Луна дрожащимъ свѣтомъ серебрила каналъ. На темномъ бархатномъ небѣ брильянтами сверкали звѣзды. Откуда-то неслась пѣснь гондольера. Ей аккомпанировали мелкія волны, плескавшіяся о мраморныя ступени дворцовъ.
Никогда Венеція не была такъ прекрасна, какъ въ эту минуту.
Гдѣ-то пѣлъ гондольеръ, пѣли волны, пѣлъ голубой лунный свѣтъ, обливая бѣлыя стѣны молчаливыхъ, суровыхъ палаццо.
Пѣло все, -- воздухъ, и море, и свѣтъ. Эта чудная пѣснь звучала сильнѣе, сильнѣе, сильнѣе... и онъ очнулся.
Пахло и больницей и казармой. На стѣнѣ за проволочною сѣткой коптился ночникъ. Въ окна глядѣлъ кусочекъ бѣлаго, безцвѣтнаго лѣтняго ночного неба, изрѣзанный переплетомъ желѣзной тюремной рѣшетки.
На другой койкѣ, стоявшей въ палатѣ, метался въ бреду какой-то человѣкъ.
Онъ то старался подняться, то снова падалъ на подушки и бормоталъ, безсильно махая руками:
-- Вонъ... вонъ изба... Видишь, безъ крыши... Пріѣли солому-то... Рубили и ѣли... Жрать... жрать было нечего... Жрать... Вонъ она... вонъ изба-то...
Лавину становилось страшно.
Гдѣ онъ, что съ нимъ было и какъ онъ попалъ сюда?
Мысли плохо вязались въ головѣ, какой-то шумъ мѣшалъ думать, но онъ старался припомнить.
Его повели къ слѣдователю для допроса. Весь этотъ день ему чувствовалось какъ-то не по себѣ. Какая-то слабость, какой-то шумъ въ головѣ, какія-то несвязныя мысли. Онъ сидѣлъ въ коридорѣ на скамейкѣ, и вдругъ ему начало казаться, что двое солдатъ, стоявшихъ по бокамъ съ ружьями, стали расти, расти, превратились въ какихъ-то великановъ, заслонившихъ собою все. Такъ что, когда чей-то голосъ выкрикнулъ: "Арестованный Лавинъ, къ слѣдователю" -- онъ, поднявшись, даже съ удивленіемъ увидѣлъ, вмѣсто великановъ, двухъ маленькихъ гарнизонныхъ солдатъ-замухрыгъ.
Онъ постарался подбодриться и войти къ слѣдователю съ обычнымъ смѣлымъ, гордымъ, спокойнымъ видомъ.
Много онъ ихъ видѣлъ на своемъ вѣку!
Онъ твердо подошелъ къ столу со своею обычною осанкой, но тутъ почувствовалъ, что ноги у него подкашиваются, и безсильно опустился на стулъ въ ту самую минуту, когда слѣдователь только еще говорилъ:
-- Садитесь!
Въ головѣ шумѣло все сильнѣе и сильнѣе, и невыносимо тянулись эти минуты, пока слѣдователь съ утрированно-дѣловымъ видомъ рылся въ какихъ-то бумагахъ.
-- Вы, г. Лавинъ, обвиняетесь въ побѣгѣ на пути слѣдованія въ ссылку и проживательствѣ по чужому виду, -- наконецъ проговорилъ слѣдователь, все еще перелистывая какія-то бумаги и не глядя на него. -- Что вамъ будетъ угодно сказать по этому дѣлу?
Онъ хотѣлъ было отвѣтить по обыкновенію какою-нибудь бравадой, но почувствовалъ, что голова становится тяжела какъ свинецъ, схватился за столъ и прислонился къ нему грудью... Голова безсильно опустилась, онъ чувствовалъ, что еще минута, и онъ упадетъ.
-- Что съ вами?.. Вы больны? -- спросилъ слѣдователь, взглянувъ на него и вскакивая съ мѣста.
