Известный русский актер Л. М. Леонидов так передает впечатление от встречи с Анной Григорьевной Достоевской: "Я увидел и услышал "что-то", ни на что не похожее, но через это "что-то", через эту десятиминутную встречу, через его вдову я ощутил Достоевского: сто книг о Достоевском не дали бы мне столько, сколько эта встреча. Я ощутил около себя дыхание его, Достоевского. Я убежден, что у него с женой всегда была такая атмосфера..." {Л. М. Леонидов, Воспоминания, статьи, беседы, переписка, записные книжки. Статьи и воспоминания о Л. М. Леонидове, "Искусство", М. 1960, стр. 126-127.} Слова Леонидова вполне могут быть отнесены и к воспоминаниям Анны Григорьевны, занимающим совершенно особое место в обширной и противоречивой мемуарной литературе о писателе. Это наиболее достоверный, основанный на тщательно отобранных и проверенных фактах, живой рассказ о Достоевском в самый плодотворный период творчества писателя (с 1866 по 1881 гг.), когда им были созданы великие романы-трагедии от "Преступления и наказания" до "Братьев Карамазовых".
* * *
Анна Григорьевна родилась 30 августа 1846 года в семье мелкого петербургского чиновника Григория Ивановича Сниткина. Ее отец обладал легким и жизнерадостным нравом, в молодости увлекался театром, литературой, был большим поклонником творчества Достоевского. Впервые от отца Анна Григорьевна и услышала это имя. В шестнадцать лет она зачитывалась "Неточкой Незвановой" (в семье ее даже прозвали "Неточкой"), а над страницами "Записок из Мертвого дома" проливала горькие слезы. Достоевский стал ее любимым писателем еще в ранней юности.
Мать Анны Григорьевны -- Анна Николаевна Мильтопеус, шведка финского происхождения -- полная противоположность своему увлекающемуся и непрактичному мужу: энергичная, властная, она была подлинной хозяйкой дома. Веселый и открытый характер отца, сдержанный, ровный -- матери создавали на редкость спокойную и радостную обстановку в семье Сниткнных, так что юность "Неточки" протекала вполне безмятежно. Над будущим она еще мало задумывалась; не принимала всерьез своих занятий на известных в то время стенографических курсах профессора Ольхина. Однако этому юношескому увлечению вскоре суждено был? сыграть исключительную роль в жизни Анны Григорьевны. В 1866 году умер отец, положение в семье изменилось -- и вот тогда-то пришлось Анне Григорьевне, не желавшей находиться в материальной зависимости от матери, применить на деле свои стенографические знания. Начинающую стенографистку порекомендовали Достоевскому, и 4 октября 1866 года состоялось их знакомство. "Ольхин, профессор стенографии, прислал мне лучшую свою ученицу... -- рассказывает Достоевский в одном из своих писем. -- Стенографка моя, Анна Григорьевна Сниткнна, была молодая и довольно пригожая девушка, 20 лет, хорошего семейства, превосходно кончившая гимназический курс, с чрезвычайно добрым и ясным характером. Работа у нас пошла превосходно..." {Ф. М. Достоевский, Письма, т. II, М. -Л. 1930, стр. 3.}.
Напряженная, полная захватывающего интереса и новизны самостоятельная деятельность воодушевляла молодую девушку. Исповедь Достоевского о его трагически сложившейся жизни вызвала в Анне Григорьевне восхищение поэтической натурой писателя и чувство глубокой симпатии и сострадания к одинокому, неустроенному, так много испытавшему человеку. Достоевский постепенно завладел всеми ее мыслями. "При конце романа я заметил, что стенографка моя меня искренно любит, -- рассказывал Достоевский о необычных обстоятельствах своей женитьбы, -- хотя никогда не говорила мне об этом ни слова, а мне она все больше и больше нравилась. Так как со смерти брата мне ужасно скучно и тяжело жить, то я предложил ей за меня выйти... Разница в летах ужасная (20 и 44), но я все более и более убеждаюсь, что она будет счастлива. Сердце у ней есть, и любить она умеет" {Там же.}.
Но и для Анны Григорьевны не явилось неожиданностью предложение Достоевского, внутренне она давно была к этому готова и, не колеблясь, ответила твердым согласием, которое отнюдь не обрадовало ее близких (равно, как и родню Достоевского). Решительно всем этот союз представлялся неравным, непонятным и опрометчивым. Однако "благоразумные" советы друзей и родственников Анна Григорьевна оставила без всякого внимания, отвергла их с непреклонностью и смелостью, характерной для молодого поколения тех лет. Позднее на вопрос, как она решилась на брак с человеком вполовину старше ее, бывшим каторжником, вдовцом, обремененным многочисленной родней и долгами, Анна Григорьевна отвечала: "Я же была девушкой шестидесятых годов". Конечно, в полном смысле Анна Григорьевна "шестидесятницей" не была; религиозность и консерватизм взглядов жены Достоевского очевидны. Но живительный воздух шестидесятых годов, поры светлых надежд, коснулся и Анны Григорьевны. И решение поступить на стенографические курсы, и смелый, в духе времени, ответ Достоевскому, и будущие горячие споры с мужем о "нигилистках", о призвании женщины, наконец, ее жизнь-подвиг с Достоевским и неустанная деятельность после его смерти -- все это корнями уходит в шестидесятые годы, к этике "мыслящего пролетариата", к нравам той молодежи, которая с беспримерной отвагой отказалась подчиняться старым догмам и домостроевским канонам.
Первые месяцы после скромной и тихой свадьбы оказались и самыми трудными для Анны Григорьевны: нелегко было привыкать, применяться к очень непростому, "больному" характеру Достоевского, страдавшего неизлечимым недугом -- эпилепсией. Сложно складывались отношения и с родственниками писателя. Совсем иной жизненный уклад -- нервный, беспокойный, хаотичный, разительно непохожий на патриархальный быт семьи Сниткиных; несправедливые мелочные обиды, наносимые Анне Григорьевне эгоистичным и недобрым пасынком, во многом еще чужой, далекий муж -- словом, все так угнетало и пугало молодую женщину, что разрыв ей представлялся почти неминуемым.
Анна Григорьевна откровенно пишет о своих сомнениях и переживаниях той поры: "Моя любовь была чисто головная, идейная. Это было скорее обожание, преклонение перед человеком, столь талантливым и обладающим такими высокими душевными качествами. Это была хватавшая за душу жалость к человеку, так много пострадавшему, никогда не видавшему радости и счастья... <...> Но все это были высокие чувства, мечты, которые могла разбить наступившая суровая действительность. Благодаря окружавшей обстановке для меня мало-помалу наступило время недоразумений и сомнений. Хоть я и горячо любила его, но гордость моя не позволила бы мне оставаться у него, если б я убедилась, что он меня больше не любит. Мне даже представлялось, что я должна принести ему жертву, оставить его, раз наша совместная жизнь, по-видимому, для него тяжела".
Разрыва, катастрофы, однако, не произошло, главным образом, благодаря решительности и энергии Анны Григорьевны (тем более удивительных, что она тогда, по собственному позднему признанию, была совершенным ребенком). Она сделала все для перемены обстановки, для отъезда за границу, подальше от домашних неурядиц, от безалаберной петербургской жизни. Правда, рассказывая впоследствии о причинах отъезда за границу, Анна Григорьевна несколько субъективно, односторонне их объясняет только желанием спасти семью. В письме к А. Н. Майкову сам Достоевский называет эту поездку жизненно необходимым, хотя и тяжелым шагом: "Главных причин две, -- пишет он своему другу. -- 1) Спасать не только здоровье, но даже жизнь <...> 2-я причина -- мои обстоятельства: кредиторы ждать больше не могли" {Ф. М. Достоевский, Письма, т. II, стр. 25.}. Анна Григорьевна ничего не говорит также о смятенном, подавленном состоянии Достоевского, в котором на этот раз он уезжал из России. Писателя терзали опасения -- страх перед наваждением рулетки, боязнь, что за границей он не сможет писать, волнения за Анну Григорьевну, впервые предпринявшую такое путешествие. "Я поехал, но уезжал я тогда со смертью в душе: в заграницу я не верил, то есть я верил, что нравственное влияние заграницы будет очень дурное, -- рассказывает Достоевский о своих тяжелых предчувствиях А. Н. Майкову. -- Один <...> с юным созданием, которое с наивною радостию стремилось разделить со мною странническую жизнь; но ведь я видел, что в этой наивной радости много неопытного и первой горячки, и это меня смущало и мучило очень <...> Характер мой больной, и я предвидел, что она со мной измучается. ( NB Правда, Анна Григорьевна оказалась сильнее и глубже, чем я ее знал...)" {Там же, стр. 26.}
Между тем, вдали от петербургских будней, в Дрездене, Бадене, Женеве, Флоренции и состоялось их настоящее сближение, а хрупкая "головная" привязанность, которой до отъезда со всех сторон грозили беды, превратилась в серьезное чувство. Уверившись, раз и навсегда, в искренней привязанности Достоевского, Анна Григорьевна с необыкновенным мужеством и редким самообладанием переносила несчастья, на которые судьба была особенно щедра. Достоевский в полной мере приобщил Анну Григорьевну и к своим страстям, и к своим мучениям: быть его женой -- означало не только испытывать радость от близости гениального человека, но и нести обязанности хозяйки дома, матери, няньки-утешительницы и "делопроизводителя". Достоевский требовал исключительного, всепоглощающего внимания. Метранпаж М. А. Александров, часто бывавший в семье Достоевских, вспоминая жену Достоевского, писал: "Вообще Анна Григорьевна умело и с любящею внимательностию берегла хрупкое здоровье своего мужа, держа его, по ее собственному выражению, постоянно "в хлопочках", как малое дитя, а в обращении с ним проявляла мягкую уступчивость, соединенную с большим, просвещенным тактом, и я с уверенностию могу сказать, что Федор Михайлович и его семья, а равно и многочисленные почитатели его обязаны Анне Григорьевне несколькими годами его жизни" {"Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников", т. 2, "Художественная литература", М. 1964, стр. 246.}.
