«Сцена — зеркало жизни». Старый-старый афоризм.
Давно уже театром не интересовались так, как сейчас.
Кажется, только и интересуются, что театром. Куда ни придёте, — по третьему слову разговор о театре.
Скоро здороваться будут:
— А! Доброго здоровья! Как похаживаете в театр?
— Да благодарю вас! Слава Богу! Каждый день. Вы как?
— Да вот тут как-то два дня не был. А то каждый день!
— Ну, и слава Тебе, Господи! Очень рад!
В Петербурге восемь больших драматических театров, не считая маленьких, клубных, сцен.
В Москве, кажется, что ни улица, то в конце непременно театр.
В провинции, говорят, не запомнят таких хороших театральных дел.
«Театр — зеркало жизни».
Похорошело, что ли, так наше общество, или просто ему делать больше нечего, что оно только и делает, — смотрится в зеркало?
Для друга театра явление, конечно, отрадное.
Моралист может заметить:
— Взрослое общество могло бы и другое дело себе найти!
Мы берём факты такими, каковы они есть.
Общество смотрится в театр. Заглянем:
— Что за изображение?
Чем должна быть современная пьеса?
То есть пьеса, отвечающая современным литературным и сценическим требованиям публики.
Пьеса, которая представляла бы собою не только эффектное и занимательное зрелище, но и составляла бы событие в литературе и театре.
Заставляла бы о себе говорить самую интеллигентную часть интеллигентной публики.
— Скажите, что автор хотел сказать? — спрашивают после первого представления новой пьесы.
— Ей-Богу, не знаю.
— Какую мысль он проводит?
— Кажется, никакой мысли!
— Позвольте! Да что же есть в этой пьесе?
— Батюшка! А настроение?!
Пьеса «в четырёх актах и семи картинах» больше не существует. Есть пьеса «в четырёх туманах и восемнадцати настроениях».
— В ней интересны некоторые «зигзаги мысли»! — как пишут нынче в рецензиях.
Добрая старая комедия, где даже в заглавии ставилась подходящая пословица:
— Вот, мол, господа честные, какую мысль желаю я провести! Заранее знайте! Смысл басни сей таков.
Она умерла.
Публика расходится с очень модной пьесы г-на Плещеева «В своей роли».[40]
— Что же хотел сказать автор? Может кокотка идти на сцену? Не может?
— Ах, Боже мой! Ни то ни другое. Он просто дал настроение. Вы задумываетесь над участью «жрицы веселья». И жаль её, и что же, на самом деле, для неё можно сделать? Вот выход! И у вас в душе остаётся тяжёлое настроение. Вот это настроение и остаётся у вас от пьесы. «И так плохо и этак нехорошо».
Публика ищет настроения.
Критика говорит:
— Пьеса туманна, но в ней есть настроение.
Литераторам и артистам остаётся давать «настроение».
Настроение!
В Париже, на бульваре Клиши, есть знаменитый «кабачок смерти». Вы заходите туда, садитесь за гроб, перед вами зажигают тоненькую восковую свечечку, как перед покойником.
Вы смеётесь.
Как вдруг откуда-то из низа потянуло сыростью и холодом.
Словно могила раскрылась под ногами.
Ваша дама трусливо поджала ножки, побледнела, шепчет трясущимися губами:
— Уйдём отсюда!
Это — настроение:
В театре г-жи Яворской идут «Ночи безумные» гр. Л. Л. Толстого, «сына своего отца».[41]
Героя «охватывает» поцелуйное бешенство под влиянием благовонных ночей Неаполя.
И когда поднимается занавес, в зрительном зале пахнет курящимися «монашками»[42].
Это и есть благовоние итальянской ночи!
— Необходимо создать настроение, которое губит героя.
И зажигают десяток «монашек».
— Погибай!
Это, однако, оттого, что дела театра пока ещё не особенно блестящи.
При более блестящих делах «настроение» будет создаваться более могущественными средствами.
Под креслами в партере будут разложены раковины от устриц.
Чтоб пахло морем!
Скрытые в рампе тайные пульверизаторы будут «напоять» воздух духами Брокар и К°.[43]
Когда в пьесе говорят о вреде курения, капельдинеры тайно из рукава будут курить «Aguilas Imperiales», 115 рублей сотня, и наполнять воздух благоуханием сигар.
Какая гамма! Какой аккорд настроений!
Прежде в пьесах главным лицом был любовник, герой, фат, ingenue, grande coquette, драматическая героиня.
Теперь пишут:
— Особенно хорош был сверчок. Успех сверчка, трещавшего за печкой, рос с каждым актом.
Аркадий Счастливцев, который умел «скворцом свистать, сорокой прыгать», получал бы великолепнейший гонорар и два бенефиса.
Был бы первым персонажем.
— «Особенно сильное настроение создал в театре скворец, заунывно свиставший за сценой. В скворце мы узнали нашего неподражаемого артиста г-на Счастливцева. Говорят, что в свой бенефис он будет за сценой сорокой прыгать. Билеты все проданы».
Ах, живи Аркадий в наше время!
Как бы он сказал Геннадию Демьяновичу Несчастливцеву:
— Ведь актёр-то нынче не в моде!
