Кирасирский корнет Иосиф Кларк
Много раз я вам рассказывал, мои дорогие внучата, о разных событиях моей полной приключений жизни. Вашим родителям, во всяком случае, жизнь моя очень хорошо известна.
В последнее время, милые внучки, я замечаю, что начал стариться. Память у меня слабеет, да и соображаю я труднее, чем прежде. Вот я и решил поэтому, пока ещё можно, рассказать вам историю моей жизни с начала до конца. Запомните же все, что я вам буду рассказывать в эти длинные зимние вечера, и передайте мои слова вашим детям и внукам.
Слава Богу, теперь в нашей стране царит мир. Брауншвейгский дом прочно утвердился на престоле, всюду - тишина и порядок. Вам нелегко понять, как жилось людям во времена моей молодости. Ах, нехорошее это было время. Англичане поднимали оружие против англичан, брат убивал брата, а король, естественный защитник и покровитель своих подданных, теснил их, заставлял их делать то, что им было ненавистно. Мои рассказы заслуживают того, чтобы их запомнить как следует. Они будут назидательны для потомства. Такого человека, как я, не только в Гэмпширском графстве, но и во всей Англии теперь не найдёшь. Все перемёрли. Я, любезные внучки, сам участвовал во всех этих исторических событиях и играл в них немаловажную роль.
Я расскажу вам по порядку и толком все, что я знаю. Я постараюсь воскресить для вашего назидания людей, которые давно умерли; я вызову из тумана прошлого события великой важности и значения. Учёные в своих книгах описывают эти события, но очень уж у них это выходит скучно, а на самом-то деле в событиях, о которых я вам буду рассказывать, не было ничего скучного. Совершенно напротив: они захватывали дух, увлекали всего человека.
Посторонним людям мои рассказы, может быть, не понравятся. Они скажут, что это старческая болтовня и ничего более, но вы, мои милые детки, знаете меня. Я видел все, о чем буду вам говорить, вот этими самыми глазами, которыми гляжу теперь на вас. Эти руки, вот эти самые старческие руки, защищали великое дело. Вы это знаете и поверите мне.
Помните, дети, что, проливая свою кровь, мы её проливали не только за себя, но и за вас, наших потомков. Когда вы вырастете, вы будете свободными гражданами свободной страны. Вам никто не помешает думать и молиться так, как вы захотите. Благодарите Бога за это, дети, но скажите спасибо и нам, старикам. Много крови пролили, много страданий перенесли ваши отцы во времена Стюартов, и все для того, чтобы завоевать для вас эту желанную свободу.
Родился я в 1664 году в Хэванте. Это - богатое село, и находится оно в нескольких милях от Портсмута, недалеко от Лондонской большой дороги. В этом самом селе я и провёл почти всю свою молодость.
Хэвант и теперь, как в старину, славится своими живописными окрестностями и здоровым климатом. Улица в селе одна, кривая, неровная, по обеим сторонам идут кирпичные домики. Перед каждым - садик, и то там, то здесь виднеются фруктовые деревья. В самой середине села - старинная церковь с четырехугольной колокольней, на сером, выцветшем фронтоне церкви - солнечные часы.
До указа об единообразии веры пресвитериане имели свою часовню около Хэванта, но после указа их пастор, мистер Брэкинридж, был посажен в тюрьму, и все малое стадо рассеялось. А Брэкинридж был хороший проповедник. Бывало, его часовенка битком набита народом, а церковь пустует.
Мой отец принадлежал к независимым, которые тоже терпели гонения от правительства. Независимые ходили на тайные собрания в Эмсворт. Ходили мы туда каждую субботу, и уж непременно, неукоснительно ходили. Дождь ли, хорошая ли погода, а мы, бывало, идём. Полиция не раз накрывала нас на этих собраниях, но в конце концов чиновники оставили нас в покое. Независимые были у нас все тихие, безобидные люди, соседи их уважали и любили, и полиция стала по этому случаю глядеть на их сходки сквозь пальцы: пускай, дескать, молятся, как хотят.
Были между нами и паписты; им приходилось ходить слушать свою мессу ещё дальше, чем нам. Они ходили в Портсмут.
Так вот как, внучата, сами видите: село наше было небольшое, но в нем были всякие люди. Хэвант был Англией в миниатюре. У нас были и секты разные, и партии, и борьба между ними была тем ожесточённее, что все они были собраны на маленьком пространстве и хорошо знали друг друга.
Отец мой, Иосиф Кларк, был известен в околотке под именем кирасира Джо. В молодости своей он служил в знаменитом конном полку Оливера Кромвеля, так называемой Якслейской дружине. Отец мой так хорошо проповедовал и так храбро сражался, что старый Нолль - так прозывали Кромвеля - решил его отличить. После Дунбарской битвы он вызвал его из строя и пожаловал ему чин корнета.
