Дьявол в парике и мантии
Убийство и резню откладывать не стали. Ещё ночью приступили к устройству виселиц на площади против гостиницы "Белого оленя". Мы всю ночь слышали стук молотков, визг пил по дереву и другие звуки. Из гостиницы доносились крики и песни. Там кутила свита главного судьи с офицерами Танжерского полка. Кутящая компания поместилась в передней комнате, как раз против воздвигаемых виселиц.
Пленные провели всю ночь в молитвах и размышлении.
Твёрдые духом укрепляли слабых, убеждая их оставаться твёрдыми до конца, так чтобы их кончина могла быть примером для протестантов всего мира. Пуританское духовенство было перевешано сейчас же после сражения, и среди, нас оставалось немного опытных в Писании людей, способных одобрить и утешить своего ближнего перед смертью. Бедные крестьяне, предчувствуя мученический конец, были, однако, твёрды и даже радостны ^Никогда я не видел такого удивительного мужества. Храбрость, обнаруженная этими людьми на поле битвы, бледнела перед их теперешним героизмом. Они глядели прямо в глаза угрожавшей им смерти и улыбались.
Я слышал тихий шёпот молитв, я слышал, как просили помилования у Бога люди, никогда не просившие помилования у людей.
Наконец настало утро, последнее утро для многих из нас.
Заседание суда должно было открыться в девять часов, но лорд-судья засиделся слишком поздно с полковником Кирке и чувствовал себя нездоровым. Было почти одиннадцать часов, когда звуки труб и крики глашатаев возвестили, что Джефрис занял судейское место. Пленных стали одного за другим вызывать, называя по именам. Я заметил, что первыми вызвали выдающихся повстанцев. И вызываемые уходили, а мы жали им руки и сердечно прощались с ними.
Больше нам этих людей увидать не пришлось, и ничего мы не слыхали о них. Время от времени только на площади начинали стучать барабаны. Сторожа сообщили нам, что это делалось в то время, как казнили людей. Джефрис приказывал заглушать барабанным боем последние слова умирающих за веру и свободу мучеников. Боялся, точно, что эти слова западут в сердца присутствующих.
А люди шли на смерть твёрдой поступью, с радостными лицами. И продолжалось это избиение весь день до вечера. И в конце концов солдаты и стражи испугались и стали робкими, молчаливыми... Они увидали, что у этих людей больше мужества, чем у них, и что это мужество какое-то необыкновенное, мужество высшего порядка.
Эту расправу назвали судом, но это не был суд в том смысле, как привыкли понимать это слово англичане. Жертв влекли к судье, который ругался, издевался над ними, а потом отправлял их на виселицу. Зала суда была превращена в тернистый путь, ведущий на виселицу. Какая польза в свидетелях, если на них кричат, если их запугивают? А главный судья не стеснялся со свидетелями. Он кричал и ругался, и кончилось тем, что все граждане Таунтона пришли в ужас.
Люди, бывшие в этот день в зале суда, говорили мне потом, что главный судья бесновался, словно одержимый дьяволом. Его чёрные глаза блестели злым, мстительным огнём. Он не был похож на человека. Присяжные начинали трепетать всякий раз, как он устремлял на них преисполненный смертельного яда взор. По временам - рассказывали мне - Джефрис вдруг приходит в весёлое настроение духа, но этот его смех был ещё ужаснее гнева. Он откидывался на спинку кресла и заливался смехом. Смеялся он до тех пор, пока слезы не начинали капать на его опушённую горностаем мантию.
В этот первый день расправы было приготовлено к смерти и казнено около ста человек.
Я думал, что меня вызовут одним из первых, и так бы оно и случилось, если бы мне не покровительствовал майор Огильви. Он, должно быть, старался изо всех сил, ибо прошёл и второй день, а я продолжал сидеть в тюрьме. На третий и четвёртый день казнили гораздо меньше людей, но произошло это не потому, что судья-зверь смилостивился. Крупные землевладельцы-консерваторы, главные сторонники правительства, возмутились зверствами и потребовали, чтобы избиение беззащитных людей было прекращено. Если бы не влияние этих людей, Джефрис не усомнился бы перевешать всех пленников, находившихся в Таунтоне, а их было тысяча сто человек. Ни у кого не было сомнения, в том, что Джефрис на это способен.
Но этого не случилось. Двести пятьдесят человек, однако, стали жертвами этого проклятого чудовища, жадного до человеческой крови.
На восьмой день пребывания Джефриса в Таунтоне нас в шерстяном складе оставалось всего пятьдесят человек. В последние дни судили группами, уводя в суд по десять-двадцать человек зараз. Нас же, оставшихся последними, взяли всех зараз и повели под конвоем в здание суда. Тех, которые могли уместиться, посадили на скамью подсудимых, а оставшихся поставили, как телят на рынке, посреди залы.
Главный судья сидел, развалившись, в кресле; над ним был устроен красный балдахин. Два члена суда сидели на креслах, помещённых гораздо ниже. Направо помещалась скамья присяжных заседателей. Тут сидели двенадцать с большим трудом подобранных человек. Все это были тори старой школы, крепкие приверженцы теории непротивления и королевских прерогатив. Правительство выбирало этих присяжных с большим тщанием, и выбор оказался очень удачным. Любой из этих людей приговорил бы, не моргнув, к смертной казни родного отца, если бы последний был заподозрен в протестантизме или сочувствии программе вигов.
На полу под судейским помостом стоял большой стол, покрытый зелёным сукном и засыпанный бумагами. По правой стороне сидели в ряд обитатели короны. Это были юркие люди, с мордочками, как у хорьков. У каждого из них была кипа бумаг, и они то и дело рылись в этих бумагах. Эти законники напоминали ищеек, выслеживающих добычу.
По другую сторону стола сидел в полном одиночестве красивый молодой человек в шёлковой мантии и парике. Держал он себя нервно и застенчиво. Это был адвокат, мэстер Гельсторп, которому король милостиво разрешил быть нашим защитником. Сделано это было только для того, чтобы говорить потом, будто обвиняемым были предоставлены все следуемые по закону права.
Публика состояла из прислуги главного судьи, его помощников и свиты. Кроме того, пустили солдат местного гарнизона, которые глядели на творившийся перед ними суд как на бесплатное и забавное зрелище. Солдаты громко хохотали, слушая грубые выходки и плоские шутки главного судьи.
Секретарь суда монотонным голосом пробормотал протокол, где излагались наши преступные деяния. Мы обвинялсь в том, что, забыв страх Божий, составили незаконное и изменническое сборище и прочее и прочее. Лорд-судья после этого взял на себя лично ведение дела. Таково было его обыкновение.
- Надеюсь, что мы загладим этот великий грех, - заговорил он, - надеюсь, что мы не навлечём Божьего гнева на страну преступной снисходительностью. О, сколько злых и преступных людей явилось в залу суда. Кто видел сразу столько отвратительно злодейских лиц? Ах, негодяи, негодяи! Для каждого из вас уже приготовлена верёвка. Неужели вы не трепещете перед судом? Неужели вы не боитесь ожидающих вас адских мук? Эй ты там, в углу, негодяй с седой бородой, скажи мне, как это случилось, что ты впал в грех и нечестие и поднял оружие против нашего милостивого и любящего короля?
- Я следовал велению совести, милорд, - ответил Джефрису почтённый на вид старик, рабочий из Веллингтона.
- Ха-ха-ха! Он говорит о совести! - расхохотался судья. - Разве у таких людей бывает совесть? А где была твоя совесть два месяца тому назад, плут и негодяй? Совесть, брат, тебе теперь не поможет, и ты будешь болтать ногами по воздуху с мёртвой петлёй на шее. Ведома ли такая злоба! Слыхано ли такое бесстыдство? Ну, а ты, долговязая дубина неужели у тебя не хватает настолько скромности, чтобы стоять с опущенными глазами? Чего ты уставился на главного, судью? Разве ты честный человек, чтобы сметь глядеть на моё лицо? Разве ты не боишься? Разве ты не понимаешь, что смерть твоя неминуема?
