Дорошевич В. М. Собрание сочинений. Том V. По Европе. -- М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905.
Я передаю вам этот рассказ так, как сам его слышал от бывшего помощника смотрителя блаженной памяти Большой Рокетской тюрьмы.
-----
Пьер Верно и Жак Майо сидели вместе и ожидали казни.
Когда их привели обоих в одну и ту же камеру, они с любопытством посмотрели друг на друга.
-- Вы к чему?
-- А вы?
-- Я к гильотине.
-- Я тоже.
Они кисло улыбнулись и пожали друг другу руку.
-- Вы за что?
-- А вы?
-- Я за кокотку.
-- А я за старика. Много взяли?
-- Я? Ничего. Меня поймали на месте.
Жак Майо расхохотался.
-- Ну, а я так попользовался! Старик попался жирный. Ужасная гадина при жизни, но хороший покойник.
-- А вы его знали при жизни? -- спросил Пьер Верно.
-- Нет! -- беззаботно ответил Жак Майо. -- У меня никогда не было знакомства в таких кругах. Богатый рантье. Иногда лишь приходилось встречаться с людьми этого круга, но, вы понимаете, знакомство не продолжалось. Я давал им coup de père Franèoise { Удавить платком, напав сзади. }, -- и всё.
И Жак Майо прошёлся по камере, потирая руки.
-- Вам холодно?
-- Нет, я вспоминаю о некоторых, недурных делах. Это было тоже не из плохих. Старик был каналья препорядочная. Настоящий гад. Я слыхал о нём много от девиц. О нём много рассказывали. Он брал самых несчастных и последних тварей. Свинья! Что он только выделывал. Потом он платил им гроши и выгонял. Он был очень известен среди них. Старый судья на пенсии и вдовец. Раньше дававший деньги под проценты. Очень уважаемый человек среди своих. Он прожил всю жизнь с женою, в порядочном обществе, примерным семьянином, судьёй, буржуа, а теперь, на старости лет, вознаградил себя за всё. Жизнь, чёрт возьми, прошла скучно, и старик навёрстывал. Он жил один в небольшой квартирке и не имел даже прислуги, чтоб удобнее было устраивать оргии. Днём он принимал друзей и клиентов, а по вечерам выходил тихонько, бродил по улицам, набирал себе голодных тварей и вёл их к себе. Скотина!
-- Как же вы его застукали?
-- А очень просто. Как-то раз, на улице, я услыхал, одна девица говорит другой: "Как ни мерзко, а надо идти к старику. Заработков никаких. А ты?" -- "Я тоже. Не умирать же с голоду!" -- "Подберём ещё компанию и марш. Напишем записку, предупредим, и идём!" -- "Да, но как же доставить записку? Старик не велит, чтобы мы ходили к нему днём!" Мне и пришла в голову мысль! "Mesdames, ничего не может быть проще. Напишите, а я отнесу. Вы мне заплатите два су, всё равно, хоть потом!" Они тут же карандашом нацарапали разных свинств, -- я и пошёл. Как на счастье, старик был один. Сам отпер мне дверь и, кажется, испугался, увидев вдруг перед собой такого молодца. Ну, я, конечно, свалял дурака. "Две, мол, красивые дамы приказали вам передать это письмо. Пожалуйте! Просят ответ". Старик тут же принялся разбирать каракули. Ах, скотина! Как он улыбался, губы у него дрожали! Ни одна ещё свинья не умирала, думая о таких свинствах! Разве долго? Я взял его за горло. Кряк! Старик только задрыгал ножками. Я взял его за шиворот, стащил в чулан и принялся.
-- Ну, ну?
-- Чего "ну"! Всё было заперто. Железная касса, которой не сломать десяти человекам. Кинулся в ночной столик, ничего, кроме свинских фотографий. Сломал бюро, -- какие-то бумаги и опять пачки свинских фотографий. Во всех ящиках! Пришлось приняться за самого. Выворотил все карманы. Ну, старик имел кое-что при себе. Триста франков бумажками да два золотых, отличные часы, цепочка. Таки кутнул потом несколько дней!
-- И вас никто не заметил?
-- Ни одна душа. Как пришёл, так и ушёл.
-- Какой вы счастливый! Как же вас потом взяли?
