Только что прошел теплый летний дождь. От травы, седой от капелек дождя, от мокрой земли поднимается дыхание, теплое, влажное, нежное. Колокола заговорили по Риму. Звонят к "Ave Maria". Близится вечер.
На голубом небе облака стали цвета розовых кораллов.
Я стою на Палатинском холме.
На развалинах колоссальных дворцов.
От развалин поднимается смрадная, как запах крови, память Калигулы, Клавдия, Нерона.
Передо мной, внизу, мраморные обломки форума.
А за форумом, над противоположным обрывом, большой грязный дом.
Под ним в земле похоронен римский сенат.
В грязном доме овощная лавка, старьевщик, слесарная, столярная мастерская, трактир.
Днем перед дверями матери ищут насекомых в головах у детей.
Вечером пьет, сквернословит, дуется на грязные медные деньги в засаленные карты мастеровщина.
Это надгробный памятник над римским сенатом.
Тридцатый год нашей эры. Рим в волнении.
Утром прибыл с острова Капри патриций Казоний Прискус.
Говорят, возведенный в какое-то новое достоинство.
Ликторы немедленно уведомили сенаторов, что, повелением императора, сенат созывается сегодня, в полдень, на заседание.
Сенат давно не собирался.
Император Тиверий удалился на остров Капри и живет там, совершая богослужения в двенадцати выстроенных им храмах, окруженный оракулами.
И вдруг собрание сената! Посол от цезаря!
Форум, все портики, ступени храмов чернеют от народа.
Ликторы с трудом пролагают дорогу сенаторам.
Сенаторы взволнованы не меньше народа.
- Что случилось?
- Говорят, тяжелые известия от проконсула из Иудеи.
- Возмущение на севере Галлии!
- Новый испанский поход!
Жрец кидает благовонные травы на дымящийся алтарь Кастора и Поллукса.
Сенаторы занимают курульные кресла из золоченой бронзы.
Председатель ставит перед собой песочные часы и, поклонившись сенату, говорит:
- Слово благородному Казонию Прискусу, министру удовольствий ["А voluptatibus oflicium". Светоний.].
Сенаторы смотрят на него с удивлением. Председатель, опустив глаза, объясняет:
- Новая должность, только что учрежденная всемилостивейшим Августом.
Казоний Прискус медленно поднимается со своего кресла.
У него полное розовое лицо. Только около глаз и углов губ желтоватые пятна.
На белой тоге, обрамленной широкой каймой цвета запекшейся крови, полные, налитые руки кажутся желтоватыми.
Словно тление слегка коснулось уже этого рыхлого, выхоленного тела.
Он слегка касается рукой сердца и накрашенных губ и говорит:
- Избранные отцы! Император и верховный жрец, благочестивый цезарь Август, божественный Тиверий сенату римскому посылает свой привет.
Сенаторы встают, прикладывают руки к сердцу и устам, глубоко наклоняются и остаются так несколько долгих мгновений.
Затем все садятся, и Казоний Прискус продолжает:
- Император и верховный жрец, благочестивый цезарь Август, божественный Тиверий уведомляет вас о новой милости, явленной ему бессмертными богами. Два дня тому назад императорскими рыбаками у берегов Байи поймана камбала невиданной величины, и живою была доставлена на остров Капри, где находится ныне в садках для рыбы, предназначенной к императорскому столу. Сам повелитель морей, бог Нептун, шлет брату своему, Юпитеру, воплотившемуся в божественном Тиверии, дань из глубины своих владений. С благодарностью и достойно должны мы принимать дары благословляющих богов, и равный богам цезарь Август повелевает через меня своему сенату обсудить, под каким соусом должно изготовить посланную Нептуном рыбу [Светоний.]. Избранные отцы, что вы ответите вашему цезарю?
Словно гром поразил сенат.
Сенат молчал. Слышно было только тяжелое дыхание. Все опустили головы.
Одни побледнели, как их тоги, другие густо покраснели, как их пурпур.