Джефрис обращался ко мне, и я ответил:
- Я видел смерть не раз, милорд, и никогда её не боялся. Главный судья воздел к потолку руки и воскликнул:
- О, поколения ядовитых ехидн! Ведь вы оскорбили лучшего из отцов, добрейшего в мире короля! Секретарь, потрудитесь занести эти мои слова в протокол. Да, король - это наш любящий родитель! Но как бы он добр ни был, дурные дети должны быть строго наказаны и приведены к послушанию!
Лицо судьи вдруг исказилось свирепой улыбкой.
- Король избавит теперь ваших родителей от забот о вас. И жаловаться вашим родителям нечего. Если бы они хотели сохранить вас при себе, они должны были воспитывать вас как следует. Да, негодяи, мы будем к вам милосердны!.. Да, мы будем милосердны, милосердны... Секретарь, сколько их тут?
- Пятьдесят один человек, милорд!
- О верх злодейства! Пятьдесят один разбойник. Да это целая шайка. Какая куча испорченности и порока! Кто защищает этих злодеев?
- Я защищаю обвиняемых, ваше сиятельство, - произнёс юный адвокат.
Судья Джефрис затряс головой и тряс ею до тех пор, пока кудри не полетели во все стороны.
- Мэстер Гельсторп! Мэстер Гельсторп! - закричал он. - Вы всегда берётесь за грязные дела, мэстер Гельсторп. Вы можете очутиться в очень дурном положении, мастер Гельсторп. По временам мне представляется, мэстер Гельсторп, что вы сами сидите на скамье подсудимых. Право, мэстер Гельсторп, мне кажется, что вам самим скоро понадобится помощь людей в шёлковых мантиях. О, берегитесь, берегитесь!
- Я имею разрешение от короля, ваше сиятельство, - дрожащим голосом ответил адвокат.
Джефрис немедленно вышел из себя. Его чёрные глаза загорелись дьявольским бешенством.
- Как вы смеете мне возражать? - загремел он. - Стало быть, меня можно оскорблять в заседании суда?! Стало быть, всякий адвокатишка, которому грош цена, может спорить со мной? Вы натянули на себя парик и мантию, и воображаете, что можете препираться со мной? Берегитесь, мэстер Гельсторп, с вами может случиться большое несчастье!
Адвокат побледнел как мертвец и прошептал:
- Я усердно прошу у вашего сиятельства извинения. Джефрис несколько стих.
- Следите за своими словами и поступками, - произнёс он угрожающим тоном, - не очень-то старайтесь защищать эти отбросы. Ну, теперь, к делу! Что скажут эти пятьдесят негодяев в своё оправдание? Как они станут лгать? Господа присяжные заседатели, я прошу вас обратить внимание на то, что у всех этих людей рожи головорезов, я очень рад, что полковник Кирке дал суду достаточную охрану. Иначе правосудие не могло бы чувствовать себя в безопасности.
- Сорок из них признают себя виновными в том, что они подняли оружие против короля, - заявил наш адвокат.
- Ага! - заревел судья. - Ну, слыхано ли такое ужасное бесстыдство?! Ведь это прямо наглость беспримерная наглость! Скажите пожалуйста, они признают себя виновными! Я спрашиваю: раскаиваются ли они в грехе, который они совершили против доброго и долготерпивого монарха? Секретарь, занесите эти мои слова в протокол.
- Они отказываются принести раскаяние, ваше сиятельство, - ответил адвокат.
- О, отцеубийцы! О, бесстыдные негодяи! - воскликнул судья. - Пусть эти сорок человек станут вот сюда. Ну, что, господа, видали ли вы когда-нибудь такие гнусные и порочные лица? Поглядите, как высоко подняла голову подлость и злоба? О, закоренелые чудовища! Ну, а остальные одиннадцать? Они не признаются, они думают, что суд поверит им? Ну-с, потрудитесь убедить нас в вашей лжи.
- Но милорд, они ещё ничего не сказали в свою защиту, - заикнулся адвокат.
Судья нисколько не смутился этим возражением и громко завопил:
- О, я могу узнать ложь прежде, чем она произнесена, прежде, чем вы успели придумать какую-нибудь гадость, мэстер Гельсторп, я узнаю её. Живее, живее! Суд не может терять драгоценного времени. Приступайте к защите или садитесь на место. Суд произнесёт приговор.
Адвокат, бледный, растерянный, трясясь как осиновый лист, начал свою речь:
- Эти люди, милорд, эти... одиннадцать человек...
- Скажите лучше "одиннадцать дьяволов, милорд", - прервал Джефрис.
- Это невинные крестьяне, милорд, - продолжал адвокат, - они боятся Бога и любят короля. В восстании они совсем не были замешаны. Их схватили и отдали под суд, милорд не потому, что на них пало подозрение, а просто потому, что они не могли удовлетворить алчных солдат, вымогавших у них деньги...
- Фу, какое бесстыдство! - загремел судья. - Фу, какое подлое бесстыдство, мэстер Гельсторп, вам мало того, что вам позволили обелять бунтовщиков. Вы ещё хотите опозорить королевскую армию. Боже мой, какая гадость! Говорите живее, мэстер Гельсторп, чем оправдываются эти негодяи?
- Они ссылаются на alibi, ваше сиятельство.
- Ага! Все мерзавцы любят доказывать alibi. Свидетели у них есть?
- Как же, милорд, у нас есть список - целых сорок свидетелей. Свидетели ждут внизу. Многие из них приехали издалека, бросили занятия и истратили деньги.
- Кто такие эти свидетели? Кто они такие? - закричал Джефрис.
- Все это крестьяне, ваше сиятельство: крестьяне, фермеры, соседи этих бедных людей. Они хорошо знают обвиняемых и могут дать показания, которыми будет вполне выяснена их невиновность.
- Крестьяне и фермеры! - воскликнул Джефрис. - Люди того же сословия, из которого вышли бунтовщики. Кто станет верить присяге подобных негодяев! Все это пресвитериане, враги, сомерсетские бродяги, кабацкие завсегдатаи! Это друзья и приятели подлецов, которых мы здесь судим. Они, наверное, вместе, за пивом, сговаривались, как показывать на суде. О, негодяи и плуты!
- Неужели вы. не хотите выслушать свидетелей, милорд?! - горячо воскликнул Гельсторп.
Наглость Джефриса возмутила его, и он устыдился на минуту -собственной робости.
- Я не хочу видеть этих ваших свидетелей, господин!.. - бешено крикнул Джефрис. - Если я в чем сомневаюсь, так это в том, не должен ли я посадить на скамью подсудимых всех этих свидетелей, обвинив их в попустительстве и пособничестве в измене. Я думаю, что должен поступить так из любви и преданности к моему доброму господину. Секретарь, занесите слова о добром господине в протокол.
- Ваше сиятельство, - воскликнул один из обвиняемых, - я имею свидетелем мэстера Джонсона из Нижнего Ставея. Он хороший и испытанный тори. Кроме того, за меня может поручиться священник, мэстер Шеппертон.
- Тем хуже для них, что они впутались в такое грязное дело, - ответил Джефрис, - вот полюбуйтесь, господа присяжные заседатели! Какие времена настали. Священник и сельское дворянство выступают в защиту измен и бунта. Да, видно, последние времена наступают. Обвиняемый, вы, должно быть, принадлежите к разряду самых опасных и злокозненных вигов. Вы умеете сбивать с пути истинного очень порядочных людей.
- Но выслушайте меня, милорд! - воскликнул обвиняемый.
