23 марта 1877 г. Крапивна Тульской губ.
23 марта 1877 г.
Достоуважаемый Федор Михайлович!
Спешу прежде всего предупредить Вас, что мое письмо не деловое и не особенно важное, а потому если Вы в эту минуту заняты делом (Вы ведь очень занятой человек!), то отложите письмо в сторону и только, когда Вам захочется отдохнуть, то отдайте ему частицу Вашего внимания. Наше слишком короткое знакомство не даст мне права отнимать у Вас время на беседу со мной, но припоминая то обстоятельство, что Вы при первой нашей встрече подарили этой беседе почти два часа,1 я могу надеяться и теперь на подобную любезность.
Будучи выслана из Петербурга по причинам, которых мне никак не удалось узнать, как я ни добивалась этого, и поселившись в провинции, я имела достаточно времени переживать прошедшие впечатления и нередко мысленно возвращалась к нашей беседе с Вами, -- беседе, богатой поднятыми широкими вопросами. Во время суетливой петербургской жизни, когда внимание постоянно отвлекается жизненными заботами и текущими событиями дня, не успеваешь совсем поглубже сосредоточиться на более широких и отвлеченных вопросах, хотя и живо ими интересуешься. Здесь же, в провинции, где один день постоянно похож на другой, и каждый следующий не приносит с собой ничего нового, -- приходится гораздо больше жить своим внутренним миром и дольше и внимательнее останавливаться на вопросах, не так тесно связанных с мелкой житейской суетой.
Вопросы, приковывающие мое внимание в настоящее время, касаются человеческого духа. Эта область как-то наиболее привлекала меня всегда. Сначала это был интерес бессознательный. Я любила сходиться с людьми, проникать в их душу, следить за изгибами их мысли, никогда не отдавая себе отчета в том, зачем это делается. Потом, когда умственная сторона развилась больше, я стала заниматься анализом того, что прежде только безотчетно воспринимала; мне хотелось выяснить ту или другую сторону человека и отдать себе отчет в ее значении. И вот в настоящее время запуталась совсем в противоречиях, из которых не могу выйти одна, почему и решаюсь обратиться к Вам, считая Вас компетентным в области психологии не только как творца художественных типов, но и как человека, хорошо знакомого с историей и много самостоятельно мыслившего. Итак я изложу Вам сейчас те противоречивые мысли, которые я не могу примирить, а также и причины, заставившие меня на них остановиться.
Когда мне пришлось против воли оставлять Петерб<ург>, то я была до глубины души возмущена этим. Еще больше возмущали меня суждения, которые пришлось слышать здесь по поводу моего остракизма. Я часто выходила из себя, сильно волновалась, и вдруг, посреди этого жара чувства меня поражала мысль: а как мало, однако, теоретические воззрения проникли в мою натуру! Не я ли сама всегда так ясно сознавала и горячо отстаивала ту истину, что все в мире подчинено непреложным законам, что относительно человека также существуют эти неизбежные законы, каждый момент его психической жизни управляется ими, и каждое душевное проявление есть неизбежный результат действующих на него причин, а потому, если люди делают ошибки, то нельзя на них за то возмущаться, т. е. это будет равняться тому, как если бы кто вздумал возмущаться на то, что солнце покрылось тучами и т. д. Эти истины для меня ясны и несмотря на все это, однако, я не могла подавить своего чувства; оно было естественно, но неприятно для меня.
Потом родился вопрос -- да стоит ли стараться подавлять подобные чувства. Почему не давать им свободы? Что это был бы за человек, если бы он отучился возмущаться чем бы то ни было? Ведь одушевление чувством во многих случаях заставляет человека энергичнее относиться к жизни, толкает его сильнее к хорошему и заставляет исправлять худое. Как же помирить эти вещи? Какого рода отношение желательно со стороны человека: бесстрастное ли созерцани<е> человеческих поступков, или же согретое жаром чувства? Другими словами: какое из этих отношений является большим фактором прогресса (прогресса -- понимаемого не в смысле Спенсера, как перехода от однородного к разнородному путем дифференцирования и интеграции, а в смысле человеческого совершенства)? С одной стороны бесстрастный человек есть более справедливый, менее способный к ошибкам, но в силу своего бесстрастия более индифферентный. Такой человек способен потерять совершенно различие хорошего и худого, для него будут существовать только причины и следствия, и потому он легко будет уживаться при всяких условиях, не стараясь их улучшить. Человек же страстный, постоянно увлекающийся, хотя и является более энергическим поборником хорошего и исправителем худого (понимаемого в его индивидуальном смысле), но вследствие своей страстности постоянно впадает в ошибки. В силу личных симпатий и антипатий он готов преследовать вещи, часто полезные для людей вообще и будет таким образом причинять много зла. Кто же из двух в результате будет иметь большее значение? Вы мне заметите, пожалуй, что я поднимаю в несколько измененной форме те вопросы, которые были подняты и решены Боклем в его "Истории цивилизации", т. е. вопросы об относительном значении умственного и нравственного развития для цивилизации. Не совсем так. Я не отождествляю чувства с чувственностью и беспристрастного отношения к вещам с умственным развитием, а потому вопросы, мной поставленные, не тожествен<ны> с приведенными. Другое замечание, которое могут вызвать мои рассуждения, может быть такого рода: к чему эти вопросы о том, что лучше, как будто люди, узнавши лучший способ отношения к чему бы то ни было, примут и привьют его к себе? История идет своим естественным путем, и, как отдельные личности ни решай вопроса, -- путь этот будет тот же. К чему же бесполезные умствования?