— А что у тебя там в узле?
— Настроения-с, Геннадий Демьянович!
— А драм у тебя нет?
— Драм, Геннадий Демьянович, нет! Одни настроения!
— И охота тебе, вместо пьес, настроения носить?
— Публика требует, Геннадий Демьянович!
Пьеса г-на Фёдорова «Старый дом» не имела успеха на Александринской сцене потому, что в постановке не было надлежащего настроения.
В пьесе-то есть настроение, в постановке — не передано!
Пьесу надо ставить так.
При поднятии занавеса со сцены из скрытых потайных люков несёт затхлостью и плесенью.
Вообще носу я придаю в театре большое значение. Нос до сих пор ничего не делал в театре. Действовали на зрение, на слух. А нос, что он делал? Сморкался во время самых сильных монологов и мешал? Надо заставить и его, бездельника, работать! Пусть способствует передаче настроения.
Итак, все носы приходят в скверное настроение, потому что со сцены пахнет затхлостью, плесенью и гнилью.
По стенам бегают пауки, ясно различаемые в бинокли.
Во время реплики М. Г. Савиной публика видит, ясно видит, как с потолка спускается паук и заползает почтенной артистке за воротник.
Все зрительницы нервно поводят плечами, словно и им заполз за корсаж паук.
И вот тогда-то, когда г-жа Савина скажет:
— Какой это старый, старый, старый, старый, старый дом!
Вот это настроение!
— Знаете ли, — говорит зритель, выходя с первого представления новой пьесы «в четырёх туманах и 18 настроениях», — смотрел, смотрел я — и вдруг мне в голову мысль: «Да стоит ли жить? А не застрелиться ли?» Взглянул на соседа — и обмер: «Да у него в глазах та же мысль!»
Вот это называется «настроением».
И актёры для таких пьес нужны совсем другие.
Где ты «первый любовник» добрых старых времён?
Классический первый любовник!
— Сюртучок с иголочки, на левой ручке перчаточка.
Цилиндр словно только что вычищенный ваксой. Сверкавший до боли в глазах. Он снимал цилиндр не иначе, как входя в гостиную, становился на одно колено.
Хватался за завитую голову.
И был неотразим.
Где ты «фат»? Фат, от которого на полверсты разило сердцеедом! Который имел такие жилеты, что, — выйди в таком жилете на улицу, — возьмут в полицию!
— За появление в маскарадном костюме в неположенное время.
Где классический «простак» в белокуром парике, которого театральные парикмахеры так мило называли «городской блондин»?
Как просто и ясно было всё тогда в жизни и на сцене.
Комик надевал «толщинку» и прилеплял две котлеты вместо бакенбард.
Ingenue comique перед выходом на сцену завязывала губки бантиком. Ingenue dramatique начинала страдать ещё до поднятия занавеса.
Драматическая героиня, выходя на сцену, «метала взор». И вы сразу видели, что она:
— Всё поняла.
Теперь не то.
— Иван Иванович гримируется!
Он кладёт на полпальца белил. Сверх белил густо пудрится самой белой пудрой.
Это — любовник. Это — герой.
— Голландской сажи Ивану Ивановичу.
— Иван Иванович сделает чёрные круги вокруг глаз.
Он идёт изображать героя нашего времени.
— Иван Иванович, приготовьтесь, скоро ваш выход!
У Ивана Ивановича начинает дёргаться половина лица.
У Ивана Ивановича начинается Виттов пляс.
— Я… я… я… готов!
И в антракте к нему бегут знакомые.
— Поздравляю!
— Колоссальное впечатление!
— Удивительно нервно!
— Ах, какой вы неврастеник!
Рецензент отмечает на манжетах:
— Успех колоссальный: после второго акта у трети театра началась Виттова пляска.
Театральные хроникёры бегут:
— Сколько истерик? Сколько истерик?
— Правда, что одного господина вынули в гардеробе из петли? Хотел повеситься на вешалке!
«Знатоки» изумляются:
— Какая сила! Какая сила!
— Какая сила в изображении полного бессилия!
И самый «фурорный» артист в России г-н Орленев.[44]
Актёр, который как никто изображает полное нравственное бессилие.
— Я нервно-салонный актёр! — с гордостью говорил мне на днях один артист.
И вы часто услышите похвалу:
— Ах, это такой, такой неврастеник!
В театральном бюро скоро будут вывешивать объявление:
— Неврастеник ищет места. 500 рублей в месяц, два бенефиса. Жена — истеричка.
И антрепренёр станет набирать труппу:
— Первого неврастеника, второго неврастеника. Истеричку с большой истерией.
— С большой истерией трудно найти-с. Все нарасхват. Не возьмёте ли… Есть психопатка одна.
— Психопаток взяли трёх. Нет, уж вы мне хоть на гастроли истеричку с большой истерией дайте. С малой истерией у меня жена. Публика очень любит. А такой-то хорош?
— Нервы — мочала.
— Давайте! Давайте! Его на застрастку!
Слава Богу! Труппа для «пьес с настроениями» готова.
Если старый афоризм верен и сцена — зеркало жизни, «на зеркало неча пенять».
Таково отражение.