ИЗБРАННЫЕ РАССКАЗЫ ИЗ СБОРНИКА XVII в. «ЦЗИНЬ ГУ ЦИГУАНЬ»

ДУ-ДЕСЯТАЯ В ГНЕВЕ БРОСАЕТ В ВОДУ ЯЩИК С ДРАГОЦЕННОСТЯМИ

Дерзких врагов разгромили мы вновь,

В столице монарх на престоле.

^{*Феникс парит и летает дракон},

Сильнее мы скал неприступных.

Слева — лазурного моря простор

Сливается с синью небесной;

Справа — ^{*великие горы}толпой,

Сплошною стеной окружают.

Копья и пики, где ^{*девять границ},

Герои-солдаты на страже;

Тысячи стран, подчиненные нам,

Охотно гонцов присылают.

Мир да покой, и доволен народ, —

Продлится в веках процветанье.

Будем навеки мы ^{*чарой златой},

Сиянием все озаряя.

Стихи эти восхваляют величие города^{*Яньцзина}, ставшего столицей^{*при нашей династии}, говорят о могуществе новой столицы: на севере оплотом ей служат героические заставы, на юге ей подчинены все земли Китая. Поистине, Яньцзин, этот^{*«металлический город»} и^{*«небесная область»}, был нерушимым оплотом нашей страны на протяжении долгих лет. Прежде, когда император, правящий под девизом^{*«Великих побед»}, очистил нашу страну от вероломных иноземцев и избрал своей резиденцией город^{*Цзиньлин}, он стал называть его южной столицей. Когда же Юн Лэ, князь области^*Янь, повел свои войска на юг,^{*чтобы устранить нависшую над страной опасность}, столица из Цзиньлина была перенесена в главный город удела Янь-Яньцзин, и город этот был назван северной столицей. И тогда в прошлом многострадальный город превратился в самый цветущий и прекрасный город в мире.

Со времени^{*«Вечной радости»} вплоть до годов правления^{*«Вечного здравия»} сменились девять поколений императоров. Монарх, царствовавший под девизом «Вечного здравия», был одиннадцатым императором за этот период. Он был мудрым и победоносным владыкой, при нем в стране процветали добро и счастье. Десяти лет вступил он на престол и царствовал в течение сорока восьми лет. Он подавил мятеж в^*Сися, который возглавил Пу Чэнъэнь, и разбил войска Ян Инлуна, предводителя мятежа в^{*Бочжоу}. Ему удалось разбить также вторгшиеся в Корею японские войска^{*сёгуна Тоётоми Хидэёси}. Пу Чэнъэнь и Ян Инлун, задумавшие взбунтовать свои инородческие районы против нашей династии, были по очереди разбиты. Инородцы на далеких границах трепетали в страхе перед нами и оспаривали между собой право являться с данью к нашему двору.

Поистине:

Над всеми властвовал монарх,

Народ в довольстве жил, в смиренье.

Во всей стране царил покой,

Никто нас больше не тревожил.

Замечу здесь, между прочим, что когда^{*в двадцатом году «Вечного здравия»} сёгун Хидэёси собрал войска и вторгся в Корею, король Кореи послал об этом донесение нашему императору и просил его о помощи. Наша империя собрала войска и послала их по морю на помощь Корее. Хотя чиновники из Палаты финансов и занимались сбором налогов в связи с начавшейся войной, но продовольствия для армии не хватало, поэтому временно было введено положение, согласно которому лица, сдававшие в казну зерно, зачислялись в^{*Гоцзыцзянь}. Надо сказать, что попасть в Гоцзыцзянь было делом довольно выгодным: во-первых, человек приобретал возможность совершенствовать свои знания, во-вторых, он допускался к государственным экзаменам, в-третьих, он завязывал выгодные знакомства и, наконец, в будущем его ожидала карьера. Поэтому в те времена сынки влиятельных сановников и богачей не стремились больше стать^{*сюцаями}, а добивались возможности попасть в Гоцзыцзянь. С тех пор как было введено это положение, число лиц, состоявших при^{*Тайсюе} в южной столице, так же как и в северной перевалило за тысячу.

Среди зачисленных в Тайсюе был некто по фамилии Ли, по имени Цзя, по прозвищу «Один из первых», уроженец округа Шаосин провинции Чжэцзян. Отец его, помощник губернатора провинции, имел трех сыновей, но в живых остался только Цзя. Мальчик учился в школе; не успел он еще держать экзамен на чиновную степень, как согласно новому положению был принят в Тайсюе. Переехав в столицу, молодой Ли Цзя вместе со своим земляком Лю Юйчунем стал посещать увеселительные дома, где познакомился со знаменитой гетерой по фамилии Ду, по имени Мэй. Она была десятой по старшинству среди подруг, и в заведении все называли ее Ду-десятой.

Вот как выглядела знаменитая гетера:

Изящества и прелести полна,

Вся источает нежный аромат.

Изгибы тонкие ее бровей

Рисуют черноту далеких гор.

Осенних вод лучистой синевой

Искрятся ясные глаза.

Ее лицо, как лотоса бутон;

Она — точь в точь красавица ^{*Вэньцзюнь}.

Как вишни, сочные уста ее

Чем хуже уст ^{*Фаньсу}, воспетых ^*Бо?

Как жаль, что ^*яшмыэтой чистота

Заброшена судьбой в публичный дом.

Ду-десятая тринадцати лет лишилась девственности. Когда она познакомилась с молодым Ли, ей было уже девятнадцать лет. Трудно сосчитать сыновей влиятельных сановников и княжеских внуков, которых она за эти семь лет соблазнила. Один за другим, теряя рассудок, влюблялись в нее молодые люди, без сожаления тратили на знаменитую гетеру все свои деньги и доходили до полного разорения.

В то время в публичном доме был хорошо известен кем-то сочиненный экспромт:

Если Десятая Ду

С гостями сидит за столом,

Малую долю вина

Растянут на тысячу чар.

Кто был в том доме знаком

С гетерой-красавицей Мэй,

Женщин прелестных других

С уродливым чортом сравнит.

Упомяну здесь, что Ли Цзя, молодой и легкомысленный человек, еще ни разу не встречавший подобной красавицы, после знакомства с Ду-десятой от радости потерял самого себя и перенес на молодую гетеру все свои нежные чувства любви.

Ли Цзя был необычайно красив, обладал мягким и приветливым нравом и, желая угодить гетере, швырял деньги направо и налево. Горячо любя друг друга, молодые люди жили в полном мире и согласии.

Ду-десятая тяготилась своим положением в доме жадной и лицемерной старухи и давно уже подумывала о том, чтобы выйти замуж. Убедившись в преданности и искренности Ли Цзя, она очень привязалась к нему.

Но молодой Ли боялся отца и не решался дать гетере согласия на брак. Несмотря на это препятствие, молодые люди еще больше полюбили друг друга. Дни и ночи проводили они в наслаждениях, и между ними установились отношения, мало чем отличные от отношений между мужем и женой. Они поклялись вечно любить друг друга и никогда не изменять своей клятве. Действительно:

Как море, любовь глубока их,

Но дна не имеет она,

С горой лишь сравнима их верность,

Но выше она, чем гора.

Скажу здесь еще и о том, что пока Ду Мэй, одна из «дочерей» содержательницы публичного дома матушки Ду, была занята молодым Ли, она уже больше не выходила на свидания к знатным и богатым людям, которые, прослышав о ее славе, домогались встречи с ней. Первое время, пока молодой барин швырял деньгами, он мог делать все, что ему было угодно: на все его проделки матушка Ду только пожимала плечами и угодливо улыбалась.

Так за днями шли месяцы, и незаметно прошло более года. Когда кошелек Ли Цзя уже совсем опустел и молодой человек, при прежних своих чувствах, остался с пустыми руками, матушке Ду вся эта история стала надоедать. Тем временем почтенный помощник губернатора, прослышав у себя на родине о том, что его сын посещает публичные дома, несколько раз присылал сыну письма, в которых просил его вернуться домой.

Безумно влюбленный в Десятую Ду, Ли Цзя сначала все время медлил с возвращением на родину, а позже, узнав о гневе своего отца, уже просто не решался вернуться домой.

В древности говорили:^{*«Люди, которых связывает между собой выгода, расстаются, как только вся выгода исчерпана».} Но Ду-десятая была связана с Ли Цзя искренней любовью, поэтому чем в большем затруднении видела она своего возлюбленного, тем горячее становилась ее любовь к нему.

Матушка Ду несколько раз приказывала Ду-десятой прогнать Ли Цзя. Убедившись в том, что гетера не желает ее слушаться, старуха стала ссориться с Ли, надеясь разозлить его и таким путем заставить покинуть их дом. Но что могла поделать матушка Ду с Ли Цзя, который по природе был человеком мягким и миролюбивым?

Через несколько дней старуха с руганью обрушилась на Ду Мэй:

— Такие люди, как мы с тобой, кушают и одеваются за счет других. Прежде, когда ты из первых ворот провожала старого гостя, в последних воротах ты уже встречала нового. Дом наш был полон всяких яств, а деньги и шелковые ткани валялись у нас грудами. Вот уже больше года, как ты стала принимать у себя Ли Цзя, и с тех пор — я уже не говорю о новых посетителях — даже все старые гости нас покинули. Уж ясно, когда свяжешься с^{*Чжун Куем}, то ни один чорт к тебе не придет. На что же это похоже! Ведь ты доведешь меня до того, что у меня, старухи, как говорится,^{*«останется запах без дыма»}.

— Но ведь господин Ли не с пустыми руками пришел к нам, — стала возражать Ду-десятая, не в силах спокойно выслушивать несправедливые упреки. — В свое время он тратил на нас большие деньги.

— То было раньше, а то теперь. Попробуй-ка сейчас заставить его потратить какую-нибудь мелочь, чтобы он купил старухе топлива и риса. Добро бы он еще сумел прокормить вас обоих! В других домах, уж если содержат женщин, так словно трясут денежное дерево, которое может прокормить тысячи людей. Одна я, глупая баба, воспитала^{*Белого тигра}, который лишает человека его добра. Теперь, когда ты взвалила на мою шею все бесконечные заботы по дому, где прикажешь мне доставать еду и платья для твоего нищего любовника, которого ты совершенно бесплатно держишь при себе? Скажи своему бедняку: если он даст мне несколько^{*ланов серебра}, я разрешу тебе уехать с ним. Тогда я сумею прожить, купив на эти деньги другую женщину. Хотя, конечно, такие условия выгоднее вам, чем мне.

— Что попусту болтать! — возразила Ду-десятая. — Вам ведь прекрасно известно, что кошелек Ли Цзя пуст, что все его платья уже давно заложены и что денег он достать нигде не сможет.

— Я никогда глупостей не говорила и сейчас говорю совершенно серьезно.

— Сколько же денег вам надобно?

— Ну, если бы я имела дело с другим человеком, я бы сговорилась с ним на тысяче серебром. Из жалости к несчастному Ли, которому неоткуда будет достать такую сумму, удовлетворюсь всего лишь тремястами ланов, которые употреблю на то, чтобы купить тебе замену. Только одно условие: деньги он должен мне вручить в течение трех дней. Как только деньги будут в моих руках, он сразу же может забрать тебя. Если же по истечении трех дней Ли Цзя не принесет денег и снова появится в этом доме, я ни с чем считаться не стану: барин он там или нет, мигом палкой выгоню этого пройдоху! Тогда уж не будь на меня в обиде!

— Ли живет сейчас на чужбине и все свои деньги уже истратил, но я думаю, что триста ланов, которые вы требуете, он сумеет достать. Только три дня — срок слишком короткий. Лучше было бы дать ему десять дней на это.

«У бедняка этого нет ничего за душой, — подумала про себя матушка Ду, — дай ему хоть сто дней, откуда он возьмет триста ланов? А без денег, каким бы он ни был толстокожим, ему будет совестно снова появиться здесь. Тогда-то я наведу в доме строгий порядок, и Мэй не посмеет больше рассуждать».

— Пусть будет по-твоему, — ответила старуха, — согласна и на десять дней. Но если он и через десять дней не принесет денег, дальше уж не мое дело.

— Если Ли Цзя не сумеет за десять дней достать денег, он не осмелится снова появиться в этом доме. Я только боюсь, как бы вы не изменили своему слову после того, как он вернет деньги.

— Мне уже пятьдесят один год, я аккуратно соблюдаю посты. Как стану я врать? Если ты мне не веришь, давай скрепим наш договор рукопожатием, и пусть я буду свиньей или собакой, если изменю данному слову.

Смешон, кто вычерпать ковшом

Морскую бездну собирался,

— И Ду, старуху с сердцем злым,

На смех поднять мы, право, можем:

Узнала лишь, что беден Ли,

Что без гроша уже остался,

Бранить гетеру начала

За то, что денег не просила.

В эту же ночь, лежа на одной подушке с Ли Цзя, Ду-десятая заговорила об их браке.

— Я только этого и желаю, — ответил Ли Цзя, — но для того чтобы выкупить тебя из этого дома, надо иметь много денег: меньше тысячи серебром это не обойдется. А кошелек мой пуст, словно его вымыли. Что же делать?

— Я уже договорилась с матушкой, и она согласилась всего лишь на триста ланов. Но эту сумму ей надо вручить не позже, чем через десять дней. Я понимаю, что вы истратили все деньги, которые у вас были при себе, но разве в столице у вас не найдется каких-либо родственников или друзей, у которых вы смогли бы занять эту сумму? Если бы вы сумели раздобыть триста ланов, я бы безраздельно принадлежала вам и нам не пришлось бы зависеть от моей содержательницы.

— Все мои бывшие друзья отказались от меня, узнав, что я влюбился в гетеру и поселился здесь. Придется завтра притвориться, что я собираюсь ехать домой, пойти прощаться со старыми друзьями и попросить у них в долг немного денег на дорогу, пообещав в будущем возвратить их с лихвой.

На следующий день, поднявшись и совершив свой утренний туалет, Ли Цзя попрощался с Десятой Ду и вышел из дома.

— Постарайтесь сделать все это поскорей! Я буду ждать вестей от вас, — сказала ему на прощанье гетера.

— Не беспокойся, я сам знаю.

В этот день Ли Цзя посетил многих своих родственников и друзей, говоря всем, что пришел прощаться, так как собирается ехать домой. Все были очень рады этому сообщению. Затем Ли Цзя начинал сетовать на то, что у него нет денег на дорогу, и просил одолжить ему небольшую сумму.

Обычно говорят: «стоит только заговорить о том, что ты хочешь взять в долг денег, как из этого ничего не выйдет. Ни родственники, ни друзья не обратят на твою просьбу никакого внимания». То же случилось и с Ли Цзя. Его родные и друзья рассуждали так: «Молодой Ли — человек весьма легкомысленный, он влюбился в гетеру и больше года не возвращался домой. Это так огорчило его отца, что старик заболел. Теперь, когда Ли Цзя говорит, что собирается ехать домой, как можем мы быть уверены в том, что он не лжет? А что если он нас обманывает и, как только в его руки попадут деньги, которые мы ему дадим на дорогу, он опять истратит их на белила и помаду? Если отец Ли Цзя узнает, что мы давали его сыну взаймы денег, мы можем лишиться его расположения, и тогда не оберешься неприятностей. Лучше отказать ему совсем».

— Сейчас у нас совершенно нет денег, так что, к великому нашему стыду, не сможем вам помочь, — отвечали они в один голос.

Всюду Ли Цзя встречал один и тот же прием, и не нашлось среди его друзей ни одного человека, который бы ему посочувствовал и дал в долг хоть десять или двадцать ланов.

Три дня подряд бегал Ли Цзя по городу, но не сумел раздобыть ни гроша. Ду-десятой он не решался сказать об этом и на ее распросы отвечал сбивчиво и невпопад.

На четвертый день молодой человек уже не знал, что ему предпринять: без денег ему совестно было возвращаться в публичный дом. Прежде, когда Ли Цзя все свое время проводил у гетеры, он не заботился о каком-либо пристанище для себя, и теперь ему негде было переночевать. Ничего не оставалось, как просить приюта у своего друга по Тайсюе и земляка Лю Юйчуня.

Заметив, что Ли Цзя чем-то опечален, Лю Юйчунь спросил друга, что с ним произошло. Тот подробно рассказал о своем незавидном положении и о желании Ду-десятой выйти за него замуж.

— Странно, странно! — удивился Лю Юйчунь, покачав головой. — Ведь твоя Ду Мэй — самая известная гетера среди столичных певичек. Если бы ее действительно собирались отдать тебе в жены, то потребовали бы за нее не меньше десяти^*ху чистого жемчуга и свадебных подарков не меньше, чем на тысячу серебром. Как же могла содержательница публичного дома согласиться всего лишь на триста ланов? Я думаю, что таким путем она просто решила избавиться от тебя, когда увидела, что у тебя нет денег и что ты бесплатно живешь в ее доме. Ты старый клиент, и ей неудобно было тебе сказать об этом прямо. Но она была уверена в том, что кошелек твой пуст, и ей ничего не стоило обмануть тебя. Предложив Ду-десятую за триста ланов и назначив десятидневный срок, она рассчитывала на то, что ты не сумеешь так быстро достать денег и не посмеешь снова прийти к ней в дом; а если и пришел бы, то она стала бы тебя поносить и смеяться над тобой, так что ты сам в конце концов не смог бы там жить. Это ведь обычный прием, которым пользуются в публичных домах, когда хотят избавиться от какого-нибудь посетителя. Советую тебе хорошенько об этом подумать. Чем зря им доверяться и остаться в дураках, не лучше ли своевременно самому выйти из этого дела победителем и порвать с ними?

Выслушав доводы друга, Ли Цзя долго не мог ему ничего ответить; на душе у него было неспокойно.

— Не стоит поступать опрометчиво, — настаивал Лю Юйчунь. — Если бы ты на самом деле собирался вернуться на родину, то на дорогу тебе понадобилось бы всего десять ланов и в конце концов кто-нибудь, конечно, их одолжил бы. А триста ланов ты не то что за десять дней, но и за десять месяцев вряд ли сумеешь раздобыть. Кто захочет подвергать себя риску в такое трудное время? Содержательница публичного дома затеяла всю эту историю лишь потому, что была уверена, что тебе негде будет одолжить такую сумму и что ты ничего не сумеешь сделать.

— Ты совершенно прав, — ответил Ли Цзя, но в душе никак не мог согласиться с приятелем и снова отправился на поиски денег.

Вечером он не пошел в публичный дом, а остался ночевать у Лю Юйчуня, где прожил два дня.

Итак, прошло шесть дней. Ду-десятая, обеспокоенная тем, что Ли Цзя не был у нее несколько дней подряд, приказала слуге отправиться разыскивать его. Слуге повезло: выйдя на улицу, он сразу же натолкнулся на господина Ли.

— Уважаемый господин Ли! — окликнул он Ли Цзя. — Госпожа ждет вас у себя.

— Сегодня я занят, завтра приду! — стыдясь вернуться к Ду Мэй с пустыми руками, ответил Ли Цзя. Желая во чтобы то ни стало выполнить приказ своей госпожи, слуга с силой схватил Ли Цзя за руку.

— Госпожа приказала мне разыскать вас и передать вам, чтобы вы непременно тотчас пришли к ней.

Ли Цзя, не перестававшему думать о своей гетере, ничего не оставалось, как покорно пойти за слугой. Увидев Ду Мэй, Ли Цзя не мог произнести ни слова.

— Как насчет того дела, о котором мы с вами говорили? — спросила его гетера.

На глазах у Ли Цзя показались слезы.

— Неужели все люди так бессердечны и не нашлось никого, кто бы согласился ссудить вас тремя сотнями ланов?

Сдерживая навернувшиеся слезы, Ли Цзя ответил на это стихами:

Неправда, что, поднявшись в горы,

Ты без труда поймаешь тигра.

А правда то, что очень трудно

Просить людей об одолженьи.

— Шесть дней подряд я бегал по городу и не сумел достать какого-нибудь несчастного лана. С пустыми руками я стыдился показаться тебе на глаза. Поэтому эти несколько дней я здесь и не появлялся. Сегодня, когда ты отправила слугу разыскивать меня и приказала меня привести, я явился к тебе, подавив в себе чувство стыда. Не считай, что я проявил мало усердия для нас обоих. Я тут не при чем. Такое уж теперь время!

— О том, что вы мне только что рассказали, не должна знать моя содержательница. Сегодня оставайтесь у меня ночевать, я вам должна кое-что рассказать.

С этими словами Ду-десятая сама приготовила вино и закуски и вместе с любимым пила и веселилась.

Среди ночи Ду Мэй проснулась и обратилась к Ли Цзя:

— Как же будет с нашим браком, если вы не можете достать ни гроша?

Ли Цзя не мог на это ничего ответить. Из глаз его полились слезы.

Незаметно подошло^{*время пятой стражи}, и стало рассветать.

— В ватном тюфяке, на котором я сплю, спрятаны мелкие деньги: всего там будет около ста пятидесяти ланов серебром. Это мои сбережения. Возьмите их себе. Здесь как раз половина той суммы, которая нам нужна. Пусть эти деньги будут моей долей, вам же придется раздобыть только половину. Это будет значительно легче. У вас остается только четыре дня, так что торопитесь и будьте настойчивы.

С этими словами Ду-десятая встала с постели и передала молодому человеку небольшой тюфяк.

Ли Цзя, удивленный, и очень обрадованный, велел слуге отнести тюфячок Лю Юйчуню и вслед за слугой сам отправился к другу, которому рассказал о происшествии этой ночи.

Когда друзья распороли тюфяк, они нашли в разных местах запрятанные в вате мелкие серебряные монеты. Вытащив все деньги и взвесив их, они убедились, что всего там, действительно было сто пятьдесят ланов.

— Поистине у этой женщины доброе сердце! Значит она действительно тебя любит, и нельзя ее бросать. Я подумаю, что можно будет для тебя сделать.

— Если бы я смог на ней жениться, я бы ее никогда не бросил.

Лю Юйчунь оставил друга у себя, а сам отправился раздобывать для него денег. За два дня он сумел достать недостающие сто пятьдесят ланов и вручил их другу со следующими словами:

— Деньги, которые я достал, я одолжил не ради тебя. Я сделал это из жалости к Ду Мэй.

Очень довольный, Ли Цзя взял триста ланов и с сияющим от радости лицом направился к Ду-десятой. На исходе был только девятый день, так что молодой человек пришел к гетере за день до назначенного срока.

— Прежде вы не могли роздобыть ни гроша. Как случилось, что сегодня вы вдруг достали сто пятьдесят ланов? — удивилась гетера.

Ли Цзя рассказал ей тогда обо всем, что сделал для него Лю Юйчунь.

— Наконец-то мы добились того, к чему оба стремились, — со вздохом облегчения сказала Ду-десятая. — Этим мы обязаны усилиям господина Лю.

Довольные и счастливые, молодые люди провели весь этот вечер вместе. На следующий день, поднявшись спозаранок, Ду Мэй обратилась к Ли Цзя:

— Как только я отдам эти деньги, я сразу смогу уехать вместе с вами. Надо позаботиться о лодке и обо всем прочем. Вчера я одолжила у своих подруг двадцать ланов серебра и могу передать их вам для путевых расходов.

Ли Цзя до сих пор был огорчен тем, что у него не было денег на дорогу, но не смел сказать об этом Ду Мэй. Теперь, получив серебро, он очень обрадовался.

Не успели еще молодые люди обо всем договориться, как в дверь постучала содержательница публичного дома:

— Мэй! — крикнула она своей гетере. — Сегодня десятый день!

Услышав этот окрик, Ли Цзя открыл дверь и пригласил содержательницу войти.

— Уважаемая госпожа была к нам так добра! Я только что собирался повидаться с ней, — сказал Ли Цзя, выкладывая на стол триста ланов.

Матушка Ду, которая меньше всего предполагала, что у молодого человека найдутся деньги, от злости изменилась в лице и не смогла ничего ответить. Она как будто сожалела, что затеяла всю эту историю.

— Я живу в вашем доме уже много лет, — обратилась к ней Ду Мэй. — За это время я принесла вам доходу не меньше нескольких тысяч ланов. Если теперь я покидаю вас, уезжая вместе с этим господином, то делаю это с вашего собственного согласия. Вы получаете ровно три сотни, и деньги эти вручены вам в назначенный срок. Если вы не сдержите своего слова и не разрешите мне уехать, то господин Ли возьмет свои деньги назад, а я тотчас покончу с собой. Тогда вы лишитесь и меня и денег одновременно. Так что незачем вам раскаиваться в своем поступке.

Старуха не нашлась с ответом. Долго размышляла она, как быть, но, ничего не придумав, достала весы, взвесила серебро и сказала:

— Раз дело сделано, не стану тебя задерживать. Если ты решила ехать, то отправляйся сейчас же. Не вздумай только брать с собой каких-либо платьев или украшений, которые ты обычно у меня надевала!

С этими словами матушка Ду вытолкала молодого человека и гетеру за дверь, заперла комнату, в которой жила гетера, на ключ и повесила на нее замок.

На дворе стояла холодная осенняя погода. Ду Мэй, только что поднявшаяся с постели, еще не причесанная и не умытая, в стареньком домашнем платье очутилась на улице. Гетера отвесила два низких поклона своей госпоже, Ли Цзя тоже кивнул ей головой, и оба они как муж и жена покинули главные ворота публичного дома.

Попалась на крючок, ушла из моря

Царица-рыба карп.

Хвостом вильнула, головой кивнула,

Уж больше не придет.

— Подожди меня здесь немного, — сказал Ли Цзя своей гетере, — а я пойду крикну рикшу, чтобы отвезти тебя в дом почтенного Лю. Приедем к нему и там обсудим, как нам дальше быть.

— Мои сестры по ремеслу всегда были очень добры ко мне, — ответила Ду Мэй, — так что мне следовало бы попрощаться с ними. Кроме того, благодаря их заботам у нас оказались деньги на путевые расходы, и мы не можем не выразить им своей благодарности.

Тогда Ду Мэй с Ли Цзя отправились прощаться с подругами бывшей гетеры. Из всех гетер Ду Мэй была в самых близких и дружественных отношениях с Се Юэлян и Сюй Сусу. Молодые прежде всего направились к Се Юэлян. Увидев свою подругу с непокрытой головой и в старом платье, Юэлян очень удивилась и спросила у Ду Мэй, что с ней произошло. Та подробно обо всем рассказала. Затем Ду Мэй представила свою подругу Ли Цзя.

— Эта та самая госпожа, которая одолжила нам деньги на дорогу, — сказала она, указывая пальцем на Юэлян. Вы можете принести ей свою благодарность.

Ли Цзя несколько раз поклонился молодой женщине.

Затем Юэлян дала своей подруге умыться и причесаться, а сама пошла к Сюй Сусу пригласить ее зайти повидаться с подругой.

Когда Ду Мэй закончила свой туалет, обе ее прелестные подруги достали свои изумрудные головные украшения, золотые браслеты, нефритовые шпильки, драгоценные серьги, цветистые платья с вышитыми рукавами, пояса с фениксами, вышитые башмачки и нарядили Ду Мэй во все новое. Затем они приготовили вино и устроили в честь ее пир. Юэлян уступила на эту ночь свою спальню Ли Цзя и Ду Мэй.

На следующий день снова было устроено празднество, на которое были приглашены все гетеры из дома, в котором жила Ду Мэй. Собрались все ее близкие подруги, и каждая из них подходила с рюмкой вина и поздравляла новобрачных. Красавицы играли на различных музыкальных инструментах, пели, танцевали; причем каждая, стараясь показать свое искусство, хотела насладиться праздником до конца, и пир длился до самого рассвета.

Ду Мэй благодарила каждую из своих подруг в отдельности.

— Десятая госпожа нашла своего молодого хозяина, — отвечали подруги. — Теперь она собирается уехать с ним, и мы уже больше не увидимся. На какой день назначен ваш отъезд? Ведь мы непременно хотим вас проводить.

— Когда будет назначен срок отъезда, я дам вам знать, — сказала Юэлян. — Но ведь наша подруга со своим господином отправляются далеко, за десять тысяч^*ли, а кошелек ее совершенно пуст; об этом мы еще не говорили, а ведь это наша с вами забота, и нам надо будет об этом вместе подумать. Наша подруга не должна испытывать никаких затруднений в пути.

Выразив свое полное согласие с Юэлян, все присутствовавшие на пиру разошлись, а Ли Цзя и Ду Мэй в эту ночь снова остались у Се Юэлян.

Когда пробила пятая стража, Ду Мэй спросила.

— Куда же мы с вами поедем? Думали ли вы об этом прежде и приняли ли вы какое-нибудь решение?

Мой почтенный отец и так очень сердит на меня. Если он узнает, что я женился на гетере, и я привезу тебя домой, то не только мне, но и тебе не сдобровать. Я долго об этом думал, искал выхода, но пока что еще ничего толком не придумал.

— Отношения между отцом и сыном установлены небом, — ответила на это Ду Мэй, — как можно идти против воли отца? Если мы поспешим с возвращением домой, нам не избежать беды. Мы можем поехать в^{*Сучжоу} или в^{*Ханчжоу} — это прекрасные места. Поселимся там на некоторое время. Вы вернетесь домой первым и попросите ваших родственников и друзей замолвить за нас слово перед вашим почтенным отцом и получить его согласие на наш брак. Тогда вы сможете приехать за мной. Так будет спокойнее и для вас и для меня.

— Твои слова очень справедливы, — ответил Ли Цзя.

На следующий день молодые супруги расстались с Юэлян и отправились к Лю Юйчуню, чтобы собрать в дорогу свои вещи. Когда Ду Мэй увидела Лю Юйчуня, она упала перед ним ниц, стала благодарить его за неоценимую услугу, которую он им оказал, и заверяла, что она и ее муж при первой возможности щедро отблагодарят его.

Юйчунь, поспешив ответить на поклоны молодой женщины, обратился к ней со следующими словами:

— Вы так искренно любите Ли Цзя, что не посчитались с его бедностью и остались ему верны. За это вас следует причислить к женщинам-героиням. Что же касается меня, то я был не больше, чем ветер, который раздул и без того горящий огонь. Помощь моя так ничтожна, что и говорить о ней, право, не стоит.

Весь этот день хозяин и гости провели за вином. На следующий день, когда было выбрано^{*число, благоприятное для путешествия}, и нанят паланкин, Ду Мэй послала слугу с прощальным письмом к Юэлян.

В час отъезда к дому Лю стали прибегать носильщики с паланкинами — это Се Юэлян и Сюй Сусу со своими подругами приехали прощаться с Ду Мэй.

— Сегодня наша подруга отправляется с молодым господином за тысячу ли отсюда, а сума их совсем пуста. Нас это очень беспокоило. Поэтому мы решили на прощанье преподнести вам небольшой подарок, который просим принять ото всех нас. Авось в долгом пути, когда вы окажетесь в затруднительном положении, наш подарок пригодится вам.

С этими словами Юэлян взяла из чьих-то рук ящик, отделанный золотыми украшениями, и протянула его Ду Мэй. Ящик был заперт, и что в нем находилось, осталось неизвестным. Ду Мэй не стала раскрывать ящик, не стала отказываться от подарка, поблагодарила только подруг, и все тут.

Студент Лю выпил на прощанье три рюмки вина и вместе с красавицами отправился провожать своего друга.

Со слезами на глазах провожала вся компания молодых людей вплоть до^{*ворот Чунвэньмэнь}.

Действительно:

Снова придется ли встретиться,

Трудно заранее знать.

Вот отчего расставание

Так тяжело им теперь.

Итак, продолжаю свой рассказ. Ли Цзя и Ду Мэй, доехав до^*Лухэ, решили отправиться дальше по воде. Им посчастливилось застать здесь судно, которое возвращалось в^{*Гуачжоу}. Ли Цзя договорился о цене и снял каюту.

Когда настал день отплытия и молодые люди ехали в порт, а кошельке Ли Цзя не оставалось уже ни гроша.

Читатель спросит, как могло случиться, что у молодого барина так скоро не осталось денег, в то время как Ду-десятая дала ему перед отъездом двадцать ланов серебра? Дело в том, что пока Ли Цзя жил с гетерой, он заложил до последней ниточки свой гардероб. Как только деньги попали в его руки, он не мог удержаться, чтобы не выкупить несколько платьев. Кроме того, ему пришлось купить различные постельные принадлежности. После всего этого у Ли Цзя осталось лишь немного денег, которых могло хватить только для уплаты за паланкин.

Бросив взгляд на опечаленное лицо своего спутника, Ду Мэй сказала:

— Не грустите. Подарок, который нам преподнесли мои подруги, наверняка нам поможет. Тут Ду Мэй достала ключ и открыла сундучок. Ли Цзя смущенно стоял в стороне, не смея заглянуть внутрь ящика. Он видел лишь, как Ду Мэй вытащила из него мешочек из красного шелка.

— Вы можете раскрыть его и посмотреть, — сказала она, бросив мешочек Ли Цзя. Взяв мешочек в руки, Ли Цзя убедился в том, что он довольно тяжелый. Когда он заглянул внутрь, то обнаружил там одно серебро, подсчитал — оказалось ровно пятьдесят ланов.

Ду Мэй снова заперла сундучок на замок, ничего не сказав о том, оставалось ли в нем еще что-нибудь.

— Как добры мои подруги, — заметила лишь она, — их подарок не только позволил нам избавиться от лишений в пути, но поможет и в дальнейшем, когда нам придется временно устраиваться в чужом городе.

Молодой человек, удивленный и обрадованный, обратился к Ду Мэй:

— Если бы не их доброта, мне бы пришлось где-нибудь нищенствовать, и никто не похоронил бы меня после моей смерти. До самой старости не забуду я их милости и любви.

С этих пор каждый раз, когда молодожены говорили о будущей жизни, Ли Цзя от волнения проливал слезы, а Ду Мэй виновато обнимала его и утешала ласковыми словами.

Не буду здесь говорить о том, как они ехали, скажу только, что вскоре они прибыли в Гуачжоу.

Когда судно бросило в порту якорь, молодой человек нанял джонку, в которую перенес свой багаж, и договорился, что на следующий день рано утром они переправятся на другой берег Янцзы.

Была середина зимы. Светила яркая луна. Ли Цзя и Ду Мэй сидели на носу джонки.

— С тех пор как мы покинули ворота столицы, — сказал Ли Цзя, — хоть мы и ехали в одной каюте, но были стеснены тем, что кругом были люди. Однако это не мешало нам говорить друг с другом и вместе пить вино. Сегодня, когда мы остались в джонке одни, тем более незачем стесняться и прятаться. К тому же мы уже отъехали далеко и приближаемся к^{*Цзяннани}. Было бы неплохо развеселить себя вином и развеять воспоминания о невзгодах прежних дней. Что ты на это скажешь?

— Да, я тоже об этом думала. Давно мы не веселились наедине. Когда вы заговорили об этом, мне было приятно, что мы с вами думаем об одном и том же.

Ли Цзя тут же, на носу лодки, расставил винную посуду и расстелил ковер, на котором уселся вместе с Ду Мэй. Кубки снова и снова наполнялись, и, когда оба наполовину захмелели, Ли Цзя с кубком в руке обратился к своей возлюбленной:

— Ты прекрасно поешь и славишься как первая певица среди шести кабачков столицы. Каждый раз, когда я слышу в твоем исполнении^{*«оборванные строки»}, моя душа как будто уносится куда-то. Давно уже мы с тобой уклонялись от радостей любви и отказывали себе в удовольствиях. А как давно я не слышал напевов о верных влюбленных! Сейчас, когда мы ночью одни среди ярко освещенной луной прозрачной реки, может быть, исполнишь для меня эти напевы?

Ду Мэй, вдохновленная и радостная, ударяя веером в такт мелодии, запела арию на напев «Маленький персик краснеет». Это была ария из пьесы,^{*«Поклонение луне в беседке»} написанной в период^*Юань Ши Цзюньмэем; та самая ария, которая поется, когда герой пьесы передает Шаньцзюань чарку с вином. Пела она так, что действительно:

До неба высокого звук донесется —

Тучи свой бег остановят,

В глубоком источнике песню услышат —

Выплывут рыбы на берег.

Итак, продолжаю свой рассказ, В то самое время, когда Ду Мэй пела, поблизости, на другой джонке, сидел некий молодой человек по фамилии Сунь, по имени Фу, по прозвищу «Любитель наград». Родом он был из Синьани, что в округе^{*Хойчжоу}. Все его родичи из поколения в поколение занимались торговлей солью в области^{*Янчжоу}, и семья его жила в полном достатке. Молодой человек, которому только что исполнилось двадцать лет, жил в южной столице и, так же как и Ли Цзя, состоял при Тайсюе. Беззаботный и легкомысленный, он привык покупать улыбки в увеселительных домах и гонялся, как безумный, за женщинами в поисках наслаждений. Короче говоря, он был ветреным и беспечным.

Случилось так, что Сунь Фу в эту ночь по этой же реке плыл в Гуачжоу, навстречу джонке Ли Цзя. Молодой человек был один в джонке. Он пил вино и скучал. Вдруг до него донеслись ясные и чистые звуки напева о верных влюбленных. Не понимая, откуда исходят эти прекрасные звуки, он вышел из каюты и долго прислушивался, пока, наконец, не понял, что поют рядом на джонке. Только он собрался подъехать к чужой джонке и представиться, как звуки песни прекратились. Тогда он велел своему слуге подъехать к джонке и разузнать, кому она принадлежит. Когда слуга доложил, что джонка эта была нанята сыном помощника губернатора Ли, Сунь Фу никак не мог понять, кто же в ней пел.

«Та, что исполняла эту песнь, наверняка не его жена, — размышлял Сунь Фу, — как бы повидать ее?».

Не переставая об этом думать, он до поздней ночи не ложился — спать. К пятой страже на реке поднялся сильный ветер, а когда рассвело, все небо покрылось красными облаками и повалил снег. Как же ему повидать теперь певицу?

Есть стихи, которые можно здесь привести в подтверждение:

Горы кругом —

А деревья за тучами скрылись.

Много дорог —

Но следов человека не видно.

В лодке простой,

В плащ закутан и в шляпе с полями,

Рыбу удит

На реке среди снега рыбак.

Сильный ветер и снег вынудили Сунь Фу отдать приказание кормовому повернуть к берегу. Молодой человек распорядился причалить рядом с джонкой Ли Цзя, а сам, надев^{*соболью шапку и лисью шубу}, распахнул окно каюты и притворился, что смотрит на снег. В это время Ду Мэй, только что закончившая свой туалет, нежными яшмовыми ручками отодвинула занавеску и вылила за борт воду из таза. Сунь Фу успел ее разглядеть: действительно —^{*«краса страны, небесный аромат!»}. С трепетом и волнением Сунь Фу не отрывал взора от соседней джонки, надеясь, что красавица выглянет снова; но она больше не появлялась. Сунь Фу глубоко задумался и, наконец, опершись на окно, пропел две строки из стихотворения ученого^*Гао «Цветок сливы».

Там, где горы, как снегом, покрыты

Цветом слив, отдыхает отшельник.

И, купаясь в сиянии лунном,

Меж деревьев красавица бродит.

Ли Цзя, услышав, что в соседней джонке кто-то поет, высунул голову из окна каюты, чтобы посмотреть. Сунь Фу этого только и ждал: он рассчитывал своей песней привлечь внимание соседа и, воспользовавшись случаем, завести с ним беседу. Как только Ли Цзя появился в окне, Сунь Фу незамедлил приветствовать соседа и осведомиться об его фамилии и имени.

Ли Цзя назвал место своего рождения, фамилию и имя, вслед за чем отрекомендовался и Сунь Фу. Поболтали немного о делах в Тайсюе, и беседа потекла свободнее.

— Я почитаю за истинное счастье, что ветер и снег, помешавшие джонке, дали мне возможность встретиться с вами, благородной мой брат, — заметил Сунь Фу. — На джонке так скучно! Мне бы хотелось сойти с вами на берег, зайти в лавку выпить немного вина и послушать ваши мудрые речи. Надеюсь, вы мне не откажете.

— И водяные чечевицы сталкиваются между собой в море! Так стоит ли вам затруднять себя?

— Ну что вы, право, говорите!^{*Внутри четырех морей} все между собою братья!

С этими словами Сунь Фу приказал кормовому перебросить доску на джонку соседа. Слуга с раскрытым зонтиком пошел навстречу Ли Цзя и провел его к своему хозяину. Хозяин, уступая дорогу гостю, вслед за ним сошел на берег. Не прошли молодые люди и нескольких шагов, как очутились перед небольшой винной лавкой. Поднявшись наверх, они выбрали чистенький столик у окна и сели за него. Слуга подал вино и закуски. Сунь Фу наливал вино и развлекал гостя.

Так два человека, благодаря неожиданной непогоде, сидели рядом и пили вино. Сначала они говорили о том, о чем следовало говорить истинным ученым, но постепенно их беседа стала затрагивать любовные темы. Оба они в этом отношении были людьми бывалыми и понимали друг друга с полслова. Они так долго и много говорили, что вскоре стали друзьями.

— Кто это прошлой ночью так прекрасно пел в вашей джонке? — боясь, как бы его не подслушали, тихо спросил Сунь Фу.

Ли Цзя, который только было собрался похвастаться своей попутчицей, ответил:

— Это знаменитая гетера северной столицы Ду-десятая.

— Если это действительно гетера, как случилось, что она сопровождает вас?

Тогда Ли Цзя подробно рассказал своему новому другу о том, как он познакомился с Ду Мэй, как полюбил ее, как собрался на ней жениться, как одолжил деньги и выкупил ее.

— То, что вы возвращаетесь домой с красавицей-гетерой, — это безусловно дело необычное. Не знаю только, будет ли она чувствовать себя хорошо в вашем доме.

— Дело совсем не в этом. То, что меня больше всего беспокоит, это строгость моего отца, так что пока относительно нашей дальнейшей жизни я еще ничего определенного не решил.

Воспользовавшись таким ответом, Сунь Фу заметил:

— Если случится, что ваш почтенный отец не потерпит в своем доме гетеры, где вы собираетесь устроить красавицу, которую везете с собой? Говорили ли вы об этом с ней и есть ли у вас уже какой-нибудь план?

— Да, мы уже договорились с Ду Мэй, — ответил Ли Цзя, нахмурившись.

Сунь Фу обрадовался.

— Ну, уж она, конечно, придумала прекрасный план.

— Она собирается временно поселиться в Ханчжоу или в Сучжоу. А я тем временем поеду домой и попрошу моих друзей и родственников, чтобы они за меня замолвили словечко перед отцом; если мой отец сменит гнев на милость, мы сможем вместе вернуться домой. Как ваше высокое мнение по этому поводу?

Сунь Фу долго и тяжело вздыхал и, притворившись опечаленным, сказал:

— За время нашего случайного знакомства я весьма поверхностно говорил о важных вещах и искренне опасаюсь, что вам это не понравилось.

— Ваши советы и указания мне могли бы очень помочь, — возразил Ли Цзя. — К чему так скромничать?

— Ваш почтенный отец, конечно, презирает женщин, которых можно заподозрить в легком поведении. Если он прежде был недоволен тем, что вы посещаете публичные дома, то как сможет он согласиться на то, чтобы его сын женился на непорядочной женщине? Да и все ваши благородные родственники и знатные друзья будут, конечно, придерживаться того же мнения, что и ваш отец; надеяться на то, что они смогут заступиться за вас, не приходится; не сомневаюсь, что они откажутся вам помочь. Если даже и найдется какой-нибудь мало смыслящий в таких делах человек, который попробует замолвить за вас перед отцом словечко, и тот возьмет свои слова обратно, как только увидит, что ваш почтенный отец с ним не согласен. Итак, выйдет, что, приехав домой, вы так и не сумеете снискать расположение домашних, а, вернувшись к своей возлюбленной, вы ничего не сможете сказать ей в утешение. Жить со своей гетерой отдельно от родных вы тоже долго не сможете, так как очень скоро все ваши средства иссякнут, и вам придется переживать нужду и лишения. Выходит, что домой возвращаться нет смысла и где-то жить на стороне тоже не стоит.

Ли Цзя, который хорошо помнил, что из пятидесяти ланов, которые у него были при себе в начале пути, теперь истрачена уже добрая половина, кивнул Сунь Фу в знак согласия, когда тот заговорил о его будущих материальных затруднениях и о том, что возвращение домой и жизнь вне дома одинаково бессмысленны.

— Я хотел бы посоветовать вам кое-что от всей души, — продолжал Сунь Фу. — Согласитесь ли вы меня выслушать?

— Ваша приязнь ко мне столь велика, что я хотел бы, чтобы вы сказали все, что думаете.

— Все же я вам чужой человек, и лучше мне промолчать, чем становиться между женой и мужем.

— Ничего, говорите!

— В древности говорили: «Основное качество женщин — это непостоянство». Тем более это относится к женщинам из увеселительных домов. Они редко бывают искренни и чаще всего фальшивят. Если ваша возлюбленная, действительно, была одной из известнейших гетер шести заведений столицы, то ее, конечно, знают во всей Поднебесной. Может быть, она уже заранее договорилась о встрече с кем-нибудь на юге, и вы ей нужны только для того, чтобы привезти ее туда, куда ей нужно.

— Думаю, что это не так, — возразил Ли Цзя.

— Допустим, что это и не так. Но, как вам известно, молодые люди Цзяннани отличаются крайней распущенностью и легкомыслием. Если вы привезете туда такую красавицу и оставите ее там жить в одиночестве, вряд ли вы сможете поручиться за то, что она вам не изменит с другим. Если же вы возьмете ее с собой, то еще больше восстановите против себя вашего отца. Таким образом, в ваших планах нет ничего хорошего. Кроме того, отношения между отцом и сыном установлены небом и нарушать их ни в коем случае не следует. Если вы из-за женщины поссоритесь с отцом, из-за простой гетеры покинете отчий дом, то во всей вселенной вы прослывете за легкомысленного человека, не соблюдающего правил поведения, и позже ваша жена не будет считать вас мужем, младший ваш брат не будет смотреть на вас как на старшего брата, а ваши друзья перестанут считать вас другом. Как сможете вы тогда жить, один во всей вселенной? Об этом надо теперь же как следует подумать.

Ли Цзя, выслушав доводы друга, совсем растерялся.

— Что бы вы мне посоветовали, исходя из ваших убеждений? — спросил он, пододвинувшись к Сунь Фу и ожидая его ответа.

— Я бы мог предложить вам очень удобный выход, но боюсь, что вы настолько^{*пристрастились к «цыновке и подушке»}, что слова мои будут потрачены даром.

— Если вы, действительно, задумали доброе дело, благодаря которому я вновь сумею обрести радость семейной жизни, то я сочту вас своим благодетелем. К чему же колебаться и не договаривать?

— Вы уже мытарствуете больше года. Отец ваш гневается, и это может привести к разрыву с вашей возлюбленной. Будь я на вашем месте, право, я бы не мог спокойно ни спать, ни есть. Если ваш отец и сердится на вас, то лишь за то, что вы предались любовным увлечениям и швыряетесь деньгами, словно землей, за то, что при такой жизни вы в конце концов забросите свое дело, окончательно разоритесь и не сможете продлить благополучие вашей семьи. Если сейчас вы вернетесь на родину с пустыми руками, отец ваш, конечно, придет в ярость. Если бы почтенный брат мой мог отказаться от своей любви к гетере и, как говорится, «поступал, предвидя последствия всех дел», я мог бы предложить вам за гетеру тысячу ланов; вы бы эти деньги преподнесли почтенному батюшке, упомянув при этом, что в столице вы добросовестно занимались и никогда не тратили попусту ни гроша. Отец, конечно, поверил бы вам, в доме воцарились бы мир и спокойствие, и никто не стал бы болтать о вас лишнего; вместо несчастий и лишений вы обрели бы очень скоро счастье и покой. Подумайте об этом хорошенько! Я говорю так не потому, что хочу завладеть вашей гетерой, а лишь из искренней к вам любви.

Своей речью Сунь Фу выразил те сомнения, которые давно уже закрались в душу Ли Цзя, человека в общем нерешительного и больше всего боявшегося своего отца.

— Выслушав ваши мудрые наставления, я сразу же понял, как был глуп, — поднявшись с места и поклонившись Сунь Фу, ответил Ли Цзя. — Но ведь Ду Мэй была неразлучна со мной на протяжении всего пути. Мне трудно будет вдруг ее бросить. Разрешите мне вернуться на джонку и посоветоваться с ней. Если я получу ее согласие, то с почтением вручу вам свою гетеру.

— Лучше было бы, если бы вы ей прямо об этом не говорили. Если она действительно предана вам, то не допустит, чтобы по ее вине сын был разлучен с отцом, и безусловно согласится на то, чтобы вы вернулись на родину и там обрели свое счастье.

Приятели еще раз выпили по кубку вина. Ветер стих, снег прошел. День уже склонялся к вечеру. Сунь Фу приказал слуге расплатиться за вино, а сам, взяв за руку нового друга, пошел к джонке.

И правда;

Встречаешься с людьми — заговорят

О разных пустяках,

При этом непременно извлекут

И выгоду себе.

Теперь вернемся к Ду-десятой, которая собиралась провести вечер со своим возлюбленным и приготовила на джонке вино и закуски. Ли Цзя не возвращался целый день. Поджидая его, Ду Мэй зажгла лампу.

Когда Ли Цзя вернулся на лодку, Ду Мэй пошла ему навстречу и тотчас обратила внимание на грустный вид своего возлюбленного. Несмотря на просьбы Ду Мэй, молодой человек отказался от полного кубка горячего вина и, не сказав ни слова, лег на кровать и задремал.

Ду Мэй, взволнованная и расстроенная, собрала со стола, сняла с Ли Цзя одежду, уложила его в постель и спросила:

— Что вы сегодня видели или слышали, что вас до такой степени огорчило и расстроило?

Ли Цзя только вздохнул и ничего не ответил. Ду Мэй несколько раз повторила свой вопрос, но Ли Цзя уже заснул. Ду Мэй, которая решила во что бы то ни стало узнать, что произошло, уселась у изголовья и не могла заснуть.

Среди ночи Ли Цзя проснулся и снова начал вздыхать.

— Почему мой господин не решается сказать, что с ним произошло, а только беспрерывно вздыхает?

Ли Цзя запахнулся в одеяло и встал. Несколько раз пытался он заговорить, но так и не смог. Из глаз его ручьем полились слезы. Ду Мэй заключила его в свои объятия и стала успокаивать ласковыми словами:

— Мы любим друг друга уже около двух лет. Нам пришлось пережить много горя и затруднений, испытать немало лишений, пока мы дожили до сегодняшнего дня. Однако за все время нашего совместного путешествия, вы никогда не были так печальны. Что могло вас так опечалить и расстроить теперь, когда мы уже собрались переплыть Янцзы и только вчера мечтали о том, как вечно будем вместе и счастливы? Ведь неспроста же это! У мужа и жены всегда все общее. Когда что-нибудь случается, они должны делиться друг с другом, а не умалчивать и скрывать.

Ли Цзя больше уже не мог молчать, и ему ничего не оставалось, как, подавив слезы, обратиться к Ду Мэй со следующими словами:

— Я находился в крайней нужде, а ты не отвергла меня. Ты придумывала всевозможные ухищрения, чтобы уехать со мной. Это поистине доброта, которая не знает себе равной! Но подойдем к этому с другой стороны, посмотрим на все с точки зрения моего отца, который строго придерживается правил достойного поведения и всегда был человеком суровым и строгим. Боюсь, что мое появление с тобой на родине приведет его в еще большую ярость, и нет сомнения в том, что он прогонит и тебя и меня. Без средств где сумеем мы найти себе пристанище? В таком случае и из нашей супружеской жизни ничего не выйдет, и установленные небом отношения между отцом и сыном будут нарушены. Сегодня мой друг Сунь Фу из Синьани удостоил меня своим вниманием и пригласил выпить. Он-то и объяснил мне истинное положение наших дел, и теперь мое сердце словно режут ножом.

— Каковы же тогда ваши планы? — спросила крайне удивленная Ду Мэй.

— Когда дело касается самого себя, трудно найти выход. Друг Сунь Фу придумал для меня очень удачный план, боюсь только, что ты его не одобришь.

— Что за человек этот Сунь Фу? Если план его хорош, почему бы мне с ним не согласиться?

— Мой друг Сунь Фу — сын крупного торговца солью из Синьани. Человек он легко увлекающийся. Сегодня ночью он слышал чистые звуки твоей песни и стал меня расспрашивать о тебе. Когда я рассказал ему нашу историю и объяснил причину, по которой мы не можем вернуться в дом моего отца, он предложил мне за тебя тысячу ланов. Имея на руках тысячу монет, я смог бы вернуться к своим родным, в то же самое время и ты была бы пристроена. Но сейчас мне трудно сдержать свои чувства к тебе, поэтому я скорблю и лью слезы.

Ли Цзя замолчал и слезы, как дождь, полились из его глаз.

— Тот, кто предложил моему господину такой выход, безусловно выдающийся человек, — оттолкнув Ли Цзя, с презрительной усмешкой заметила Ду-десятая. Вы вернете себе тысячу монет, которые потратили за это время, а я буду отдана другому и тем самым избавлю вас от лишней обузы. И все будет, так сказать,^{*«исходить из чувств, не нарушая правил поведения»}. В самом деле, такой исход будет выгоден и для вас и для меня. Где же эта тысяча ланов?

— Пока я не получил твоего согласия, — ответил Ли Цзя, вытирая слезы, — я решил денег не брать, так что пока их у меня еще нет.

— Завтра с самого утра предупредите Сунь Фу о вашем согласии. Такого случая упускать не следует. Тысяча монет — это не пустяк. Надо, чтобы вы сначала взвесили деньги, получили их в собственные ваши руки, и только после этого я перейду на его джонку. Нечего давать себя обманывать торгашам!

Как только пробила четвертая стража, Ду-десятая поднялась, зажгла лампу и, совершив свой утренний туалет, обратилась к Ли Цзя:

— Сегодня я должна быть одета так, как одеваются, когда провожают старого господина и встречают нового. Это ведь не то, что готовиться к встрече постоянного посетителя!

С этими словами Ду Мэй достала румяна, белила, ароматные масла и с особой тщательностью занялась своим туалетом. С наколкой, украшенной цветами, в волосах, в вышитом узорчатом платье она была очаровательна. Дуновенья ароматов колыхались рядом с ней, а красота ее ослепляла человека.

Уже занялся день, когда Ду Мэй покончила со своим туалетом. Тем временем Сунь Фу послал своего слугу на джонку приятеля и дожидался ответа.

Ду-десятая, украдкой поглядывая на Ли Цзя, улыбаясь и как будто чему-то радуясь, торопила его с ответом, уговаривая тотчас же пойти к Сунь Фу и как можно скорее получить от него деньги.