Но потом моему отцу не повезло. В числе его товарищей был один солдат, ханжа превеликий. Отец мой однажды заспорил с ним относительно догмата Троицы. Ну, спорили-спорили, солдат-ханжа рассердился и ударил отца по лицу. Отец мой вынул саблю и зарубил буяна. Случись это в другой армии, отца моего оправдали бы, ударить своего начальника - значит бунтовать, а бунты в армии непозволительны. Но в армии Кромвеля были свои порядки. Солдаты считали себя важными особами и крепко держались за свои привилегии. Расправа отца с их товарищем им не понравилась, и для того чтобы успокоить волнение, над отцом был устроен военный суд. Отца непременно бы казнили в угоду солдатам, если бы в дело не вмешался сам лорд-протектор, заменивший смертную казнь удалением из армии.
С корнета Кларка сняли буйволовый кафтан и стальную каску, и парламент лишился верного и ревностного служаки. Отец ушёл в Хэвант, где и занялся дублением кож. Дело у него пошло хорошо, и, разжившись деньгами, он женился на молоденькой девушке Мери Шепстон, которая принадлежала к епископальной церкви.
Первым ребёнком, родившимся от этого брака, был я, Михей (Мика) Кларк.
Отец мой - я помню его очень хорошо - был высокого роста человек, держался прямо. Плечи и грудь у него были широкие, мощные, лицо крутое, суровое, из-под густых нависших бровей глядели строгие глаза, нос был большой, мясистый, губы толстые, плотно сжимавшиеся в тех случаях, когда отец сердился. Глаза у него были серые, проницательные; это были глаза сурового воина, но я отлично помню, как эти суровые глаза принимали ласковое и весёлое выражение.
Голос у отца был сильный и наводящий страх. Таких голосов я никогда не слыхал. Я поэтому вполне верю тому, что мне рассказывали об отце, а рассказывали мне вот что: когда отец во время Дунбарской битвы врезался в самую середину голубых шотландцев, то его пение - он пел Сотый Псалом - покрыло собой и звуки военных труб, и пальбу из ружей. Это пение было похоже на глухой рокот морских волн. Да, отец мой обладал всеми качествами для того, чтобы дослужиться до офицерского чина, но, видно, Бог не.судил. Вернувшись в мирную жизнь, он оставил все свои военные привычки. Даже разбогатев, он не стал носить шпагу у пояса, как другие, а вместо неё имел при себе маленький томик библии.
Человек он был трезвый и скупой на слова. В самых редких случаях он говорил даже с нами, домашними, о своей военной жизни, а порассказать ему было что. Ведь ставшие важными и знаменитыми Флитвуд, Гаррисон, Блэк, Айретон, Десборо и Ламберт были во времена Кромвеля товарищами отца, такими же солдатами, как и он, но он о своём знакомстве с этими знаменитыми людьми молчал.
Отец был очень воздержан в пище, ничего почти не пил и удовольствий себе никаких не дозволял. Единственным его развлечением был оринокский табак, которого он выкуривал три трубки в день. Этот табак хранился в большом чёрном кувшине, который стоял на левой стороне каменной полки, около большого деревянного стула.
Да, отец был очень сдержанный человек, но иногда в нем вдруг начинала бродить старая закваска. В таких случаях отец позволял себе выходки, за которые враги называли его фанатиком, а друзья - благочестивым человеком. Я, однако, должен признать, что его благочестие иногда выражалось в очень дикой и страшной форме. Один или два случая в этом роде я помню очень хорошо. События эти мне представляются так ярко, что мне иногда кажется, что я видел их в театре, но нет, это не виденные мною в театре сцены, а воспоминания моего детства. Это происходило более шестидесяти лет тому назад, когда на английском троне сидел Карл I.
Первый случай произошёл, когда я был совсем маленький. Я даже помню, как это произошло и что было перед этим и после этого. В моем детском уме запечатлелась только одна эта сцена, а все остальное выскочило из памяти. Был знойный летний вечер. Все мы находились в доме. Вдруг послышались звуки литавр и стук копыт. Мать и отец пошли к дверям, а мать взяла меня на руки, чтобы я лучше видел. По деревенской улице шёл конный полк, направляющийся из Чичестера в Портсмут. Развевались знамёна, играла музыка; мне, ребёнку, зрелище показалось удивительно красивым.
