Это было в доброе не старое время.
Человек, собираясь прокатиться по Волге, думал в глубине живота своего:
— Поедим!
В Васильсурске под корму подходила косовая лодка — и начинался торг, другими словами, ругань.
— Сам жри! — орал пароходный повар в не совсем чтобы белом колпаке. — Что ты мне маломерок-то суёшь, чёрт, дьявол, лешман?
— Иван Федосеевич! — мягко и с укоризной отвечал, стоя на носу, рыбак в красной рубахе, которая надувалась и хлестала на ветру, как парус. — Иван Федосеевич! Напрасно рыбу обижать изволите! Никогда рыба маломерком не была. Двенадцать вершков без четверти стерлядь, а вы в неё таким словом! Грешно вам, Иван Федосеевич!
— Двянадцать вяршков! Двянадцать вяршков! — дразнился повар. — Сказано меньше аршина к пароходу не подходи! Станет первый класс двенадцати вершковую стерлядь есть!
— Господи! — сокрушённо вздыхал рыбак. — Да что они с аршином, что ли, едят?!
— Народ торговый! — резонно отвечал повар. — Глаз намётанный! Его в полвершке не обмишулишь!
— И-и, Господи! — снова вздыхал рыбак и сачком доставал со дна лодки из садка на этот раз уж аршинную стерлядь.
А у пассажира при этих разговорах разыгрывалась «фантазия в желудке».
— Покажи стерлядей!
Официант приносил в решете свернувшуюся толстым чёрным кольцом стерлядь и спрашивал с готовностью палача, как будто она в чём была виновата:
— Как с ей поступить прикажете?
Стерлядь взбрыкивала, извиваясь, летела вверх и вновь падала в решето, на этот раз на спину.
Она тяжко и медленно дышала, и при каждом дыхании ходуном ходил её словно глазетовый белый с золотом жирный живот.
— Чисто овчинниковской работы! — вздыхал официант.
Пароход шёл вниз по реке.
Мимо плыли горы, бесконечные луга, дремучие леса, урочища, полные легенд, раскинувшиеся на вёрсты сёла с десятками мельниц, а в пароходной кухне, словно в застенке, жарились, варились, белым ключом кипели, шипели и ворчали в масле аршины и аршины стерлядей.
Повар сам приходил в столовую «брать заказы».
— Свари-ка мне, братец, пожалуй, ухи! — задумчиво и меланхолически говорил объевшийся пассажир.
— Завтрашнего дня первого Спаса! — пробуждал повар благочестивые воспоминания. — По этому случаю кулебячки не разрешите ли?
— Сделай и кулебячки! Со стерлядочкой!
— С чем же ещё?! — пожимал плечами повар.
Кулебяка шла к столу раскрасневшаяся, словно ей стыдно было, что она так жирна.
А нижняя, пропитанная жиром, корочка шипела.
Словно сердилась:
— Этакую жирную особу беспокоят, носят!
— Не кулебяка, а змея! — говорил официант, ставя на стол шипящую красавицу.
Как перлы, рассыпалась по тарелке визига, серело в ней стерляжье мясо, и всё это было пропитано золотистым растаявшим жиром.
Когда же поднимали крышку с миски, там оказывалась не уха, а горячее, расплавленное золото.
Ухи не съедалось всей.
— Остуди! — говорил пассажир. — Ужотка царский студень будет. Поем на ночь.
Повар конфиденциально склонялся к уху:
— Рака допустить дозволите?
— Допусти! — радостно разрешал пассажир.
Рака допускали к стерляди, а он в благодарность окрашивал застывшую в студень уху в нежно-красноватый цвет.
А там шли: солянка из стерлядей жидкая, солянка из стерлядей московская на сковородке, стерлядка паровая, блюдо из блюд — стерлядь по-американски.
И пассажир сходил, спустя четыре дня, в Царицыне, чтоб целый год не притрагиваться к стерлядям!
Теперь не то.
К повару надо спускаться вниз на кухню.
Повар не кажет глаз наверх. Словно стыдно ему. Словно делает он в кухне какое-то нехорошее дело.
— Нет ли стерлядок хороших? — спрашивает пассажир на волжском пароходе.
— Стерлядями хвалиться не буду! Порционная стерлядь нынче пошла!
— Что ж стерлядей, что ли, нет?
— Стерлядь есть, пассажира нет! — угрюмо отвечает белый меланхолик. — Кончили стерлядей есть! «Не по делам», говорят. Порционную за 55 копеек спрашивают. Порционные есть. Хорошими служить не могу!
— На пристани взять надо!
