XI

СОЛНЦЕ ПОКАЗЫВАЕТСЯ ВНОВЬ

Почти целую неделю новое настроение короля не изменялось. Образ жизни был все тот же, но только в послеобеденное время его теперь привлекала комната красавицы, а не г-жи Ментенон. И сообразно этому внезапному возврату к прежней жизни одежда его стала менее мрачной, а серый, светло-желтый или лиловый цвета сменили черный и синий. На шляпах и отворотах показались золотые галуны, а место в королевской часовне оставалось пустовать в продолжение трех дней подряд. Походка его стала живее, и он по-юношески размахивал тростью в виде вызова тем, кто счел его обращение к религиозности за признаки старости. Г-жа Монтеспань отлично знала, с кем имеет дело, делая этот искусный намек. Повеселел король -- повеселели и все придворные. Залы дворца приняли прежний блестящий вид, в них появились нарядные одежды с пышными вышивками, лежавшие годами в сундуках. В часовне Бурдалу тщетно велась проповедь перед пустыми скамьями, а в балете на открытом воздухе присутствовал весь двор и неистово аплодировал танцорам. Приемная Монтеспань по утрам была битком набита просителями, между тем как комнаты ее соперницы пустовали так же, как до того времени, пока король еще не обратил на нее своего благосклонного внимания. Лица, давно изгнанные из дворца, начали беспрепятственно появляться в коридорах и садах, а черная ряса иезуита и пурпуровая сутана епископа все реже и реже мелькали в королевском кругу.

Но партия духовенства, бывшая в одно и то же время вдохновителем и руководителем ханжества и показной добродетели при дворе, не особенно тревожилась этим королевским отступничеством. Зоркие глаза священника или прелата следили за выходками Людовика с опытностью охотника, наблюдавшего молодую лань, прыгающую на лугу и воображающую себя совершенно свободной, между тем как повсюду кругом расставлены сети и она буквально так же в руках охотника, как и лежащая уже связанной у его ног. Они знали, что очень скоро какое-нибудь недомогание, огорчение, случайное слово напомнят королю о возможной когда-либо смерти, и Людовика сноса охватит суеверный ужас, занимавший в его сердце место религии. Потому-то они терпеливо выжидали возвращения блудного сына, молча обдумывая, как бы лучше встретить его.

С этой целью королевский духовник отец Лашез и Боссюэ, знаменитый епископ из Мо, однажды утром явились в комнату г-жи де Ментенон. Перед мадам стоял глобус, и она преподавала географию хромому герцогу Мэнскому и шаловливому маленькому графу Тулузскому, которые оба в достаточной мере унаследовали от отца нелюбовь к учению, а от матери -- ненависть к какой бы то ни было дисциплине и стеснениям. Однако удивительный такт и неистощимое терпение г-жи де Ментенон внушили любовь и доверие к ней даже этих испорченных принцев, и одним из величайших огорчений г-жи де Монтеспань было то, что не только ее королевский любовник, но даже и собственные дети тяготились ее блестящим, роскошным салоном, охотнее проводя время в скромной квартирке ее соперницы.

Г-жа де Ментенон, отпустив учеников, встретила

духовных особ с выражением привязанности и уважения, не только в качестве личных друзей, но и как великих светочей галльской церкви. Недавно министру Лувуа она предложила сесть на табуретку в ее присутствии, теперь же уступила гостям оба кресла, а сама настояла на том, чтобы занять более скромное место. За последние дни лицо ее побледнело, черты лица сделались еще более тонкими, но выражение мира и ясности осталось неизменным.

-- Я вижу, у вас было горе, дорогая дочь моя, -- произнес Боссюэ, взглянув на нее ласковым, но проницательным взглядом.

-- Да, ваша милость. Всю прошлую ночь я провела в молитве, прося Бога избавить нас от этого испытания.

-- А между тем вам нечего бояться, мадам... Уверяю вас, совершенно нечего. Другие могут полагать, что ваше влияние исчезло, но мы, знающие сердце короля, мы думаем иначе. Пройдет несколько дней, в крайнем случае несколько недель, и снова глаза всей Франции устремятся на вашу восходящую звезду.

Лицо де Ментенон затуманилось, и она бросила на прелата взгляд, свидетельствующий о том, что как будто речь его пришлась ей не особенно по вкусу.

Слова эти были произнесены иезуитом. Голос его был ясен и холоден, а проницательные серые глаза, казалось, читали самое сокровенное ее сердца.

-- Может быть, вы и правы, отец мой. Боже упаси, чтобы я ценила себя слишком высоко. Но я не кажусь сама себе честолюбивой. Король по своей доброте предлагал мне титулы -- я отказалась от них, деньги -- я возвратила их обратно. Он удостаивал чести советоваться со мной о государственных делах -- я воздерживалась от советов. В чем же тогда мое честолюбие?