Онъ едва могъ прошептать:
-- Да... мнѣ скверно...
Онъ слышалъ, какъ слѣдователь кому-то кричалъ: "Скорѣе доктора!" какъ кто-то бѣгалъ, суетился, какъ отворялась и затворялась дверь, какъ, наконецъ, вбѣжалъ какой-то господинъ, какъ онъ шопотомъ спросилъ у слѣдователя: "Лавинъ? Тотъ самый?" помнитъ, что этотъ господинъ щупалъ у него пульсъ, велѣлъ показать языкъ, просилъ зачѣмъ-то привстать, снять сюртукъ. Онъ повиновался молча, машинально. Онъ слышалъ затѣмъ, какъ докторъ сказалъ слѣдователю: "Тифозная горячка", -- и вдругъ ему показалось, что докторъ превращается въ кондуктора желѣзной дороги.
Да, да! Онъ запомнилъ это лицо кондуктора одной изъ швейцарскихъ дорогъ. Онъ вздрогнулъ и сталъ всматриваться пристальнѣе.
Да, да! Это вагонъ, кругомъ пассажиры. Въ ушахъ ясно слышенъ адскій грохотъ быстро летящаго поѣзда. Только почему это въ вагонъ все входятъ и выходятъ?
Ага! Въ отворенную дверь онъ увидѣлъ двоихъ солдатъ съ ружьями. За нимъ погоня. Онъ попался. Его сейчасъ арестуютъ. Надо выпрыгнуть въ окно.
Онъ отлично помнитъ, какъ вскочилъ съ мѣста и съ крикомъ кинулся къ окну. Но его кто-то схватилъ... Дальше все какъ въ туманѣ. Онъ помнитъ только, что отбивался, что ударилъ кого-то головой въ животъ, -- страшный матросскій ударъ, который онъ видѣлъ когда-то въ Александріи и который почему-то ему вспомнился въ эту минуту, -- что кто-то закричалъ страшнымъ голосомъ, что какіе-то люди кинулись на него и начали его валить. Дальше онъ не помнилъ ничего.
-- Вонъ... вонъ изба, которая безъ крыши... Безъ крыши которая, -- хрипѣлъ на сосѣдней койкѣ больной, метаясь по постели и размахивая руками.
Лавину становилось все страшнѣе и страшнѣе.
Что-то сѣрое, безцвѣтное, бѣлесоватое ползло, проползало сквозь рѣшетку окна, тянулось къ нему и къ его сосѣду... Неужели это была смерть?
Лавинъ не былъ трусомъ. Въ своихъ авантюрахъ, изумлявшихъ цѣлую Европу, онъ не разъ видалъ смерть лицомъ къ лицу. И не боялся. Она огромнымъ чернымъ призракомъ вставала въ минуту опасности, и этотъ призракъ его не пугалъ.
Вотъ хоть бы этотъ побѣгъ въ Швейцаріи. Поѣздъ съ головоломною быстротой летѣлъ сквозь туннели, по гигантскимъ мостамъ, переброшеннымъ черезъ страшныя пропасти, то мчался по самому краю бездоннаго обрыва, то словно слеталъ на самое дно цвѣтущихъ долинъ. Горы то громоздились надъ нимъ, то толпились подъ нимъ.
Лавинъ зналъ, что въ сосѣднемъ вагонѣ сидятъ переодѣтые полицейскіе, чтобъ арестовать его на слѣдующей станціи. И въ немъ проснулась страстная, неудержимая жажда свободы. Былъ только одинъ способъ къ спасенію: пользуясь темнотою ночи, спрыгнуть на всемъ ходу съ поѣзда. Сумасшедшій скачокъ на тотъ свѣтъ. Но онъ не колебался. Покуривая сигару, онъ вышелъ на площадку вагона.