Я с восторгом глядел на гарцующих коней, на стальные шишаки солдат и шляпы с развевающимися перьями офицеров. Особенно красивы были их разноцветные шарфы и перевязи. "Такого великолепного полка во всем свете нет", - думал я и хлопал в ладоши и кричал от восторга.
Мой отец важно улыбнулся, взял меня к себе на руки и сказал:
- Ну, малый, ты сын солдата и должен быть более толковым. Разве можно восхищаться этим сбродом? Ты, правда, ребёнок, но неужели ты не видишь, что у этих солдат руки болтаются как попало, а погляди-ка на стремена - железо совсем заржавело, и идут они кое-как, без соблюдения порядка. Авангарда у них нет, а авангард всегда должен быть. Это правило и в мирное время соблюдается. А их тыл? Погляди на их тыл - он растянулся вплоть до Бадминтона. Да...
И, внезапно махнув рукой по направлению к солдатам, он крикнул:
- Вы - рожь, созревшая для серпа, вот вы кто! Не хватает только жнецов, но они скоро явятся.
Эта внезапная вспышка удивила солдат, и некоторые из них остановили лошадей. Один из них крикнул другому:
- Эй, Джек, двинь-ка этого ушастого плута по башке!
Всадник было двинулся к нам, но в фигуре моего отца он усмотрел нечто, что заставило его вернуться назад к товарищам.
Полк постепенно проходил, исчезая за углом улицы, а мать подошла к отцу и стала говорить с ним ласково-ласково. Она, видимо, старалась успокоить проснувшегося столь внезапно в нем дьявола.
Помню я ещё другой такой случай. На этот раз дело было гораздо серьёзнее. Мне тогда шёл седьмой или восьмой год. Как-то раз весной отец дубил на дворе кожи, а я играл около него. Вдруг во двор явились двое очень хорошо одетых господ. Одежда их была расшита золотом, а на треугольных шляпах виднелись красивые кокарды. После я узнал, что это были флотские офицеры, проезжавшие через Хэвант. Они увидали работающего во дворе отца и отправились к нему расспросить о дороге.
Младший из них подошёл к отцу и начал свою речь целым потоком непонятных для меня слов. Я думал, что он говорит по-голландски, но на самом деле человек этот говорил по-английски, пересыпая речь отборнейшими ругательствами и скверными словами. У всех моряков такая привычка. Они не могут двух слов сказать, не выругавшись. Всегда я удивлялся этому, детки. Как это, подумаешь, люди, рискующие ежеминутно своей жизнью и готовые предстать перед очи Всевышнего, гневят Его, то и дело оскверняя свои уста непотребными словами.
Отец мой суровым жёстким голосом остановил незнакомца и посоветовал ему относиться с большим уважением к священным предметам. Моряки рассердились и стали ругаться ещё пуще прежнего.
- Ах ты, плут и ханжа! - кричали они. - Вздумал ещё учить нас, толстомордый пресвитерианин!
Я не знаю, долго ли ругались бы ещё эти моряки, но отец мой слушать их не стал. Он схватил свой дубильный вал (это такая здоровая круглая дубина была, которой отец кожи выкатывал) и бросился на моряков. Одному из них он нанёс такой ужасный удар этим валом по голове, что, если бы не твёрдая треуголка, едва ли этому моряку пришлось когда-нибудь ещё ругаться. Бедняга как стоял, так и шлёпнулся на камни, которыми был выложен двор. Товарищ его сейчас же обнажил рапиру и хотел было заколоть отца, но родитель мой был не только силён, но и ловок. Он отпрыгнул в сторону и треснул своей дубиной моряка по вытянутой руке. Рука, точно табачная трубка, переломилась.
Дело это наделало много шума, ибо как раз в это время лгуны Отс, Бедло и Карстерз мутили народ, распуская слухи о заговорах и о восстании. Все так и ждали бунта. Вот все и заговорили о недовольном властями дубильщике из Хэванта, который одному верному слуге Его Королевского Величества голову проломил, а другому перешиб руку.
По делу было произведено следствие, и, конечно, оказалось, что никакой государственной измены тут не было. Офицеры признались, что ссору начали они, а не отец. Судьи поэтому не обнаружили большой строгости и обязали его соблюдать мир и спокойствие в течение шести месяцев под угрозой наказания.
Я нарочно вам рассказал эти два случая. Из них вы можете видеть, какой тогда религиозный дух господствовал. Мой отец был не один такой, все люди Кромвеля были похожи на него. Это были серьёзные, религиозные люди, суровые до жестокости. Во многих отношениях они были похожи более на фанатиков-сарацин, чем на последователей Христа. Эти сарацины ведь верят в то, что можно распространять религию огнём и мечом.