-- В вашем сердце, дочь моя. Но оно не греховно. Оно не от мира сего. Разве вы не стремились бы обратить короля на путь добра?

-- Я отдала бы жизнь за это.

-- В этом и заключается ваше честолюбие. Ах, разве я не читаю в вашей благородной душе? Разве вы не мечтаете видеть церковь парящей, чистой и спокойной над всем королевством, не желаете приютить бедняков, помочь нуждающимся, наставить нечестивых на истинный путь, а короля лицезреть во главе всего благородного и доброго? Разве вы не хотели бы этого, дочь моя?

Щеки г-жи Ментенон вспыхнули, а глаза заблестели, когда она, заглянув в серое лицо иезуита, представила себе нарисованную им картину.

-- О, что это была бы за радость! -- вскрикнула она.

-- И еще большая -- слышать не из уст людских, а от голоса вашего собственного сердца, в тиши этой комнаты, что вы -- единственная причина всего ниспосланного небом счастья, что ваше влияние так благотворно подействовало на короля и на страну.

-- Я готова умереть за это.

-- Мы желаем, может быть, более трудного. Мы хотим, чтобы вы жили для этого.

-- А? -- Она вопросительно взглянула на обоих.

-- Дочь моя, -- торжественно произнес Боссюэ, протягивая свою широкую белую руку со сверкавшим на ней пурпурным стиконским кольцом, -- пора говорить откровенно. Того требуют интересы церкви. Никто не слышит и никогда не узнает того, что произойдет между нами. Если хотите, смотрите на нас как на двух духовников, нерушимо хранящих тайну. Я говорю "тайну", хотя это слишком явно для нас так как наш сын предписывает нам читать желания человека в его сердце. Вы любите короля.

-- Ваша милость!

Она вздрогнула; яркий румянец покрыл ее бледные щеки и разлился даже по мраморному лбу и красивой шее.

-- Вы любите короля?

-- Ваша милость... отец мой.

Она в смущении обращалась попеременно то к одному, то к другому из ее собеседников.

-- Любить вовсе не стыдно, дочь моя. Стыдно только поддаваться любви. Повторяю, вы любите короля.

-- Но никогда не говорила ему этого, -- бормотала она.

-- И никогда не скажете?

-- Пусть прежде отсохнет мой язык.

-- Но подумайте, дочь моя. Такая любовь в душе, подобной вашей, -- дар неба, ниспосланный с какой-нибудь мудрой целью. Человеческая любовь слишком часто бывает сорной травой, портящей почву, где она произрастает, но в данном случае это прелестный цветок, весь благоухающий смирением и добродетелью.

-- Увы! Я старалась вырвать его из сердца.

-- Нет, напротив, стремитесь укрепить корни цветка в вашем сердце. Если бы король встретил с вашей стороны немного нежности, какой-нибудь знак того, что его привязанность находит отклик в вашей душе, может быть, вам удалось бы осуществить честолюбивые мечты, и Людовик, подкрепленный близостью к вашей благородной натуре, мог бы пребывать в духе церкви, а не только формально числиться в ее рядах. Все это могло бы вырасти из любви, скрываемой вами, словно носящей на себе печать позора.

Г-жа де Ментенон привстала даже со своего места и глядела то на прелата, но на духовника глазами, в глубине которых виднелся затаенный ужас.

-- Правильно ли я поняла вас, -- задыхаясь проговорила она. -- Какой смысл скрывается за этими словами? Не можете же вы советовать мне...

Иезуит встал, выпрямившись перед ней во весь рост.

-- Дочь моя, мы никогда не даем совета, недостойного нашего сана. Мы имеем в виду интересы святой церкви, а они требуют вашего замужества с королем.

-- Замуж за короля? -- Все в комнате завертелось перед ее расширенными от ужаса глазами. -- Выйти замуж за короля?

-- Это лучшая надежда на будущее. Мы видим в вас вторую Жанну д'Арк, спасительницу Франции и ее короля.

Г-жа де Ментенон несколько минут сидела молча. Лицо ее приняло обычный спокойный вид, а глаза были рассеянно устремлены на вышивание, между тем как она мысленно обдумывала все сказанное.

-- Но право же... право же, этого не может быть, -- наконец проговорила она. -- К чему задумывать планы, никогда не осуществимые?

-- Почему?

-- Кто из королей Франции был женат на своей подданной? Взгляните: каждая из европейских принцесс протягивает ему руку. Королева Франции должна быть особой царской крови, как и последняя покойная королева.

-- Все это можно преодолеть.