Поѣздъ летѣлъ съ быстротой 80 верстъ въ часъ. Огненными полосками мелькали мимо сигнальные фонари. Страшный шумъ, словно все рушилось кругомъ, оглушалъ Лавина, когда поѣздъ мчался черезъ туннель... Второй туннель, третій... Поѣздъ спустился въ долину... Черезъ четверть часа станція... Передъ глазами ровная лужайка... Въ темнотѣ ночи словно мелькнулъ какой-то огромный черный силуэтъ, и Лавинъ кинулся къ нему навстрѣчу, изо всей силы оттолкнувшись ногами отъ подножки и дѣлая скачокъ впередъ. Онъ очнулся, когда уже отъ поѣзда остался только маленькій красный огонекъ, быстро исчезавшій вдали. Кругомъ было темно, тихо и спокойно. Въ этой темнотѣ, этой тишинѣ, этомъ теплѣ и покоѣ чернаго огромнаго призрака больше уже не было. Онъ былъ страшенъ, но съ нимъ хотѣлось вступить въ бой, въ единоборство, побѣдить или погибнуть. Въ немъ не было ничего мерзкаго, отвратительнаго, какъ въ этомъ сѣромъ, бѣлесоватомъ, безформенномъ призракѣ, который вползалъ теперь сквозь рѣшетку окна. Лежать тутъ и широко раскрытыми отъ ужаса глазами смотрѣть, какъ онъ ползетъ, подбирается все ближе и ближе... Не быть въ силахъ бороться, защищаться, дѣлать движеніе, лежать и ждать, когда онъ подберется, подползетъ, всего покроетъ своимъ сырымъ холоднымъ, противнымъ, сѣроватымъ, безформеннымъ тѣломъ и медленно, медленно задушитъ...
Какое-то щемящее чувство тоски и отвращенія ныло въ груди. Онъ знаетъ это щемящее чувство. Онъ видѣлъ смерть, медленно, тихо, но неизбѣжно подкрадывавшуюся къ нему. И тогда онъ не могъ сдѣлать движенія, жеста, чтобъ оттолкнуться. И тогда щемило у него въ груди, но все-таки не такъ, все-таки это было не то.
Онъ долженъ былъ драться на дуэли утромъ, а вечеромъ къ нему явилась любовница его противника умолять, чтобъ онъ не убивалъ того, кто былъ ей дороже всего въ жизни, составлялъ собою все, что было хорошаго, дорогого, свѣтлаго въ мірѣ. Передъ нимъ, бреттеромъ, уже нѣсколько человѣкъ отправившимъ на тотъ свѣтъ, передъ стрѣлкомъ, попадавшимъ съ двадцати шаговъ въ бубноваго туза, эта женщина упала на колѣни, умоляя пощадить любимаго человѣка. Она была такъ хороша въ эти минуты, когда, рыдая, билась словно въ предсмертной тоскѣ у его ногъ, что у него явилось безумное желаніе обладать этою женщиной. Пусть будетъ такъ. Онъ продастъ свой выстрѣлъ, -- и онъ сказалъ ей цѣну...
Этотъ полубезумный взглядъ. Эта минута колебанія. И это твердо и рѣшительно сказанное:
-- Хорошо.
На утро они стрѣлялись. По жребію ему достался первый выстрѣлъ. Онъ съ улыбкой выстрѣлилъ куда-то въ воздухъ. Наступила очередь противника. Онъ медленно подходилъ къ барьеру.
"Негодяй... онъ цѣлитъ въ животъ! -- думалъ Лавинъ, какъ загипнотизированный, не имѣя силъ отвести взглядъ отъ маленькаго, черненькаго кружка".
Секунды казались часами, тянулись безъ конца. Какое-то щемящее чувство тоски сжимало сердце. Смерть подходила медленно, но неизбѣжно.
И вдругъ въ эту минуту вспомнилась женщина, которую онъ купилъ этою цѣной. Былъ моментъ, когда она подъ его ласками, кажется, забыла, что передъ нею врагъ... И онъ улыбнулся, вспомнивъ объ этомъ моментѣ.
