Кричать "Шаляпин! Шаляпин!" -- очень легко. Гораздо интереснее подумать:
-- Как играет Шаляпин и что ему дали играть?
Как я смотрю на Шаляпина в "Добрыне", -- мне вспоминается огромная картина Врубеля, которую мы все видели на Нижегородской выставке.
Микула Селянинович и заезжий витязь.
Копна рыжеватых волос и всклоченная борода. Глаза добрые, добрые, ясные, кроткие и наивные. Как у Шаляпина в "Добрыне".
Смотрит деревенский мужик на заезжего лихого витязя -- и в добрых, наивных глазах недоумение.
-- Зачем же воевать, когда можно землю пахать?
Но Микула пошёл в богатыри.
Очутившись на придворном пиру, у Владимира Красного Солнышка, Микула, вероятно, был бы и мешковат, и неловок.
Вот как Шаляпин в последнем действии.
Попав в такую "переделку", как в опере Гречанинова, Микула, вероятно, смотрел бы на балерин с наивным, наивным удивлением.
Как Шаляпин в третьем акте.
Он стоял бы, вероятно, так же неуклюже, когда его одевали бы в доспехи бранные, как стоит в это время в первом акте Шаляпин. Ему это чуждо. Не его убор. И впечатление бы он производил именно такое. Убор грозный, а на лице одно добродушие.
И только когда бы дело дошло до сечи, до битвы со Змеем Горынычем, когда проснулся бы в Микуле богатырский дух, -- он стал бы и ловок, и красив, и статен, и грозен. Как Шаляпин во втором действии.
А всё время от него веяло бы деревней, могучей, но наивной, мешковатой. Веяло бы добродушной деревенщиной. Как веет всё время от Шаляпина в опере г. Гречанинова.
Это прекрасный образ.
Но это Микула, -- не Добрыня.
Когда читаешь былины, -- из них встаёт другой Добрыня.
Илья -- сила земли. И, может быть, очень хорошо, что Илью в Большом театре загримировали Толстым, -- великою силой земли, -- именно, земли, -- русской.
Добрыня -- служилый человек. Белая кость. Воевода скорей, чем простой витязь. Человек служилого долга.
-- Коли стали прятаться старший за младшего, младший за старшего...
Он, Добрыня, долгом счёл исполнить обязанность: идти на подвиг богатырский.
-- Хоть и не моя была очередь.
Слышите вы в этой фразе довод и теперешних служилых людей, не имеющих в себе, правда, ничего богатырского, но эту только "богатырскую повадку" сохранивших?
Добрыня ратный человек, и ему в латы одеваться дело привычное. Он делает это единым духом. В латах ему ловко. Он словно в них родился.
Такой богатырь знает себе цену.
Он на пиру у князя не был бы ни мешковат, ни неловок.
И в приключении он держался бы иначе. Не стал бы. как деревенщина, больше всё изумляться.
-- "Изнемогаю!" -- сказал бы не с таким наивным удивлением, в котором слышится:
-- Батюшки! Да что ж это со мной делается?!
Добрыня и "изнемог бы" как-нибудь иначе. Вот Микула, тот изнемогает от изумления пред невиданными чудесами.
Добрыня в богатырских делах видал виды. Очутившись в таких странных, но приятных обстоятельствах, -- он больше обратил бы внимание на их приятность, чем на странность и не стал бы терять времени на удивление.
В Добрыне много простоты. Но простота эта аристократическая.
Воеводская, а не мужицкая.
Но...
Вот если бы г. Шаляпин написал эту оперу, -- мы могли бы ему сказать то же, что, думаем, должна бы сказать дирекция г. Гречанинову:
-- Это очень хорошо. Но это не "Добрыня Никитич". Или возьмите оперу назад. Или назовите "Микулой Селяниновичем".
А Шаляпин является только исполнителем того, что задумано и написано другим.
Он и должен исполнять то, что написано.
Перед ним либретто. Бесцветное. Таким языком мог бы говорить любой из богатырей. Так, какой-то раз навсегда "утверждённый язык для богатырских разговоров":
-- "Уж ты гой еси" да "уж ты гой еси". "Рученьки" да "ноженьки".
Богатырская форма. Вернее, богатырский мундир.
Надо искать характеристики только в музыке.
А музыка, которую поёт Добрыня, -- "самая деревенская". Деревенскою песнью веет от всего, что он поёт.
Ведь нельзя же играть Добрыню большим воеводою и петь в то же время по-мужицки деревенские песни. Получилась бы "наглядная несообразность", бессмыслица.
Добрыня так по-деревенски своей души бы не изливал. У Добрыни душа не деревенская.
Микула -- да.
И Ф. И. Шаляпин, на основании того материала, который ему дан, и от которого отступить ему невозможно, создал дивный, превосходный, художественный образ добродушного могучего Микулы Селяниновича.
И не его вина, что Добрыня в опере "Добрыня" только в заглавии.