Но в ваших предках, дети, были и хорошие качества. Вели они себя хорошо и чисто и сами добросовестно исполняли все то, к исполнению чего хотели насильно принудить других. Правда, были между пуританами и плохие люди. Для этих религия служила ширмами, за которыми они прятали своё честолюбие. Другим такой человек проповедует, что надо, дескать, делать так и атак, а сам живёт кое-как и о законе Божием не помышляет. Да, были и такие, но что же делать, дети, лицемеры и ханжи пристраиваются ко всякому, даже самому хорошему делу.
Важно то, что большинство "святых" (так они сами себя называли) были трезвые и богобоязненные люди. Когда республиканская армия была распущена, солдаты рассеялись по всей стране и занялись кто торговлей, а кто ремеслом; и все отрасли труда, за которые брались солдаты Кромвеля, начали процветать. Вот у нас теперь много в Англии богатых торговых домов, а спросите-ка хорошенько: кто все эти дела завёл? Последите и увидите, что начало положено солдатом Кромвеля или Айретона.
Но нужно, дети, чтобы вы поняли как следует характер своего прадеда. Я вам расскажу про него ещё одну историю, и вы увидите, что это был за серьёзный и искренний человек. Пускай он был суровым и даже жестоким, дело не в этом, а в том, что он всегда поступал по совести. Жизнь у него не расходилась с верой.
Мне было тогда лет двенадцать. Братьям моим Осии и Эфраиму было девять и восемь лет, а сестра Руфь была совсем маленькая: ей было четыре года.
За несколько дней перед происшествием в нашем селе жил некоторое время какой-то проповедник, принадлежавший к независимым. Останавливался он в нашем доме и говорил проповеди. На отца эти проповеди произвели очень сильное впечатление, и после ухода проповедника он стал какой-то задумчивый и рассеянный.
И вот однажды ночью отец нас, детей, будит и говорит, чтобы мы шли вниз. Мы поспешно оделись и пошли вслед за ним в кухню, а там уже мать сидит и сестру Руфь на руках держит. Гляжу я на матушку и вижу, что она чем-то перепугана - бледная такая сидит.
А отец обратился к нам и говорит таким глубоким, благоговейным голосом:
- Соберитесь вместе и встаньте около меня, дети мои, дабы предстать нам вместе перед Престолом. Царство Божие у дверей. Знайте, мои возлюбленные, что в сию самую ночь мы увидим Его во всей Его славе и ангелов и архангелов вокруг Него. Придёт он в третьем часу, и вот, дети мои, близится к нам сей третий час.
- Дорогой Джо, - произнесла ласково успокоительным тоном моя мать, - напрасно ты пугаешь себя и детей. Если Сын Человеческий в самом деле придёт сегодня, то не все ли равно, где мы его встретим - в кухне или в комнатах?
- Молчи, женщина, - сурово ответил отец. - Разве не Он сам сказал, что придёт как тать в нощи, и не должны ли мы посему ожидать Его? Соединимся же в молении и плаче и будем просить Его, чтобы Он сопричислил нас к лику тех, кто одет в брачные одеяния. Возблагодарим Бога за то, что Он научал нас быть бдительными в ожидании Его пришествия. О, великий Боже, взгляни на сие малое стадо и помилуй его, не смешай сие малое количество пшеницы с плевелами, осуждёнными на сожжение. О, милосердный Отец! Призри на сию мою жену и не вменяй ей в грех её эрастианизма. Она женщина, бренный сосуд, она не могла сбросить с себя цепей антихриста, в коих родилась. Воззри, Боже, и на сих моих малых детей - Михея, Осию, Эфраима и Руфь. Все они носят имена твоих верных слуг, живших в древние времена, дай им, Боже, стать в сию ночь одесную Тебя.
Произнося эти горячие молитвенные слова, отец лежал, распростершись на полу, и дёргался, точно в судорогах. Мы, малолетние дети, дрожали от страха и жались к матери. Корчащаяся на полу при тусклом свете масляной лампы фигура приводила нас в ужас. И вдруг во мраке ночи раздался бой часов на нашей новой сельской колокольне. Час, о котором говорил отец, настал.
Отец быстро вскочил и, бросившись к окну, устремил дикий, полный ожидания взор на звёздное небо, не знаю, что на него тут повлияло: может быть, по причине сильного умственного возбуждения ему представилось что-нибудь или же он был потрясён тем, что его ожидания не сбылись, но только он поднял руки кверху, издал хриплый стон и упал наземь. Все тело его корчилось от судорог, а на губах клубилась белая пена.