Быть-можетъ, эта улыбка заставила дрогнуть руку противника. Онъ почувствовалъ только какой-то страшный шумъ и сильный ударъ по плечу. Рана оказалась пустяшной и не задѣла даже кости. Страшный призракъ, медленно приближавшійся, вдругъ быстро пролетѣлъ мимо, едва дотронувшись до него крыломъ.
Это были страшныя минуты, когда вся жизнь, весь міръ -- все сосредоточилось только въ маленькомъ черномъ кружкѣ, пристально смотрѣвшемъ на него.
Но этотъ призракъ не былъ тою сѣрою, холодною, скользкою жабой, которая проползала теперь своимъ мягкимъ, студенистымъ тѣломъ сквозь рѣшетку.
И лишь только это сравненіе сквозь страшный шумъ мелькнуло у него въ головѣ, онъ вздрогнулъ и заметался; ея холодныя мягкія лапы хватали его уже за ноги, тянули къ себѣ. У него холодѣли ноги, и онъ чувствовалъ, какъ холодѣетъ сердце.
Человѣкъ на сосѣдней койкѣ заметался сильнѣе. Очевидно, онъ тоже чувствовалъ близость "ея", старался вырваться, выкарабкаться изъ ея лапъ и хрипѣлъ, отмахиваясь руками:
-- Испить... испить...
-- Помогите! -- хотѣлось крикнуть Лавину, но изъ горла вылетало только какое-то беззвучное дыханіе. А холодныя, сырыя, какъ туманъ, скользкія лапы ползли и ползли по его тѣлу, подбирались къ горлу.
Его охватилъ безумный ужасъ. Откуда-то явились силы, Лавинъ вскочилъ и кинулся къ постели сосѣда. Хоть на минуту ускользнуть изъ-подъ ея лапъ, и пусть она душитъ ихъ вмѣстѣ.
Но "она" схватила его за ноги, спутала ихъ одѣяломъ, и онъ упалъ на колѣни около самой койки сосѣда, судорожно обхвативъ руками его горячее тѣло.
Вдвоемъ было не такъ страшно.
Все-таки подъ руками было что-то горячее, живое, и онъ чувствовалъ, какъ теплота этого тѣла переливается въ его остывающую кровь.
Сосѣдъ заметался еще сильнѣе, словно стараясь выкарабкаться изъ его судорожныхъ объятій, наконецъ, приподнялся на локтѣ и съ ужасомъ уставился на него широко раскрытыми, красными, воспаленными глазами.
Лавинъ почувствовалъ ужасъ передъ этимъ краснымъ, налитымъ кровью лицомъ, съ рыжею, перепутанною бородой, съ прядями волосъ, прилипшими къ потному лбу. А онъ шепталъ, не сводя съ него полнаго ужаса взгляда, своими пересохшими губами:
-- Испить... Испить... Умираю...
Ужасъ охватывалъ Лавина все сильнѣе и сильнѣе. Сейчасъ, сейчасъ "она" задушитъ этого и примется за него. Отдалить, отдалить эту минуту!
А умирающій снова безсильно упалъ на подушку и хрипѣлъ, теребя Лавина судорожно сжатою рукой за воротъ рубашки.
-- Испить... Испить... Умираю...
Лавинъ безпомощнымъ взоромъ оглянулся кругомъ.
Тамъ на столѣ должна быть вода. Онъ собралъ всѣ силы, оттолкнулъ руку, схватившуюся за его рубашку, руку умирающаго, и, цѣпляясь за кровать, сталъ подниматься. Умирающій снова приподнялся и старался схватить его рукою, хрипя:
-- Испить... испить...
Эта судорожно протянутая рука возбуждала въ немъ ужасъ; онъ отшатнулся и, поднявшись на ноги, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, но тутъ же упалъ.