Ли Цзя сам отправился на джонку друга и доложил ему о том, что согласен с его предложением.

— Взвесить серебро — пустое дело, — заметил Сунь Фу. — Я должен сначала получить от красавицы какой-либо подарок, чтобы быть уверенным в ее согласии.

Когда Ли Цзя вернулся к себе на джонку и передал Ду Мэй просьбу Сунь Фу, она, указывая на ящик с золотой отделкой, сказала:

— Пусть отнесут ему этот ящик!

Получив подарок, Сунь Фу очень обрадовался, достал тысячу ланов серебра и отослал их на джонку Ли Цзя.

Ду-десятая, пересчитав деньги и убедившись в том, что серебро было настоящим и сумма вся сполна — ни на грош меньше, — подошла к борту лодки и помахала рукой Сунь Фу, у которого при этом душа чуть не вырвалась из тела от радости. Раскрыв свои красные губки и обнаружив при этом необыкновенной белизны зубы, Ду Мэй произнесла:

— Перешлите мне на минутку ящик, который я только что послала. Там лежит план, по которому должен ехать господин Ли Цзя, надо достать эту бумагу и вернуть молодому барину.

Сунь Фу, который смотрел теперь на гетеру как на свою собственность, приказал слуге отнести ящик на соседнюю джонку.

Ду-десятая достала ключ и открыла ящик. Внутри него несколькими рядами были сложены небольшие коробочки.

Ду Мэй попросила Ли Цзя вытащить первую из них и раскрыть. Коробка была наполнена перьями зимородка, блестящими подвесками, нефритовыми головными шпильками, драгоценными серьгами. Все это стоило около нескольких сотен ланов. Ду-десятая стремительно бросила коробку в воду. Сунь Фу, Ли Цзя и все, кто ни был на обеих лодках, разом вскрикнули от удивления.

Затем Ду Мэй приказала Ли Цзя вытащить следующую коробку; в ней оказались нефритовые свирели и золотые флейты. Достали еще одну коробку, которая была полна редчайших старинных вещей из яшмы, фиолетового шелка и золота. Все эти драгоценности, которые стоили нескольких тысяч ланов, были также выброшены за борт. Свидетели этой сцены, в лодке и на берегу, стояли, словно окаменелые.

— Как жалко, как жалко! — кричали они, не понимая, что происходит.

Наконец, была извлечена еще одна коробка, в ней оказалась маленькая шкатулка. Когда шкатулка была открыта, все присутствующие увидели в ней с пригоршню сверкающего в ночи жемчуга, целую кучу всевозможных добрых, старинных, редчайших драгоценностей из «кошачьего глаза», которых никто никогда не видел и не смог бы назвать им цену.

«Ду-десятая стремительно бросила коробку в воду».

Словно раскаты грома, раздавались крики удивленных людей. Ду-десятая собиралась и эту шкатулку бросить в реку, но в это время Ли Цзя, которым вдруг овладело чувство раскаяния, с плачем заключил гетеру в свои объятия. Подошел Сунь фу и тоже стал утешать Ду Мэй.

Оттолкнув Ли Цзя, Ду Мэй обрушилась на Сунь Фу:

— Прежде чем очутиться в этом месте, мне и моему господину пришлось пережить немало лишений и бед. Нелегко нам далось наше счастье. Ты же оклеветал меня коварными речами, в которых ты так искусен, в одно утро разбил наше счастье и лишил меня любви молодого барина. Ты стал теперь моим врагом, которому я не перестану мстить и после моей смерти. Я не замедлю пожаловаться на тебя духам неба, и можешь не мечтать попусту о любовных наслаждениях со мной!

— За те несколько лет, что я служила в публичном доме, — продолжала Ду Мэй, обращаясь теперь к Ли Цзя, — я накопила состояние, которое рассчитывала употребить на то, чтобы выйти замуж. Когда вы поклялись мне в вечной любви и верности и мы покинули столицу, я нарочно подстроила так, чтобы мои подруги подарили нам все мои богатства. Всевозможных драгоценностей в моем сундучке было не меньше, чем на десять тысяч ланов. На эти деньги я собиралась со всей роскошью снарядить вас в дорогу, когда вы поедете на родину к вашему отцу и матушке. Я надеялась, что ваши родители пожалеют меня, бедную, и примут у себя как невестку и что до конца жизни я спокойно проживу с вами, не зная никаких горестей. Кто мог предположить, что мой господин изменит своей клятве, что сегодня он говорит одно, а завтра скажет другое, что он бросит меня посреди пути и розобьет мое преданное сердце? Сегодня на глазах всех я велела раскрыть мой сундучок, чтобы молодой барин мог убедиться, что какая-нибудь тысяча для него ничего не значила. Я берегла свою красоту, словно яшму. Жаль, что у вас глаза без зрачков и не сбылись поэтому мои мечты. Только я избавилась от всех лишений и тяжести прежней жизни и вот снова покинута! У всех здесь есть глаза и уши. Пусть они будут свидетелями того, что не я была неблагодарной, а молодой барин отплатил мне злом за добро.

Все присутствующие при этой сцене плакали из жалости к гетере и ругали Ли Цзя за его бессердечие и измену. Ли Цзя, пристыженный и расстроенный, раскаивался в своем поступке и плакал. Только что он собрался просить прощения у Ду Мэй, как она, схватив шкатулку, бросилась в воду.

Окружающие подняли крик и кинулись в воду спасать красавицу, но в клокочущей волнами, черной, как туча, реке не найти было следов утопленицы.

Жаль нам прекрасной, словно яшма, знаменитой гетеры, которая окажется погребенной в утробе рыбы.

Добрые духи в полете далеком

В царство речное несутся.

Духи же злые парят там далеко,

К аду дорога ведет их.

Свидетели этой сцены, приведенные в ярость, с кулаками напустились на Ли Цзя и Сунь Фу. Толпа так неистовствовала, что Ли Цзя и Сунь Фу, совершенно не владея собой от страха, тотчас приказали своим лодочникам отчалить. Джонки разъехались в разные стороны и скрылись из виду.

Тысяча ланов, которые Ли Цзя увидел в своей лодке, напомнили ему о Ду Мэй. Целыми днями он раскаивался и сожалел о случившемся. От непомерной тоски он вскоре сошел с ума и до самой смерти не излечился от своего недуга.

Сунь Фу от страха, который ему пришлось в тот день пережить, заболел и оставался прикованным к постели больше месяца. Ему все время мерещилось, что Ду-десятая стоит возле него и бранит его. Долго так мучился Сунь Фу и в конце концов умер. Люди считали, что это месть той, что находится в реке.

Скажу еще здесь, что Лю Юйчунь, закончив курс при Тайсюе, собрал свои вещи и отправился на родину. Как-то раз, когда джонка его стояла у^*Гуабу, умываясь в реке, он обронил в воду медный таз. Юйчунь нашел рыбака и попросил его спасти утерянную вещь. Рыбак вытащил из воды небольшую шкатулку. Когда Лю Юйчунь раскрыл шкатулку, его взору представились всевозможные редкие вещи из блестящего жемчуга и драгоценности, которым не было цены. Юйчунь щедро отблагодарил рыбака, а шкатулку положил на кровать.

В ту же ночь ему приснилось, что, идя по волнам, к нему приближается какая-то женщина. Когда незнакомка подошла, он узнал в ней Ду-десятую. Пожелав чиновнику счастливой жизни и пожаловавшись на измену Ли Цзя, она сказала:

— В свое время вы оказали моему господину большую услугу, пожертвовав ему сто пятьдесят ланов. Мы собирались с благодарностью вернуть вам эти деньги, когда устроятся все наши дела. Неожиданно наши планы рухнули. Несмотря на это, я все время думала о вашем добром сердце и никогда не забывала о вашем поступке. Я уже давно собиралась через рыбака послать вам мой маленький ящик и этим выразить вам свою признательность. Больше мы с вами не увидимся!

Как только женщина замолчала, Юйчунь проснулся. Он понял, что Ду-десятой уже нет в живых, и несколько дней после этого грустил и вздыхал.

Люди последующих поколений, вспоминавшие эту историю, считали, что Сунь Фу действительно был плохим человеком, если он вздумал отвоевать себе красавицу и так легкомысленно швырнул тысячу ланов, а Ли Цзя, который не мог понять страданий Ду-десятой, просто глупец, каких на свете немало, и не достоин того, чтобы о нем говорили.

А вот Ду-десятая — женщина-героиня, какую встретишь раз в тысячу лет. Разве не могла она найти себе достойную пару и всю жизнь прожить в довольстве и радости! Как ошиблась она, полюбив молодого барина! Светлый жемчуг, прекрасная яшма попала в руки слепца! В таких случаях любовь становится ненавистью, а доброта и нежные чувства превращаются в текучую воду. Как жаль!

В подтверждение приведу стихи:

Коль ветреника ты не встретил,

Судить о нем не можешь ты.

Любовь — одно лишь только слово,

И редко знают смысл его.

Но если ты понять сумеешь

Суть слова, чувства существо,

Тогда ты сможешь без стесненья

Героя ветреным назвать.

СТАРАЯ ВОЙЛОЧНАЯ ШЛЯПА, СОЕДИНИВШАЯ СУН ЦЗИНЯ С ЕГО ЖЕНОЙ

Что не дано судьбою человеку,

Того и силой не добьешься.

Судьба заранее предписана нам небом —

О ней тревожиться не стоит.

Когда себя ты воле волн вверяешь,

Хоть к небу тянутся их гребни,

Коль суждено — среди потоков бурных

Спокойно лодку переправишь.

Рассказывают, что при династии Мин в^{*годы «Истинного благоденствия»} на одной из главных улиц уездного города Куньшань, что находится в области^{*Сучжоу}, жил некий горожанин по фамилии Сун, по имени Дунь. Был он потомком семьи царедворца. Сун Дунь и его жена, урожденная Лу, ничем не промышляли и жили лишь на доход, который получали от сдачи в аренду земли, доставшейся им по наследству. Обоим было уже за сорок лет, но детей у них никогда не было.

Как-то Сун Дунь сказал своей жене:

— С древних времен говорят: «Вырастишь сына — обеспечишь старость, соберешь зерно — предотвратишь голод». Нам с тобой уже за сорок перевалило, а до сих пор еще нет у нас наследника-сына. Время мчится, как стрела, зрение слабеет, волосы седеют —^{*кто позаботится о нас после нашей смерти}?

Сказал, и из глаз полились слезы.

— Все твои предки были отличными людьми, которые творили только добрые дела, никогда никому не причиняли зла и никому не строили козней, — возразила ему жена. — Притом из всего вашего рода только ты один остался в живых. Безусловно владыка неба не оставит тебя без потомства. Некоторым суждено иметь детей раньше, другим — позже. Бывает, ребенок родится не тогда, когда суждено: родители его вырастят, а он в расцвете сил умрет, так что все старания родителей пропадают даром и приходится им зря проливать много горьких слез.

— Да, ты права, — кивнул головой Сун Дунь и вытер слезы.

В это время в доме послышался кашель, и кто-то спросил:

«Дома ли „Яшмовый пик“?».

По обычаю тех времен у каждого человека, независимо от его происхождения, всегда было свое прозвище. «Яшмовый пик» — таково было прозвище Сун Дуня.

Сун Дунь стал прислушиваться. Когда его вторично окликнули, он по голосу узнал Лю Шуньцюаня, второе имя которого было Юцай. Из поколения в поколение семья Лю жила на большой джонке и промышляла перевозкой купцов и их товаров из одной провинции в другую, зарабатывая на этом большие деньги. На джонке, где жила семья лодочника, было все необходимое. Джонка была сделана из редкой породы пахучего кедра, и стоимость ее исчислялась в несколько сот^{*цзиней}. В Цзяннани, в этой местности, сплошь пересеченной реками, многие занимались таким промыслом. Лю Юцай, о котором идет речь, был самым близким другом Сун Дуня. По голосу узнав своего друга, Сун Дунь поспешил выйти к нему навстречу. Друзья были настолько близкими, что не обременяли себя в знак приветствия низким поклоном. О том, как хозяин встретил своего гостя, как усадил его и стал угощать чаем, совсем необязательно рассказывать.

— Как случилось, что у Шуньцюаня сегодня нашлось свободное время? — спросил Сун Дунь своего гостя.

— Я специально пришел к «Яшмовому пику», чтобы попросить одну вещь.

— Чего же не хватает на вашей драгоценной джонке, что вы пришли просить это в моем бедном доме? — с улыбкой спросил хозяин.

— Что-нибудь особенное я не стал бы у вас просить, прошу лишь то, что у вас наверняка найдется.

— Ну, если в моей жалкой лачуге эта вещь имеется, мне не жаль вам ее предложить.

Лю Юцай, не торопясь, стал рассказывать о том, что ему было нужно. Надо вам сказать, что Сун Дунь и его жена, до сих пор не имевшие детей, где только могли возжигали жертвенные свечи и молились о потомстве. Они сделали мешочки из желтой ткани, в которых хранили предназначенные в жертву Будде^{*бумажные изображения лошадей}, денег, одежды и прочего. В доме был специальный уголок для моления Будде, где муж и жена после того, как молились и возжигали жертвенные свечи, вешали каждый свой мешочек. Все это они делали с большой искренностью и верой.

Лю Юцай был старше своего друга на пять лет, ему уже исполнилось сорок шесть лет, но детей у него тоже не было. Жена его, урожденная Сюй, прослышала, что какой-то торговец солью из^{*Хойчжоу}, желавший иметь потомство, недавно выстроил в Сучжоу недалеко от ворот^{*Чанмэнь} храм^{*в честь известной в*Чэньчжоумногочадной матери}. Нескончаемой чередой стекались в этот храм бездетные люди, чтобы возжечь фимиам и помолиться о ниспослании потомства. Лю Юцаю сейчас представился удобный случай: он должен был заехать за клиентом в^{*Фэнцяо} и собирался по пути принести жертвы и возжечь свечу в этом храме. До сих пор Юцай никогда не имел мешочка для жертвенных принадлежностей и сейчас зашел к своему другу с тем, чтобы одолжить его.

Выслушав просьбу Юцая, Сун Дунь глубоко задумался и долго ничего не отвечал.

— Уж не чувство ли скупости овладело вами? — удивился молчанию друга Лю Юцай. — Если я испорчу ваш мешочек, то взамен дам два новых.

— Как вы можете говорить так! — сказал Сун Дунь. — Я вот о чем думаю: если Чэньчжоуский храм так славится, то я и сам бы не прочь отправиться с вами туда, только не знаю, право, когда это будет удобнее.

— Можно сразу же и поехать, — ответил Юцай.

— У жены есть свой мешочек, так что всего их у нас два, и я смогу с вами поделиться.

— Ну вот и хорошо, — сказал Юцай.

Сун Дунь сообщил жене, что он собирается поехать в Сучжоу возжечь свечи и помолиться о потомстве, чем очень ее обрадовал. Затем он пошел в молельню, снял со стены два мешочка, один из которых взял себе, а другой отдал Юцаю.

— Я отправлюсь к джонке первым и там буду ждать вас, — обратился Юцай к своему другу. — Приходите скорей. Джонка будет стоять у Западных ворот под мостом «Четырех коней». Если вы не побрезгуете грубой пищей, которую приготовляют у нас на джонке, можете не брать с собой провианта.

Согласившись с предложением друга, Сун Дунь поспешил собрать и уложить в мешочек жертвенные свечи и различные принадлежности, вырезанные из бумаги; затем надел новый белоснежный халат из^{*хуского шелка} и направился к Западным воротам, где его поджидал Юцай.

Благодаря попутному ветру весь путь в семьдесят^*ли они проделали всего за полдня. Когда их джонка причалила к Фэнцяо, уже смеркалось. Надо сказать, что район^{*озера Фэнху} был средоточием торговли со всей округи. Здесь, куда ни глянь, стояло столько джонок, что они почти вплотную соприкасались веслами.

^{*Об этой местности в древности были сложены стихи}, в которых говорилось:

Месяц заходит, вороны кричат,

В инее небо седое.

Грустен ночлег мой.

Огни рыбаков,

Клен над рекой предо мною.

В колокол бьют за стенами ^*Гусу,

Там, где ^{*обитель Ханьшаня}.

Слышу и я в одиноком челне

Звон полуночной порою. ^[1]

На следующий день друзья поднялись еще до рассвета. Здесь же, на джонке, умылись, поели постной пищи, очистили после еды рот, вымыли руки. Затем каждый обернул в холщевую материю деньги, предназначенные для жертвоприношений, уложил в желтый мешочек бумажных лошадей и привесил к мешочку свое^{*прошение}. Сойдя на берег, они быстрым шагом отправились к воротам Чанмэнь. Уже рассвело, когда они подходили к храму. Храм был еще закрыт, но ворота, ведущие к нему, были уже отперты, и наши приятели стали прогуливаться по галлереям, расположенным по обе стороны здания.

— Действительно, прекрасное строение! — расхваливали они храм, осматривая его со всех сторон. В это время двери со скрипом распахнулись, из храма вышел служитель и пригласил пришельцев войти. Кроме наших друзей, здесь не было ни одного посетителя, и полочки для жертвенных свечей еще пустовали. Служитель принес стеклянные фонари, зажег свечи, взял у друзей их прошения и стал за них молиться.

Когда обряд поклонения и возжигания фимиама был окончен, посетители отблагодарили служителя несколькими десятками мелких монет, сожгли свои бумажные вещицы и покинули храм. Лю Юцай предложил Сун Дуню снова воспользоваться его джонкой, но тот отказался. Юцай вернул Сун Дуню его мешочек. Поблагодарив друг друга, приятели разошлись. Лю Юцай пошел обратно в Фэнцяо, где должен был найти своего клиента-купца, а Сун Дунь, рассчитав, что у него еще есть время, решил пойти к воротам Лоумэнь, а оттуда на лодке возвратиться домой. Но не успел он еще сделать и шага, как услышал, что рядом кто-то вздыхает и стонет. Подошел посмотреть — оказывается, к самой стене храма прилажена низенькая тростниковая лачуга, в которой при последнем издыхании лежит старый буддийский монах. Ни на оклики Сун Дуня, ни на его вопросы монах не в состоянии был ответить. Чувствуя нестерпимую жалость к старику, Сунь Дунь стоял, не отрывая от него взгляда.

— Чем так упорно его рассматривать, сделал бы лучше для него доброе дело, — обратился к Сун Дуню оказавшийся подле него прохожий.

— Чем я смогу ему помочь? — удивился Сун Дунь.

— Монах этот пришел сюда из провинции Шаньси, ему уже семьдесят или восемьдесят лет, — отвечал прохожий. — В свое время он нам рассказывал, что за всю свою жизнь никогда не прикасался к мясной пище и целыми днями занимался лишь тем, что читал наизусть^{*«Цзиньган цзин»}. Три года тому назад он пришел сюда собирать подаяние в надежде выстроить себе келью, но так как благодетелей не нашлось, то ему ничего не оставалось, как приютиться у стены в этой жалкой тростниковой лачуге. Целые дни проводил старик за чтением священных книг и питался только раз в день, по утрам, постной пищей, которую доставал поблизости в овощной лавчонке. После полудня он уже ничего не брал в рот. Некоторые из жалости подбрасывали ему какие-нибудь продукты или подавали несколько монет. Все деньги, как плату за питание, он отдавал хозяину лавки, не оставляя себе ни гроша. Недавно монах заболел: вот уже полмесяца, как он ничего не пьет и не ест. Два дня тому назад, когда он еще мог говорить, мы спросили его, не лучше ли скорей умереть, чем так страдать; он нам ответил на это: «Судьба еще не пришла». Сегодня он уже не может говорить и если не утром, то к вечеру умрет. Видно, вам, пришелец, жаль монаха, так сделайте доброе дело: купите какой ни на есть плохонький гроб и предайте сожжению его тело. Монах говорил: «Судьба еще не пришла». Может быть,^{*его судьба теперь зависит от вас}, чужеземец.

«Я сегодня пришел сюда помолиться о потомстве, и если я вернусь домой, сделав доброе дело, верховный владыка об этом безусловно узнает», — подумал про себя Сун Дунь и спросил:

— Есть ли здесь лавка, в которой продаются гробы?

— Пойдете по переулку, там будет дом^{*Чэня-третьего}, который как раз и содержит такую лавку, — ответил прохожий.

— Я бы хотел, чтобы вы пошли вместе со мной подобрать гроб, — попросил Сун Дунь незнакомца.

Незнакомец повел Сун Дуня к дому Чэня. Чэнь в это время был в лавке и следил за тем, как пильщики разделывали дерево.

— Хозяин! — обратился незнакомец к гробовщику. — Я привел к тебе покупателя.

— Если вам нужны доски для гроба, — сказал хозяин, — то в моей маленькой лавчонке есть плотные двойные доски из лучших сортов дерева. Есть у меня и готовые гробы, так что, если вам нужен готовый гроб, вам остается только его выбрать.

— Я бы хотел готовый гроб, — сказал Сун Дунь.

— Вот этот — первый сорт, и стоит он ровно три^*лана, — сказал хозяин, указывая на один из гробов.

Сун дунь не стал спорить о цене.

— Чужеземец этот, — сказал спутник Сун Дуня, обращаясь к хозяину лавки, — жертвует свои деньги на покупку гроба для старого монаха, что живет в тростниковом шалаше; раз господин совершает такой благотворительный поступок, нечего запрашивать такую неслыханную цену.

— Ну, с такого благодетеля я не осмелюсь брать слишком дорого, — ответил лавочник, — отдам гроб за один лан и шесть^*цяней, — мне самому он обошелся в эту цену, так что дешевле этого не уступлю ни на грош.

— Такая цена вполне справедлива, — сказал Сун Дунь и тут вспомнил, что на дорогу завязал в уголок платка слиток серебра весом всего в пять-семь цяней; после посещения храма из этих денег осталось не более сотни^{*тунцзы}, так что, если он отдаст даже все, что у него есть, это не составит и полцены. «Но у меня есть еще выход, — подумал Сун Дунь, — ведь джонка Лю Юцая стоит неподалеку от Фэнцяо».

— Против цены не стану спорить, — сказал он тогда хозяину лавки, — мне придется только зайти к своему приятелю за деньгами. Я тотчас вернусь.

— Поступайте так, как вам будет удобнее, — ответил лавочник.

Спутник Сун Дуня недовольно проворчал:

— Пришелец вначале как будто бы выразил свое сострадание, а теперь думает о том, как бы ему сбежать. Прийти сюда выбирать гроб, зная, что у вас нет денег, это, знаете ли, уж слишком!

Не успел незнакомец договорить, как мимо лавки в замешательстве начали бегать люди. Многие из них причитали: «Бедный монах! Еще полмесяца тому назад мы слышали, как он читает молитвы, а теперь его уже нет в живых».

Вот уж действительно:

Пока ты жив —

Извлечь стремятся пользу из тебя,

Но лишь умрешь —

И тотчас о тебе забудут все.

— Разве ты не слышишь о чем говорят люди? — не оставлял незнакомец в покое Сун Дуня. — Монах уже умер, душа его покинула тело, а^{*глаза остались открытыми} в ожидании, что ты его похоронишь.

Сун Дунь ничего на это не ответил и снова стал все обдумывать: «Допустим, что я договорюсь насчет этого гроба и пойду к Фэнцяо. Но что я буду делать, если Лю Юцая не окажется в джонке? Не стану же я, как дурак, ждать его прихода. Кроме того, часто говорят „цена не выбирает себе хозяина“: если кто-нибудь даст за этот гроб большую цену, хозяин, конечно, его продаст, и я окажусь лгуном перед тем монахом».

— Хорошо, — сказал Сун Дунь, — и вытащил деньги. При нем был всего лишь один слиток, который он тут же в смущении бросил на весы. Слиток этот был настоящим^{*юаньбао}. На вид такие слитки как будто мало чего стоят, но когда их взвесишь, они оказываются очень ценными. Слиток Сун Дуня потянул больше семи цяней. Вручив деньги лавочнику, Сун Дунь снял с себя новый белый шелковый халат.

— Этот халат стоит больше лана, — сказал Сун Дунь продавцу. — Если вам не покажется оскорбительным, присчитайте к деньгам еще и стоимость халата; если я его не выкуплю, пусть эти деньги пойдут в счет моего долга.

— Простите, что я осмеливаюсь у вас все это принять и не удивляйтесь моей осторожности, — сказал хозяин, пряча деньги и платье.

Сун Дунь^{*вытащил из волос серебряную шпильку}, весившую около одного цяня, и вручил ее продавцу:

— Не откажитесь затруднить себя обменом этой шпильки на деньги, а деньги употребить на различные расходы, связанные с похоронами.

— Редко встретишь такого гуманного чужеземца! — в один голос воскликнули свидетели этой сцены. — Самое главное он взял на себя. Теперь нам, местным жителям, остается только собрать немного денег и позаботиться о разных мелочах.

Все разошлись собирать деньги, а Сун Дунь пошел к тростниковой хижине взглянуть на монаха. Люди не солгали — монах действительно умер.

Из глаз Сун Дуня полились слезы. Почему, он сам не мог объяснить, но ему было так невыносимо тяжело, как будто умер кто-либо из его близких родственников. Не будучи в состоянии глядеть на мертвеца, Сун Дунь, сдерживая слезы, направился к воротам Лоумэнь. Рейсовая лодка уже отошла, и ему пришлось нанять маленькую лодочку, на которой он в тот же день добрался до дома.

Когда госпожа Лу увидела печальное лицо мужа, вернувшегося среди ночи без халата, она решила, что Сун Дунь попал в какую-нибудь переделку, и тут же стала его расспрашивать, что произошло.

— Долго рассказывать, — сказал Сун Дунь и направился прямо к домашнему алтарю, повесил свои мешочки и стал отбивать поклоны перед изображением Будды.

Затем он пошел в спальню, уселся, выпил чай и только после этого подробно рассказал жене всю историю с монахом.

— В этом нет ничего странного. Именно так ты и должен был поступить, — сказала ему жена.

Увидев, как умно рассуждает жена, Сун Дунь перестал грустить.

В эту ночь муж и жена спали до^{*пятой стражи}. Во сне Сун Дунь увидел умершего монаха, который, войдя к нему в дом, поклонился в знак благодарности и сказал:

— Согласно небесному предопределению мой благодетель не должен был иметь детей и сроку его жизни должен был в этом году наступить конец. Верховный владыка за вашу душевную доброту жалует вам еще шесть лет жизни. Старый монах тоже желает принять участие в вашей судьбе и одарить вас сыном, чтобы отблагодарить за милость, которую вы мне оказали.

Госпоже Лу в ту же ночь приснилось, будто бы в комнату вошел достойнейший ученик Будды в виде божка с золотым телом. Во сне она начала кричать и… проснулась. Ее крик разбудил и Сун Дуня. Муж и жена рассказали друг другу о своих сновидениях и, не зная верить в них или нет, только без конца вздыхали да охали.

Действительно:

Посадишь тыкву — тыкву и получишь,

Горох посеешь — соберешь горох ты.

Людей толкая на поступок добрый,

Добро твори — и им тебе отплатят.

С этого времени госпожа Лу зачала. Она родила сына, которому в честь золотого божка, явившегося во сне его матери, дали^{*уменьшительное имя} Золотой отрок; в списках же ребенок значился как^{*Сун Цзинь}. Незачем говорить здесь о том, как рады были муж и жена рождению сына.

В это же время в семье Лю Юцая родилась дочь, которую назвали Ичунь. Когда дети подросли, кругом стали поговаривать о том, что неплохо было бы этим семьям породниться. Лю Юцай в душе очень хотел этого. Его друг, напротив, не желал иметь своей невесткой дочь простого лодочника, но никому об этом не говорил.

Когда Сун Цзиню исполнилось шесть лет, его отец тяжело заболел и умер. С древних времен говорят: «Процветание семьи целиком зависит от ее хозяина: десять женщин не могут сделать того, что может сделать один мужчина». После смерти мужа госпоже Лу, на руках которой осталось все хозяйство, пришлось несколько лет подряд бедствовать из-за неурожаев. В деревне нашлись люди, которые скрыли от властей ее вдовье положение, и с нее продолжали взымать подворные повинности. Вскоре бедная женщина осталась без денег и вынуждена была постепенно продать дом и землю и снять небольшую комнату. Первое время она еще кое-как боролась с нищетой, но вскоре, как говорится,^{*«не зарабатывать, да есть — так и гора опустеет»}. Не прошло и десяти лет, как вдова окончательно разорилась, заболела и умерла, оставив своего сына без всяких средств к существованию. Хозяин выгнал Сун Цзиня из комнаты, и ему некуда было деться. К счастью, молодой человек с детских лет кое-чему научился: умел писать и считать. Случилось так, что некий^{*цзюйжэнь} по фамилии Фань был послан в провинцию Чжэцзян в область Цюйчжоу на пост начальника уезда Цзяншаньсянь. Отправляясь на должность, Фань подыскивал себе человека грамотного и умеющего вести счета. Кто-то рассказал ему о Сун Цзине, и тот велел его привести. Увидев перед собой красивого и еще совсем молодого человека, Фань был очень обрадован. Когда стали проверять знания молодого человека, обнаружилось, что он пишет складно, без ошибок и прекрасно считает в уме и на счетах.

Фань дал Сун Цзиню новое платье и тут же оставил нового секретаря у себя. С первого же дня Фань стал о нем очень заботиться и сажать его за свой стол.

Дождавшись^{*благоприятного дня}, Фань вместе с новым секретарем сел на казенную джонку и отправился к месту своей службы.

Поистине:

^{*Удары в разноцветный барабан}

Людей за веслами торопят,

Весенний легкий дует ветерок,

Парчевый парус развевая.

Напомню здесь читателю, что Сун Цзинь, несмотря на свою бедность, был все же выходцем из благородной семьи. Став теперь ближайшим помощником Фаня, мог ли он до того унизиться и опошлиться, чтобы быть заодно со слугами,^{*«прикрыть свой блеск мирской пылью»}? Оскорбленные презрением к ним со стороны Сун Цзиня, слуги Фаня к тому же завидовали секретарю за его молодость и расторопность в работе.

Весь путь от уезда Кунынань Фань и его свита проделали водой. Когда они прибыли в^{*Ханчжоу} и сошли на берег, слуги Фаня, желая настроить своего хозяина против Сун Цзиня, обратились к нему с такой речью:

— У вас здесь есть ничтожный слуга Сун Цзинь, который работает на господина, ведя счета и занимаясь перепиской. Следует его предупредить, чтобы он держал себя поскромней; он совершенно не знает правил приличия. Господин был очень неправ, обходясь с ним так ласково. Господин сажал его с собой за один стол, ел с ним одну пищу. Если это еще было возможно на джонке, за темной занавеской каюты, то теперь на суше, в больших гостиницах, господину следовало бы сохранить свое достоинство. Мы, мелкие людишки, посоветовавшись между собой, решили, что лучше всего заставить Сун Цзиня написать расписку, по которой он отдал бы себя в рабство нашему хозяину. Может быть, тогда он станет вести себя должным образом и, находясь в^*ямыне при господине, не посмеет отступать от правил приличия и этикета.

Так как у молодого хозяина, как говорится,^{*«уши были сделаны из ваты»}, он поверил клевете. Позвал к себе в каюту Сун Цзиня и приказал ему тотчас же составить расписку.

Как мог Сун Цзинь написать такую вещь? Фань долго его принуждал к этому и в конце концов разозлился: приказал сорвать с него одежду и прогнать с джонки. Слуги набросились на Сун Цзиня, содрали с него все, что было возможно, и, оставив его в одном тонком халате, вытолкали на берег; Сун Цзинь долго не мог опомниться от ярости.

Когда Сун Цзинь увидел лошадей и повозки, снующие непрерывно взад и вперед в ожидании, пока начальник уезда сойдет на берег, он заплакал, закрыв лицо руками, и пошел прочь. Не было у него при себе ни денег, ни вещей, и он чувствовал нестерпимый голод. Сун Цзиню оставалось только уподобиться тем двум героям древних времен, о которых можно сказать:

В уделе ^*Уиграл на флейте ^{*У Цзысюй},

Из милости ^{*Хань Синя}прачка приютила.

Сун Цзинь днем ходил по улицам и просил подаяние, а ночью отдыхал в старом монастыре. Надо помнить, что Сунь Цзинь был благородного происхождения, поэтому, несмотря на свое жалкое существование, он по природе своей не мог уподобиться простым нищим-попрошайкам, которые, потеряв всякий стыд, унижаются и, как рабы, на коленях выпрашивают милостыню. Если Сун Цзиню удавалось что-нибудь получить, он был сыт, если ему не подавали — голоден. Так он и жил, кое-как перебиваясь. Вскоре он похудел, лицо его пожелтело, прежняя красота исчезла.

Действительно:

Как в сильный дождь прекрасные цветы

Становятся бледней,

Так и под инеем душистая трава

Теряет аромат.

Стояли последние осенние дни. Западный ветер нагонял холод, полили проливные дожди. Сун Цзинь голодный, в лохмотьях сидел в заброшенном^{*храме Гуаньвана}, который служил ему кровом. Несмотря на голод и холод, он не мог высунуть голову на улицу: с шести утра до самого полудня шел проливной дождь. Когда дождь прошел, Сун Цзинь, подтянув потуже пояс, вышел из храма. Не успел он пройти и нескольких шагов, как лицом к лицу столкнулся с человеком, в котором сразу узнал самого близкого друга своего отца — Лю Юцая. Стыдясь в виде^{*«господина из Цзяндуна»} предстать перед знакомым человеком, Сун Цзинь притворился, что не узнал старика, и прошел мимо с низко опущенной головой. Лю Юцай, который сразу же узнал в нищем сына своего друга, остановил Сун Цзиня, схватив его за плечо:

— Эй ты, чинуша из семьи Сун! Почему у тебя такой вид?

— В таком жалком одеянии я не осмелился вас приветствовать, — сказал Сун Цзинь, вытирая льющиеся потоком слезы.

— Что же с тобой все-таки произошло? — повторил свой вопрос Юцай.

Тогда Сун Цзинь подробно рассказал о том, как несправедливо с ним поступил начальник уезда Фань.

— Ну как не пожалеть тебя, — сказал старик Лю, выслушав печальную историю Сун Цзиня. — Если ты будешь помогать мне на джонке, я позабочусь о том, чтобы ты жил в тепле и был сыт.

— Если вы возьмете меня к себе, — сказал Сун Цзинь, упав перед Лю на колени, — я снова обрету отца и мать.

Старик Лю тут же повел его за собой к реке. Оставив молодого человека на берегу, старик поднялся на джонку, чтобы предупредить о случившемся жену.

— Ну что же, — сказала матушка Лю, выслушав рассказ мужа, — это и ему, и нам выгодно. Против чего тут можно возражать?

Старик Лю подал Сун Цзиню знак, приглашая подняться в джонку. Лю сбросил с себя старое холщевое платье и приказал Сун Цзиню переодеться в него. Когда тот был готов, старик повел гостя на корму, где познакомил его со своей женой. Здесь Сун Цзинь увидел их дочь Ичунь.

— Дайте-ка молодому человеку поесть! — распорядился старик, усадив Сун Цзиня на носу джонки.

— Поесть можно дать, только все холодное, — ответила матушка Лю.

— В котле еще есть горячий чай, — заметила Ичунь и глиняной кружкой зачерпнула из котла. Матушка Лю достала из шкафа немного овощей и вместе с холодной кашей предложила все это Сун Цзиню.

— Здесь на лодке не достать того, что можно было бы купить дома, — сказала она, — так что приходится питаться кое-как.

Не успел еще Сун Цзинь притронуться к еде, как стал накрапывать дождь.

— Принеси-ка с кормы старую войлочную шляпу, — приказал старик Лю дочери, — пусть Сун Цзинь ее наденет.

Ичунь взяла шляпу и увидела, что с одной стороны она уже распоролась по шву. Руки у Ичунь были проворные: она тут же^{*вытащила из прически иголку и нитку}, сшила порванные места и бросила шляпу на тент из рогожки.

— Возьми-ка, надень ее! — крикнула она Сун Цзиню.

Сун Цзинь надел шляпу и принялся за холодную еду, которую он запивал горячим чаем. Затем, по приказанию старика Лю, Сун Цзинь стал прибирать и подметать палубу. Сам старик отправился на берег искать клиентов и вернулся только вечером. Ночь прошла спокойно. На следующее утро старик Лю поднялся и сразу заметил, что Сун Цзинь сидит на палубе, ничего не делая.

«Человек только пришел к нам, нельзя приучать его к безделью», — подумал про себя старик Лю и прикрикнул на Сун Цзиня:

— Я вас, почтенный Сун Цзинь, кормлю и одеваю. Чем сидеть так без дела, куда полезнее в свободное время сучить веревки и плести канаты.

— Стоит вам только распорядиться, я ни в чем не осмелюсь вас ослушаться, — поторопился ответить Сун Цзинь.

Старик Лю принес пучек пеньки и приказал плести канат.

Действительно:

Под низким навесом чужим

Как голову ты не пригнешь?

С этих пор Сун Цзинь и утром и вечером трудился без устали Работал он с большим усердием, никогда не уклоняясь от поручений. Если он не плел канатов, то занимался перепиской или вел счета, обнаруживая при этом большое знание дела. Он вел все денежные расчеты, связанные с перевозкой купцов и товаров, и никогда не ошибался ни на грош. Многие лодочники, узнав о способностях Сун Цзиня, переманивали его к себе, желая поручить ему все расчеты и записи. Не было ни одного пассажира, который бы не полюбил Сун Цзиня, не относился бы к нему с уважением и не хвалил бы его за то, что он в свои молодые годы уже так умен и понятлив. Старик и старуха Лю, видя, с каким усердием работает молодой человек, относились к нему очень хорошо. Они выдавали его за своего племянника, заботились о нем, хорошо кормили и одевали. Молодой человек, обретя, наконец, пристанище, успокоился душой, окреп телом, приобрел свой прежний цветущий вид и пользовался большой любовью среди всех лодочников.

Время летит, как стрела: незаметно прошло больше двух лет.

«Мы с женой уже стареем, — подумал однажды старик Лю, — и нет у нас никого, кроме дочери; пора подыскать хорошего зятя, который поддержал бы нашу семью. Такой, как Сун Цзинь, мог бы нас вполне устроить. Не знаю, как к этому отнесется старуха».

Случилось, что в тот же вечер старик со своей женой пили на лодке вино. Когда старик был уже совсем под хмельком, он, указав жене взглядом на стоящую подле них Ичунь, сказал:

— Дочь наша уже стала взрослой. Как мы можем оставить ее без опоры на всю жизнь?

— Это величайшее дело из всех тех, которые нам с тобой следует решить, — ответила матушка Лю. — Как ты до сих пор не позаботился об этом?

— Я часто об этом думаю, — возразил Лю, — но где найдешь человека, который во всех отношениях мог бы нас удовлетворить? Такого, например, как наш Сун Цзинь, умного и работящего, не найдешь и среди тысячи.

— Почему же не выдать за него нашу дочь? — спросила матушка Лю.

— Ну что ты говоришь! — воскликнул старик, притворившись недовольным и удивленным. — У Сун Цзиня нет ни семьи, ни дома, ни гроша за душой, и живет-то он только благодаря тому, что мы его кормим здесь, на нашей джонке. Как можно за такого человека отдать нашу дочь?

— Сун Цзинь родом из благородной семьи, — возразила ему на это жена, — притом он сын нашего друга. Еще при жизни его отца поговаривали о том, чтобы наши семьи породнились. Ты что, забыл об этом? Хоть он теперь и беден, но он талантлив, прибавь к этому его умение писать и считать. Мне кажется, что иметь зятем такого человека не зазорно. По крайней мере у нас с тобой под старость будет на кого опереться.

— Ты твердо приняла такое решение?

— В чем же тут сомневаться?

— Ну и прекрасно, — сказал Лю, который всю жизнь побаивался жены и был теперь очень доволен, что она сама предложила выдать дочь за Сун Цзиня; старику уже давно приглянулся молодой человек, но признаться в этом жене он все не решался, опасаясь, что та будет возражать.

Теперь, когда все было улажено, Лю тотчас позвал Сун Цзиня и в присутствии жены предложил ему породниться. Сун Цзинь сначала из скромности отказывался, но в конце концов покорно согласился, поняв, как добры к нему старики, и узнав, что от него не требуется никаких затрат на свадебные подарки. Старик Лю согласно дням рождения и именам жениха и невесты выбрал по обряднику-календарю^{*благоприятный для свадьбы день} и сообщил об этом жене.

Вскоре вся семья вернулась домой в Куныпань, где прежде всего позаботились о Сун Цзине: сшили ему платье из тонкого шелка и нарядили во все новое. В новом платье, новой шапке, новых чулках и новых башмаках Сун Цзинь был необычайно красив.

Хотя и не был он ^{*Цзыцзянем},

Что обладал талантом в восемь мер,

^{*Аньжэню}был весьма подобен:

Как будто с ним одно лицо имел.

Матушка Лю позаботилась о нарядах и для дочери. В день свадьбы был устроен богатый пир, на который пригласили родственников обеих семей, и Сун Цзинь был введен на джонку в качестве зятя. На следующий день с поздравлениями и подарками пришли все родственники. Три дня подряд длилось свадебное пиршество.

Нечего и говорить о том, с какой любовью старики Лю относились к Сун Цзиню, после того как он стал их зятем. С этих пор дела на лодке с каждым днем шли все лучше и лучше.

Время подобно стреле. Незаметно пролетел год. Ичунь родила дочку. Мать и отец полюбили ребенка, берегли его пуще золота, непрерывно ласкали его и няньчили. Когда девочке пошел второй год, она заболела оспой. Не помогли ни усилия врачей, ни лекарства: через двенадцать дней она умерла. Сун Цзинь не мог без боли вспоминать о любимой дочери. Он так плакал, так безмерно страдал и был настолько потрясен своим горем, что вскоре заболел чахоткой. По утрам его знобило, по вечерам кидало в жар; он все меньше ел и пил и на глазах таял, пока от него остались одни кости. Ходить он стал медленно, работать — плохо. Первое время старики Лю в надежде, что их зять сумеет еще поправиться, приглашали к нему врачей и гадателей.

Так прошло больше года, но Сун Цзиню не становилось лучше. Напротив, болезнь все усиливалась, и он стал больше походить на мертвеца, чем на живого человека.

Он уже больше не мог ни писать, ни считать и стал в конце концов^{*«соринкой в глазу»}. Старики, раскаиваясь в том, что так неудачно выдали свою дочь замуж, только и ждали того дня, когда их зять умрет.

— Прежде мы надеялись, что наш зять будет нам опорой под старость, а теперь он сам чуть жив, — роптали они. — Сидит у нас на шее, как околевшая змея, которую никак не сбросить. Да и у нашей прекрасной, как цветок, дочери теперь испорчена вся жизнь. Что ей делать дальше? Как нам теперь поступить? Как быть? Как можем мы жить спокойно, пока не найдем для нашей дочери другого, достойного мужа!

Долго советовались между собой лодочники и, наконец, нашли выход. Свой план они скрыли даже от дочери. Сказали только, что едут за клиентом и товаром в^{*Цзянбэй} и повернули джонку в этом направлении.

Когда они добрались до области^{*Чичжоу} и проезжали Ушэнь, они увидели перед собой заброшенное место: одинокие безмолвные горы, шумящий где-то вдали поток, заброшенный и запущенный берег; нигде не было видно следов человеческого жилья.

Легкий встречный ветер уводил джонку от этого места, но Лю упорно рулил к нему. Когда они в конце концов причалили, старик приказал своему зятю сойти на берег.

— Ах ты, больной чорт! — ругался лодочник, глядя, как Сун Цзинь еле шевелит ногами и руками. — Раз у тебя нет сил справляться с работой на джонке, потрудись здесь, на берегу: собери-ка немного дров, чтобы было чем топить и не пришлось тратить денег на топливо.

Сун Цзинь, испуганный и пристыженный, взял пилу и, собрав последние силы, сошел на берег. Он зашел в самую гущу леса, но где ему было взять сил, чтобы спилить хоть одно дерево? Пришлось только подбирать мелкие, валявшиеся на земле сучья и срезать засохший терновник.

Сун Цзинь приготовил две большие кучи хвороста, обвязал каждую старой лианой, но взвалить их на плечи не смог. Тогда он подобрал еще одну старую лиану, связал обе связки в одну и потащил ее по земле за свободный длинный конец лианы. Так он шел, как пастух, тянущий за собой корову. Пройдя значительное расстояние, Сун Цзинь вспомнил, что оставил в лесу пилу; он вернулся, подобрал ее, воткнул между сучьев и поплелся к реке. Когда он добрался до места, где должна была стоять джонка, он увидел, что ее там нет. Перед ним тянулся лишь остров без конца и без края. Над островом поднимались речные испарения.

Сун Цзинь пошел вдоль берега, но сколько он ни шел и как ни всматривался, ничего не было видно: джонки и след простыл. Когда багряное солнце уже склонилось далеко на запад, Сун Цзинь понял, что тесть бросил его и оставил в таком положении, о котором говорят: «к небу пути нет, на земле нет приюта». Несчастному стало так тяжело на сердце, что он начал громко рыдать. От слез у него пересохло в горле; в изнеможении бросился он на землю и долго не мог притти в себя. Вдруг Сун Цзинь заметил, что здесь же, на берегу, опираясь на посох, стоит старый монах. Как он очутился здесь, Сун Цзинь не мог понять.

— Благодетель мой, где же твои попутчики? Ведь это плохое место для жилья, — обратился монах к покинутому юноше.

Сун Цзинь быстро поднялся с земли, поклонился и, назвав себя, поведал монаху о том, как он был обманным путем покинут своим тестем и как теперь ему, сироте-горемыке, некуда деться. Сун Цзинь попросил монаха оказать ему помощь и не дать погибнуть.

— Тростниковая хижина бедного монаха неподалеку отсюда, ответил тот. — Проведешь у меня ночь, а на следующий день решим, как быть дальше.

Сун Цзинь, не переставая благодарить своего спасителя, пошел вслед за ним.

Не прошли они и одного ли, как Сун Цзинь действительно увидел тростниковую хижину. Старый монах высек камнем о камень огонь, сварил Сун Цзиню жидкую похлебку и, когда тот поел, обратился к молодому человеку:

— Я бы хотел подробно услышать, почтенный, за что родители твоей жены так не взлюбили тебя?

Сун Цзинь подробно рассказал монаху о том, как он попал к лодочнику, как стал его зятем. Рассказал он и о причине своей болезни.

— Таишь ли ты теперь ненависть к своим тестю и теще? — спросил тогда монах.

— В свое время, когда я нищенствовал, они меня приютили и женили меня на своей дочери, и если теперь они и бросили меня, то это только из-за моей тяжелой болезни; как могу я за это быть в обиде на кого-либо? Такова уж моя горькая судьба!

— Твои слова говорят о том, что ты человек прямой и великодушный. Твой недуг объясняется лишь тем, что нанесена рана твоим^{*«семи чувствам»}, и не лекарства тебе нужны, чтобы поправиться, а душевное спокойствие. Соблюдал ли ты прежде буддийские заповеди, читал ли когда-нибудь буддийские каноны?

— Нет, никогда.

— Это «Цзиньган цзин», — сказал монах, вытаскивая из рукава свиток. — Мой учитель дал мне эту священную книгу, а я дарю ее тебе. Если ты ежедневно будешь читать ее, печальные думы оставят тебя, болезнь пройдет, и ты будешь богат и счастлив долгие годы.

Не надо забывать, что Сун Цзинь был обязан своим, рождением буддийскому монаху, который жил у храма Чэньчжоуской обожествленной многочадной матери, и в прежнем своем Перерождении читал как раз этот канон. Так что теперь, когда монах один лишь раз прочел ему свой свиток, Сун Цзинь запомнил его и стал читать наизусть.

Такова связь между прежними перерождениями и последующей судьбой человека.

Долго сидел Сун Цзинь рядом с монахом и, закрыв глаза, нараспев читал канон. Под утро он незаметно заснул, а когда проснулся, увидел себя сидящим на куче бурьяна с «Цзиньган цзином», крепко прижатым к груди. Ни монаха, ни его тростниковой хижины нигде не было видно. Сун Цзинь развернул свиток и был очень удивлен, что знает его текст наизусть.

Прополоскав рот водой из пруда, Сун Цзинь стал громким голосом читать нараспев буддийский канон и сразу почувствовал себя легко и спокойно: больное его тело как будто вдруг все окрепло. Тут он понял, что спас его святой монах и что это спасение было предопределено самим его перерождением.

Хоть небо помогло и спасло Сун Цзиня, но он остался без всякого пристанища, как лепесток, плавающий в море. И вот он пошел куда глаза глядят.

Через некоторое время, когда он стал уже ощущать голод, ему издали показалось, что в роще у горы виднеется человеческое жилье. Сун Цзиню ничего не оставалось, как снова вернуться к своему старому занятию и направиться к жилью за подаянием. Но на этот раз вместо горькой судьбы его ждала радость. Кончились злополучия — пришло счастье.

Вот уж, действительно:

Оборвалась дорога, нет пути,

Но смотришь — вновь тропинка пред тобою;

Когда до дна исчерпана вода,

Опять источник где-нибудь пробьется.

Когда Сун Цзинь подошел к горе, он увидел, что никакого жилья там не было. Его взору представились только там и сям воткнутые в деревья пики, ножи, копья и рогатины. Немало этому удивившись, Сун Цзинь набрался храбрости, пошел вперед и вскоре набрел на разрушенный храм Духа земли. В храме стояли восемь больших крепко запертых сундуков, скрытых под листьями пырея и ветками сосны.

«Нет сомнения в том, что сундуки эти спрятаны здесь грабителями, а оружие перед входом разбросано ими же для острастки. Хоть я и не знаю, кому принадлежит это добро, но ничто не мешает мне взять его», — размышлял про себя Сун Цзинь, в уме которого уже созрел план. Втыкая в землю сосновые ветки, чтобы заметить дорогу, он потихоньку выбрался из леса и пришел на пустынный берег. И здесь он нашел свое благополучие и счастье. Случилось так, что как раз в это время к берегу пристала большая лодка: встречный ветер и испорченное управление вынудили ее здесь причалить, и лодочники занимались теперь починкой руля. Сун Цзинь, притворившись растерянным и взволнованным, приблизился к лодке и обратился к лодочникам со следующими словами:

— Я уроженец Шэньси, фамилия моя Цянь. Дядя мой отправился торговать в^{*Хугуан} и взял меня с собой. Когда мы проезжали мимо этого места, на нас напали разбойники, которые ограбили нас и убили моего дядю. Я сказал разбойникам, что был у него мелким служащим, что я давно разбит недугом и стал молить их, чтобы они помилосердствовали и дали мне дожить свой век. Грабители оставили меня у себя и поселили вместе с одним из их шайки в храме Духа земли. На нас лежала обязанность охранять награбленное добро, пока вся шайка отправлялась разбойничать в другие места. С моим товарищем случилось несчастье: вчера он умер от укуса змеи, и теперь я здесь остался один. Прошу вас осчастливить меня и взять с собой.

Лодочники не очень-то поверили рассказу Сун Цзиня.

— В храме стоят восемь больших сундуков, — продолжал Сун Цзинь, — все они полны нашими вещами. Храм этот неподалеку отсюда. Очень бы просил нескольких человек сойти на берег и перенести в лодку мое имущество. Я охотно отдам вам в благодарность один из моих сундуков. Итти надо тотчас же; если чего доброго разбойники вернутся, мы не только не сумеем ничего предпринять, но и навлечем на себя большую беду.

Люди, которые могли в погоне за наживой проехать тысячи ли, услышав о восьми сундуках, полных богатств, с радостью согласились пойти с Сун Цзинем. Шестнадцать человек, которые последовали за ним, разделились на восемь пар, каждая пара носильщиков захватила с собой веревки.

Сун Цзинь привел лодочников в храм, и там они действительно увидели восемь сундуков. Сундуки были очень тяжелые, так что каждый понесли двое, и восемь пар носильщиков было как раз то, что нужно.

Оружие, которое торчало из деревьев, Сун Цзинь подобрал и спрятал в густой траве. Когда все сундуки были погружены в лодку, а руль исправлен, лодочники спросили Сун Цзиня, куда он пожелает направиться.

— Я отправляюсь в Нанкин к родным, — ответил Сун Цзинь.

— Прекрасно! Наша лодка должна итти в^{*Гуачжоу}, так что это нам как раз по пути и мы сможем вас доставить.

Лодка отчалила и мчалась без остановки больше пятидесяти ли. На отдыхе, надеясь на щедрость богатого торговца из Шэньси, лодочники раскошелились, купили Сун Цзиню вина, мяса и устроили ему угощенье в честь избавления от бед.

На следующий день поднялся попутный западный ветер, лодочники натянули паруса и вскоре прибыли в Гуачжоу. От Гуачжоу по реке было всего только несколько десятков ли до Нанкина. Сун Цзинь нанял у переправы лодку, выбрал семь наиболее тяжелых сундуков и велел перенести их на лодку, а один сундук подарил лодочникам, сдержав, таким образом, свое слово.

О том, как лодочники раскрыли сундук и поделили между собой его содержимое, рассказывать не будем.

Переправившись к заставе Лунцзянгуань, Сун Цзинь нашел гостиницу и остановился в ней. Вызвал слесаря, тот подобрал ему ключи от сундуков, и, когда сундуки были открыты, убедился в том, что они были наполнены золотом, яшмой, жемчугом и прочими драгоценностями. Все эти богатства, вероятно, собирались разбойниками в течение многих лет и, конечно, не могли быть добыты грабежом одной семьи.

Сун Цзинь сначала продал на рынке содержимое одного сундука и выручил за него несколько тысяч золотом. Опасаясь, что такое богатство может вызвать подозрение, Сун Цзинь переселился в город, где нанял себе домашнюю прислугу, разоделся в тонкие шелка и стал питаться редчайшими яствами. Из содержимого остальных шести сундуков, он оставил себе только те ценные вещи, которые могли бы ему пригодиться, все остальное он продал и выручил не меньше нескольких десятков тысяч золотом. Затем в самом Нанкине, у ворот Ифэнмэнь, Сун Цзинь купил себе большой дом, заново отстроил в нем гостиную и садовую беседки и наполнил дом всякой утварью. Все в доме было красиво, во всем был виден порядок. Перед домом Сун Цзинь открыл лавку-ломбард. Кроме того, в нескольких местах он купил землю. В доме у него было множество слуг, из которых десять человек исполняли обязанности главных управляющих. Богач держал при себе также четырех красавцев-отроков, которые всегда и всюду его сопровождали.

