Аккерманский герой.
Только что дал «плюху» земству. Добился нового избрания в председатели уездной земской управы и «швырнул» своё избрание собранию в лицо:
— Я вообще не сторонник земских тенденций!
Господин Пуришкевич.
Щеголеватый молодой человек. На руке золотая браслетка. Манеры заискивающие. По полу приятно скользит. Занимается стихосложением.
Душу имеет возвышенную.
Я имел удовольствие познакомиться со скользящим г. Пуришкевичем в неприятную для него минуту.
Ко мне, фельетонисту одной из одесских газет, вошёл молодой человек в браслетке, растерянный и пришибленный.
Г. Пуришкевича, председателя аккерманской земской управы, побил земский архитектор.
«Инцидент» очень живо обсуждался тогда южной печатью, и г. Пуришкевич объезжал редакции.
— Вы понимаете… замахнуться на земца!.. на молодого земца, всей душой стремящегося к служению земским идеям… Такое варварство!.. Такая дикость!.. Прямо некультурно! Прямо некультурно!
Он говорил, конечно, горячо. Живописно. Жестикулировал.
А браслет с «бульками» так и звенел, так и звенел на его руке.
Скользкий молодой человек показался мне человеком с «коготком»!
Я смотрел на него и думал:
— Ох, брат! Кажись, и сам ты тоже «кока с соком»!
Вскоре мне пришлось быть в Аккермане, и там я узнал, в чём дело.
«История» вышла из-за плана новой больницы или училища, — не припомню.
— Этот план не годится! — заявил г. Пуришкевич. — Что это за фокусы такие? Только расход. Нам эти роскоши не нужны.
— Это совсем не «роскоши», а то, что требуется, чтобы здание было гигиенично! — возразил земский архитектор.
— Прошу вас не рассуждать, а делать, что вам говорят. Вот и всё! Потрудитесь переделать это так-то, это так-то!,
— Но под таким планом архитектор подписаться не может!
— А не можете и не надо! Можете уходить!
— То есть, как это «уходить»?
— А так! Мне ваши рассуждения не нужны. Я сказал, — и должно быть так сделано. Не желаете, — вон!
— Что-о?
— Вон! Нахал! Люди!
Если бы он напал на человека более культурного, — тот нашёл бы, как с ним поступить иначе. Но г. Пуришкевич нарвался на провинциального медведя, у которого первое — драться.
Оскорблённый архитектор подкараулил скрывавшегося после этого г. Пуришкевича на пристани, подошёл к нему и надавал пощёчин.
— У него, знаете ли, только и слов, что «я», «вон», «долой», — рассказывали аккерманцы, — «я сказал», «я велел».
Чуть не «повелел».
— Человек мягкий, ласковый и даже в браслетке. Но с «подчинёнными» — рвёт, обрывает, кричит. А «подчинёнными» считает всех. Он один!
В следующем году ко мне явился один студент.
Юноша, — только пух ещё на лице показался.
Кончил гимназию, поступил в университет, — а тут в восточных губерниях голод.
Оставил на год университет, бросился в Казанскую губернию, устраивал столовые, кормил.
Вернулся, опять в университет, — а тут голод на юге.
Опять университет «на год» бросил и поехал в Аккерманский уезд устраивать столовые.
— Да этак вам, друг мой, никогда и университета не кончить! Голод у нас — обыватель постоянный. Только адреса у него каждый год разные.
— Что ж делать! Что ж делать!
Опытный уже в деле устройства столовых юноша с жаром схватился за дело, — но сразу на пути встретил г. Пуришкевича.
Если вы вспомните голодно-продовольственную аккерманскую эпопею, — вы припомните сразу фамилию:
— Г. Пуришкевич.
Он говорил, о нём говорили, он печатал, о нём печатали каждый день.
— Г. Пуришкевич устроил…
— Г. Пуришкевич организовал…
— Г. Пуришкевич просит…
— Г. Пуришкевич благодарит…
Получалась такая картина.
Есть на свете бедствующий Аккерманский уезд, и есть на свете благодетельный г. Пуришкевич.
Один!
Аккерманский уезд голодал, — но стоило появиться г. Пуришкевичу, — и бедствие кончилось.
Один!!
И целую зиму мы смотрели на это победоносное единоборство г. Пуришкевича с народным бедствием.