-- А затем интересы государства. Если король намерен жениться, то он должен сделать это ради могущественного союза, поддержания дружбы с соседней нацией или, наконец, для приобретения в качестве приданого за невестой какой-либо другой провинции.

-- Вашим приданым, дочь моя, были бы те дары духа и плоти, которыми наградило вас небо. У короля достаточно и денег и владений. Что же касается государства, то чем можно лучше послужить ему, как не уверенностью, что в будущем король будет избавлен от сцен, происходящих нынче в этом дворце?

-- О, если бы это действительно было так. Но подумайте, отец мой, об окружающих его: дофине, брате, министрах. Вы знаете, как это не понравится им и как легко этой клике заставить короля изменить его намерения. Нет, нет, это мечта, отец мой; это никогда не может осуществиться.

Лица духовных особ, до сих пор отвергавших ее речь улыбкой и отрицательным жестом, теперь затуманились, как будто де Ментенон действительно коснулась настоящего препятствия.

-- Дочь моя, -- серьезно проговорил иезуит, -- этот вопрос вы должны предоставить церкви. Быть может, и мы имеем некоторое влияние на короля и можем направить его на истинный путь, даже вопреки, если потребуется, желанию его родных. Только будущее может показать, на чьей стороне сила. Но вы? Любовь и долг влекут вас на один и тот же путь, и церковь может всецело положиться на вас.

-- До последнего дыхания, отец мой.

-- А вы можете рассчитывать на церковь. Она послужит вам, если вы в свою очередь поможете ей.

-- У меня не может быть желания выше этого.

-- Вы будете нашей дочерью, нашей владычицей, нашей защитницей и залечите раны страдающей церкви.

-- Ах, если бы я могла сделать это.

-- Да, вы можете. Пока ересь существует в стране, для истинно верующих не может быть ни мира, ни покоя; это то пятнышко плесени, которое в будущем может испортить весь плод, если своевременно не обратить на него внимания.

- Чего же вы желаете, отец мой?

- Гугенотов не должно быть во Франции. Их нужно изгнать. Козлища да отделятся от овец. Король уже колеблется. Лувуа теперь наш друг. Если и вы будете заодно с нами, все будет в порядке.

- Но, отец мой, представьте, как много их.

-- Тем более необходимо удалить.

-- И подумайте о тех страданиях, которые им придется перенести в изгнании.

-- Исцеление в руках их.

-- Это правда. Но все же мне жаль этих людей. Отец Лашез и епископ покачали головами.

-- Так вы покровительствовали бы врагам Бога?

-- Нет, нет; если они действительно таковы.

-- Можете ли вы еще сомневаться в этом? Возможно ли, чтобы ваше сердце еще склонялось к ереси ваших юных лет?

-- Нет, отец мой; но жестоко и противоестественно забывать, что мой отец и дед...

-- Ну, они ответили сами перед Богом за свои прегрешения... Возможно ли, что церковь ошибается в вас? Вы отказываете ей в первой просьбе, обращенной к вам? Вы готовы принять нашу помощь и в то же время не хотите оказать помощь нам.

Г-жа де Ментенон встала с видом окончательно принятого решения.

-- Вы мудрее меня, -- произнесла она, -- и вам вручены интересы церкви. Я исполню ваше приказание.

-- Вы обещаете?

- Да.

Оба ее собеседника клятвенно подняли руки кверху.

-- Сегодня благословенный день, -- промолвили они, -- и поколения, еще не родившиеся, будут считать его таковым.

Г-жа де Ментенон сидела, пораженная открывшейся перед ней перспективой. Как указал иезуит, она всегда была честолюбивой. И отчасти ей уже удавалось удовлетворить свое честолюбие, так как не раз она склоняла короля и его государство туда, куда хотела. Но выйти замуж за короля, человека, ради которого она охотно пожертвовала бы жизнью, любимого в глубине души самой чистой, возвышенной любовью, на какую только способна женщина, -- это превосходило даже ее мечты. Да, она будет не слабой Марией-Терезией, а, как выразился иезуит, новой Жанной д'Арк, явившейся, чтобы направить на лучший путь дорогую Францию и обожаемого короля Франции. И если в достижении этой цели ей придется ожесточить сердце против гугенотов, это, скорее, условие, нежели ее вина. Жена короля! Сердце женщины и душа энтузиастки затрепетали при одной этой мысли.

Но за радостью внезапно наступило сомнение и уныние. Ведь эта очаровательная перспектива не более как безумная мечта. И как могли эти люди быть настолько уверены, что держат в руках короля.

Иезуит угадал страх, омрачивший ясность ее взора, и ответил на мысли, прежде чем она облекла их в слова.

-- Церковь быстро исполняет свои обещания, -- проговорил он вкрадчиво. -- И вы, дочь моя, должны быть готовы так же немедля действовать, когда наступит ваше время.