В столице все называли Сун Цзиня «Богач Цянь». Из дома он выезжал в богатой колеснице, а дом у него был полон золота и драгоценностей.

С древних времен говорят: «от жилья меняется настроение, от пищи меняется тело». Теперь, когда Сун Цзинь разбогател, изменился и его внешний облик: он пополнел, стал снова цветущим, в глазах появился блеск. Не было уже больше прежнего истощенного болезненного вида, миновали былые горести и нищета.

В самом деле:

Коль счастье повстречаешь на пути,

Ты и здоров и силен духом;

Так с наступленьем осени луна

Блеск обновленный излучает.

Это только первая часть нашего рассказа. А теперь вернемся к Ичунь.

В тот день, когда ее родители приказали Сун Цзиню сойти на берег собирать хворост, Ичунь призадумалась: «Видно отец и мать ни с чем не считаются, если могут такого больного человека посылать за дровами». Она собралась было не пустить своего мужа, но побоялась ослушаться отцовского приказания. Когда Ичунь с беспокойством ожидала возвращения мужа, она вдруг увидела, как ее отец схватил шест и быстрыми движениями стал отталкивать джонку. Джонка отчалила от берега и пошла вперед на развернутых парусах. Ичунь в страшном испуге окликнула отца:

— Как же ты уезжаешь? Ведь на берегу остался мой муж!

— Кто твой муж? Этот больной чорт? И ты еще о нем заботишься? — сказала мать, плюнув в лицо дочери.

— Отец, мать! Что означают ваши слова? — вскрикнула в испуге Ичунь.

— А то, что твой отец решил в конце концов избавиться от этого ходячего чахоточного скелета, — безжалостно бросила старуха дочери. — Все равно болезнь твоего мужа неизлечима, и он только может заразить других.

Ичунь сдавило горло, слезы полились ручьями, она тотчас выбежала из каюты. Собираясь снять паруса и повернуть джонку, она схватила веревки, которыми были привязаны паруса, и стала отвязывать их.

Старуха-мать силком увела свою дочь на корму. Ичунь опустилась на колени и, колотя себя в грудь, стала взывать к небу и земле, чтобы родители вернули ей мужа.

Пока она неистовствовала и кричала, джонка при попутном ветре прошла уже несколько десятков ли.

— Дитя мое, послушай, что я тебе скажу, — стал успокаивать Ичунь подошедший к ней отец. — Когда женщине не повезет в замужестве, ей потом всю жизнь приходится страдать. Твой муж болен чахоткой и рано или поздно должен умереть, так что все равно вам бы пришлось расстаться. Не такая судьба тебе предопределена! А раз так, то лучше своевременно избавиться от него, чтобы не портить себе молодой жизни. Вот увидишь, мы тебе подберем хорошего мужа, и жизнь твоя наладится. Перестань думать о нем!

— То, что вы сделали, — возмутилась Ичунь, — не совместимо с требованиями долга и человечности и нарушает порядок, установленный небом. Ведь вы сами сосватали мне Сун Цзиня и сделали нас мужем и женой. Я с ним вместе жила и должна вместе с ним умереть — имею ли я право сожалеть о своей судьбе? Пусть его болезнь неизлечима, надо было ожидать, пока он спокойно умрет. Разве можно было оставить близкого человека одного на безлюдном берегу? Если теперь он умрет, я буду считать себя в этом виновной и непременно покончу с собой. Если вы меня любите, сейчас же поверните джонку и отправляйтесь на розыски Сун Цзиня, пока его не отправились разыскивать другие.

— Твой чахоточный, — возразил дочери старик, — не нашел на месте джонки и наверняка отправился в какую-нибудь деревню просить милостыню. Как теперь его разыскать? Кроме того, мы плыли сейчас по течению при попутном ветре и отъехали уже на расстояние в сотню ли, так что возвращаться нет смысла. Лучше успокойся.

Видя, что отец не хочет исполнить ее просьбу, Ичунь, навзрыд плача, выбежала на палубу, подбежала к борту джонки и хотела броситься в воду. Хорошо, что старуха Лю была женщиной проворной и успела ее удержать.

Ичунь клялась покончить с собой и не переставала плакать навзрыд.

— Ну что нам поделать с нашей упрямой дочерью! — ворчали старики. Всю ночь они неотлучно следили за Ичунь, а наутро, уступив мольбам дочери, повернули джонку.

Плыть пришлось против течения, к тому же дул сильный встречный ветер, так что за целый день они не проплыли и полпути. Всю следующую ночь Ичунь опять проплакала, не находя себе покоя. Только к вечеру третьего дня они причалили к злополучному месту, Ичунь сама сошла на берег и отправилась на поиски мужа. Когда она увидела валявшиеся на отмели разбросанные связки дров и нашла около них пилу, которую она сразу же опознала, она поняла, что дрова эти связывал ее муж. Сун Цзиня нигде не было, и жене его стало нестерпимо тяжело. Не желая поверить в смерть мужа, Ичунь настаивала на том, чтобы продолжать розыски, и старику ничего не оставалось, как следовать за дочерью по пятам. Долго шли они. Кругом был только темный лес да сплошные горы, нигде не было видно следов человека.

Старик Лю уговорил свою дочь возвратиться на джонку, где она снова проплакала целую ночь. На четвертый день, еще до восхода солнца Ичунь опять умолила отца отправиться с ней на поиски.

И опять кругом были дикие, заброшенные места, и опять им не удалось набрести на след человека. С плачем вернулась Ичунь на джонку.

«В таком заброшенном месте, — рассуждала Ичунь, — как смог бы мой муж добыть себе пищу? Кроме того, от долгой болезни он и двигаться то был не в состоянии. Без сомнения, он бросился в воду, оставив на берегу дрова и пилу».

От таких мыслей она стала громко плакать и бросилась бы в воду, если бы не мать, снова успевшая ее вовремя задержать.

— Мои родители заботятся о моем теле, но не сумели позаботиться о моем сердце, — упрекнула Ичунь стариков. — Раз я все равно решила умереть, то лучше дать мне возможность сделать это. Чем раньше я умру, тем скорее встречусь с мужем.

Старики не в силах были больше выносить страданий дочери и совсем расстроились.

— Дочь наша, — обратилась мать к Ичунь, — твои родители поступили неправильно и все, что сейчас происходит, вызвано их заблуждением. Но дело уже сделано, и раскаиваться сейчас бесполезно. Пожалей нас, стариков. Кроме тебя, у нас никого нет, и вряд ли мы сумеем пережить твою смерть. Прости нас, прояви свое милосердие и подожди, пока твой отец не даст объявлений о розыске, которые будут расклеены во всех прибрежных городах и местечках. Если господин Сун Цзинь не умер, то он сможет вернуться к нам, прочтя наше объявление. Если пройдет три месяца и от него никаких вестей не будет, тогда ты отдашь мужу должные почести в совершении всех положенных траурных обрядов. Твой отец даст тебе для этого денег, и ты сможешь ни в чем себе не отказывать.

Ичунь опустилась на колени и со слезами стала благодарить своих родителей:

— Если вы так решили, то теперь я смогу спокойно умереть.

Старик Лю тотчас же написал объявления о розыске и расклеил их на самых видных местах в прибрежных городах и различных населенных пунктах.

Прошло три месяца, но о Сун Цзине никаких вестей не приходило.

— Нет сомнения в том, что муж мой умер, — сказала как-то Ичунь и сразу же заколола себе вдовью прическу, надела платье из простой конопли, оделась вся в глубокий траур, а на домашнем алтаре^{*поставила мужу табличку}, которой поклонялась и приносила жертвы. Кроме того, она пригласила девять буддийских монахов, которые три дня и три ночи молились о благополучии души Сун Цзиня. Ичунь отдала монахам за труды свои головные украшения и драгоценные серьги.

Старики Лю, нежно любившие свою дочь, готовы были ради нее вынести все, что угодно. Они не стали ей ни в чем мешать и дали ей полную волю на некоторое время.

С этих пор Ичунь стала плакать с раннего утра до поздней ночи и с поздней ночи до самого утра. Не было ни одного лодочника-земляка, который бы не сочувствовал Ичунь. Купцы, знакомые с семьей Лю, узнав о случившемся несчастье, сожалели о Сун Цзине и выражали свое сочувствие дочери лодочника. Проплакав шесть месяцев подряд, Ичунь, наконец, успокоилась.

— Наша дочь последние дни не плачет, — сказал однажды старик Лю своей жене, — она понемногу успокаивается. Хорошо бы уговорить ее выйти замуж. А то на кого мы, старики, да еще с дочерью-вдовой, сможем опереться?

— Ты совершенно прав, — ответила матушка Лю, — боюсь только, что Ичунь не согласится. Надо подойти к этому делу очень осторожно.

Прошел еще месяц. Двадцать четвертого декабря старик Лю направил свою джонку в Куньшань, чтобы на родине встретить новый год. Очутившись в родном доме, старик Лю напился, вино придало ему смелости, и он стал уговаривать свою дочь:

— Скоро наступит новый год, сними-ка свой траур.

— Траур по мужу длится всю жизнь, — возразила Ичунь. — Как же я могу его снять?

— Это еще что за вечный траур? — рассердился старик и уставился на дочь. — Если я тебе разрешу носить траур, ты и будешь его носить, а не разрешу — снимешь.

— Ну пусть наша дочь поносит траур еще несколько дней до конца этого года, — сказала матушка Лю, чтобы несколько смягчить грубую речь мужа. — Накануне нового года, когда мы приготовим мясной бульон и вынесем из дома табличку, тогда пусть и снимет траур.

Увидев, что ни мать, ни отец не хотят ей уступить, Ичунь, всхлипывая, сказала:

— Вы сами погубили моего мужа, а теперь не разрешаете мне соблюдать по нему траур, и все это только потому, что вы непременно хотите выдать меня вторично замуж. Но как могу я нарушить свой долг и тем самым провиниться перед покойным мужем? Пусть лучше я умру в трауре, чем останусь жить, сняв траур.

Старик Лю снова хотел было наброситься на дочь, но тут на него с бранью напустилась жена и силком увела мужа в каюту, где тот и заснул.

Опять, как в былые дни, Ичунь проплакала всю ночь.

Подошла новогодняя ночь: Ичунь стояла перед табличкой мужа и плакала. Старухе удалось успокоить дочь, и вся семья собралась за новогодним столом. Когда отец и мать увидели, что Ичунь и слышать не хочет о вине и мясной пище, они, недовольные, обратились к ней:

— Если ты не хочешь снять траур, то что мешает тебе отведать немного мяса? Незачем молодой женщине терять свой прежний вид и здоровье.

— Я еще не умерла, но во мне едва теплится жизнь. Для меня одной чашки постной пищи и то много, как стану я есть мясо? — возразила Ичунь.

— Ну, если ты не хочешь мяса, выпей хотя бы рюмку вина, чтобы развеять тоску, — предложила матушка Лю.

— Разве хоть капля вина попадала когда-нибудь в^{*«девять источников»}? Думая о покойном муже, как могу я пить вино? — с плачем сказала Ичунь, встала из-за стола и пошла спать, так и не дотронувшись до еды.

После этого старики сказали друг другу: «Да, ничего с нашей дочерью не поделаешь, не сломить нам ее воли».

С этих пор они оставили Ичунь в покое.

Люди последующих поколений сложили стихи, восхваляющие добродетель Ичунь. В стихах говорилось:

О женах добродетельных и верных долгу

Из века в век писали в книгах.

Простого лодочника дочь могла ль, скажите,

Хоть что-нибудь прочесть об этом?

Дав клятву умереть, осталась мужу верной:

Вот воля крепкая, как камень!

За добродетель всем в веках известным вдовам

Уступит в чем она? Скажите!

На этом наша повесть не кончается. Продолжение ее таково: Сун Цзинь, прожив больше двух лет в Нанкине и еще больше разбогатев, стал размышлять о том, что если его теща и тесть так зло с ним поступили, то из этого совершенно не следует, что надо отказаться от жены, которая его любила и ничего плохого ему не сделала. Поручив доверенным лицам следить за домом, Сун Цзинь захватил с собой три тысячи ланов серебра, нанял лодку и в сопровождении четырех слуг и двух красавцев-отроков отправился в Куньшань навести справки о старике Лю. От соседей он узнал, что лодочник три дня тому назад отправился в^*Ичжэн.

Сун Цзинь истратил часть своих денег на покупку материи и направился в Ичжэн. Здесь он остановился в известной гостинице и, покончив с выгрузкой товара, на следующий же день отправился в порт разыскивать Лю.

Джонку старика он заметил еще издалека. На корме стояла женщина, одетая в простое пеньковое платье, из чего Сун Цзинь понял, что жена его носит по нем траур и не вышла вторично замуж. Это его очень обрадовало.

Вернувшись, он обратился к хозяину гостиницы:

— Здесь на реке стоит на якоре джонка, на которой я видел женщину, прекрасную собой, но одетую в траур. Я разузнал, что владелец этой джонки — некий Лю Юцай из Куньшани, а женщина эта — его дочь. Я уже три года ношу траур по своей жене и теперь хотел бы просить эту женщину продолжить мой род.

Говоря так, Сун Цзинь вытащил из рукава десять ланов серебра и передал их хозяину:

— Возьмите эту небольшую сумму на вино и не откажитесь быть моим сватом. Если вам удастся устроить это дело, я вас постараюсь щедро отблагодарить. Если старик будет спрашивать о свадебных подарках, скажите, что я не поскуплюсь и на тысячу цзиней.

Хозяин гостиницы с радостью взял деньги, отправился на джонку к Лю и пригласил старика в винную лавку, где посадил его на почетное место и был с ним в высшей степени обходителен и любезен.

— Я простой лодочник, что же заставляет вас оказывать мне столько внимания? — недоумевая, спросил старик у хозяина гостиницы.

— Выпей сначала три рюмки, потом я тебе все расскажу, — ответил тот.

— Если вы не объясните мне в чем дело, я не осмелюсь дольше сидеть здесь с вами, — сказал Лю, еще более удивленный таким ответом.

— В моей гостинице остановился богач по фамилии Цянь, родом из Шэньси. Богатство его исчисляется десятками тысяч золотом. Он уже три года вдовеет, и вот теперь, прельстившись красотой твоей дочери, он хотел бы взять ее в жены. Богач предлагает тебе свадебные подарки в тысячу цзиней и просит меня быть его сватом. Я надеюсь, что с твоей стороны не последует отказа.

— Кто бы не хотел, чтобы дочь простого лодочника стала женой богача! — ответил старик. — Но дочь моя строго соблюдает траур по мужу и, как только речь заходит о вторичном замужестве, грозит покончить с собой. Так что из этого ничего не выйдет, и доброе желание вашего гостя я не сумею удовлетворить.

Старик Лю поднялся и собрался уже уходить, но хозяин гостиницы схватил его за руку.

— Все, что здесь приготовлено, сделано по воле господина Цяня, который просил меня угостить тебя. Раз деньги уже потрачены, зачем им зря пропадать? В том, что мы с тобой не сговорились, никакой беды нет.

Старику Лю пришлось остаться. За вином хозяин гостиницы снова заговорил о предложении Цяня и выразил надежду на то, что Лю, вернувшись на джонку, обсудит это дело в своей семье и сумеет все уладить.

Старик Лю, который уже не раз был напуган намерением своей дочери броситься в реку, в ответ только отрицательно покачал головой. Распив вино, они вышли и распрощались.

Вернувшись домой, хозяин гостиницы рассказал Сун Цзиню о беседе со стариком Лю.

— Ну, не вышло с женитьбой и ладно, — ответил Сун Цзинь, узнавший, таким образом, о непоколебимой воле своей жены. — Я бы хотел нанять джонку Лю и на ней отправиться вверх по реке Янцзы сбыть свои товары. Неужели старик и в этом мне откажет?

— Джонка для того у него и существует, чтобы перевозить купцов. Нечего и думать: он безусловно согласится, — заверил Сун Цзиня хозяин гостиницы и в тот же день передал лодочнику новую просьбу своего постояльца. Старик, конечно, тотчас же согласился.

Сун Цзинь отдал распоряжение слугам прежде всего погрузить в лодку его вещи, а товар решил пока оставить до следующего дня на берегу. Одев новую шапку и новое платье, Сун Цзинь направился к лодке; двое слуг, разодетых в зеленый шелк, с^{*ароматическими палочками в руках}, сопровождали богача.

Старики, принявшие гостя за купца из провинции Шэньси, не узнали в нем Сун Цзиня. Другое дело муж и жена, которые всегда друг друга узнают: Ичунь издали наблюдала за гостем и, хотя не смела сама себе в этом признаться, не сомневалась в том, что купец этот не кто иной, как ее муж.

«Странно, — испуганная и удивленная сказала она про себя, — до чего этот человек похож на моего мужа!».

Как только Сун Цзинь очутился в джонке, он сразу же посмотрел в сторону, где стояла его жена, и произнес:

— Я страшно проголодался, если у вас все холодное, налейте мне немного горячего чая.

Эти слова еще больше удивили Ичунь.

Затем выдававший себя за купца из Шэньси стал кричать на своего слугу:

— Я вас кормлю и одеваю: чем сидеть так без дела, куда полезнее в свободное время сучить веревки и плести канаты.

Это были те самые слова, которые сказал лодочник Сун Цзиню на следующее утро после его появления у них на джонке.

Ичунь еще больше удивилась. Вскоре старик Лю сам принес чай и стал угощать богатого купца.

— У тебя на корме есть старая войлочная шляпа, — сказал купец, обращаясь к лодочнику, — одолжи мне ее.

Глупый старик, не понимая в чем тут дело, велел дочери принести шляпу. Протягивая отцу войлочную шляпу, Ичунь тихонько пропела четверостишье:

Хоть и стара уж войлочная шляпа,

Она моей заштопана рукой;

А тот, кто получить ее желает,

Как не похож теперь он на себя!

Гость расслышал эти слова, смысл которых для других был совсем непонятен. Держа в руках шляпу, Сун Цзинь пропел в ответ:

^{*Бессмертные всегда меняют облик},

Не узнают их больше земляки.

Хоть платье я сменил, в парчу оделся,

Но все же шляпу старую нашел.

«Как только Сун Цзинь очутился в джонке, он сразу же посмотрел в сторону, где стояла его жена…»

В эту ночь Ичунь сказала своей матери:

— Купец Цянь, что находится у нас на лодке, не кто иной, как Сун Цзинь. Иначе, как мог бы он знать, что у нас есть старая войлочная шляпа? Кроме того, и лицом он очень на него похож. Меня наводят на подозрение и те выражения, которые он употреблял. Расспросите его хорошенько.

— Глупая девочка, — сказал усмехаясь старик Лю. — От твоего чахоточного мужа теперь уже не осталось ни мяса, ни костей. Если даже допустить, что он до сих пор еще жив, то что он может делать, как ни побираться где-нибудь? Где ему достигнуть такого богатства и знатности?

— Прежде ты возмущалась, когда мы с отцом уговаривали тебя снять траур и вторично выйти замуж, — упрекала свою дочь старуха, — ни за что не хотела с нами согласиться и все искала смерти в воде. А теперь, как только ты увидала знатного богача, сразу же признала в нем своего мужа. Не стыдно ли тебе будет, если ты его признаешь, а он тебя нет?

Ичунь от стыда не могла произнести ни слова в ответ.

Между тем, старик отозвал жену в сторонку и сказал ей:

— Зря ты так говорила с дочерью. Разве судьба каждого человека не предопределена заранее? Вчера хозяин гостиницы пригласил меня в винную лавку и рассказал за вином, что этот купец хочет жениться на нашей дочери и предлагает свадебные подарки стоимостью в одну тысячу цзиней. Я знал непреклонную волю нашей дочери и поэтому не дал своего согласия. Теперь, когда Ичунь так трудно чем-либо обрадовать, почему бы не воспользоваться случаем и не разрешить ей выйти замуж за господина Цяня? Да и мы с тобой под старость лет были бы обеспечены.

— Ты прав, — согласилась старуха, — может быть и неспроста господин Цянь нанял именно нашу лодку. Расспроси-ка его завтра обо всем.

— Я и сам уже об этом думал, — ответил Лю.

На следующий день, закончив свой утренний туалет, Сун Цзинь взял старую войлочную шляпу и долго вертел ее в руках.

— Почему господин так внимательно рассматривает старую шляпу? — удивился Лю.

— Мне очень нравится, как она зашита и заштопана, — ответил купец, — по тому, как все это сделано, можно сказать наверняка, что здесь была приложена искусная рука.

— Эту шляпу зашивала моя дочь, — ответил лодочник. — Что вы нашли тут хорошего? Вчера хозяин гостиницы сказал мне о намерениях господина, но я совсем не уверен в том, что он не соврал мне, и я хотел бы вас самого об этом спросить.

— Что же он сказал тебе? — спросил Сун Цзинь, притворяясь, что не знает, о чем идет речь.

— Хозяин гостиницы сказал мне, что три года тому назад вы потеряли жену и до сих пор еще не женились и что теперь вы хотели бы взять себе в жены мою дочь.

— А ты бы согласился на это? — спросил Сун Цзинь лодочника.

— Я бы только этого и желал. Но, к сожалению, дочь моя строжайшим образом соблюдает траур по мужу и поклялась вторично не выходить замуж. Поэтому я и не посмел сразу дать свое согласие.

— При каких обстоятельствах умер твой зять? — поинтересовался купец.

— К великому сожалению, зять мой заболел чахоткой, — ответил лодочник. — Несколько лет тому назад он сошел на берег собрать дрова и не вернулся. Я же об этом ничего не знал и отчалил. После этого я написал объявления о розыске, искал его и расспрашивал о нем повсюду в течение трех месяцев, но от него никаких вестей не было. Вероятно, он бросился в реку и утонул.

— Ваш зять не умер, — ответил купец. — Он встретил святого старца, и тот исцелил его. Больше того, ваш зять приобрел большое богатство. Если вы хотите повидать своего зятя, позовите дочь, и я ей его покажу.

Ичунь, которая все время прислушивалась к разговору, при последних словах купца громко заплакала и, выбежав из каюты, обрушилась на мнимого купца:

— О, несчастный! Три года я носила по тебе траур, страдала и мучилась, а ты до сих пор не пожелал открыться!

— Приди ко мне, моя жена, — сказал Сун Цзинь и тоже заплакал.

Обнимая друг друга, муж и жена горько плакали.

— Теперь я своими глазами убедился, что это не какой-то господин Цянь, — сообщил старик Лю своей жене. — Придется нам с тобой просить у него прощения.

Старики вышли на палубу и начали отбивать низкие поклоны перед зятем.

— К чему эти поклоны! — сказал Сун Цзинь родителям своей жены, — только относитесь ко мне хорошо и, если я когда-нибудь заболею, не бросайте меня.

Старики были страшно пристыжены.

Ичунь сняла траур и выбросила в реку табличку, а Сун Цзинь позвал своих слуг и приказал им поклониться его теще.

Старик Лю зарезал курицу, принес вино и стал угощать дочь и зятя. И снова на джонке принимали гостей и был устроен пир.

Когда празднество было закончено, матушка Лю рассказала Сун Цзиню о том, что ее дочь вот уже больше трех лет не прикасалась к мясной пище и вину. Сун Цзинь был так растроган, что из глаз его потекли слезы. Он сам поднес жене рюмку вина и уговорил ее отведать мяса.

— Вы меня жестоко обманули и хотели меня погубить, теперь у меня по отношению к вам не должно быть больше ни любви, ни чувства долга. Я не должен был бы и знаться с вами, — заявил Сун Цзинь старикам. — Если я сегодня и пью ваше вино, то все это только ради вашей дочери.

— Если бы тебя тогда не обманули, — вмешалась Ичунь, — как смог бы ты стать известным богачом? Кроме того, в свое время мои родители сделали тебе много хорошего. Отныне забудем все плохое и будем помнить только хорошее.

— С почтением выполню желание моей мудрой жены, — сказал Сун Цзинь. — Я уже обосновался в Нанкине, — продолжал он, — там у меня в большом изобилии и земли и сады. Старики могут бросить свой промысел и поехать жить со мной в Нанкин. Им там будет спокойнее и веселее. Разве это не будет прекрасно?

Старики долго благодарили своего зятя. О том, как прошла эта ночь, незачем говорить.

На следующий день хозяин гостиницы, узнав о событиях на джонке, пришел с поздравлениями.

И опять целый день длилось празднество. Сун Цзинь поручил трем своим слугам остаться в гостинице и заняться продажей материи, а сам отправился вместе с семьей в Нанкин.

Пробыв несколько дней в городе, он вместе с женой отправился в Куньшань навестить могилы предков. Совершив обряд жертвоприношения умершим предкам, они не забыли при этом щедро одарить своих родичей.

Фань, бывший начальник уезда Цзяншаньсянь, в свое время так жестоко поступивший с Сун Цзинем, получил отставку и жил теперь у себя на родине в Куньшани. Когда до него дошли слухи о том, что его бывший секретарь стал известным богачом и находится сейчас в Куньшани, он так боялся повстречаться с ним, что скрывался где-то в уезде и больше месяца, пока Сун Цзинь был в Куньшани, не решался показываться в городе.

Покончив со своими делами на родине, Сун Цзинь снова вернулся в Нанкин. О том, как процветала, богатела и жила в полном довольстве вся семья Сун Цзиня, здесь говорить не к чему. Скажем еще только о том, что Ичунь, увидав, что ее муж каждое утро в молельне читает нараспев буддийский канон, спросила у него, зачем он это делает. Сун Цзинь рассказал своей жене о том, как он выздоровел после встречи со старым монахом, подарившим ему «Цзиньган цзин».

Ичунь, тронутая этим рассказом, попросила мужа научить ее читать этот канон, и с тех пор муж и жена до самой старости читали его вместе.

Сун Цзинь и его жена прожили больше девяноста лет, не зная, что такое болезни. Их сыновья и внуки были самыми именитыми из нанкинских богачей, и многие из них достигли ученых степеней и чиновных постов.

Люди позднейших поколений сложили об этой истории следующие стихи:

Лю, лодочник, хоть милость оказал,

Но до конца ее он не довел.

Сун Цзинь через лишения прошел,

Но счастия добился под конец —

Помог ему буддийский «Цзиньган цзин»

Избавиться от горестей и бед,

А вся в заплатах войлочная шляпа

Соединила мужа и жену.

АЛХИМИКИ, ХВАСТАЮЩИЕСЯ СВОИМ ИСКУССТВОМ, ПОХИЩАЮТ ДЕНЬГИ

Начнем рассказ с того, что в городе^{*Сунцзяне} жил богач па фамилии Пань, числившийся при^{* Гоцзыцзяни}. Он был человеком больших знаний и обладал незаурядным красноречием. Единственной его слабостью была алхимия, в которую он слепо верил. Постоянно принимая у себя магов и волшебников, знающих секрет^{*«дань»}, он истратил немало денег на свои опыты. Не раз был он одурачен своими учителями, но это его нимало не смущало. «Не везет мне, не довелось мне встретить настоящего алхимика», — говорил он сам себе и еще больше укреплялся в своей вере в алхимию. Алхимики толпами приезжали к нему: каждый хвастался своим искусством и думал лишь о том, как бы обмануть Паня.

Как-то осенью богач Пань решил отправиться на прогулку по озеру^*Сиху. Прибыв в^{*Ханчжоу}, он решил здесь ненадолго остановиться. Не успел он еще хорошенько устроиться, как заметил, что рядом в павильоне расположился чужестранец. Прибыл он сюда с какой-то женщиной, в сопровождении целой свиты слуг, которая несла за ними их багаж. Красивая молодая женщина, приехавшая вместе с чужестранцем, как удалось разузнать Паню, была женой прибывшего. Человек этот каждый день нанимал джонку, на которой катался по озеру со своей красавицей-женой. На джонке устраивались роскошные пиры с музыкой и пением. Супруги сидели при этом за столом, уставленным изящными чарками и винными сосудами, большая часть которых была сделана из золота или серебра. Под вечер они сходили на берег, и в павильоне зажигались яркие свечи. Всех, кто только им ни прислуживал, чужестранец щедро одаривал.

«Не иначе как он той же породы, что^{*Тао Чжу} или^{*И Дунь}: богач первой руки!», — удивлялся про себя Пань, наблюдая из своего павильона за соседом.

Пань навел справки о соседе, стал с ним встречаться. Как-то они назвались друг другу по фамилиям и выразили желание подружиться.

— Нет человека, который мог бы сравниться с вами в богатстве, — обратился как-то раз Пань к новому другу. — Каждый день вы тратите столько денег, что не иначе как груды серебра и золота в вашем доме достигают созвездия Северной медведицы, а то и вашему богатству пришел бы конец.

— Даже если бы мои богатства достигали Северной медведицы, и то не трудно было бы их истощить — стоит только начать их тратить! Надо знать такое средство, при котором бы деньги не переводились, — возразил чужестранец.

— Как же найти такое средство? Очень прошу вас посвятить меня в это.

— Ну, знаете, мы еще с вами слишком мало знакомы, чтобы говорить об этом: вы можете не понять меня, да и не поверить.

Заметив, что чужестранец пытается замять разговор, Пань стал настойчиво повторять свою просьбу. Чужестранец, удалив слуг, прошептал на ухо собеседнику:

— У меня есть масса «девяти превращений». С ее помощью я могу свинец и ртуть превращать в золото. Стоит лишь мне выплавить массу «дань», как золото и серебро становятся для меня не дороже простых черепков. Что же для меня может быть дорого!

Услышав, что речь идет о философском камне, Пань радостно воскликнул:

— Искусство обращения с философским камнем — это как раз то, чем я занимаюсь! Много раз пытался я постичь тайну этого искусства, но у меня ничего не выходило. Очень вас прошу снизойти ко мне и посвятить меня в тайну вашей магии!

— Не так-то просто передать этот секрет. Если хотите, я могу лишь проделать перед вами небольшой опыт, — сказал алхимик и приказал мальчику-слуге развести под тиглем огонь. Расплавив в нем несколько кусков свинца и ртути, он вытащил затем из своего платья бумажный сверток. В пакетике оказался какой-то порошок, щепотку которого он бросил в тигель. Затем он стал выливать сплав, который превратился в слитки белого, как снег, серебра.

«Вот как легко добывать серебро! — подумал про себя Пань, — А я сколько ни пробовал, ничего, кроме убытка, не получалось. На этот раз мне повезло. Обязательно попрошу его, чтоб он научил меня таким путем добывать золото».

— Как же у вас получается такой порошок? — спросил Пань у алхимика.

— Способ мой называется «мать-серебро рождает сыновей». Прежде всего необходимо иметь серебро в качестве «серебра-матери»; количество серебра для заправки не имеет никакого значения. Серебро надо закалить в горючем порошке: для этого его держат в тигле до тех пор, пока огонь девять раз не охватит металл. Когда на нем образуются желтые росточки, которые постепенно станут превращаться в белоснежные, открыв тигель, вы выгребете из него образовавшийся порошок массы «дань»; причем горсточка порошка величиной с зернышко риса или проса уже достаточна для того, чтобы добывать серебро или золото. Серебро-мать, которое вы положили в качестве заправки, остается совершенно невредимым.

— Сколько же нужно такого серебра-матери?

— Чем больше, тем лучше будет порошок «дань». Если вы при плавлении получите хоть 1 / 2^*гэ такого порошка, то богатства ваши превысят государственную казну.

— Я, правда, не очень богат, но несколько тысяч могу на это дело употребить. Нижайше прошу вас посетить мой дом и там сделать свой опыт. Тогда я буду считать, что мечта моей жизни осуществилась.

— Мое искусство не из таких, которым можно свободно делиться с другими, — ответил на это алхимик, — да и делать свои опыты вместе с другими мне не очень приятно. Однако, раз вы так этого хотите, я уступлю вам, тем более, что наша встреча произошла по воле неба. Если вы назовете мне место вашего жительства, я не замедлю при случае навестить вас.

— Я живу в Сунцзяне. Раз вы согласны удостоить меня своим посещением, прошу вас отправиться ко мне сейчас же. Иначе, если мы теперь с вами расстанемся, кто знает, придется ли нам еще встретиться! К чему упускать такой счастливый случай?!

— Я житель^{*Чжунчжоу}, дома меня ждет старуха-мать. Меня всегда привлекали красоты^*Улини, и я решил вместе с женой провести здесь некоторое время, черпая средства из моего тигля. Теперь мне пора возвращаться домой. От такого задушевного друга, как вы, я не стану скрывать секрета своего искусства, но мне необходимо сначала проводить домой жену, навестить мать и только после этого я смогу к вам приехать.

— У меня в саду есть уединенный павильон, там можно будет поместить вашу почтенную супругу. Почему бы вам вместе с ней не остановиться у меня на время? Конечно, я не смогу устроить вам должного приема, но все же буду очень вас просить не отказать в моей просьбе. Прошу вас, окажите мне милость, поезжайте ко мне.

— Ну, хорошо, — сказал чужестранец, кивнув головой. — Раз вы так упорно настаиваете, я согласен. Разрешите мне только предупредить жену и собраться в дорогу.

Пань не в силах был превозмочь своей радости. В тот же день он написал своему новому другу приглашение, в котором просил его отправиться вместе на прогулку по озеру. На следующий день Пань катал друга на джонке, угощая его вином и оказывая ему всевозможные знаки внимания. Хозяин без устали хвалил гостя, а тот не переставал хвастаться своим искусством. Целый день провели они вместе, сожалея лишь о том, что им не довелось встретиться раньше, и расстались очень довольные друг другом. Пань не упустил случая в тот же вечер отослать полный стол отборных вин и прекрасных яств молодой жене алхимика.

На другой день алхимик устроил ответный пир. Незачем говорить о роскоши и великолепии, с которыми все было обставлено.

Друзья договорились вместе отправиться в Сунцзян; наняли две большие джонки, перенесли туда свой багаж и отправились в путь. Жена алхимика, которая ехала в соседней джонке, время от времени выглядывала в окошко из-за занавески. Она была так хороша собой, что Пань, украдкой поглядывая на нее, сожалел о том, что не может сейчас же с ней познакомиться.

Вскоре они прибыли в Сунцзян. Джонка остановилась перед самым домом молодого богача, и Пань попросил алхимика спуститься на берег. Когда церемония приема гостей и чаепития была закончена, хозяин обратился к своему спутнику:

— Это мое главное помещение, и здесь слишком многолюдно. Совсем рядом с этим домом расположены мои частные покои. Прошу дорогих гостей расположиться там. Я же буду находиться рядом, в моем павильоне-кабинете. Там нам будет удобнее: место там очень уединенное и тихое. Как ваше высокое мнение?

— Самое главное для наших алхимических опытов, — ответил чужестранец, — это абсолютная тишина: посторонние люди могут помешать нам. Мне кажется самым удобным воспользоваться вашим предложением, так как в этом случае и моя жена сможет быть рядом со мной.

С этими словами алхимик взял Паня за руку, и оба они направились к саду. Дойдя до ворот, алхимик радостно воскликнул:

— Какое прекрасное уединенное место! Оно как-будто специально предназначено для наших опытов. Жене моей здесь будет очень удобно, а мы с вами сможем здесь спокойно работать. Как я посмотрю, вам действительно очень везет!

Пань послал слуг, которые должны были встретить и устроить на новом месте молодую даму. Вскоре в роскошном наряде, грациозно покачиваясь на своих маленьких ножках, жена алхимика в сопровождении двух служанок вышла в сад.

При появлении женщины Пань собрался было уйти.

— Теперь мы с вами близки, как члены одной семьи, — остановил его алхимик и приказал жене поклониться молодому хозяину.

Взглянув пристально на женщину, Пань увидел, что она красавица из тех, при виде которых^{*«рыбы глубже уходят в воду, а птицы взлетают еще выше», «луна затмевается, а цветам становится стыдно»}. Пань словно превратился в снежного льва, которого поставили перед огнем: весь как-то размяк и ослаб. Мысли об алхимии отошли на задний план.

— Здесь у меня много комнат, — обратился Пань к алхимику, — так что ваша почтенная супруга может выбрать помещение по своему вкусу.

Алхимик вместе с женой отправился выбирать помещение, а Пань тем временем поспешил к себе, отобрал пару золотых шпилек и браслет. При первой же встрече со своим гостем Пань протянул ему драгоценности.

— Прошу вас в знак моего глубочайшего уважения к вашей супруге передать ей от меня эти вещицы, надеюсь, что она не откажется их принять.

Увидев, что все подарки золотые, алхимик отказался:

— Очень тронут вашим вниманием. Вещи эти золотые, а для нас добыть золото ничего не стоит. Я не могу допустить, чтобы вы подносили нам такие дорогие подарки.

— Я знаю, что для вас, почтеннейший, это все — только мелочи, — возразил Пань, огорченный отказом алхимика. — Этим подарком я хотел только выразить мое глубочайшее уважение к вашей супруге; надеюсь, что вы примете во внимание мои самые искренние чувства и не откажетесь от этих безделушек.

— Если бы я снова отказал в вашей просьбе — это означало бы пренебрежение таким прекрасным чувством, как ваше. Пусть же мой опыт послужит вам вознаграждением за вашу доброту.

С этими словами алхимик пошел к жене, велел ей выйти и тройным поклоном отблагодарить нового друга. Когда Пань еще раз взглянул на женщину, он убедился в том, что не зря подарил ей столь дорогие украшения.

«Везет же людям! — подумал про себя Пань. — Мало того, что этот человек обладает секретом „дань“, так он еще имеет такую красавицу-жену. Допустим, что счастье обладания этим секретом скоро ожидает и меня, а вот буду ли я счастлив от того, что в моем доме живет такая красавица, это пока что неизвестно. Полностью я смогу считать себя счастливым только тогда, когда мне удастся завлечь эту красавицу. А пока что будем оказывать этой даме почтительное внимание, не забывая при этом об опытах с серебром».

— Если вы не отказались от своих намерений, почтеннейший, то когда мы сможем начать наши опыты? — тут же спросил Пань у гостя.

— Когда вам будет угодно.

— Сколько на первый раз нужно серебра-матери?

— Чем больше, тем лучше. Больше серебра-матери на заправку — больше будет массы «дань» и меньше хлопот для вас в дальнейшем.

— Тогда я дам две тысячи^{*цзиней}. Сегодня я все подготовлю, а завтра мы сможем перейти в специальное помещение и приняться за дело.

Весь этот вечер Пань провел в садовой беседке, угощая своего друга лучшими винами и яствами. При этом Пань не забыл послать угощение и жене алхимика. Нечего и говорить, что это было сделано с большим тактом и изяществом.

На следующий день Пань собрал монета в монету две тысячи цзиней и отослал их в беседку алхимику. Уже хорошо знакомый с алхимией, Пань проявил необычайную распорядительность, и вскоре были приготовлены специальный тигель, различные инструменты, свинец, ртуть и прочие вещи, необходимые для опыта.

— Я получаю золото не так, как другие, — заметил алхимик, осматривая инструменты. — У меня есть свой, особый секрет превращения.

— Его-то я как раз и хотел бы постичь, — заметил Пань.

— Моя масса называется «массой девяти превращений». Каждое превращение требует девяти дней. Так что через восемьдесят один день, когда мы откроем тигель, магический — камень уже будет готов, а для вас наступит день великого счастья.

— Полностью доверяю вам и жду ваших приказаний.

Алхимик позвал слугу, приказал ему разжечь огонь, аккуратно уложил в тигель все серебро, посыпал его несколькими щепотками порошка, от чего над металлом поднялся пятицветный дым. Затем он тут же, при Пане, закрыл тигель, созвал своих слуг и обратился к ним со следующими словами:

— Я задержусь здесь на три месяца, а вы возвращайтесь домой и передайте моей матушке, что я остался здесь и приеду позже. Здесь я оставлю только одного или двух из вас, которые знакомы с моим искусством. Они должны будут днем и ночью следить за огнем под тиглем.

Алхимик, не открывая тигля, неустанно следил за цветом огня, а хозяин дома то и дело осведомлялся о здоровье молодой красавицы, посылая ей всевозможные подарки. Женщина отвечала на это очень любезно и приветливо, так что и хозяин и его гостья были друг другом очень довольны. Так продолжалось двадцать с лишним дней, как вдруг в поместье богача появился какой-то человек в грубой одежде. Увидев алхимика, человек этот низко ему поклонился и сквозь рыдания проговорил:

— Почтенная ваша матушка скончалась. Скорей возвращайтесь домой для совершения похорон.

Алхимик в отчаянии зарыдал и бросился на землю, а Пань склонился над ним и стал успокаивать его:

— Годы, которые дарует небо смертным, ограничены: убиваться и скорбеть по этому поводу бесполезно. Успокойтесь, возьмите себя в руки!

Тем временем слуга не переставал торопить алхимика:

— Дом остался без хозяина, поскорей отправляйтесь!

— Всеми своими силами я старался закончить наш опыт, чтобы хоть чем-нибудь проявить свою признательность вам, обратился алхимик к Паню. — Кто мог знать, что случится такое несчастье! О горе мне на всю жизнь! При таких обстоятельствах я не могу здесь больше оставаться, а опыт наш не закончен. Сейчас мы еще никаких результатов получить не можем, а оборвать опыт тоже невозможно. Прямо не знаю, что делать. Жена моя хоть и неграмотная женщина, но она знает, что делать, было бы очень хорошо оставить ее здесь следить за тиглем. Однако это не совсем удобно: слишком уж она молода.

— Почтенный друг! Вы же сами сказали, что мы теперь с вами составляем как бы одну семью, почему же вы боитесь оставить здесь свою супругу? — возразил Пань. — При ней будут несколько служанок. В ожидании вашего возвращения я буду жить здесь же, в саду, и следить за тем, чтобы ваша супруга не чувствовала ни в чем недостатка.

— Теперь, когда умерла моя мать, у меня все помутилось в голове. Помнится мне, что в древности тоже были случаи, когда люди доверяли своих жен и дочерей друзьям. Что ж, полагаюсь на вашу дружбу и охотно принимаю ваше предложение. Я оставлю здесь жену смотреть за огнем, а когда вернусь, сам открою тигель. Надеюсь, что все устроится к общему благополучию.

«Ну, если так, то все спасено», — решил Пань, увидев, что алхимик согласен оставить у него свою жену, и лицо его просияло от радости.

Алхимик отправился к жене и объяснил ей, как надо следить за огнем. Оставив жене подробные наставления, он затем приказал ей выйти из своих покоев и поклониться молодому хозяину, строго наказав ей при этом:

— Десять тысяч раз и еще десять тысяч раз приказываю тебе не открывать тигля. Если ты хоть раз не досмотришь за огнем, все пропадет.

— Если вы все же приедете позже положенного срока, как правильнее поступить? — осведомился Пань.

— Чем дольше пролежит сплав в тигле после того, как огонь его охватит девять раз, тем больше вы получите порошка «дань», так что лишние несколько дней ничем не повредят.

Сказав еще по секрету несколько слов жене, алхимик тут же уехал.

Когда молодой человек убедился в том, что красавица осталась в его доме одна и что перед ним открываются большие возможности, он совсем потерял голову и только и думал о том, как к ней подойти. Его беспокойные мысли были прерваны служанкой:

— Моя хозяйка просит господина пройти с ней посмотреть за тиглем.

Пань привел в порядок свой костюм, поправил шапку и пошел навстречу молодой женщине.

— Только что уважаемая госпожа приказала мне притти. Жду ваших распоряжений и готов последовать за вами.

— Прошу вас итти вперед, а я пойду за вами, — промолвила молодая женщина голосом нежным, как щебетанье ласточки или пение иволги.

— Госпожа, вы моя гостья, — возразил Пань, — как посмею я итти впереди вас?

— Но я ведь женщина. Как могу я забывать об этом!

Так каждый уступал дорогу; несмотря на то, что весь этот разговор, при котором собеседники держались на почтительном расстоянии друг от друга, был простой церемонией вежливости, однако они разговаривали, смотря друг другу в лицо, получая от этого большое удовольствие и ощущая взаимное тяготение. После долгих споров женщина в конце концов прошла вперед. Обе ее служанки шли за ней следом. «Действительно,^{*„каждый шаг ее рождает лотос“}, — думал про себя молодой человек, глядя на следы ножек молодой женщины. — Как человек может оставаться равнодушным при виде такого изящества!».

Когда они дошли до помещения, где стоял тигель, женщина обернулась к служанкам.

— Здесь не должно быть посторонних, — сказала она им, — обождите меня за дверью. Со мной пройдет только господин.

Обрадованный этими словами, юноша поспешил вслед за женщиной. Бросив небрежный взгляд на тигель, Пань стал пожирать взором красавицу. Какое ему сейчас было дело до того, синий, красный, черный или белый огонь под тиглем?! Он сожалел лишь о том, что ему мешает присутствие мальчика, который следит за огнем, и он мог только смотреть на женщину, завести же интимную беседу при слуге он не решался. Уходя, Пань все же отважился обратиться к своей спутнице:

— Я доставляю вам столько хлопот! Теперь, когда ваш муж уехал, вам должно быть очень тоскливо проводить время в уединении.

Молодая женщина ничего на это не ответила, только улыбнулась и потихоньку вышла. Приняв улыбку красавицы за поощрение, Пань безумно обрадовался.

«Жаль, что сегодня мне помешал слуга, который сидит у тигля, — размышлял Пань. — Надо будет завтра от него избавиться, тогда дело пойдет быстрее». Собрав всех своих слуг, Пань отдал распоряжение:

— Завтра устройте пир и пригласите слугу, который следит за огнем под тиглем; пусть он примет в нем участие. Ухаживайте, за ним и напоите его так, чтобы он был мертвецки пьян.

Весь вечер Пань провел в одиночестве за вином, перебирая в уме события этого дня. Охваченный сильным душевным волнением, он стал слагать стихи:

Из роскошного сада цветок драгоценный

В доме моем оказался случайно;

Но не знает того он, что здесь, за оградой,

Ветер весенний служить ему жаждет.

Потом он направился к павильону, в котором жила молодая женщина и, приблизившись к нему так, чтобы его могли услышать, несколько раз подряд проскандировал эти стихи.

— Моя хозяйка опасается, что у господина пересохло в горле, она распорядилась, чтобы я предложила вам чашку чая, — услышал вдруг Пань голос служанки, которая оказалась рядом с ним, держа в руках чашку ароматного чая. Молодой человек просиял от счастья и рассыпался в благодарностях. Не успела еще служанка уйти, как из внутренних покоев донесся нежный голос:.

Брошен цветок здесь своим господином;

Гнется, качается в ветре холодном.

Как будет счастлив цветок ароматный,

Если его пожалеют сердечно!

Пань прослушал стихи, отлично понял их смысл, но не посмел тотчас же предпринять каких-либо решительных шагов. К тому же он услышал, как запираются двери внутренних покоев, так что ему ничего не оставалось, как вернуться к себе и лечь спать.

На следующий день слуги Паня пригласили на пир мальчика, следившего за тиглем. У последнего глаза разгорелись на угощения, и он так наелся и напился, что тут же в саду и заснул. Тем временем Пань попросил жену алхимика отправиться с ним посмотреть за тиглем. Та не заставила себя ждать, и они, как и в прошлый раз — она впереди, он позади, — пошли туда вместе.

Когда они подошли к дому, служанки, сопровождавшие жену алхимика, остались ждать свою хозяйку у входа. Пань вошел в помещение, где стоял тигель, первым, огляделся и убедился, что мальчика, следившего за огнем, здесь не было.

— Почему здесь никого нет? Как вы могли оставить огонь без присмотра? — с притворным испугом воскликнула жена алхимика.

— Я знал, что госпожа придет сейчас сюда, — сказал Пань улыбаясь, — и только поэтому разрешил слуге немного отдохнуть.

— За огнем надо непрерывно следить, — возразила молодая женщина, сделав вид, что не поняла намека.

— Настоящий огонь будет гореть ярким пламенем только тогда, когда сольются два противоположные начала.

— Как могут у вас, человека, знающего алхимию и изучающего^{*великое Дао}, возникнуть такие низкие мысли? — набросилась красавица на него с притворным возмущением.

— Когда ваш муж был здесь, он вместе с вами засыпал и вместе с вами вставал. Я остался здесь продолжать начатое им дело. Почему это должно касаться только наших опытов? Разве я не смогу заменить его и в другом?

Не найдя, что возразить соблазнителю, молодая женщина с упреком промолвила:

— Вы только искривили и запутали все настоящие человеческие отношения.

— Я говорю так потому, что убежден в том, что нам предопределено судьбой принадлежать друг другу.

С этими словами Пань упал к ее ногам, обнимая ее колени.

— Мой муж придерживается в семейной жизни самых строгих правил, — сказала женщина, отталкивая от себя соблазнителя. — Я не могу поступить легкомысленно и нарушить правила благопристойности. Только признательность за ваше внимание ко мне заставляет меня забыть о самой себе. Поэтому я разрешаю вам притти сегодня вечером ко мне и договориться о свидании.

— Умоляю вас, подарите мне сейчас же свою любовь, тогда я охотно поверю в вашу признательность. К чему ждать до вечера?

— Хотя мы здесь с вами совсем одни, но наше свидание может нанести вред массе «дань», а если мы испортим опыт, то потом уже ничем помочь нельзя будет.

Этот день для Паня был самым радостным днем его жизни. Единственное, чего ему оставалось желать, — это чтобы алхимик вообще не возвращался. Вопрос же о том, удастся ли опыт с философским камнем, его мало трогал.

Десять с лишним вечеров провели молодые люди в любовных утехах, и вдруг им доложили, что приехал алхимик. Последний прежде всего прошел к своей жене, долго с ней о чем-то шептался, затем направился к своему ученику.

— Моя жена сказала, — обратился он к Паню, — что огонь под тиглем все время горел, так что порошок «дань» уже должен быть готов. Завтра принесем жертву духам и откроем тигель.

— Целиком подчиняюсь вашим распоряжениям, учитель, — ответил Пань.

В эту ночь Пань больше уже не думал о красавице: все его мечты были связаны с удачным завершением опыта. Утром он распорядился, чтобы для жертвоприношения приготовили^{*бумажных лошадей}. Было решено, что как только обряд жертвоприношения будет закончен, они сразу же примутся за дело.

— Как странно! — воскликнул алхимик, едва переступив порог комнаты. — Почему здесь какой-то удивительный запах. Откроем-ка тигель и посмотрим!

— Все испорчено, все пропало! — в гневе закричал он. — И порошка «дань» нет, и почти все серебро-мать пропало. Не иначе, как здесь занимались развратом. Это и погубило опыт.

Пань стоял молча, с землистым от испуга лицом. Алхимик был в бешенстве. Он позвал мальчика-слугу, следившего за огнем, и спросил у него:

— Кто входил сюда в мое отсутствие?

— Только хозяин дома и ваша жена. Они вдвоем каждый день приходили смотреть за огнем. Кроме них, никто другой и не осмелился бы сюда войти, — ответил слуга.

— Попроси мою жену сейчас же притти, — распорядился алхимик.

— Что ты тут делала, когда приходила смотреть за огнем? Почему все испорчено? — набросился алхимик на молодую женщину.

— Мы каждый день приходили с господином следить за тиглем. Тигель мы не открывали, так что я совершенно не могу понять, почему опыт не удался, — ответила она.

— Никто и не говорит, что опыт испорчен из-за того, что открывали тигель. Тигель здесь не при чем. Виновата в этом только ты сама, — бросил алхимик жене и тут же стал расспрашивать слугу, всегда ли он находился в комнате, когда его жена и господин приходили смотреть за огнем. Слуга признался, что один раз господин и молодая дама приходили сюда в его отсутствие.

— Теперь мне все совершенно ясно! — Это ты, подлая тварь, виновата во всем! — воскликнул алхимик и замахнулся на свою жену плетью. Ускользнув от удара, та промолвила сквозь слезы:

— Что могла я поделать, если молодой господин взял меня силой?!

— Чего же стоят все заверения и обещания, которые ты давал мне перед моим отъездом?! — с гневом обрушился алхимик на Паня, пристально глядя ему в лицо. — Не успел я уехать, как ты совершил такую подлость! И ты, бессовестный, мог еще при этом думать, что тебе удастся опыт с порошком «дань». Я сам виноват в том, что не умею разбираться в людях. Что ж, теперь остается только убить эту тварь! О, позор моей семье!

С этими словами алхимик в бешенстве набросился на жену и стал бить ее плеткой. Молодая женщина в испуге побежала к дому; ее служанки, пытаясь остановить рассвирепевшего алхимика, молили его о пощаде. Им удалось вырвать из рук алхимика плеть, которую они тут же сломали. Но алхимик не успокаивался. Тогда Пань стал перед ним на колени и промолвил:

— Во всем виноват я сам. Все испорчено по моей вине. И все же я надеюсь на ваше милосердие и прошу вашего снисхождения.

— Что ж, ты получил по заслугам. Сам виноват, что остался без магического камня. Я здесь не при чем. Однако ты опозорил мою жену, и теперь мне ничего другого не остается, как убить ее. За это ты еще поплатишься.

— Я бы и сам очень хотел искупить свою вину, — промолвил Пань и приказал слугам принести два слитка^{*юаньбао}, а сам, ползая на коленях, молил о прощении и просил принять деньги.

— Разве об этом я говорил! — сказал алхимик, не глядя на серебро.

Пань еще раз отвесил низкий поклон и прибавил к слиткам еще двести^*ланов серебра.

— Эти деньги послужат вам для того, чтобы вы могли выбрать себе новую, достойную вас жену. Умоляю вас, ради нашей прежней дружбы пощадите вашу супругу!

— Я возьму деньги для того, чтобы этот материальный ущерб послужил тебе уроком на будущее, — ответил алхимик. — Мне твои деньги не нужны, я раздам их бедным.

Сказав так, алхимик положил все триста монет в сундук, созвал своих людей и приказал перенести поскорей сундуки с платьями и прочий багаж в джонку, на которой он накануне приехал, а сам, не оглядываясь, пошел прямо к берегу, ворча про себя: «Нанести человеку такое оскорбление! Какой позор! Какой стыд!». Через несколько минут алхимик вместе с женой сел в джонку и уехал.

Пань был страшно напуган всем происшедшим. Больше всего боялся он, что алхимик предаст это дело огласке.

«Ведь так все хорошо складывалось, — рассуждал про себя Пань, — алхимику пришлось уехать, жена его оставалась одна; так зачем мне надо было непременно в помещении, предназначенном для опыта, затевать все это дело? Только испортил весь опыт и так и не достиг своей цели. Надо было действовать осторожнее. Не жаль мне пропавшего капитала, жаль только, что, встретив в конце концов настоящего алхимика, не сумел я познать секрета получения „дань“».