Многие даже восклицали:
— Хлеба не родится, — Пуришкевичи родятся! «Не погиб ещё тот край».
Самостоятельная деятельность юноши не понравилась г. Пуришкевичу.
Кто это ещё в уезде, кроме него, г. Пуришкевича, смеет появляться?
— Не со мной, так против меня! А со мной, — так, значит, подо мной!
— Позвольте мне действовать самостоятельно, — заявил юноша, — у меня есть и свои пожертвования!
— Ах, свои-с?
Г. Пуришкевич сумел «удалить» юношу от устройства столовых, напечатал в местных и столичных газетах письма, что просит впредь не высылать пожертвований такому-то, и добился того, что юношу чуть ли не выслали из пределов Бессарабской губернии.
— Осрамил, извалял в грязи! — чуть не плакал бедный юноша.
И вот теперь.
«Не разделяющий земских тенденций» председатель земской управы провёл в земские гласные людей своей партии, добился избрания на новый срок и, добившись, встал и торжественно земству плюнул:
— Отказываюсь! Вообще не разделяю земских тенденций. А по части народного образования — в особенности!
Это в наше-то анти-земское время!
Сам бы «искательный молодой человек», Глумов, из пьесы «На всякого мудреца довольно простоты», — от зависти бы за голову схватился и с отчаянием воскликнул:
— Ловко! Вот это называется — ловко!
А мамаша Глумова добавила бы:
— Беспременно это он в вице-губернаторы метит!
— Ведь сделано-то, сделано-то как! — восхитился бы даже сам Иван Антонович Расплюев. — А? Победитель, можно сказать! Только что избранный! Излюбленный земский человек-с! И тот на это самое земство: «тьфу!» И в полное рыло-с! «Н-не разделяю». Большую карьеру, браслет, сделает! Потому — гениален. Всякие штуки бывали, а до этакого фортеля никто не додумывался. Вещь первая!
«Дневника» в «Гражданине» молодой человек удостоится.
И на среду к кн. Мещерскому может даже без приглашения явиться.
— Пуришкевич.
— Вы?! Это вы?!
— Я-с!
Будет в объятия заключён и гостям представлен:
— Господа, Пуришкевич! А? Вот он какой Пуришкевич бывает!
Я даже думаю, что он во многих салонах может недели полторы приманкою быть.
«На Пуришкевича» будут приглашать, как приглашают в скромных чиновничьих семьях «на хорошего гуся».
— Vous savez[31]. Он такой молодой и уже… Приезжайте, это любопытно!
И будет г. Пуришкевич по паркету скользить, а там куда-нибудь и проскользнёт.
— Э… э… это очень… очень хорошо… Такого удара не было… очень хорошо… Но ведь это самопожертвование… господин… господин… господин Пуришкевич!
— Исполнение долга, ваше превосходительство. Только исполнение долга! Ничего-с, кроме исполнения долга!
— Да… да… Но не всякий бы, знаете, милейший, на это пошёл…
— Это уж как будет угодно оценить вашему превосходительству…
— Да… да… конечно… Но, однако, вы всё-таки того… гм… три года в земстве этом служили?.. А?
— Единственно для того, чтоб нашей партии людей туда проводить. Так сказать — и во вражеском стане на нашу пользу работал!..
— Гм! Оно… того… служба полезная!
— Осмелюсь добавить вашему превосходительству.
— Что вы осмелитесь добавить?
— Я и против народного образования, вашество.
— Да?! Даже?
Г. Пуришкевичу останется только замереть с поникшей головой, слегка отставленными руками, в позе, выражающей полную готовность.
— «Вы будете в большом, большом счастье, в золотом платье будете ходить и деликатные супы кушать, очень забавно будете проводить время!» — как говорит Добчинский.
А может быть…
Может быть, и так пройдёт, и без награды останется, прочтут и плюнут, и без внимания оставят.
Чёрт знает, чего не может в наше время случиться!
И добродетель ценится только тогда, когда она редкость.
А как её, добродетели-то, разведётся слишком много, то и добродетельнейшие поступки остаются без награждения.
И г. Пуришкевич добродетелен, да и время-то уж очень добродетельное.
Шага сделать нельзя. Шаг сделаешь — непременно в добродетель ногой попадёшь.