Мы подъехали к монастырю францисканцев, построенному на том месте, где, по преданию, был дом Иосифа Аримафейского. Было поздно, и монастырь, я сказал бы "засыпал", если бы маленький монастырь не спал вечно, спрятавшись за высокой, очень высокой стеной от всего мира.
Маленький испанский монастырь с шестью братиями, из которых четверым около 300 лет, вместе взятым, а двое помоложе не могут двинуться с места, потому что разбиты параличом.
Монастырь с его небольшими капеллами, маленькими кельями, крошечными двориками, кажется ушедшим от мира, заснувшим, витающим в области тихих снов и кротких, светлых видений.
Нам, охая и кряхтя, отворил ворота кавас, страж обители, согнутый вдвое, белый как лунь.
Он пригласил меня в маленькую диванную, а сам, охая и кряхтя, еле передвигая ноги, понёс настоятелю мою карточку.
Я остался один в комнате, по стенам которой, по восточному обыкновению, тянулись диваны. На стене висел портрет папы, с его вечной добродушной улыбкой на маленьком, старческом лице.
Как тихо было здесь. Я вздрогнул, когда упала моя палка. Стены, казалось, с удивлением откликнулись эхом на этот стук. Здесь давным-давно не раздавалось никакого звука, кроме этих звуков органа, тихих, меланхолических, которые доносились издали из капеллы, где старички молились на сон грядущий.
Звуки органа стихли, по плитам двора раздались старческие, мелкие шаги, и на пороге диванной появился... гном, настоящий маленький гном, какими изображают их на картинах и в статуэтках. Маленький старичок, весь в коричневом, с седой бородой до пояса, с очками, сдвинутыми на лоб, с доброй улыбкой на лице, с живыми, весёлыми глазками.
На мой почтительный поклон он отвечал издали благословением и подходил ко мне, ласково кивая головой, протягивая обе руки.
-- Добро пожаловать, добро пожаловать, мой брат! -- заговорил он по-итальянски, -- я рад видеть русского. У нас останавливалось много русских. Прежде, прежде, не теперь! Теперь все спешат, все едут по железной дороге, и дом Иосифа Аримафейского видит мало людей. Вы едете в Иерусалим на лошадях?
Мой утвердительный ответь доставил ему, видимо, удовольствие.
-- Отлично! Отлично! А то теперь все спешат, все спешат!
Он говорил это с добродушной улыбкой старичка, который знает, что в мире, собственно говоря, решительно некуда спешить.
-- Все торопятся. Ни у кого нет времени посетить Аримафею. Вы первый ещё в этом году. Мы, старики, здесь доживаем свои век одни, нас забыл весь мир. Да и мы, кажется, уж позабыли весь мир.
Он снова рассмеялся своим добродушным смехом.
-- Ну, что нового там? В мире?
Самой последней новостью, которую я прочёл в Порт-Саиде, была тогда ещё только готовившаяся война между Испанией и Штатами.
Настоятель решительно ничего не знал об этом.
Известие это поразило его как громом.
-- О, Пресвятая Мария! Бедная, бедная Испания! Опять потоки крови.
И он говорил это с такой бесконечной скорбью.
-- Зачем, зачем это?
Я сообщил ему о ещё готовившемся тогда вмешательстве папы.
-- Святой отец?!
Он с благодарностью посмотрел на портрет папы, улыбавшегося доброй улыбкой.
-- Святой отец?! Да, святой отец мог бы. Но слово любви так трудно расслышать. Теперь так стреляют пушки, так громко звенит золото, что трудно расслышать слово любви. Любовь ведь шепчет, ненависть кричит.
Он пригласил меня в столовую, длинную узкую комнату, и, оставив одного, ушёл опечаленный, грустный.
Я кончал ужинать, когда старичок появился снова. Опять весёлый, опять оживлённый.
-- Я сказал нашим старикам эту новость. Вы знаете, мы думаем, что войны не будет. О, если за дело взялся сам святой отец, ему поможет Господь! Войны не будет!
И он снова смотрел на меня ясным, весёлым взглядом. Он так верил в помощь святого отца.
-- А вы очень взволновали нас всех. Старички теперь говорят о политике. Мы, -- и о политике!
Он шутил, подтрунивал над собой и старичками.
И когда он ушёл, пожелав мне доброй ночи, я спрашивал себя, что это, сон: этот монастырь, спрятавшийся за высокую стену, спрятавшийся так, что человек "оттуда", из мира кажется пришельцем с другой планеты. Этот маленький старичок, бегающий к другим старичкам, вероятно, так же похожим на гномов, сообщать новость, которую знает весь мир. Эта тишина.
Мне не хотелось спать. Я вышел в сад, поднялся на плоскую крышу монастырского дома и, как очарованный, смотрел на эту ночь, вдыхал эту ночь.
Здесь, некогда, быть может, в такую же тихую ночь, медленно, задумчиво бродил Иосиф по аллеям своего сада. Так же тогда сверкали звёзды, звенели цикады, и цветы лили свой аромат. Так же сливалось всё в чудную симфонию, и казалось, что это звенят, как серебряные колокольчики, далёкие звёзды и льют благоухающий свет. И думал он о проповеди Того, Кто учил всех любить. И в сердце его пробуждался Христос.
Я вошёл в отведённую мне келью, крошечную, белую комнату, с большим Распятием на стене, с крошечным решётчатым окошком наверху.
Я пробовал заснуть, но мне не суждено было заснуть в этой тишине.
Я проснулся, вероятно, через полчаса. Какая тишина. Хоть бы звук. Тишина и тьма.
И всё кажется таким далёким, далёким, что вы поневоле спрашиваете себя:
"Полно, да существует ли мир? Не было ли всё, что я видел до сих пор, только пёстрым, мучительным сном".