- Вас выслушать, ревущий телёнок? - крикнул судья. - Да мы только тем и занимаемся, что вас выслушиваем. Вы, должно быть, вообразили, что находитесь на своём еретическом сборища? Ах вы, негодяй, разве можно так орать в зале королевского суда? Я должен вас слушать, скажите пожалуйста. Я вот лучше потом послушаю, когда мне расскажут, как вы на верёвке болтались!
Один из коронных обвинителей встал с места. Товарищи его усиленно зашуршали бумагами.
- Мы, обвинители короны, ваше сиятельство, - начал он, - не находим нужным дальнейший опрос обвиняемых и свидетелей. Мы уже достаточно ознакомились с гнусными и вопиющими подробностями этого заговора против отечества. Люди, находящиеся перед вашим сиятельством на скамье подсудимых, почти все признали себя виновными. Те же, которые продолжают запираться, не представили никаких доказательств своей невиновности. Ясно, что они повинны в тех гнусных преступлениях, в которых они обвиняются. В силу этого представители обвинения заявляют, что следствие может считаться законченным и что присяжные заседатели могут произнести вердикт относительно всех находящихся здесь обвиняемых.
Джефрис глянул на старшину присяжных и спросил:
- Каков будет вердикт?
Старшина присяжных поднялся с места и, ухмыляясь, произнёс:
- Виновны, ваше сиятельство. Присяжные закивали головами и стали, смеясь, перешёптываться.
- Ну, конечно, конечно, они виновны, как Иуда Искариотский! - воскликнул судья, торжествующе глядя на толпу стоявших перед ним крестьян и горожан. - Пристав, пододвиньте их немного поближе. Я хочу их рассмотреть. Ага, лукавцы, попались теперь? Вы изобличены и не можете никуда спастись. Ад уже ожидает вас. Слышите ли вы? Вы не боитесь ада?
Этот человек был словно одержим дьяволом. Говоря эти слова, он хлопал рукой по красной подушке, лежавшей перед ним, и все его тело извивалось от сатанинского смеха. Я поглядел на товарищей, У всех лица были словно мраморные. До такой степени они были неподвижно спокойны. Напрасно судья старался испугать их, напрасно он жаждал увидать слезы на глазах и дрожащие губы. Этого удовольствия он не получил.
- Если бы была моя власть, - продолжал Джефрис, - ни один из вас не остался бы в живых. Все вы болтались бы на верёвках. Да и не вас одних я повесил бы, изменники. Я истребил бы всех, кто сочувствует вашему гнусному делу, я повесил бы всех, которые служат ему только на словах, которые осмеливаются вступаться за изменников и бунтовщиков. О, будь моя власть... Суд в Таунтоне остался бы навсегда памятным! О, неблагодарнейшие бунтовщики! Слышали ли вы о том, что наш мягкосердечный и сострадательный монарх, лучший их людей... секретарь, занесите эти слова в протокол... по предстательству великого и доброго государственного деятеля, лорда Сундерлэнда... секретарь, занесите и эти слова... сжалился над вами? Неужели и это вас не смягчило? Неужели и теперь вы себя не презираете? Я говорю, что, помышляя об этом милосердии монарха...
Тут судья сделал движение, словно его схватила судорога. По лицу у него заструились слезы, и он громко зарыдал. А затем, перестав рыдать, он продолжал:
- Когда я помышляю о христианском всепрощении нашего ангела короля, об его неизречённом милосердии, мне поневоле приходит на ум другой высший Судия, перед которым все - и даже я - должны будем предстать в своё время. Секретарь, занесли ли вы в протокол эти мои слова или я должен их повторить?
- Я занёс их в протокол, ваше сиятельство.
- Пометьте на полях, что главный судья рыдал. Нужно, чтобы король знал, как мы относимся к этим гнусным злодеям. Итак, изменники и противоестественные бунтовщики, знайте, что оскорблённый вами добрый отец выступил, чтобы защитить вас от кары закона, вами нарушенного. По его поведению мы назначаем вам наказания, которые вы вполне заслужили. Если вы ещё не разучились молиться, если ересь, вас погубившая, не истребила начатков добра, свойственного человеческой природе, станьте на колени и вознесите благодарение Богу. От имени короля я вам объявляю полное помилование.
И при этих словах судья встал с места, как бы собираясь удалиться из залы. Исход дела был так для нас неожидан, что мы переглянулись в полном недоумении. Солдаты и юристы были также удивлены. Немногочисленные крестьяне, пробравшиеся в залу проклятого суда, зашумели от радости и стали рукоплескать.
Джефрис помолчал, на лице у него появилась зловещая улыбка. Обращаясь к нам, он заговорил снова:
- Это помилование, однако, сопряжено с некоторыми условиями и ограничениями. Всех вас увезут отсюда закованными в Пуль, и там вы найдёте ожидающий вас корабль. Там вас с другими изменниками посадят в трюм этого корабля и отвезут на королевский счёт на плантации, где вы будете проданы в рабство. Пошли вам Бог хозяев, которые наказывали бы вас почаще палками и плетьми. Только этим способом и можно сломить ваше проклятое упрямство и сделать из вас сколько-нибудь честных людей.
Судья Джефрис снова стал собираться уходить, но в эту минуту к нему подошёл один из коронных обвинителей и шепнул что-то на ухо.
- Верно, верно, а я было и позабыл об этом! - воскликнул Джефрис. - Эй, пристав, ведите преступников назад. Вы, может быть, воображаете, что под плантациями я подразумеваю американские владения его величества. Нет, туда вас не пошлют. Там и без вас, к сожалению, много еретиков, таких же, как вы. В Америке вам трудно спасти душу. Попав в среду единомышленников, вы только ещё больше развратитесь. Нельзя тушить огонь, подкидывая в костёр новые поленья. И потому вас в Америку не отправят. Под плантациями я разумею Барбадос и Индию. Там вы будете жить вместе с другими рабами. Кожа у этих рабов чернее, чем у вас, но души у них куда белее ваших - за это я вам ручаюсь!
Этой речью закончилось судебное заседание, и нас повели по кишащим народом улицам обратно в тюрьму, из которой мы пришли в суд.
На всех перекрёстках улиц мы видели качающиеся на виселицах изуродованные тела наших товарищей. Головы их, с оскаленными зубами, торчали на колах и пиках. Я уверен, что в самых диких странах языческой Африки не творилось никогда ужасов, свидетелем которых был старый английский город Таунтон во время пребывания в нем Джефриса и Кирке. Смерть господствовала всюду, горожане ходили, как тени, не осмеливаясь даже надеть траура. На их глазах казнили их родственников и друзей. Горесть и скорбь были строго воспрещены. Все огорчённые были бы сочтены изменниками.
Едва мы успели вернуться в тюрьму, как в наше помещение вошёл отряд солдат с сержантом во главе. Впереди караула шёл долговязый, бледный, с огромными, выдающимися вперёд зубами человек. Одет он был в ярко-голубой камзол и шёлковые панталоны. Пряжки на башмаках и эфес шпаги были вызолочены. Очевидно, это был один из лондонских франтов, приехавший по делу, или из-за любопытства в Таунтон поглядеть на усмирение бунтовщиков.
Он двигался вперёд на цыпочках, словно французский танцмейстер, помахивая перед своим огромным носом надушённым платком. В левой руке он нёс пузырёк с ароматическими солями, который поминутно подносил к носу.
- Клянусь Богом! - воскликнул он. - От этих жалких негодяев идёт страшная вонь. Я задыхаюсь, клянусь Богом, что я задыхаюсь! Право, я не стал бы бунтовать уже из-за одного того, чтобы не находиться в такой вонючей компании. Сержант, скажите, нет ли среди них кого-нибудь, больного лихорадкой? А?
