций!
Человека держат за шиворот, а он говорит:
-- Я не желаю вашего кошелька.
И наши союзники находятся в том же самом положении.
В их руках нет вершка неприятельской земли.
При этих условиях страшно было бы уверять:
-- Мы отказываемся от ваших земель!
Единственно, в чьих устах это может иметь сейчас значение, колоссальное, решающее значение, -- это в устах Германии.
Да, если бы она сказала:
-- Я согласна на мир без аннексий, контрибуций, на основе самоопределения народов!
Это был бы конец войны.
Но она этого говорить не хочет.
Она -- победительница.
Нам нужна не победа для победы, не слава, не лавры, не выгоды.
Нам нужно одно.
Чтоб Германия сказала, что она согласна говорить о мире без аннексий и контрибуций на основе самоопределения народов.
Нам нужно довести её до этого.
Только довести. Только до этого.
IX
Вильгельм Гогенцоллерн мог думать, что его особенный, "старый немецкий Бог", которого он призывал на балконе своего дворца 19 июля 1914 года, "Бог, дышащий огнём, Бог, топчущий как глину своих врагов, Бог, мстительный до третьего колена". Бог, два года слишком хмурившийся на своих немецких детей и пославший им долгое испытание огнём и голодом, -- что этот Бог к концу третьего года улыбнулся, наконец, своему пророку.
В конце концов, всё вернулось к началу.
Тишина на русском фронте. Враг, с которым можно не считаться.
Можно начать выполнять свой первый план.
План, с которым была начата война!
Бить поодиночке.
Обрушиться всеми силами на западный фронт.
Разбить сильнейшего противника.
И, разбив, обрушиться на слабейшего.
Правда, с тех пор немножко изменилось. Англия тогда не была так вооружена, да и Франция. Но и Россия тогда не была так безопасна!
Вильгельм мог уже видеть эту чудную минуту.
Он снова на балконе своего берлинского дворца.
А у его ног ревущая от восторга толпа.
Глядящая на него с восторгом, влюблённо, -- в него, "победителя мира", "победителя планеты".
-- Как он исхудал! Осунулся! Постарел! Поседел!
Забывая, что все они сами похудели, осунулись до неузнаваемости, поседели и постарели на тридцать лет за эти проклятые три года.
Толпа голодных людей, сытая уже аннексиями чужих провинций, захватами чужих богатств, миллиардами контрибуций, торговыми договорами, превращающими в рабов и данников весь земной шар.
-- Наш старый Бог, дети мои, в которого я так верил, начиная войну, не отвернулся от своего народа! Я обещал вам, что вынув меч, вложу его обратно в ножны только с честью. И ваш старый император сдержал своё слово, мои дети. Я с честью вкладываю в ножны мой меч. Мы воевали со всею планетой. Мы видели против себя Европу, представителей Азии, мы вели войны в Африке, против нас были Америка и Австралия. И мы, немцы, победили весь мир!
Что могут сделать вожди демократии в такую минуту, против такого вождя-победителя, победителя мира, победителя земли, победителя планеты?
Победителя, пред которым ничто Наполеон, ноль Александр Македонский!
Ничто так не спасает режим и династии как победа.
И только от проигранных войн на правах рассыпаются троны.
X
Если немецкая демократия согласна на человеческие и человечные условия мира, мы нашим наступлением помогаем ей, убивая её врага.
В случае победы Германии немецкая демократия будет раздавлена немецкими юнкерами, аграриями, капиталистами, мечтающими об экономическом порабощении всего мира.
И только в случае поражения падут виновники и этого поражения, и этой неслыханной бойни.
Тогда последней такой бойни в Европе.
Мы ведём переговоры с немецкой демократией и ведём наступление против её врага.
XI
Два великих слова Великой русской революции, -- обращение к народам и наступление, 18 июня, -- сливаются в одно.
На фронте и в тылу мы делаем одно и то же дело.
Мы ведём наступление, чтобы заставить врага признать приемлемость формулы:
-- Мир без аннексий и контрибуций, на основе самоопределения народов.
Наши социалисты едут в Стокгольм сговориться с вождями западного пролетариата, как провести эту формулу.
Наше правительство приглашает союзников пересмотреть договоры и цели войны соответственно этой формуле.
Выражающей единственное, но непоколебимое требование свободной России.
Наши союзники должны знать:
-- Война до тех пор, пока Германия не признает этой формулы. И ни секундой дольше.
Наши врачи должны знать:
-- Война до тех пор, пока вы не признаете этой формы. Но окончание ни секундой раньше.
Гром пушек, переговоры в Стокгольме и переговоры между союзниками, -- всё это сливается в одно:
-- Мир всему миру.
И мужественное наступление только придаёт силы разговорам о мире.
Во время балканской конференции я беседовал с нашим послом в Лондоне гр. Бенкендорфом.
-- В России желают войны? -- спросил он.
-- Ни в каком случае и ни под каким видом.
-- Тогда о чём же говорить? Мирные переговорщики...
Этот русский посол плохо говорил по-русски.
-- Мирные переговорщики могут говорить только то, что завтра будут говорить пушки!
Пушки на фронте говорят то, что говорит правительство свободной России, что говорят вожди её рабочих масс, что говорят эти массы, что говорит вся Россия, вся наша революция, вся душа русского народа:
-- Согласитесь на мир без аннексий, контрибуций, с правом народов на самоопределение.
Согласитесь на мир всего мира.
И тогда сейчас же, в ту же минуту конец войне.
Источник: Дорошевич В. М. При особом мнении. -- Кишинёв: Издание товарищества "Бессарабское книгоиздательство", 1917. -- С. 10 3 .