Анна Григорьевна скупо и сдержанно пишет о недуге Достоевского, но тем острее чувствуются затаенная боль и вечный страх за его жизнь. В беседе с А. А. Измайловым она выразила то, о чем не только писать, по и думать было невыносимо: "Я вспоминаю о днях нашей семейной жизни, как о днях великого незаслуженного счастья. Но иногда я искупала его великим страданием. Страшная болезнь Федора Михайловича в любой день грозила разрушить все наше благополучие... Ни предотвратить, ни вылечить этой болезни, как вы знаете, нельзя. Все, что я могла сделать, это -- расстегнуть ему ворот, взять его голову в руки. Но видеть любимое лицо синеющим, искаженным, с налившимися жилами, сознавать, что он мучается и ты ничем не можешь ему помочь, -- это было таким страданием, каким, очевидно, я должна была искупать свое счастье близости к нему... Период жизни со мною был еще сравнительно более здоровым для Федора Михайловича. Раньше припадки были еще чаще, и каждый раз Федору Михайловичу казалось, что он умирает" {А. А. Измайлов, У А. Г. Достоевской (к 35-летию со дня кончины Ф. М. Достоевского). -- "Биржевые ведомости", 1916, 28 января, No 15350.}.
В первое время знакомства Достоевский диктовал юной стенографистке "Игрока", роман, в котором отражены и черты собственной биографии писателя: страстное, неистовое, казалось, до конца дней непреодолимое увлечение рулеткой, и любовь-ненависть к "инфернальнице" Аполлинарии Сусловой. Не без умысла Достоевский поинтересовался мнением Считанной о герое романа. Анна Григорьевна со всей категоричностью молодости осудила Алексея Ивановича за слабость характера. Но вскоре литературная ситуация превратилась в реальную, и перед молодой женой Достоевского вновь, теперь уже самой жизнью, был поставлен такой же вопрос.
Не только постоянная материальная неопределенность, долги, кредиторы мучили Анну Григорьевну, но еще горче ей было сознавать, как безжалостная рулетка затягивала Достоевского. "Но скоро я поняла, -- рассказывает Анна Григорьевна, -- что это не простая "слабость воли", а всепоглощающая человека страсть, нечто стихийное, против чего даже твердый характер бороться не может. С этим надо примириться, смотреть <...> как на болезнь, против которой не имеется средств". Однако то, что Анне Григорьевне представлялось наваждением, болезнью, Достоевский осознавал как настоятельную потребность, проистекающую из свойств его натуры. В долгом и отчаянном увлечении рулеткой по-своему выражалась неуравновешенная, кипучая натура художника, здесь чувствуется тот же жар, та же неистовость, что и в романах Достоевского. Сама Анна Григорьевна давно перестала верить клятвам и обещаниям мужа бросить игру, не поверила она и покаянному письму из Висбадена от 28 апреля 1871 года, а оно оказалось, действительно, прощанием с "фантазией".
Освобождением от власти рулетки Достоевский обязан прежде всего Анне Григорьевне, ее великодушному терпению, мужеству и благородству. "Всю жизнь вспоминать это буду и каждый раз тебя, ангела моего, благословлять, -- писал Достоевский. -- Нет, уж теперь твой, твой нераздельно, весь твой. А до сих пор наполовину этой проклятой фантазии принадлежал" {Ф. М. Достоевский, Письма, т. II, стр. 349.}. Только после этого решительного шага завершился процесс "срастания", и в письмах последующих лет Достоевский будет повторять, что чувствует себя "приклеенным" к семье и не может переносить даже короткой разлуки.
Кстати сказать, многочисленные письма Достоевского к Анне Григорьевне, с своей стороны, не только убеждают нас в глубокой искренности ее воспоминаний, но и рисуют жену писателя как незаурядный человеческий характер, особый тип просвещенной русской женщины второй половины прошлого века. И в письмах, и в воспоминаниях царит одна и та же светлая атмосфера любви, взаимного уважения, нежности. Вдали от Анны Григорьевны Достоевский "тоскует... мучительно!". "И вот я убедился, Аня; что не только люблю тебя, но и влюблен в тебя и что ты единая моя госпожа, и это после 12-ти лет!" (из писем 1879 г.). Молодыми горячими признаниями исполнены все без исключения письма Достоевского к Анне Григорьевне на протяжении почти четырнадцати лет их брака.
Такое постоянство и полнота чувства объясняются еще и тем, что для Достоевского Анна Григорьевна не просто любимая жена, привлекательная женщина, но и яркая человеческая индивидуальность, личность, внушающая уважение, "нужный", "необходимый человек". Он ценит ее "восприимчивую деятельную натуру", ее "цельность и ясность". "Анна Григорьевна моя истинная помощница и утешительница" -- эти слова он повторял не один раз в письмах и разговорах с друзьями. Жене он пишет более восторженно: "Сделай тебя королевой и дай тебе целое королевство, и клянусь тебе, ты управишь им, как никто -- столько у тебя ума, здравого смысла, сердца и распорядительности" {Ф. М. Достоевский, Письма к жене, ГИЗ, М. 1926, стр. 208.}.
Достоевскому импонируют природная одаренность Анны Григорьевны, знание языков, вкус к путешествиям и любознательность, способность "смотреть и учиться", наконец, ее специальность стенографистки -- "высокого искусства" {"Стенография есть искусство высокое", -- писал Достоевский С. А. Ивановой, рекомендуя ей овладеть этой специальностью.} в глазах писателя, -- сделавшего Анну Григорьевну, в известном смысле, "коллегой" художника. Именно ей, неутомимой помощнице, самоотверженно делившей с ним горести, неудачи, заботы и тревоги, радостные и счастливые дни, Достоевский посвящает свой последний роман "Братья Карамазовы", свою исповедь. Посвящение одного из величайших шедевров мировой литературы Анне Григорьевне не только знак искренней любви и глубокого уважения Достоевского, но и признание ее несомненных заслуг перед русской литературой. И, кто знает, может быть, неустанные заботы, деятельная любовь жены даровали писателю те несколько лет жизни, которые нужны были ему для создания великого романа.
Из четырехлетнего заграничного путешествия Анна Григорьевна вернулась уже совсем другой, не юной, беспомощной и наивной девочкой, какой она была, а властной, не терпящей постороннего вмешательства и непрошеных чужих советов хозяйкой, женщиной, познавшей и тяжкое горе (смерть первенца-дочери Сони, несчастья, еще сильнее сблизившего супругов), и великое счастье жизни с Ф. М. Достоевским. Анна Григорьевна, подводя итоги заграничной жизни, с благодарностью вспоминает это суровое и прекрасное время: "Да будут благословенны те прекрасные годы, которые мне довелось прожить за границей, почти наедине с этим удивительным по своим высоким душевным качествам человеком!" Теперь она была хорошо подготовлена к жизни в Петербурге и твердо, методично стала ограждать мужа от неприятных, слишком угнетавших его житейских хлопот и бесконечных претензий родственников.