- Они здоровы как тараканы, ваша честь, - ответил сержант, делая под козырёк.
Франт залился пронзительным, дребезжащим смехом:
- Ха! ха! ха! Нечасто, видно, вам делают визит такие высокопоставленные лица? В этом я готов держать пари. А я прибыл сюда по делу, сержант, по делу. Меня привела сюда "Auri sacra fames". Вы помните, сержант, как это говорит Гораций Флакк?
- Никогда, сэр, не слыхал, как этот господин говорил. По крайней мере, при мне они ничего не изволили сказывать.
- Ха! ха! ха! Так вы никогда не слыхали Горация Флакка? Ваш ответ бесподобен, сержант. Когда я расскажу о вас у Слафтера, все будут кататься со смеху; за это я ручаюсь. Вообще, я умею смешить людей. На меня даже у Слафтера жалуются. Когда я начинаю какой-нибудь рассказ, даже прислуга останавливается и слушает, и начинается полный беспорядок. О, пусть мне снесут голову, но эти арестанты грязный и противный народ. Сержант, скажите, чтобы мушкетёры стали поближе ко мне: я боюсь, что арестанты кинутся на меня.
- Не беспокойтесь ваша честь, мы вас убережём.
- Мне разрешено взять дюжину. А капитан Пограм обещал мне заплатить по двенадцати фунтов за голову. Но мне нужны здоровые ребята. Мне нужен крепкий, выносливый скот. Их много мрёт во время перевозки, да и климат тамошний на них действует. Но вот, я вижу одного; этот мне годится. Он ещё очень молодой человек, и в нем много жизни, много силы. Отметьте его, сержант, для меня, отметьте.
- Слушаю, ваша честь, слушаю, его зовут Кларком. Я его для вас отметил.
Франт поднёс к носу голубой пузырёк и воскликнул:
- Нашёл дурака, надо искать под пару рыбака. Ха-ха-ха! Вы понимаете эту остроту, сержант? Проникли ли вы в смысл шутки вашим медленным умом? Ах, черт меня возьми, я прямо прославился в столице своим остроумием. Сержант, отметьте для меня также вот этого черноволосого, да, кстати, и того молоденького, что рядом с ним стоит. Отметьте его: он - мой. Ай-ай! Молоденький махает на меня рукой. Сержант, защитите меня! Где мой пузырёк? Чего вы, молоденький, успокойтесь.
Молодой крестьянин, на которого указал франт, ответил:
- Прошу милости у вашей чести. Раз вы меня выбрали в свою партию, возьмите и моего отца. Вот он. Мы вместе поедем.
- Пфуй! Пфуй! - закричал франт. - Вы, молоденький, сошли с ума, прямо сошли с ума. Слыхано ли когда что-либо подобное? Моя честь запрещает мне такие поступки. Могу ли я подсунуть старика моему честному другу капитану Пограму. Фи-фи-фи! Удавите меня, если капитан Пограм не скажет, что я его обманул. А вот тот рыжий мне нравится, сержант. Вид у него весёлый. Негры подумают, что он - огненный. Итак, эти люди - мои, да запишите вот этих шестерых мужиков. Они - прездоровые. И это будет, значит, моя дюжина.
- Да, вы забрали самых лучших, - заметил сержант.
- Ну, конечно. Я всегда умею выбрать, что нужно. Двенадцать раз двенадцать. Это выходит около полутораста фунтов, сержант, и деньги эти мне достались даром, друг. Я сказал всего два слова - и готово. Знаете, что я сделал.
У меня жена - очень красивая женщина. Я велел ей одеться по моде, и она поехала к моему доброму приятелю секретарю. Он и подарил ей дюжину бунтовщиков. "Вам сколько?" - спросил секретарь, а жена и говорит: "Довольно будет дюжины". Несколько строчек на бумагу - и дело сделано. Дура моя жена. Отчего она не спросила сотню. Но кто это такой, сержант, кто это такой?
В тюрьму уверенно и властно, бряцая шпорами, влетел маленьких человек, быстрый в движениях, с лицом, похожим на яблоко. Он был одет в верховой камзол и высокие сапоги. За ним тащилась старинная шпага, шёл он, помахивая длинным бичом.
- Здравствуете, сержант! - крикнул он громко и повелительно. - Вы, конечно, слыхали про меня? Я мастер Джон Вутон из Лангмир-Хауза близ Дольвертона. Я восстал против бунтовщиков во имя короля, и мэстер Гостольфин в Палате Общин назвал меня одним из местных столпов отечества. Именно так мэстер Гостольфин и выразился. Не правда ли, это прекрасное выражение? Выражение "столпы" указывает на уподобление государства дворцу или храму - верные королю люди. Один из таких столпов - я. Я - местный столп, я имею, сержант, королевское разрешение взять себе из числа этих арестантов десять здоровенных плутов и продать их. Такова награда за мои труды в пользу отечества. Подведите арестантов. Я буду выбирать.
Лондонский франт приложил руку к сердцу и поклонился новопришедшему так низко, что его шпага поднялась остриём к потолку.
- Стало быть, сэр, мы пришли сюда по одному и тому же поводу, - произнёс он, - позвольте представиться: готовый служить вам сэр Джордж Дониш, ваш вечно преданный и покорный слуга! Распоряжаетесь мною, как вам заблагорассудится. Я, сэр, вне себя от радости по случаю того, что имею высокую честь с вами познакомиться.
Сельский помещик, по-видимому, опешил от этого потока лондонских комплиментов.
- Гм, сэр! Да, сэр! - бормотал он, тряся головой. - Рад вас видеть, сэр, чертовски рад, но я теперь буду выбирать людей, сержант. Время не терпит. Завтра Шептонская ярмарка, и я должен спешить туда. У меня там продажный скот. Вот этот здоровый малый, - при этом помещик показал на меня, - я его возьму.
- Извините, сэр, я предупредил вас, - воскликнул придворный, - как мне ни неприятно огорчать вас, но этот человек принадлежит мне.
- В таком случае я возьму этого, - произнёс помещик, указывая кнутом на другого пленника.
- Это тоже мой. Хе-хе-хе! Как хотите, но это выходит забавно.
- Черт побери? Да скольких вы взяли? - крикнул помещик из Дольвертона.
- Дюжину - хе-хе-хе! Целую дюжину! Все,, которые стоят по этой стороне, - мои. Я взял верх над вами, хе-хе-хе! Пусть меня повесят, если я вру. Кто раньше встал... вы, конечно, знаете эту пословицу?
- Это прямо позор! - горячо воскликнул помещик. - Мы сражаемся, мы рискуем собственной шкурой, а когда все кончено, являются ливрейные лакеи и выхватывают у порядочных людей из-под носа лучшие куски.
- Ливрейные лакеи, сэр! - взвизгнул франт. - Чтобы вы издохли, сэр! Вы самым чувствительным образом затронули мою честь, сэр. Я умею проливать кровь, сэр! Вы будете через минуту зиять ранами, сэр! Возьмите скорее свои слова назад, сэр!
- Пойди прочь, шест для просушки белья! - презрительно бросил помещик. - Вы похожи на птицу, питающуюся падалью. Черт вас возьми, разве о вас говорили в парламенте? Разве вас называли столпом отечества? Прочь от меня, разряженный манекен!
- Ах вы, дерзкий мужик! - закричал франт. - Ах вы, грубый неотёсанный невежа! Какой вы столп? Вас самих надо привязать к столбу и отхлестать плетьми... Ай-ай-ай, сержант, он обнажает шпагу. Уймите его поскорее, а то... я его убью.
- Ну-ну, джентльмены! - крикнул сержант. - Здесь ссориться нельзя. У нас в тюрьме на этот счёт строго, но против тюрьмы есть лужок. Там можете драться как вам угодно. Не хотите ли, я вас туда проведу?