Так думал Пань, не ведая того, что он был жертвой обмана, что тот, кто выдавал себя за алхимика, действовал по заранее намеченному плану, который ему удался как нельзя лучше. Сначала он сумел заставить Паня поверить в свое волшебство, затем поехал к нему домой, делая вид, что пробудет у него столько, сколько нужно для опыта. Затем, выдумав историю со смертью матери, он поспешно уехал, захватив с собой две тысячи цзиней, предназначенных для опыта. Женщина, которую он выдавал за свою жену, была умышленно оставлена в доме Паня для того, чтобы соблазнить молодого человека. Вся эта грязная история была разыграна так ловко, что алхимик вышел чистым из воды и не сомневался в том, что Пань не посмеет и рта раскрыть.

«Откроем-ка тигель и посмотрим!»

Как-то раз Паня снова посетил какой-то алхимик; снова зашла речь об алхимии.

Пань, которому новый знакомый очень понравился, пригласил его к себе. Так же, как прежний обманщик, алхимик велел разжечь тигель, бросил немного порошка на сплав ртути и свинца… и, точно, — весь сплав превратился в серебро. Паня уже мало беспокоила его прошлая неудача: сейчас он снова был охвачен желанием узнать секрет получения «дань». Поэтому без малейших колебаний он дал алхимику денег на опыт. Алхимик созвал своих помощников, которые должны были принять участие в опыте. Пань считал, что теперь он действует наверняка. «На сей раз как будто ничто не может помешать мне», — думал он про себя. Мог ли молодой человек предположить, что в этот же вечер обманщики скроются вместе с деньгами, оставив его снова ни с чем. На этот раз у Паня были украдены последние деньги.

От былого его богатства ничего не осталось. Гнев и раскаяние овладели молодым человеком.

«Сколько стараний я приложил к тому, чтобы постичь секрет алхимии, — досадовал Пань, — сколько денег я на это потратил! Что ж, отправлюсь на поиски. Авось мне удастся встретить настоящего алхимика, который в конце концов посвятит меня в тайну получения магического камня».

Собрав небольшой багаж, Пань отправился на поиски. Много мест он объездил и оказался однажды в городе^{*Сучжоу} в районе ворот^{*Чанмэнь}, где лицом к лицу столкнулся с шайкой, которая его в последний раз обокрала. Как только те его увидели, лица их расплылись в улыбку, и, не дав Паню раскрыть рта, они тут же потащили его в винную лавку.

— Прежде мы злоупотребили вашей добротой и вашим доверием, — вкрадчиво сказал один из шайки, — поэтому мы чувствуем себя очень неловко перед вами. Не удивляйтесь нашему поступку. Сейчас у нас есть возможность загладить свою вину. Мы уже договорились с одним богачом из провинции Шаньдун о том, что сварим ему серебро, и сейчас ждем только нашего хозяина, которому богач должен будет передать деньги. Если вы согласитесь представиться богачу под видом нашего хозяина и получить от него серебро, то мы сможем тотчас же вернуть вам наш долг. Это нам так же легко, как перевернуть руку ладонью кверху. Наш хозяин — буддийский монах. Поэтому стоит вам только согласиться остричь по-монашески волосы, и мы окажем вам все почести, как нашему хозяину.

Пань дал остричь себе волосы и стал членом их шайки. И действительно, новые друзья стали относиться к нему с большим вниманием и уважением.

Когда они прибыли в провинцию Шаньдун, один из спутников Паня отправился к богачу и предупредил его о том, что их хозяин приехал. Богач пригласил Паня к себе и долго беседовал с ним об алхимии. Своими обширными познаниями и изящной беседой Пань произвел на богача самое лучшее впечатление, так что к концу дня хозяин уже чувствовал полное доверие к гостю.

В тот же вечер богач вручил Паню две тысячи ланов серебром и договорился с ним завтра же начать опыт. Затем он пригласил Паня выпить вина, угощал его всякими яствами, а когда молодой человек совсем захмелел, помог ему подняться и уложил спать в своем кабинете. На следующий день, как только забрезжил рассвет, Пань приказал своим помощникам розложить под тиглем огонь, бросить туда серебро и следить за огнем. Хозяин дома тем временем всецело был занят своим гостем, угощая его вином и задушевно с ним беседуя. Кто мог предположить, что вся эта шайка ранним утром стащит деньги и скроется?!

Обнаружив обман, богач велел схватить Паня и собирался отправить его в^*ямынь, надеясь таким образом поймать всю шайку.

— Я житель Сунцзяна, моя фамилия Пань. Я ведь ничего общего с этой шайкой не имею, — слезно взмолился молодой человек. — Пользуясь моей страстью к алхимии, эти же бандиты обворовали меня самого. Недавно я снова случайно встретился с ними. Мошенники сказали мне, что они должны здесь провести опыт с превращением серебра и смогут сразу же вернуть мне украденные у меня деньги. Они остригли меня и сделали своим хозяином. Я только хотел получить обратно свои деньги и никак не предполагал, что меня снова обманут.

Тут Пань громко разрыдался. Богач подробно расспросил Паня обо всем, понял, что тот действительно был обманут и, не желая причинять ему дальнейших неприятностей, отпустил его.

Оставшись без гроша, Пань отправился на родину пешком. Всем своим несчастным видом он напоминал нищего монаха. Когда он проходил по набережной города^{*Линьцин}, в глаза ему бросилась большая джонка. Из-за оконных занавесок каюты выглядывала какая-то женщина. Лицо ее показалось Паню знакомым. Он стал припоминать и убедился в том, что она была как две капли воды похожа на ту, которую когда-то привез с собой алхимик и с которой он провел несколько приятных ночей.

«Неужто это она, виновница моих несчастий?», — подумал про себя Пань и поторопился разузнать, чья эта джонка. Оказалось, что джонка принадлежит какому-то^{*цзюйжэню}, который едет в столицу держать экзамен. При нем известная гетера. Пань долго ходил по берегу, не в силах оторвать взора от красавицы.

— Не житель ли вы Сунцзяна? — услышал вдруг Пань позади себя чей-то голос.

— Вы не ошиблись, — ответил Пань.

— Не Пань ли ваша фамилия? — продолжал расспрашивать незнакомец.

— Да, правильно.

Тогда незнакомец попросил Паня подняться на джонку. Голос из-за занавески произнес:

— Я та самая женщина, которую алхимик выдавал за свою жену. На самом деле я гетера из провинции Хэнань. Когда я жила у вас, я действовала по приказанию негодяя и не смела его ослушаться. Вся эта история — дело его рук. Но все же я чувствую себя виноватой перед вами. А вы, как вы здесь очутились? Да еще в таком неприглядном виде!

Пань с плачем рассказал ей, как его несколько раз обкрадывали и почему он очутился здесь, в Шаньдуне.

— Мне очень жаль вас, — промолвила гетера. — Прошу вас взять от меня деньги на дорожные расходы. Они помогут вам скорей добраться до дому. Если вам когда-нибудь случится встретить алхимиков, никогда не верьте ни одному их слову. Мне с ними приходилось иметь дело, и я очень хорошо знаю им цену. Если вы согласитесь послушаться меня и всегда помнить о том, что я вам только-что сказала, я буду считать, что отблагодарила вас за вашу любовь ко мне.

Сказав так, красавица протянула несчастному Паню три лана серебром. Тот, прежде чем принять деньги, долго благодарил свою благодетельницу. Теперь убедился он в том, как зло обманул его алхимик. Деньги, которые дала ему гетера, помогли ему благополучно добраться домой. Он хорошо запомнил наставления гетеры и не верит больше в секрет «дань». Только волосы его до сих пор еще не отросли, и это приводит его в смущение. История, которая случилась с Панем, стала предметом веселых разговоров среди его родственников, друзей и всех тех, кто слышал о нем.

Пусть же эта история послужит предостережением для тех моих современников, которые увлекаются алхимией.

Очисть прежде душу от мыслей греховных,

Потом уж берись превращать массу «дань»:

Искусство, доступное только бессмертным,

Со скверной мирскою нельзя ж сочетать.

О женщине думать, в разврате погрязнуть

И тут же мечтать получить серебро,

Не все ли равно, что в вонючей канаве

Священного гуся пытаться искать.

ЛУ НАНЬ, ЛЮБИТЕЛЬ ПОЭЗИИ И ВИНА, НЕ ПОСЧИТАЛСЯ С УЕЗДНЫМ НАЧАЛЬНИКОМ

На берегу восточном ^*Вэй

В горах Фуцю стоит обитель.

Там, средь высоких бамбуков,

Ученый прячется от мира.

Блестящий стиль его поэм

Поверг бы ^*Дуна, ^*Цзяв смущенье,

А слава разве не затмит

^{*Лю Се}и ^{*Цао Чжи}известность.

Осенним днем гуляет он

Средь синих гор в уединенье,

Весною пишет он стихи —

И мчится быстро ^{*кисть из зайца}.

Иль пьяный, опершись на меч,

Вдруг мыслям озорным смеется,

Он, словно ветер штормовой,

Силен душою непокорной.

Стихи эти принадлежат талантливому поэту минской эпохи, жившему в^{*годы правления*«Благополучия и мира»}. Фамилия этого поэта — Лу, имя — Нань; одно его прозвище — Цыпянь, другое — Цзычи. Родина его — Цзюньсянь, что в округе^*Дамин.

Это был человек красивый и изящный, благородный и честный. Вдохновенный поэт, с высокими порывами чувств, он любил витать в облаках фантазии. В восемь лет он уже умел писать сочинения, а в десять — слагал стихи и оды: стоило ему лишь опустить кисть, как слова тотчас одно за другим тысячами ложились на бумагу, мига не проходило — и стихи были готовы. Люди называли поэта то^{*«воскресшим Ли, отшельником из Цинляни»}, то «потомком Цао Чжи». Не заботясь о мнении света, не зная ни в чем преград, поэт всю жизнь любил вино и широко открывал двери своего дома гостям. Поистине, слава о нем разнеслась по всей Поднебесной, а талантом своим он превзошел всех своих современников.

Он проводил время со знаменитыми аристократами, влиятельными сановниками, выдающимися людьми и известными богачами той эпохи. В те времена сановники жили не хуже, чем удельные князья. Дом Лу Наня, находившийся за городом, у подножья горы Фуцю, был красив и роскошен. Высокие строения возносились к Млечному пути. В особом помещении за домом жили наложницы Лу Наня — одна красивее и талантливее другой; десять самых красивых и изящных из них каждый день услаждали слух поэта пением и игрой на струнных инструментах и на флейтах. Слуг и домашней челяди было у него столько, что и не сосчитать. Вокруг дома был разбит сад, занимавший по крайней мере два-три^*цина. Пруды и каналы, прорытые в разных местах, искусственные горы, сооруженные из каменных глыб, придавали еще большую прелесть его саду, носившему название «Поющий сад».

Известно, что все цветы любят тепло, поэтому самые красивые из них растут только на юге. Большая часть цветов, посаженных здесь, на севере, погибает из-за сурового климата. Вот почему на севере вы почти не увидите красивых цветов, разве что в саду богача встретится вам какой-нибудь кустик. В столице и то трудно найти южные цветы, что уж говорить о таком захолустье, как уездный городок Цзюньсянь. Если здесь в садовых беседках местных богачей вы и увидите цветок-другой, то, право, он не стоит того, чтобы на нем останавливать свой взор.

Лу Нань во что бы то ни стало хотел во всем быть первым. Заботясь о своем саде, поэт разослал во все стороны людей, которые, не считаясь с ценой, раздобыли прекрасные цветы и редкие растения, а для сооружения искусственных гор достали камни причудливой формы. Все это пошло на украшение сада, который действительно получился необыкновенно пышным и прославился на всю округу. Придешь, бывало, в этот сад и видишь:

Высоко подымаются пагоды, башни,

Дворы и сады утопают в тени.

Здесь сложены горы из камней причудливой формы,

Сад в пышном цветенье — повсюду раскрылись бутоны,

Сплошною стеною бамбук вкруг речных павильонов,

К террасам открытым сосновые тянутся ветви.

Озер и прудов необычны изгибы,

Подернуты дымкой туманною горы;

Хрустально сияние волн, набегающих быстро;

Мхи пятнами стелятся яшмой зеленой средь сосен,

Пионы растут вкруг беседок роскошных;

Павлины-красавцы здесь парами ходят.

Решетки беседок все сплошь в георгинах,

^{*Священные птицы}танцуют одна пред другою.

Дорожек зигзаги по саду кружатся,

Листвою деревьев все мостики скрыты.

Цветочный узор за прудом повторяет изгибы,

Из массы багряных цветов подымаются сосны.

Как гордой красавицы черные брови,

Недвижны туманные дымки густые;

Сверкает листва, словно лаком покрыта,

Так локонам блеск придает дождь весенний.

Из редкого дерева легкая лодка

Плывет между лотосов, в волнах качаясь.

Тяжелые доски качелей высоких

Сгибают и клонят к земле ветви ивы.

В сверкании красок сплелись балюстрады-перила,

Бамбуковый занавес с пологом вышитым слился.

Лу Нань целые дни проводил в саду, любуясь цветами и птицами, складывая и^{*распевая о них стихи}. Сад был так красив, что не уступал даже императорским паркам. Когда друзья приходили навестить поэта, он их не отпускал до тех пор, пока все не напивались пьяными. Если же случайно поэт встречал человека, который разделял его вкусы и душевные стремления, они становились друзьями, и Лу Нань на несколько недель оставлял нового друга у себя, ни за что не соглашаясь отпустить его. Бывало случится с кем-нибудь из его друзей несчастье, тотчас же бегут к поэту. Тот всем помогал, никого не отпускал с пустыми руками. Поэтому к Лу Наню непрерывно со всех сторон стекались люди: каждый спешил навестить поэта и высказать ему свое уважение. Действительно, о его доме можно было сказать:

Полно гостей почетных за столом,

И чарки не стоят пустыми.

Лу Нань был уверен, что с такими знаниями и талантами, как у него, получить чин и сан с^{*синим или бордовым шнуром у печати} ему будет так же легко, как подобрать с земли иголку или былинку. Как он мог знать, что если не дать взятку экзаминаторам, то каким бы блестящим ни было его сочинение, все равно выдержать^{*экзамен на чиновную степень} невозможно.

Лу Нань несколько раз подряд сдавал экзамены, но так и не сумел получить чин и степень. «Нет на свете действительно знающих людей», — пришел к заключению Лу Нань и перестал думать о звании и почестях. Все свое время он стал проводить с поэтами или фехтовальщиками, даосскими или буддийскими монахами, беседовал о нирване или занимался фехтованием, играл в кости, пил вино или бродил по горам и рекам, любуясь природой. Сам он называл себя «Отшельником с горы Фуцю».

Но не об одном Лу Нане пойдет здесь речь. В то время начальником уезда Цзюньсянь был некий Ван Цэнь, получивший звание и степень еще совсем молодым. Это был человек гордый и заносчивый, непомерно алчный и жестокий. Он питал пристрастие к вину и, добравшись до рюмки, пил, бывало, до самого рассвета. С тех пор как он прибыл на службу в уезд, еще не довелось ему встретить человека, которого он мог бы признать достойным своей дружбы. Ван Цэнь еще раньше, до приезда в эти места, слышал о Лу Нане, о его талантах, о его обширных связях и о том уважении, которым пользовался поэт среди современников. Прибыв в уезд Цзюньсянь, Ван Цэнь узнал еще и о том, что во всей округе ни у кого не было такого роскошного сада и таких беседок, как во владениях поэта, и что никто не умеет так пить, как Лу Нань. Все это возбудило в начальнике уезда желание во что бы то ни стало познакомиться с поэтом и подружиться с ним. К Лу Наню был послан слуга с приглашением. Как можно было предполагать, что Лу Нань совсем не похож на других?! Какой-нибудь другой кандидат на служебный пост, чтобы завязать дружбу с начальником уезда, стал бы «как ветер искать щелку»: начал бы умолять влиятельных людей представить его высокому лицу; стал бы кланяться начальнику уезда до земли, величать его «почтенным учителем», то и дело посылать ему подарки и подношения, надеясь такими знаками внимания заслужить его высокое расположение. Ну, а если начальник уезда сам пожелал бы повидать такого кандидата, тот счел бы это для себя не меньшей честью, чем приглашение ко двору императора, и уж непременно приклеил бы на стене своего дома приглашение начальника уезда, чтобы похвастаться перед своими родственниками и друзьями. Так поступили бы, конечно, далеко не все, — люди достойные никогда себя не будут так вести, — но, во всяком случае, таких, которые отказались бы пойти к начальнику уезда по его приглашению, мы не знаем. Только Лу Нань, которого начальник уезда приглашал раз пять, обратил на эти приглашения не больше внимания, чем на дуновение ветра около его уха, считая вообще ниже своего достоинства ходить в^*ямынь. Вы спросите, почему? Поэт был человеком высоких талантов, другие люди в его глазах стоили немногого; по природе своей он был благородным мечтателем и гордецом; на славу и почести он смотрел как на изношенные башмаки, а богатство и знатность сравнивал с мимолетным облаком. Хоть он и общался с аристократами и знатными вельможами, но сам никогда не ходил к ним на поклон; бывало какой-нибудь сановник хотел познакомиться с поэтом и приглашал его к себе, тот никогда первый не наносил визита. С какой же стати было ему вдруг отвечать на приглашение какого-то начальника уезда. Да, из ряда вон выходящим человеком был этот Лу Нань! Если бы все были такими же гордецами, как он, то действительно, как говорят, «император остался бы без подданных, удельные князья — без друзей».

Лу Нань, этот удивительный человек, даже и не подумал о том, что имеет дело с человеком мелочным и мстительным. Начальник уезда несколько раз приглашал к себе поэта, а тот так и не удостоил его своим визитом. Другой бы прекратил дальнейшие попытки к сближению, а этот во что бы то ни стало хотел добиться своего.

Убедившись в том, что Лу Нань не хочет притти к нему, начальник уезда решил сам нанести ему визит. Чтобы наверняка застать поэта дома, он предварительно послал к нему слугу с запиской, в которой просил Лу Наня назначить ему день встречи. Слуга тотчас же направился к поэту.

— У меня срочное поручение от начальника уезда, проводи меня к твоему хозяину, — обратился слуга к привратнику, протягивая ему записку от начальника уезда. Привратник принял записку и, не смея медлить, впустил слугу в сад и повел к хозяину.

Посыльный огляделся по сторонам. Сверкали воды озер, обрамленные зеленью кустов. Из-за них виднелись синие горы; бамбуки и раскидистые ветви деревьев переплетались друг с другом, то скрывая, то обнаруживая свою прелесть, а пение птиц среди деревьев напоминало музыку. Слуга, никогда еще не видавший такой красоты, чувствовал себя как в раю. Радости его не было предела.

«Неудивительно, что мой господин хочет здесь поразвлечься, — подумал он про себя. — Какое прекрасное место! А мне-то как повезло, что я попал сюда! Кто хоть разок взглянет на такую красоту, сможет смело сказать, что не напрасно прожил свой век».

Слуга шел вслед за привратником по саду и все не мог налюбоваться его красотой. Они шли извилистыми тропинками среди цветов, проходили мимо множества беседок-террас и, наконец, дошли до той части сада, которая была сплошь засажена сливами. Сливы цвели, и белые лепестки чистым снегом покрывали все кругом, наполняя воздух нежным ароматом. Среди цветов возвышалась восьмиугольная беседка с красными занавесами, лазурной черепицей, разрисованными перекладинами и резными перилами. В беседке висела доска, на которой были написаны три большие иероглифа: «Беседка яшмового сияния». Места для гостей занимали несколько человек, которые, любуясь цветами, пили вино.

Красивые разодетые служанки играли на музыкальных инструментах и пели, отбивая такт в^{*пайбань}. По этому поводу можно здесь привести стихи ученого^*Гао:

Тем деревьям бессмертия расти бы

Лишь в садах ^{*Си Ван-му}подобало.

Кто же здесь-то, в долине ^*реки,

Насадил их повсюду-повсюду?

Там, где горы, как снегом, покрыты

Цветом слив, отдыхает отшельник.

И, купаясь в сиянии лунном,

Меж деревьев красавица бродит.

Тень редка в бамбуках, чуть прикрытых

Шелестящей от ветра листвою.

И весна даже мшистые кочки

Ароматом цветов напоила.

Нет ^{*Хэ Яня}, и нет больше песен,

Чтоб воспеть эту прелесть цветенья;

И как жаль, что от ветров восточных

Начинают цветы осыпаться.

Привратник и слуга остановились у входа в беседку. Когда песнь была закончена, привратник вручил своему хозяину записку начальника уезда, а слуга Ван Цэня обратился к поэту со следующими словами:

— Мой господин велел мне низко поклониться вам и передать, что, раз вы не удостоили его своим визитом, он сам намерен посетить вас. Он только боится, что может не застать вас дома и тогда опять лишится возможности повидать вас. Поэтому мой господин просит, чтобы вы назначили ему день свидания. Кроме того, мой господин слышал о вашем прекрасном саде, и он не прочь воспользоваться случаем, чтобы погулять в нем.

Как тут было отказать! Выходило, что начальник уезда не только не обиделся на поэта за то, что тот так и не посетил его, несмотря на настоятельные просьбы, но, больше того, сам решил притти с визитом. Лу Нань невольно задумался: «Что ж, хоть он и слывет жадным и подлым, но как ни как он занимает должность^{*„отца и матери народа“}; если он сумел сломить свою гордость — это уже хорошо. Откажи я ему и на этот раз, скажут, что я человек мелочный и не умею вежливо обходиться с людьми. С другой стороны, он простой чиновник, и уж, конечно, в литературе ничего не смыслит; что понимает он, например, в глубине стихов^{*„ши“ или „люй“}. Можно было бы заговорить с ним о канонических книгах, но и в этом вопросе он тоже наверняка окажется невеждой. Ведь^{*классических книг} он и в глаза не видел. Добился нечестным путем звания и степени, о которой мог бы мечтать лишь во сне, и доволен собою. Откуда ж ему знать что-нибудь о стихах или канонических книгах! Если заговорить с ним о философии, о буддизме, то тут уж он совершенно ничего не поймет. А если обо всем этом нельзя с ним говорить, то тогда какой же вообще интерес с ним разговаривать? Лучше уж его не принимать совсем». Долго еще думал об этом Лу Нань, но так и не мог решить, как ему поступить: и отказать ему было неудобно, и принять не хотелось. Размышления Лу Наня прервал слуга-подросток, поднесший вино. Поэта сразу осенило: «Если он умеет пить, то, пожалуй, не так уж заметно будет его невежество».

— Умеет ли твой господин пить, — спросил Лу Нань у слуги начальника уезда.

— Для моего хозяина в вине — вся жизнь. Как же ему не уметь пить!

— Сколько же он может выпить?

— Если только возьмет рюмку в руки, то пьет всю ночь напролет и не остановится до тех пор, пока не будет мертвецки пьян. Как я могу сказать, сколько он может выпить!

Лу Нань в душе был доволен: «Ну, раз этот невежда умеет пить, воспользуемся хотя бы этим». Поэт велел мальчику-слуге принести^{*визитную карточку} и протянул ее посланцу начальника уезда.

— Если твой хозяин хочет притти сюда отвлечься от дел, то теперь самое подходящее время: цветы слив совсем уже распустились. Попроси его завтра же притти, а я здесь приготовлю вино для встречи.

Получив от поэта ответ, посланец распрощался и ушел. Привратник сопровождал его до ворот.

Начальник уезда, узнав о приглашении Лу Наня, очень обрадовался и собрался на следующий день отправиться к поэту любоваться цветением слив. Но случилось так, что поздно вечером ему доложили, что новый областной инспектор по пути к месту службы остановился в уезде Цзюньсянь. Ван Цэню пришлось среди ночи направиться в уездное управление, чтобы засвидетельствовать высокому начальнику свое почтение. К поэту был послан слуга с сообщением о том, что начальник не сможет притти. Ван Цэнь поехал провожать инспектора и вернулся домой только через несколько дней. К этому времени слива почти совсем уже отцвела:

Лепестки в беспорядке с цветов опадали,

Ароматным ковром устилая ступени,

И одни за другими, подобные яшме,

Вкруг узорных перил в легком вихре порхали.

Начальник уезда в душе даже был доволен, что он не сумел, как было решено, притти к поэту: он надеялся, что теперь поэт сам пригласит его к себе. Откуда ему было знать, что Лу Нань, решившийся послать приглашение только после долгих колебаний, теперь, получив отказ, просто махнет на него рукой и уж, конечно, не подумает приглашать его снова.

Незаметно подошла середина весны. Начальник уезда вновь собрался к Лу Наню полюбоваться весенним цветением его сада и послал человека предупредить об этом поэта. Слуга, переступив ворота дома Лу Наня, увидел роскошный сад: зелень деревьев напоминала сотканную парчу, трава зеленым ковром спускалась к воде, слышались крики иволг, щебетание ласточек, повсюду порхали бабочки, трудились пчелы. Куда ни глянешь — красота необычайная. Свернул на тропинку, проложенную меж персиковых деревьев: как клочки разорванной на тысячи кусочков багряной зари, как сотни рядов красной парчи, алели деревья цветами персика. Картина была действительно прекрасная:

Весь лес зеленый заалел —

То персиков цветы раскрылись;

Сгустились краски, прелесть их

Повсюду, сколько взора хватит;

Навеяв чувство мне любви,

Цветы раскрылися в улыбке.

Уж сколько раз цветенье их

Мне о рассвете говорило!

Лу Нань с гостями сидел среди цветов.^{*Вся компания занималась тем, что била в барабаны}, громко пела и пила вино. Слуга начальника уезда протянул Лу Наню визитную карточку начальника уезда и объяснил цель своего прихода.

Поэт, находясь под хмельком в хорошем настроении, решил принять Ван Цэня.

— Возвращайся и скажи своему хозяину, что если он хочет, пусть тотчас же и приходит, незачем договариваться о другом дне, — сказал он слуге.

— Вот уж не годится! — в один голос запротестовали гости. — У нас сейчас самый разгар веселья. Его приход очень нас стеснит: разве сможем мы при нем исчерпать свою радость? Лучше бы назначить ему другой день.

— Вы правы, пусть тогда приходит завтра, — согласился поэт и отослал слугу с запиской, в которой приглашал начальника уезда притти к нему на следующий день.

Но подумать только, как на этом свете все неудачно складывается! Только было собрался начальник уезда отправиться к поэту, как у его жены, которая была на пятом месяце беременности, произошел выкидыш: она упала без сознания и вся залилась кровью. Ван Цэнь от испуга потерял голову. До вина ли было ему теперь? Пришлось снова послать к поэту слугу с извинением. Жена начальника уезда болела долго и стала поправляться только к концу весны. К этому времени в саду поэта в полном цветении были пионы. Они были так прекрасны, что во всем уезде ни у кого нельзя было найти им равных. Есть стихи о пионах, которые могут служить подтверждением:

Цветы ^*Лоянас древности глубокой

На аромат весны оспаривают право,

И листья, и цветы их так богаты,

Что вечно хвалятся своим нарядом пышным.

С тех самых пор, как красота пиона

В ^{*«Мелодиях»}Ли Бо чудесно так воспета,

До наших дней все люди неизменно

Царем цветов пионы называют.

Больше двух недель начальник уезда возился с больной женой. Целыми днями он заливал свое горе вином, забросив служебные дела. Услышав как-то раз о том, что в саду Лу Наня распустились пионы, он захотел пойти полюбоваться ими, но теперь, уже дважды нарушив свое обещание, начальник уезда считал неудобным снова просить поэта назначить ему день встречи. Поэтому он послал поэту в подарок чек на три лана серебра и записку, в которой выражал желание полюбоваться цветами.

Лу Нань назначил Ван Цэню день, денежного подарка брать не хотел, но все же вынужден был его принять после настоятельных просьб.

Был прекрасный день. Ван Цэнь рассчитывал отправиться к поэту сразу же после окончания приема в ямыне. Не успел он: покинуть ямынь, как ему доложили, что некий заведующий чинами по всем провинциям и уездам едет в отпуск домой и будет проезжать мимо. Какой же радивый чиновник не поторопится приветствовать такое важное лицо? Ван Цэнь с подарками поспешил навстречу сановнику, а затем устроил пиршество в его честь. Начальник уезда думал, что высокий гость задержится у него не больше чем день-другой, и он еще успеет посмотреть на пионы Лу Наня. Однако заведующий чинами, оказавшийся большим любителем природы, попросил начальника уезда показать ему все наиболее красивые места этого уезда и пробыл здесь таким образом лишних семь-восемь дней. Когда нежданный гость уехал и начальник уезда снова послал слугу к Лу Наню, чтобы договориться о встрече, пионы уже все отцвели, а сам Лу Нань на несколько дней уехал из дому полюбоваться окрестностями.

Незаметно прошла весна, наступило лето. Не успели, как говорится, щелкнуть пальцами, а уже подкатилась середина шестого месяца. Узнав о том, что Лу Нань уже вернулся домой и прячется от жары в своем саду, начальник уезда послал к нему человека с письмом, в котором просил разрешения притти полюбоваться лотосами. Слуга прямым путем отправился исполнять поручение. Подойдя к воротам, он отдал привратнику письмо от своего хозяина и стал ждать ответа. Не прошло и нескольких минут, как привратник вернулся.

— Мой хозяин хочет тебе что-то сказать и велел провести тебя к нему, — сказал он слуге и повел его за собой.

Вскоре они подошли к пруду, по берегу которого росли лотосы. Сам пруд тянулся больше чем на 10^*му. Густая листва зеленых акаций и голубоватых ив заслоняла собой солнце; багрянец цветов и зелень листов окрашивали пруд, который славился на весь уезд и был прозван «Прудом колышущейся лазури». Хочу здесь привести стихи, в которых под женской красотой подразумевалась прелесть лотосов:

Красавицы-подруги меж собой

Соперничают прелестью нарядов,

От них всегда исходит аромат,

Тончайшим благовониям подобный.

Так почему ж достойный человек

Сегодня любит ту, а завтра — эту,

Зачем красавиц нежные сердца

Изменою жестокою терзает?

Посредине пруда была беседка, которая называлась «Беседка сверкающего снега». Не было никакого мостика, по которому можно было бы пройти к ней, к беседке подплывали на легкой лодке. Здесь Лу Нань спасался от жары.

Привратник и слуга уселись в лодочку, взмахнули разукрашенными веслами и через несколько минут были около беседки. Привязав лодку, они сошли на берег. Слуга начальника уезда не мог оторвать взгляда от беседки: балюстрада и решетка ее были сплошь в инкрустациях и резьбе, окна были занавешены флером и шелком изумрудного цвета. Воздух был напоен ароматом лотосов, дул легкий ветерок. В воде среди водорослей плескались золотые рыбки, ласточки вили гнезда между балками, чайки порхали над водой, наперебой стремясь укрыться от жары под листьями лотосов, утки парами плавали у берега. В самой беседке была только тростниковая постель, цыновка из редкого узорчатого бамбука, каменная кушетка и бамбуковый стол. В вазах стояли огромные букеты лазоревых лотосов. В жаровне курились самые лучшие благовония. Лу Нань с непокрытой головой и босыми ногами полулежал на кушетке. Держа в руках рюмку с вином, он читал лежащую перед ним древнюю книгу. Рядом стоял таз со льдом, в котором были персики, белоснежные корни лотоса, груши, арбузы и дыни. Здесь же были вина разных сортов. Двое слуг стояли рядом с поэтом: один держал в руках сосуд с вином, другой обмахивал поэта веером. Лу Нань наслаждался, читая книгу и запивая каждые несколько строк вином. Посланник Ван Цэня, не осмеливаясь подойти к поэту, стоял в стороне, тихонько вздыхая:

«Лу Нань такой же простой смертный, как и все люди, — рассуждал про себя слуга, — откуда же такая роскошь?! Ведь вот наш начальник уезда — имеет степень^{*цзиньши}, столько лет трудился, но разве когда-нибудь он будет окружен такой роскошью?».

— Ты и есть посланец начальника уезда? — прервал размышления слуги Лу Нань, который, оторвавшись от книги, заметил пришельца.

— Да, — ответил слуга.

— Удивительный человек этот начальник уезда! — рассуждал вслух Лу Нань. — Несколько раз просил назначить день для визита, сам не являлся, а теперь снова просит разрешения притти. Выходит — не человек он своего слова. Как же он тогда ведет дела в уезде? У меня нет свободного времени, чтобы возиться с ним! Если он захочет притти, пусть приходит, нечего зря беспокоить меня и заранее договариваться.

— Мой господин велел мне низко поклониться вам, почтеннейший, — обратился слуга к Лу Наню. — Он просил передать вам, что давно уже наслышан о ваших исключительно высоких, талантах и все время мечтал о встрече с вами. Неотложные дела несколько раз подряд мешали ему осуществить это желание и заставляли нарушить свое слово. Поэтому он снова просит вас, назначить день, о котором я ему сообщу.

Объяснения слуги были так разумны, что Лу Нань поверил.

— Раз так, — сказал он слуге, — пусть приходит послезавтра.

Взяв у Лу Наня письменное приглашение, слуга в сопровождении привратника тем же путем отправился обратно; подъехав к плотине, затененной ивами, слуга сошел на берег, распрощался с привратником и поспешил доложить начальнику о приглашении Лу Наня.

Через день начальник уезда с утра пошел в ямынь, разобрал несколько дел и около полудня отправился к Лу Наню. Нужно заметить, что в это время стояла страшная жара. Солнце так пекло, что с Ван Цэнем уже несколько раз случались солнечные удары. Начальник уезда выехал из ямыня в самый полдень, когда солнце было как раскаленный огненный шар. От жары у Ван Цэня, как говорится, в глазах горело, а изо рта шел дым. Не проехал он и полпути, как все поплыло у него перед глазами, он свалился с паланкина и замертво остался лежать на земле. Напуганные слуги подбежали к Ван Цэню, уложили его в паланкин и повезли домой, где он вскоре очнулся. Придя в себя, начальник уезда тут же послал одного из своих слуг с извинениями к Лу Наню, а другого — за врачом. Не буду подробно останавливаться на его болезни, скажу лишь, что проболел он больше месяца и только после этого принялся за дела в ямыне.

Между тем, Лу Нань как-то раз, сидя у себя в кабинете и перебирая полученные подарки, наткнулся на чек, присланный начальником уезда.

«Так я с ним ни разу и не встретился, — подумал про себя Лу Нань. — Неудобно ведь зря получать подарки. Надо бы его пригласить, чтобы не быть его должником».

В середине восьмого месяца Ван Цэнь получил письмо от Лу Наня, в котором поэт приглашал начальника в свой сад любоваться луной в день^{*праздника полнолуния}. Приглашение поэта как раз совпало с желанием самого Ван Цэня, так что последний очень обрадовался. Он написал ответную карточку и вручил ее посланцу со следующими словами:

— Передай мой низкий поклон твоему хозяину и скажи ему, что в назначенный день я непременно приеду.

Не забывайте, что Ван Цэнь был главой уезда. Разве у него было приглашение от одного только Лу Наня?! Местные богачи и чиновники, хорошо знавшие Ван Цэня, наперебой приглашали его на праздник полнолуния. У начальника уезда, который к тому же был еще большим любителем вина, не было никаких оснований сидеть дома. И, начиная чуть ли не с десятого числа, он только и делал, что ходил по гостям. Четырнадцатого числа Ван Цэнь, отказавшись от всех приглашений, остался дома и вместе с женой пил вино и любовался луной. Луна в эту ночь была необыкновенно красива: еще никогда она не была такой ясной и блестящей. Есть стихи, которые приведу здесь в подтверждение:

Все небо ясно. Лунное сиянье

Волною золотой течет, пронзая ночь.

Как жаль, что не всегда луна бывает полной

И служит нам тогда предвестником дурным.

И цепи гор, и реки — всюду осень.

Луна совсем одна плывет в ночной тиши,

И где-то одиноко льются звуки флейты.

Я дома. Захмелел и отдохнуть прилег.

Муж и жена целый вечер пили вино и пошли спать только тогда, когда они оба совсем захмелели. Напомню здесь, что начальник уезда только оправился после болезни и здоровье его еще не было полностью восстановлено; кроме того, он несколько дней подряд пьянствовал и, несомненно, в состоянии опьянения не считался со своим ослабевшим здоровьем. В этот вечер он сидел при росе до глубокой ночи и простудился. Все это послужило причиной того, что он снова заболел и, таким образом, опять нарушил свое обещание посетить Лу Наня. Только через несколько дней начальник уезда поправился. Как-то раз, когда он был свободен от служебных дел, он подумал о том, что теперь цветы коричного дерева в саду Лу Наня наверно уже совсем раскрылись и что хорошо было бы послать поэту какой-нибудь подарок, чтобы получить от него приглашение. Под рукой у начальника уезда оказались два кувшина^{*хойшаньского вина}, присланные ему в подарок одним торговцем с правобережья Янцзы. Один из этих кувшинов он и послал Лу Наню. Последний, увидев прекрасное вино, о котором давно уже мечтал, очень обрадовался. «Какое мне, собственно, дело до его умения управлять уездом и до его литературных способностей, — подумал он. — Судя по подарку, он, безусловно, знает толк в вине». Лу Нань тут же послал со слугой записку, в которой просил начальника уезда притти к нему через день любоваться цветами коричного дерева. В подтверждение прелести этих цветов приведу здесь стихи:

Прохладные тени сплошною завесой

Ночную луну отделяют,

На небе сверкают миллионы жемчужин,

Порывами — ветер весенний.

В напевах ^{*«Хуайнаньцзы»}зачем призывать нам

Спасительной тени отраду?

Ведь можно средь пышных коричных деревьев

Спокойно укрыться от зноя.

С древних времен говорят: «все предопределено судьбой, без нее и глотка воды не выпьешь». Разве не удивительно, что начальник уезда, который является «отцом и матерью народа», не считаясь со своим высоким положением, сам собирался в гости к простому ученому? Кто ж виноват в том, что человек не всегда может сделать то, что ему хочется? Как раз в тот день, когда начальник уезда собирался отправиться к поэту, он еще спал, как его разбудили стуком колотушки и вошли с донесением о том, что управляющий отделом наказаний провинции Шаньси, господин Чжао едет в столицу и сейчас уже находится неподалеку от этого уезда. Этот Чжао был экзаминатором Ван Цэня, когда тот экзаменовался на степень^*сюцая. Мог ли Ван Цэнь не оказать ему внимания? Получив это известие, он тотчас вскочил с кровати, умылся, причесался, вышел из ямыня, сел в паланкин и поспешил навстречу господину Чжао, распорядившись, чтобы к его возвращению было все приготовлено для торжественной встречи. Вы легко можете себе представить, что учитель и ученик, довольные друг другом, не собирались быстро расстаться. Чжао задержался у своего ученика на несколько дней, а за это время коричные цветы опали:

Цветы опали и тычинки,

Мерцая золотом, танцуют в ветре;

Ложась повсюду в беспорядке,

Всю землю ароматом напоили.

Скажу здесь, что Лу Нань был человеком непреклонным и решительным. Он не заискивал перед людьми, стоящими выше него и не гнушался низшими. Но, убедившись в том, что начальник уезда неоднократно принижал себя в изъявлении своей почтительности к нему и, видимо, уважает и ценит ученых, Лу Нань решил, что таким человеком не стоит пренебрегать.

Стояли последние дни девятого месяца. В саду Лу Наня распустились теперь самые различные хризантемы, из них три сорта были особенно ценными. Что же это были за сорта? Это — «перья аиста», «подстриженный бархат» и^{*«Сиши»}. Это все были крупные и необычайно красивые хризантемы, причем в каждом сорте имелись цветы самых разнообразных окрасок и оттенков, поэтому они очень ценились. Есть стихи о хризантемах, которые уместно здесь будет привести:

Они не борются в весеннем ветре

За редкий нежный аромат, —

В тумане осени, в наряде белом

Стоят, гордясь своей красой.

Сад окружен сплошной стеной деревьев,

Но листья все опали с них.

Целы лишь хризантем цветы, и льется

Вечерний тонкий аромат.

«Начальник уезда, — подумал про себя поэт, — несколько раз собирался посетить мой сад, но никак не мог до меня добраться. Почему бы сейчас не воспользоваться цветением хризантем и не пригласить его полюбоваться ими? Надо же отблагодарить его за внимание!». Рассудив так, поэт послал к начальнику уезда слугу с приглашением на следующий день притти посмотреть на хризантемы. Когда слуга Лу Наня пришел в уездное управление, Ван Цэнь сидел в ямыне и разбирал дела. Слуга вошел в зал, стал перед начальником уезда на колени и передал ему приглашение, сказав при этом:

— Мой хозяин низко кланяется вам, почтенный господин, и просит передать, что он специально приглашает вас завтра притти посмотреть на хризантемы, которые сейчас в полном цветении.

Ван Цэнь был не прочь полюбоваться хризантемами и давно уже подумывал об этом, но не мог решиться дать об этом знать Лу Наню, так как несколько раз подряд нарушал свое обещание. Теперь, когда он получил от Лу Наня специальное приглашение, он обрадовался так, как может обрадоваться голодный, получив приглашение к обеду. Прочитав приглашение, начальник уезда сказал:

— Поклонись своему господину и передай ему, что завтра утром я нанесу ему визит.

— Господин Ван Цэнь, — доложил слуга поэту, — просил вам низко поклониться и передать, что завтра с самого утра он придет.

Когда начальник уезда сказал, что он завтра утром придет, он просто сказал первое, что пришло ему в голову. А слуга еще неверно передал, прибавив от себя, что начальник уезда придет «с самого утра». Правда, при этом слуга меньше всего думал, что из-за него произойдет такая история, в результате которой начальник уезда смертельно обидится, а Лу Нань лишится всех своих богатств и окажется на краю гибели.

Вот уж поистине можно сказать: «вреду или пользе — твой язык причина, и рот — ворота счастья иль беды».

Сообщение слуги привело Лу Наня в смущенье: «Странный человек этот начальник уезда. С чего ему вздумалось назначить пир с самого утра? Может быть, он хочет притти пораньше, чтобы успеть насладиться прелестью моего сада?».

— Завтра ранним утром к нам пожалует начальник уезда, так что надо пораньше приготовить вино и закуски, — отдал Лу Нань распоряжение повару.

Услышав о том, что завтра с самого утра в их доме будет такой высокий гость, повар всю ночь хлопотал с приготовлениями, стараясь, чтобы к приходу начальника уезда все было готово.

На следующее утро Лу Нань отдал распоряжение привратнику:

— Если сегодня кто-нибудь придет ко мне, отказывай сразу, мне можешь не докладывать.

Затем Лу Нань написал парадную визитную карточку и послал с ней своего слугу навстречу начальнику уезда. Еще до утреннего завтрака все было готово к приему почетного гостя. В садовом павильоне «Ласточкина радость» был накрыт стол на двух человек с винами и угощениями. Все было сделано с такой пышностью и красотой, что поистине можно сказать: «одного пира в доме богача хватило бы бедняку на полгода».

Пока в доме Лу Наня шли приготовления к встрече почетного гостя, начальник уезда сидел в ямыне и вел дела. Он собирался, закончив разбор документов и донесений, тотчас же отправиться к Лу Наню. Среди бумаг, которыми занимался начальник уезда, оказалось донесение полицейского управления данного уезда, с которым были препровождены в его ямынь девять крупных преступников, обвинявшихся в значительных кражах. Об этом деле много говорили и раньше: это были грабители из района^*Цинхэ; было известно, что наворованного добра у них очень много, а кому принадлежат награбленные вещи, до сих пор еще не было установлено. Начальник уезда был так возмущен этим делом, что сразу же начал пытать преступников.

Один из преступников, человек очень хитрый, когда его пытали, стал указывать, где и сколько спрятано золота и серебра. Говорил он долго, рассказывал подробно и, судя по его словам, выходило, что всего спрятано не меньше, чем на несколько сотен тысяч ланов. У начальника уезда страсть к наживе оттеснила мысли о вине на задний план. Прекратив пытки, он приказал сознавшемуся преступнику показать места, где хранится серебро, а надежному чиновнику с отрядом скороходов из ямыня велел сопровождать его. Остальных преступников было приказано запереть в тюрьму, предварительно отняв у них все их личные вещи.

Начальник уезда удалился к себе и стал ожидать известий. Так он просидел с утра до трех часов дня; за это время слуги два раза приносили ему вино и еду. Только к трем часам люди, отправившиеся на поиски наворованного добра, вернулись в ямынь.

— Странное дело, — доложили они, — все обшарили, везде обыскали, но не нашли и полмедяшки.

Начальник уезда, рассвирёпев, направился снова в зал, велел привести преступников и снова начал всех их пытать. Надо сказать, что посланные на розыски спрятанного добра стражники сами по дороге рассправились с грабителем, который водил их за нос, и сильно его избили. Как же мог этот человек вытерпеть новые побои и пытки? Как только его опять начали пытать, он сразу же замертво свалился на пол. Увидев, что преступник лежит без движения, начальник уезда испугался, позвал тюремщика и приказал ему привести преступника в чувство. Провозились с ним целый день, но в чувство так и не привели. Тогда у начальника уезда родился план:

— Уберите всех преступников в тюрьму, — распорядился он. — Завтра решим это дело.

Прислужники отлично поняли своего начальника: взяли мертвеца и вместе с остальными заперли в тюрьме. Никто при этом, конечно, не посмел и заикнуться о том, что преступник был мертв. В этот же вечер было заготовлено свидетельство о болезни арестованного с тем, чтобы на следующий день известие о его смерти не вызвало никаких подозрений.

Эти события в ямыне привели начальника уезда в дурное настроение. Но тут он вспомнил о приглашении Лу Наня и тотчас отправился к нему пить вино. Было уже около пяти часов пополудни, когда начальник уезда в сопровождении своей свиты подъехал к саду Лу Наня.

Напомню здесь, что поэт ждал начальника уезда с самого утра. Около одиннадцати часов, не дождавшись его, он послал слугу разузнать в чем дело. Слуга вернулся и доложил, что начальник уезда разбирает дела в ямыне. Лу Нань остался этим очень недоволен.

— Если он обещал притти с самого утра, зачем же до сих пор сидеть в ямыне? — проворчал поэт и снова стал ждать. Ждал он долго, но никаких вестей от начальника уезда не было.

В полдень он написал приглашение и снова послал слугу к начальнику уезда. Теперь поэт уже не на шутку сердился. «Я сам виноват, — думал он про себя. — Незачем мне было приглашать его. Придется терпеть. Недаром пословица говорит: „кто ждет, тот горячится“».

Лу Нань ждал, но не только начальник уезда не появлялся, не возвращался и слуга, посланный с письмом.

— Удивительно! — сказал Лу Нань и послал на разведки другого слугу, вскоре оба они вернулись.

— Начальник уезда все еще в ямыне, он там пытает кого-то, — доложил один из них. — Сторож сказал, что начальник сильно разгневан и его никак нельзя сейчас тревожить. Поэтому он меня не впустил и заставил ждать у двери. Не передав начальнику уезда вашего приглашения, я не осмелился вернуться домой.

Сообщение это рассердило Лу Наня. Когда он расспросил слуг поподробнее и узнал, что начальник уезда пытает грабителей, чтобы выведать, где они спрятали наворованное добро, он возмутился и подумал про себя: «Жадина и дурак! Чего же от него ждать! Хорошо, что я еще не успел принять его и подружиться с ним. Чуть было не ошибся в нем. Теперь-то, к счастью, я уже знаю ему цену».

Придя к такому выводу, Лу Нань приказал убрать со стола лишний прибор, а сам уселся на почетное место, приготовленное для гостя.

— Принесите мне сюда поскорей большую чашу^{*горячего вина}, — приказал поэт, — освежусь немного!

— Как бы сейчас не прибыл почтенный господин, — робко заметили слуги.

— Эй, — закричал Лу Нань, — о каком таком господине выговорите! Стану я пить вино с этим жадиной и невеждой. Притом, он уже раз шесть обманывал меня, так что и сегодня, наверно, тоже не придет.

Когда хозяин злится, разве осмелятся слуги возражать? Поэту принесли вино. Приблизились служанки. Мотивы^{*гун и шан} сменяли друг друга, струнные и духовые инструменты звучали в гармонии. Выпив несколько рюмок, Лу Нань подозвал служанку:

— Сделай-ка мне массаж! Сегодня целый день прождал это ничтожество, сейчас все тело ноет от усталости.

Отдав распоряжение, чтобы закрыли ворота сада, Лу Нань снял с себя головной убор и скинул верхнюю парадную одежду. Одна служанка массировала его, а остальные пели песни. Затем поэт велел принести рог носорога и несколько раз подряд наполнял и осушал его. На душе у него стало легче, он продолжал беззаботно пить вино и незаметно совсем захмелел. Все изысканные блюда и закуски он велел убрать и отдать служанке; себе оставил только простое фруктовое вино, выпил еще несколько рюмок и стал, как говорится, «пьян, как слякоть». Тогда он облокотился на стол и заснул, громко похрапывая. Слуги молча стояли вокруг него, не осмеливаясь тревожить хозяина.

Привратник, ничего не знал о том, что происходило в саду. Он привык, что хозяин его никому не отказывает в приеме и никого у себя насильно не задерживает, и поэтому обычно держал ворота сада всегда открытыми, свободно пропуская бесчисленных гостей в сад и из сада, так что сегодня на приказание хозяина закрыть ворота он не обратил внимания. Кроме того, он слышал о том, что хозяин ждет к себе начальника уезда, так что умышленно, на случай его появления, держал все двери открытыми. К вечеру, когда солнце уже стало садиться за гору, привратник увидел приближающийся поезд начальника уезда и поспешил доложить об этом хозяину. Вбежав в беседку, он увидел, что хозяин мертвецки пьян.

— Начальник уезда уже подъехал к воротам! — в испуге воскликнул привратник. — Как мог наш господин, не дождавшись высокого гостя, так напиться!

Услышав о прибытии начальника уезда, слуги в недоумении смотрели друг на друга, не зная, что им предпринять.

— Вино и угощение еще не тронуты, но ведь хозяина нашего не привести в чувство. Что же делать? — волновались слуги.

— Надо его растормошить, — посоветовал привратник, — пусть хоть пьяный, да встретит гостя. Ведь нельзя же, право, не оказать внимания такому высокому гостю, которого, к тому же, наш хозяин сам пригласил.

Столпившись около Лу Наня, слуги стали громко кричать. Но как они ни драли глотки, разбудить хозяина так и не удалось.

Вскоре в саду послышались голоса; это приближался начальник уезда со своей свитой. Не зная, как поступить, слуги в панике разбежались по саду и попрятались. В павильоне никого, кроме спящего Лу Наня, не осталось. Кто мог предвидеть, что все так случится, что из-за всего этого почтенный гость и хозяин-ученый станут врагами на всю жизнь, а прекрасный сад с редчайшими цветами превратится в весенний сон. Поистине:

Беде иль счастию — сам человек хозяин.

Вернемся теперь к начальнику уезда, который сразу же из ямыня направился к Лу Наню. Подъехав к воротам сада, он был очень удивлен тем, что поэт не только сам не вышел его встречать, но даже не выслал навстречу никого из слуг.

— Есть ли кто у ворот? — стали кричать наперебой сопровождавшие начальника люди. — Доложите поскорей, что приехал начальник уезда.

Никто не отвечал. Решив, что привратник пошел доложить хозяину, начальник уезда проворчал:

— Нечего кричать, войдем сами.

Начальнику уезда бросилась в глаза большая белая доска на воротах. На доске красовалась бирюзовая надпись: «Сад песен». Ван Цэнь вошел в сад, густо обсаженный деревьями. Пошел по извилистой тропинке и увидел арку с надписью: «Отрешение от мира». Пройдя под аркой, он свернул на тропинку, которая проходила меж густых сосен; в конце тропинки высились искусственные горы причудливых форм. Вдали в тумане виднелись башни и пагоды, повсюду росли цветы; густые бамбуки и деревья окружали сад. Восхищенный прелестью и тишиной сада, Ван Цэнь воскликнул: «чувства высокого человека, действительно, так необычны!».

Не слыша людских голосов и нигде не находя Лу Наня, начальник уезда не знал, как ему быть. Подумав немного, он направился наугад вглубь сада.

«Может быть, он пошел меня встречать по другой дорожке, и мы разминулись», — подумал про себя Ван Цэнь.

Люди Ван Цэня тоже бродили по саду, разыскивая поэта. Наконец Ван Цэнь дошел до большого павильона. Его взору предстали сотни хризантем, на цветах, словно мерцающие звезды, блистала роса; тысячи веточек тамариска переплетались между собой, поблескивая в вечернем тумане. Апельсины, теснясь и придавливая друг друга, отливая золотом, свисали с деревьев. Сотни и тысячи розовых и тёмнокрасных лотосов росли в пруду у берега. Различные краски — то яркие и густые, то бледные и светлые, где светлозеленые, где пунцовокрасные — переливались наверху и внизу. Утки самых различных пород плескались в воде.

«Раз он пригласил меня любоваться хризантемами, наверно ждет меня в этом павильоне», — подумал про себя Ван Цэнь и сошел с паланкина.

Подойдя к павильону, начальник уезда заглянул в него: никаких приготовлений к встрече гостя не было видно; за столом, на почетном месте, кто-то сидя спал и громко храпел. Человек этот был бос, голова его была непокрыта. Кроме него, ни одной живой души нигде не было видно. Слуги, сопровождавшие Ван Цэня, бросились будить спящего:

— Начальник уезда здесь. Что же ты не встаешь!

Присмотревшись к спящему, Ван Цэнь заметил, что одежда его не была похожа на одежду простолюдина, кроме того, рядом с незнакомцем лежали шапка и домашнее платье ученого.

— Не кричите! — приказал начальник уезда. — Посмотрите лучше, кто это такой.

Слуга начальника уезда, обычно приходивший в этот сад с записками от своего хозяина, вгляделся в спящего и сразу признал, в нем Лу Наня.

— Это не кто иной, как сам Лу Нань: он напился и свалился здесь, — объяснил слуга.

Начальник уезда побагровел и в страшной злобе воскликнул:

— Поступить так непочтительно, как эта тварь! Пригласить меня для того, чтобы затем так опозорить.

Ван Цэнь хотел было приказать слугам немедленно вытоптать все цветы и обломать кусты, но, поразмыслив немного, решил, что это не выход. Разъяренный, он поспешил сесть в паланкин.

— Домой! — приказал он носильщикам.

Носильщики подняли паланкин и понесли его; когда вся процессия выходила из ворот сада, здесь попрежнему никого не было. Приближался вечер. Впереди паланкина зажгли факелы, освещая дорогу. Слуги, сопровождавшие паланкин, качая головами, шептались друг с другом:

— Где ж это видано, чтобы кандидат на получение чина посмел с таким пренебрежением отнестись к начальнику уезда.