Заботы о детях и материальном достатке не заслонили главного в жизни Анны Григорьевны -- литературной работы Достоевского. Она с энтузиазмом, забывая о сне и отдыхе, стенографировала его романы и была их первой слушательницей и критиком, переписывала своим разборчивым, почти каллиграфическим почерком рукописи, читала корректуры, организовала книжный склад и торговлю книгами. А в редко выпадавшее свободное время перечитывала, вернее, читала впервые по-настоящему, те самые произведения, которые недавно стенографировала и корректировала: "Я всегда брала два-три тома произведений мужа с собою в моих путешествиях и уже читала их не как корректор (как приходилось читать при издании их), следящий за правильностью набора, а как простой (рядовой) читатель. И сколько наслаждения испытывала я при таком неспешном чтении, сколько нового, неожиданного оказывалось для меня в его романах. Чем дальше шла моя жизнь, чем больше пришлось мне испытать радости и печали на моем жизненном пути, тем глубже становились для меня произведения моего незабвенного мужа" {А. Г. Достоевская, Воспоминания. -- Государственная библиотека СССР имени В. И. Ленина, ф. 93, III, I/I, л. 729.}.
Возросшая в последние годы жизни популярность Достоевского как писателя и публициста, слава, пришедшая к автору "Братьев Карамазовых" и "Пушкинской речи", наполняла гордостью сердце Анны Григорьевны. В успехе мужа, в признании читающей публикой его таланта она видела и частичку своего труда. Но у славы есть и оборотная сторона: суета, поклонники и поклонницы, осаждавшие писателя, бесконечные визиты и приглашения выступить с чтением произведений на литературных вечерах, отнимавшие много времени у Достоевского и невольно втягивавшие Анну Григорьевну в круг светских вечеров и знакомств, чего она всегда чуждалась, предпочитая любому обществу беседы с мужем и спокойный, налаженный семейный быт. Особенно пришлось почувствовать Анне Григорьевне тяжкое бремя быть женой известного человека в скорбные дни смерти и похорон Достоевского, когда ей казалось, что она не переживет его кончины. Анне Григорьевне хотелось безраздельно отдаться чувству горя, быть в эти минуты только среди родных и близких людей, ее раздражали бесконечные депутации, стандартно жестокие слова, обращенные к ней с напоминанием, "кого потеряла Россия".
Анна Григорьевна долгое время не решалась писать воспоминаний, так же как не желала публикации писем Достоевского к ней при жизни. "Я не литератор, -- говорила она журналисту К. Я. Эттингеру. -- Да и к тому же я боюсь, что это припишут моему тщеславию. Я и писем Федора Михайловича ко мне не считаю возможным опубликовать до моей смерти. А личного тщеславия у меня нет. На мою долю выпало столько любви и почитания со стороны людей ко мне, как вдове Достоевского, что желание славы для себя лично мне совершенно чуждо" {К. Э. <К. Я. Эттингер>, У вдовы Достоевского, -- "Биржевые ведомости", 1906, 30 января, No 9178.}.
Мало кому из современников писателя удалось постигнуть сокровенное, самую суть Достоевского-человека. В наиболее талантливых и интересных воспоминаниях (Н. Страхова, А. Сусловой, Всев. Соловьева, М. Александрова, О. Починковской) удивляет разительная несхожесть и противоречивость суждений. Невольно создавалось впечатление двойственности, неуловимости личности Достоевского.
Гениальный человек уходит из жизни, оставляя главное -- свои произведения, залечатлевшие мудрость, страстность и величие его духа. Но в чем-то, естественно, он всегда тайна. А современникам и потомкам остается, как великолепно сказал Достоевский о Пушкине, эту тайну разгадывать. И все же, к примеру, Пушкина мы воспринимаем цельнее и яснее, чем Достоевского. Четче вырисовывается и фигура другого титана -- Льва Толстого, хотя бы в грубых, приблизительных, но все же резких и зримых чертах. О Достоевском такого сказать нельзя; только, казалось бы, мелькнула тонко уловленная и знаменательная черта личности, что-то существенное проясняющая, -- и тут же заволокло ее, -- наплывает другая легенда и иное толкование, зачастую полярное намечавшемуся. Достоевский в освещении современников непостоянен, переменчив, многолик, порой он представляется личностью отталкивающей, вызывающей острую неприязнь. А одновременно, на страницах других воспоминаний о писателе, лучезарно сияет лицо идеалиста, романтика, праведника.
Какой же он, Достоевский, истинный? Что от его неповторимой натуры перешло непосредственно в творчество, переплавилось в создания могучей фантазии? Как связана личность Достоевского с подвигом художника? Каждый, кто прикоснулся к художественному миру и личной жизни Достоевского, не может не задавать себе подобных вопросов, задавала их себе и жена писателя.
Однако появление воспоминаний современников, нередко грубо искажавших облик Достоевского, часто вздорных и противоречащих действительным фактам, рисующих Достоевского преимущественно личностью фатальной, болезненно раздвоенной, угрюмым и мрачным страдальцем, явилось одной из главнейших причин, которая побудила Анну Григорьевну заняться непривычной и трудной для нее литературной работой с целью восстановить истину, рассказать о настоящем Достоевском. Удаться полностью такая, в целом почти непосильная для мемуариста, задача не могла. Известны слова Достоевского, сказанные им в порыве беспощадной откровенности: "А хуже всего, что натура моя подлая и слишком страстная, везде-то и во всем я до последнего предела дохожу, всю жизнь за черту переходил" {Ф. М. Достоевский, Письма, т. II, М.-Л. 1930, стр. 29.}. О Достоевском, "за черту переступившем", Анна Григорьевна почти ничего не пишет, она не решается погружаться в глубины сложнейшей духовной и творческой жизни писателя. Достоевский, мыслитель и художник, пропускающий через свою душу и сердце, через свое сознание -- мучения и надежды, сомнения и отчаяние Раскольникова и Ивана Карамазова, Ставрогина и князя Мышкина, остался, в основном, за пределами воспоминаний. Мемуары Анны Григорьевны -- это всего лишь часть правды о Федоре Михайловиче Достоевском, но, что очень важно, -- именно правды.
Анна Григорьевна говорила писателю и критику А. А. Измайлову: "И эти письма, и мои воспоминания -- все это нужно для того, чтобы этого человека, наконец, увидели в настоящем свете. Воспоминания о нем нередко совершенно извращают его образ {А. А. Измайлов, У А. Г. Достоевской (к 35-летию со дня кончины Ф. М. Достоевского). -- "Биржевые ведомости", 1916, 28 января, No 15350.}. Полемичность мемуаров жены Достоевского порой подчеркивается автором специально: "Я часто недоумевала -- как могла создаться легенда об его будто бы угрюмом, мрачном характере, легенда, которую мне приходилось читать и слышать от знакомых".
Воспоминания создавались в 1911-1916 годы и потребовали от Анны Григорьевны огромного напряжения сил. Написаны они с необычной даже для такого жанра обстоятельностью. В истолковании и подаче самых разнообразных фактов из жизни Достоевского ясно чувствуется стремление автора к точности и объективности; только этим можно объяснить столь частое, подчеркнутое обращение мемуаристки к письмам и записным книжкам Достоевского, к воспоминаниям и письмам друзей писателя, высказываниям современников. Продуманность, полнота аргументации, простота и естественность -- подкупающие черты рассказа жены Достоевского, более всего желавшей представить читателям Ф. М. Достоевского со всеми его достоинствами и недостатками -- таким, каким он был "в своей семейной и частной жизни".
В повести "Кроткая", объясняя избранную "фантастическую" манеру повествования, Достоевский предлагает читателю вообразить стенографа, записывающего беспорядочный поток мыслей полуобезумевшего от горя мужа жены-самоубийцы. Сравнение, отчасти безусловно подсказанное личными непосредственными наблюдениями; рядом с Достоевским четырнадцать лет жил свой семейный стенограф, записывающий что-то о нем и сопровождавший увиденное и услышанное какими-то своими впечатлениями и оценками. Достоевский с большим любопытством разглядывал загадочные крючки и очень желал проникнуть в тайный смысл клинописи, имеющей самое прямое отношение к нему. "Мой дневник очень интересовал моего мужа, и он много раз говорил мне:
-- Дорого бы я дал, чтобы узнать, Анечка, что ты такое пишешь своими крючками: уж, наверно, ты меня бранишь?"
"Таинственные" стенографические дневники и записи бесед с мужем легли в основу воспоминаний. В предисловии к воспоминаниям Анна Григорьевна пишет, что в основном ее усилия были сосредоточены на "переводе" с языка стенографического на язык "общедоступный". Но это вовсе не механическая переделка, сводящаяся к перекомпоновке хаотического материала стенографических записей и стилистической правке. Анна Григорьевна берет из дневников чисто фактическую сторону и только то из давнишних впечатлений, что, по ее мнению, представляет наибольший интерес; она заново переосмысляет все, сопоставляя впечатления и эмоций юности с поздним опытом и знанием. Со временем горькое и тяжелое стушевывалось в памяти, заслоняясь светлым и радостным, а собственные чувства и переживания во многом казались автору мемуаров инфантильными и наивными, лишь в редких случаях достойными упоминания.