Но предложение сержанта не понравилось разгневанным джентльменам, и они продолжали переругиваться, стращая друг друга поединком и хватаясь то и дело за шпаги. Наконец наш хозяин-франт ушёл, а сельский помещик выбрал себе десять человек и ушёл, проклиная жителей Лондона, придворных, сержанта, пленных и неблагодарное правительство, которое так плохо оплатило его преданность и усердие. Эта была только первая из многочисленных сцен в этом же роде. Правительство хотело удовлетворить всех своих сторонников и пообещало больше, чем могло исполнить. Грустно мне это говорить, но не только мужчины, а и женщины, в том числе титулованные дамы, ломали руки и жаловались на правительство. Им всем хотелось получить в свою собственность бедных сомерсетских крестьян и затем продать их в рабство.
Толковать с этими дамами было совершенно бесполезно. Они не понимали гнусности дела. Им казалось, что торг сомерсетскими крестьянами - чистое и честное дело.
Да, милые внучата, зима-то вот и проходит. Длинная она была и скучная, и все вечера мы с вами проводили в воспоминаниях о прошедшем. Я вам рассказываю о событиях и о людях, которые давно лежат в сырой земле. Мало осталось таких седых стариков, как я. Ты, Иосиф, кажется, записываешь все, что я рассказываю. Каждое утро, как я замечаю, ты сидишь и пишешь. Это ты хорошо придумал. Ваши дети и внучата прочтут эту рукопись с удовольствием. Они будут, надеюсь, гордиться делами своих предков. Но теперь, дети, скоро наступит весна. Снег с земли сойдёт, и покажется зелёная травка. Вам станет веселее, вы найдёте себе занятие получше, чем сидеть и слушать россказни болтливого старика. Ну-ну, не качайте головами! Вы - молодые ребята, вам надо бегать, укрепляться телесно.
Какая вам польза сидеть в душной комнате и слушать дедушку? Да кроме того, моя история подходит к концу. Я ведь собирался рассказать вам только о восстании на западе Англии. Правда, моя история вышла скучная и грустная, в ней нет звона колоколов и свадебных пиров, которые полагаются в книгах, но в этом не меня вините, а историю. Правда - это строгая хозяйка. Уж если взялся говорить правду, то и говори её до самого конца; жизнь не всегда бывает похожа на голландский садик с подстриженными и аккуратными деревцами. В жизни много горя, зла и дикости.
Три дня спустя после суда нас повели на Северную улицу и поставили против дворца. Там уже стояло много других пленных, которые должны были разделить нашу участь. Нас поместили по четверо и обвязали верёвками. Таких групп я насчитал до пятидесяти. Стало быть, всех арестантов было человек двести. По обеим сторонам стояли драгуны, а посреди нас поставили нескольких мушкетёров. Боялись, что мы сделаем попытку освободиться и убежать.
Было это десятого сентября. Насув таком виде и в дорогу погнали. Граждане Таунтона провожали нас с печальными лицами. Иные плакали. Многие провожали братьев и сыновей и изгнание, и им позволено было проститься с уходящими, обнять их в последний раз. Многие из этих горожан, морщинистые старики и плачущие старухи, провожали нас несколько миль по большой дороге. Наконец солдаты, ехавшие сзади, рассердились и, накинувшись на провожатых, прогнали их назад с ругательствами и побоями.
В первый день нам пришлось миновать Иовиль и Шерборн. На следующий день мы прошли Северные Дюны и достигли Бландфорда. Нас, словно скотину, заперли в сарае, и мы провели здесь ночь. На третий день мы снова тронулись в путь, миновали Вимбург и целый ряд красивых деревушек Дорсетского графства. Видом родной страны многие из нас любовались в последний раз. Много лет прошло, прежде чем мы снова увидали отечество.
После полудня мы наконец добрались до конечного пункта нашего путешествия. Ещё издали мы увидали паруса и мачты судов, стоявших в гавани Пуля, но прошёл целый час, прежде чем мы стали спускаться по крутой и каменистой дороге, ведущей в город. Нас повели на набережную и поставили против большого брига, на котором было очень много мачт. На этом судне нас и собирались везти, чтобы отдать в рабство. Во все время нашего пути мы встречали самое доброе отношение со стороны населения. Крестьяне выбегали к нам навстречу из своих домиков и угощали нас молоком и плодами. В некоторых местах к нам выходили навстречу, рискуя жизнью, протестантские священники: они призывали на нас Божие благословение, не обращая внимания на грубые насмешки и ругательства солдат.
Нас ввели на корабль, и шкипер брига, высокий краснощёкий моряк с серьгами в ушах, повёл нас вниз, в трюм. Капитан корабля стоял у кормы, широко расставив ноги и куря трубку. Он нас пропускал одного за другим вниз, спрашивая имя и делая отметки на листе бумаги, которой был у него в руках. Глядя на дюжие, коренастые фигуры крестьян, на их здоровые лица, он развеселился, глаза его за-блистали, и он с удовольствием потёр свои большие, красные руки.
- Ведите их вниз, Джек, ведите! - крикнул он шкиперу. - Они в полной безопасности, Джек! Мы им приготовили помещение, которым и герцогиня не побрезговала бы. Да, таким помещением и герцогини остались бы довольны!
Один за другим крестьяне проходили перед пришедшим в восторг капитаном и спускались вниз, в трюм, по крутой, почти отвесной лесенке. Вдоль всего корпуса брига шёл узкий, тёмный коридор, по обеим сторонам которого виднелись приготовленные для нас казематы. Это было что-то вроде стойл. Штурман вталкивал каждого из нас в такое стойло, а сопровождавший корабельный слесарь приковывал арестанта на цепь. Когда нас всех разместили по стойлам, было уже совсем темно. Капитан с фонарём в руке обошёл весь трюм и убедился, что приобретённые им в собственность люди находятся в целости. Я слышал, как он разговаривал со шкипером, стараясь дать каждому из нас приблизительную оценку. При этом капитан с озабоченным лицом подсчитывал барыш, который он может выручить в Барбадосе.
Продолжая заглядывать в каждый из казематов, капитан спросил:
- А задали ли вы им корму, Джек? Надо, чтобы каждый имел свою порцию.
- Дано по куску чёрного хлеба и по пинте воды, - ответил шкипер.
- Этим и герцогиня не побрезговала бы, ей-Богу, - воскликнул капитан, - поглядите-ка вот на этого молодца, Джек. Здоровенный детина! Руки-то, руки-то, какие! Этот долго на рисовых плантациях работать будет, если только хозяева не скупы на корм.
- Да, нам пришлось залучить лучших. Вы, капитан, обделали хорошее дельце. И кроме того, вам, кажется, удалось заставить этих лондонских дураков продать вам этот товар по сходной сцене.
Капитан, заглянув в одно из стойл, вдруг рассердился:
- Это ещё что такое?! - заревел он. - Глядите-ка, собачий сын и не притронулся к своей порции. Эй, чего это ты не жрёшь? Люди получше тебя согласны есть такую пищу.
- Не хочется мне что-то есть, сэр, - ответил крестьянин.
- Эге, да ты, кажется, хочешь у меня капризничать. Одно тебе будет нравится, а другое не нравиться... Знай, собачий сын, что ты принадлежишь мне со всеми твоими потрохами - телом и душой, понимаешь! Я за тебя, собачьего сына, заплатил целых двенадцать фунтов, понимаешь?
И после этого ты мне смеешь говорить, что не хочешь есть. Жри сейчас же, собачий сын, а то я велю тебя угостить плетьями, я шутить не люблю.
- А вот и другой тоже не ест, - сказал шкипер, - сидит, свесив голову на грудь, а на хлеб и не смотрит, словно мёртвый.