-- Представьте, всё записка! Эта тварь подписала своё имя. Словно барыня! Её схватили, а она помогла найти меня. Ведь сама, тварь, говорила, что старик мерзавец. Можно ли было думать, что она станет из-за него так хлопотать? Ну, да понятно! Ей досадно: потеряла клиента. А всё-таки несколько дней пожил в своё удовольствие. Могу сказать! Когда меня схватили, при мне нашли всего десять су!
И Пьер Майо захохотал, хлопнув себя по коленке.
-- Вы ловко обделали дельце! -- сказал Пьер Верно. -- Хоть есть из-за чего умирать!
-- Нет, а вы как же так опростоволосились?
-- Что поделаешь! -- вздохнул Пьер Верно. -- Видно, это был несчастный для меня день. В нашем деле, как в картах, бывают счастливые и несчастливые дни!
-- Для меня несчастный день пятница.
-- Для меня вторник, а это было в среду. Была среда, -- и я пошёл. Собственно, я вовсе даже не имел в виду убивать. И не думал!
-- Рассказывайте!
-- Да при мне не было даже оружия!
-- А руки?
-- Руки не в счёт. Я никогда никого не душил. И не умею. Просто я был голоден. Второй день не жравши. Я шатался так, по Елисейским Полям, зашёл в какой-то двор, поднялся по чёрной лестнице. Думаю, -- схватят, скажу: "ищу работы, не нужно ли столяра?"
-- Ха-ха, столяра!
-- Я столяр.
-- В самом деле столяр?
-- В самом деле столяр. Настоящий столяр.
-- Скажите! Ну-ну!
-- Вижу, дверь в кухню открыта, а в кухне никого, я и юркнул. Хотел схватить кастрюлю и драла. Но на лестнице раздались шаги, я бросился дальше в квартиру. Никого. Я в одну комнату, я в другую. Слышу где-то разговор. Я спрятался в какую-то каморку. Там всё висели платья и так хорошо пахли! И все такие тонкие, -- я их пробовал на ощупь. Вижу, что сломал дурака, -- думаю: "дождусь ночи и как-нибудь уйду". Спать легли поздно. Разговаривали, хохотали, визжали, играли на музыке. Наконец, как всё стихло, я подождал, потом снял сапоги и пошёл. Ну, вы понимаете, везде темно. Заблудился! Иду по стенке, боюсь уронить что-нибудь, нащупываю двери, иду из одной комнаты в другую.
-- А спичек с собой не было?
-- Боюсь зажечь. Вдруг что-то уронил. И в ту же минуту слышу женский голос: "кто там?" Я было назад в дверь, -- но в эту минуту вся комната вдруг осветилась. Вы знаете, это у них там так устроено. Называется электричество. Вы нажимаете пуговку над постелью, -- и сразу днём. Смотрю, спальня. А на постели -- огромная такая постель -- женщина в длинной белой рубашке, словно покойница.
-- Красивая хоть женщина?
-- Не рассмотрел. Очень был испуган.
-- Ну, а потом, в Морге, ведь вас подводили к трупу?
-- Да ведь я же разбил ей голову!
-- Ну, ну!
-- Ну и стоим. Я испуган, она испугана. Она как закричит, я к ней: "Не кричите! Ради Бога, не кричите!" Она пуще. "Не кричите же! Да не кричи же ты, тварь!" Я схватил, что попалось под руку. Потом оказалось, это был стакан для воды на ночном столике, мне показывали, тяжёлый такой, литой. Тогда я ничего не помнил. Просто вскочил на кровать и ударил женщину по голове, чтобы не кричала. А она упала, и ещё сильнее. Орёт. Я её и начал молотить, Молотил-молотил, -- смотрю, чего ж я её? Она уж мёртвая. Так насилу в себя пришёл от испуга. А тут, слышу, топот, крики, бегут. Смотрю на столе какие-то склянки, думаю: "отравлюсь"! Хватил чего-то из хрустальной склянки, весь рот обожгло и после, когда сидел в полиции, от лица очень хорошо пахло.
-- Ну?
-- В эту минуту меня и схватили. Прислуга, консьерж, полиция. Здорово-таки поколотили. Должно быть, барышня им очень хорошо платила, так жаль. Потом уж на суде узнал, что она была кокотка.