«…за столом, на почетном месте, кто-то сидя спал и громко храпел».

Слова эти донеслись до слуха Ван Цэня и привели его в еще худшее расположение духа.

«Хоть он и высокий талант, — рассуждал про себя начальник уезда, — но все же в какой-то мере он мне подчинен. Сколько раз я просил его притти ко мне, а он отказывался. Тогда я выразил желание сам его навестить и послал ему ценный подарок. Я смело могу сказать о себе, что был к нему весьма снисходителен и проявил должное уважение к его таланту. Как же он посмел поступить так непочтительно, так меня опозорить! Если бы он имел дело не с уездным начальником, а с простым смертным, и то он не должен был бы так поступать».

Нечего говорить о том, что начальник уезда не успокоился и тогда, когда вернулся к себе домой.

Между тем, слуги Лу Наня, попрятавшиеся от начальника уезда, стали теперь со всех сторон сбегаться к павильону, чтобы посмотреть на своего хозяина. Тот продолжал крепко спать. Проснулся он только с наступлением ночи.

— Как только вы заснули, — сообщил ему один из слуг, — приехал начальник уезда. Увидев, что вы спите, он тут же уехал.

— Ну и что ж тут такого? — сказал поэт.

— Ничтожные ваши слуги боятся, что вам трудно будет потом оправдаться перед начальником уезда. Ведь он впервые приехал к вам, а вы не приняли его, — возразил слуга.

— Надо же было, чтобы все так вышло! — досадовал Лу Нань. — Всыпьте привратнику тридцать палок! Как он посмел ослушаться меня и не закрыть ворота? А этот невежа явился-таки; посмотрите, как он мне тут все запакостил. Пусть садовник завтра с утра принесет воды, вычистит, вымоет и приведет в порядок дорожки, по которым он проходил.

Затем Лу Нань приказал отправиться в ямынь, разыскать слугу начальника уезда, приносившего ему записку от Ван Цэня, и вернуть ему для передачи его хозяину подаренный чек и кувшин хойшаньского вина. Нечего говорить о том, что приказ Лу Наня был тотчас выполнен: один из его слуг пошел в ямынь и снес все, что ему было велено.

Вернемся к начальнику уезда.

Заметив, что Ван Цэнь пришел не в духе, жена спросила его:

— Ты ведь вернулся с пира, почему ж ты такой сердитый?

Выслушав рассказ мужа, она обрушилась на него:

— Ты сам во всем виноват, нечего удивляться его поступку. Ты «отец и мать народа», все должны бояться тебя и уважать. А ты, мало того, что тебя несколько раз подряд унижали, так ты еще сам стал напрашиваться на визит к какому-то простолюдину. Пусть он талантливый человек, но тебе-то до этого какое дело! Может быть, это оскорбление послужит тебе хорошим уроком.

Упреки жены подлили масла в огонь. Ван Цэнь уселся в большое кресло и молча, злобно нахмурив брови, просидел в нем целый вечер.

— Нечего злиться, — сказала жена, — с древних времен говорят: «начальник уезда всесилен».

Этих слов было вполне достаточно, чтобы вывести начальника уезда из состояния оцепенения: в одну секунду мысли о сострадании к таланту и об уважении к ученому человеку сменились желанием затеять судебное дело, причинить человеку зло. Правда, в этот день Ван Цэнь ни с кем не поделился своими мыслями, но на сердце у него было неспокойно: все время думал он о том, каким путем навредить Лу Наню. Теперь его могла удовлетворить только смерть поэта. Не буду говорить о том, как начальник уезда провел эту ночь, скажу лишь, что на следующий день, сразу после утреннего приема в ямыне, он решил посоветоваться обо всем со своим ближайшим помощником, секретарем канцелярии Тань Цзунем — большим пройдохой, хитрым и опытным служакой. Человек этот всегда был в курсе дел своего начальника и часто брал для него взятки. Рассказав Тань Цзуню о визите к поэту, начальник уезда признался секретарю, что намерен отомстить своему обидчику.

— У вас, мой господин, есть все основания обвинить поэта, — ответил Тань Цзунь. — Надо только найти какой-нибудь внушительный предлог, приписать ему какое-нибудь значительное преступление, сделать так, чтобы не оставить для него никаких лазеек, — вот тогда вы сможете быть уверены в успехе дела. Боюсь, что сейчас у вас маловато материалов для обвинения; как бы дело, не обернулось против вас самих!

— Почему так? — удивился начальник уезда.

— Лу Нань — мой земляк. Я знаю, что он очень богат и что среди его знакомых и друзей есть много людей, занимающих высокие посты. Поэт нередко позволяет себе много вольностей, но все отдают дань его таланту, никто не считает его проказы особым нарушением закона и не придает серьезного значения его выходкам. Допустим, что мы его арестуем: у такого человека, как он, всегда, конечно, найдется сильная рука. Дело дойдет до высших властей — его оправдают, а если и нет, то уж во всяком случае не вынесут ему смертного приговора. Тогда, затаив против вас злобу, разве не сумеет он обернуть дело против вас самого?!

— Ты, конечно, прав. Но я не думаю, чтобы за таким легкомысленным человеком, как Лу Нань, не было каких-нибудь значительных проступков. Поди-ка все хорошенько разнюхай. А я тогда уж найду выход.

Тань Цзунь, во всем послушный своему начальнику, пошел выполнять его поручение. Не успел он уйти, как начальнику уезда принесли его чек и вино, возвращенные Лу Нанем. При виде всего этого к начальнику уезда вернулось его прежнее дурное настроение.

— Какое ты имел право принимать от него обратно эти вещи? Сейчас прикажу, чтобы тебе дали двадцать палок! — не зная, на ком выместить свою злобу, обрушился он на слугу, но тут же отпустил его и дал ему денег на вино.

Действительно, «когда б друг другу не вредили, не знали б ненависти люди!».

Выполняя приказ начальника, Тань Цзунь повсюду разузнавал и расспрашивал о Лу Нане, ища нельзя ли к чему-нибудь придраться. Проходили дни и месяцы, наступила зима, а старания Тань Цзуня пока ни к чему не привели. Начальник уезда не переставал торопить своего секретаря, но затевать дело пока не решался.

Как-то днем, когда начальник уезда сидел у себя дома и с тоской думал о том, что, вероятно, так и не удастся придраться к поэту, он увидел через окно, что к ямыню бежит какая-то женщина. Когда она подбежала ближе, он разглядел, что это была Цзинь — жена Ню Чэна, младшего брата его слуги Ню Вэня. Женщине было лет тридцать, и она была очень недурна собой.

— Десять тысяч лет счастья, — произнесла женщина обычное приветствие, подойдя к ямыню и увидев Тань Цзуня. — Как хорошо, что я вас застала! Господин секретарь, не скажете ли, где наш старший брат?

— Ню Вэнь у главных ворот ямыня. Для чего он тебе понадобился?

— С вашего разрешения, уважаемый секретарь, я сейчас все расскажу. Дело в том, что когда-то мой муж одолжил у Лу Цая, слуги господина Лу Наня, два лана серебром. Два года подряд мой муж выплачивал ему проценты. В этом году мой муж батрачил у господина Лу Наня, а там принято выплачивать батракам половину годового заработка в конце года. В тот день, когда Ню Чэн получал жалованье, хозяин угостил его вином, и муж был очень доволен. Не успел он выйти от хозяина, как его остановил Лу Цай, потребовавший от него возвращения долга. Ню Чэн сказал ему, что мы рассчитывали на полученное жалованье купить все, что полагается для празднования нового года, так что сейчас отдать ему деньги он не может. Лу Цай настаивал на своем. Спор перешел в драку. Мой муж^{*обругал Лу Цая нуцаем} и был за это избит братьями Лу Цая. Муж обиделся и, сдерживая злобу, отправился домой. После хозяйского угощения он был разгорячен; когда он дрался, грудь у него была открыта, и он простудился. В ту же ночь у мужа начался жар. Сегодня уже восьмой день, как он болеет. Даже капли воды не может проглотить. Врач сказал, что болезнь очень тяжелая и что вряд ли он поправится. Теперь остается только ждать его смерти. Об этом я и пришла рассказать нашему старшему брату.

Слушая рассказ женщины, Тань Цзунь еле сдерживал свою радость.

— Ах, вот в чем дело! — сказал он. — Если все обойдется, так ладно. А вот если муж умрет, сейчас же прибеги мне сказать. Можешь на меня положиться. Я замолвлю за тебя словечко перед начальником уезда, и мы^{*заставим Лу Наня пораскошелиться}! Так что проживешь в довольстве до конца своих дней.

— Если господин секретарь согласился мне помочь, что я могу желать лучшего! — радостно воскликнула женщина.

Во время их разговора подошел Ню Вэнь. Цзинь рассказала ему все, и они вместе направились домой. Когда они выходили из ворот ямыня, Тань Цзунь прокричал им вдогонку:

— Если что-нибудь стрясется, сразу же сообщите мне!

Не прошло и часа, как Цзинь и Ню Вэнь были дома. В комнате царила абсолютная тишина: дыхания больного не было слышно. Подойдя к кровати, они ужаснулись: больной лежал, неподвижно вытянувшись на кровати. Когда он умер, не известно. Цзинь заплакала во весь голос. Действительно:

Супруги при жизни, скажу вам по правде,

Не больше, чем птицы из рощи одной:

^{*«Великому сроку»}предел наступает,

И каждый своею дорогой летит.

На плач вдовы со всех сторон сбежались соседи.

— Подумать только, — причитали они. — Ведь он же был здоров и силен, как тигр! Как мог он так скоро умереть! Бедный, бедный!

— Хватит плакать! — сказал Ню Вэнь вдове. — Прежде всего надо сообщить о его смерти моему хозяину, а потом уж позаботимся об остальном.

Цзинь попросила соседей присмотреть за домом и покорно пошла за Ню Вэнем.

«Наверно они пошли жаловаться в ямынь, — решили соседи. — Раз с нашим соседом случилось такое несчастье, надо бы и нам пойти в ямынь дать показания, а то как бы нас не запутали в это дело».

Рассудив так, соседи Ню Чэна тотчас отправились в ямынь.

Тем временем известие о смерти Ню Чэна обошло ближние и дальние селения. Доложили об этом и Лу Наню. Надо сказать, что до Лу Наня уже давно доходили слухи о том, что Лу Цай во всю занимается ростовщичеством, сдирая три шкуры с должников. Когда слуги рассказали Лу Наню о том, что Лу Цай избил его батрака, и объяснили, из-за чего возникла драка, Лу Нань пришел в ярость и в тот же день прогнал Лу Цая, приказав предварительно дать ему тридцать палок и отобрать долговую расписку Ню Чэна. Эту расписку поэт собирался вернуть батраку, когда тот придет жаловаться на Лу Цая. Теперь, узнав о том, что Ню Чэн умер, поэт приказал слугам найти Лу Цая и отвести его в ямынь. Кто мог знать, что Лу Цай, тоже прослышав о смерти Ню Чэна и понимая, что придется за это отвечать, уже давно скрылся неизвестно куда.

Между тем, Ню Вэнь и Цзинь, запыхавшись, прибежали в ямынь и доложили о случившемся Тань Цзуню. Последний, очень обрадовавшись, побежал сообщать об этом начальнику уезда. Затем он вышел к ожидавшим его родственникам умершего, научил их, что нужно говорить, а сам тотчас настрочил донос, в котором обвинял Лу Наня в том, что он отравил Ню Чэна за то, что жена батрака отказалась сожительствовать с поэтом. Состряпав донос, он^{*приказал Цзинь и Ню Вэню бить в барабан и кричать о несчастье}, случившемся в их семье. Ню Вэнь, подчиняясь его распоряжению, приказал жене брата делать то же, что будет делать он сам, и оба они,^{*не считаясь с тем, что «трижды семь — двадцать один»}, схватили палки и стали изо всех сил бить ими по барабану, в один голос громко крича о своей обиде и прося помощи закона. Слуги ямыня, предупрежденные Тань Цзунем, не стали им мешать. Услышав барабанный бой, начальник уезда поспешил выйти в присутствие и распорядился, чтобы к нему привели пострадавших. В то время, когда начальник уезда просматривал жалобу, явились со своими показаниями соседи покойного. Начальник уезда не пожелал их выслушать: все его внимание было устремлено на донос, составленный Тань Цзунем. Лишь прочитав донос, Ван Цэнь для проформы задал собравшимся несколько вопросов, а затем, не написав даже ордера на арест, вручил Тань Цзуню^{*палочку} и приказал служителям немедленно отправиться за Лу Нанем, чтобы привести его в ямынь.

Людей, отправляющихся к Лу Наню, Тань Цзунь напутствовал следующими словами:

— Начальник уезда считает это дело очень важным. Поэтому, когда вы войдете в дом Лу Наня, хватайте всех, кто попадется, кроме женщин и детей, и тащите в ямынь.

Служители ямыня знали, конечно, о злобе, которую питал начальник уезда к Лу Наню. Но в то же самое время они слыхали, что Лу Нань — человек богатый, что у него много слуг, и понимали, что они не смогут проникнуть в дом поэта, если их пойдет всего несколько человек. Поэтому они собрали всех, кто был в ямыне; набралось человек пятьдесят, и вся эта толпа, как разъяренные тигры, бросилась за Лу Нанем.

Стояла середина зимы. Дни были короткие. Время приближалось к вечеру. Красные облака находили друг на друга, северный ветер пронизывал до костей, было очень холодно. Тань Цзунь, желая выслужиться перед начальником уезда, дал людям денег на вино, так что служители ямыня по дороге к Лу Наню подогревали себя вином.

Вся ватага во главе с факельщиками подбежала к воротам, выломала их и с криками ворвалась в сад. Они хватали всех, кто им попадался на пути. Слуги Лу Наня, не понимая, что происходит, шарахались в сторону и падали, сбиваемые с ног ворвавшейся толпой. Дети плакали, женщины кричали, не зная, куда спрятаться.

В это время жена Лу Наня вместе со своими служанками грелась у печки. Услышав страшный шум в саду, она решила, что начался пожар, и приказала служанкам пойти посмотреть, в чем дело. Не успели служанки еще сойти с места, как в комнату вбежал слуга:

— Хозяйка! Несчастье! В сад ворвалась целая толпа каких-то людей с факелами!

Жена Лу Наня решила, что в дом ворвались грабители, и так испугалась, что от страха у нее зуб на зуб не попадал.

— Скорей заприте дверь! — приказала она служанкам.

Не успела она договорить, как в комнату ворвался свет факелов. Служанки, не зная, куда спрятаться, метались по комнате и кричали:

— Спасите нас, помогите нам небесные силы!

— Что вы там мелете ерунду! — прикрикнули на них вбежавшие. — Мы служители из ямыня: пришли сюда, чтобы арестовать Лу Наня. Чего же голосить и звать на помощь!

Жена Лу Наня сразу поняла, что все это дело рук начальника уезда, который, вероятно, решил отомстить поэту за нанесенное оскорбление и затеять против него дело. Пытаясь запугать ворвавшихся, она стала кричать на них:

— Раз вы не грабители, а служители ямыня, то должны знать, как себя вести! Я уверена, что ничего страшного не произошло. Наверно какая-нибудь чепуха, вроде земельных дел, подворных налогов или регистрации брака. Почему же вместо того, чтобы притти днем, вы являетесь среди ночи, ведя за собой целую толпу с факелами и палками, и, как разбойники, врываетесь в дом? Вот я завтра пойду в ямынь и расскажу там обо всем. Посмотрим, что вы тогда запоете?!

— Нам только нужно, чтобы вы сказали, где Лу Нань, а там можете жаловаться, — нагло заявил один из служителей ямыня и подал знак, по которому люди бросились обыскивать комнату. Набив карманы безделушками и драгоценностями, они перешли в помещение, предназначенное для наложниц. Женщины, при виде ворвавшихся в комнату людей, от страха попрятались под кровати. Обыскав все и не найдя Лу Наня и здесь, посланцы из ямыня, рассчитывая, что хозяин должен быть в садовом павильоне, толпой повалили в сад.

Они не ошиблись: Лу Нань с гостями сидел в своем павильоне и пил вино. По бокам стояли служанки и пели. Слуга, посланный на розыски Лу Цая, докладывал в это время хозяину о том, что Лу Цай исчез. Вдруг с криком к павильону подбежали двое слуг:

— Хозяин, беда пришла!

— Что случилось? — спросил поэт пьяным голосом.

— Ничего не знаем, только целая толпа ворвалась в наш дом. Люди грабят, хватают всех, кто попадается под руку. Сейчас они ворвались в ваши покои.

Гости Лу Наня испугались, опьянение быстро прошло.

— Что ж это такое? — возмутились они и поднялись со своих мест, собравшись пойти посмотреть, в чем дело.

Лу Нань и не подумал встать с места. Через несколько минут перед павильоном замелькали огни, и целая толпа с громкими криками «Быстрей поднимайтесь!» ворвалась в павильон. Служанки, не находя места, где можно было бы спрятаться, в испуге стали метаться по павильону.

— Кто вы такие? — закричал разъяренный поэт. — Как вы смеете так врываться в мой дом! Я сейчас же позову людей и прикажу вас арестовать!

— Начальник уезда приказывает вам явиться для объяснений, — ответил старший из служителей ямыня. — Так что не вам бы говорить об арестах! Живее поворачивайтесь, живей! — кричали они, набрасывая веревку на шею Лу Наня.

— В чем я провинился? — негодовал поэт. — Раз так, никуда не пойду, что вы тогда со мной сделаете?!

— Если вы хотите знать, я объясню вам, в чем дело. Начальник уезда уже не раз приглашал вас к себе, а вы не приходили и думали, что все это вам так сойдет, а вот сегодня наш господин приказал во что бы то ни стало арестовать вас и привести к нему.

Поэт сопротивлялся. Служители затянули веревку и потащили его за собой. Вместе с Лу Нанем было арестовано человек пятнадцать из его слуг. Посланцы из ямыня собирались арестовать даже гостей Лу Наня, но, признав в них известных ученых и местных богачей, испугались и оставили их в покое. Протискиваясь сквозь толпу, служители ямыня вышли из сада и с шумом и криками направились прямо в ямынь. Еще не оправившиеся от волнения гости Лу Наня шли следом, чтобы разузнать, что произошло. Попрятавшиеся было слуги стали вылезать из своих укрытий. Жена Лу Наня приказала слугам пойти в ямынь, узнать, что случилось, и дала им для этого денег.

Тем временем начальник уезда сидел в ямыне и ожидал возвращения своих людей. Перед ямынем стояли служители с факелами в руках. Вокруг было светло, как днем, и совершенно тихо. Но вот привели Лу Наня и его слуг; арестованные были доставлены прямо к главному входу и введены в зал. Когда поэт поднял голову и взглянул на начальника уезда, он увидел на лице Ван Цэня столько ненависти и злобы, что ему показалось, — будто перед ним стоит сам повелитель ада, а служители ямыня, выстроившиеся в два ряда по обеим сторонам от своего начальника, ничем не отличались от злых духов — служителей ада. Люди Лу Наня при виде всей этой страшной картины задрожали и в испуге попадали на колени.

— Лу Нань и другие арестованные приведены в ямынь, — доложили служители, став на колени перед своим начальником. Здесь же коленопреклоненно стояли Ню Вэнь и Цзинь. Один Лу Нань продолжал стоять, выпрямившись во весь рост. Начальник уезда, заметив, что поэт не становится на колени, бросил на него пристальный взгляд и с презрительной улыбкой промолвил:

— Этакий невежа! Если ты смеешь так держать себя перед начальником уезда, неудивительно, что ты не знаешь никаких преград в тех бесчинствах, которые творишь у себя дома. Я и говорить с тобой не стану, просто посажу тебя в тюрьму и дело с концом!

Лу Нань на несколько шагов вышел вперед и, попрежнему не опускаясь на колени, сказал:

— Могу и в тюрьме посидеть. Только прежде вы должны объяснить, в чем я так провинился, что ваши люди врываются ко мне ночью и грабят мой дом.

— Ты убил честного человека по имени Ню Чэн из-за того, что его жена отказалась вступить с тобой в сожительство, — ответил начальник уезда. — По-моему, это достаточно большое преступление.

— Я-то думал, действительно, какое-нибудь страшное преступление, — ответил с презрительной улыбкой Лу Нань. — Оказывается, речь идет о Ню Чэне. Если вы судите меня за него, то вам следует только взыскать с меня штраф. К чему же устраивать из этого целое дело? Этот самый Ню Чэн работал у меня батраком; его избил мой слуга и от этого Ню Чэн умер. Все это так, но ко мне-то это не имеет ни малейшего отношения. Даже если бы я сам убил своего батрака, и то вы не могли бы приговорить меня к смерти. Вы хотите свалить вину на меня и обвинить меня в преступлении, которого я не совершал, чтобы отомстить мне таким образом за обиду, которую я нанес вам лично. Конечно, под пытками вы можете заставить меня признаться в чем угодно; боюсь только, что вся эта история вызовет всеобщее возмущение вами.

— Ты убил свободного человека, — закричал Ван Цэнь, — а перед^{*«ушами и очами народа»} ложно утверждаешь, что человек этот был твоим батраком. Ты проявляешь неуважение к должностному лицу, не желая стать перед ним на колени. Если ты здесь, в зале присутствия, позволяешь себе так безобразно вести себя, то нетрудно себе представить, какие беззакония ты творишь вообще! Убил ты кого-нибудь или не убил, безразлично! Достаточно и того, что ты сейчас бунтуешь против «отца и матери народа»! Дать ему палок!

Служители ямыня, все как один, бросились выполнять приказание начальника: подбежали к Лу Наню и стали вязать ему руки.

— Человека можно убить, но нельзя его подвергать бесчестию! — закричал Лу Нань. — Я не баба, чтобы пугать меня разговорами о смерти. Ты лучше поскорей разберись в этом деле; если я заслуживаю смерти — убей меня, если меня надо резать на куски — режь, но бесчестия я не потерплю.

Служители, для которых слова Лу Наня ничего не значили, повалили поэта на пол и нанесли ему тридцать ударов палками.

— Хватит! — распорядился начальник уезда и приказал Лу Наня и его слуг заключить в тюрьму.

Хозяин квартала, в котором жил Ню Чэн, получил приказание купить для покойного гроб, совершить похоронный обряд, а затем доставить гроб с телом Ню Чэна в ямынь для освидетельствования.

Брат и жена покойного вместе со свидетелями ждали, пока приступят к разбору дела.

Когда Лу Нань, весь окровавленный, поддерживаемый двумя слугами, выходил из главных ворот ямыня, он громко смеялся.

Друзья поэта, давно уже поджидавшие его у выхода, подошли к нему и спросили:

— За что вас так избили?

— Начальник уезда, видите ли, мстит мне за обиду, только и всего. Надо же ему было предъявить мне какое-нибудь обвинение, вот он и воспользовался тем, что мой слуга Лу Цай якобы убил человека, и взвалил это преступление на меня.

— Какая несправедливость! — возмутились друзья Лу Наня. Мы уже договорились о том, что завтра самые почтенные и влиятельные жители уезда пойдут в ямынь и по душам побеседуют с начальником уезда. Нет сомнения в том, что он, опасаясь пересудов, освободит вас.

— Это дело не стоит того, чтобы вы себя затрудняли, ответил Лу Нань, — пусть делает, что хочет! У меня к вам есть другое дело. Не откажите в любезности зайти ко мне домой и передать, что я велел прислать в тюрьму побольше вина.

— После того, что с вами случилось сегодня, вам следовало бы поменьше пить, — возразили друзья Лу Наня.

— Самое драгоценное в человеческой жизни — это делать то, что тебе хочется, — ответил на это с улыбкой поэт. — Бедность или богатство, слава или позор — все это вещи, которые от нас не зависят, что ж мне о них думать! Неужели из-за того, что начальник уезда собирается причинить мне неприятности, я не должен пить вина?

Едва успел поэт кончить фразу, как появился тюремщик, который стал толкать его в спину, приговаривая:

— Иди-ка скорей в тюрьму, в другой раз поговоришь!

Надо сказать, что тюремщик этот, некий Цай Сянь, был человеком, всячески угождавшим начальнику уезда, и последний на него очень полагался.

— Ах ты гадина! — набросился на него поэт с вытаращенными от злобы глазами. — Какое тебе дело до того, что я разговариваю!

— А как же! — закричал тюремщик, тоже вспылив. — Ты теперь просто преступник, так что оставь-ка лучше свои барские замашки!

— Какой я преступник! — рассвирепел Лу Нань. — Вот возьму и не пойду в тюрьму, что ты мне тогда сделаешь?

Цай Сянь собирался еще что-то ответить поэту, но несколько благоразумных свидетелей этой сцены оттолкнули тюремщика и после долгих настояний убедили Лу Наня войти в тюрьму. Друзья Лу Наня разошлись по домам. Нечего говорить о том, что слуги Лу Наня, возвратившись домой, подробно рассказали обо всем случившемся жене своего хозяина.

Напомню здесь и о том, что Тань Цзунь, неотступно шпионивший за Лу Нанем, вышел вслед за ним из ямыня и подслушал весь его разговор с друзьями, который слово в слово передал начальнику уезда. На следующий день начальник уезда, притворившись больным, не выходил в зал суда и не разбирал никаких дел, так что, когда к нему пришла делегация местных чиновников, присланная друзьями Лу Наня, слуги, дежурившие у ворот, даже не приняли у пришедших визитных листков. После их ухода начальник уезда вошел в присутствие, приказал ввести всех преступников и вызвать Цзинь и других свидетелей по этому делу. Из тюрьмы были приведены Лу Нань и его слуги. Затем был внесен и освидетельствован труп Ню Чэна. Несмотря на то, что на трупе были всего лишь царапины, свидетели по этому делу, предупрежденные о намерениях начальника уезда, показали, что покойного тяжело избили. Местные жители, до которых дошли слухи о том, что Лу Нань является личным врагом начальника уезда, в один голос заявили, что Лу Нань — убийца Ню Чэна.

Начальник уезда велел Лу Наню подойти, достал договор Лу Наня с батраком Ню Чэном и, заявив Лу Наню, что этот договор фальшивый, разорвал его на мелкие куски. Подвергнув Лу Наня жестоким пыткам, начальник уезда тут же приговорил его к смертной казни. Кроме того, он приказал дать Лу Наню двадцать тяжелых ударов палками, на руки и на шею надеть длинную кангу и заключить в камеру для смертников. Все слуги Лу Наня, получив по тридцать палочных ударов, были приговорены к трем годам каторжных работ. В зал были призваны поручители, которым было приказано зорко следить за преступниками впредь до следующих распоряжений. Жена и брат покойного Ню Чэна, свидетели и все привлеченные по этому делу разошлись по домам.

Приказав секретарям проверить все документы, связанные с этим делом, начальник уезда принялся писать пространное объяснение, не забыв при этом во всех подробностях доложить о неповиновении Лу Наня и о пренебрежении, с которым поэт относится к должностным лицам. Состряпав такой документ, Ван Цэнь послал его выше по начальству, не обращая никакого внимания на увещевания влиятельных лиц своего уезда. Стихи могут служить этому подтверждением:

Начальник уезда мог с древних времен

Любую семью разорить.

И даже ^*Ечжан, не виновный ни в чем,

И то испугался б его.

Высокий ученый вчера еще жил

В довольстве, не зная беды.

Сегодня в саду знаменитом его

Цветы без присмотра растут.

Лу Нань — человек из знатной семьи. Бывало вскочит у него на теле какой-нибудь прыщ или нарыв, тут же зовут врача, чтобы оказать ему помощь. Нет ничего удивительного в том, что после таких побоев он долго лежал без сознания. К счастью, люди, сидевшие вместе с ним, знали, что Лу Нань — богатый человек, позаботились о нем и тотчас достали целебную мазь. Кроме того, жена Лу Наня попросила врача оказать ему помощь; так что не прошло и месяца, как благодаря общим усилиям Лу Нань поправился.

Друзья Лу Наня не забывали о нем и постоянно приходили в тюрьму навещать его. Тюремщики получали от посетителей деньги, были очень довольны этим и беспрепятственно пропускали к поэту всех, кто приходил. Цай Сянь был единственным тюремщиком, который старался во всем угождать начальнику уезда и каждый раз бежал ему докладывать о посетителях Лу Наня.

Как-то раз, предупрежденный Цай Сянем, начальник уезда отправился в тюрьму, где он, действительно, застал приятелей Лу Наня. Так как все это были люди влиятельные и известные, Ван Цэнь ничего не посмел им сделать и разрешил привратникам пропустить их к поэту. Однако тут же он приказал дать Лу Наню двадцать палок, а тюремщиков жестоко избить. Тюремщики отлично понимали, что все это дело рук Цай Сяня, но им ничего не оставалось, как молчать, стиснув зубы. Что могли они сделать против Цай Сяня, который для начальника уезда был своим человеком.

Лу Нань привык общаться с талантливыми и знатными людьми, носить парчевые одежды, есть отменные блюда. Глаза его любовались деревьями и бамбуками, цветами и травами; слух его услаждали звуки свирелей и флейт. С наступлением вечера к нему приходили красавицы-наложницы, и он то прижимал к себе одну в красном одеянии, то ласкал другую в лазоревых шелках. Он жил беззаботно, как небожитель. Теперь же, в тюрьме, он жил за непроницаемыми стенами, в камере, где не поместилась бы и половина его тахты; перед его глазами были теперь постоянно одни лишь смертники, которые своими свирепыми лицами, руганью, спорами и криками напоминали Лу Наню сборище бесов. В ушах его непрерывно стоял звон цепей и шум колодок и наручников. С наступлением вечера звучали окрики ночной тюремной стражи, сопровождаемые ударами в колотушку и в гонг, — все это походило на бесовские песни, разрывало тоскою душу поэта. Лу Нань был человеком выносливым, но, очутившись в такой обстановке, он не мог не страдать.

Лу Нань сожалел о том, что у него не могут тут же вырасти крылья, которые помогли бы ему вылететь из тюрьмы, что у него нет топора, которым он мог бы прорубить стену и освободить себя и всех преступников. Каждый раз при воспоминании о том, какому позору его подвергли, у Лу Наня волосы на голове вставали дыбом.

«Я всю свою жизнь был честным человеком и вдруг ни за что ни про что попался в руки этому разбойнику, — рассуждал про себя Лу Нань. — Как смогу я теперь увидеть белый свет и вырваться из этой тюрьмы? А если мне и удастся отсюда вырваться, как стану я смотреть людям в глаза? Зачем нужна такая жизнь! Не лучше ли покончить с собой и сохранить свою честь?! Нет, так нельзя, нельзя, — тут же одумался поэт. — В древности просветленный князь^{*Чэн Тан} был заключен в^{*башню Ся} в Юли,^{*Сунь Бинь} и^{*Сыма Цянь} подверглись позору кастрирования. Если такие мудрые люди могли снести позор, то имею ли я право думать о самоубийстве? У меня знакомых — полна Поднебесная, продолжал рассуждать Лу Нань, — среди них немало знатных сановников. Неужели теперь, когда я нахожусь в таком тяжелом положении, они будут сидеть сложа руки и ждать моей гибели? Или, может быть, они не знают о тех оскорблениях, которым я подвергаюсь? Надо будет подробно написать им обо всем, что здесь происходит, чтобы они походатайствовали перед высшими властями о моем освобождении».

Лу Нань тут же написал несколько писем и через своих слуг разослал их во все концы. Среди друзей, к которым обратился поэт, были и состоящие в настоящее время в должности, были и чиновники, находящиеся теперь в отставке. Получив письма Лу Наня, все они забили тревогу. Одни из них направились прямо к начальнику уезда, требуя, чтобы тот помиловал поэта, другие послали в разные ведомства письма с просьбой освободить Лу Наня. Высшие ведомственные чиновники, основываясь прежде всего на том, что Лу Нань был одним из талантливейших людей века, написали по этому поводу обстоятельные протесты в уезд.

Вскоре Лу Нань получил письмо от одного сановника, в котором тот намекал поэту, что было бы хорошо, если бы родственники Лу Наня прислали от его имени жалобу, а также разослали по различным ямыням прошения об освобождении поэта. Получив это письмо, Лу Нань очень обрадовался и сразу велел своим домашним разослать во все ямыни жалобы на несправедливые действия Ван Цэня. Каждый ямынь, действительно, послал протесты в областное управление наказаниями с просьбой о пересмотре дела Лу Наня. Поэтому большая часть писем, исходящая в эти дни из областного управления, приходилась именно на тот уезд, где начальником был Ван Цэнь. В течение нескольких дней Ван Цэнь получил десятки писем, настоятельно требовавших освобождения поэта. Начальник уезда находился в полнейшей растерянности, а тут еще ему внезапно возвратили его собственное донесение, которое было признано недействительным. Через несколько дней из областного управления по судебным делам пришло правительственное распоряжение: Лу Наня вместе с материалами дела доставить в область. Начальник уезда понял, что дело это будут рассматривать в области, где Лу Наня, конечно, освободят, и не на шутку перепугался.

«Действительно, об этом негодяе можно сказать, что дух его проникает повсюду, — возмущался начальник уезда. — Как это он, находясь здесь, в тюрьме, сумел связаться с различными учреждениями и все подготовить. Если его освободят, то мне потом от него не поздоровится. Как же мне избежать ответа за все это? Ладно, раз начал дело, надо его доводить до конца! Если не вырвать траву с корнем, то потом беды не оберешься!».

В тот же вечер Ван Цэнь велел Тань Цзуню отправиться в тюрьму и приказать тюремщику Цай Сяню немедленно заготовить свидетельство о болезни Лу Наня, а ночью вывести поэта в уединенное место и покончить с ним.

Как жаль, что такой талантливый человек, как Лу Нань, должен ни за что погибнуть в этой страшной тюрьме!

Рассказ мой делится на две части. Сейчас расскажу вам о том, что в уезде Цзюньсянь помощником уездного инспектора по уголовным делам был некий Дун Шэнь, из чиновной семьи. Дела он вел энергично, служил со всем усердием, действовал всегда по закону, справедливо и милостиво. Дун Шэнь никак не мог согласиться с несправедливым решением начальника уезда по делу Лу Наня. Но так как он был всего лишь мелким чиновником, то не посмел вмешаться. Каждый раз, когда Дун Шэнь приходил по делам своей службы в тюрьму, он непременно заходил к Лу Наню побеседовать, так что вскоре заключенный и чиновник стали большими друзьями.

Случилось так, что как раз в тот вечер, когда Лу Наня по приказу начальника уезда вывели из тюрьмы, чтобы потихоньку убить, Дун Шэнь пришел в тюрьму с обходом. Не найдя поэта на месте, он потребовал объяснений у тюремщиков, но те не хотели ему ничего сказать. Только когда Дун Шэнь в негодовании прикрикнул на них, один робко заметил:

— Господин начальник прислал сюда секретаря Таня с приказанием покончить с Лу Нанем. Его уже увели отсюда.

— Уездный начальник ведь считается «отцом и матерью народа», как мог он пойти на такое дело?! — в гневе закричал помощник инспектора. — Не иначе, как это вы, мошенники, хотели нажиться на Лу Нане, но, увидев, что он не дает взяток, решили убить его. Скорее ведите меня к нему!

Тюремщики, не смея ослушаться, провели Дун Шэня в маленький темный переулок за тюрьмой, где они сразу же наткнулись на Тань Цзуня и Цай Сяня.

— Прекратить! — не своим голосом закричал помощник инспектора.

Перед ним на земле лежал Лу Нань. Все его тело, исполосованное ударами плетей, стало фиолетово-черным. Он был связан по рукам и ногам, а на лице лежал тяжелый мешок с землей. Дун Шэнь приказал снять мешок и стал звать на помощь. Судьбою не предназначено было Лу Наню умереть: поэт постепенно стал приходить в себя; его развязали, помогли ему дойти до тюрьмы, напоили горячим супом, и только тогда Лу Нань обрел дар речи и смог рассказать о том, как в тюрьму пришел Тань Цзунь и приказал Цай Сяню выполнить злодейский замысел.

Немного успокоившись, помощник инспектора приказал людям приглядеть за Лу Нанем, пока тот будет спать, а сам повел Тань Цзуня и Цай Сяня в комнату для дознаний.

Помощник инспектора отлично знал, что оба преступника действовали по распоряжению начальника уезда, но в то же самое время он понимал, что если сейчас вывести все это дело на чистую воду, начальник уезда ни в чем не признается. Он хотел было начать пытать Тань Цзуня, чтобы заставить его сознаться. Однако последний являлся правой рукой начальника уезда, и Ван Цэнь мог обвинить Дун Шэня в том, что он самовольно наказал его первого помощника, и тогда ему не поздоровится. Тогда Дун Шэнь позвал к себе одного Цай Сяня, решив заставить его признаться, что они вместе с Тань Цзунем задумали убить Лу Наня за то, что тот отказался дать им денег.

Вначале Цай Сянь только твердил о том, что он поступал по приказу начальника, и никак не хотел признаться в своей вине.

— Пытать его! — закричал в гневе Дун Шэнь.

Напомню здесь, что совсем недавно Цай Сянь донес на тюремщиков, что они пропускают к Лу Наню гостей. После этого начальник уезда сам осмотрел тюрьму и приказал всех их высечь. Теперь тюремщики не хотели упустить удобного случая, чтобы отомстить своему врагу: они подобрали парочку таких коротких и таких крепких тисок, что как только началась пытка, Цай Сянь тотчас стал неистово кричать и несколько раз подряд признал свою вину. Добившись цели, помощник инспектора приказал прекратить пытку. Тюремщики, злые на Цай Сяня за его предательство, притворились, что не слышат приказа, и еще сильнее подвинчивали тиски. Они так сжимали пальцы Цай Сяня, что тот от нестерпимой боли стал звать на помощь отца и мать и перебрал всех своих предков, дойдя до восемнадцатого колена. Дун Шэнь был вынужден несколько раз подряд прикрикнуть на тюремщиков, прежде чем те прекратили пытку. Помощник инспектора вынул бумагу и кисть и приказал Цай Сяню написать свои показания. Тому ничего не оставалось, как написать все под диктовку помощника инспектора.

— Пока что не выпускайте обоих из тюрьмы, — распорядился Дун Шэнь, пряча в рукав признание Цай Сяня. — Я должен сначала повидать начальника уезда, тогда можно будет их и арестовать.

С этими словами Дун Шэнь вышел из тюрьмы и вернулся в ямынь, где целую ночь напролет писал донесение по этому делу.

На следующий день, когда начальник уезда готовился к утреннему приему в ямыне, помощник инспектора направился к нему со своим донесением.

Начальник уезда и без того был взволнован длительным отсутствием Тань Цзуня. Донесение помощника инспектора совсем его обескуражило, хотя он и не подал виду. Ван Цэнь негодовал на Дун Шэня за то, что тот помешал ему осуществить задуманный план, но сделать ничего не мог.

— Сомневаюсь, чтобы все было так, как вы пишете, — ответил начальник уезда, просмотрев донесение.

— Ночью я был в тюрьме и собственными глазами все видел. Как же можно говорить, что этого не было. Если почтенный начальник мне не верит, позовите виновных и допросите их в моем присутствии. Мне кажется, что Тань Цзунь еще, может быть, заслуживает снисхождения, но этот Цай Сянь совершенно не знает норм поведения. Он дошел до того, что даже нашего высокого начальника смешал с грязью. Надо его как следует проучить, чтобы это послужило уроком для других!

Начальник уезда, слушая Дун Шэня, краснел. Боясь, что дело это может выйти за пределы ямыня и покрыть его имя позором, он был вынужден арестовать Цай Сяня и сослать его на каторжные работы.

С этих пор Ван Цэнь затаил злобу против помощника инспектора Дуна и, придравшись к какому-то его легкомысленному поступку, доложил об этом высшим властям. Дун Шэнь был отстранен от должности и покинул уезд. Так что здесь мы с ним и расстанемся.

Вернемся к начальнику уезда. Раздосадованный тем, что ему так и не удалось осуществить до конца своего тайного плана, Ван Цэнь разослал во все вышестоящие инстанции донесения. Кроме того, он специально послал в столицу людей, которым было приказано лично передать донесения влиятельным лицам. Суть этих донесений была такова: «Лу Нань, полагаясь на свое богатство и высокие связи, чинит насилия над местными жителями, убивает простых людей, бунтует против начальника уезда и после этого смеет еще писать всякие ходатайства в надежде избежать наказания». Обстоятельства дела во всех этих донесениях были изложены в весьма сгущенных красках и порочили поэта во всех отношениях. Начальник уезда думал, что таким путем он сможет придать этому делу огласку и сделать так, чтобы никто не посмел выступить в защиту поэта. Затем Ван Цэнь приказал Тань Цзуню достать от Цзинь жалобу на Лу Наня, якобы убившего ее мужа, переписать эту жалобу в нескольких экземплярах и^{*расклеить ее на улицах уезда}. Когда все было подготовлено, Вань Цэнь приказал отправить Лу Наня вместе с документами по его делу в областное управление по судебным делам. К прочим документам была приложена жалоба Цзинь и личное донесение начальника уезда.

Чиновник областного управления по судебным делам, которому надлежало разобраться в этом деле, был человеком жестоким и трусливым; получив донесение начальника уезда, к которому прилагалась жалоба Цзинь, он побоялся сам освободить Лу Наня и, как водилось в этих случаях, донес об этом выше по начальству.

Обычно, когда уездная тюрьма получает распоряжение из областного управления о пересмотре дела, то другие ведомства уже не имеют права вмешиваться в это дело. Поэтому Лу Нань был уверен в том, что на этот раз его выпустят на свободу. Кто мог предположить, что все выйдет иначе? Что его снова признают заслуживающим смертной казни и опять отправят в уездную тюрьму? Поэт даже надеялся, что начальник уезда будет отстранен от должности и мечтал о мщении. Как мог он знать, что начальник уезда Ван Цэнь даже прославится благодаря тому, что не побоялся затеять дело со знаменитым богачом. В столице о начальнике уезда Цзюньсянь стали говорить как о смелом и решительном человеке. Он был вскоре вызван в столицу и получил повышение в должности. И хотя начальник уезда в свое время сказал, что дух Лу Наня достигает неба и прорезывает всю землю, сейчас уже не находилось никого, кто осмелился бы выступить против такого влиятельного лица, как Ван Цэнь. Правда, один цензор-ревизор, некий Фань, сжалившись над несправедливо осужденным поэтом, распорядился, чтобы Лу Нань был освобожден. Как только слухи об освобождении Лу Наня дошли до Ван Цэня, тот сразу же попросил своего приятеля по службе написать донос на цензора Фаня. В этом доносе сообщалось, что Фань за взятку выпустил на свободу важного преступника. Фань был отстранен от должности, а в уездное управление было послано распоряжение, чтобы Лу Наня снова посадили в тюрьму. Поэтому хоть высшие власти и знали о всей этой несправедливости, но больше уже никто не выступал в защиту поэта: каждый боялся лишиться собственного места.

Время мчалось быстро, прошло три года, а Лу Нань все еще сидел в тюрьме. За это время успели смениться два начальника уезда. Ню Вэнь и Цзинь умерли. Ван Цэнь снова получил повышение. Теперь он занимал пост высокого сановника и приобрел большое влияние и силу в столице. У Лу Наня уже не было больше никаких надежд на освобождение, и он не верил больше в спасительную звезду. Но вот в уезд Цзюньсянь был опять назначен новый начальник. Можно сказать, что когда приехал новый начальник уезда:

В тот день густую темноту

Прорезал первый бледный свет,

В то утро чудная роса

Не стала инеем сплошным.

Новым начальником уезда Цзюньсянь стал некий Лу Гаоцзу, родом из Пинху, что находится в ведении округа Цзясин в провинции Чжэцзян. Это был человек, о котором можно сказать, что душа его полна тончайшей парчи, внутри у него сплошной жемчуг, а таланты его простираются до неба и опоясывают всю землю. Человек этот обладал искусством управлять и держать народ в мире.

Когда Лу Гаоцзу собирался покинуть столицу, Ван Цэнь посетил его и рассказал о деле Лу Наня. У Лу Гаоцзу сразу же возникли подозрения: «Все это было так давно, почему же это дело до сих пор так волнует Ван Цэня? Не зря, должно быть, он так подробно мне обо всем рассказывал».

Вступив в новую должность, Лу Гаоцзу расспросил о деле Лу Наня местных влиятельных лиц, которые охотно объяснили новому начальнику истинную причину ареста Лу Наня. Лу Гаоцзу побоялся этому поверить: «Все-таки Лу Нань был известным богачом, и люди эти могли в корыстных целях защищать его интересы». Тогда начальник уезда начал уже закулисными путями наводить справки по этому делу и снова получил такие же сведения. «Как же мог правитель народа из-за личной вражды впутать в дело невинного человека и приговорить его к смертной казни?!», — недоумевал про себя Лу Гаоцзу и собрался было написать донесение высшим властям, требуя освобождения ни в чем не повинного поэта. Но, поразмыслив хорошенько, он решил, что если он сначала отправит донесение, то надлежащие учреждения прежде всего снова начнут разбирать все доносы и жалобы, так что опять ничего из этого дела не выйдет.

«Лучше сначала освободить Лу Наня, а потом уже написать куда следует», — рассудил начальник уезда. Приняв такое решение, он вынул свиток с бумагами, относящимися к делу поэта, и внимательно просмотрел все документы: все было так хорошо сфабриковано, что прямо-таки не к чему было придраться. Снова и снова просматривал Лу Гаоцзу все документы и, наконец, сообразил: «Как же можно было решать это дело, не поймав Лу Цая?!». Назначив награду в пятьсот ланов тому, кто поймает Лу Цая, он послал служителей и велел им в кратчайший срок арестовать мошенника. Не прошло и месяца, как того поймали и привели в ямынь. Застигнутый врасплох, Лу Цай сразу признался во всем, даже и пытать его не пришлось.

Тогда начальник уезда написал следующее донесение: «Дознанием установлено, что в тот день, когда Ню Чэн получил от Лу Наня расчет, Лу Цай потребовал от него возвращения долга. Между ними из-за этого завязалась драка. То, что Ню Чэн являлся батраком Лу Наня, доказано и вполне очевидно. Если батрак умирает, то хозяин не несет за него материальной ответственности. Деньги в долг дал Лу Цай, он же потребовал деньги обратно, он же избил Ню Чэна. И все же^{*Лу Цая оставляют на свободе, а Лу Наня гноят в тюрьме}. Где же тут справедливость? Лу Цай скрылся, его не смогли допросить в ямыне, из-за него в дело впутали его господина. За такое преступление для Лу Цая и смертной казни мало. Из-за давно допущенной несправедливости Лу Нань до сих пор еще сидит в тюрьме. Ввиду этого считаю своим долгом освободить его».

В тот же день Лу Наня вывели из тюрьмы, привели в ямынь, сняли с него кангу и отпустили домой. Не было ни одного человека в ямыне, который не был бы поражен таким поворотом событий. Сам Лу Нань, который перестал верить в свое освобождение, был удивлен не меньше остальных.

Между тем начальник уезда собрал все документы, связанные с делом Лу Наня, и написал донесение, в котором подробно изложил причину раздора между Ван Цэнем и Лу Нанем и рассказал далее о том, как несправедливо поступили с поэтом. Захватив с собой все бумаги и свое донесение, Лу Гаоцзу лично направился в область на прием к начальнику провинции. Последний принял Лу Гаоцзу, прочел его донесение и подумал: «Видно неспроста он на свой страх и риск решился освободить Лу Наня. Не иначе, что он преследовал этим свои собственные интересы».

— Я слышал, что Лу Нань, освобожденный вами из тюрьмы, — человек очень богатый, — обратился начальник провинции к посетителю. — Не подумали бы, что вы выпустили его за взятку.

— Начальник уезда думает только о том, чтобы был соблюден закон и не интересуется тем, вызовут ли его действия подозрения окружающих, — возразил на это Лу Гаоцзу. — Его интересует только, справедливо или несправедливо поступили с человеком, и не интересует, богат этот человек или нет. Если человек осужден справедливо, то будь он хоть^{*Бо И или Шу Ци}, у меня не будет оснований оставить его в живых, если же человек осужден несправедливо, то будь он хоть самим^{*Тао Чжу}, я никогда не приговорю его к смерти. Начальник провинции, увидев, что имеет дело с честным и справедливым человеком, не стал больше ни о чем расспрашивать Лу Гаоцзу и только сказал ему на прощанье:

— В древности, когда^{*князь Чжан} заведовал Уголовной палатой, в тюрьмах не было несправедливо осужденных людей. Вы, почтеннейший, очень мне его напоминаете. Так что не смею вам указывать.

Незачем тут говорить о том, что Лу Гаоцзу ушел от начальника провинции с чувством глубокой благодарности.

Скажу лишь, что, когда Лу Нань вернулся домой, все вокруг были счастливы. Родственники и друзья непрерывно приходили к нему с поздравлениями. Через несколько дней после своего освобождения Лу Нань послал слугу узнать, вернулся ли из области начальник уезда. Получив утвердительный ответ, он собрался нанести ему визит и поблагодарить его.

Жена, увидев, что Лу Нань собирается к начальнику уезда с пустыми руками и в скромной одежде, возмутилась:

— Начальник уезда Лу Гаоцзу оказал тебе такую милость! Надо приготовить подарки и отнести ему их в знак благодарности.

— Почтенный Лу Гаоцзу своим поступком доказал, что он смелый, благородный и талантливый человек, он не чета всем грязным, алчным и подлым чиновникам. Мои подарки могут показаться ему оскорбительными.

— Почему же вдруг оскорбительными? — удивилась жена.

— Я терпел несправедливость больше десяти лет. Сколько уездных начальников сменилось здесь за это время, но ни один из них не пожелал вникнуть в суть дела. Каждый боялся попасть в опалу к сильным мира сего. Только достопочтенный Лу Гаоцзу не успел приехать в наш уезд, как сразу же понял, что на меня была возведена напраслина, и тотчас же освободил меня. Если бы это не был человек исключительных талантов и необычайной смелости, разве он смог бы так поступить? Если бы я сейчас захотел одарить его за все, что он для меня сделал, об этом можно было бы сказать словами мудреца Конфуция: «Древние люди поняли меня, я же не понимаю древних людей». Как же я могу так поступить?!

Так он и отправился с пустыми руками. Но почтенный Лу Гаоцзу, зная, что Лу Нань — человек талантов необычайных, не только на это не обиделся, но пригласил поэта в свои внутренние покои. Увидев начальника уезда, Лу Нань не стал перед ним на колени, а только низко поклонился ему, и, хотя начальнику уезда поведение гостя показалось странным, все же он ответил ему поклоном. По приказу хозяина слуги поставили стул для Лу Наня сбоку от кресла начальника уезда.

Читатель! Ну подумай, не странно ли: Лу Нань, которого давно все считали преступником, был освобожден из тюрьмы только благодаря Лу Гаоцзу, тот, можно сказать, вторую жизнь ему подарил; да за такую милость не только кланяться до земли надо, а и голову о землю разбить — и то не жалко!

Если бы Лу Нань посмел только поклониться и не стать на колени перед другим каким-нибудь правителем уезда, то такое нарушение приличий уж наверняка вызвало бы недовольство начальника. А вот начальник уезда Лу Гаоцзу не только не придал этому никакого значения, но, напротив, предложил гостю сесть рядом с ним: все это свидетельствовало о его безграничном великодушии и безмерной любви к ученым. Можно ли было предположить, что Лу Нань, посаженный рядом с хозяином, еще останется недовольным и скажет:

— «Отец и мать нашего народа» видит во мне только приговоренного к смерти преступника, а не просто Лу Наня.

Услышав этот^*упрек, начальник уезда поднялся со своего места и снова стал приветствовать поэта; отдав столько поклонов, сколько следовало по отношению к почетному гостю, Лу Гаоцзу промолвил: «Это моя вина», и сразу же уступил поэту почетное место.

Гость и хозяин, восхищаясь обществом друг друга, беседовали на различные возвышенные темы и жалели лишь о том, что им не довелось встретиться раньше. Вскоре начальник уезда и поэт стали большими друзьями.

Как в древности дивились все ^{*Фэн И},

Стоявшему у дерева безмолвно,

Так ныне поражает нас Лу Нань,

Лу Гаоцзу посмевший прекословить.

Несчастного, что утром был в канге,

Уж вечером принять, дать место гостя —

Так может поступить лишь человек

С широким, словно небо, благородством.

Рассказ на этом не кончается. Расскажу здесь еще о том, что Ван Цэнь, бывший начальник уезда Цзюньсянь, прослышав о том, что Лу Гаоцзу освободил Лу Наня, возмутился и попросил своего друга, одного из доверенных лиц начальника провинции, устроить так, чтобы начальник провинции послал императору протест против освобождения Лу Наня. Начальник провинции, взявшись за это дело, внимательно изучил все документы, относящиеся к тому периоду, когда Ван Цэнь был начальником уезда. Убедившись в том, что Ван Цэнь из-за личной обиды осудил ни в чем не повинного человека, начальник провинции написал об этом донесение императору. Вскоре пришел императорский указ, по которому Ван Цэнь был отстранен от должности и получил отставку. Начальник провинции попрежнему остался в своей должности, а Лу Гаоцзу это дело даже и не коснулось.

В период, когда происходили все эти события, Тань Цзунь уже не служил. Он жил у себя на родине и занимался тем, что составлял просителям разные жалобы. При этом он брал бумаги только у тех, кто ему давал большие деньги и отказывал тем, кто давал поменьше. Когда начальник уезда Лу Гаоцзу узнал, какими грязными делами занимается в его уезде Тань Цзунь, он сообщил об этом в область. Тань Цзунь был заключен в тюрьму, а затем выслан на дальние границы Китая.

Лу Нань говорил, что только теперь он по-настоящему ожил. Поэт уже окончательно бросил всякие мысли о служебной карьере, целиком предался вину и стихам. Хозяйство его мало-помалу приходило в запустенье, но это его ничуть не тревожило.

Скажу еще, что Лу Гаоцзу, занимая пост начальника уезда, служил бескорыстно, ни от кого не брал ни гроша, любил народ, как своих детей, умел отличать, что выгодно для народа, что плохо. Он раскрывал все преступные дела, так что воры и мошенники в страхе трепетали перед ним, и вскоре от грабежей и разбоев в уезде не осталось и следа. В уезде о Лу Гаоцзу говорили как о святом, и слава о нем донеслась до столицы. Вскоре Лу Гаоцзу получил назначение в Нанкин, и только потому, что он не прислуживался и не унижался перед влиятельными людьми, он получил в столице сравнительно небольшую должность помощника управляющего Палатой обрядов.