Кай, полководец, который так часто видел смерть, что лицо его стало мертвым, чувствовал, как горячая кровь заливает его щеки.
Он чувствовал это только один раз.
Когда в Испании возмутился один из легионов и солдат кинул в грязь вызолоченный значок-с лавровым венком: "S. P. Q. R." и стал топтать его ногами.
Тогда горячая кровь так же бросилась в лицо Каю.
Он кинулся и крикнул:
- Десятого казнить...
Но сейчас же одумался и приказал:
- Десятого только оставить в живых, чтобы он рассказал, как оскорблять римские знамена.
И девять десятых мятежного легиона тут же пали под мечами.
И когда побоище было кончено, легионы подняли Кая на щитах:
- Да здравствует наш Кай, носитель страшного римского имени!
А сидевший рядом с Каем старик Пизон, мирный Пизон, всю жизнь свою отдавший изучению истории, с глазами, полными слез, прошептал:
- В детстве меня однажды отец высек. С тех пор я не испытывал ничего подобного.
- Цезарь ждет ответа своего сената! - сказал Прискус, прищурив пухлые веки и обводя пристальным взглядом ряды наклонивших головы сенаторов и ища их взглядов.
Молчание было страшно.
И вдруг среди него раздался голос.
Все вздрогнули и оглянулись на говорившего.
Говорил Антоний, из рода Павзаниев.
- Камбалу нужно прежде всего...
Казоний Прискус слегка наклонил голову:
- Пусть благородный Павзаний говорит громче. Так, чтобы все слышали!
Антоний возвысил дрожащий голос, который звенел, как струна, среди всеобщего молчания.
- Камбалу нужно прежде всего пустить живою в белое вино. Есть люди, которые говорят, что камбалу достаточно варить в вине. Эти люди заблуждаются! Живою надо пустить ее в белое вино. Пусть поплавает. Всеми жабрами она, по привычке, хватит в себя вина и пропитается вся вином. Вино пройдет у нее внутри. Все мясо, весь жирок пропахнет нежно, нежно винцом.
Сенат, дрожа, слушал эту речь. А Павзаний воодушевлялся:
- Пусть сделает пять, шесть, десять глотков, и когда, отравленная вином, задергается в судорогах, надо серебряным ножом, острым, как бритва, моментально разрезать ей живот и, выпустив кишки, печень и пузырь, бросить ее в кипящее белое вино, разбавленное водою, чтобы не придать мясу рыбы слишком винного вкуса. И прибавить в эту кипящую воду для запаха гвоздики.
В сенате раздался стон.
Павзаний в испуге смолк на звенящей ноте и задрожал. Сенаторы поднялись с кресел и смотрели: откуда раздался стон.
Рука Кая шарила около пояса, где привыкла находить меч.
- Это Ливии...
Болезненный стон вырвался у благородного Ливия. Весь сенат был на ногах и ждал слова Ливия. Ливии поднялся. На лице его было страдание.
Он протянул перед собою руки и голосом, полным муки, воскликнул:
- Только не гвоздики!
Сенаторы переглянулись долгими взглядами. И один за другим молча стали опускаться в кресла. Краска сбежала было с лица Казония Прискуса, и теперь снова румянец возвращался на щеки.
- Будь прокляты те, кто кладет в рыбу гвоздику! Это делают рабы-повара. И поистине справедлив тот, кто приказывает бить бычачьими жилами повара, когда заметит в своей рыбе горьковатый привкус гвоздики. Небрежные, не умеющие сохранить рыбу живою, они кладут проклятую гвоздику, чтоб заглушить вкус тления, которое немедленно же охватывает, в самой легкой степени, морскую рыбу, лишь только она заснула. Не кладите гвоздики!