Повар только безнадёжно машет рукой:
— К нам, к пароходу, хороший рыбник и не подъезжает! Мелкоту берём! Хорошего товара не едят!
— Да что же, дорога, что ли, стерлядь?
Повар презрительно усмехается:
— Какое там дорога? За три целковых такую подам, — в Москве двадцать пять заплатить надо. А только и три рубля ноне всякому тяжко. «Не по делам — быть, — милый»!
Зато все первоклассные парижские рестораторы объявили, что с этой зимы они будут угощать почтенную интернациональную публику:
— Знаменитыми русскими стерлядями и знаменитыми русскими судаками!
В Cafe de Paris повалит пар от янтарной ухи, в Armenonville’е понесут на блюдах аршинных стерлядей, облитых красным томатовым соусом.
Строятся, говорят, специальные вагоны бассейны, чтоб возить наших стерлядей в Париж живыми.
И газеты будут радоваться и ликовать и славословить:
— Новый предмет отпускной торговли! Расчётный баланс будет ещё лучше!
Странная это радость!
Это всё равно, что человек сегодня продал бы с себя на толкучке сюртук, завтра жилет, послезавтра самые панталоны, — да ещё радовался бы:
— Ах, какую я оживлённую торговлю веду!
Печалиться, казалось бы, скорее следовало, что нам даже трёхрублёвая стерлядь самим не по карману!
— Ну, — говорит опечальный пассажир, — дай хоть икры свежей, что ли!
Повар снова мнётся:
— Икрой тоже похвалиться не могу! Настоящей икры нету. Платим дорого — два, два с полтиной фунт — сами. Но настоящей икры нету. Настоящую икру немец с французом да англичанин едят! Вся икра из Астрахани на Вену идёт!
Зато в Париже нет теперь ресторана, где бы не было отличной свежей «русской икры», и нет мало-мальски сносного парижанина, который не лакомился бы ею перед завтраком.
Тоже в расчётном балансе статья!
Да что стерляди, что икра! Предмет всё-таки хоть и не большой, но роскоши.
— Яиц всмятку дайте! — тоскливо приказывает пассажир.
Яйца тухлые.
— Теперь, извините-с, — говорит официант, — от Ярославля до Астрахани нигде хороших яиц не найдёте! Яйца идут за границу. Прасолы весь хороший товар для заграничных покупателей скупают. А на месте остаётся брак.
— Что ты, братец, врёшь? Как так, кроме тухлых, яиц нет?
Вы на пристани подходите к бабе:
— Хороший товар?
— Где уж хорошу-то быть? — простодушно отвечает баба. — Хорошо-то яичко нынче немец ест. К нему возят. Так товаром, который залежался, торгуем!
И ест вся Волга «брак всмятку».
Если вы будете в Париже, рекомендуется вам зайти в «Русскую торговую палату».
Она помещается на rue de la Paix, где все шикарные портнихи, где шныряют все самые шикарные кокотки.
Это приятно.
В палате заседает премилый народ, который может рассказать вам все парижские новости: кто вчера ужинал у Максима, с кем такая-то живёт и почему такой-то такую-то бросил.
«Русская торговая палата» получает казённую субсидию и выпускает отчёты о «деятельности»:
«Такой-то член палаты получил почётного легиона. Тому-то дан с бантом, а тому на шею».
В торговом отделе отчёта из года в год восхваляется всё одна и та же заслуга палаты перед отечеством:
«Палата занялась яичным вопросом. Благодаря деятельности палаты, развился отпуск яиц из России».
И палата с гордостью добавляет в конце статьи:
«Новый предмет экспорта отлично отразился на итогах нашего расчётного баланса».
Каждый год, когда публикуются цифры расчётного баланса, этот день бывает днём радости и ликования:
— Цифра вывоза — показатель процветания страны. Мы всё вывозим и вывозим!
Забывается при этом, что вывозится не избыток, а последнее. Мы молимся этому божеству, которое называется «расчётным балансом».
Каких-каких жертв мы не приносим! Питаемся тухлыми яйцами, чтоб свежие продать за границу, отказываемся от лакомого куска, чтоб полакомились иностранцы, едим хлеб с мякиной, чтоб хороший хлеб весь продать.
Приносим жертвы и ещё радуемся.
Что уж совсем забавно!
Мне кажется, что день, когда опубликовываются цифры расчётного баланса, справедливее должен был бы быть днём всеобщей печали.
Плакать в такой день приличнее, чем предаваться веселью.
И чем громче, чем крупнее цифра нашего вывоза, тем глубже, сильнее и искреннее должна быть общая печаль.
Это будет логичнее.
Ведь это значит:
— Другие будут есть, а не мы!