Сравнение расшифрованного "Дневника" за 1867 год и соответствующих ему по времени страниц воспоминаний позволяют судить о том, каким образом переделывались Анной Григорьевной записи непосредственные, по горячим следам. Дневник двадцатилетней девушки -- сумбурный, порой детски непосредственный; это запись происшествий и мыслей для себя, приватный и интимный документ, куда заносилось буквально все, беспорядочно и без цензуры разума. Но именно поэтому "Дневник" в чем-то и более достоверный мемуарный документ, в котором с особой остротой передан драматический накал жизни Достоевских в первый год их супружества. Совсем другое -- воспоминания умудренной опытом долгой и сложной жизни женщины, вполне осознающей свой долг перед памятью мужа и ответственность перед читающей публикой.
В воспоминания перенесена полностью всего одна пространная выписка из дневника 1867 года. Опущены многие эпизоды и детали, или не имеющие прямого отношения к Достоевскому, или дублирующие друг друга, в результате чего повествование значительно выиграло, избавившись от слишком частых в дневнике повторений и узко-личных, больше касающихся одной Анны Григорьевны, страниц. Но не одни только "мелочи" и сугубо личное устраняет Анна Григорьевна в воспоминаниях; не скрывая драматизма многих эпизодов жизни за границей, она все же их явно "смягчает"; от отчаяния и нервных потрясений, лихорадочной, безумной баден-баденской жизни, так захватывающе переданной в дневнике, в воспоминаниях сохранено немногое. Не упомянула она совсем и Аполлинарию Суслову, бурный роман с которой незадолго до встречи с Анной Григорьевной пережил Достоевский. Мягче и "идеальнее" обрисован в воспоминаниях и Федор Михайлович (в отличие от горячего, вспыльчивого, всегда неожиданного "Федички" "Дневника").
Анна Григорьевна нашла убедительный, почти нигде не впадающий в фальшь, тон объективного "летописного" рассказа. Мемуаристка предельно сдерживает свои субъективные симпатии и антипатии (последнее ей не всегда удается: например, нет-нет да и прорывается острая неприязнь к пасынку, правда, во многом им заслуженная); она старается не подчеркивать свою беспредельную любовь к Достоевскому. Однако иногда все-таки теряет чувство меры -- и доходит до экзальтации, моления; так, Анна Григорьевна в нервном, почти экстатическом возбуждении, говорила Толстому: "Мой дорогой муж, сказала я восторженно, представлял собою идеал человека! Все высшие нравственные и духовные качества, которые украшают человека, проявлялись в нем в самой высокой степени. Он был добр, великодушен, милосерд, справедлив, бескорыстен, деликатен, сострадателен -- как никто!" Но такие "срывы" довольно редки, и объясняются они чаще всего внутренней полемичностью воспоминаний. "Внимательнейшим образом следила она за всей литературой по Достоевскому и глубоко огорчалась, если встречала резкие характеристики Достоевского как человека!" {Н. Слонимский, Жена Достоевского. -- "Новые ведомости", Пг. 1918, 3 августа, No 127, вечерн. вып.} -- свидетельствует современник.
* * *
Федор Михайлович Достоевский -- такова главная тема воспоминаний; рассказ о Достоевском-семьянине, любящем муже, заботливом и нежном отце -- основной стержень книги; "он -- главное и почти исключительно лицо этих записок"; сама же Анна Григорьевна на втором плане, в тени, в роли скромного биографа-жены, благоговейно воскрешающая для других черты личности мужа. Даже повествуя о грустных днях лета 1868 года, омраченных смертью дочери-первенца Сони, Анна Григорьевна крайне сдержанно говорит о своих материнских чувствах и переживаниях. От ее дочери, Любови Федоровны, мы узнаем, как она тосковала, как часто покидала Веве и посещала могилу ребенка на женевском кладбище. Между тем в воспоминаниях Анна Григорьевна пишет больше не о своих страданиях, а о горе Достоевского и о том, как она "страшно боялась" за него тогда. Верная убеждению, что "нигде так ярко не выражается характер человека, как в обыденной жизни, в семье", Анна Григорьевна подробнейшим образом, стараясь не упустить ни одной сколь-либо значительной детали, рассказывает о своеобразных чертах характера, привычках, склонностях, странностях и страстях Достоевского -- "частного человека". Тщательно "реконструируется" ею быт, обстановка, распорядок дня писателя.
Один из наиболее любимых друзей писателя, А. Н. Майков, в своем прощальном слове сказал, что ни друзья, ни родственники не смогут ответить на вопрос: что такое Достоевский? "Спросите Анну Григорьевну о Федоре Михайловиче -- она скажет: "Ах, какой это был муж! Как он меня любил, как я его любила!" Друзья что скажут? Их ответы будут детальные, отрывочные, анекдотические, пожалуй, а никак уже не отвечающие на предъявленные вопросы. Словом, ответы не интересные <...> О великих людях, о великих писателях мне не особенно интересно знать, в каком доме они жили, какое платье носили, видеть вещи, им принадлежавшие; в старину, бывало, ценились табакерки, из которых они нюхали табак, шляпы, чернильницы, перья и т. д. Вся мелочная обстановка их жизни, это -- только краски, штрихи, подробности" {Биография, письма и заметки из записной книжки Ф. М. Достоевского, СПб. 1883, стр. 55 (раздел приложения).}.
Анне Григорьевне, наверное, было хорошо известно это весьма скептическое высказывание Майкова о мемуарах, рисующих быт великих людей, их жизнь в кругу семьи, но тем не менее она отважилась писать воспоминания в непритязательном "частном" плане. Однако "краски, штрихи, подробности", о которых с явным пренебрежением говорил Майков, сообщали рассказу Анны Григорьевны непреходящее значение и привлекательность.
Первостепенный интерес представляет то, что пишет Анна Григорьевна об эстетических идеалах и вкусах Достоевского, не ограничиваясь реестром имен (что одно уже само по себе важно), но бережно передавая оценки и переживания писателя. Рассказ мемуаристки о потрясении, испытанном Достоевским в Базеле, когда он впервые увидел подлинник знаменитой картины Ганса Гольбейна младшего "Мертвый Христос", не может не обратить внимание читателя. Известно, какое исключительное символическое значение имеет картина Гольбейна в "Идиоте", как важна она для понимания главной мысли романа.
Бурная столичная жизнь Петербурга и тихий, провинциальный быт Старой Руссы, описанные мемуаристкой, сменяются живыми броскими зарисовками Западной Европы в канун франко-прусской войны и Парижской коммуны: перед читателями возникают картины политической жизни и нравов Германии, Австро-Венгрии, Швейцарии, Италии. Но, пожалуй, больше всего и интересней в "заграничной" части воспоминаний рассказывается о столь увлекавшем Достоевского великом искусстве старой Европы, ее художниках, композиторах, зодчих.
Пожалуй, ни один исследователь, изучающий творчество Достоевского, не пройдет мимо тех немногочисленных, но по-своему интересных страниц воспоминаний, где говорится о взаимоотношениях писателя, порой сложных, запутанных и противоречивых, со своими современниками -- писателями, журналистами, учеными, общественными деятелями -- Некрасовым и Тургеневым, Огаревым и Майковым, Страховым и Гончаровым, Вл. Соловьевым, Катковым, Победоносцевым и др.
Скупые немногословные свидетельства Анны Григорьевны о последних встречах Достоевскот и Некрасова имеют значение не только для историков литературы, но и представляют особый интерес с точки зрения психологии человеческих отношений. По словам мемуаристки, создатель "Бедных людей" был "очень рад возобновлению дружеских отношений с Некрасовым, талант которого высоко ценил". Достоевский постоянно навещал Некрасова во время его предсмертной болезни: "Федор Михайлович стал часто заходить к нему -- узнать о здоровье. Иной раз просил ради него не будить больного, а лишь передать ему сердечное приветствие".
Некрасов, поверяющий недавнему идейному противнику свои "последние песни"; Достоевский, потрясенный кончиной Некрасова и всю ночь читающий вслух стихотворения "поэта мести и печали", "настоящие, -- как он называл их, -- перлы русской поэзии"; наконец, Достоевский, идущий за гробом друга своей юности, его страстная речь на могиле Некрасова; публичные выступления писателя с чтением некрасовских стихов, имевшие неизменный успех у русской молодежи, -- все это интересные подробности, без которых не будут полными ни биография Достоевского, ни наше представление о времени, в котором он жил.