-- Прислуга всегда любит кокоток! Вы попали в преглупую историю! -- заметил Жак Майо.
-- Да уж чего глупее! -- вздохнул Пьер Верно.
Они сидели вместе, ожидая смертной казни. По обыкновению, просьба о помиловании идёт к президенту.
Но в те времена это было простой формальностью, только затягивавшей дело. Сади-Карно никогда никого не миловал. Это он называл "не вмешиваться в дела правосудия".
Он подписывал смертные приговоры, как письма, между другими делами, и шёл принимать министров, посланников или должностных лиц, улыбаться и говорить любезности, спокойно, как человек, всегда исполняющий свой долг. В чём бы этот долг ни состоял: в официальной любезной улыбке, или в подписи смертного приговора.
Может быть, это тяжелее самой смертной казни, -- ожидание её.
Каждое утро, просыпаясь, Пьер Верно, вздохнув всей грудью, говорил:
-- А сегодня за нами не пришли!
-- Мы можем ещё сегодня поболтать и поиграть в карты. Раз утром не пришли, значит не сегодня. Это делается по утрам! -- отвечал Жак Майо.
-- А вдруг помилуют!
Жак Майо только пожимал плечами и смеялся.
Они жили, как живут все в ожидании смертной казни: тоскуя, с каждым днём худея, бледнея, делаясь всё более и более нервными и раздражительными.
Однажды Пьер Верно спросил Жака:
-- Вы парижанин?
-- Чистокровный парижанин! -- отвечал с большим достоинством Жак Майо.
-- Значит, на вашей казни будет присутствовать кто-нибудь из близких?
Жак Майо посмотрел на него с изумлением:
-- Ни души! У меня нет ни души близких!
-- Ваши отец и мать померли?
Жак пожал плечами:
-- Моя мать, вероятно, была порядочная потаскушка. А отец? Вряд ли она и сама хорошенько знала, кто именно мой отец. То есть это я так предполагаю. Дело в том, что меня нашли около Porte Maillot, -- отсюда и моё прозвище -- Майо. Жак Майо! Я ни малейшего понятия не имею, кто были мой отец и моя мать.
-- Но женщина? Ведь у вас была какая-нибудь женщина?
-- Вы думаете, что я сутенёр? Нет, среди нас, конечно, много сутенёров. Все почти сутенёры. Это принято. Но я никогда этим не занимался. У меня отвращение -- вожжаться с женщинами. Конечно, иногда после удачного дела, когда бывали деньги, я брал какую-нибудь тварь. Но она мне сейчас же делалась так противна, что я колотил её и прогонял. Находились и такие твари, которые и после этого ещё приходили ко мне. Но я их колотил уж так, что отбивал у них все лёгкие, и у них уж пропадала охота приставать ко мне. Я им нравился, но ни одной из них не удалось меня захороводить!
-- Вы можете нравиться женщинам!
-- Да я-то не люблю этих тварей. А вы?
-- У меня тоже никого нет в Париже. Была одна, она давала мне деньги в трудные дни. Да она умерла в больнице. Так что в Париже у меня никого нет. Я ведь не здешний, я родом из-под Сент-Этьена.
-- Это во Франции?
-- Это во Франции. Неподалёку от Лиона.
-- Лион. Я слыхал про Лион.
-- От нас столько же до Лиона, сколько и до Сент-Этьена. А, это хорошие места! Там, вы знаете, гораздо теплее, чем в Париже, и живут хорошие люди! Ах, какой хороший народ. Очень честный народ. Ну, да! Очень честный народ, потому что они работают. Наша вся деревня столяры. Из поколения в поколение все столяры. С незапамятных времён. Деревня, сколько себя помнит, -- помнит столярами. Деды были столяры, отцы столяры, внуки столяры. Мой дед тоже был столяром, мой отец был столяром...
-- Ваш отец помер?
-- Да, но мать жива. Мать, два брата и три сестры. Когда они узнают, что я казнён! А, по мне есть кому плакать!
И Пьер замолк, испуганный, при виде странного взгляда, который кинул на него Жак Майо.
В этот день они больше не говорили.