Ливии заклинал, махая руками:
- Не кладите ее, чтоб не убить легкого привкуса, запаха моря. Когда ешь морскую рыбу, надо, чтоб на языке рождалась и в воображении неслась мысль о море! В этом поэзия камбалы. Нет! Не разваривая рыбы, оставив ее в кипящей воде с вином столько времени, чтоб мясо ее было еще слегка твердым и чуть-чуть сырым, - пусть огонь потом доделает то, чего не сделала вода, - рыбу надо выхватить из кипятка, и, осторожно снявши мясо и жир с костей цельными, огромными, аппетитными четырьмя кусками - с каждой стороны, сверху и снизу по куску, - положить сейчас же, не давая остынуть, горячей, на раскаленную сковороду с кипящим, бурлящим и брызгающим сливочным маслом...
- Стой! - закричал сенатор Марк, из рода Плавтов. - Где ж будет соль?
- Соль была в кипятке! - закричал звонким, пронзительным голосом Павзаний. - Не прерывай!
- Опять неправда! Опять ошибка! Не в кипятке! Не так солят рыбу! Надо жарить в анчоусном масле!
Плавт покинул свое место и стоял, размахивая руками, посредине сената.
- Надо взять соленых анчоусов с их соком, смешать руками, чтоб сделалось тесто, и протереть это тесто сквозь самое частое серебряное решето. Затем взять сливочного масла и пахтать, пахтать, пахтать, растирать, растирать, растирать анчоусную соленую массу со сливочным маслом, свежим, только что сбитым, на котором, словно слезы, стоят еще капли воды.
Плавт говорил со зверством и горящими глазами, и скрюченные пальцы его как будто мяли анчоусное тесто и сливочное масло.
- И смяв, измяв эту массу, когда вся она станет темной, коричневой, - кусками, горстями кидать, кидать ее на раскаленную сковороду. И пусть кругом распространится и дразнит, и щекочет ноздри запах жареной рыбы. В это кипящее анчоусное масло положить филей пухлой, жирной камбалы. Перевернуть ее, перевернуть несколько раз. Перевертывать, перевертывать, чтоб она не прижарилась, боги да спасут, где-нибудь. И трясти, трясти сковороду. Не сверху вниз, а так: шевелить взад, вперед, направо, налево, быстро, быстро на огне, чтоб анчоусное масло заливало камбалу. И пусть в нем дойдет она, недоваренная в кипятке, и от него получит свою сольцу.
- Избранные отцы! - воскликнул Казоний Прискус. Пухлые веки его теперь почти совсем сощурились, а около толстых губ легла глубокая складка.
Он смотрел на сенат, откинувшись назад и слегка забросив голову.
Вытянув руку, он шевелил пухлыми, желтоватыми пальцами в перстнях, успокаивая расходившиеся страсти.
- Избранные отцы! Август требует от своего сената соуса!
- А сейчас и соус! - с привизгом закричал Плавт. - Сейчас и соус будет!
Он схватился руками за трибуну, на которой стоял Прискус.
Но его отстранил Теренций.
Теренций говорил не своим голосом и задыхался.
- Слушай, Казоний Прискус! Скажи Цезарю, что для соуса надо разбить яичных желтков. И прибавить в них сахару одну каплю - три песчинки. Потому что одна капля сахару только подчеркивает вкусы всего и ничему не вредит, не оставляет сладости. И взбивши желтки, как желтую пену, еще бить, еще бить, со сметаной, для густоты.
- Подправочной муки, подправочной муки! - раздался чей-то крик.
- Одна ложка! На десять желтков одна ложка! И вводить в эту смесь кипяченого белого вина, в котором варили немного душистого перца.
- А раковое масло забыли! - схватившись за голову, воскликнул старик-сенатор и упал в кресло.
- Нет, не забыли!
Теренций повернул к нему свое бледное лицо с горящими глазами.
- Раковое масло из истолченных и протертых жареных раков добавлять каплями и разбивать, разбивать серебряными метелочками это красно-янтарное масло. А в вино, когда его кипятили, должны были быть положены нарезанные кусками живые омары. Это отнимет от вина его остроту - омарье мясо придаст ему свою сладость.
- Устриц теперь! - закричал Аврелий, который никак не мог выбрать мгновения, чтобы вставить свое слово.