-- Я дала обещание, отец мой.

-- Ну так мы начнем. Сегодня вы останетесь весь вечер у себя в комнате.

-- Да, отец мой.

-- Король еще колеблется. Я говорил с ним сегодня. Сердце его уже полно мрака и отчаяния. Его лучшее "я" с омерзением отворачивается от своих грехов, и именно теперь, в момент наступления первого горячего порыва раскаяния, его можно склонить к выполнению намеченной нами цели. Мне нужно идти к нему и поговорить еще раз, и я отправлюсь прямо отсюда. А когда я побеседую с ним, он сейчас же явится к вам -- или я напрасно изучал его сердце в течение двадцати лет. Мы покидаем вас и не увидимся скоро, но вы почувствуете результаты нашей работы и помните данное церкви обещание.

Они низко поклонились и вышли из комнаты, оставив г-жу де Ментенон в глубоком раздумье.

Прошел час, затем другой, а она все еще продолжала сидеть в кресле перед пяльцами, беспомощно уронив руки и ожидая своей судьбы. Решалось ее будущее, она же сама была бессильна. Дневной свет сменился серыми сумерками, сумерки мраком, а она все еще продолжала сидеть и ждать. По временам в коридоре раздавались шаги; она тревожно взглядывала на дверь, и глаза ее загорались радостью, скоро сменявшейся горьким разочарованием. Наконец послышались твердые, уверенные, властные шаги. Она вскочила на ноги с горящими щеками и сильно бьющимся сердцем. Дверь отворилась, и в сумраке коридора обрисовалась прямая, грациозная фигура короля.

-- Ваше Величество?! Одно мгновение... Мадемуазель сейчас зажжет лампу.

-- Не зовите ее! -- Он вошел и запер за собой дверь. -- Франсуаза, темнота приятна, потому что она спасает меня от упреков, которые могут вылиться в вашем взоре, если даже вы будете так добры, что не выразите их словами.

-- Упреки, государь! Боже упаси, чтобы я позволила себе высказать их.

-- Когда я в последний раз ушел от вас, Франсуаза, я был полон благих намерений. Я старался выполнить их и не исполнил... не исполнил. Я помню, вы предостерегали меня. Как я был глуп, не последовав вашему совету.

-- Все мы слабы и смертны, Ваше Величество. Кто из нас не падал? Нет, государь, сердце у меня разрывается при виде вашего огорчения.

Король стоял у камина, закрыв лицо руками. По его прерывистому дыханию г-жа де Ментенон поняла, что он плачет. Вся жалость, столь свойственная женской душе, воскресла в ее сердце при виде этой безмолвной фигуры, стоявшей символом раскаяния в неясном свете. Жестом, полным сочувствия, она протянула руку и коснулась на одно мгновение рукава бархатного камзола короля. Он тотчас же обеими руками схватил ее за руку. Она не сопротивлялась.

-- Я не могу жить без вас, Франсуаза! -- крикнул он. -- Я самый одинокий человек в мире, словно живущий на вершине высокой горы, где кругом нет никого. Кто мой друг? На кого я могу положиться? Одни стоят за церковь, другие за свои семьи; большинство за самих себя. Но кто из них совершенно бескорыстен? Вы мое лучшее "я", Франсуаза, вы мой ангел-хранитель. То, что говорит преподобный отец, совершенно верно: чем ближе я к вам, тем дальше от всего дурного. Скажите, Фрасуаза, любите вы меня?

-- Я люблю вас в течение многих лет, государь, -- произнесла она тихим, но ясным голосом, голосом женщины, ненавидящей кокетство.

-- Я надеялся на это, Франсуаза, и все же дрожу весь, с головы до ног, когда слышу от вас эти слова. Я знаю, что ни богатство, ни титул не привлекают вас, и ваша душа тянется больше к монастырю, чем к дворцу. Но я прошу вас остаться здесь и царствовать. Согласны ли вы быть моей женой, Франсуаза?

Итак, момент действительно наступил. Она помолчала минуту, только одну минуту, прежде чем сделать последний решительный шаг; но даже эта короткая заминка была слишком длительной для нетерпения короля.

-- Согласны вы, Франсуаза? -- вскрикнул он, и страх зазвучал в его голосе.

-- Да сделает меня Бог достойной такой чести, Ваше Величество! -- произнесла она. -- Клянусь, что если я проживу еще столько же времени, то употреблю каждый миг моей жизни на то, чтобы сделать вас счастливее.

Она стала на колени, и король, продолжая держать ее руку, опустился также.

-- А я клянусь, -- промолвил он, -- что, если также проживу еще столько же времени, вы будете отныне и навсегда единственной женщиной для меня.