Жак молча, заложив руки за спину, ходил по камере.
Молча они легли спать.
Утром Пьер проснулся и задрожал всем телом.
Кто-то держал его за плечо.
Пьер весь похолодел и вскочил:
-- Уже?
Перед ним стоял Жак, хохотал и смотрел на него со злобой:
-- Вставай! Твоей матери пора плакать!
Пьер с ужасом и недоумением огляделся кругом. В камере, кроме них двоих, никого не было.
Жак вновь разразился хохотом и руганью:
-- Что? Испугался? Дрянь! Мозгляк! Крыса! У, поганая тварь!
Пьер смотрел на него с недоумением.
Полдня прошло в молчании.
Пьер попробовал было заговорить:
-- Послушайте... Может быть, завтра... Нам надоело жить... Зачем мы будем ссориться?..
Жак отступил от него с отвращением, с ненавистью:
-- Пошёл к чёрту, мозгляк! Слышишь ты? Пошёл к чёрту!
И Жак Майо зашагал по комнате, сумрачный, всё о чём-то думая.
Вечером, снимая сапоги, он обратился к Пьеру:
-- Ты! Столяр! Из этого... как его?.. Сент-Этьена, что ли. Какого же чёрта вы являетесь сюда и убиваете людей в Париже?! Это дело наше, наше, -- Майо! Чего же вы суётесь, чёрт вас побери? Когда у вас там есть чёрт знает что?
И Пьер остановился, сам поражённый нелепостью той мысли, которая пришла ему в голову.
-- Ну, ну! Проезжай! -- воскликнул с хохотом Жак. -- Ты сейчас бы вместо того, чтобы тебя казнили, сколотил бы гильотину для меня! Ты! Столяр! Ах, вы черти, черти, честные люди!
Пьер вскочил. Он заговорил горячо.
-- Я хотел сказать, что я взял бы работу! Ну, да! Ну, да! Я всегда хотел работы! Всегда! Я хотел быть столяром и ничего больше. Но когда умираешь с голоду, разве тогда думаешь? Ты можешь хохотать, сколько тебе угодно, а я всё-таки всегда хотел работы! Всегда!
-- Всё-таки тебе завтра утром отрубят голову! -- сказал Жак и повернулся лицом к стенке.
-- И пускай! А всё-таки я хотел работать!
И они замолчали.
Жак не мог спать. Его душила злоба. Он чувствовал, что весь полон ненависти к Пьеру. За что?
Жак отвечал себе:
-- За то, что он тварь! Кисляй! Поганец! Несчастный столяришка, с которым противно сидеть!
И Жак чувствовал, что это всё что-то не то.
На следующий день Жак стоял и смотрел в окно, а Пьер лежал на кровати, как вдруг Жак повернулся к нему и сказал:
-- А ведь твоим родным дадут знать, что тебя казнили!
-- Наверное, дадут! -- со вздохом отвечал Пьер. -- Я не хотел говорить своего имени, когда меня взяли, да они узнали сами. Им всё нужно! Казалось бы, поймали человека на месте преступления, ну, и казни! Нет, им ещё нужно до всего докопаться! Черти!
Жак подошёл, сел к Пьеру на кровать и спросил:
-- Твои родные очень будут плакать о тебе?
-- Как же не плакать? Очень будут плакать...
-- Расскажи мне, как будут плакать твои родные?
-- Я сам как раз думал о том, как они будут плакать. Известие, вероятно, передадут кому-нибудь из братьев. Должно быть, старшему. Его позовёт к себе мэр: "Так и так, ваш брат Пьер казнён в Париже за грабёж"... Бр... за грабёж!.. Ну, того это как обухом по лбу. Он вернётся домой, вызовет младшего брата во двор и там ему скажет. И оба заплачут. А потом уж передадут сестре. Эта-то уж будет убиваться! О Господи!.. Младшая сестра! Я её вынянчил. Она уж побежит и скажет другим двум сёстрам. Одна замужем в той же деревне. Да, нет! Куда ей побежать? Как услышит, так и грохнется, я думаю, об землю.
-- А мать? А мать?