Сѣрая жаба расползалась по комнатѣ. Она душила больного, и Лавинъ слышалъ, какъ онъ хрипѣлъ и метался. Сейчасъ, сейчасъ покончитъ съ однимъ и примется за другого.
Лавинъ въ смертельномъ страхѣ поползъ за водою. Вотъ столъ... Вотъ подъ руку попадается какая-то склянка... Можетъ-быть, это не вода... Можетъ-быть, это лѣкарство... Нѣтъ, кажется, это графинъ...
Онъ застучалъ о другія склянки...
Умирающій приподнялся на койкѣ; онъ съ особенною силой хрипѣлъ теперь:
-- Испить...
И Лавину казалось, что цѣлая безконечность отдѣляетъ его отъ сосѣда, что онъ никогда не доползетъ до него, чтобъ дать воды, что жаба задушитъ ихъ въ разныхъ углахъ комнаты, и онъ съ отчаяніемъ началъ на колѣняхъ карабкаться по полу, не выпуская графина изъ рукъ.
Вотъ онъ ближе... ближе... Вотъ койка... Онъ чувствуетъ этотъ жаръ, который такъ и пышетъ отъ больного... Онъ поднесъ къ его запекшимся губамъ графинъ и съ отчаяніемъ зашепталъ:
-- Да пей же... пей... пей...
Умирающій сдѣлалъ два глотка и, захлебнувшись, упалъ на подушки.
Теперь, выпивъ воды, онъ сталъ спокойнѣе и пересталъ метаться.
Силы окончательно оставили Лавина; онъ упалъ на полъ тутъ же, рядомъ съ койкой, Около валялся графинъ. Рука Лавина нащупывала лужицу пролившейся воды, и у него тоже просыпалась жажда. Ощущеніе холода и сырости смѣнилось ощущеніемъ какого-то палящаго зноя. Онъ кое-какъ дотянулся и приникъ губами къ лужицѣ воды. Нѣсколько капель какъ будто успокоили и его.
Онъ чувствовалъ только страшную слабость.
"Неужели это смерть?" теперь ужъ съ какимъ-то спокойствіемъ подумалъ онъ.
Передъ нимъ почему-то пронеслось нѣсколько знакомыхъ лицъ, картинъ, событій... Вдругъ вспомнился почему-то Донъ-Карлосъ, этотъ неудачный претендентъ, похоронившій себя въ Венеціи, въ своемъ родовомъ палаццо, въ обществѣ художниковъ, артистовъ и куртизанокъ. Онъ разсказываетъ смѣлые, грандіозные замыслы о захватѣ престола одного изъ Балканскихъ государствъ. Потухшіе глаза стараго политическаго авантюриста загораются прежнимъ огонькомъ. Въ Донъ-Карлосѣ, отжившемъ, позабывшемъ свои мечты, просыпается прежній смѣлый, честолюбивый претендентъ. Эта смѣлая, безумная авантюра дѣйствуетъ на него, какъ призывный звукъ трубы на старую кавалерійскую лошадь, онъ готовъ всѣми силами содѣйствовать осуществленію идеи, такой же грандіозной, какими были когда-то и его собственныя. Онъ даетъ денегъ, много денегъ.... эти деньги запестрѣли въ глазахъ Лавина какимъ-то каскадомъ и вдругъ смѣнились. засаленными, истрепанными серіями, сторублевками, и Донъ-Карлоса замѣнилъ какой-то старичокъ, который шамкаетъ беззубымъ ртомъ:
-- Это всѣ мои сбереженія. Но я даю ихъ вашему сіятельству какъ залогъ, потому что вполнѣ вѣрю вашему сіятельству.