В мемуарах Анны Григорьевны упоминается о кратковременных встречах Достоевского в 1867 году в Женеве с Н. П. Огаревым: "Многие стихотворения этого задушевного поэта, -- как говорится в воспоминаниях, -- писатель очень ценил". Сама по себе встреча с Огаревым -- факт, казалось бы, незначительный. Но вот опять выразительная и запоминающаяся подробность, характеризующая этические нормы жизни творческой интеллигенции России. Старый больной поэт, одинокий, доживающий последние годы вдали от родины, старается сделать приятным пребывание Достоевских в Женеве, ссужает их книгами и журналами, а иногда даже и небольшой суммой денег.
Рассказ мемуаристки о предполагавшемся и очень желанном свидании Толстого и Достоевского, описание литературных вечеров с участием писателя, история разрыва Достоевского с Мещерским, редактором "Гражданина", журнала, в котором столь активно сотрудничал автор "Дневника писателя", -- также важные "штрихи", воссоздающие черты жизни и творчества одного из гениальнейших художников мира. Особенно важны упоминания Анны Григорьевны о невоплощенных замыслах Достоевского, новых планах и редакциях произведений, об уничтоженных или пропавших рукописях. К сожалению, "Воспоминания" не оставляют и тени сомнения в том, что рукописи "Идиота", "Вечного мужа", "Бесов" были сожжены Достоевским.
"Перечитывая произведения моего незабвенного мужа, -- писала Анна Григорьевна в предисловии к одному из собраний сочинений Достоевского, -- я часто встречала в них черты из личной его жизни, его привычки, приписанные героям романа, обстоятельства, случившиеся с ним или с его семьей, и, главным образом, его личные мнения о многом, выраженные почти в тех же самых выражениях, в которых мне приходилось от него слышать. Мне показалось интересным отметить те страницы, в которых отразился Федор Михайлович" {Л. П. Гроссман, Семинарий по Достоевскому. Материалы, библиография и комментарии, Пг. 1922, стр. 54.}. Это намерение жены Достоевского, в данном случае имеющее в виду совсем другую работу {А. Г. Достоевская предприняла попытку систематизировать отдельные мысли и наблюдения, помогающие увидеть реальные, жизненные факты в произведениях Достоевского, и в первую очередь те, где отразилась личность писателя (Там же).}, в какой-то степени осуществлено в ее воспоминаниях.
Рассказывая о своих первых родах, о волнении и растерянности Достоевского (о чем с такой благодарной нежностью вспоминает Анна Григорьевна), она не преминет, хотя бы и в подстрочной сноске, обратить внимание на то, что это их семейное, интимное событие отразилось впоследствии в "Бесах" (в описании родов жены Шатова -- одной из лучших драматических сцен романа). Вспоминая смерть сына Алеши и свое неутешное горе, Анна Григорьевна, невзначай, все-таки заметит, что ее "сомнения, мысли и слова" нашли отзвук в главе "Верующие бабы" ("Братья Карамазовы"), Подобных мимолетных, но ценнейших для понимания природы творческой манеры Достоевского "штрихов, красок и подробностей" в воспоминаниях немало. Мемуары Анны Григорьевны легко опровергают скептицизм Майкова и, напротив, являются выразительным подтверждением мыслей Достоевского, который любил говорить, что, составляя представление о человеке, ни в коем случае не следует пренебрегать мелочами, ибо они, увиденные проницательным взглядом, помогают понять существо личности, душу человека, разглядеть его истинный образ. Выразительные "мелочи", остро подмеченные женой, лучше иных пространных рассуждений раскрывают черты личности Достоевского -- и как человека, и как художника.
Но важно заметить и другое -- сколько бы мы ни называли тех или иных подробностей, фактов из жизни Достоевского, приведенных Анной Григорьевной в воспоминаниях, ни один из них, сам по себе взятый, -- не является ни сенсацией, ни чем-то уж совсем принципиально новым, что бы не было известно из писем или других воспоминаний современников, друзей и близких.
Как-то в трудную пору, в одном из ранних писем (1867), Достоевский писал жене: "Ты меня видишь обыкновенно, Аня, угрюмым, пасмурным и капризным; это только снаружи; таков я всегда был, надломленный и испорченный судьбой; внутри же другое, поверь, поверь!" {Ф. М. Достоевский, Письма, т. II, стр. 7.} Вот именно это "другое", "внутреннее", "истинное" особенно ценила и любила Анна Григорьевна в Достоевском. Эго она почувствовала с первых же встреч, и этим, ей одной доступным, "знанием" проникнуты воспоминания. Необычным, драгоценным для нашего видения писателя, скорректировавшим наше представление о нем, явились воспоминания Анны Григорьевны в целом, ибо впервые, именно она открыла дверь в Дом Достоевского и ввела туда читателя, показав ему того, другого, ей одной известного человека. Таким, например, предстает Достоевский в момент своего объяснения. Писатель импровизирует будущей жене сюжет задуманного им романа, интригу, в которой "замешана психология молодой девушки". Он и сочиняет роман, и рассказывает собственную биографию, не стирая грани, разделяющей искусство и жизнь, но и ясно давая понять, как легко переходима эта грань. Достоевский ждет от слушательницы не только чуткого, тонкого понимания, отклика, но и жизненно необходимого для себя решения (хотя давно знает о зарождающемся чувстве Анны Григорьевны!). Отрицательный ответ для него равносилен поражению, катастрофе. Простодушные записки Анны Григорьевны превосходно передают сложные душевные переживания Достоевского, эту причудливую смесь самолюбия, гордости, мнительности, неуверенности -- поистине драматическое и мучительное состояние.
Само собой, естественно, без всякого нажима раскрываются в воспоминаниях высокие черты нравственного облика Достоевского: какая-то совершенная, мышкинская простота, свойственная гениальности, невельможность -- черты, роднящие его с Пушкиным и Львом Толстым. Необычайно выразительна в этом смысле такая, на первый взгляд, "жанровая сцена", рассказанная Анной Григорьевной: создатель "Преступления и наказания", "Идиота", прославленный писатель, философ и мыслитель, обдумывающий трагические образы "Братьев Карамазовых", в смятении бродит по окрестностям Старой Руссы в поисках невесть куда запропастившейся, "арендованной" коровы, боясь, что дети останутся без молока... А ведь только т_а_к_о_й Достоевский и мог написать жене в дни Пушкинских празднеств (превратившихся также и в триумф автора "Братьев Карамазовых" и речи о Пушкине), что находится в величайшем смущении, ибо его дорогой гостиничный номер оплачивается из городской казны, и он готов бежать оттуда, испытывая страшную неловкость...
Перед нами Достоевский -- в самые свои худые дни проигрышей, бедности, мизерабельности конца шестидесятых годов, остающийся элегантным и не теряющим чувства собственного достоинства; Достоевский -- тонкий ценитель красивых изящных вещей, испытывающий наслаждение при малейшей возможности доставить радость близким; перед нами человек, чья судьба была полна поистине трагических коллизий, человек, который не раз стоял на краю бездны, и который тем сильнее любил праздник жизни. Вот он, отец семейства, от души, сам как ребенок, веселится па рождественской елке, самозабвенно танцует вальс; а вот он же, всю ночь сидящий с маленьким сыном, который раскапризничался, у давно погасшей елки...
Читая об этом в воспоминаниях, понимаешь, что только т_а_к_о_й Достоевский мог писать своим корреспондентам о детях: "Я их изучаю и всю жизнь изучал, и очень люблю..."; "...сколько очеловечивают они существование в высшем смысле... без них нет цели жизни" {Ф. М. Достоевский, Письма, т. IV, стр. 7, 67.}. Только т_а_к_о_й Достоевский способен был создать большой драматической силы сцену похорон Илюшечки или с трогающей душу отцовской нежностью рассказать о несчастных детях Мармеладова... Все, что пишет Анна Григорьевна о любви Достоевского к своим детям -- бесценный "комментарий" для многих его произведений, в которых почти всегда присутствует маленький герой, с пронзительной жалостью, состраданием и надеждой изображенный писателем.
Менее всего удались Анне Григорьевне те редкие в воспоминаниях обобщения и выводы, где она, не довольствуясь собственными наблюдениями или просто не доверяя себе, предпочитает присоединяться к мнениям других мемуаристов. Подводя итоги заграничному периоду, она цитирует Н. Н. Страхова: "Достоевский стал беспрестанно сводить разговор на религиозные темы. Мало того: он переменился в обращении, получившем большую мягкость и впадавшем иногда в полную кротость. Даже черты лица его носили след этого настроения, и на губах появлялась нежная улыбка... Лучшие христианские чувства, очевидно, жили в нем, те чувства, которые все чаще и яснее выражались и в его сочинениях. Таким он вернулся из-за границы". Анна Григорьевна сочла характеристику Страхова проникновенной и искренней (не подозревая еще, какой удар ей предстоит вскоре вынести от, казалось бы, все понимающего и преданного друга), якобы правдиво рисующей суть духовного преображения Достоевского за границей, его новый христианский облик. К счастью, слова Страхова так и остались в воспоминаниях инородными, чужими; рассказ самой Анны Григорьевны не только не иллюстрирует выводы и суждения критика, но нередко и опровергает их, рисуя скорее непримиримого, чем смиренного Достоевского.