-- От матери будут скрывать. Да разве скроешь, когда вся деревня будет знать. Вся деревня будет плакать. Меня очень любили. Знаешь, что я тебе скажу, Жак? Я не думаю, чтоб моя мать выжила такой удар! Я не думаю! Она в один день поседеет! Ведь ты подумай! Нет даже могилки, чтоб прийти поплакать! Она будет так рыдать, она будет так рыдать...
Жак вдруг сорвался с места, вскочил, весь бледный, как полотно, трясущийся, с широко раскрытыми глазами, и закричал:
-- Дрянь! Кисляй! Столяришка! И мать твоя тварь! И сёстры твои потаскушки! Что ты мне рассказываешь? Все вы твари! Все!
Пьер с ужасом и недоумением глядел на Жака.
А тот кричал, ругался, неистовствовал, чувствуя, что что-то давит его горло, душит.
И Жак упал в постель, в припадке, крича прерывающимся голосом:
-- Дрянь! Тварь! Тварь!
Он только что, стоя у окна, думал о своей казни.
Он был однажды на смертной казни. Шнырял в толпе и работал по карманам. Нарядные дамы и господа в цилиндрах узнали по газетам, кого будут казнить. А большинство не знало имени.
-- Как его зовут?
-- Не знаю.
-- А вы?
-- Я тоже.
-- Ведут, ведут!
Собственно, никто ничего не видел, кроме первых рядов. Все встали на цыпочки, что-то звякнуло.
-- Кончено! Кончено!
-- Проходите! Проходите! -- закричали полицейские.
-- Говорят, держался молодцом!
И всё.
Все разошлись, и движение по площади пошло своим порядком, словно ничего и не случилось.
Шутили, смеялись, болтали.
-- Был Жак Майо, не стало Жака Майо, никто и не заметит... Никто... Никто... В эту минуту Жак Майо обратился к Пьеру...
... Припадок кончился. Жаку было стыдно. Он с ненавистью смотрел на "столяришку", который всё видел.
Ему хотелось оскорбить столяришку, наказать, заставить страдать.
Два часа Жак крепился: "стоит ли связываться с такой тварью?" Но, наконец, не выдержал и сказал:
-- Слушай! Ты! Столяр!
Пьер поднял голову.
Жак хотел улыбнуться. У него перекосилось от этой улыбки всё лицо.
-- Сколько ты ни хвастайся там своими матерями, а всё-таки, -- ты убийца! Да! Да! Убийца! Убийца, и тебя казнят! Слышишь ты? Убийца и тебя казнят, потому что ты убийца! Столяр, а убийца! Столяр, а убийца!..
Пьера задело за живое. Он поднялся. Он ненавидел теперь Жака. Ему хотелось ударить его посильнее.
А Жак всё подступал и подступал:
-- Что ж ты ничего не отвечаешь? Ты убийца! Убийца!..
И смотря на него широко открытыми, полными ненависти глазами, Пьер тихо и медленно ответил:
-- А всё-таки по мне есть кому плакать. Есть кому плакать.
Жак побледнел, затрясся и крикнул:
-- Молчи!.. Молчи!..
-- А всё-таки по мне есть кому плакать...
-- Молчи!..
Жак схватился за табурет.
Пьер, в свою очередь, тоже.
Жак кинул табурет в угол:
-- Тварь!
И, весь дрожа, отошёл к окну.
До вечера не было сказано ни слова. Пьер разделся и лёг. Жак сидел у окна, отвернувшись, и думал:
"Постой же!"
Ночью из камеры приговорённых к смертной казни раздался сильный стук.
Когда сторож отворил дверь, перед ним стоял Жак Майо, бледный, задыхавшийся, с мокрыми волосами, прилипшими к вспотевшему лбу, и сказал дрожащим голосом, стараясь говорить спокойно:
-- Уберите труп. Я задушил эту тварь!
Казнь, назначенную на утро, пришлось отсрочить.
-- За что вы его убили? -- спросил следователь.
-- Это уж моё дело! -- отвечал Майо.
-- Да ведь это же глупо: убивать человека накануне казни! Да ведь это же глупо! -- воскликнул следователь.
Майо посмотрел на него свысока и пренебрежительно:
-- А вам досадно, что не вы это сделали! Вместо того, чтоб болтать, вы бы делали своё дело и казнили меня поскорей, буржуа!