- Упорные собаки! Мятежники! - воскликнул капитан. - Чего вам не хватает, собачьи дети? Чего вы надулись, как мыши на крупу?
- Извините меня, сэр, - ответил один из бедняков крестьян, - задумался о матери. В Веллингтоне она живёт. Как-то она без меня обойдётся? Вот о чем я думаю.
- А мне какое до этого дело? - крикнул грубый моряк. - Скажи ты мне, пожалуйста, как ты доедешь живым я здоровым до места, если будешь сндеть, как дохлая курица на насесте? Смейся, собачий сын, будь весёлым, а то я тебя заставлю и поплакать. Ах ты, мокрая курица, ну чего ты куксишься и нюнишь? Ведь у тебя есть все, чего только душа просит. Джек, если ты увидишь, что этот болван Опускает нос на квинту, угостите его хорошенько кончиком каната. Он нарочно дуется, чтобы меня разозлить.
В это время в трюм прибежал матрос сверху, с палубы.
- Честь имею доложить вашему благородию, - рапортовал он капитану, - там на корме - чужой человек. Пришёл и говорит, что желает поговорить с вашим благородием.
- А что за человек такой?
- По всей видимости, из важных, ваше благородие. Ругается крепкими словами и ведёт себя так, словно он сам капитан. Боцман было попробовал его унять, а он так его обругал, что беда. И посмотреть на него эдак страшно, словно тигр. Иов Гаррисон и говорит мне после того: "Ну, пришёл к нам на бриг черт собственной особой". Да и матросы, ваше благородие, оробели. Уж очень лицо у этого человека нехорошее.
- Что же это, черт возьми, за акула?! - произнёс капитан. - Пойдите на палубу, Джек, и скажите этому молодцу, что я считаю мой живой товар. Я сейчас приду.
- Ах нет, ваше благородие! - вмешался матрос. - Извольте идти сейчас, а то выйдет неприятность. Он страсть как ругается, кричит: подавайте мне вашего капитана сейчас же, я ждать не стану, дескать.
- Чтобы черти его взяли, проклятого! - выругался капитан. - Он узнает, что каждый кулик в своём болоте велик. Чего он, собачий сын, со своим уставом в чужой монастырь суётся? Да хоть бы сам председатель Тайного совета ко мне на бриг явился, я бы ему показал, что я здесь хозяин. Этот бриг - мой, черт возьми!
И, говоря таким образом, капитан и шкипер, фыркая от негодования, полезли вверх по лестнице. Выйдя на палубу, они захлопнули крышку трюма и заперли её железным засовом.
Посреди коридора, шедшего между казематами, в которых мы были помещены, висела подвешенная к потолку масляная лампа, освещавшая трюм неверным, мигающим светом. При этом слабом свете я различал выгнутые деревянные стены корабля. Там и сям виднелись громадные балки, поддерживающие палубу. В трюме стояла невыносимая вонь. Пахло гнилой водой и прелым деревом. Иногда по коридору, освещённому лампой, пробегали с писком и топотом большие крысы, которые поспешно скрывались в темноте. Мои товарищи, утомлённые путешествием и долгими страданиями, погрузились в сон. Время от времени раздавалось зловещее бряцание кандалов. Люди просыпались и испуганно вскрикивали. Представьте себе бедного крестьянина. Ему грезится, что он - дома, в рощах живописного Мендипса, и вдруг он просыпается и видит себя в деревянном гробу - несчастный положительно задыхается от удушливого воздуха подводной тюрьмы.
Я долго бодрствовал, я думал о себе и о бедных людях, деливших со мною эту участь. Но наконец размеренные всплески волн, бившихся о бока корабля, и плавное покачивание судна меня усыпили, и я заснул.
Разбужен я был светом, ударившим мне прямо в глаза. Я вскочил и сел. Около меня стояло несколько матросов. Человек, закутанный в чёрный плащ, с фонарём в руке, стоял, наклонясь надо мной.
- Это он самый! - произнёс он наконец.
- Ну, товарищ, вам стало быть, придётся идти на палубу, - произнёс корабельный слесарь.
И он, быстро действуя молотком, расковал меня и высвободил меня из каземата.
- Следуйте за мной! - произнёс высокий незнакомец и полез на палубу по крутой лестнице.
Ах какое небесное удовольствие было выбраться снова на свежий воздух. На небе ярко сияли звезды. С берега дул свежий ветер, и мачты корабля весело гудели. Город, находившийся совсем близко от нас, весь горел огнями. Это было живописное зрелище. Вдалеке, из-за Борнемутских гор, выглядывала луна.
- Сюда-сюда, сэр, - сказал матрос, - вот сюда, в каюту.
Следуя за своим проводником, я очутился в низенькой каюте брига. Посередине стоял квадратный, отполированный стол, а над ним висела ярко горевшая лампа. В дальнем углу каюты,, облитый ярким светом лампы, сидел капитан.
Порочное лицо его сияло от алчности и ожидания. На столе виднелась небольшая стопка золотых монет, бутылка с ромом, стаканы, коробка с табаком и две длинные трубки.
Капитан закачал своей круглой, щетинистой головой и воскликнул:
- Я вас от души приветствую, капитан Кларк. Вас приветствует честный моряк. Как видно, нам не придётся путешествовать вместе.
- Капитану Кларку придётся путешествовать в одиночестве, - произнёс незнакомец.
При звуке этого голоса я даже вздрогнул он неожиданности и изумления.
- Боже мой! - воскликнул я. - Да это Саксон!
- Узнал! Он самый и есть! - воскликнул незнакомец, откидывая плащ и снимая шляпу: я увидал перед собой хорошо знакомую фигуру и лицо.
- Да, товарищ, - продолжал Саксон, - вы меня вытащили из воды. Стало быть, и я могу вас вытащить из крысиной ловушки, в которую вы попали. Око за око и зуб за зуб, как говорится. Правда, мы с вами при расставании поссорились, но я не переставал о вас думать.
- Садитесь, капитан Кларк, и выпейте стаканчик, - воскликнул капитан, - черт возьми, после всего, что вы переиспытали, вам будет приятно побаловаться малость и промочить глотку.
Я присел к столу. Голова у меня шла кругом.
- Я решительно ничего не могу понять, - сказал я, - что это все означает? И как это вышло?
- Для меня все это дело ясно как день, - сказал капитан корабля, - ваш добрый друг, полковник Саксон, - так, кажется/я вас называю - предложил мне за вас денежную сумму, которую я выручил бы за вас в Всст-Индии. Черт меня возьми, но ведь, несмотря на всю мою внешнюю грубость, я человек. У меня есть сердце. Да-с, да-с! Зачем мне губить человека, если я могу его осчастливить? Вся моя беда в том, что надо кормиться, а торговля идёт тихо.
- Значит, я свободен! - воскликнул я.
- Да, вы свободны, - ответил капитан, - деньги, внесённые за вашу свободу, лежат вот здесь, на столе. Можете идти куда хотите. В Англии только вам жить нельзя. Вы поставлены вне закона.
- Но как вы это сделали, Саксон? - спросил я. - Скажите, вы не навлекли на себя опасности этим шагом?
- Хо-хо-хо! - расхохотался старый солдат. - Я, милый мой, теперь человек свободный. Прощение у меня в кармане, и я плюю на шпионов и доносчиков. День тому назад я встретился с полковником Кирке, честное слово, встретился! Увидал это я его и заломил шляпу набекрень. Негодяй взялся за рукоять сабли. Я тоже схватился за рапиру. Мне очень хотелось отправить в ад его дрянную душонку. Я плюю и на Кирке, и на Джефриса, и на всю их проклятую свору. Для меня вся эта сволочь все равно что прошлогодний снег. Да и они вовсе не желают встречаться с Децимусом Саксоном, уверяю вас.
- Но как же это случилось? - спросил я.