Потомъ мелькнули какія-то знакомыя улицы. Кажется, это Парижъ. Да, разумѣется, Парижъ. Но зачѣмъ здѣсь этотъ бульваръ? Нѣтъ, это вовсе не Парижъ, это "Unter den Linden {Унтеръ-денъ-Линденъ (нѣм. Unter den Linden -- буквально "подъ липами") -- главная улица Берлина.}", Берлинъ, и даже не Берлинъ, а Вѣна, потому что вотъ Дунай, какъ будто даже это скорѣе похоже на Лондонъ... И вдругъ все это исчезло, куда-то скрылось, и на ярко-красномъ фонѣ, который положительно ослѣпляетъ Лавина, появилось знакомое лицо... Гдѣ онъ видалъ это лицо? Ахъ, да, это прокуроръ. "Одинъ изъ прокуроровъ", съ улыбкой подумалъ онъ и хотѣлъ было сказать что-то очень дерзкое, очень смѣшное, очень остроумное, и сказалъ бы, если бъ прокуроръ не превратился вдругъ въ маленькую, хорошенькую женщину, которая, ломая руки, смотрѣла на него глазами, полными слезъ, и твердила:
-- Зачѣмъ ты дѣлаешь все это? Зачѣмъ?
-- Я жить хочу... Понимаешь ли ты? Жить, жить, жить, а не прозябать! -- хотѣлъ было крикнуть ей въ отвѣтъ Лавинъ, но надъ нимъ кто-то прохрипѣлъ:
-- Священника бы... Безъ покаянія...
Свѣсившись съ койки, на него глядѣлъ рыжій сосѣдъ глазами, полными тоски и страха:
-- Священника... безъ покаянія... безъ покаянія.
Лавинъ чувствовалъ, какъ снова холодъ поползъ по его тѣлу.
-- Священника?.. Неужели конецъ?.. Конецъ?..
Подъ рукою было что-то скользкое, холодное, мокрое. Жаба... Она?
Его снова охватилъ ужасъ, и онъ, приподнявшись, обхватилъ руками тѣло сосѣда, стараясь всползти на койку.
А тотъ метался и съ какою-то смертельною тоскою повторялъ:
-- Священника... священника...
-- Не надо... не надо... -- шепталъ Лавинъ.
-- Покаяться... покаяться... Грѣшенъ... Кралъ...
И вдругъ, заметавшись, умирающій приподнялся, крѣпко схватилъ Лавина за плечи и, глядя въ упоръ широко раскрытыми глазами все съ тѣмъ же выраженіемъ ужаса, прохрипѣлъ:
-- Да вѣдь съ голоду, ваше высокородіе, съ голоду... Вѣдь жрать хотѣлось, жрать... жрать...
И онъ, не выпуская изъ судорожно сжатыхъ пальцевъ рубашки Лавина, навзничь опрокинулся на подушки, въ груди у него что-то захрипѣло, заклокотало, взглядъ сталъ стекляннымъ, онъ вытянулся и замолкъ, только въ груди что-то продолжало клокотать, все тише, тише, слабѣе, слабѣе...
Лавинъ дѣлалъ всѣ усилія подняться и не могъ: руки крѣпко держали его за воротникъ. Онъ чувствовалъ, какъ онѣ все холодѣютъ и холодѣютъ около его горла... Сѣрая жаба ползла по нимъ и вползала на его тѣло. Волосы зашевелились у него на головѣ.
И вдругъ ему сдѣлалось все равно. Въ головѣ поднялся какой-то шумъ, потомъ сталъ стихать и превратился въ какую-то пѣсню.
Гдѣ-то пѣлъ гондольеръ. Ему аккомпанировали волны, тихо плескавшіяся о мраморныя ступени дворцовъ. На черномъ бархатномъ небѣ брильянтами сверкали звѣзды. Луна дрожащимъ свѣтомъ посеребрила каналъ.
Венеція никогда не была такъ хороша, какъ въ эту минуту.
Пѣло все: гдѣ-то пѣлъ гондольеръ, пѣли звѣзды, пѣло море, пѣлъ воздухъ, пѣлъ голубой лунный свѣтъ, лаская мраморные дворцы.
И эта чудная пѣсня звучала все тише, нѣжнѣе...
Тише и тише...
Все смолкло.