Конечно, консервативные во многом взгляды Анны Григорьевны повлияли на ее симпатии и оценки: восторженная характеристика Победоносцева, подробный рассказ о "высоких" связях Достоевского демонстрируют это, пожалуй, особенно убедительно. Анна Григорьевна гордилась благосклонным участием к Достоевскому и его семье царственных особ. Иногда в своих монархических симпатиях она даже доходила до фанатизма, чуждого писателю. Если Достоевский, осуждая Веру Засулич, стоял за ее помилование, то Анна Григорьевна, по воспоминаниям М. Н. Стоюниной, была возмущена призывом Вл. Соловьева проявить милосердие к убийцам Александра II. Достоевский в освещении Анны Григорьевны убежденный монархист и твердый консерватор, беззаветно преданный цлрю и православию. Однако такие прямые, безапелляционные квалификации приходят в неразрешимое противоречие с самым главным -- с художественным творчеством Достоевского.
Бессмысленно, конечно, отрицать реакционные мотивы в творчестве Достоевского, сотрудничество писателя в "Гражданине" Мещерского, близкие отношения с Победоносцевым -- его "многоуважаемым и достойнейшим корреспондентом". Ведь это не просто отдельные, "стихийные" штрихи биографии Достоевского. Памфлетические страницы романов Достоевского, крайне тенденциозные, особенно в период работы над "Бесами", статьи по Восточному вопросу говорят о неслучайности и даже устойчивости в творчестве писателя славянофильских и монархических настроений.
Но это только одна и далеко не главная сторона деятельности Достоевского, как романиста, так и публициста. Бунтарские мотивы в произведениях Достоевского последних лет не только не угасают, а, напротив, достигают поистине космической силы. Отнюдь не исчезают и социалистические идеи: в "Сне смешного человека", к примеру, весьма ощутимы ранние, до ссылки и каторги, увлечения Достоевского идеалами великих утопистов-социалистов -- Фурье, Ламенне, Консидерана.
Не мог не осознавать Достоевский и того, что его мечта о союзе "царя-освободителя" и народа, в сущности, очень зыбка и утопична. Об этом, в частности, говорят следующие слова в записной тетради Достоевского: "Я, как и Пушкин, слуга царю, потому что дети его, народ его не погнушаются слугой царевым. Еще больше буду слуга ему, когда он действительно поверит, что народ ему дети. Что-то очень уж долго не верит" {Биография, письма и заметки из записной книжки Ф. М. Достоевского, СПб. 1883, стр. 366.}. А ненависть Достоевского к буржуазной "западной" цивилизации по мере "успехов" ее в России, становилась все более жгучей.
"Ненасытимый" гуманизм писателя, стремившегося к осуществлению в России подлинных идеалов свободы, равенства и братства, неумолимо приводил его к конфликтам и "недоразумениям" с "единомышленниками", "друзьями" и союзниками. Последняя мечта Достоевского -- о делегации "серых зипунов", своего рода народной ассамблее, разрешившей бы справедливо все накопившиеся и наболевшие социальные проблемы. Катков, Мещерский, Леонтьев, Победоносцев желали совсем другого: они пытались остановить освободительное движение, начавшееся после отмены крепостного права и грозившее неслыханными переменами, оградить интересы дворянского сословия от посягательств "зипунов" и "сюртучников", хотели сделать невозможными всякие дальнейшие "либеральные" реформы, нападая на новые демократические институты -- гласный суд и земство.
В воспоминаниях Анны Григорьевны почти ни слова не говорится о смятенности духа писателя, мечущегося между верой и неверием, о сомнениях Достоевского, так явственно ощутимых в его романах и статьях. Л. Н. Толстой охарактеризовал Достоевского, как человека, "который весь борьба", "умершего в самом горячем процессе внутренней борьбы добра и зла" {Л. Н. Толстой, Полное собрание сочинений, т. 63, стр. 142.}, -- и это, может быть, самое справедливое и точное из всего сказанного о писателе. Знакомясь с воспоминаниями жены писателя, читатель мало что узнает об этом "горячем процессе внутренней борьбы". Анна Григорьевна тщательно затушевывает противоречия, старательно обходит сложности, выпрямляя трудный и вовсе не однолинейный путь художника. А ведь ей хорошо были известны не только опубликованные произведения Достоевского, но и записные тетради писателя, в которых противоречивость его мироощущения, его политических взглядов отражены с большой искренностью и силой, без оглядки на цензуру и читателя. Мемуары Анны Григорьевны в этом смысле рисуют Достоевского более однотонным и "простым", чем воспоминания других современников писателя: Л. Симоновой, А. С. Суворина, О. Починковской.
Несомненно упрощает Анна Григорьевна и характер личных отношений Достоевского с Победоносцевым, Майковым, Страховым. Вряд ли такими уж идиллическими и гладкими были беседы Достоевского с Победоносцевым: последний, как ясно из его писем, не без тревоги следил за постепенно появлявшимися в "Русском вестнике" частями "Братьев Карамазовых", и даже попытался наставить художника на истинный путь, выразив неудовольствие "поэмкой" Ивана Карамазова "Легенда о Великом Инквизиторе". Хорошо известна неприязнь писателя к Мещерскому. В свою записную тетрадь Достоевский заносит гневные и справедливые слова об охранительных "концепциях" К. Леонтьева, подготавливая очередной выпуск "Дневника". Известно также, что его консервативные "друзья" -- Майков и Страхов -были крайне недовольны публикацией романа "Подросток" в "Отечественных записках"; расценили этот демонстративный акт как предательство "общих" интересов, измену славянофильской партии.
Анна Григорьевна явно идеализирует ближайшее окружение Достоевского: и нельзя не обратить внимание на такой особенно очевидный факт, как колоссальное различие облика Страхова в основном корпусе воспоминаний и специальном ответе-приложении.
Неуверенно чувствует себя Анна Григорьевна, повествуя о событиях общественно-политических и литературных, здесь она нередко говорит с чужого голоса; бледнеет, становясь невыразительным, стиль мемуаристки, оживая вновь, когда она возвращает рассказ в привычные великолепно ей знакомые бытовые границы.
* * *
Анна Григорьевна -- не профессиональный литератор, и было бы явным преувеличением говорить о ее большом писательском даровании. Но годы жизни с Достоевским, участие в его трудах, сама атмосфера высокого искусства оказали свое влияние на формирование духовного мира Анны Григорьевны. Если поначалу Достоевский сомневался в способности жены понять и оценить то или иное его произведение ("У меня единственный читатель -- Анна Григорьевна; ей даже очень нравится; но ведь она в моем деле не судья") {Ф. М. Достоевский, Письма, т. II, стр. 62.}, то впоследствии писатель не раз с похвалой отзывался о ее художественном чутье и весьма дорожил мнением своей "первой читательницы" {Я заметила особую замашку моих литературных собеседников, -- вспоминает Анна Григорьевна. -- Они почему-то подозревали, что я неверно понимаю произведения моего мужа и недостаточно признаю глубину его таланта, поэтому они старались мне его растолковать, объяснить и возвысить его в моих глазах. По-моему, это был совершенно напрасный труд, так как едва ли кто на свете так высоко ценил его талант, как ценила я". А. Г. Достоевская, Воспоминания. Государственная библиотека имени В. И. Ленина, ф. 93, III. I.I. л. 707.}.
Воспоминания написаны увлекательно. Анна Григорьевна, бесспорно, обладала незаурядным мастерством рассказчика, о чем вспоминают многие ее современники: "Она отличалась даром картинного воспроизведения всего того, что видела и наблюдала в окружающей жизни, -- пишет М. Н. Стоюнина. -- Стоит ей выйти на улицу, на рынок, с самой будничной целью, как она все подметит: не только крупное событие, яркую сцену, но и мелкие, но характерные подробности. Возвратясь домой, она все изобразит картинно, сценично, в лицах, -- в ней, несомненно, таился огонек артистки..." Почти то же самое говорит об одаренности Анны Григорьевны другая ее современница -- З. С. Ковригина: "Она рассказывала так ярко и живо о самых незначительных фактах и событиях, что заставляла "видеть" и слушателя" {М. Волоцкой, Хроника рода Достоевского, М., 1933, стр. 122, 124.}. Артистизм, талант рассказчицы в полной мере проявились в воспоминаниях. Первая встреча с писателем, предложение Достоевского, смерть Сонечки, похороны мужа стоят в одном ряду с лучшими образцами русской мемуаристики, естественно, ближе всего к женским воспоминаниям: С. А. Толстой, Н. А. Тучковой-Огаревой, Т. П. Пассек.