- Ну, черт возьми, тут никакого секрета нет. Старого воробья на мякине не проведёшь - это прежде всего. Расставшись с вами, я направился в известную вам гостиницу. Я рассчитывал, что встречу там дружеский приём. Так оно и случилось. Там я некоторое время скрывался, пребывал в Gachette, как говорят господа французы. Тем временем в моей голове назревал план. Donner wetter! Кто меня чертовски напугал в эти дни, так это ваш старый приятель моряк. Как человек, он никуда не годится, но в качестве картины его можно было бы продать за большие деньги. Ну, хорошо, я вспомнил об вашей поездке в Бадминтон, к этому самому герцогу, имени которого не упоминаю. Зачем имена? Вы меня и так понимаете. Послал я к нему человека с предложениями, сущность которых заключается в том, что я должен получить полное прощение и что это прощение будет мне наградой за то, что я буду молчать о том, что герцог любезничал с бунтовщиками. Поручение это было выполнено самым секретным образом, и герцог мне назначил свидание ночью в пустынном месте, - на это свидание я сам не поехал, а послал вместо себя одного человека. Человека этого нашли утром мёртвым. В его камзоле было гораздо больше дыр, чем сделал портной. Тогда я послал к герцогу второе послание; требования свои я повысил и потребовал, чтобы он кончал со мной поскорее. Герцог спросил, каковы будут мои условия. Я потребовал полного прощения и места в войсках. Для вас я потребовал денег. Мне нужно было вас выкупить и благополучно переправить в какое-нибудь иностранное государство, где вы могли бы продолжать столь блистательно начатую вами военную карьеру. Я получил все, что требовал, хотя герцог был взбешён, как человек, у которого вырывают здоровые зубы. При дворе герцог пользуется теперь огромным влиянием, и король ему решительно ни в чем не отказывает. Я получил полное прощение и команду над войсками Новой Англии. Для вас я добыл двести золотых монет, тридцать из коих я уплатил капитану. Двадцать удерживаю себе на расходы по вашему делу. Вот в этом мешочке вы найдёте полтораста золотых монет. Я уже нанял рыбаков, которые должны доставить вас в Флешинг. Заплатите вы им сами.
Вы, конечно, понимаете, милые дети, что я был поражён этим неожиданным оборотом дела. Саксон закончил свой рассказ и умолк, а я сидел как поражённый молнией, стараясь сообразить все, что услышал. И вдруг мне в голову пришла мысль, заставившая меня похолодеть. Счастье и надежда на лучшие дни испарилась в один миг. Я ведь должен остаться здесь, я своим присутствием поддерживаю и ободряю товарищей по несчастью. Разве не жестоко с моей стороны бросить их в таком ужасном положении? Товарищи привыкли ко мне, они обращались ко мне со всеми своими огорчениями. Я как мог утешал их и успокаивал. Я не могу их оставить.
Трудно было мне в эту минуту. Медленно и с трудом выговаривая слова, я ответил:
- Я очень вам обязан, Саксон, но боюсь, что вы даром трудились. У этих бедных крестьян нет, кроме меня, никого, и они нуждаются в моей нравственной поддержке. Крестьяне эти просты, как дети, и что они станут делать в чужой стране? У меня нет силы с ними расстаться!
Саксон откинулся на спинку стула, вытянул свои длинные ноги и, засунув руки в карманы, начал хохотать.
- Ну, уж это слишком! - воскликнул он. - Много я видел препятствий, хлопоча о вас, но этого препятствия, признаюсь, не предвидел. Вы самый несговорчивый человек во всем мире, черт вас возьми. Всегда у вас найдутся смешные резоны и соображения, и вы начинаете брыкаться и вставать на дыбы, как горячий, необъезженный конёк. Но, уверяю вас, Кларк, вы выдумали пустое. Вы угрызаетесь по-пустому, и я берусь вам доказать тщетность ваших угрызений.
- Не огорчайтесь о товарищах, капитан Кларк, - произнёс командир брига, - я для них буду отцом, добрым, любящим отцом. Черт меня возьми, если я лгу. Я вам даю слово честного моряка. Вы лучше оставьте для них пустячок, ну хоть двадцать золотых монет, и я их стану кормить так, как они дома никогда не едали. Я буду их выпускать на палубу, и раз-два в день они будут дышать свежим воздухом.
Саксон встал с места:
- Пойдёмте на палубу. Мне нужно вам сказать два слова, - сказал он.
Он вышел из каюты, а я последовал за ним. Подойдя к корме, мы облокотились на парапет. Огни в городе погасли, и о чёрные берега бился чёрный океан.
- Вы не должны бояться за участь пленных, Кларк, - прошептал Саксон, - до Барбадоса они не доедут, и этому ослу капитану не придётся продавать их в рабство. Напрасно он на это надеется. Самый лучший исход для него будет, если ему удастся сохранить в целости собственную шкуру. На этом корабле есть человек, который с удовольствием отправит его на тот свет.
- Что вы хотите сказать, Саксон? - спросил я.
- Вы слышали о существовании человека, которого зовут Мэротом?
- Гектор Мэрот! Конечно, я хорошо его знаю. Он разбойник. Твёрдый как кремень человек, но сердце у него доброе.
- Ну вот, он самый. Вы правильно сказали, что он - крепкий человек. И кроме того, он замечательно фехтует. Я видел его работу, но мне кажется, что он слаб в стоккадах. Он действует краями рапиры, он чересчур сильно напирает на края, а острие у него работает слабо. Применяя такую систему, Мэрот обнаруживает пренебрежение ко всем признанным научным авторитетам Европы. Впрочем, это вопрос спорный! Некоторые знатоки защищают систему Мэрота. Я, однако, стою на своём. Пренебрегать правилами фехтования нельзя безнаказанно. Я, действуя secundum arten, согласно с требованиями науки, могу продержаться дольше, чем Мэрот. Я называю главнейшими и важнейшими приёмами кварту, тьерсу и саккон. К черту все эти эстрамаконы и пассады.
- Вы хотели сказать что-то такое про Мэрота, - нетерпеливо перебил я.
- Он здесь, на бриге, - ответил Саксон. - Жестокое обращение солдат с крестьянами после битвы при Бриджуотере произвело на Мэрота сильнейшее впечатление. Человек он суровый и бешеный и любит свидетельствовать о своём неудовольствии не словами, а делами. В окрестностях Бриджуотера нашли целую кучу зарезанных и застрелянных солдат. Виновник же этих деяний не был обнаружен. Затем, когда была убита ещё дюжина солдат, пошли слухи, что убийца не кто иной, как разбойник Мэрот, и на него была устроена форменная охота.
- Ну, и что же дальше? - спросил я.
Саксон замолчал на минуту, чтобы закурить трубку. У него была его старая трубка, та самая, которую он курил в лодке, после того как мы с Рувимом вытащили его из воды.
Когда я вспоминаю Саксона, то я всегда его вспоминаю таким, каким его видел в эту минуту. Красные искры огнива освещали его суровое, энергичное лицо, его соколиный нос, лицо его все было покрыто мелкими морщинами. Иногда я вижу это лицо во сне, иногда наяву, когда в комнате темно. На меня глядят мигающие,острые глаза из-под длинных век. Я вскакиваю, протягиваю руку в пустое пространство, надеясь пожать ещё раз худую жилистую руку приятеля. Много дурного было, дети мои, в характере этого человека. Он был лукав и хитёр; у него почти совсем не было стыда и совести, но так уж странно устроена человеческая природа, что все недостатки дорогих вам людей забываются. Не по хорошему мил, а по милу хорош. Когда я вспоминаю о Саксоне, у меня словно согревается сердце. И чем дальше идёт время, тем сильнее я люблю его. Пятьдесят лет, прошедшие с тех пор, не ослабили, а усилили мою любовь к Саксону.