Более часа моя бедная мать и я хлопотали около него, стараясь привести его в чувство. Маленькие дети забились в угол и хныкали. Отец наконец пришёл в себя, поднялся, шатаясь, на ноги и кротко, прерывисто приказал нам идти спать
Об этом случае отец нам после никогда не говорил. Он даже не объяснил, почему.он с такой уверенностью ждал в ту ночь второго пришествия Христова. Мне, однако, удалось узнать после, что гостивший у нас проповедник принадлежал к секте "пятого царства", ожидавшей в недалёком будущем конца мира. Несомненно, что слова этого проповедника и повлияли на отца. Сперва зародилась мысль, а огневая натура докончила остальное.
Таков-то был ваш прадед кирасир Джо. Я нарочно рассказал вам эти случаи из его жизни. По делам человека легче узнаешь, чем по словам. Вместо того, чтобы пускаться в рассуждения о дедушке, я вам описал его, и вы теперь знаете, что это был за человек. Предположите, что я сказал бы вам только, что его религиозные взгляды отличались суровостью, доходящей до жестокости. Эти мои слова произвели бы на вас очень слабое впечатление, но я поступил иначе. Я рассказал вам об его схватке на дубильном дворе с флотскими офицерами и о том, как он дожидался ночью второго пришествия. Судите же теперь сами, как искренна и велика была у него вера и как далеко она иногда его заводила.
В домашней жизни прадед ваш был хороший дельный человек, очень честный и щедрый. Уважали его решительно все, но любили немногие, так как он был строгим и суровым отцом, за шалости и за все, что ему казалось дурным, он нас наказывал без пощады.
У отца и пословицы-то, касающиеся детей, были самые немилостливые. "Хлопот с детьми много, а радости мало" - говорил он или же сравнивал сыновей с закормленными щенками, которые "лаять не станут".
Этой суровостью отец уравновешивал влияние матери, которая любила нас и баловала; он ни под каким видом не дозволял нам играть в триктрак или плясать на лужайке вместе с другими детьми в субботу вечером.
Мать моя - царство ей небесное - умеряла это суровое воспитание, которое нам давал отец. На отца она имела очень большое влияние. Бывало, он сердит или нахмурится, а она подойдёт к нему, скажет слово или же погладит по руке, - отец сразу и просветлеет.
Мать вышла из епископальной семьи и так твёрдо держалась за свою религию, что о совращении её в другую веру нечего было и помышлять. Кажется, было время, когда супруг её подолгу спорил с нею о религии, доказывая, что епископалисты заражены арминианской ересью, но все уговоры моего отца оказались напрасными. Он оставил наконец матушку с её верованиями в покое и заговаривал об этом предмете только в чрезвычайно редких случаях.
Но несмотря на свои епископальные верования, мать исповедовала политические убеждения партии вигов и считала себя вправе критиковать образ действий короля, которым виги были недовольны.
Пятьдесят лет тому назад все женщины были отличными хозяйками, но даже и среди них матушка занимала одно из первых мест. Глядя на опрятную внешность матушки, на её чистенькие рукавички, белоснежное платье, нельзя было догадаться, как много и усердно она работает. Дом наш содержался в чистоте и порядке; бывало, нигде пылинки не найдёшь. Матушка умела делать разные лекарства, пластыри, глазную примочку, порошки. Она варила варенье, приготовляла разные укрепляющие средства; абрикосовый ликёр и вишнёвая настойка у нас были удивительные, славилась также матушка своим уменьем приготовлять померанцевый цвет. Всем этим она занималась в надлежащее время, и все у неё выходило очень хорошо.
Медицинские познания матушки признавались всеми, и жители села и окрестных деревень обращались к ней гораздо чаще, чем к докторам Джекену и Порбруку, у которых была своя аптека. Над аптекой в виде вывески висела серебряная корона. Мать мою любили и уважали все - и богатые, и бедные, и надо сказать, что она вполне заслужила эту любовь и уважение.
Такими были отец и мать мои в то время, когда я был ребёнком. О себе говорить не стану. Вы узнаете, каков был я, из той самой истории, которую теперь я вам рассказываю. Мои братья и сестры были крепкие, загорелые деревенские ребятишки, которые были не прочь пошалить, но в то же время побаивались строгого родителя. Служанку нашу звали Мартой. Вот и вся обстановка, в которой я провёл ту пору жизни, когда гибкая и восприимчивая детская душа вырабатывает определённый характер. В следующий раз я вам расскажу о том, как на меня влияла эта обстановка. Вы не скучайте, дети, я ведь не для забавы вам все это рассказываю, а имею в виду принести вам пользу. Узнав, как я прожил жизнь, вы поймёте, что такое значит жизнь, извлечёте для себя полезный урок.