Мягкий и теплый юмор придает воспоминаниям Анны Григорьевны особую прелесть. Невозможно без улыбки читать о том, как Достоевский приревновал Анну Григорьевну к Григоровичу и как ей удалось отгадать "виновника", вызвавшего ревность мужа: "Только презрительные слова: "Ишь, французишка, так мелким бесом и рассыпается", -- дали мне понять, что объектом ревнивых подозрений Федора Михайловича на этот раз оказался старик Д. В. Григорович (мать его была француженка)". С тем же добродушным юмором повествует Анна Григорьевна о забывчивости и рассеянности Достоевского.
Хроника семейной жизни, рассказ о Достоевском -- лучшая часть воспоминаний; первые главы, предшествующие встрече Анны Григорьевны с писателем, и последние, следующие после похорон Достоевского, значительно слабее; с исчезновением героя угасает динамика повествования, распадающегося на ряд разнородных, пестрых очерков. Наибольший интерес представляют здесь рассказ о посещении Анной Григорьевной Л. Н. Толстого и ее ответ Страхову.
Опубликованное в 1913 году письмо Страхова к Толстому от 28 ноября 1883 года, в котором он выступил с "разоблачением" нравственных и эстетических идеалов Достоевского, явилось для Анны Григорьевны неожиданным и тяжелым ударом. "У меня потемнело в глазах от ужаса и возмущения, -- рассказывала Л. Гроссману Анна Григорьевна. -- Какая неслыханная клевета! И от кого же она исходит? От нашего лучшего друга, от постоянного нашего посетителя, свидетеля на нашей свадьбе -- от Николая Николаевича Страхова, который просил меня после смерти Федора Михайловича поручить ему написать биографию Достоевского в посмертном издании его сочинений" {А. Г. Достоевская, Воспоминания, под ред. Л. П. Гроссмана, М. 1925, стр. 15.}.
У Анны Григорьевны хватило выдержки не публиковать при жизни ответ Страхову, она включила его в текст воспоминаний. Обвинениям Страхова Анна Григорьевна подбирает строго фактические и логические опровержения, стремясь сделать свой ответ максимально убедительным и неуязвимым. Жене Достоевского не было известно письмо Толстого, в котором он язвительно-вежливо не согласился с "психологическими исследованиями" Страхова. Критик, как известно, аргументируя свою точку зрения, подкрепляет обвинения Достоевского в нравственной ущербности непосредственными параллелями с творчеством писателя: "Лица, наиболее на него похожие, -- это герой "Записок из подполья", Свидригайлов в "Преступлении и наказании" и Ставрогин в "Бесах" {"Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым", т. 11, СПб. 1914, стр. 308.}. В другом письме Страхов еще резче проводит ту же мысль: "Достоевский, создавая свои лица по своему образу и подобию, написал множество полупомешанных и больных людей и был твердо уверен, что списывает с действительности и что такова именно душа человека" {Л. Н. Толстой, Полное собр. соч., т. 66, М. 1953, стр. 253-254.}. Толстой возразил Страхову, заметив, "что даже в этих исключительных лицах не только мы, родственные ему люди, но иностранцы узнают себя, свою душу" {Там же.}. Редчайший дар перевоплощения, сопереживания, проникновения в глубины психологии человека, иными словами, то, в чем Страхов вдруг увидел коренной порок Достоевского-писателя, представлялось Толстому первым условием подлинно художественного творчества. Об этом он прямо и заявил пристрастному критику, имея в виду и Достоевского, и себя, и вообще всех истинных художников: "Чем глубже зачерпнуть, тем общее всем, знакомее и роднее" {Л. Н. Толстой, Полное собр. соч., т. 66, М. 1953, стр. 254.}. "Разоблачения" Достоевского -- писателя и человека, обернулись против самого Страхова; защищая Достоевского, Толстой, таким образом, одновременно выступил с опровержением и осуждением "открытий" Страхова. Но есть справедливость судьбы в том, что это сделал именно Лев Николаевич Толстой, единственный, по мнению Страхова, в мире человек, который мог бы справедливо рассудить его запоздалый спор с покойным Достоевским {См. об этом статью Б. И. Бурсова "У свежей могилы Достоевского (Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым)". -- "Ученые записки Ленинградского педагогического института имени А. И. Герцена", т. 320, "Проблема жанра в истории русской литературы", Л. 1969, стр. 254-273.}.
Возражения Анны Григорьевны, в отличие от философски-эстетических обобщений Толстого, предельно конкретны и эмоциональны: это прежде всего свидетельство жены писателя, возмущенной клеветой. Но в специальном ответе особой необходимости не было, ибо личность Достоевского, образ писателя в мемуарах Анны Григорьевны представляют сами по себе нечто абсолютно противоположное, полемичное измышлениям Страхова.
* * *
Анна Григорьевна долго не могла смириться со смертью Достоевского. Друзья и родственники отправили ее с детьми в Крым, надеясь, что перемена обстановки, желанное ей самой уединение хоть немного смягчат горе. Но и там воспоминания не оставляли ее, переполняя сердце безысходностью. Она пишет 22 июля 1881 года С. В. Аверкисвой: "Внешне так хорошо и спокойно, что и пожелать трудно, оставалось бы только радоваться, если б я совсем не пропадала с тоски. Я до того горюю, что иногда прихожу в отчаяние. Вспоминаю прежние счастливые годы и не могу поверить, что они более не вернутся. Я не могу примириться с мыслью, что никогда более не увижу, не услышу его. Я так надеялась на здешнее полнейшее уединение, я была уверена, что оно принесет мне пользу. И что же: уединение не только не помогло, но еще больше дало места воспоминаниям, тяжелым и грустным, сожалению и отчаянию. Не знаю, что с собой и делать!" {Государственная публичная библиотека имени М. Е. Салтыкова-Щедрина, ф. 6, ед. хр. 33.}
В день похорон Достоевского Анна Григорьевна дала обет посвятить "всю остальную" свою жизнь популяризации его произведений. Анна Григорьевна продолжала жить прошлым, воспоминаниями прежних лет: "Я живу не в двадцатом веке, я осталась в 70-х годах девятнадцатого. Мои люди -- это друзья Федора Михайловича, мое общество -- это круг ушедших людей, близких Достоевскому. С ними я живу. Каждый, кто работает над изучением жизни или произведений Достоевского, кажется мне родным человеком" {А. Г. Достоевская, Воспоминания, под ред. Л. П. Гроссмана, М. 1925, стр. 14.}. По словам писателя и критика Н. Слонимского, хорошо знавшего Анну Григорьевну, "свою личность она ценила, поскольку она отражает личность мужа, поскольку она была "женой Достоевского" {Н. Слонимский, Жена Достоевского. -- "Новые ведомости", Пг. 1918, 3 августа, No 127, вечерн. вып.}.
Многообразен и велик ее труд, жены писателя, после смерти Достоевского. Анна Григорьевна семь раз издает собрание его сочинений; последнее в 1906 году; ей во многом обязаны Ор. Миллер и Н. Н. Страхов, впервые подготовившие "Материалы для жизнеописания Достоевского". В 1906 году появляется уникальный, составленный Анной Григорьевной "Библиографический указатель сочинений и произведений искусств, относящихся к жизни и деятельности Ф. М. Достоевского". Все эти годы работает Анна Григорьевна над расшифровкой "Дневника" 1867 года, подготовкой к изданию отдельной книгой писем Достоевского к ней, пишет воспоминания. Помимо этих главных литературных трудов, она организует в Старой Руссе школу народных ремесел, при которой была открыта "Квартира-музей Ф. М. Достоевского", создает при Историческом музее специальную комнату Достоевского, послужившую основой музея-квартиры Достоевского в Москве.