Медленно попыхивая трубкой, Саксон продолжал:
- Ну вот, узнав, что Мэрот - человек настоящий и что его травят по пятам, я разыскал его, и мы устроили совещание. Лошади у него не было; кто-то её подстрелил. Он очень любил эту лошадь, и её гибель его ещё больше обозлила. Он стал ещё более опасным для солдат, чем прежде. Мэрот сказал мне, что ему его старое дело надоело. Он хотел заняться чем-нибудь более серьёзным. Выходило, что он самый нужный мне человек. В разговоре я узнал, что Мэрот в молодости был моряком. Мой план окончательно выяснился.
- Извините, я все ещё не понимаю, что вы задумали? - спросил я.
- Но я вам изложил все. Дело ясно. Мэроту хотелось спастись от своих врагов и оказать какую-нибудь услугу изгнанникам. И вот он нанялся матросом на этот бриг, который называется "Лисицей Доротеей". На этом бриге он уедет из Англии. Команда состоит из тридцати человек всего-навсего. В трюме же сидит двести человек пленных. Мы с вами знаем, что они простые крестьяне, имеющие мало понятия о порядке и дисциплине, но этого ничего и не нужно. Переколотить матросов они сумеют, а это все, что требуется в данном случае. Мэрот выберет ночку потемнее, спустится в трюм, скинет с них кандалы и вооружит их дубинами и чем попало. Хо, хо, хо! Что вы скажите на это, Михей? Пускай плантаторы сами возделывают свои плантации. Помощи от крестьян Западной Англии они не дождутся.
- Это действительно прекрасный план, - ответил я, - как жаль, Саксон, что ваш смелый ум и быстрая сообразительность не нашли себе более широкого применения. Вам бы армиями командовать и планы компаний сочинять. Я более талантливого воина, чем вы, не видывал.
Саксон схватил меня за руку и прошептал:
- Глядите-ка, глядите! Видите, вон там, под мачтой, пространство, освещённое луной. Видите, там стоит маленький коренастый матрос. Он стоит один, задумавшись и опустив голову на грудь. Это и есть Мэрот. Будь я на месте капитана Пограма, я скорее пустил бы на бриг самого дьявола с рогами, копытами и хвостом, чем этого человека. Не беспокойтесь о пленных, Михей. Их будущая судьба устроена.
- В таком случае, Саксон, - ответил я, - мне остаётся только поблагодарить вас за то, что вы меня спасли! Я непременно воспользуюсь вашей доброй услугой.
- Вот теперь вы говорите как настоящий человек! - произнёс он. - Скажите, не могу ли я сделать для вас ещё что-нибудь в Англии? Впрочем, клянусь, я и недели не пробуду в этой стране. Индейцы Новой Англии ограбили плантации наших колонистов, и против них подготовляется экспедиция. Начальство над этой экспедицией поручили мне, и я должен торопиться. Да мне и самому хочется уехать, надо поскорее обеспечить доходное занятие. Никогда мне не приходилось ещё участвовать в такой дрянной войне. Ни битв настоящих, ни добычи не было. Даю вам слово, Кларк, что с самого начала войны мне не попало в руки ни одной серебряной монеты. Во второй раз я не пошёл бы на это дело ни за что, хотя бы мне обещали в добычу весь Лондон.
- Никаких дел у меня в Англии нет, - ответил я, - правда, есть одна особа, которую поручил моим попечениям покойный сэр Гервасий Джером, но я уже принял меры, и желания сэра Гервасия исполнены. Если вам случится быть в Хэванте, объясните всем, что король, поступающий таким зверским образом со своими подданными, долго на троне не удержится. Когда он будет низвергнут, я вернусь на родину. Полагаю, что это произойдёт скорее, нежели думают.
- Да, - ответил Саксон, - зверские дела на западе Англии вызвали возмущение во всей стране. Я отовсюду слышу, что короля и его министров теперь ненавидят гораздо больше, чем в начале восстания. Эй-эй, капитан Пограм! Мы - здесь! Дело улажено, и мой приятель согласен покинуть ваш бриг.
Капитан приблизился к нам. Он сильно покачивался. Видно было, что, оставшись один в каюте, он оказал немалую честь бутылке с ромом.
- Я так и думал, что он внемлет голосу разума. Черт меня возьми, если я не так думал. Но с другой стороны, я не удивляюсь, что ему не хотелось покидать "Лисицу Доротею". Ведь я пленных устроил так, что таким устройством и герцогиня не побрезговала бы. А где же ваша лодка?
- У борта, - ответил Саксон, - ну, капитан Пограм, мы с моим другом желаем вам приятного и полезного путешествия!
- Чертовски признателен вам, - ответил капитан, приподнимая треугольную шляпу.
- Желаем вам благополучно добраться до Барбадоса.
- Доберёмся. В этом сомнения быть не может, - ответил капитан.
- И сверх всего прочего желаем вам продать повыгоднее ваш живой товар. Вы должны быть вознаграждены за вашу доброту и сострадательность.
- Вот за это спасибо! - воскликнул капитан Пограм. - Это прекрасные слова. Сэр, я ваш вечный должник!
Около брига стояла рыбачья лодка. При тусклом свете фонарей, освещавших корму брига, я различал на палубе этой лодки человеческие фигуры. На мачте хлопал большой чёрный парус. Я перелез через парапет и стал спускаться по верёвочной лестнице в лодку.
- Прощайте, Децимус! - произнёс я.
- Прощайте, мой мальчик. Деньги-то у вас целы?
- Целы, целы.
- Ну, и прекрасно, а я вот хочу вам сделать на прощание другой подарок. Эта вещь доставлена мне сержантом королевской конницы. Эта вещь, Михей, будет вас кормить, одевать и обувать. Храбрый человек должен смотреть на неё как на источник своего существования. Это нож, которым вы откроете устрицу жизни. Глядите-ка, мальчик, это ваш собственный палаш.
И Саксон вынул из-под плаща и подал мне мой палаш. Я увидал знакомую мне тяжёлую медную рукоять и выцветшие кожаные ножны старого образца.
- Мой старый палаш! Палаш моего отца! - воскликнул я в восторге.
- Да, - сказал Саксон, - теперь вы принадлежите к старому и честному сословию наёмных солдат. Турки все ещё беснуются у ворот Вены, и человек, одарённый силой и храбростью, всегда найдёт себе работу. Среди этих бродячих воинов, родившихся в самых различных государствах и странах, вы найдёте много англичан и убедитесь в том, что они поддерживают с честью наше национальное имя. Я знаю, что вы Англии не опозорите. Я с удовольствием поехал бы с вами, но мне дано выгодное место и хорошее положение. Прощайте, мой мальчик, я желаю от всей души, чтобы вам сопутствовало счастье.
Я пожал мозолистую руку старого солдата и спустился вниз, в рыбачью лодку. Канат, привязывавший нос к бригу, был обрезан, парус поднят, и лодка быстро заскользила по бухте. Мы неслись вперёд. Вокруг нас стояла тьма, непроницаемая тьма, и так же темно и непроницаемо было открывавшееся передо мной будущее. Качка стала сильнее, и я понял, что мы вышли из гавани и идём уже по каналу. На отдалённом берегу мелькали редкие огоньки. Я глядел на эти огни. В это время тучи, закрывавшие месяц, исчезли, и при холодных, белых лучах месяца я ясно различал стоявший в гавани бриг. На палубе, у снастей, стоял старый солдат и махал мне вслед рукой, как бы приветствуя меня и ободряя.
Но тучи снова закрыли месяц, и длинная костистая фигура с вытянутой вперёд рукой исчезла. Саксон был последний человек, которого я видел, покидая родину. Да, мне пришлось покинуть страну, в которой я родился и вырос.