Когда Лу Гаоцзу покидал уезд, жители уезда, не желая отпускать своего начальника, как говорится, висли на оглоблях и ложились поперек дороги, а плач стоял по всему пути. Жители провожали своего начальника больше, чем за сотню ли, а Лу Нань проводил его за пятьсот с чем-то ли.

Начальник уезда и поэт долго не могли распрощаться друг с другом, но в конце концов, всхлипывая и вздыхая, расстались.

Впоследствии Лу Гаоцзу получил повышение по службе и стал занимать пост управляющего Палатой чинов в Нанкине. Лу Нань к этому времени совсем разорился и переехал в Нанкин, где надеялся получить приют у Лу Гаоцзу. Последний принял поэта как дорогого гостя. Каждый день поэт получал от своего друга тысячу монет на вино и мог свободно бродить по окрестностям Нанкина, любуясь природой. Всюду, где он только ни бывал, он оставлял на память о себе стихи. Стихи эти доходили до столицы, и их читали друг другу наизусть.

Как-то раз, гуляя в районе^{*Бяньши}, у^{*храма Ли Бо}, он встретил какого-то путника. Странник был бос и ступал по земле легкой походкой бессмертного. Лу Нань предложил страннику вместе выпить. Тогда незнакомец вытащил свою^{*тыкву-горлянку} и налил из нее вино бессмертных.

— Откуда у вас оно? — спросил Лу Нань, отведав изумительного вина.

— Я сам его приготовляю. Бедный странник построил свою лачугу в горах^{*Лушань} у Пика пяти старцев. Если бы вы согласились отправиться со мной, то могли бы вдоволь им насладиться.

— Раз речь идет о прекрасном вине, что может мне помешать пойти с вами, — ответил Лу Нань. Выцарапав на стене храма стихи, в которых он благодарил Лу Гаоцзу, Лу Нань так, как был, без всяких вещей, отправился за босоногим странником.

Лу Гаоцзу, узнав о стихах на храме, вздохнул и сказал:

— Ничего для него не значит притти, ничего не значит уйти. Земля наша для него — это просто гостиница, а сам он на ней вечный странник. Вот уж поистине одержимый!

Не раз посылал Лу Гаоцзу своих людей в горы Лушань к Пику пяти старцев разузнать о поэте, но те возвращались ни с чем.

Через десять лет, когда Лу Гаоцзу был уже в отставке и жил у себя на родине, к нему как-то прибыл посол из столицы: император благодарил сановника за верную службу. Лу Гаоцзу сам не поехал в столицу отблагодарить императора за оказанную честь, а послал туда своего второго сына. Когда молодого человека увидели в столице, его стали расспрашивать о Лу Нане. В столице ходили слухи о том, что Лу Нань встретил бессмертного и стал небожителем.

Потомки сложили стихи, в которых восхваляли Лу Наня:

Лу Наню с широкой душой нелегко было жить:

Не мог он в стремленьях своих быть свободен.

Поэтому так пристрастился к вину и к стихам,

К сановникам знатным был полон презренья.

Какой-нибудь нитки, и той не висело на нем,

Когда от людей он ушел беззаботно.

Среди современников славу себе он снискал,

Бессмертным в веках будет имя поэта.

Были сложены о Лу Нане и другие стихи, которые порицают поэта, учат людей не следовать его примеру, чтобы не поплатиться за гордость и пренебрежение к людям.

В стихах говорится:

Пристрастие к вину, к стихам,

Гордыня — вот черты, присущие Лу Наню,

Но тот, кто над толпой стоит,

Обычно в людях только зависть вызывает.

Старайтесь убедить других,

Пускай они идут дорогою иною,

Пусть помнят, что во всех делах

Нужны еще уступчивость и скромность.

ЦЗИНЬ ЮЙНУ ИЗБИВАЕТ СВОЕГО НЕВЕРНОГО МУЖА

Оторвавшись от ветки зеленой,

За ограду цветок улетел.

Не успел и земли он коснуться,

Ветер сразу его подхватил.

Если ветка цветы потеряет,

То она ведь опять зацветет.

А цветок — оторвался от ветки

И не сможет к ней вновь прирасти.

Строфы эти взяты из древней элегии «Покинутая жена». Они говорят о том, что жена неотделима от мужа, как цветок от ветки. Если на ветке нет цветов, то они появляются с наступлением весны. Когда же цветок оторвется от ветки, он уже не сможет вновь прирасти к ней. Мораль этих стихов в том, что жена должна всегда верно служить мужу и делить с ним все радости и лишения, что она не должна бояться бедности и гнаться за богатством. Если жена не будет тверда в исполнении своего супружеского долга и начнет действовать против воли мужа, то потом она сама в этом раскается.

Расскажу вам об одном знаменитом сановнике времен династии^*Хань. Человек этот в молодости был еще совсем неизвестен миру. Его жена оказалась женщиной весьма недальновидной, и хоть у нее и были глаза, она, как говорится,^{*«не смогла разглядеть гору Тайшань»} и покинула своего мужа. Правда, потом она раскаялась в своем поступке, но было уже поздно.

Вы спросите, о каком это знаменитом сановнике идет речь, как его фамилия и имя, откуда он родом. Фамилия этого человека Чжу, имя его Майчэнь, прозвище «Старик-мудрец», родом он из^{*Хойцзи}. Человек этот был крайне беден и вместе со своей женой ютился в жалкой лачуге в каком-то узком переулке. Жили они на те гроши, которые Майчэнь выручал в городе от продажи хвороста, ежедневно собираемого им в горах. Майчэнь стремился к знаниям и никогда не выпускал из рук книги. С вязанкой за плечами шел он по дороге, держа в руках книгу и читая ее вслух. Горожане уже привыкли к этому и по голосу узнавали о приближении торговца. Питая к Майчэню как к ученому человеку сострадание, люди охотно покупали у него хворост, тем более что Майчэнь никогда не заламывал цену и довольствовался тем, что ему давали. Естественно, что ему было значительно легче распродать свой товар, чем другим. Часто ватага взрослых бездельников и детишек, завидев Майчэня с хворостом за спиной и с книгой в руках, окружала его, смеясь и издеваясь над ним. Майчэнь не обращал на это никакого внимания.

Как-то раз жена Майчэня, выйдя за водой, увидела своего мужа в окружении ребятишек, которые хлопали в ладоши и издевались над ним. Ей стало стыдно за мужа, и, когда тот возвратился из города, она напустилась на него:

— Если тебе уж так нужно читать книги, то нечего продавать хворост, а если ты продаешь хворост, то нечего читать книги! Ты ведь не мальчишка и, кажется, не дурак и не сумасшедший. Разве тебе не стыдно итти по дороге в окружении толпы ребят, которые смеются над тобой?

— Я продаю хворост, чтобы кое-как свести концы с концами, — ответил Майчэнь, — а книги читаю, чтобы стать богатым и знатным. Одно не мешает другому. Пусть себе смеются, если им нравится.

— Если бы тебе суждено было стать богатым и знатным, ты не продавал бы сейчас хворост, — засмеялась жена, — с самой древности никогда еще не случалось, чтобы продавец хвороста смог стать чиновником. Нечего говорить ерунду!

— Всему свое время: и богатству, и нищете. Один гадатель предсказал мне, что в пятьдесят лет я непременно прославлюсь. Часто говорят: «воды в море не измеришь», так и ты не можешь знать, что станет со мной в будущем.

— Твой гадатель видел, что имеет дело с дураком, и все это просто выдумал, чтобы посмеяться над тобой. Нечего ему верить! В пятьдесят лет ты уже и хвороста носить не сможешь, не то что стать чиновником. К этому времени ты, вернее всего, помрешь с голоду и вот, может быть, тогда властитель подземного царства^*Яньло призовет тебя на службу, если в его дворце не хватит какого-либо судьи, чтобы судить грешников.

— Разве ты не знаешь, что^{*Цзян Тайгуну} было восемьдесят лет, и он все еще удил рыбу в реке Вэй, когда князь Вэньван, увидев его, посадил в свою колесницу, привез во дворец и просил стать первым советником. А главный советник нынешней династии^{*Гунсунь Хун} в пятьдесят девять лет еще пас свиней в Дунхае и только в шестьдесят лет получил высокую должность и был пожалован княжеским титулом. Если я в пятьдесят лет стану известен, то хоть и уступлю по возрасту^{*Гань Ло}, но все же прославлюсь более молодым, чем те двое. Так что тебе остается лишь терпеливо ждать.

— Нечего сравнивать себя с ними. Те оба: и рыбак, и свинопас, по природе своей были людьми талантливыми. А ты с твоими никому не нужными книгами хоть до ста лет доживи, все равно останешься таким же простофилей. Какая тебе польза от книг? Как я жалею, что вышла за тебя замуж! Когда я вижу, как мальчишки поднимают тебя на смех, мне и то становится не по себе, а тебя это вовсе не трогает. Если ты не послушаешься меня и не бросишь своих книг, я не стану больше жить с тобой. Пусть каждый из нас ищет свою дорогу, незачем быть друг другу помехой.

— Мне теперь сорок три года, через семь лет будет пятьдесят. Позади осталось больше, чем впереди: не долго осталось ждать. Если ты поддашься своему легкомыслию, бросишь меня и уйдешь, позже ты непременно в этом раскаешься.

— В чем мне раскаиваться? Мало что ли на свете разносчиков хвороста! Если я буду еще семь лет ждать, то сама помру где-нибудь от голода. Отпусти меня и дай мне возможность спокойно дожить оставшиеся мне годы.

— Ну что ж, ладно! — сказал со вздохом Майчэнь, видя, что жена твердо решила его покинуть и что он не сможет ее удержать. — Желаю лишь, чтоб твой новый муж был лучше меня!

— Получше тебя найти нетрудно! — бросила она на прощание, отвесила мужу два низких поклона и очень довольная покинула его дом, ни разу не оглянувшись.

Майчэнь долго грустил и написал по этому поводу на стене стихи. В стихах говорилось:

Когда бы муж твой был собакой злой,

Твой долг за ним итти повсюду;

Когда б избрала мужем петуха,

Его покинуть не имела б права.

И все же бросила меня жена,

Не я свою жену покинул.

Майчэню исполнилось пятьдесят лет как раз в то время, когда ханьский император^*Уди издал указ, в котором призывал ко двору всех ученых и мудрых людей. Майчэнь поехал в столицу, где подал прошение на имя императора. Земляки Майчэня, служившие в канцелярии, куда было подано прошение, помогли ему, засвидетельствовав императору его талант и порекомендовав его на должность. Узнав, что Майчэнь родом из Хойцзи и, следовательно, сумеет понять запросы и нужды местного населения, император назначил его начальником этой области.

Получив приказ, Майчэнь тотчас отправился в дорогу. Прежний правитель области, прослышав о готовящемся приезде нового начальника, послал людей чинить дорогу. Среди рабочих, занимавшихся починкой пути, был и тот, кто стал мужем жены Майчэня. Жена его, босиком, с взлохмаченными волосами, стояла рядом и подавала ему еду. Когда пышный поезд нового начальника поравнялся с тем местом, где работали каменщики, она украдкой взглянула на человека, сидящего в экипаже, и сразу узнала в нем своего бывшего мужа, Майчэня. Майчэнь, выглянув из экипажа и заметив свою бывшую жену, приказал слуге позвать ее и посадить в последний экипаж своего поезда. Когда они прибыли в управление, пристыженная до предела женщина с низко опущенной головой стала просить у мужа прощения. Майчэнь попросил привести ее нового мужа.

Тот очень скоро явился, стал отбивать земные поклоны, не смея поднять голову и взглянуть на своего правителя.

— Не похоже что-то, чтобы этот человек был лучше меня! — громко рассмеявшись, сказал Майчэнь.

Женщина снова стала низко кланяться и молить о прощении. Она говорила, что ненавидит себя за то, что у нее раньше не было глаз, и обещала всю жизнь служить Майчэню.

Тогда Майчэнь приказал принести ведро воды и, выплеснув воду на ступеньки, сказал:

— Если воду, которая здесь разлита, можно было бы вновь собрать, то и ты могла бы стать моей женой. Но я не забыл о твоих добрых супружеских чувствах ко мне в дни нашей молодости. За это даю тебе и твоему мужу кусок земли на задворках моей усадьбы. Будете обрабатывать эту землю — она вас прокормит.

Когда жена Майчэня вместе со своим новым мужем выходила из здания управления, все указывали на нее пальцем:

— Это бывшая жена нашего нового правителя!

Сгорая от стыда, она пробралась к реке и бросилась в воду.

Есть стихи, которые можно привести в подтверждение этой истории:

^{*Простая прачка}много ль понимает,

Но не дала ученому погибнуть.

А вот жена Майчэня так жестока,

Что бросила достойного супруга.

Известно уж давно, что воедино

Собрать нельзя расплесканную воду.

Пускай бы прежде мужу не мешала,

Чем каяться потом в своем поступке!

И еще есть стихи, в которых говорится о том, что всегда люди стремились к богатству и бежали от бедности, так что не с одной женой Майчэня случалась такая история.

Напрасно говорить о том,

Кто подл, а кто достоинств полон.

Скажите, кто в сплошной грязи

^{*Дракона распознать сумеет}?

Не странно, что его жена

Судьбы предвидеть не сумела,

Немало в Поднебесной жен,

Что узы брака порывали.

Рассказав историю о том, как жена покинула своего мужа, я предложу вашему вниманию еще одну историю, повествующую о муже, покинувшем свою жену. Человек, о котором пойдет речь, так же как жена Майчэня, хотел избежать бедности и в погоне за богатством пренебрег своим моральным долгом, забыл о милости, которую ему оказали и в конце концов дошел до того, что заслужил кличку «неверного мужа».

История эта переносит нас во времена династии^*Сун в^{*годы правления*«Дальнейшее процветание»} в округ^{*Линьань}. Хотя Линьань в то время был многонаселенным столичным округом, но в нем все-таки было немало нищих. Их главари назывались^{*«туаньтоу»}. Все нищие подчинялись своему главарю и давали ему определенную часть ежедневного дохода. «Туаньтоу» был обязан кормить всю компанию в ненастные дни, когда нельзя было просить милостыню. Он же заботился и об одежде нищих. Поэтому нищие, как рабы, во всем безропотно подчинялись своему главарю и, боясь навлечь на себя беду, никогда не смели спорить с ним. «Туаньтоу», которые, ничего не делая, всегда имели определенный доход, раздавали свои деньги нищим в долг под проценты, извлекая из этого немалую выгоду. Обычно таким путем «туаньтоу» вскоре становились зажиточными людьми. Жили они в полном достатке и не собирались менять своей профессии. Единственно, что всегда смущало таких людей — это сама обидная кличка «туаньтоу». Даже если такой человек приобретал поля и земли и скапливал состояние, которого хватало на несколько поколений его потомков, все равно он оставался «туаньтоу» и не шел в сравнение даже с любым простолюдином. Кроме нищих, никто не уважал его, и ему оставалось лишь быть великим в своем доме при закрытых дверях.

В городе^{*Ханчжоу} одним из таких «туаньтоу» был некто по фамилии Цзинь, по имени Лаода. Десять поколений предков этого человека были такими же «туаньтоу», как и он сам, и сумели составить на этом целое состояние: жили в хорошем доме, имели поля и сады, полный достаток в еде и одежде, полные амбары зерна, лишние деньги в кошельке. В доме было полно слуг и служанок, и хоть нельзя было назвать эту семью самой богатой, но, во всяком случае, она была одной из зажиточных семей в городе Ханчжоу.

Лаода, о котором пойдет речь, был человек умный и предприимчивый. Обязанности «туаньтоу» он целиком передал своему родственнику Лайцзы, а сам жил на скопленные средства, так что в общем уже никакого отношения к нищим не имел. И все-таки за ним попрежнему оставалась кличка «туаньтоу».

Цзинь Лаода было больше пятидесяти лет, сыновей у него не было, жена его умерла, и единственным утешением его была дочь Юйну. Девушка выросла красавицей и, чтобы вы могли иметь представление об ее красоте, опишу ее в стихах:

Пред красотой ее, подобной чистой яшме,

Цветы стыдятся за свою невзрачность;

Ей нехватает лишь дворцового наряда,

А так точь-в-точь, как ^*Чжан, она прекрасна.

Для Цзинь Лаода не было ничего дороже его дочери. Когда Юйну была еще ребенком, он стал обучать ее чтению и письму, так что лет в пятнадцать она умела уже слагать стихи: возьмется бывало за кисть, проведет рукой — и стихи готовы. Юйну, кроме того, была весьма искусна в рукоделии, умела играть на флейте и на гуслях; за что бы она ни взялась, все делала умело и хорошо.

Полагаясь на красоту и таланты своей дочери, Лаода лелеял в душе мечту о том, чтобы выдать ее замуж за человека с^{*чиновною степенью}. Однако это было делом нелегким: несмотря на то, что таких женщин, как она, редко можно было найти даже в богатых и знатных семьях, никто не хотел брать Юйну в жены, памятуя, что она родилась в семье «туаньтоу». Разрешить же дочери выйти замуж за человека без всякого будущего старик не хотел. Поэтому со сватовством ничего не выходило, и Юйну в восемнадцать лет еще не была замужем.

Как-то раз к Лаода зашел сосед и рассказал, что у моста Тайпинцяо живет некий^*сюцай Мо Цзи, двадцати двух лет от роду, по всему видно, человек ученый и весьма талантливый; оставшись круглым сиротой без всякого состояния, он в свое время не смог взять себе жену. Теперь молодой человек собирается держать экзамены на чиновную степень и хотел бы жениться и жить в семье жены.

— Это как раз такой человек, о котором вы думали, — заметил сосед, — почему бы не предложить ему стать вашим зятем?

— А если бы я попросил вас похлопотать об этом деле? — спросил Лаода.

Сосед взялся все устроить. Направился к мосту Тайпинцяо, разыскал молодого человека и объяснил ему причину своего прихода.

— Не буду скрывать от вас правды, — сказал он юноше, — предки этой семьи были «туаньтоу», но Цзинь Лаода сам уже давно этим делом не занимается. Вас должна интересовать лишь его красавица-дочь. Да и семья эта довольно богатая. Если мое предложение не покажется вам оскорбительным, я согласен взять на себя устройство вашей свадьбы.

«Что ж, — подумал про себя Мо Цзи, — теперь, когда я не могу сам себя обеспечить, взять к себе в дом жену я не в состоянии. Почему бы мне не переехать в дом тестя и не получить сразу и жену и деньги? А что надо мной будут смеяться, так это мне безразлично».

— То, что вы, почтенный, мне предложили, — ответил сюцай, — конечно, очень заманчиво. Но я бедный человек и не смогу приобрести свадебных подарков. Как же быть?

— От вас мне нужно получить только согласие, все остальное — это уж мое дело, вам ни о чем не придется заботиться.

Итак, обе стороны пришли к соглашению. Был выбран^{*благоприятный для свадьбы день}; Цзинь Лаода послал своему зятю новое платье. Сюцай переехал в дом старика, и они породнились.

Когда студент Мо увидел, как красива и талантлива, была Юйну, радости его не было предела: не потратив ни гроша, совсем даром, он получил красавицу-жену, приобрел богатое платье и был всегда сыт, — словом, все вышло так, как он хотел. Друзья Мо Цзи, зная, как он беден, отнеслись к нему очень снисходительно, и никто над его женитьбой не смеялся.

^{*Прошел месяц со дня свадьбы}. Цзинь Лаода решил устроить по этому поводу пирушку и предложил зятю попросить его друзей осчастливить их дом своим посещением.

Вся компания пировала дней шесть подряд, и у старика Лаода не было, конечно, времени подумать о своем родственнике Цзинь Лайцзы. А Цзинь Лайцзы тоже по-своему был прав, рассуждая так: «Ты „туаньтоу“ и я „туаньтоу“, и разница между нами лишь та, что семья твоя дольше занималась этим делом, поэтому в руках у тебя оказалось больше денег. Ну а что до нашей родословной, между нами никакой разницы нет. Когда твоя дочь выходила замуж, тебе следовало пригласить меня на свадьбу, но ты этого не сделал. Теперь у тебя на празднике полно людей, пир длится уже седьмой день, а мне ты и не подумал прислать приглашение. Твой зять — сюцай, это так, но не стал же он первым советником при государе! Даже если б я и не был твоим родственником, разве я не могу посидеть с тобой за одним столом? Как это можно человека ни во что не ставить? Ладно, сейчас я всем вам задам! Пожалеете, что так со мной обошлись!».

Рассудив так, Лайцзы созвал пятьдесят-шестьдесят нищих, и вскоре вся эта ватага во главе с ним самим подошла к дому Цзинь Лаода. Что это была за страшная картина!

Шляпы без дна — макушки наружу,

Узлами затянуто рваное платье;

Куски обветшалой цыновки, одеяла в лохмотьях и дырах;

Бамбуковые палки, разбитые миски;

«Подайте, отец!», «девушка, сжальтесь!», «господин, осчастливьте!» —

Кричат перед домом, горланят.

Играют со змеями, водят собак, с лисицами возятся шумно —

Каждый искусство свое выставляет, орет, как умеет;

Голосом страшным тянут развратные песни,

В такт ударяют в ^{*пайбань}, оглушая прохожих.

Кирпич истолкли в порошок и напудрились им:

Страшно смотреть на их рожи.

Орава разнузданных бесов,

^{*Чжун Куй}бы не справился с ними!

Заслышав у дома шум, Цзинь Лаода пошел открывать ворота, и целая орава нищих во главе с Лайцзы с криком и шумом ворвалась в его дом. Лайцзы прямым путем устремился к столу и, не обращая на окружающих никакого внимания, принялся уплетать лучшие блюда и пить лучшие вина.

— Вели твоему зятю и твоей дочери приветствовать поклоном родственника! — крикнул он Лаода.

Напуганные гости, не желая дольше оставаться у своего приятеля, все как один, покинули дом Лаода. Вместе со своими друзьями убежал из дому и Мо Цзи.

Цзинь Лаода ничего не оставалось, как начать извиняться перед своим родственником.

— Сегодня гостей приглашал мой зять, я в этом не принимал участия. Другой раз я специально устрою угощение для вас и приглашу вас к себе побеседовать.

С этими словами Лаода вытащил деньги и роздал их нищим, затем принес два кувшина лучшего вина, живых кур, гусей и приказал нищим все это отнести в дом Лайцзы, чтобы искупить свою вину. Долго шумели непрошенные гости и разошлись только темной ночью. Юйну, расстроенная, сидела у себя в комнате и горько плакала.

Эту ночь Мо Цзи провел у своих друзей и вернулся в дом тестя только на следующее утро. Лаода стыдно было смотреть ему в глаза. Мо Цзи в душе был очень недоволен случившимся, но ни зять, ни тесть ничего друг другу не сказали.

Вот уж, поистине:

Когда немой изведает полыни вкус,

О горечи ее сказать не может людям.

Следует заметить, что Юйну, тяготившаяся дурной славой своей семьи и старавшаяся выбиться в люди, уговаривала мужа целиком посвятить себя науке и, совершенно не считаясь с затратами, покупала для него и современные, и древние книги. Не жалела она денег и на то, чтобы принимать в доме людей талантливых и образованных. Мо Цзи на средства жены завязывал знакомства с теми, кто мог принести ему известность. Усилия Юйну не замедлили сказаться: занятия Мо Цзи с каждым днем шли все успешнее, слава его росла, и к тридцати трем годам он успел уже благополучно^{*выдержать оба экзамена и получить степень цзиньши}.

После празднества в Академии Мо Цзи в черной шапке и парадном платье возвращался домой верхом на лошади. Когда он проезжал по улице, на которой стоял дом его тестя, к нему, толкая и подгоняя друг друга, сбегались люди: каждый хотел раньше другого увидеть нового цзиньши. В толпе Мо Цзи заметил нескольких детишек, которые, указывая на него пальцем, кричали:

— Зять Цзиня-«туаньтоу» стал чиновником!

Мо Цзи, не желая устраивать скандала, вынужден был стерпеть обиду и молча проглотить оскорбление. При встрече с тестем Мо Цзи выполнил все полагающиеся церемонии, хотя в душе очень злился на него.

«Если бы я заранее предполагал, что буду, как теперь, богат и знатен, — рассуждал про себя Мо Цзи, — я мог бы стать зятем знатного вельможи или князя и жить при этом в доме жены. Зачем я выбрал своим тестем „туаньтоу“! Ведь это же позор на всю жизнь. Дети, которых я воспитаю, все равно будут внуками и внучками „туаньтоу“, а я стану посмешищем для людей. Ведь сегодня уже так и вышло. С другой стороны, Юйну очень умна, к тому же нельзя ее обвинить ни в одном из^{*„семи грехов“}, за которые принято выгонять жену. Правду говорят: „коль трижды не обдумаешь поступок свой, потом всегда раскаиваться будешь“».

От всех этих мыслей на душе у Мо Цзи было тяжело, нерадостно. Юйну несколько раз подряд спрашивала мужа, что с ним произошло, но тот ничего не отвечал, и она так и не узнала причины его скорби.

Право, Мо Цзи достоин того, чтобы над ним посмеяться: думает только о богатстве и знатности, которых наконец добился, и совсем забыл о том времени, когда был беден. Теперь он уже ни во что не ставит заслуги своей жены, которая помогла ему прославиться.

Вскоре Мо Цзи получил назначение на должность помощника правителя округа^{*Увэйцзюнь}. Лаода в честь отъезжающих устроил прощальный пир. На этот раз ни один нищий не посмел явиться к нему в дом скандалить.

Округ Линьань был связан с Увэйцзюнью прямым водным путем, так что добраться туда было очень легко. Мо Цзи вместе с женой сел на джонку и отправился к месту назначения. Через несколько дней они причалили к северному берегу реки^{*Бяньши}.

В ту ночь луна так ярко сияла, что кругом было светло, словно днем. Мо Цзи никак не мог заснуть; он встал, оделся и уселся на носу джонки, любуясь луной. Вокруг не было ни души. Мо Цзи снова вспомнил о том, что он зять «туаньтоу», и опять ему стало тяжело и грустно.

Вдруг его осенила недобрая мысль: «Если бы моя жена умерла, я смог бы снова жениться и тогда навсегда был бы избавлен от позора». Коварный план созрел в его голове: он подошел к каюте и позвал Юйну, приглашая ее выйти на палубу полюбоваться прекрасной луной. Юйну уже спала, и Мо Цзи пришлось несколько раз окликнуть жену, чтобы заставить ее подняться.

Не смея ослушаться мужа, Юйну набросила на себя платье и вышла на палубу. Не успела она поднять голову и посмотреть на луну, не успела еще опомниться, как была схвачена мужем. Безжалостный, он потянул ее за собой на нос джонки и сбросил в воду. Затем он тихонько позвал лодочников и приказал им тотчас же отчаливать.

Получив от Мо Цзи крупную награду, лодочники не стали медлить. Ничего не подозревая, они взялись за багры и отчалили. Только в десяти^*ли от места происшествия, когда джонка снова причалила к берегу, Мо Цзи сказал, что его жена вышла на палубу полюбоваться луной и упала в воду, что он спасал ее, но спасти не удалось. Затем он достал три^*лана серебра и дал их лодочникам на вино. Теперь, если лодочники и догадались бы, в чем тут дело, разве кто-нибудь из них осмелился бы раскрыть рот?

О том, как горько плакали, сопровождавшие Юйну служанки, узнав о смерти своей хозяйки, о том, как они разводили руками и причитали: «Наша хозяйка упала в воду!», не буду здесь говорить.

В подтверждение этого происшествия приведу стихи:

Лишь только потому, что тесть был «туаньтоу»

И кличка не понравилась Мо Цзи,

Избавиться решил он от жены достойной,

Забыв, что всем обязан только ей.

Но мужа и жену соединяет небо,

А эту связь никто не разорвет.

Тот человек, кто вдруг жену свою бросает,

«Неверным мужем» прослывет не зря.

Читатель скажет: «Нет худа без добра». Мо Цзи покинул уже место преступления и направился дальше в свой путь, когда к северному берегу Бяньши причалила джонка, в которой ехал управляющий хлебными делами области^{*Хуайси}, некий Сюй Дэхоу. Сюй Дэхоу, так же как Мо Цзи, впервые получил назначение на должность. Джонка его остановилась на том же самом месте, где Мо Цзи сбросил в воду Юйну.

Сюй Дэхоу сидел со своей женой перед раскрытым окном, любовался луной, пил вино, и, несмотря на позднее время, не собирался спать. Вдруг он услышал, что на берегу кто-то громко плачет. По голосу он узнал, что это женщина. Женщина так горько плакала, что Сюй Дэхоу проникся к ней жалостью и поспешил приказать лодочникам пойти посмотреть, в чем дело.

Когда лодочники доложили, что на берегу совсем одна сидит какая-то женщина и плачет, Сюй Дэхоу приказал привести ее на джонку.

После расспросов оказалось, что женщина эта — Цзинь Юйну, жена помощника правителя округа Увэйцзюнь.

Очутившись в воде, Юйну безумно испугалась и уже совсем было приготовилась принять смерть, как почувствовала, что ноги ее зацепились за какой-то предмет, который плыл по волнам по направлению к берегу. Ей удалось доплыть до берега. Когда она выкарабкалась на берег и огляделась, то увидела перед собой лишь одну широкую реку: джонка, на которой она ехала, уже исчезла. Только тогда Юйну поняла, что с ней произошло, и подумала: «Став знатным, мой муж забыл о том, что он был бедняком. Он решил утопить свою жену, чтобы жениться на другой, которая могла бы быть ему парой».

Юйну была спасена, но ей некуда было итти; сколько она ни думала, никакого выхода не могла найти, поэтому она сидела на берегу и горько плакала. Теперь, когда господин Сюй стал ее расспрашивать, она не удержалась и подробно, с начала до конца, поведала ему все, как было. Рассказав свою историю, Юйну так горько заплакала, что растрогала до слез господина Сюй и его жену.

— Не надо так убиваться! — уговаривали Юйну ее спасители, — согласись быть нашей приемной дочерью, а потом мы решим, что делать.

Юйну ответила на их предложение низкими поклонами. Господин Сюй попросил свою жену принести Юйну сухое платье, успокоить ее и уложить спать в отдельной каюте. Всей мужской и женской прислуге на джонке было приказано называть Юйну «молодой барышней», а лодочникам велено было больше не упоминать об этом происшествии.

Через несколько дней они достигли Хуайси, где господин Сюй приступил к своим служебным обязанностям.

Округ Увэйцзюнь, куда получил назначение Мо Цзи, находился в подчинении области Хуайси, так что господин Сюй оказался непосредственным начальником Мо Цзи и вынужден был по долгу службы пригласить его к себе. Познакомившись с Мо Цзи, господин Сюй подумал про себя: «Жаль, что такой талантливый человек мог совершить такой подлый поступок».

Прошло несколько месяцев. Как-то раз господин Сюй обратился к своим друзьям:

— У меня есть дочь, очень талантливая и красивая, она уже в таком возрасте, что ей пора, как говорится, закалывать женскую прическу. Я хотел бы подобрать себе хорошего зятя, с которым смог бы породниться. Нет ли у вас, почтеннейшие, на примете такого человека?

Чиновники, зная, что помощник правителя округа Увэйцзюнь — молодой вдовец, в один голос стали рекомендовать его как человека необычайно талантливого и вполне заслуживающего того, чтобы на нем остановить выбор.

— Я уже давно думал о нем, — ответил им господин Сюй, — но человек этот таким молодым получил степень, что наверное лелеет большие надежды на свое будущее и, может быть, не захочет войти в мою семью.

— Мо Цзи родом из бедной семьи, — возразили ему на это чиновники, — и ему стать вашим родственником все равно, что простому тростнику опереться на драгоценное дерево. Для него большего счастья и быть не может! Как он может не обрадоваться случаю породниться с вами.

— Если вы думаете, что это дело возможное, поговорите с ним об этом. Выберите для этого удобный случай и разузнайте его намерения. Только не говорите с ним от моего имени, так как я не уверен, что из этого что-либо выйдет.

Чиновники согласились и поспешили поговорить об этом с Мо Цзи. Узнав, что его собираются женить, Мо Цзи очень обрадовался: ведь он только и мечтал о том, чтобы вступить в брак с дочерью своего областного начальника, но не знал, как это сделать.

— Если вы только устроите, это дело, — ответил он чиновникам, — обещаю вам, как говорится,^{*«держать для вас во рту яшмовое кольцо»} и^{*«сплести для вас лассо из травы»}.

— Все будет в порядке, все будет в порядке, — заверили чиновники и поспешили с ответом к господину Сюю. Но тот колебался:

— Хоть помощник правителя округа Увэйцзюнь и удостоил меня своим согласием, но дело в том, что я и моя жена очень любим свою дочь и она у нас выросла очень избалованной и капризной. Она сама не хочет выходить замуж. Мо Цзи слишком молод, и я боюсь, что моя дочь не станет ему ни в чем уступать, между супругами начнутся ссоры, а это огорчит и меня и жену. Надо предупредить об этом Мо Цзи. Если он согласится быть к моей дочери снисходительнее, тогда уже можно будет породниться.

Чиновники снова пошли к молодому человеку и передали ему предостережение будущего тестя. Мо Цзи был на все согласен.

Как не похоже было его нынешнее сватовство на первое, когда он был еще сюцаем: теперь он послал своей будущей жене в качестве свадебного подарка парчу с вытканными на ней золотыми цветами.

Когда был выбран благоприятный для свадьбы день, Мо Цзи от радости не знал куда деться, так ему не терпелось стать поскорее зятем управляющего хлебными делами области.

По просьбе мужа госпожа Сюй начала переговоры с Юйну.

— Мой муж очень жалеет, что ты так долго ведешь одинокую жизнь и собирается тебя вторично выдать замуж за молодого цзиныпи. Не отказывайся!

— Хоть я и из бедной семьи, — ответила ей на это Юйну, — но я прекрасно знаю правила поведения. Если я связала свою судьбу с господином Мо, то останусь ему верна до конца своей жизни. Господин Мо отнесся с презрением ко мне, бедной и простой женщине, но я должна терпеливо переносить боль сердца до последних дней своей жизни. Как могу я согласиться вновь выйти замуж и нарушить тем самым правила, которых должна придерживаться жена! — ответила Юйну, и слезы дождем полились из ее глаз.

Увидев, что Юйну говорит это от души и что решение ее непоколебимо, госпожа Сюй продолжала:

— Цзиньши, которого мы прочим тебе в мужья, это и есть Мо Цзи. Господин Сюй очень недоволен его бессердечным поступком и непременно хочет, чтобы вы с ним снова соединились. Муж мой сказал своим друзьям, что у него есть дочь, что он хотел бы найти себе хорошего зятя, и попросил их поговорить об этом с Мо Цзи. Тот очень охотно дал свое согласие. Сегодня вечером он придет в наш дом, чтобы породниться с нами. Как только он войдет в брачную комнату, поведи себя соответствующим образом и выскажи ему всю свою обиду.

Узнав, как обстоит дело, Юйну вытерла слезы, покрыла лицо густым слоем пудры, оделась как подобает невесте и занялась приготовлениями к свадебному обряду.

Вечером помощник правителя округа в парадной чиновничьей одежде, весь в красной парче, с золотыми цветами, воткнутыми в шляпу, сел на быстрого коня с резным седлом и в сопровождении чиновников отправился в дом своей невесты.

Впереди процессии шли два ряда барабанщиков. Кто бы мог удержаться от возгласов удивления при виде этого пышного шествия!

Поистине:

Под звуки труб и грохот барабанов

На белой лошади подъехал к дому зять.

Он так красив, изыскан и изящен —

Действительно, на удивленье всем.

С великой радостью сменил он «туаньтоу»

На тестя, что и знатен и богат,

А та, которую он в реку Бяньши бросил,

Не так важна, чтобы о ней скорбеть.

В тот же вечер управляющий хлебными делами области расстелил в гостиной войлочный ковер и расставил на нем свадебные дары. В ожидании приезда жениха в доме играли на флейте и били в барабаны. Когда Мо Цзи подъехал к дому невесты и сошел с лошади, господин Сюй в парадной одежде вышел ему навстречу. Чиновники, сопровождавшие жениха, удалились, а Мо Цзи пошел прямо в парадный зал.

Вскоре в сопровождении двух служанок появилась невеста. Лицо ее было покрыто красным покрывалом. Молодые люди поклонились небу и земле, отвесили низкий поклон господину и госпоже Сюй и, наконец, поклонились друг другу.

Когда свадебная церемония была закончена, молодых проводили в брачную комнату, где все было приготовлено для праздника^{*свадебных свечей}. Радость, охватившая в это время Мо Цзи, не поддавалась описанию: он чувствовал себя так, как будто он возносится на девятое небо. В брачную комнату он вошел бодро, с высоко поднятой головой. И вдруг в дверях показались служанки; каждая из них держала в руках палку из толстого бамбука. Размахивая палками, служанки набросились на Мо Цзи; они били его по голове, по лицу, сбили с него парадную шапку; затем удары, как дождь, посыпались на плечи, на спину. Удары наносились с такой силой, что молодой цзиньши не переставал кричать. Не ожидая внезапного нападения, он весь съежился и стал призывать на помощь тестя и тещу. Когда, казалось, он уже был на краю гибели, в комнате раздался нежный мягкий голос:

— Не бейте больше этого бездушного молодого человека! Прикажите ему подойти ко мне.

Служанки перестали бить Мо Цзи и, схватив его за уши и за руки, поволокли к своей госпоже так, что ноги его не касались земли. Мо Цзи в это время напоминал будду Амитабу, на которого напали шесть разбойников.

— В чем моя вина? — спросил Мо Цзи, едва очутившись около невесты.

Вдруг ярко горящие свечи осветили лицо невесты, и Мо Цзи убедился в том, что сидящая перед ним женщина не кто иная, как его прежняя жена Юйну.

От страха Мо Цзи совсем растерялся.

— Нечистая сила! Нечистая сила! — кричал он в испуге, к общему удовольствию окружающих.

В это время в комнате появился господин Сюй.

— Моему почтенному зятю незачем пугаться! — сказал он Мо Цзи. — Это не нечистая сила, а моя приемная дочь, которую я подобрал на берегу реки Бяньши.

Сердце Мо Цзи перестало биться. В испуге бросился он перед тестем на колени, сложил в мольбе на груди руки и произнес:

— Я признаю себя виновным. Надеюсь, что господин простит меня.

— Все это меня не касается. Лишь бы дочь моя не возражала.

— Ах, ты, подлая тварь! — плюнув мужу в лицо, набросилась на него Юйну. — Ты что, забыл слова^{*Сун Хуна} — «Нельзя забыть того времени, когда ты был бедным простолюдином, нельзя прогнать жену, с которой ты ел отруби»? Ты пришел в нашу семью с пустыми руками, и, если бы не те деньги, что я на тебя тратила, не быть бы тебе ученым, не добиться бы тебе славы и не стать бы тебе тем, чем ты стал. Я надеялась, что когда мой муж станет известным человеком, он и меня сделает знатной. А ты забыл о моей доброте, изменил своему долгу, не посчитался с нашей любовью, выбросил меня в реку и злом отплатил за добро. Хорошо еще, что небо надо мной сжалилось. Если бы я не встретила благородных людей, которые спасли меня и удочерили, мне пришлось бы погибнуть в утробе рыбы. Как мог ты поступить так жестоко? С каким лицом смогу я сегодня снова вступить с тобою в брак?

При этих словах Юйну разрыдалась; но и плача, она не переставала последними словами ругать своего мужа.

Мо Цзи, на лице которого были написаны стыд и раскаяние, стоя на коленях и отбивая поклоны, молча молил о пощаде. Решив, что с его зятя на этот раз довольно, господин Сюй поднял Мо Цзи с колен и стал уговаривать Юйну.

— Дочь моя, прости его. Сегодня мой зять признал свою вину и раскаялся в своем поступке, больше он не посмеет тебя обижать. Хотя прежде вы уже были мужем и женой, но у себя в доме я на вас смотрю как на новобрачных. Послушайтесь меня и забудьте все старое!

— Вы сами виноваты в том, что с вами сегодня случилось, — продолжал господин Сюй, обращаясь к зятю, — так что не сетуйте на других за то, что вам пришлось в эту ночь претерпеть. Сейчас я позову свою жену, пусть она с вами объяснится.

С этими словами господин Сюй вышел из комнаты. Вскоре пришла госпожа Сюй, которая долго пререкалась и спорила со своим зятем, прежде чем помириться с ним.

На следующий день господин Сюй устроил пир в честь своего зятя.

— Одна женщина дважды не получает свадебных подарков, — заметил господин Сюй, возвращая зятю цветную парчу с золотыми цветами. — Вам уже однажды пришлось потратиться на свадебные подарки для семьи Цзинь, так что сейчас я не посмею принимать от вас вторичных даров.

Мо Цзи стоял с опущенной головой и молчал, а господин Сюй продолжал издеваться над ним:

— До сих пор вас так смущала бедность и низкое происхождение вашего тестя, что вы из-за этого бросили свою жену и преступили законы нравственности. Правда, ваш новый тесть исполняет должность управляющего хлебными делами области, но боюсь, что моя должность вам может показаться слишком ничтожной и брак с моей дочерью вас не устроит.

У Мо Цзи от стыда все лицо побагровело, ему ничего не оставалось, как, еще раз попросив прощения, покинуть дом тестя.

В подтверждение приведу стихи:

Всем сердцем только и мечтал

С семьею знатной породниться.

Не знал, что прежнею женой

Окажется его невеста.

Был посрамлен он и избит,

И от стыда лицо горело.

Спроси: чего ж добился он?

Лишь тестя нового, и только.

«Размахивая палками, служанки набросились на Мо Цзи…»

С этих пор Мо Цзи и его жена жили в таком мире и согласии, какого они раньше не знали. Сюй и его жена относились к Юйну, как к родной дочери, а к Мо Цзи, как к настоящему зятю. Юйну любила господина и госпожу Сюй, как отца и мать.

Тронутый добротой окружающих, Мо Цзи сам стал другим человеком. Он поселил у себя в доме «туаньтоу» Цзинь Лаода, кормил его и заботился о нем до последних дней его жизни.

После смерти господина и госпожи Сюй Юйну носила трехгодичный траур, желая этим отблагодарить своих благодетелей. Мо Цзи умер прежде своей жены, когда ему было пятьдесят с чем-то лет. За несколько дней до смерти он видел сон: его посетило божество и сказало: «Тем, что ты некогда собирался убить свою жену и пренебречь установленными небом законами, ты прогневил верховное божество и оно сократило тебе жизнь на двенадцать лет, а срок твоей чиновной карьеры — на тридцать лет. То, что твоя жена не погибла и ты снова смог соединиться с ней, — это тоже произошло по милости верховного божества. Это оно спасло невинного человека и покарало легкомысленного».

Сон этот очень огорчил Мо Цзи. Когда он передал домашним слова верховного божества, все растолковали их так: не встать больше Мо Цзи, не поправиться ему!

Поистине:

И мысли, и поступки наши —

Все хорошо известно небу.

За все заплатит справедливо!

И разве может быть иначе?

Скажу еще, что с тех пор между членами семей Сюй и Мо на протяжении многих веков заключались браки, и семьи эти были всегда очень дружны между собой.

В стихах говорится:

Сун Хун остался верен долгу —

Прослыл в народе благородным;

^{*Хуан Юня, что жену оставил,}

^{«Неверным мужем» окрестили.}

Взгляните на Мо Цзи: женат был,

А вновь посвататься решился.

Был брак его начертан небом,

И зря лишь духов он тревожил.

ЛЮЙ СТАРШИЙ ВОЗВРАЩАЕТ ДЕНЬГИ И ОБРЕТАЕТ ВНОВЬ СВОЮ СЕМЬЮ

^{*Дал Мао Бао черепахе жить}—

И получил он чин высокий;

^{*Сун Цзяо на реке спас муравья}—

И первым выдержал экзамен.

Простые люди говорят обычно:

«До неба далеко и высоко»;

Как знать им, что от их поступков добрых

Всегда зависит счастье их самих.

Рассказывают, что в провинции Чжэцзян, в округе Цзясин, в местечке Чаншуйтан жил некий богач по фамилии Цзинь, по имени Чжун. Богатства его исчислялись десятками тысяч связок монет. Все представители его рода из поколения в поколение слыли богачами. Цзинь Чжун по природе своей был человеком жадным и скупым. Он не любил никого и ничего, а больше всего на свете он не любил небо, землю, себя самого, своих родителей и императора.

Небо он ненавидел за то, что оно не всегда такое, как в шестой месяц, за то, что ветер и снег заставляют людей осенью и зимой страдать от холода и вынуждают их тратить деньги на покупку одежды. Землю он ненавидел за то, что деревья, которые она рождает, растут не такими, как ему хотелось бы. Богач мечтал о том, чтобы каждый ствол был подобен столбу, каждая большая ветка — балке, а маленькая — решетке: тогда не пришлось бы тратиться на плотницкие работы. Самого себя Цзинь Чжун ненавидел за то, что его чрево мешало ему увеличивать капитал, что стоило ему лишь один день не поесть, как его мучил голод. Своих родителей он ненавидел за то, что они оставили ему в наследство много родственников и друзей, которых приходится угощать, когда они приходят в гости. И, наконец, императора он ненавидел за то, что тот требует с него деньги и зерно в уплату налогов с земли и полей, доставшихся ему по наследству от предков.

Таковы были пять источников его постоянного недовольства.

Помимо того у Цзинь Чжуна были еще и четыре заветных мечты. Во-первых, он мечтал, как^{*Дэн Тун}, стать хозяином медной горы; во-вторых, он хотел, чтобы его дом был такой же «золотой пещерой», какой был дом^{*Го Хуана}; в-третьих, он хотел обладать магической силой^{*Ши Чуна}, чтобы получать драгоценные чаши; в-четвертых, он мечтал, чтобы один из пальцев на его руке, так же как палец^{*Люй Чуньяна}, превращал камешки в слитки золота.

Пять источников его огорчений и четыре несбыточных желания были причиной его вечной неудовлетворенности.

Богач никогда не тратил понапрасну ни одного зерна из своих амбаров и ни одного гроша из своих сбережений. Он, как говорится, варя рис, считал зерна; топя печь, взвешивал хворост. Никогда не упускал он случая нанести ущерб другим и нажиться самому, за всю свою жизнь не совершил ни одного доброго поступка и творил одно лишь зло.^{*3а все это односельчане прозвали Цзинь Чжуна Цзинем-студеной водой} или Цзинем-живодером.

Цзинь Чжун не любил монахов.

«Во всем свете, — рассуждал он про себя, — в полное удовольствие живут одни лишь монахи: они существуют за счет пожертвований, но сами никому ничего не дают». Поэтому каждый монах, которого встречал Цзинь-живодер, был для него, как говорится, сучком в глазу или занозой в языке.

Неподалеку от того места, где жил Цзинь Чжун, находился буддийский монастырь^{*Фушань}. Хотя богачу было уже за пятьдесят лет, он не знал, что такое потратить хоть один грош на возжигание курильных свечей в храме.

Жена Цзиня, урожденная Дань, родилась в тот же год, тот же месяц и тот же день, что и муж, и только часы их рождения были различны.

Жена богача аккуратно соблюдала посты и любила делать людям добро. За первое муж любил ее, за второе — ненавидел.

У госпожи Дань за сорок с лишним лет супружеской жизни еще не было детей. И вот однажды она потихоньку от мужа из собственных^{*денег «на шпильки и на гребешки»} взяла двадцать с лишним^*ланов и отнесла их старому монаху из монастыря Фушань, чтобы тот помолился за нее будде и попросил о потомстве. Старый монах, очевидно, разжалобил будду, и госпожа Дань подряд родила двух мальчиков. Оба они росли красивыми и умными. В честь монастыря старшему мальчику дали^{*маленькое имя} Фу, а младшему — Шань.

После рождения детей госпожа Дань тайком от мужа часто брала из дома немного риса и дров и относила все это старому монаху. Когда Цзинь Чжун случайно узнавал об этом, он выходил из себя, ссорился с женой и кричал в исступлении. Старуха Дань не спускала мужу, и ссора прекращалась лишь тогда, когда оба они обессиливали от крика. Такие сцены случались между мужем и женой не раз, но так как госпожа Дань была женщиной упрямой и настойчивой, то, несмотря на размолвки с мужем, она поступала по-своему.

История, которая будет описана в рассказе, случилась в тот год, когда богачу Цзиню и его жене было по пятидесяти лет, старшему их сыну было девять лет, младшему — восемь. Оба мальчика уже были отданы в школу и учились очень хорошо.

Когда наступил день рождения супругов Цзинь, богач, боясь, что с поздравлениями придут друзья и родственники, заранее убрался из дома. Тем временем госпожа Дань достала из своих сбережений несколько серебряных монет и сама снесла эти деньги в монастырь, попросив почтенных отцов попоститься и помолиться за долголетие ее и мужа, а также за то, чтобы их сыновья, став взрослыми, не забыли бы своей матери и заботились о ней так же, как она сама сейчас заботится о них.

За день до этого госпожа Дань попросила мужа дать немного денег для храма, но так как богач отказал, ей ничего не оставалось, как устроить все это дело самой.

Собираясь в этот вечер возжечь курильные свечи в честь дня рождения в семье Цзинь, монах послал к госпоже Дань за рисом одного из своих собратьев, который должен был совершать этот обряд. Стараясь быть никем не замеченной, госпожа Дань открыла амбар и загребла три меры риса, которые тут же передала монаху.

Цзинь Чжун, только что вернувшийся домой, застал свою жену как раз в тот момент, когда она запирала амбар. Увидев на земле несколько зерен риса, богач понял, что жена его, несмотря на запрещение, решила распорядиться сама. Он хотел было начать ссору и брань, но вместо этого лишь плюнул и решил притвориться, что ничего не заметил.

«Сегодня день нашего рождения, так стоит ли связываться! — рассуждал он про себя. — Да и рис ведь все равно уже унесен из дома, его теперь никак не вернешь».

Всю эту ночь богач вздыхал и не мог заснуть. Долго обдумывал он события прошедшего дня и, наконец, пришел к следующему заключению: «Только смерть этих вороватых^{*плешивых ослов} может избавить меня от дальнейших неприятностей; моя жена — простая жертва их козней. Не станет этих плешивых ослов, прекратятся все несчастья».

Всю ночь строил Цзинь Чжун коварные замыслы против монахов.

Когда рассвело, к дому богача подошли старый монах с послушником: они пришли сюда сообщить госпоже Дань, как прошло молебствие. Старый монах, опасаясь встречи с Цзинем-живодером, стоял за воротами, не решаясь войти в дом. Цзинь Чжун успел заметить незванных гостей. При виде монахов богач нахмурил брови и задумался; затем, приняв какое-то решение, захватил с собой несколько монет, вышел через боковую дверь и направился к рынку.

Купив в аптеке мышьяка, Цзинь Чжун зашел в лавку^{*Вана-третьего}, где продавались разные сладости. В это время Ван-третий приготовлял пирожки: держал на пару целую решетку теста и собирался уже положить в массу чашку сладкой начинки и вылепить пирожки.

— Возьми-ка деньги, — обратился богач к продавцу, вытаскивая из рукава восемь монет и кладя их на прилавок, — да приготовь мне четыре больших пирожка. Не жалей начинки! Сделай в каждом пирожке ямочку, а начинку туда я положу сам.

«С тех пор как я открыл свою лавку, этот знаменитый Цзинь-живодер и на полгроша ни разу ничего у меня не купил, — рассуждал про себя продавец. — Быть сегодня хорошей торговле! Ведь от этого скряги поручить восемь монет труднее, чем от другого восемьсот. Раз ему так понравились мои пирожки, пусть положит в них побольше начинки, авось зайдет ко мне и в другой раз».

Сняв с решетки кругленькие, как снежный ком, пирожки и промяв в них углубления, Ван-третий передал их богачу:

— Все сделано, как вы просили, почтеннейший!

Цзинь Чжун взял у продавца пирожки и так, чтобы тот не заметил, всыпал в них мышьяк, а сверху прикрыл сладкой начинкой. Подождав, пока пирожки остынут, Цзинь Чжун спрятал их в рукава и покинул лавку Вана. На этот раз богач входил в свой дом через главные ворота. Монахи сидели в комнате, предназначенной для гостей, и пили чай.

Довольный тем, что ему удалось застать своих врагов, Цзинь Чжун любезно их приветствовал. После взаимных поклонов, богач прошел в свои покои, разыскал жену и обратился к ней со следующими словами:

— Почтенные отцы пришли к нам рано утром. Наверно они еще ничего не ели! Только что один наш сосед пригласил меня покушать с ним сладостей. Я у него ел пирожки, которые показались мне так вкусно выпеченными, что я прихватил с собой четыре штуки. Почему бы не предложить их нашим гостям?

Обрадованная тем, что муж ее подобрел, госпожа Дань достала красную тарелку, выложила на нее пирожки и велела слуге передать монахам угощение.

Возвращение богача заставило монахов поскорей покинуть его дом, им было уже не до угощения. Когда слуга вынес им тарелку с пирожками, они поняли, что это добрая госпожа Дань послала им угощение, но, не решаясь оставаться в доме богача, спрятали пирожки в рукава и, громко благодаря хозяйку, удалились. О том, как доволен был Цзинь-живодер, можно не говорить.

Поведу свой рассказ дальше. Сыновья Цзинь Чжуна после окончания занятий в школе часто приходили играть в монастырский сад, где оказались и в этот вечер.

«Сыновья почтенного Цзиня часто заходят к нам в скит, — подумал про себя старый монах, — а я ни разу их ничем не угощал. К пирожкам, которыми меня сегодня утром угостила госпожа Дань, я не прикасался. Надо бы положить их в печь, разогреть и предложить детям выпить по чашке чая».

Распорядившись на кухне, чтобы подогрели и подрумянили пирожки и приготовили крепкий чай, монах пригласил детей к себе. Мальчики, до этого долго игравшие в саду, успели уже проголодаться, и при виде горячих, пышных пирожков глаза их разгорелись. Каждый из них тут же съел по две штуки. Дети, которые только что чувствовали себя совершенно бодрыми и здоровыми, едва успели проглотить пирожки,

Как пламя страшное

Им сердце обожгло,

Как десять тысяч пик

В живот вонзилось.

Оба мальчика одновременно закричали от нестерпимой боли в животе. Слуга, сопровождавший мальчиков из школы, страшно испугался и хотел тотчас повести их домой. Но дети, скорчившись от боли, не могли двинуться с места. Монах, не понимая, что произошло, и находясь в страшном смятении, приказал послушнику взвалить на плечи одного мальчика и проводить до дома богача слугу, который взял на руки второго ребенка. Когда детей принесли домой, господин Цзинь и его жена очень испугались и поспешили узнать у слуги, что произошло.