Анна Григорьевна участвует в литературных вечерах и выставках, ведет огромную переписку с многочисленными почитателями таланта Достоевского. Среди ее корреспондентов М. Н. Ермолова, А. Ф. Кони, В. И. Немирович-Данченко, Вл. С. Соловьев, Ор. Миллер, Е. В. Тарле, К. И. Чуковский. Когда была осуществлена постановка "Братьев Карамазовых", Анна Григорьевна обратилась ко всей труппе Художественного театра со словами признательности: "Моей всегдашней мечтой было увидеть на сцене полное драматизма произведение моего дорогого мужа. К сожалению, до сих пор переделки его романов доставляли мне больше горя, чем радостей. Они не столько определяли достоинства произведений Достоевского, не столько выясняли созданные им типы, сколько искажали их. Даже исполнение переделок было, за немногим исключением, вполне заурядным. Мне всегда думалось, что задача объяснить публике Достоевского могла быть по плечу лишь Московскому Художественному театру, так много сделавшему для славы русского искусства"... {"Письмо вдовы Ф. М. Достоевского -- А. Г. Достоевской". -- "Речь", СПб. 1910, 12/25 октября, No 280.}
Многое из задуманного Анна Григорьевна так и не успела сделать: смерть прервала работу над вторым томом биографии, часть тетрадей со стенографическими записями бесед с Достоевским остались нерасшифрованными. "К сожалению, в моей постоянной работе, отданной опять же делу мужа, мне решительно не удалось дойти до этих стенограмм, -- сетовала Анна Григорьевна в разговоре с А. А. Измайловым. -- Да и расшифровать их не так легко. Как всякий опытный стенограф, я применяла свои условные сокращения. А кроме меня, их уже никто не разберет..." {А. А. Измайлов, У А. Г. Достоевской (к 35-летию со дня кончины Ф. М. Достоевского). -- "Биржевые ведомости", 1916, 28 января, No 15350.} Не была доведена до конца и работа над воспоминаниями. "Мне семьдесят два года, -- говорила она Л. П. Гроссману незадолго до смерти, -- но я еще не хочу умирать. И иногда надеюсь, что проживу, как покойница мать, до конца девятого десятка. Много еще работы впереди, далеко еще не завершены задачи и труд моей жизни" {А. Г. Достоевская, Воспоминания, под ред. Л. П. Гроссмана, М. 1925, стр. 14.}.
Летом 1917 года, находясь на юге, Анна Григорьевна заболела малярией тяжелой формы, попытка вернуться в Петроград не удалась, а здоровье ее оказалось сильно подорванным болезнью и лишениями. Страдания она переносила с необыкновенным мужеством. Врач З. С. Ковригина, вспоминая Анну Григорьевну, писала, что "в это время, в эти последние месяцы своей жизни, она вообще поражала исключительностью духовных своих качеств, возбуждая удивление и глубокий интерес к себе не отраженно, как жена Достоевского, а сама по себе: своей неутомимой энергией, тонким и широким умом и еще больше: неустанным интересом ко всему окружающему. Во все она вносила несвойственный ее возрасту пыл и горячность. Порой просто нельзя было верить, что перед тобой старуха <...>. Натура редкая в своей цельности. И любить и ненавидеть умеет до конца..." {"Достоевский". Статьи и материалы, под ред. А. С. Долинина, т. II, Л. 1924, стр. 587.}
Умерла Анна Григорьевна 9 июня 1918 года в Ялте и была похоронена на Аутском кладбище вдали от Петербурга, от родных, от могилы Достоевского. В "Завещательной тетради" она просила, чтобы ее захоронили в Александро-Невской лавре, рядом с мужем и при этом не ставили отдельного памятника, а вырезали бы просто несколько строк. По самым различным обстоятельствам ее последнюю волю смогли исполнить лишь недавно, в 1968 году, к пятидесятилетию со дня смерти Анны Григорьевны, почти исключительно благодаря энергии и настойчивости внука, Андрея Федоровича, унаследовавшего от бабушки бескорыстную преданность памяти Достоевского; Андрей Федорович неоднократно выступал в печати со статьями и очерками об Анне Григорьевне Достоевской.
Сохранилось немало теплых отзывов о ней современников: Е. А. Штакеншнейдер, М. Н. Стоюниной, Д. Философова, Н. Слонимского, М. А. Александрова, Ор. Миллера, З. С. Ковригиной и других. Поэт В. Корнилов посвятил жене Достоевского благоговейное стихотворное послание, в котором не скупится на эпитеты ("ангел", "тихая", "как пред иконой -- свеча"). Однако не следует, предаваясь соблазну, по контрасту с беспокойным, страстным, нервным характером Достоевского видеть в Анне Григорьевне олицетворение кротости, уравновешенности, здоровья: ни "ангелом", ни "горлицей", ни "свечой пред иконой" Анна Григорьевна не была. Достоевский однажды не без удивления писал Майкову: "Знаете ли, она у меня самолюбива и горда" {Ф. М. Достоевский, Письма, т. II, стр. 265.}. С мнением мужа перекликаются и свидетельства дочери: "Она отличалась всегда слишком большим, почти болезненным самолюбием; всякая мелочь ее огорчала..." Пишет Любовь Федоровна и о свойственной матери душевной ранимости и болезненности: "Она отличалась всегда слабым здоровьем, была малокровна, нервна, беспокойна..." {Л. Ф. Достоевская, Достоевский в изображении его дочери, перев. с нем. Л. Я. Круковской, под ред. и с предисл. Г. Горнфельда, М.-Пг. 1922, стр. 49-50.}
Совсем не в укор Анне Григорьевне приведены эти высказывания близких: именно земные, а не ангельские и тихие черты привлекают в ней. Гордость, самолюбие, чувство собственного достоинства делали сильнее эту в общем-то хрупкую и физически слабую женщину, обремененную многими заботами; эти же качества сообщали ей огромный внутренний такт, выдержку и, если можно так сказать, суверенность, которые так ценил в своей жене Достоевский. В письмах к друзьям он не раз обращал внимание на существующую разность характеров его и Анны Григорьевны: "...есть много различного в наших характерах" {Ф. М. Достоевский, Письма, т. II, стр. 63.}, -- писал он Ап. Майкову в 1867 году. Но эта разность характеров превратилась в то редкое единство противоположностей, которое и создало необходимую гармонию в семье Достоевских. "Действительно, мы с мужем представляли собой людей "совсем другой конструкции, другого склада, других воззрений", -- пишет Анна Григорьевна в заключение своих воспоминаний, -- но "всегда оставались собою", нимало не вторя и не подделываясь друг к другу, и не впутывались своею душою -- я -- в его психологию, он -- в мою, и таким образом... мы оба чувствовали себя свободными душой. Федор Михайлович, так много и одиноко мысливший о глубоких вопросах человеческой души, вероятно, ценил это мое невмешательство в его душевную и умственную жизнь, а потому иногда говорил мне: "Ты единственная из женщин которая поняла меня!"
Однако такой ли уж противоположностью во всем явилась Анна Григорьевна Достоевскому? В их мироощущении существовало нечто общее, близкое, "в Анне Григорьевне было много трагического, это чувствовалось даже в минуты самой обыденной будничной жизни..." -- вспоминала ее ближайшая подруга М. Н. Стоюнина {М. Волоцкой, Хроника рода Достоевского, М., 1933, стр. 122.}. В самом облике Анны Григорьевны таилось что-то неуловимое, что вызывало в памяти современников образ Достоевского. Л. Н. Толстой, увидев Анну Григорьевну впервые, нашел, что она удивительно похожа на мужа. Слова Толстого, возможно, тонкий и рассчитанный комплимент, светская учтивость, что прекрасно понимала и Анна Григорьевна {"И я его представлял также", -- сказал Толстой и, конечно, для того, чтобы доставить мне большое удовольствие, сказал, что во мне он ловит даже внешнее сходство с покойным". А. А. Измайлов, У А. Г. Достоевской (к 35-летию со дня кончины Ф. М. Достоевского). -- "Биржевые ведомости", 1916, 28 января, No 15350.}. Но не исключено, что на какое-то мгновение Толстому в самом деле именно такой, чем-то похожей на Достоевского, показалась Анна Григорьевна. Прощаясь, Толстой сказал: "Многие русские писатели чувствовали бы себя лучше, если бы у них были такие жены, как у Достоевского".
Еще при жизни, а особенно после смерти Анны Григорьевны в столичной прессе стали появляться статьи и заметки, в которых петербургские журналисты слишком много внимания уделяли практицизму Анны Григорьевны, осуждали ее за "прижимистость и скупость". Но, не отрицая и не замалчивая известных черт характера жены Достоевского, нельзя забывать, что ее деловитая расчетливость и "скупость" обеспечивали в самое тяжелое время какой-то достаток и материальное благополучие семье, что Анна Григорьевна избавила Достоевского, крайне беспомощного и наивного в житейских делах, от низких, неприятных, терзавших его сторон действительности. Лично Анне Григорьевне ничего не было нужно, кроме самого необходимого; она заботилась о спокойствии, благосостоянии детей и внуков, продолжая и после смерти писателя жить так же скромно, как и раньше: снимала крохотную комнатку, не меняя привычек и сохраняя прежнюю, дорогую ей в память о муже, обстановку. И, наконец, "практицизму" жены Достоевского мы обязаны тем, что осталась в сохранности значительная часть его литературного наследия: письма, рукописи, записные книжки. Не остается равнодушным читатель и к автору замечательных воспоминаний, -- запечатлевших, по словам советского исследователя, "наиболее человеческие черты" гениального писателя.
С. В. Белов
В. А. Туниманов