Я с этим не могу согласиться. Я уверена, что каждое ясно сознанное понятие становится одной из сил, направляющих наши действия даже помимо нашего сознания. Если бы мы глубоко убедились, что возмущаться чем бы то ни было -- вредно, мы утратили бы мало-помалу эту способность, как мы теряем потребность принимать известный род пищи, убедившись вполне в его вреде. Существование пьяниц и потребителей табака, могущее мне служить опровержением, я объясняю только тем, что эти люди не сознают ясно всех вредных последствий запоя и куренья или же не особенно дорожат жизнью.
Кроме того допустим даже, что определение относительной ценности обоих факторов и не имело бы практического значения для наших поступков, то и тогда все-таки можно заняться этим вопросом, поставивши его так: в каком направлении идет теперь человечество: развивается ли в нем бесстрастно справедливое отношение к вещам или же страстно-деятельное? -- Вот за решением-то этого я и обращаюсь к Вам. Из нашей личной, хотя очень короткой беседы я вынесла впечатлен<ие>, что Вы хорошо знакомы как с прошедшей историей человечества, так и с настоящим порядком вещей и, конечно, много и глубоко думали обо всех проявлениях человеческого духа; поэтому будущий ход истории для Вас гораздо яснее, яснее также и то, какие результаты произведет какой-либо фактор, входя в состав сил, направляющих ход индивидуальной и общественной жизни.
Спрашивается теперь: каким образом узнаю я Ваш взгляд? Просить Вас ответить мне я не могу, п<отому> ч<то> Ваше время слишком занято, и всякую лишнюю минуту Вам важнее посвятить разговору с целой Россией, нежели с отдельным человеком. Может быть Вы найдете удобным посвятить разбору вопроса полстранички Вашего дневника, сделав вопрос общеинтересным? Может быть Вам уже приходилось высказываться по этому поводу где-нибудь? Тогда, будьте добры, укажите. Я, надо сознаться, плохо слежу за текущей литературой. В Петерб<урге> не имеешь времени, а здесь теперь нет возможности, п<отому> ч<то> Крапивна наша совсем не выписывает периодических изданий, даже газет трудно найти. Поэтому, в простоте сердечной, быть может начинаешь толковать о вещах, давно уже сложенных в архив. Мой адрес на отучай: Крапивна (Тульск<ой> губ<ернии>) Александре Гавриловне Архангельской.
Вам так много приходится встречать постоянно людей, что я не могу надеяться, чтобы Вы ясно помнили меня и нашу встречу. Я та студентка, которая приходила к Вам по поручению Злобиной2 утром на маслянице. { Последний абзац приписан на полях. }
На конверте:
Его Высокоблагородию,
Федору Михайловичу
г. Достоевскому
Греческий проспект, против
Греческой церкви, дом No 6
В С.-Петербурге
На обороте конверта рукой Достоевского: "Крапивна".
Печатается по подлиннику: ИРЛИ, 29 640.
Почтовые штемпели на обороте конверта: "28 марта Петербург 1877", "24 марта Крапивна 1877".
Александра Гавриловна Архангельская -- курсистка. В феврале 1877 г. "за пропаганду" была выслана в Тульскую губ. под надзор полиции (см.: Деятели революционного движения в России: Био-библиографический словарь. M., 1929. Т. 2. Семидесятые годы. Вып. 1. А--Е / Сост. А. А. Шилов и М. Г. Карнаухова. Стб. 58; в Словаре местом ссылки ошибочно указана Костромская губ.). Письмо это типично для определенной группы читателей "Дневника писателя", в основном женщин, обращавшихся к Достоевскому за решением жизненных вопросов. Возможно, что это письмо в определенной мере повлияло на размышления писателя, отраженные в "Сне смешного человека", опубликованном в апрельском номере "Дневника писателя" за 1877 г.
1 Когда состоялась эта встреча, неизвестно.
2 Неустановленное лицо.