— Ваши дети только что в монастыре Фушань съели четыре пирожка; сразу же после этого у них так разболелись животы, что они начали кричать и корчиться от боли. Настоятель говорит, что дал им те самые пирожки, которыми сегодня утром его здесь угощали. Он не успел съесть их сам и решил угостить ваших детей.

Услышав такое объяснение, Цзинь Чжуну ничего не оставалось, как признаться во всем жене. В страшном испуге госпожа Дань бросилась поливать детей холодной водой. Но как могла она спасти их таким путем! Изо рта, ушей и носа у них пошла кровь и, о ужас! — они тут же умерли.

Госпожа Дань в страшном отчаянии и горе начала молиться за своих детей, которые оказались жертвой злодея-отца. Ругаться и ссориться с мужем теперь было бесполезно. Не будучи в силах сдержать своей злобы на мужа и вынести скорби по детям, госпожа Дань пошла в свою комнату, сняла с себя платок, которым была опоясана, повесила его на балку и удавилась.

Богач Цзинь, поплакав над детьми, утер слезы и пошел в комнату жены, чтобы поговорить с ней. Увидев под потолком раскачивающееся, как на качелях, тело своей жены, Цзинь Чжун чуть не умер от страха. В тот же день он тяжело заболел и через семь дней умер.

Родственники этой семьи, всегда ненавидевшие Цзиня-живодера за его скупость и жадность и довольные тем, что небо его покарало, все, сколько их ни было, и молодые и старые, как пчелы, налетели на его дом и опустошили все амбары. Вот чего добился в своей жизни обладатель десятка тысяч связок монет, знаменитый богач Цзинь! Такова была расплата неба с тем, кто не любил делать добро и творил одно лишь зло.

Стихи подтверждают всю эту историю;

Когда мышьяк клал в пирожки,

Как было знать ему при этом,

Что навредит он не другим,

А собственных детей отравит.

И мысли наши и дела —

Все хорошо известно небу,

Получишь по заслугам ты —

И разве может быть иначе?

Только что я поведал вам историю о том, как из-за злодеяний богача Цзиня погибла вся его семья. Теперь я расскажу вам о человеке, который совершал лишь добрые поступки и благодаря этому соединил всю свою семью.

Действительно:

Поступки добрые иль злые

Сулят нам счастье иль беду.

Людей от зла остереги ты,

К добру их вечно побуждай!

Рассказывают, что в^{*Цзяннани}, в округе^{*Чанчжоу}, в уездном городе Уси, около Восточных ворот, жила бедная семья, состоявшая из трех братьев. Старшего звали Люй Юй, среднего — Люй Бао, а младшего — Люй Чжэнь. Люй Юй взял себе жену из семьи Ван, Люй Бао — из семьи Ян. Обе женщины были молоды и красивы. Младший брат еще не был женат. Люй Бао в отличие от своих братьев не хотел учиться, был человеком мало порядочным, слыл игроком и пьяницей. Жена его не отличалась большим умом и добрым нравом, что было причиной частых ссор между невестками. У Ван, жены старшего брата, был сын, маленькое имя которого было Сиэр. Ребенку только что исполнилось шесть лет. Однажды мальчик вместе с соседскими детьми отправился поглядеть на^{*праздник духов}. Прошел вечер, наступила ночь, а он так и не вернулся домой. Полные горя родители повесили объявление о пропаже ребенка, несколько дней подряд искали его по всему городу, но напасть на след мальчика не удалось.

Люй Юй в неутешной своей тоске не мог больше оставаться дома. Одолжив у богатых соседей несколько ланов и скупив на эти деньги в районе^{*Цзядина и Тайцана} хлопка-сырца и рулонов материи, он отправился распродавать свой товар. Разъезжая по стране, он повсюду наводил справки о сыне. Зимой каждого года Люй Юй уезжал из дому и возвращался лишь в августе-сентябре. Набирал товар и снова уезжал. За четыре года такой торговли он сумел скопить небольшое состояние, но о сыне так ничего и не узнал. О том, как это наполняло тоской его душу, нечего здесь и говорить.

В свою пятую поездку, где-то в пути Люй Юй повстречался с богатым торговцем материями. Разговорившись с Люй Юем и узнав, что у того есть уже большой опыт в торговле материей, богач предложил ему поехать вместе с ним в провинцию Шаньси, продать товары и закупить тонкой шерсти, чтобы продать ее у себя дома. При этом богач обещал Люй Юю отблагодарить его за услуги. Считая предложение торговца довольно выгодным, Люй Юй согласился поехать с ним.

Вскоре они добрались до провинции Шаньси, где разместили все свои товары в кредит. Но в Шаньси была страшная засуха, которая длилась несколько лет подряд. Поэтому, когда пришел срок получать деньги за товар, никто не мог заплатить торговцам своего долга и они не могли уехать.

Люй Юй, который был еще довольно молод и около двух лет не был дома, не мог воздержаться от посещения публичных домов; там он заразился дурной болезнью, и все его тело покрылось язвами. Возвращаться в таком виде было стыдно, и он решил лечиться на месте. Итак, пока Люй Юй излечился от своего недуга, пока были получены деньги по всем счетам, прошло три года с того дня, как он покинул дом.

Купец-богач, чувствуя себя виноватым в том, что Люй Юй задержался с возвращением на родину, заплатил ему за услуги сумму, в два раза превышавшую условленную. Получив деньги, Люй Юй не стал дожидаться, пока богач справится со своими делами, накупил различной шерсти, попрощался с компаньоном и отправился в обратный путь.

Как-то рано утром, в местечке Чэньлю Люй Юй в отхожем месте нашел забытый кем-то матерчатый черный заплечный мешок.

Когда Люй Юй поднял мешок, он убедился в том, что мешок довольно увесистый. Придя в гостиницу, Люй Юй раскрыл свою находку и нашел в ней одно только серебро, пересчитал — оказалось около двухсот ланов.

«Нет преступления в том, что я возьму эти случайно доставшиеся мне деньги, — подумал про себя Люй Юй, — но если тот, кому они принадлежат, вернется за ними и не найдет их, это его очень огорчит. Когда древние люди находили деньги, они не присваивали их себе, а прятали и возвращали хозяину. Мне теперь уже за тридцать лет, сына я потерял, на что мне эти не заработанные мною деньги!».

Рассудив так, торговец тотчас пошел к тому месту, где нашел деньги, и стал терпеливо ждать, не вернется ли хозяин мешка. Люй Юй прождал целый день, но так как никто за мешком не приходил, то ему ничего не оставалось, как на следующий день отправиться в дальнейший путь.

Пройдя больше пятисот^*ли, он добрался до города^{*Сучжоу}. Здесь он остановился на ночлег в какой-то гостинице, где повстречался с человеком, оказавшимся таким же продавцом, каким был он сам. Когда Люй Юй в разговоре упомянул о том, что по делам торговли был в Чэньлю, его новый знакомый заметил:

— Я, знаете, очень рассеянный. Вчера, когда я был в Чэньлю, я зашел в отхожее место и сбросил с себя мешок. В это время по дороге проезжал уездный начальник. Я выбежал посмотреть на процессию и забыл взять заплечный мешок, в котором у меня было двести ланов серебра. Вспомнил я о нем только вечером, когда уже ложился спать, но решил, что бесполезно итти его разыскивать, так как за целый день его наверняка кто-нибудь успел подобрать. Теперь остается только сожалеть об этой потере.

Люй Юй спросил у торговца, как его зовут и откуда он родом.

— Моя фамилия Чэнь, — отрекохмендовался незнакомец. — Моя родина^{*Хойчжоу}. Теперь я содержу небольшую продуктовую лавку в городе^{*Янчжоу} у шлюза. Осмелюсь ли спросить, а кто вы такой?

— Моя фамилия Люй, я живу в Чанчжоу в городе Уси, так что Янчжоу мне как раз по пути и я смогу вас, почтеннейший проводить.

— Если вы окажете мне эту честь, — ответил торговец, — я буду очень доволен.

На следующее утро они вместе покинули гостиницу. Через несколько дней они добрались до Янчжоу. Люй Юй зашел в дом своего попутчика засвидетельствовать свое почтение. Чэнь попросил гостя оказать ему честь и выпить с ним чаю. За чаем Люй Юй упомянул о пропавшем мешке и стал расспрашивать Чэня о том, как выглядел его мешок. Оказалось, что это был темносиний матерчатый мешок, на одной стороне которого белыми нитками был вышит фамильный знак Чэня.

Люй Юй, уверенный в том, что он подобрал мешок Чэня, обратился к хозяину со следующими словами:

— Несколько дней тому назад в уезде Чэньлю я подобрал мешок точно такого же вида, какой вы только что описали. Посмотрите, не ваш ли это?

— Да, это мой, — подтвердил Чэнь, — и в нем в полной сохранности все мои деньги.

Люй Юй вернул мешок хозяину. Чэнь, обрадованный, тут же предложил гостю взять половину денег, но Люй Юй отказался.

— Но ведь это же несправедливо! — возразил Чэнь. — Вы меня очень огорчите, если не возьмете от меня в знак благодарности хоть несколько ланов.

Люй Юй не стал больше возражать и взял деньги.

Взволнованный и растроганный, Чэнь расставил на столе всевозможные блюда и стал угощать гостя.

«Трудно найти такого хорошего человека, как Люй Юй, — подумал про себя Чэнь. — Чем смогу я отблагодарить его за возвращенные деньги?».

У Чэня была двенадцатилетняя дочь, и он решил предложить своему благодетелю породниться семьями, но не знал, есть ли у Люй Юя сыновья. Поэтому за вином Чэнь спросил гостя:

— Сколько у вас, почтеннейший, сыновей?

— У меня был лишь один сын, — ответил гость, и слезы невольно полились у него из глаз. — Семь лет тому назад он отправился смотреть народный праздник и потерялся. До сих пор мы не можем его найти. Кроме этого ребенка, других детей у нас с женой нет.

Услышав эту грустную историю, Чэнь долго сочувственно вздыхал и, наконец, спросил:

— Сколько лет было вашему сыну, когда он у вас пропал?

— В тот день ему как раз исполнилось шесть лет.

— А как звали вашего сына? Как он выглядел?

— Его маленькое имя было Сиэр. У него была оспа, но на его личике следов ее почти не осталось.

При этом описании лицо Чэня озарилось улыбкой. Он подозвал к себе слугу и что-то прошептал ему на ухо. Слуга кивнул головой и вышел.

Люй Юй задумался: он никак не мог понять, почему его новый приятель расспрашивает его о сыне. В это время в комнату вошел красивый и изящный мальчик в голубом халате. На вид ему было лет тринадцать или четырнадцать.

Увидев гостя, мальчик низко поклонился.

— Зачем отец велел мне притти? — обратился он к Чэню.

— Постой здесь, Сиэр, — ответил Чэнь.

Люй Юй еще больше удивился, когда узнал, что мальчика зовут так же, как и его сына. Несмотря на то, что юноша и лицом был похож на пропавшего сына, Люй Юй посчитал неудобным беспокоить хозяина расспросами, так как только что слышал, как мальчик назвал Чэня отцом. Глубокая скорбь выразилась на лице Люй Юя. Не отрывая глаз, смотрел он на мальчика. Сиэр, со своей стороны, внимательно рассматривал гостя.

«Люй Юй вернул мешок хозяину».

Люй Юй не выдержал и спросил Чэня:

— Это ваш сын?

— Это не родной мой сын. Семь лет тому назад у моего дома остановился какой-то прохожий, который вел за руку вот этого мальчика. Странник сказал, что жена его умерла, он остался один со своим сыном и что, так как дела его шли плохо, он решил отвести сына к родственникам в^{*Хуайань}. Сославшись на то, что в дороге он заболел и израсходовал все деньги, незнакомец просил меня дать ему в залог под сына три лана серебра и обещал выкупить ребенка сразу же после того, как он навестит своих родственников. Я сжалился над путником и дал ему деньги. Когда тот уходил, он очень плакал и, казалось, не мог расстаться с сыном. Поэтому вначале я ничего не заподозрил. Но человек этот больше не возвращался, и в душу мою закралось сомненье. Как-то раз я подозвал мальчика и стал его подробно расспрашивать. Тогда я узнал, что ребенок жил в Уси, что он потерял своих, когда был на празднике, и что какой-то человек обманным путем завел его сюда. Когда я спросил у него фамилию его отца и матери, он назвал мне вашу фамилию. Мальчик был очень умный и сообразительный. Я пожалел его и оставил у себя, относясь к нему так же, как к своей родной дочери; вместе с ней поместил его в школу. Несколько раз я собирался поехать в ваш уезд и разыскать вас, но, к сожалению, до сих пор мне никак не удавалось это сделать. То, что вы мне сегодня рассказали о своем сыне, полностью совпадает с рассказом мальчика, — как говорится, все дело случая, и все делается к лучшему, — поэтому я и велел позвать мальчика: надо же было вам посмотреть на него и убедиться в том, ваш ли это сын.

Сиэр и Люй Юй заплакали.

— У моего сына есть примета, — всхлипывая произнес Люй Юй, — на левой ноге под коленом у него два маленьких родимых пятна.

Сиэр быстро закатал штанину, снял чулок: под левым коленом, действительно, оказались два маленьких родимых пятнышка.

— Сын мой, я твой родной отец! — закричал Люй Юй и бросился обнимать мальчика. — Семь лет тому назад я потерял тебя. Кто мог подумать, что здесь я тебя снова увижу!

Действительно:

Иголку, что в море упала, ты ищешь,

Вдруг ты находишь ее!

Вот так же, случайно, пропавшего сына

Вновь ты, счастливец, нашел.

На пиршестве в сильном волненье душевном

Сына целуешь ты вновь,

И день этот радостный кажется грезой,

Чудным, несбыточным сном.

О том, что переживали в это время отец и сын, можно здесь не говорить. Низко кланяясь, Люй Юй стал благодарить Чэня:

— Если бы вы не оставили мальчика у себя, как могла бы сегодня произойти встреча отца и сына?

— Вы совершили добрый поступок, вернув мне мои деньги. Это небо привело вас, почтеннейший, ко мне, чтобы здесь вы нашли своего сына. Теперь мне очень стыдно перед вами: не зная, что Сиэр ваш сын, я относился к нему без должного уважения.

Люй Юй, перебив Чэня, приказал сыну низко поклониться своему благодетелю в знак благодарности. Чэнь хотел ответить таким же низким поклоном, но Люй Юй остановил его.

Попросив мальчика сесть рядом с отцом, Чэнь обратился к последнему:

— Вы были так добры ко мне, почтенный друг! У меня есть дочь, которой только что исполнилось двенадцать лет. Я бы хотел предназначить ее в жены вашему сыну.

Люй Юй не мог отказать хозяину, видя, что предложение его исходит от чистого сердца. В эту ночь отец и сын, лежа на одной постели, проговорили до самого утра.

На следующий день Люй Юй решил проститься с хозяином и отправиться в дорогу. Чэнь не отпустил гостя и устроил большой пир в честь будущих свата и зятя.

После того как вино обошло несколько кругов, Чэнь достал двадцать ланов серебра и протянул их гостю:

— Я не достаточно хорошо обращался с моим будущим зятем. Прошу вас взять этот небольшой подарок, которым я хочу выразить мои искренние к вам чувства. Убедительно прошу вас не отказываться.

— Я сейчас нахожусь в доме моего свата, и это мне следовало бы поднести вам свадебный подарок. Но я не могу этого сделать, так как оказался здесь случайно. Поэтому я сейчас просто не вправе взять ваш подарок.

— Эти деньги я дарю своему зятю, и это никакого отношения не имеет к свадебным дарам. Если вы не примете денег, я буду думать, что вы не хотите со мной породниться.

Люй Юю пришлось без дальнейших споров принять деньги и приказать сыну до земли поклониться своему будущему тестю. Чэнь поспешил поднять мальчика.

— Этот ничтожный подарок не стоит благодарности!

Сиэр, приняв деньги, пошел благодарить свою тещу. Весь этот день до поздней ночи длился веселый пир.

«Я смог найти своего сына только благодаря тому, что вернул найденные деньги. Все это, конечно, произошло по воле неба! — размышлял про себя Люй Юй. — Но я не только нашел сына, нашел еще ему прекрасного тестя, вышло так, будто^{*„к узорчатой ткани прибавили еще цветов“}. Как мне отблагодарить за все это небо и землю?! Двадцать ланов, которые подарил сегодня сват, — это деньги случайные. Почему бы не пожертвовать их на монастырь? Так я и сделаю!».

На следующее утро Чэнь приготовил угощение. После еды Люй Юй с сыном собрали свои пожитки, поблагодарили хозяина, простились с ним, наняли небольшую джонку и отправились в путь.

Не успели они еще проехать нескольких ли, как заметили на берегу страшную суматоху. Оказалось, что какое-то пассажирское судно пошло ко дну. Люди, очутившиеся в воде, кричали и молили о помощи.

На берегу собралась целая толпа. Все просили лодочников поехать спасать утопающих. Лодочники требовали вознаграждения вперед.

Люй Юй подъехал к этому месту как раз тогда, когда на берегу спорили и суетились.

«Спасти судьбу человека важнее, чем построить семиэтажную пагоду в честь будды. Я все равно собирался пожертвовать двадцать ланов монахам, почему бы мне не отдать эти деньги на спасение людей и не совершить, таким образом, добродетельный поступок?».

— Я заплачу вам, — крикнул Люй Юй лодочникам, — отправляйтесь скорее! Если вы спасете всех, получите от меня двадцать ланов.

Услышав о такой награде, лодочники тотчас отчалили, и лодки, как муравьи, расползлись по реке. Кое-кто из толпы бросился в воду и поплыл на помощь утопающим. Очень скоро все были спасены. Люй Юй роздал лодочникам награду, а люди, которых он спас, окружили его и долго благодарили. Один из спасенных, взглянув Люй Юю в лицо, сказал:

— Мой старший брат, как это вы здесь очутились?

Посмотрев на говорившего, Люй Юй убедился, что это был его младший брат Люй Чжэнь. Хлопнув в ладоши, Люй Юй воскликнул:

— Это небо послало меня спасти моего младшего брата!

Люй Юй помог брату подняться на джонку и дал ему на смену сухое платье. Люй Чжэнь низкими поклонами благодарил брата, тот кланялся ему в ответ. Затем Люй Юй позвал сына, велел ему поклониться своему дяде, а сам стал рассказывать брату о том, как он вернул найденные деньги и как нашел своего сына… Слушая брата, Люй Чжэнь не переставал удивляться.

— Как ты очутился в этих краях? — спросил Люй Юй своего брата.

— Этого в двух словах не расскажешь. Через три года после того, как вы покинули наш дом, до нас дошли слухи, что во время пребывания в Шаньси вы заболели и умерли. Наш средний брат навел справки и сказал, что так оно и есть. Ваша жена носит сейчас по вас траур. Один я не мог поверить в то, что вас нет в живых. В последнее время наш средний брат стал принуждать вашу жену вторично выйти замуж. Она же ни за что не соглашалась и послала меня в Шаньси с тем, чтобы я все разузнал о вас… Кто бы мог предположить, что мы здесь с вами встретимся? То, что я попал в катастрофу и вы меня спасли, в этом была милость неба! Сейчас нам не следует медлить. Надо скорей возвращаться домой и успокоить вашу жену. Не опоздать бы нам, а то не известно, что может случиться за это время.

Напуганный предостережением брата, Люй Юй тотчас же приказал отчаливать, и звездной ночью джонка двинулась в путь.

Когда б стрелою мог помчаться,

Не счел бы быстрым он свой путь.

Как вихрь, вперед несется джонка —

И то ему не угодить.

Теперь расскажу о жене Люй Юя, урожденной Ван, которая ни за что не хотела поверить слухам о смерти мужа. Лишь после совершенно очевидных доказательств, представленных Люй Бао, Ван смирилась с мыслью о смерти Люй Юя и сменила свои наряды на траурное^{*белое платье}. Люй Бао это очень не понравилось. Он считал, что поскольку невестка его лишилась мужа и сына еще совсем молодой, то ей следует снова выйти замуж. Уговаривая невестку выйти замуж, Люй Бао, как старший в семье, надеялся получить свадебные подарки. Он попросил свою жену поговорить об этом с Ван, но последняя наотрез отказалась вторично вступить в брак. Кроме того, и младший брат, Люй Чжэнь, непрерывно мешал осуществлению его замысла.

^{* «„Лучше один свидетель, чем десять тысяч слухов“}, — рассуждала между тем Ван. — Говорят, что мой муж умер, но как могу я знать, что произошло с ним там, за десятки тысяч ли?».

Тогда она стала уговаривать Люй Чжэня отправиться в Шаньси, все подробно разузнать на месте и, если выяснится, что Люй Юй действительно умер, привезти домой его тело.

После отъезда Люй Чжэня средний брат не находил себе покоя. От злости, что срываются его планы, Люй Бао несколько дней подряд не возвращался домой, играл в карты и проиграл все свои деньги. И тут до него дошли слухи, что некий купец из провинции Цзянси, овдовев, собирается вновь жениться. Люй Бао не замедлил предложить ему в жены свою невестку. Купец навел справки об этой женщине, остался очень доволен и с благодарностью передал Люй Бао тридцать ланов.

— Моя невестка горда, — забирая деньги, сказал Люй Бао купцу. — И если начать по-хорошему просить ее выйти замуж, она ни за что не согласится. Поэтому я бы вам советовал нанять паланкин и сегодня же ночью тихонько подъехать к моему дому. Как только вы увидите женщину, у которой^{*в волосах будет белая булавка}, без всяких разговоров хватайте ее и тащите в паланкин. Лучше всего будет, если вы наймете джонку и этой же ночью уедете отсюда.

Купец ушел к себе, собираясь поступить так, как ему предложили, а Люй Бао вернулся домой. Опасаясь, что невестка не согласится с его предложением, Люй Бао не сказал ей о купце ни слова. Он только тихонько подозвал к себе жену и предупредил ее:

— Это двуногое животное я сегодня выдам замуж за купца из Цзянси. Я боялся, что эта тварь поднимет крик, и поэтому предупредил купца, чтобы он сделал все потихоньку. Мы условились, что когда стемнеет, купец подъедет сюда с паланкином и силой увезет ее. Не говори ей ничего об этом.

Чьи-то шаги под окном помешали Люй Бао закончить разговор с женой, и — наверно небу было так угодно — не успев предупредить жену о белой булавке, он поспешил уйти к себе.

Между тем, Ван заметила, что Люй Бао от нее что-то скрывает, и забеспокоилась. Притаившись, она стала прислушиваться к разговору между мужем и женой.

— «… подъедет сюда с паланкином и силой увезет ее, не говори ей ничего об этом», — успела расслышать Ван последние слова деверя. Несчастная женщина обратилась к своей невестке:

— Мы ведь с тобой родственницы и всегда жили в мире. Мне показалось, что только что ты говорила со своим мужем обо мне. Если он задумал что-нибудь нехорошее, ты должна предупредить меня.

— С чего вы это вздумали? — ответила жена Люй Бао, и лицо ее залилось краской. — Если вы сами хотите выйти вторично замуж, вам ведь никто не мешает. По-моему, совсем^{*«незачем бросаться в воду, до того как лодка перевернется»}.

Оскорбленная и расстроенная такими речами, Ван пошла в свою комнату и горько заплакала.

«Люй Чжэнь еще не вернулся; жив мой муж или нет, я не знаю. Родители мои живут далеко отсюда, и я не смогу их предупредить, чтобы они сейчас же мне помогли. На помощь соседей рассчитывать тоже нечего: они знают, что за человек мой деверь, и не станут вмешиваться в его дела. Одной мне, конечно, с Люй Бао не справиться, рано или поздно, я все равно стану его жертвой».

Так думала Ван, но никакого выхода найти не могла. «Так или иначе, — рассудила она, — все равно смерти не миновать».

Теперь, твердо решив покончить с собой, она только ждала, пока наступят сумерки и все в доме успокоится. Вдруг Ван заметила, что ее невестка подбежала к входной двери и стала прислушиваться. Это заставило Ван выбежать и закрыть входные двери на засов.

— Какая вы, право, смешная! — воскликнула невестка. — У нас тут еще ни разу ни днем, ни ночью не было воров. К чему вдруг бросаться запирать дверь на засов? Может быть, вы боитесь, что сюда ворвутся злые духи?

С этими словами она выдернула засов из дверей.

Тогда Ван совсем растерялась; от страха она не находила себе места; сердце ее словно резали ножом на части. Побежав к себе, она крепко заперла дверь своей комнаты, достала веревку, подвесила ее к балке и сделала петлю; затем пододвинула к петле стол, взобралась на него, вскрикнула: «Небо да отомстит за меня!», вздохнула и просунула голову в петлю. Белая булавка, которой были заколоты ее волосы, свалилась на землю. Ван ногой оттолкнула стол, и участь ее, казалось, уже была решена. Однако ей не суждено было умереть! Трудно сказать, как это могло произойти, но веревка из грубой конопли вдруг порвалась, и Ван упала на землю.

Встревоженная шумом, жена Люй Бао бросилась к Ван, но нашла двери ее комнаты крепко запертыми. Предчувствуя что-то неладное, она взяла табурет, с силой ударила им по двери, и дверь раскрылась. Вбежав в темную, как пещера, комнату и, споткнувшись о тело невестки, она растянулась на полу, при этом черная булавка выпала из ее волос. В страшном испуге жена Люй Бао поднялась и побежала на кухню. Когда она с фонарем в руках вернулась в комнату невестки, взору ее представилось страшное зрелище: на полу лежало распростертое тело невестки; Ван тяжело дышала, изо рта ее текла слюна, а шея была обмотана веревкой.

Жена Люй Бао бросилась к невестке, и в это время раздался легкий стук в дверь. Отлично зная, кто должен притти, жена Люй Бао побежала было открыть дверь, но вспомнила, что обронила свою булавку. Так как встречать гостя с распущенными волосами было не совсем приличным, она стала шарить по полу и искать свою булавку; второпях она подобрала белую булавку невестки и бросилась к воротам. За воротами стоял купец из Цзянси в окружении людей, державших в руках фонари и факелы. Сюда же подвезли разукрашенный паланкин. Не решаясь подымать шум, купец только слегка постучался в ворота. Почувствовав, что ворота не заперты, купец распахнул их и вошел прямо в дом. Факельщики освещали ему дорогу. Первой, кого он встретил, была жена Люй Бао. Увидев в волосах женщины белую булавку, он набросился на свою добычу, как коршун на воробья, и увлек ее с собой; на помощь купцу поспешили его люди, которые знали о том, что надо увести женщину, волосы которой будут заколоты белой булавкой.

Жена Люй Бао, оказавшись в руках купца, начала громко кричать «ошиблись», но на ее крики никто не обращал внимания. Женщину втащили в паланкин, заиграла музыка, и паланкин понесся вперед.

Вся компания с флейтами, с песней

Вот уж в лодку купца поднялась.

Он ведь думал, что с белой булавкой

Та, что выбрал он в жены себе.

Если в будущем новому мужу

Ей придется ошибку раскрыть,

Пусть лишь мужа во всем обвиняет,

А на небо не смеет роптать.

К этому времени Ван, с шеи которой невестка успела снять петлю, пришла в себя. Услышав на дворе шум, она от страха не знала, куда укрыться. Вскоре до нее донеслись звуки флейты и барабана, шум голосов. Постепенно звуки удалялись и, наконец, все стихло. Долго не решалась Ван двинуться с места; когда же она, в конце концов, вышла из комнаты и позвала свою невестку, — той уже и след простыл.

Тогда Ван поняла, что вместо нее по ошибке увезли невестку. Опасаясь, как бы люди не вернулись обратно за ней, она заперла ворота и подобрала валявшиеся на полу серьги и черную булавку. Всю ночь она не могла от страха заснуть. Едва рассвело, Ван поднялась, умылась, причесалась и только собралась было искать свою траурную булавку, как раздался стук в ворота. Кто-то кричал и требовал, чтобы открыли. Узнав по голосу Люй Бао, Ван пришла в ярость. Она решила не открывать ему да тех пор, пока у него от крика не пересохнет во рту и в глотке.

Когда Люй Бао окончательно охрип, Ван подошла к воротам.

— Кто там? — спросила она.

Узнав по голосу невестку и убедившись в том, что она не собирается открывать, Люй Бао сначала рассвирепел, а затем пустился на хитрость:

— Открой же скорее! Приехал наш младший брат Люй Чжэнь и привез достоверные сведения о старшем брате.

Услышав, что вернулся Люй Чжэнь, Ван не стала тратить времени на поиски белой булавки, заколола волосы черной, оказавшейся у нее под рукой, и поспешила открыть ворота.

Какой там Люй Чжэнь! За воротами стоял один Люй Бао!

Люй Бао зашел в дом. Не найдя своей жены и заметив на невестке черную булавку, он пришел в смятение.

— Куда делась моя жена? — спросил он у невестки.

— Вы сами затеяли это грязное дело! Как могу я знать, где теперь ваша жена?

— Почему на тебе не траурная булавка?

Тогда Ван рассказала деверю о том, как она решила покончить с собой, как порвалась веревка, на которой она собиралась повеситься, о том, как в ее комнату вошла невестка, видимо, обронившая здесь свою черную булавку и впопыхах заколовшая прическу траурной булавкой, когда она поспешила встречать жениха.

Люй Бао теперь ничего не оставалось, как схватиться за грудь и кричать от досады. Ведь он собирался продать свою невестку. Кто б мог подумать, что он продаст свою собственную жену!

Купец из Цзянси, в эту же ночь уехавший на джонке, был теперь уже далеко. Больше половины денег, которые Люй Бао получил от купца, он той же ночью проиграл в карты.

«Ван я не могу взять себе в жены, так как может оказаться, что брат мой жив, — рассуждал про себя Люй Бао, — а для того чтобы жениться на стороне и взять жену в свой дом, у меня нет денег. Придется найти другого покупателя на мою невестку. На вырученные деньги я сам смогу себе выбрать жену».

Только что Люй Бао хотел отправиться на поиски нового покупателя, как заметил группу людей, приближавшуюся к дому. Это были не кто иные, как его старший брат Люй Юй, его младший брат Люй Чжэнь, его племянник Сиэр и двое носильщиков с багажом и товарами. При виде этой процессии Люй Бао выбежал через задние ворота и скрылся. Госпожа Ван бросилась навстречу мужу. Увидев перед собой уже взрослого сына, вернувшегося теперь домой, она спросила Люй Юя, как все это произошло. Тогда муж подробно рассказал жене о том, что с ним случилось. Жена, в свою очередь, поведала мужу о том, как была украдена из дому ее невестка, о том, как пристыженный Люй Бао при виде брата убежал из дому, и о всех тех кознях, которые он против нее строил.

— Если бы я присвоил себе двести ланов, как мог бы я найти своего сына? Если бы я не пожертвовал двадцати ланов, на то, чтобы спасти потерпевших крушение людей, разве мог бы я встретиться с моим младшим братом? Если бы я не встретил младшего брата, как мог бы я знать, что происходит дома? Теперь по воле неба мы снова все вместе. Что до моего преступника-брата, который продал свою жену, так ему и надо: небо покарало его по заслугам.

С этих пор Люй Юй не переставал делать людям добро, и достаток этой семьи рос с каждым днем.

Через некоторое время Сиэр женился на дочери богача Чэня, и сыновей и внуков у них было несметное количество.

Многие из них стали известными и знатными чиновниками.

В стихах говорится:

Люй Юй вернул чужие деньги —

И вот он сына вновь обрел.

Продать невестку думал Бао —

И сам остался без жены.

За нами зорко смотрит небо,

Что разбирается во всем:

За зло и за добро заплатит,

Его ни в чем не проведешь.

*ПЭЙ ДУ, КНЯЗЬ *ЦЗИНЬЧЖОУ, СПРАВЕДЛИВО ВОЗВРАЩАЕТ ЧУЖУЮ НЕВЕСТУ

Будь у чиновника высшая должность,

Богатство будь в тысячу ^{*цзиней},

Пользы от этого будет немного,

Раз волосы белыми станут.

Лишь тот, кто гуманностью душу наполнит

И делает людям добро,

Тысячу осеней будет бессмертен,

В людских сохранится сердцах!

В период династии^{*Первой Хань} у императора^{*Вэньди} был любимый сановник Дэн Тун. Он сопровождал императора в его выездах и спал с ним на одной постели. Любовь и милости, которыми жаловал его император, были ни с чем не сравнимы. Как-то раз старуха Сюй Фу, знаменитая^{*гадательница по чертам лица}, гадала Дэн Туну. Обнаружив у него вертикальную линию, идущую прямо ко рту, она предсказала ему неминуемую смерть от голода и нищеты. Узнав об этом, император рассердился.

— Богатство и знатность исходят от меня. Кто сможет разорить Дэн Туна? — сказал он и, пожаловав своему любимцу во владение медные горы в провинции Сычуань, разрешил ему самому чеканить монеты. Вскоре деньги Дэн Туна заполнили всю Поднебесную, и богатства его могли соперничать с императорской казной.

Однажды на теле императора ни с того, ни с сего вскочил нарыв. Гной и кровь так и струились из него, а боль была такая, что не стерпеть. Опустившись перед императором на колени, Дэн Тун высосал нарыв. Император, почувствовав большое облегчение, спросил:

— Между кем в Поднебесной существует самая большая любовь?

— Нет большей любви, чем между отцом и сыном, — ответил Дэн Тун.

Не успел Дэн Тун уйти, как пришел наследник престола справиться о здоровье отца. Вэньди тут же попросил его высосать нарыв.

— Я только что ел сырое рубленое мясо: боюсь, что, если после этого начну высасывать нарыв, это вам только повредит, — ответил наследник.

Когда принц вышел, император со вздохом сказал:

— Нет большей любви, чем между отцом и сыном, а все же не захотел он высосать нарыв. Дэн Тун любит меня больше, чем мой сын.

С этих пор император еще больше полюбил своего сановника.

Когда слова императора дошли до наследника, он возненавидел Дэн Туна. Впоследствии, когда Вэньди умер и наследник императора вступил на престол под именем^{*Цзинди}, он обвинил Дэн Туна в том, что тот высасывал императору нарыв из лести, и в том, что он привел в хаос денежную систему. Все имущество Дэн Туна было конфисковано, а его самого было приказано заточить в камеру и лишить еды и питья. Таким образом, Дэн Тун действительно умер от голода.

Другой случай: главным советником при ханьском императоре Цзинди был Чжоу Яфу, у которого на лице тоже была зловещая вертикальная линия, идущая прямо ко рту. Император, опасаясь могущества и славы своего министра, искал повода, чтобы наказать его за что-нибудь. Когда Чжоу Яфу случилось провиниться, Цзинди заключил его в тюрьму при Уголовной палате. В негодовании и злобе главный советник отказался от пищи и через некоторое время умер.

И Дэн Тун, и Чжоу Яфу были людьми в высшей степени знатными и богатыми, но раз на лицах их лежала печать голодной смерти, их, конечно, не мог ожидать иной конец.

Хотя все это и так, но говорят ведь, что нечего равнять черты лица с чертами сердца. Если человек, на лице которого есть черты, предсказывающие высшую степень богатства и знатности, творит бесчестные, позорные дела и ему чужда^{*«скрытая добродетель»}, то каковы бы ни были линии на его лице, он не достигнет желаемого. И, наоборот, человек, на лице которого написаны самые недобрые предзнаменования, вместо злой судьбы может добиться счастья, если у него прямое и чистое сердце и если он стремится накоплять в себе «скрытую добродетель». Из этого не следует, что законы гадания по чертам лица не действительны; это означает лишь, что человек своими поступками изменяет предопределение неба.

По этому поводу расскажу следующее.

Во времена династии^*Тан жил некий Пэй Ду. В молодости он был беден и несчастлив. Однажды по вертикальной линии, идущей прямо ко рту, ему предсказали неминуемую голодную смерть. Как-то, прогуливаясь по парку около^{*монастыря Сяншань}, он заметил на перилах беседки три украшенных драгоценностями пояса.

«Вероятно, кто-нибудь их здесь обронил, — подумал про себя Пэй Ду. — Как могу я лишить человека его собственности и тем опорочить свою душу?». Сел и стал охранять драгоценности. Вскоре он увидел, что к нему с плачем приближается какая-то женщина.

— Мой отец заключен в тюрьму, — обратилась она к Пэй Ду. — Я взяла в долг три драгоценных пояса и шла отнести их как выкуп за отца. По дороге зашла в монастырь. Мыла руки перед тем, как возжечь курильные свечи, и обронила здесь пояса. Если кто-нибудь их подобрал и не захочет мне возвратить, мой отец погиб.

Пэй Ду тут же вернул женщине драгоценные пояса. Незнакомка с поклоном поблагодарила Пэй Ду и удалилась.

Как-то раз Пэй Ду опять повстречался с гадателем.

— Расположение линий на вашем лице совершенно изменилось, — сказал ему удивленный гадатель, — нет больше на лице линии голодной смерти. Не совершили ли вы какого-либо поступка «скрытой добродетели»?

Пэй Ду сказал, что никаких таких поступков он не совершал.

— Прошу вас, подумайте как следует; уж наверняка спасли кого-нибудь от пожара или наводнения, — продолжал гадатель.

Пэй Ду рассказал тогда о том, как он вернул пояса.

— Это и есть «скрытая добродетель». В будущем вас ожидают богатство и высокие чины. Могу заранее вас поздравить.

Впоследствии Пэй Ду, действительно, выдвинулся и получил степень^{*цзюйжэня}. Продвигаясь по службе, он дошел до должности первого министра, получил титул князя области Цзиньчжоу и благополучно прожил до старости.

Действительно:

Ну можно ли черты лица сравнить

По точности с чертами сердца!

Всю жизнь обязан человек

Копить в себе лишь добродетель.

И если в чьем-то сердце только фальшь,

Черты лица он не изменит:

Коль смерть от голода дана —

Не сможет счастьем наслаждаться.

Читатель! Я только рассказал тебе о том, как цзиньчжоуский князь Пэй Ду благодаря своей «скрытой добродетели» достиг богатства и знатности. Кто мог предполагать, что, разбогатев и получив высокий чин, он совершит втайне еще больше добродетельных поступков. Еще и теперь нередко передают историю, которая в наши дни вряд ли могла бы случиться, историю о том, как Пэй Ду справедливо возвратил чужую невесту.

Рассказывают, что во времена династии Тан, в царствование императора^{*Сяньцзуна},^{*в тринадцатом году «Начала спокойствия»} Пэй Ду, командуя императорской армией, разбил войска изменника-бунтовщика У Юаньцзы и усмирил район^{*Хуайси}. Вернувшись в столицу, он получил должность первого советника и титул цзиньчжоуского князя. Правители сильно укрепленных пограничных районов, которые долго не хотели покориться танскому императору, так испугались могущества и славы Пэй Ду, что направили императору послание, в котором выражали свое желание отдать танскому императорскому дому свои земли и тем искупить свою вину. Так, Ван Чэнцзун, правитель земель^{*Хэн и Цзи}, собирался отдать области^{*Дэ и Ди}, а Ли Шидао, правитель земель^{*Цзы и Цин}, — области^{*И, Ми} и^*Хай.

Император Сяньцзун, увидев, что мятежники на границах, наконец, усмирены и в Поднебесной водворилось спокойствие, забросил дела управления страной и занялся украшением столицы. Он богато убрал^{*дворец «Драконовой добродетели»}, углубил пруд «Драконова голова», воздвигнул дворец «Императорского блеска».

Помимо этих дел, которыми император занимался с большим воодушевлением, он увлекался также поисками элексира бессмертия и держал при дворе некоего даоса Лю Ми, который, как говорили, знал секрет элексира.

Пэй Ду несколько раз предостерегал императора против всех его увлечений, но Сяньцзун не обращал на это внимания.

В то время государственной казной распоряжался^{*Хуан Фубо},^{*железом и солью} — Чэн И. Оба они самовластно ввели особый налог^{*«сяньюй»}, при помощи которого жестоко грабили и разоряли простой народ, а народные деньги расходовали без всякого толку. Угождая во всем императору, льстивые сановники Хуан Фубо и Чэн И получили должности министров. Пэй Ду стыдился быть с ними в одной должности и подал императору прошение об отставке. Император отказал ему, заявив, что Пэй Ду, который до сих пор любил быть в добром союзе с людьми, становится подозрительным и завистливым. Сознавая, что слава его противников слишком велика, и боясь навлечь на себя беду, Пэй Ду не стал больше вмешиваться в государственные дела. Целые дни проводил он за вином и любовными утехами.

В развлечениях и веселье провел он больше года. Начальники различных округов повсюду выискивали танцовщиц и певиц и посылали их в дом Пэй Ду целыми партиями.

Читатель может спросить: неужели цзиньчжоускому князю так нужны были женщины, что ему непрерывно их присылали в подарок? Конечно, нет. Просто бесконечно льстивые и угодливые чиновники, желая доставить удовольствие влиятельному князю, покупали женщин по двойной цене или уводили их насильно, затем одевали на них новые платья, драгоценные украшения и под видом домашних актрис или служанок почтительно отсылали с кем-нибудь в подарок цзиньчжоускому князю. Не желая показаться неблагодарным, Пэй Ду вынужден был оставлять всех этих женщин в своем доме.

Скажу еще вот что: в области Цзиньчжоу, в уезде Ваньцюаньсянь жил некто по фамилии Тан, по имени Би, по прозвищу «Сокровище страны». На провинциальных экзаменах он получил степень цзюйжэня и служил сначала военным чиновником в Лунцюань в области^{*Гуачжоу}, а затем помощником областного начальника в уезде Хойцзисянь области^{*Юэчжоу}. Когда Тан Би жил еще на родине, его^{*родители договорились с земляком Хуаном}, состоящим при^{*Тайсюе}, что дочь Хуана — Сяоэ станет в будущем женой их сына. Пока Тан Би еще не служил, Сяоэ была совсем ребенком, и поэтому он не мог на ней жениться; когда он стал служить, то опять не смог жениться, так как оба раза, как на зло, получал назначение на юг.

Сяоэ только что исполнилось восемнадцать лет. Лицо ее было подобно букету цветов, а тело, как отшлифованная^*яшма. При всем этом она была очень музыкальна и могла играть на всех без исключения инструментах.

Начальник одного из округов, входивших в область Цзиньчжоу, человек льстивый и угождавший во всем цзиньчжоускому князю Пэй Ду, хотел в подведомственных ему районах подобрать в подарок князю красивых девушек. Пятерых он уже набрал и не хватало одной, особо красивой и талантливой, которая могла бы украсить собой эту группу.

До него дошли слухи о Сяоэ, но в то же время ему говорили, что отец ее — крупный чиновник, состоящий при Тайсюе, и не легко будет ее заполучить. Тогда начальник округа пожертвовал триста тысяч^*цяней, которые вручил начальнику уезда Ваньцюань, чтобы тот купил Сяоэ. Начальник уезда, в свою очередь, желая угодить начальнику округа, послал в дом Хуана гонца, который сообщил Хуану о намерении начальника.

— Я уже получил дары по сговору и не смогу выполнить приказание начальника, — ответил Хуан гонцу.

Начальник уезда трижды принуждал Хуана отдать ему дочь, но тот не соглашался да и только. Когда подошел праздник^{*цинмин}, Хуан поехал навестить могилы своих родителей и оставил Сяоэ одну в доме. Прослышав об этом, начальник уезда сам отправился в дом Хуана, силой вывел Сяоэ из дому, посадил в паланкин и в сопровождении двух нянек тут же отправил ее в дом начальника области Цзиньчжоу, а триста тысяч цяней как выкуп за Сяоэ, скрепя сердце, оставил в доме Хуана.

Когда Хуан вернулся домой и узнал, что начальник уезда отнял у него дочь, он бросился в уездное управление. Здесь он узнал, что Сяоэ уже отправлена в область. Тогда он направился в областное управление, где рассказал о несчастье, случившемся с ним, и потребовал свидания с начальником области.

— Твоя дочь, — сказал ему тот, — обладает неземными талантами и красотой. Стоит ей появиться в доме цзиньчжоуского князя, как она безусловно заслужит его исключительное расположение. Почему бы ей не стать^{*«совком и метелочкой»} другого? Кроме того, ты уже получил от меня свадебных денег шестьсот тысяч цяней. Пошли их твоему зятю и расторгни таким образом помолвку.

— Начальник уезда воспользовался тем, что я уехал на могилу родителей и оставил деньги у меня в доме, — отвечал ему Хуан. — Я сам денег никогда от него не получал, да к тому же там только триста тысяч цяней, которые у меня сейчас при себе. Я хочу только получить дочь, а денег мне не надо.

Начальник области ударил рукой по столу и в сильном гневе произнес:

— Ты получил деньги, за которые продал свою дочь, да еще утаил триста тысяч. Какой смысл в том, что ты ворвался сюда и занимаешься болтовней? Раз твоя дочь уже находится в доме цзиньчжоуского князя, так отправляйся искать ее туда, а здесь тебе делать нечего.

Хуан, увидев, что начальник области полон гнева и старается свалить вину на него самого, не осмелился больше раскрыть рта. Со слезами на глазах покинул он областное управление. Несколько дней провел он в области Цзиньчжоу в надежде хоть разок повидать свою дочь, но ничего о ней не сумел разузнать, и ему ничего не оставалось, как вернуться в уезд.

Начальник области тем временем на тысячу^{*цзиней} накупил всевозможных нарядов, драгоценных жемчужных ожерелий и нарядил шесть своих красавиц, как небесных фей. Целыми днями сидели они в^*ямыне и играли на всевозможных музыкальных инструментах.

Начальник области только ждал дня рождения цзиньчжоуского князя, чтобы снарядить гонца и послать с ним своих красавиц в качестве подарка князю. Желая доставить побольше удовольствия министру, начальник округа проявил много изобретательности, усердия и потратил немало денег. Мог ли он предполагать, что танцовщицы и певицы в доме Пэй Ду составляли целые хороводы и что там потеряли счет тем прекрасным девушкам, которые присылались в дар из различных мест? Шесть красавиц, присланных льстивым начальником, внесли только больше шума в общее оживление и уж, конечно, не могли броситься в глаза министру или оставить след в его сердце. Ведь и на других женщин, которые сюда присылались, было истрачено немало, и все они ничем не отличались от этих шестерых. Стихи могут служить подтверждением этому:

Готовы себя на куски разорвать,

Чтоб радость министру доставить,

И тысяча цзиней не дорого им,

Чтоб музыки князю прибавить.

Но князь наш Пэй Ду пресыщен давно

Весельем и роскошью пышной.

Чиновники льстивые с даром своим

Стыда натерпелись и только.

Это лишь первая часть нашего рассказа. Перехожу к его второй части. Срок службы Тан Би в Хойцзисяни уже истек, и он должен был поехать в столицу держать^{*экзамен на степень цзиньши}. Подумав о том, что Сяоэ теперь стала уже невестой и что пора бы вернуться домой и завершить дело с браком, а поехать в столицу и после этого будет не поздно, Тан Би сложил свои вещи и отправился в уезд Ваньцюаньсянь. На следующий день после возвращения домой он отправился навестить своего тестя Хуана. Последний уже знал, что Тан Би явился, чтобы закончить брачные дела, и поэтому, не дожидаясь, пока зайдет речь о браке, сам подробно рассказал о том, как у него отняли дочь. Долго не мог притти в себя Тан Би, узнав об этой истории.

— Я уже взрослый человек, давно служу, а все занимаю мелкие чиновные должности. Не везет мне в карьере, не везет и в личных делах: вот и своей жены не смог уберечь, — сказал он, скрежеща зубами от досады, — к чему тогда жить?

— Почтенный зять, вы еще молоды и подаете большие надежды своими талантами. Вы безусловно сумеете найти себе подходящую жену. На долю моей дочери не выпало счастья быть вашей спутницей. Если вы будете так безмерно скорбеть и печалиться об этом несчастном происшествии, то лишитесь будущей своей карьеры.

Тан Би никак не мог успокоиться: он собирался поехать к областному и уездному начальникам, чтобы добиться справедливости.

— Дочери моей уже здесь нет, так какой толк спорить с ними, — убеждал его Хуан. — Кроме того, я слышал, что^{*министр Пэй Ду теперь ниже только одного человека} и выше десяти тысяч людей. Боюсь, что потерять его расположение невыгодно для дальнейшей карьеры мудрого моего зятя.

С этими словами он достал триста тысяч цяней, которые ему оставил начальник уезда, и передал деньги Тан Би.

— Возвращаю вам деньги, в свое время потраченные вами на помолвку. Драгоценная пластинка из лазурной яшмы, которую ваши родители преподнесли Сяоэ в качестве свадебного подарка, находится при дочери, и я не могу вам ее вернуть. Мудрый мой зять, вы должны помнить, что самым важным является ваша будущая карьера, и неправильно было бы из-за ничтожной женщины вредить большому делу.

— Мне уже скоро тридцать лет, — сказал Тан Би, и из глаз его потекли слезы, — а я потерял прекрасную невесту. Теперь до конца моих дней не удастся мне^{*«дело лютни и цитры»}. Ничтожная слава и мелкие выгоды только вредят человеку: не буду больше думать о продвижении по службе!

Сказав так, он сильно разволновался, его волнение передалось Хуану, и они оба долго плакали. Как мог Тан Би согласиться взять деньги? Конечно, он от них отказался и с пустыми руками вернулся домой.

На следующий день Хуан сам пошел к Тан Би и снова стал его успокаивать. Он советовал Тан Би прежде всего отправиться в^{*Чанъань} послушать, что ему скажут высшие чиновники, получить должность, а потом уже серьезно обдумать вопрос о подходящем браке. Тан Би не соглашался, но его тесть несколько дней подряд продолжал упорно настаивать на своем.

«Не стоит огорчать тестя, — подумал тогда Тан Би, — да и дома так тоскливо, что не плохо было бы съездить разок в столицу и рассеяться».

Выбрав^{*благоприятный день}, Тан Би купил лодку и собрался в путь.

Его тесть взял триста тысяч цяней, потихоньку положил их в лодку, подозвал к себе сопровождавшего Тан Би слугу и сказал ему по секрету:

— Через два дня после того, как вы отплывете, можешь доложить хозяину об этих деньгах. Пусть он возьмет их. В столице он сможет употребить их на то, чтобы^{*получить хорошую должность}.

Когда Тан Би увидел деньги, он очень огорчился.

— Это деньги, которые получены при продаже дочери из семьи Хуан, ни один грош из них не должен быть истрачен, — сказал он слуге.

Вскоре добрались они до города Чанъань. Прибыв в столицу, Тан Би нанял людей, которые перенесли его вещи, и поселился в гостинице, что помещалась напротив дома Пэй Ду, по левую руку. С утра до ночи ходил он перед домом министра в надежде раздобыть сведения о Сяоэ. Прошла ночь, и на следующее утро Тан Би отправился в Палату чинов, чтобы заявить о себе. Здесь он оставил для просмотра реестр, где были перечислены все должности, в которых он ранее служил. Из Палаты Тан Би вернулся в гостиницу, поел и снова отправился сторожить перед дверьми роскошного дома. Не меньше десяти раз в день наведывался он туда.

Больше месяца провел Тан Би в столице, но как мог он хоть что-нибудь разузнать: бесчисленные чиновники, как муравьи, то входили в дом влиятельного князя, то выходили из него. Кто бы посмел подойти к ним и расспрашивать о таком ничтожном деле?

Действительно:

В ворота богатого дома вошла —

Как в море, глубок в нем простор,

И стала с тех пор ^{*Сяолан}для меня

Совсем незнакомой, чужой.

Однажды в Палате чинов вывесили объявление: Тан Би получил назначение первого помощника при секретаре приказа Палаты военных чинов в области^{*Хучжоу}. Так как эта область расположена на юге, где все места были им исхожены и хорошо ему знакомы, Тан Би остался доволен своим назначением. Как только была готова грамота на занятие должности, он собрал свои вещи, нанял лодочников и выехал из столицы. В районе^{*Тунцзини} на лодку напали грабители. С древних времен говорят: «плохо спрячешь — навлечешь воров». Случилось это, конечно, только потому, что триста тысяч цяней, которые Тан Би возил с собой повсюду, попались на глаза какому-то проходимцу и возбудили в нем жадность. Негодяй собрал еще несколько человек, и вся эта шайка преследовала Тан Би от самой столицы до Тунцзини. Здесь разбойники потихоньку договорились с лодочниками и ждали лишь ночи, чтобы разом приняться за дело. Однако Тан Би не суждено было погибнуть. Поздно вечером он прогуливался по палубе и, заметив, что в лодке творится что-то неладное, прыгнул в воду; подплыл к берегу и был спасен. С реки доносился шум возни на лодке и голоса грабителей, которые так и уехали на ней со всем добром Тан Би. Что сталось с его слугами — остались ли они живы или погибли, — он не знал. Вещи, что были в лодке, так и пропали, и Тан Би остался без всего. Действительно:

Коль протекает крыша, как нарочно,

Подряд две ночи хлещет дождь;

И без того опаздывает лодка —

Так ветер встречный, как на зло.

Триста тысяч и дорожный мешок — это еще ничего, но вместе с ними пропали реестр с записью должностей, которые он занимал, и приказ о новом назначении, свидетельствовавший о том, что он направлялся к месту службы. Таким образом, даже с чиновничьей карьерой теперь было покончено. В то время Тан Би действительно напоминал человека, у которого, как говорится, к небу пути нет и на земле нет приюта.

«Вот уж, право, во всем мне не везет, — рассуждал про себя Тан Би, — за что бы я ни взялся — ничего не выходит. Может быть, вернуться на родину? Но с каким лицом я там покажусь? Или снова поехать в столицу и подать прошение в Палату чинов? Но как смогу я туда добраться, не имея при себе ни гроша на путевые расходы? Здесь у меня нет даже знакомых, у которых я мог бы позаимствовать денег. Ведь не стану же я просить подаяния! Только и остается — броситься в реку и утонуть. С другой стороны, — размышлял Тан Би, — право, я не заслуживаю такой смерти».

Так он сидел у дороги, думал и плакал, плакал и думал. Все перебрал в своих мыслях, но ничего придумать не мог и проплакал до самого утра. По счастливой случайности, когда, казалось, он был уже совсем на краю гибели, жизнь снова улыбнулась ему. К нему, опираясь на палку, приближался какой-то старик.

— О чем тоскует и плачет чиновный человек? — спросил он Тан Би.

Тот рассказал старику о том, как он был ограблен на пути к месту своего назначения.