Он оттолкнул всех и, взойдя на трибуну, схватил Казония Прискуса за тогу.
- Скажи цезарю, что это я сказал! Сказал сенатор Аврелий про устриц. Устриц, сваренных в вине. Устриц, освобожденных от жабр. Сваренных, очищенных креветок, припущенных на сковородке чуть-чуть в масле. Когда от сметаны слегка побелеет, а от ракового масла порозовеет желтая масса сбитых желтков, тогда в эту нежную, пухлую, воздушную пену положить жирных, вареных устриц и розовых, лоснящихся от масла креветок.
- Да чтоб все сбивали рабы-англы! - громовым голосом покрыл всех Теренций. - Людей с черными волосами не нужно подпускать к готовящимся кушаньям. У людей с черными волосами едкая и пахучая испарина. Кушанье, когда готовится, впитывает в себя все запахи кругом. Пусть соус сбивают белокурые рабы, от которых нет запаха. Англы для этого незаменимы.
- Пусть англы! Пусть англы! - кричал престарелый Андроник, махая своей единственной рукой, - другую он потерял в боях, завоевывая императору новые области на Востоке.
От волнения побледнели шрамы от ран на его лице.
- Пусть англы. Но не надо забывать: вливая на золотое блюдо... На золотое, потому что желтоватый соус на золотом блюде - это составит приятное для глаз сочетание цветов. Не надо забывать, подлив под камбалу пенистого, нежного соуса, облив им ее сверху, - не надо забывать, говорю я, взбрызнуть все это сверху истертым в порошок сыром. Слегка. Словно пронесшийся ветерок покрыл легкой пылью. И тогда! Тогда поставить все это на пылающий огонь. Чтоб пламя охватило все божественное блюдо, и, вспыхнув от жара, пыль от сыра, словно краской стыда, зарумянила все. И подавать...
Плавт сидел теперь в своем кресле, с побледневшим лицом, мутными глазами и шевелил отвисшими губами:
- И есть! И есть!..
- И есть! И есть! - повторяли сенаторы.
Казоний Прискус обратился к писцам, которые с навощенными дощечками сидели на ступеньках мраморной трибуны.
- Все ли вы записали?
- Да. Все, господин.
Министр удовольствий слегка ударил рукой по краю трибуны, чтобы воцарилось молчание.
- Избранные отцы! Император и верховный жрец, благочестивый цезарь Август, божественный Тиверий, благодарит свой сенат за законодательные труды и отпускает вас домой. Да найдете вы у домашнего очага, под покровом пенатов, вожделенный мир, спокойствие, счастье и безопасность. Можете идти!
Он поклонился и, пройдя через сенат, остановился на верхней площадке мраморной лестницы.
Сделав толпившемся на форуме и под портиками народу знак, чтобы он замолчал, Казоний Прискус громким голосом объявил:
- Граждане, аплодируйте! Римский сенат обдумал и утвердил соус к камбале для стола божественного Тиверия.
Народ молчал.
Вслед за Прискусом по лестнице гуськом спускались сенаторы.
Кай взял под руку старика Пизона.
- Однажды в Галлии мои солдаты затащили к себе молодую девушку и изнасиловали ее! - сказал он тихо Пизону. - Я пришел на шум и видел, как эта девушка вышла из дома к ожидавшим ее возмутившимся односельчанам. Когда она показалась, шум смолк, настало мертвое молчание. Она сходила с лестницы медленно, опустив голову, не смея ни на кого поднять глаз. Сходя с этой лестницы, мне кажется, я понимаю, что должна была чувствовать та галльская девушка, которую изнасиловали.
Пизон высвободил от него свою руку.
- Оставь меня со своими историями. Все время, пока обсуждался соус к рыбе, я не сказал, со своей стороны, ни слова. Боюсь, чтоб из-за этого мне не было чего плохого!
Опубликовано: Дорошевич В.М. На смех. СПб.: М.Г. Корнфельда, 1912. С. 156.