— Вы, значит, знатный вельможа. Простите, что я не отдал вам должных почестей. Моя^{*«жалкая лачуга»} неподалеку отсюда, прошу господина пожаловать ко мне, — сказал незнакомец и повел Тан Би за собой. Прошли они около^*ли и очутились в доме старика. Здесь незнакомец несколько раз с уважением поклонился Тан Би и сказал:

— Моя фамилия Су, сын мой Су Фэнхуа служит в должности военного инспектора уезда Уюаньсянь области Хучжоу и является, таким образом, вашим подчиненным. Раз вы собираетесь вернуться в столицу, позвольте мне оказать вам небольшую денежную помощь.

С этими словами он поторопился приготовить вино и закуски и стал угощать Тан Би. Затем он достал новое платье, предложил гостю переодеться и, наконец, вручил ему двадцать^*ланов серебра на путевые расходы.

Несколько раз поблагодарив старика Су, Тан Би расстался с ним и один-одинешенек отправился в путь. Опять он поехал в столицу, где остановился в прежней гостинице. Постояльцы гостиницы, узнав, что с ним в дороге приключилось несчастье, очень сочувствовали ему.

Тан Би отправился в Палату чинов, где доложил о приключившемся с ним несчастье.

— Раз у тебя нет ни приказа о назначении на должность, ни послужного списка и ты не можешь представить никаких поручительств, — сказал ему чиновник, — как могу я решить, говоришь ли ты правду или лжешь?

Пять дней Тан Би ходил в Палату чинов и упорно просил о помощи, но так и не добился справедливости. Деньги, которые у него еще оставались, он полностью истратил на свое дело в ямыне.

Тан Би было так тяжело на душе, что, вернувшись из Палаты в гостиницу, он в глубокой тоске сел за столик, и слезы потекли из его глаз. В это время к гостинице подошел какой-то человек средних лет, одетый в фиолетовые шаровары и рубаху, стянутую поясом, на голове — шелковая шапка с мягкими перьями, на ногах — сапоги с толстыми подошвами и широкими носками; всем своим видом человек этот походил на служителя из ямыня. Неторопливо войдя в гостиницу, незнакомец поклонился Тан Би, сел напротив него и спросил:

— Откуда вы, сударь, родом и каково здесь ваше высокое занятие?

— Лучше бы вы, сударь, не спрашивали меня об этом. Своим вопросом вы вынуждаете меня поведать вам безысходную тоску моего сердца.

Не успел еще Тан Би произнести эти слова, как слезы, которые он до сих пор сдерживал, хлынули из глаз.

— Что вас тревожит, уважаемый господин? Расскажите мне подробно, и, может быть, мы сумеем вместе что-нибудь придумать, — сказал человек в фиолетовом платье.

— Фамилия вашего покорного слуги Тан, имя Би, родом я из области Цзиньчжоу, из уезда Ваньцюаньсянь. Недавно я получил чин первого помощника при секретаре приказа Палаты военных чинов в области Хучжоу и отправился в путь. Мог ли я предполагать, что в Тунцзини на меня нападут грабители и отнимут все имущество, что пропадет даже послужной список и приказ о новом назначении и что я не смогу уже дальше следовать к месту своей службы.

— Если вас по дороге ограбили, — ответил человек в фиолетовом платье, — то вы-то здесь не при чем. Почему бы вам не отправиться в Палату чинов и не доложить о случившемся? Что может помешать Палате выдать вам вторично грамоту на чин?

— Я уже несколько раз слезно об этом просил, но в Палате чинов не пожелали удостоить меня своим сочувствием и разрешить этот вопрос. Так что я теперь и не знаю, что мне делать: ведь больше мне не к кому обратиться.

— Нынешний цзиньчжоуский князь Пэй Ду с любовью и состраданием относится к каждому и очень охотно помогает людям в их несчастьях и затруднениях. Почему бы вам не пойти и не попросить свидания с ним? — посоветовал ему незнакомец.

«Неторопливо войдя в гостиницу, незнакомец поклонился Тан Би…»

Эти слова повергли Тан Би в еще большую печаль, и он, плача, сказал:

— Сударь не должен упоминать о Пэй Ду, цзиньчжоуском князе: когда я слышу это имя, мои внутренности как будто режут ножом.

— Почему вы так говорите? — удивленно спросил человек в фиолетовом.

— Еще в юности я заключил брачный договор. Так как я все время служил на юге, то не мог жениться. Кончилось это тем, что областной начальник и начальник уезда насильно увели мою невесту из отчего дома и, включив ее в группу красавиц, подарили цзиньчжоускому князю. Так что теперь я, взрослый мужчина, не имею жены. Хотя цзиньчжоуский князь сам и не повинен в этом деле, но раз ему льстят настолько, что начальники округов и уездов борются за то, чтобы опередить один другого со своими подношениями, вышло так, что он разлучил нас как мужа и жену. Как смогу теперь я вынести свидание с ним?

— Как имя и фамилия вашей невесты? — спросил человек в фиолетовом. — Какой подарок вы ей преподносили?

— Фамилия ее Хуан, имя Сяоэ, в качестве подарка я преподнес ей драгоценную пластинку из лазурной яшмы, которую она носила при себе.

— Я из личной охраны цзиньчжоуского князя и имею свободный доступ на женскую половину, так что могу ее разыскать.

— С тех пор как Сяоэ вошла в княжеский дом, мне не суждено больше с ней встретиться. Я только хотел бы просить вас, сударь, передать ей от меня весточку, чтобы она знала о моих чувствах к ней, тогда я смогу спокойно умереть.

— Завтра в это же время вы наверняка получите от нее добрые вести, — сказал человек в фиолетовом платье, поклонился Тан Би и степенно удалился.

Тан Би начал раскаиваться в своей откровенности, когда обдумал весь разговор с незнакомцем. «Безусловно этот проныра в фиолетовом — личный доверенный цзиньчжоуского князя, посланный последним разузнавать, какие дела творятся в области, рассуждал про себя Тан Би. — В беседе, которую я совсем некстати завел с ним, я употребил много таких выражений, которые могли обидеть князя. Если он теперь даст знать об этом разговоре цзиньчжоускому князю и вызовет его гнев, немало беды падет на мою голову».

Очень неспокойно было у Тан Би на сердце: всю ночь не сомкнул он глаз. Когда настал день и Тан Би закончил свой туалет, он направился подсматривать к дому Пэя. Здесь он услышал, что почтенный князь отдыхает у себя и не выйдет в зал присутствия. Несмотря на это, здесь, как обычно, взад и вперед сновали чиновники с донесениями, непрерывно вбегая в дом и выбегая из него, среди них не видно было вчерашнего незнакомца в фиолетовом платье. Долго простоял Тан Би у дома, затем вернулся в гостиницу, кое-как пообедал и снова направился сторожить. У ворот княжеского дома все было попрежнему.

Заметив, что уже темнеет, Тан Би решил, что человек в фиолетовом одурачил и обманул его. Грустный и опечаленный, вернулся Тан Би в гостиницу. Только собирался он зажечь свет, как увидел на улице двух человек, одетых, как писари, быстро входивших в гостиницу.

— Кто тут первый помощник Тан Би? — спросили вошедшие.

Тан Би так испугался, что притаился в стороне и не посмел ответить.

— Что вы за люди? — спросил у них подошедший в это время хозяин гостиницы.

— Мы чиновники из дома Пэй Ду; выполняя приказ почтенного князя, мы прибыли сюда просить первого помощника Тан Би пойти к князю для объяснений.

— Вот он, — сказал хозяин гостиницы, указывая пальцем на Тан Би.

Последнему ничего не оставалось, как подойти к посланцам князя.

— Я еще ни разу не видал почтенного князя, — обратился Тан Би к чиновникам, — как может он знать меня? Кроме того, на мне домашнее платье, осмелюсь ли в таком виде беспокоить князя?

— Почтенный князь тотчас ждет вас к себе, первый помощник не должен откладывать и медлить.

С этими словами чиновники подхватили его под руки и побежали, словно полетели, к дому министра. Войдя в здание, они попросили Тан Би немного посидеть, пока они доложат князю. Не успели люди князя уйти, как Тан Би услышал, что они бегут обратно.

— Почтенный князь отдыхает у себя и просит вас войти, — доложили они.

Всюду, во всех закоулках и на всех поворотах ярко горели свечи и было светло, как днем.

Чиновники — один спереди, другой сзади — сопровождали Тан Би. Когда они вошли в крохотную приемную, глазам Тан Би представились два ряда матерчатых фонариков; князь, одетый по-домашнему, стоял в ожидании со сложенными для приветствия руками. Тан Би тотчас бросился на землю и стал отбивать поклоны. Он не смел поднять глаз, пот стекал по его спине.

Князь приказал поднять его и сказал:

— Я пригласил вас в мои личные покои, к чему безмерно утруждать себя всякими церемониями?

После некоторого замешательства Тан Би уселся в сторонке. Когда он украдкой посмотрел на князя, оказалось, что это тот самый человек в фиолетовом, с которым он разговаривал накануне в гостинице. Тан Би еще больше испугался, до пота сжал кулаки, опустил глаза и боялся вздохнуть.

Дело в том, что князь в свободное время часто ходил по городу, чтобы узнавать о настроении народа. Вчера он случайно зашел в гостиницу, где встретил Тан Би. Вернувшись домой, князь спросил о девушке по фамилии Хуан, по имени Сяоэ и позвал ее к себе. Действительно она была прекрасна. Пэй Ду расспросил девушку об ее истории, и оказалось, что все сходится с рассказом Тан Би. Когда князь попросил ее показать пластинку из лазурной яшмы и увидел, как крепко привязана она к ее руке, ему стало очень жаль девушку.

— Твой нареченный здесь, — сказал ей князь, — хотела бы ты его повидать?

— Я несчастная женщина, — сказала она плача, — я навеки разлучена с моим нареченным женихом, повидать его или нет — теперь в вашей княжеской власти. Как ничтожная женщина может сама это решить?

Кивнув головой в знак согласия, князь велел ей удалиться, а сам приказал церемонимейстеру приготовить связку в тысячу монет на разные украшения; затем, собираясь приготовить для Тан Би все его документы, князь достал пустой бланк назначения на должность и, вписав туда имя Тан Би, послал человека в Палату чинов, чтобы тот разузнал, какие должности прежде занимал Тан Би, и разыскал удостоверение о новом назначении его первым помощником в Хучжоу. Когда все было готово, князь пригласил Тан Би к себе. Тан Би был в полном смущении: как мог он догадаться о добрых намерениях князя? И вот теперь князь начал такими словами свою беседу с Тан Би:

— То, что вы мне вчера при свидании говорили, было правдиво и печально. Я не мог передать Сяоэ всей горечи ваших слов, тем более, что я повинен в том, что так долго у вас не было^{*«радости лютни и гусель»}.

Тан Би тотчас вскочил с места, бросился на землю и, отбивая поклоны, обратился к князю:

— В своих скитаниях я совсем потерял рассудок, вчера в разговоре я так оскорбил вас, что, сам понимаю, заслужил смертной казни, и теперь мне только остается надеяться на ваше великодушие.

Князь попросил Тан Би подняться и сказал:

— Сегодня как раз очень^{*благоприятный для свадьбы день}; я взял на себя право, быть главным распорядителем брачной церемонии и устроить все для вашего брака. Связка в тысячу монет, которую я вам с почтением предлагаю на дорожные расходы, послужит выражением моего желания искупить перед вами мою вину. Как только вы женитесь, сможете тотчас же отправиться к месту службы.

Тан Би только кланялся и благодарил и не посмел спросить князя о том, как быть с назначением. Вдруг он услышал звуки музыки, и в комнату вошла группа танцовщиц и певиц с^{*красными фонарями} в руках.

Затем, в окружении распорядительниц свадебного пиршества и нескольких мамок появилась прекрасная, как цветок, прелестная, как яшма, Хуан Сяоэ. Тан Би так растерялся, что хотел убежать или спрятаться.

— Прошу молодых подойти сюда и совершить церемонию встречи! — сказала самая старая мамка.

Для новобрачных был разостлан красный ковер. Тан Би и Хуан Сяоэ стали друг против друга и отвесили четыре поклона своему покровителю. Почтенный князь стоял рядом с молодоженами и отвечал поклонами на их приветствия. Перед гостиной давно уже поджидал паланкин, который должен был сразу после церемонии отвезти Сяоэ в гостиницу. Князь распорядился, чтобы Тан Би, не теряя драгоценного времени, поскорей возвращался к себе.

Бегом вернулся Тан Би в гостиницу и услышал, как люди здесь взволнованно говорят о чем-то. Когда он поднял глаза, его взору представились рядами расставленные сундуки и корзины, доверху наполненные деньгами. Вчерашние два чиновника, ожидая прихода Тан Би, сторожили все эти богатства, чтобы передать их из рук в руки. Среди вещей была еще маленькая шкатулка, которая была ему преподнесена особо. Тан Би раскрыл шкатулку и увидел, что там лежало назначение на должность, согласно которому он направлялся в качестве первого помощника при секретаре приказа Палаты военных чинов в область Хучжоу.

Радости Тан Би не было предела. Вскоре приехала Сяоэ. Тан Би ввел ее в гостиницу, где уже была приготовлена брачная комната со *^{свадебными свечами}. Такой радостной ночи до сих пор не знала ни одна сочетающаяся браком пара.

Действительно:

Дни роковые промчались грозой,

Время иное настало.

Ветер нам памятник счастья принес:

^{*Тэнского князя обитель.}

Ныне и чин, и жена у него,

Сердце наполнено счастьем,

Прежде же все по-иному текло:

Только и знал он, что беды.

Теперь, когда Тан Би женился, получил высокую должность и был обладателем состояния в тысячу связок монет, он чувствовал себя так, будто из адской бездны вознесся в небеса.

На следующий день Тан Би снова отправился к князю отблагодарить его. Князь же заранее предупредил стражников, чтобы они отказали Тан Би и просили его больше не утруждать себя посещениями. Тан Би вернулся в гостиницу, снова^{*приготовил шапку и пояс}, опять уложил вещи, нанял в столице несколько слуг, которые должны были его сопровождать, и вместе с женой отправился на родину повидать своего тестя.

Как высохшее дерево, которое увидело весну, как порванная струна, концы которой вновь соединили, безгранично обрадовался Хуан их приезду.

Муж и жена вскоре отправились в область Хучжоу, где Тан Би должен был вступить в должность. Полный чувства благодарности к князю за его благодеяния, Тан Би вырезал из^{*дерева «густых ароматов»} маленькую фигурку князя, которой поклонялся утром, и вечером, желая князю долгих лет жизни и вечного счастья.

Почтенный князь Пэй Ду прожил больше восьмидесяти лет. У него было много сыновей и внуков. Люди считают, что всего этого он достиг благодаря своей «скрытой добродетели».

В стихах говорится:

Когда нет сана и жены, —

Так трудно, что и не расскажешь.

Благополучие во всем

Зависит от твоих поступков.

Коль шаг за шагом человек

В себе лишь добродетель копит —

Богатство, почести идут

К нему, и к сыновьям, и к внукам.

ЧУДАЧЕСТВА ТАН ИНЯ

Ночной порой трубят в рога, бьют в колотушки,

А утро возвещает петушиный крик,

То солнце высоко взойдет над горизонтом,

То клонится к земле сияние луны.

Сезон сменяется другим. Наступит осень,

За ней — зима, и вновь — весна и лето.

На север и на юг идут телеги, лодки;

Другие возвращаются на запад и восток.

Посмотришь в зеркало — увидишь в нем свой возраст,

Увидишь свой состарившийся лик;

Как неустроено все в этом бренном мире —

Нигде, ни в чем порядка не найдешь!

И если хочешь ты средь хаоса земного

Уверенность и миг покоя обрести,

^{*Горячего вина}один кувшин лишь выпей

И мясом рубленым немного закуси.

Стихи эти принадлежат талантливейшему человеку, уроженцу уезда^*Усянь. Фамилия этого человека Тан, имя Инь, прозвище «Сильнейший тигр». Умом своим он превосходил всех своих современников, эрудиции был необъятной. Он был одинаково искусен и в каллиграфии, и в живописи, и в пении. Стоило ему лишь взять в руки кисть — ария или ода, стих или проза были тотчас готовы. Он не умел сдерживать своих чувств, ко всему относился легкомысленно и не гнался за почестями и богатством.

Родился Тан Инь в городе^{*Сучжоу}, а неподалеку, в местечке Уцюй, жила его семья.

Когда Тан Инь выдержал^{*экзамен на степень сюцай}, он в подражание^{*стилю «нанизывания жемчуга»} написал стихи о цветке и луне, в которых было больше десяти стансов. Фраза за фразой развивал он в стихах тему луны и цветка; был в них, например, и такой станс:

В широких просторах колеблются тени —

Цветок свой привет посылает луне.

^{*Из дальних дворов лишь вернулися люди}—

Луна уж совсем подружилась с цветком,

И смотрит она из-за тучки украдкой

На нежную прелесть красавца-цветка.

А ночью глубокой цветок засыпает,

Сиянием ясной луны озарен.

Стихи эти вызвали у всех восхищение и похвалу. Градоначальник Сучжоу Цао Фэн, прочитав эти стихи, высоко оценил талант их автора и порекомендовал наставнику членов императорской семьи внести имя талантливого поэта в список лиц, назначенных для прохождения государственных экзаменов в области. Наставник, о котором здесь идет речь, был некий Фан Чжи, уроженец уезда^{*Иньсянь}. Он был противником поэзии, подражающей древним стилистам. Прослышав же о том, что Тан Инь, пользуясь своей литературной славой, делает все, что захочет, и не соблюдает правил этикета, Фан Чжи не хотел, чтобы поэту дали^{*вторую ученую степень}, и собирался отстранить его от должности. Воздержался он от этого только благодаря настояниям Цао Фэна. Тан Иню, таким образом, удалось избежать неприятностей, но до экзаменов он все же не был допущен. Когда совсем уже подходил срок государственных экзаменов, Цао Фэн в конце концов добился своего, и имя Тан Иня последним было занесено в список «пропущенных талантов». Тан Инь блестяще выдержал экзамен и был признан^{*цзеюанем}.

Когда Тан Инь прибыл в столицу для прохождения экзаменов на высшую чиновную степень, он стал еще более известен своим незаурядным талантом. Вельможи и князья, пренебрегая правилами этикета, старались подружиться с поэтом и почитали за честь знакомство с ним.

В это время столичными экзаменами ведал некий Чэн, главный управляющий делами наследника престола. Чэн, преследуя свою личную выгоду, часто практиковал продажу тем экзаменационных сочинений. Теперь, побаиваясь людских пересудов, он искал человека, давно известного своими талантами. Чэн надеялся, что заслужит всеобщее одобрение, если в списке выдержавших экзамен на первом месте будет значиться фамилия действительно достойного человека. Поэтому, узнав, что в числе экзаменующихся находится Тан Инь, Чэн очень обрадовался и собирался провести его как первого кандидата, блестяще выдержавшего экзамен на степень цзиньши. Тан Инь знал об этом и как-то, по простоте душевной, за вином похвастался:

— Нет сомнения, что в этом году я первым пройду на экзаменах!

Те, кто завидовал талантам Тан Иня, прослышав, что в его успехе лично заинтересован Чэн, подняли вокруг этого шумиху, повсюду рассказывая о несправедливости главного экзаминатора. Об этом на имя императора было послано письменное донесение и вскоре появился императорский указ, запрещавший Чэну просматривать экзаменационные сочинения. В то же время появился приказ, по которому Тан Инь был разжалован и лишен должности.

Вернувшись в родной город, Тан Инь совершенно перестал думать о карьере и славе и совсем отдался вину и стихам. Все величали Тан Иня цзеюанем, и каждый листочек с его каллиграфией, каждый его рисунок или стих считались необычайной ценностью.

Тан Инь в это время особенно увлекался живописью. Какие бы чувства ни овладевали им: радость или гнев, печаль или наслаждение, — все они находили отражение в его рисунках. Стоило лишь появиться его картине, как ее тут же с боем хватали, не считаясь с ценой. Приведу строки из стихотворения, в котором говорится о том, к чему лежала душа Тан Иня:

Он не предался самосозерцанью

И элексир бессмертья не варил,

Не пожелал торговлей заниматься

И хлебороба труд не полюбил.

Украсив шелк рисунком и стихами,

Ценителям богатым продавал,

Чтоб люди про него не говорили,

Что деньги он нечестно наживал.

Говорят, что в Сучжоу из шести ворот: Фэнмэнь, Паньмэнь, Сюймэнь, Чанмэнь, Лоумэнь, Цимэнь — Чанмэнь было наиболее оживленным местом. Сюда стекались лодки, экипажи. Поистине:

По лестницам и вверх, и вниз снуют

Три тысячи зеленых рукавов.

Милльоны золотых монет плывут,

Стекаются сюда со всех сторон.

Уж близится рассвет. Когда ж конец

Торговле оживленной той придет?

Всегда здесь слышен гул людской толпы

На тысячах различных языков.

Будучи как-то раз в районе Чанмэни, Тан Инь сидел на борту^{*прогулочной джонки}. Его тут же окружили литераторы, которые спешили приветствовать знаменитого Тан Иня и, протягивая поэту свои веера, просили нарисовать или написать что-либо им на память. Тан Инь сделал тушью несколько набросков и написал несколько четверостиший. Все больше и больше народу стекалось на берег, узнав, что там сидит знаменитый поэт. Ни мало не смущаясь собравшейся толпой, Тан Инь приказал слуге подать большой кубок вина. Опершись на окно, он принялся было за вино, как вдруг его взору представилась разрисованная джонка, которая, покачиваясь на волнах, плыла мимо. Блестящее убранство джонки бросалось в глаза. Молодая женщина с очаровательным лицом и нежным тонким станом стояла у окна каюты. На женщине было синее платье. Заметив Тан Иня, она стала пристально смотреть на него и улыбаться, рукой закрывая ротик. Джонка проплыла мимо, а Тан Инь, приведенный в неимоверное смятение прекрасным обликом незнакомки, стал расспрашивать лодочников, не знают ли они, кто хозяин джонки. Оказалось, что владелец ее — ученый Хуа из^*Уси. Тан Инь решил тотчас отправиться в погоню и стал громко кричать, подзывая лодку. Но ни одной лодки поблизости не оказалось; поэт был в полном отчаянии. Он собрался было послать слугу на поиски лодки, как увидел, что из города выплывает какая-то джонка. Мало заботясь о том, свободна ли она, Тан Инь стал громко кричать и махать руками, призывая джонку к себе. Когда джонка подошла к берегу, из каюты вышел какой-то человек и, остановившись на носу, громко крикнул:

— «Сильнейший тигр», куда это тебе вдруг так срочно понадобилось ехать?

Когда Тан Инь взглянул на говорившего, он убедился в том, что это был не кто иной, как его близкий друг Ван Яи.

— Я бы хотел как можно скорей навестить своего друга, который приехал сюда издалека, — ответил ему Тан Инь, — поэтому я так усиленно искал лодку. А ты куда держишь путь?

— Я со своими родичами направляюсь в^{*Маошань} возжечь в храме свечи. Через несколько дней мы вернемся обратно.

— Я тоже собирался поехать в Маошаньский храм, но до сих пор все не было попутчиков. Раз я тебя сегодня встретил, уж воспользуюсь случаем.

— Если ты хочешь поехать, отправляйся скорее домой и собери все, что следует. Я здесь причалю и буду тебя поджидать.

— Зачем же мне заходить домой? Сразу и поедем, — возразил Тан Инь.

— Надо же взять с собой курильные свечи и^{*прочие вещи}.

— Приедем в Маошань, там все куплю, — ответил Тан Инь.

Отослав домой слугу и не попрощавшись с людьми, которые ожидали, пока он им что-либо напишет или нарисует, Тан Инь прыгнул в джонку друга. Обменявшись приветствиями с Ван Яи и его попутчиками, Тан Инь закричал:

— Скорей отправляйте лодку! Поскорей отчаливайте!

Лодочники, узнав в новом пассажире Тан Иня, не посмели его ослушаться: тут же взялись за багры и стали отчаливать.

Вскоре Тан Инь увидел перед собой джонку Хуа и дал приказание лодочникам итти за ней следом. Никто не знал, с чем было связано такое распоряжение, но возражать не стали. На другой день приехали в Уси. Заметив, что джонка, которую он преследовал, входит в город, Тан Инь обратился к своим спутникам со следующими словами:

— Было бы позорно, попав сюда, не побывать на озерах^{*Хойшань}; прикажите лодочникам, пусть хоть они отправятся туда набрать воды из источника. Здесь мы их подождем, а завтра двинемся дальше. А пока сойдем на берег и прогуляемся по городу.

Лодочники повернули лодку к Хойшани, а вся компания сошла на берег и направилась к городу.

Оказавшись в самом оживленном и многолюдном месте, Тан Инь бросил друзей и отправился на розыски разукрашенной джонки. Не зная, в каком направлении ушла джонка, он метался по городу, но джонки и след простыл. Когда он свернул на широкую улицу, то вдруг услышал крики: «Берегись! Осторожно!».

Тан Инь остановился. Справа приближался роскошный паланкин, который несло десять человек, за паланкином толпой следовали служанки.

Правильно с древних времен говорят: «коль суждено, так встретишь и за десять тысяч верст»; среди сопровождавших паланкин девиц была и прелестная служанка в синем платье, которую он видел в Чанмэни.

Обрадованный Тан Инь не выпускал паланкина из виду.

Процессия остановилась у большого здания. Женская прислуга вышла приветствовать прибывших, и вскоре все скрылись за воротами.

Тан Инь узнал от прохожих, что дом этот принадлежит ученому Хуа и что в паланкине приехала его жена.

Получив точные сведения, Тан Инь расспросил, как пройти к реке. Когда он пришел на условленное место, джонка, вернувшаяся из Хойшаня, уже поджидала его. Вскоре подошли Ван Яи и вся компания.

— Куда же это вы пропали? — спросили Тан Иня приятели. — Мы вас долго искали, но нигде не могли найти.

— Сам не знаю, как это произошло, — ответил тот. — Как только мы попали в толпу, я вас потерял. Города этого я совсем не знаю. Полдня потерял на то, что расспрашивал дорогу, и вот только теперь сумел до вас добраться.

Больше об этом происшествии говорить не буду, скажу лишь, что вдруг, посреди ночи, во сне Тан Инь начал кричать не своим голосом. Перепуганные друзья разбудили его и стали расспрашивать, что с ним произошло.

— Только что во сне я видел божество в золотой кольчуге. Видение накинулось на меня с золотой палкой, упрекая меня в том, что, когда я отправлялся в Маошань, мною руководили не чувства искренней веры в будду, а желание приятно провести время. Я поклонился божеству и обещал загладить свою вину тем, что в течение месяца буду жить в уединении и полном отрешении от жизни. Завтра с рассветом вы все поедете дальше, а я вернусь на некоторое время домой, так что придется нам расстаться.

Все поверили рассказу Тан Иня.

Когда рассвело, мимо них проехала небольшая лодка, которая, как оказалось, держала путь в Сучжоу. Тан Инь простился с друзьями и пересел в эту лодку. Проехав немного, он сказал лодочнику, что забыл в городе кое-какие вещи и должен вернуться. При этом он вытащил из рукава несколько монет и дал их лодочнику.

Когда лодка причалила, Тан Инь быстро сошел на берег, отправился в харчевню, где раздобыл старое платье и порванную шляпу, переоделся во все это старье и в таком нищенском виде направился к лавке-ломбарду, которую содержал при своем доме господин Хуа. Здесь он собирался заложить свое платье. Увидев управляющего лавкой, Тан Инь обратился к нему. Держал он себя при этом очень скромно, говорил тихо, выбирая выражения простолюдина.

— Фамилия моя Кан, имя Сюань. Я уроженец уезда Усянь. Хорошо умею писать. До сих пор я существовал на то, что работал в небольшой конторе. Недавно умерла моя жена, кроме того, я лишился работы и теперь остался совершенно один, без средств к существованию. Я бы хотел попасть в услужение в какой-нибудь знатный дом и работать переписчиком; не нужен ли такой человек, как я, вашему хозяину. Если он возьмет меня, я никогда не забуду его доброты.

Вытащив из рукава листочек, на котором было написано несколько строк образцовым уставным почерком, Тан Инь передал его управляющему. Увидев, что иероглифы написаны очень красиво и верно, управляющий ответил:

— Сегодня вечером я буду у хозяина и скажу ему о тебе. Зайди завтра за ответом.

Действительно, в этот же вечер управляющий показал своему хозяину образец письма случайного посетителя.

— Очень хорошо написано, — похвалил ученый, рассматривая листок. — Это не почерк простолюдина. Вели ему завтра притти ко мне.

На следующее утро, когда Тан Инь пришел в ломбард, управляющий провел его к хозяину. Тан Инь приветствовал ученого низким поклоном. Поглядев на посетителя, господин Хуа понял, что имеет дело не с простолюдином. Узнав фамилию, имя и родину пришельца, господин Хуа поинтересовался также, приходилось ли ему когда-либо учиться.

— В детстве я сдавал экзамены за начальную школу, но дальше этого дело не пошло, — ответил Тан Инь. —^{*Классические книги}, правда, я еще до сих пор помню.

— Какие, например? — поинтересовался ученый.

Тан Инь изучал «Книгу истории» и фактически хорошо разбирался во всех пяти классиках, но поэт знал, что ученый интересуется «Книгой перемен», и поэтому ответил:

— «Книгу перемен».

Ученый очень обрадовался.

— В моей библиотеке есть очень верная рукописная копия «Книги перемен», — сказал он. — Вы можете взять и читать эту рукопись с моим сыном.

Затем господин Хуа спросил у Тан Иня, каковы его условия.

— Ни о каком жалованье я не осмелюсь вас просить. Я бы хотел только получить кое-какие вещи, чтобы приодеться, и если я смогу вам угодить и понравиться, просил бы вас женить меня на хорошей женщине. Этого мне было бы вполне достаточно.

Такой ответ еще больше обрадовал ученого. Он тут же приказал управляющему подыскать в ломбарде подходящее платье, в которое бы Тан Инь смог переодеться,^{*дал ему новое имя} Хуаань и проводил в комнату для занятий, где представил сыну.

Молодой человек заставил Тан Иня переписывать рукописные издания. Замечая ошибки в иероглифах или фразах, Тан Инь тотчас их исправлял, проявляя при этом такое знание, что вызвал изумление Хуа-сына:

— Вы, оказывается, прекрасно разбираетесь в правилах литературного стиля. Когда же вы бросили ваши занятия литературой?

— В прошлом я действительно много занимался этим, но нужда заставила меня отказаться от этого.

Хозяйский сын был очень доволен, что имеет дело со знающим человеком, и попросил Тан Иня исправлять его ежедневные уроки. Тан Инь делал это с большим усердием и так искусно, что в его руках, как говорится, железо становилось золотом. Иногда, когда тема сочинения была непонятной и трудной, Тан Инь объяснял ее. Когда у Хуа-сына что-либо не получалось, Тан Инь писал за него сам. Учитель молодого Хуа, видя как преуспевает его ученик, как-то раз похвалил его перед хозяином.

Господин Хуа попросил принести сочинения своего сына. Просмотрев их, он покачал головой и сказал:

— До этого мой сын сам не мог дойти. Если только все это не списано, то безусловно сделано вместо него кем-то другим.

Затем он велел позвать сына и спросил его, откуда взялись такие прекрасные сочинения. Тот, не смея скрывать что-либо от отца, признался ему, что все это результат исправлений Хуааня.

Ученый был этим немало удивлен, приказал позвать Хуааня,^{*дал ему тему и предложил тут же написать на нее сочинение}.

Без всяких размышлений Тан Инь взмахнул кистью, и сочинение тотчас было готово. Когда он протягивал свое сочинение хозяину, тот заметил, что у слуги руки нежны, как яшма, а на левой руке у него есть шестой палец. Хуа стал читать сочинение: и стиль, и мысль в нем были прекрасны. По иероглифам можно было судить об искусном каллиграфе. Все это привело хозяина в еще больший восторг.

— Раз ты так искусен в современном литературном стиле, то наверно знаком и с произведениями древности, — сказал Хуа и оставил Тан Иня работать в своем кабинете в должности переписчика. Каждый раз, когда дело шло о каком-нибудь важном письме или донесении, Хуа советовался с новым переписчиком, а иногда даже поручал ему отвечать вместо себя.

В самых сложных письмах и в самых запутанных текстах новый переписчик никогда не пропускал ни одного иероглифа, никогда не писал ни одного лишнего. С каждым днем хозяин все больше доверял ему и осыпал его своими милостями куда больше, чем остальных служащих.

Тан Инь часто покупал вино или какие-нибудь яства и щедро угощал при этом других слуг, работавших в кабинете ученого. Не было в доме человека, который бы не полюбил нового переписчика. Вот почему Тан Иню удалось без особого труда разузнать кое-что о молодой женщине в синем платье, которую он впервые увидел в джонке. Ее звали Цюсян и прислуживала она самой госпоже Хуа, ни на минутку не отлучаясь от своей хозяйки, так что повидать ее не было никакой возможности.

Был конец весны, и Тан Инь на мотив «Песни об иволге» сложил песню, в которой излил свою тоску.

^{*Ветер и дождь провожают весну},

^{*Тоскует кукушка}. ^{*С цветов опадая,}

^{В вихре летают, кружась, лепестки}.

^{*Ворота богатого дома закрыты,}

^{Мхом зарастает заброшенный двор}.

Поник, обгорев, одинокий светильник.

Незанятый край одеяла свисает.

Со мной лишь моя одинокая тень,

И капают, капают горькие слезы:

Не сбылись надежды вернуться домой,

Напрасно мечтал я о встрече с любимой,

Весенние грезы за гранью небес.

Как-то раз, зайдя в комнату переписчика, господин Хуа на стене прямо против двери увидел эти стихи и, поняв, что они написаны его секретарем, стал еще больше расхваливать Тан Иня. То, что прежде господину Хуа никогда не приходило в голову, он теперь узнал из этих стихов: он понял, как тоскует его слуга, влача в полном расцвете сил одинокое существование.

Случилось, что в это время управляющий ломбардом заболел и умер. Господин Хуа временно поручил своему переписчику исполнять его обязанности. Больше месяца Тан Инь заведовал ломбардом, относясь к своим обязанностям с большим вниманием и тщательностью, никогда ни на грош не обманывая хозяина. Господин Хуа собирался окончательно передать ему эту должность, но боялся, что холостяку будет трудно одному справляться со всеми делами. Посоветовавшись по этому поводу со своей женой, ученый позвал сваху и попросил ее подыскать жену для нового управляющего ломбардом.

Тан Инь дал свахе три^*лана серебра и попросил передать от его имени госпоже Хуа, что он отлично понимает, что господин и госпожа вытащили его из грязи и спасли от нищеты, что их дом стал для него его домом и что милость, которую они ему оказали, так же безгранична, как земля и небо. Он просил также передать, что опасается, что, если ему в жены подберут женщину из какого-либо другого дома, это окажется не совсем удобным, так как она не будет знакома с обычаями и нравами этой семьи, и поэтому он желал бы получить себе в жены какую-либо служанку из семьи Хуа.

Сваха все это передала госпоже, а та — мужу.

— Ну что ж, — сказал господин Хуа, — так не только ему, но и нам будет удобнее. Все же не надо забывать, что, когда Хуаань нанимался к нам на работу, он не требовал никакой платы и просил только, чтобы ему подобрали хорошую жену. Теперь же, после того как он так долго и так усердно служил нам, трудно быть уверенным, что он не изменит свои условия, если ему подберут жену не по вкусу. Не лучше ли будет позвать его в гостиную, созвать туда всех служанок и предложить ему самому выбрать одну из них.

— Ты прав, — ответила госпожа Хуа, кивнув головой в знак согласия.

В тот же вечер госпожа Хуа сидела в главном зале, ярко освещенном свечами. По обе стороны от нее, выстроившись в ряд, стояло больше двадцати служанок, разодетых в самые лучшие платья. Глядя на эту группу, можно было себе представить, что это сама^{*богиня запада} сидит во дворце «Яшмовый пруд», окруженная своими феями.

Госпожа приказала позвать управляющего ломбардом.

Явившись в зал, Тан Инь низко поклонился хозяйке.

— Мой муж просил тебе передать, — сказала госпожа Хуа, обращаясь к нему, — что за твое усердие в работе он разрешил тебе жениться и предлагает тебе самому выбрать жену из числа этих служанок.

С этими словами она приказала старой мамке взять свечу и посветить управляющему, чтобы он смог еще лучше разглядеть каждую из них.

Тан Инь взглянул на служанок: все они были очень милы, но Цюсян среди них не оказалось. Тогда он отошел в сторону и стоял, не говоря ни слова.

— Спроси Хуааня, которая ему понравилась? — приказала госпожа мамке. — Пусть он ту себе и выбирает.

Тан Инь продолжал молчать.

— Что ж, у тебя дыры вместо глаз? — начала уже сердиться госпожа Хуа. — Неужели ни одна из моих служанок тебе не приглянулась?

— Я очень благодарен госпоже, что она разрешила мне жениться и даже самому выбрать себе жену. Это, конечно, добродетельный поступок, достойный лучших людей древности. Не знаю, как я, ничтожный человек, смогу отблагодарить за это. Но госпожа еще не привела сюда свою личную прислугу. Если бы вы мне милостиво разрешили, то я бы хотел увидеть всех ваших служанок.

— Что же ты думаешь, что мне жалко тебе их показать, — сказала улыбаясь госпожа Хуа. — Ладно, позовите еще четырех служанок с моей половины. Пусть он посмотрит и на них. Сделаем так, как он хочет.

Четыре служанки, о которых шла речь, были Чуньмэй, Сяцин, Цюсян, Дуншуй. Одна из них заведовала головными украшениями, румянами и белилами; в ведении другой находилось приготовление ароматов и чая; Цюсян отвечала за платья всех четырех времен года; на обязанности четвертой лежало приготовление вина и различных блюд из фруктов.

Поспешив на зов госпожи, служанки не успели переодеться и пришли каждая в чем была. На Цюсян было прежнее синее платье.

Мамка ввела служанок в зал, и они сразу стали за спиной своей хозяйки. Свечи, зажженные в зале, горели так ярко, что было светло, как днем.

Тан Инь продолжал стоять, не раскрывая рта, хотя сразу же приметил среди вошедших служанок ту, которая покорила его своей красотой.

— Ну, кого же ты выбрал? — спросила Тан Иня подошедшая к нему мамка. Хотя Тан Инь отлично знал имя своей избранницы, он не посмел назвать его и, указав на нее пальцем, сказал:

— Если вы дадите мне в жены вот ту, в синем платье, я буду вполне удовлетворен.

Госпожа Хуа оглянулась на Цюсян и улыбнулась. Затем она попросила управляющего покинуть зал.

Тан Инь вернулся в лавку встревоженным и довольным. Он был доволен тем, что все ему так хорошо удалось, но боялся, как бы дело не сорвалось. И вдруг он случайно бросил взгляд на луну, яркое сияние которой освещало все вокруг, как днем. Шагая одиноко взад и вперед по комнате, он^{*распевал стихи}. Вот они:

Думы мои, безнадежные думы,

Позднею ночью заснуть не дают.

В зелени тополя ветер стихает,

Птицы на ветках находят приют.

Трудно мне тем, кто меня окружает,

Высказать думы и чувства мои.

Пусть же их синее небо узнает,

Ясной луне я поведаю их.

На следующий день госпожа Хуа рассказала мужу обо всем, что произошло накануне. Для Тан Иня была специально приготовлена брачная комната, в ней была поставлена постель с пологом, различная мебель и утварь, причем ничто не было упущено. Тан Иню было дано в услужение несколько человек и было объявлено, что он назначается на должность главного управляющего. Комната его была полна различных подарков и роскошно убрана.

Выбрав^{*благоприятный для свадьбы день}, господин Хуа с супругой взяли на себя обязанность распорядителей свадебным пиршеством. Тан Инь и Цюсян вошли в парадный зал и поклонились друг другу. Под звуки барабана вошли они в свою новую комнату,^{*«соединили чаши»} и стали мужем и женой.

Нечего здесь и говорить о том, как они были счастливы.

Ночью Цюсян сказала своему мужу:

— Ваше лицо мне очень знакомо. Где же мы с вами прежде встречались?

— Подумай сама, — ответил Тан Инь.

Через несколько дней Цюсян спросила мужа:

— Не вы ли были тем человеком, который смотрел на меня с прогулочной джонки в Чанмэни?

— Я, — с улыбкой ответил Тан Инь.

— Если это так, то вы ведь не простолюдин, зачем же вам надо было работать здесь слугой?

— Я не мог забыть улыбки, которой ты одарила меня, проезжая мимо на джонке. Поэтому мне и пришлось так поступить, чтобы снова тебя встретить.

— В первый раз я увидела вас в окружении молодых ученых, которые протягивали вам свои веера и спорили между собой: каждый желал, чтобы вы написали или нарисовали ему что-нибудь. А вы, не обращая на них никакого внимания, отошли в сторону, облокотились на окно и стали пить вино так, будто рядом никого и не было. Тогда-то я и поняла, что вы не из простых людей, и улыбнулась вам.

— Если ты могла в простом человеке разгадать знаменитого ученого, — ответил ей Тан Инь, — то тебя, поистине, можно сравнить с^*Хунфу и^{*Люйчжу}.

— Затем, — продолжала Цюсян, — я как будто еще раз видела вас на улице Наньмэн.

— Да, острые у тебя глаза, — с улыбкой ответил Тан Инь. — Действительно, это так и было, ты права.

— Если вы не принадлежите к числу простолюдинов, — обратилась Цюсян к мужу, — то кто вы такой на самом деле? Могу ли я узнать вашу настоящую фамилию и имя?

— Я — Тан Инь из Сучжоу. Самой судьбою нам предназначено было встретиться друг с другом. Теперь, когда мы стали с тобой мужем и женой и когда я тебе все объяснил, ты понимаешь, что нам здесь больше оставаться не следует. Я хотел бы прожить с тобой всю свою жизнь. Согласна ли ты уехать отсюда вместе со мной?

— Если вы, знатный и ученый человек, ничего не пожалели и согласились снизойти до меня, простой служанки, как осмелюсь я поступить против вашей воли и не последовать за вами?

На следующий день Тан Инь взял книгу расходов по лавке и тщательно подвел все итоги, затем составил опись на платья и головные уборы, которые получал от хозяина, включив сюда также и постель с пологом и все те вещи, которые ему были даны при женитьбе. Другую опись он составил на все подарки, которые ему были преподнесены в этом доме. Ни одной ниточки не унес с собой поэт из дома ученого.

Все три бумаги Тан Инь сложил в книжный шкафчик, ключ от которого оставил в замке. Затем он написал на стене следующие стихи:

Решив однажды на досуге побродить,

Поехал я в ^{*пещеры Хуаяна},

Но с полдороги вдруг обратно повернул

В погоне за достойным человеком.

Повсюду следовать хотел я за Хунфу

И с ней одной делить уединенье,

Посмел просить у благородного ^{*Чжу Цзя}

Пристанища усталому бродяге.

Уж раз добился я успеха своего,

Так можно ли смеяться надо мною!

Хотя и бросил дом ничтожнейший слуга,

Но полон он стыда за свой поступок.

Хозяин никогда не спрашивал меня

Об истинной фамилии моей.

Она под «верхом» знака «процветанье» — «кан»,

Под «крышкой» знака «повеленье» — имя.

В эту же ночь Тан Инь нанял маленькую лодку, которая должна была подъехать к дому Хуа. До рассвета, пока в доме все еще спали, Тан Инь запер свою комнату, вместе с Цюсян сел в лодку и отправился в Сучжоу.

Утром прислуга нашла комнату Тан Иня запертой на замок и тотчас побежала доложить об этом господину Хуа. Когда по приказу Хуа комната была открыта, хозяин убедился, что кровать с пологом и другие вещи — все стояло на своих местах. В книжном шкафчике он нашел три счета, составленных с предельной точностью.

Ученый задумался: он не мог понять, что бы все это могло означать. Подняв случайно голову, он увидел стихотворение, написанное на стене. Прочтя стихи, господин Хуа понял, что слуга его в действительности был не Кан Сюанем, как отрекомендовал себя вначале, но никак не мог понять, что, в таком случае, заставило этого человека так долго пробыть в его доме. В его честности хозяин не мог сомневаться, так как у него не пропало ни одного гроша. Кроме того, он не мог понять, как могла согласиться Цюсян убежать вместе с этим человеком, не знал он также, где находятся теперь беглецы.

«В том, что пропала служанка, — думал про себя господин Хуа, — беда не велика, но все же надо бы разобраться в этом».

Поразмыслив, хозяин велел своим слугам позвать людей из областного управления, изложил им обстоятельства дела, дал денег и поручил разыскать беглецов. Те разыскивали их повсюду, но беглецов и след простыл.

Прошло больше года, и господин Хуа почти забыл об этом происшествии. Однажды Хуа случайно оказался в Сучжоу, куда он поехал навестить своего друга. Когда он проходил мимо ворот Чанмэнь, слуга, сопровождавший его, обратил внимание на какого-то ученого, сидевшего в книжном магазине и рассматривавшего книги. Лицом и всем своим обликом ученый очень походил на Хуааня. На левой руке этого человека слуга заметил шестой палец. Слуга поспешил доложить об этом своему хозяину. Тот, не поверив, снова послал слугу в книжный магазин, поручив ему внимательно присмотреться к этому человеку и узнать его фамилию и имя.

Когда слуга снова подошел к магазину, ученый, разговаривая со своим приятелем, уже спускался вниз по ступенькам к выходу. Ловкий слуга решил не упускать случая и тихонько последовал за уходящими, которые направились к воротам Тунцзымэнь, сели в лодку и уехали. Несколько слуг сопровождало ученого и его спутника. Внимательно разглядев ученого, слуга окончательно убедился в том, что это Хуаань. Тогда он вернулся в магазин и спросил у хозяина лавки, не знает ли он, кто был тот человек, который только что рассматривал у него книги.

— Это господин Тан Инь по прозвищу «Сильнейший тигр». Он только что отправился на лодке пить вино к уважаемому^{*Вэньмину}.

— Значит тот человек, который с ним вместе вышел отсюда, и есть господин Вэньмин? — поинтересовался слуга.

— Нет, это знаменитый^{*Чжу Юньмин}, тоже ученый.

Слуга в точности передал все своему хозяину, который был всем этим очень удивлен.

«О Тан Ине я давно уже слышал, — стал размышлять Хуа. — О его необычайном легкомыслии и разных проделках мне хорошо, известно. Неужели же Хуаань и он — это одно и то же лицо? Завтра же надо будет отправиться к нему и убедиться в том, так ли все это обстоит».

«В эту же ночь Тан Инь нанял маленькую лодку, которая должна была подъехать к дому Хуа».

На следующий день господин Хуа отослал Тан Иню свою^{*визитную карточку}, а затем сам отправился в Уцюй, где жил поэт. Хозяин поспешил выйти навстречу гостю. Обменявшись, приветствиями, хозяин и гость уселись друг против друга. Господин Хуа несколько раз внимательно посмотрел на ученого и окончательно убедился в том, что это Хуаань.

Когда Тан Инь стал угощать гостя чаем, господин Хуа обратил внимание на белые, как яшма, руки хозяина и на шестой палец на его левой руке. Хуа хотел было расспросить обо всем ученого, но от удивления не мог раскрыть рта.

После чая Тан Инь пригласил гостя в свой кабинет. Господин Хуа колебался, но, не посмев отклонить предложение хозяина, последовал за ним. В кабинете все было аккуратно прибрано, во всем был виден порядок, все ласкало взор.

Вскоре было подано вино, за которым гость и хозяин просидели немало времени.

— В вашем уезде, — первым заговорил господин Хуа, — живет некий Кан Сюань. Человеку этому не удалось окончить свое образование. Несмотря на это, он прекрасно разбирается в литературе. Известен ли вам такой человек?

— Н-да, — как-то неопределенно протянул Тан Инь.

— В прошлом году, — продолжал Хуа, — этот человек нанялся ко мне секретарем. Я назвал его Хуаанем. Первое время он занимался с моим сыном, потом я поручил ему ведать перепиской в моем кабинете и в конце концов сделал его управляющим моим, ломбардом. Так как он не был женат, я предложил ему на свой вкус выбрать в жены какую-либо служанку. Он выбрал Цюсян… Через несколько дней после свадьбы он со своей женой бежал, причем никаких вещей он не унес с собой, так что я никак не мог понять причину его исчезновения. Я разослал в разные места людей, чтобы навести о нем справки, но его так и не нашли. Может быть, вам кое-что известно об этом?

— Так, так, — пробурчал Тан Инь.

Убедившись в том, что хозяин не желает рассказать обо всем, откровенно и отвечает ничего не значащими словами, господин Хуа не удержался и сказал:

— Человек этот был очень похож на вас. На левой его руке тоже был шестой палец. Вы не знаете, как все это могло случиться?

На этот вопрос Тан Инь тоже ничего не ответил. Вскоре он встал и на некоторое время вышел из кабинета. Воспользовавшись отсутствием хозяина, Хуа стал рассматривать книги, лежавшие на столе. В одной из них гость нашел листок бумаги, на котором были написаны стихи. Это оказались как раз те самые стихи, которые господин Хуа прочел на стене в комнате управляющего после бегства последнего.

— Эти стихи, — сказал господин Хуа, протягивая листок вошедшему в кабинет Тан Иню, — написаны Хуаанем. В почерке, которым они написаны, я узнаю его руку. Как случилось, что эти стихи оказались в вашем кабинете? Ведь неспроста же это. Очень прошу вас объяснить мне, в чем дело, и рассеять мои сомнения.

— Ну, об этом мы поговорим после, — ответил хозяин.

— Если вы мне все расскажете, — сказал расстроенный гость, — я еще посижу, в противном случае разрешите мне откланяться.

— Ответить на ваши вопросы мне не трудно, прошу только господина сначала отведать еще немного вина.

Хуа снова стал пить. После нескольких кубков Тан Инь предложил гостю выпить еще из рога носорога.

— Вина больше чем достаточно, — ответил уже захмелевший гость, — больше я не в состоянии пить. Убедительно прошу вас рассказать мне обо всем. Мне хотелось бы поскорей разрешить сомнения, которые терзают мою душу. Больше мне ничего не надо.

— Прошу вас еще чего-нибудь отведать, — не унимался Тан Инь.

После еды был подан чай. Незаметно наступили сумерки. Слуга зажег свечи. Господин Хуа в смущении поднялся и собрался уходить.

— Прошу вас, почтенный, еще немного задержаться, — остановил его Тан Инь. — Ведь я должен еще ответить на ваши вопросы.

Приказав слуге посветить, хозяин провел гостя во внутренние покои, где ярко горели свечи. Зайдя в комнату, Тан Инь сразу же позвал жену. Господин Хуа увидел, как поддерживаемая двумя служанками в комнату легкими^{*«лотосовыми шажками»} вошла молодая женщина. Ее прекрасное лицо было скрыто под плотно прилегающими друг к другу нитями жемчуга, свешивающимися с ее головного убора.

От удивления господин Хуа отошел на несколько шагов, но Тан Инь задержал его, схватив за рукав.

— Это моя жена. Так как мы с вами старые друзья, то я могу вам ее представить, и незачем вам стесняться ее присутствия.

Слуги расстелили ковер. Молодая женщина подошла к гостю и низко ему поклонилась. Господин Хуа поспешил ответить ей на приветствие. Тан Инь остановил его и попросил не затруднять себя церемониями. Предупрежденный хозяином, гость не без стеснения ответил женщине на ее четыре низких поклона лишь двумя обычными поклонами, которыми обмениваются при встрече близко знакомые люди.

Когда церемония приветствий была закончена, Тан Инь приказал молодой женщине подойти к гостю и с улыбкой сказал:

— Прошу господина посмотреть хорошенько. Только что вы говорили, что я похож на Хуааня. Не признаете ли вы в этой женщине Цюсян?

Посмотрев внимательно на жену Тан Иня, господин Хуа громко рассмеялся и, поспешив еще раз ей поклониться, стал просить извинения у хозяина.

— Это мне следует просить у вас прощения, — заметил Тан Инь.

Хозяин и гость вернулись в кабинет. Тан Инь приказал снова подать вино и закуски. Кубки осушались и снова наполнялись вином.

За вином гость опять попросил объяснений. Тогда Тан Инь подробно рассказал ему все, что с ним случилось, начиная с того дня, когда он впервые в Чанмэни на лодке увидел служанку, и кончая его побегом. Гость и хозяин, тряся друг друга за руки, громко смеялись от удовольствия.

— Не мог я предполагать, что таким путем сегодня встречусь с моим секретарем, — сказал господин Хуа.^{*Раз уж все так случилось}, придется вам как моему зятю выполнить все полагающиеся церемонии.

— Ну, если между нами установятся отношения тестя и зятя, — заметил Тан Инь, — боюсь, как бы не пришлось вам снова готовить свадебные подарки.

Тан Инь и его гость разразились громким смехом.

Необычайно довольный проведенным вечером, господин Хуа простился с Тан Инем и направился к своей лодке.

Лодка двинулась в путь. Хуа вспомнил о стихотворении Тан Иня, которое он с разрешения друга взял себе на память. Вытащив из рукава листочек со стихами, Хуа положил его перед собой и стал перечитывать, восхищаясь изяществом стихов и тонкостью намеков.

«Разберемся в^{*первой паре строк}, — размышлял про себя господин Хуа, — „Решив однажды на досуге побродить, поехал я в пещеры Хуаяна“—здесь говорится о том, как автор поехал в Маошань возжечь в храме свечи. Далее: „Но с полдороги вдруг обратно повернул в погоне за достойным человеком“. Этими словами Тан Инь, безусловно, хочет сказать о своей встрече с Цюсян и о том, что эта встреча заставила его бросить все остальные дела. Теперь посмотрим дальше: „Повсюду следовать хотел я за Хунфу и с ней одной делить уединенье. Посмел просить у благородного Чжу Цзя пристанища усталому бродяге“. Все это говорит о том, что, когда Тан Инь поступил ко мне в услужение, он уже помышлял о браке с Цюсян и о бегстве с ней. Третья пара строк: „Уж раз добился я успеха своего, так можно ли смеяться надо мною! Хотя и бросил дом ничтожнейший слуга, но полон он стыда за свой поступок“. Ну, здесь все понятно. Наконец, последняя пара строк: „Хозяин никогда не спрашивал меня об истинной фамилии моей. Она под „верхом“ знака „процветанье“ — „кан“; под „крышкой“ знака „повеленье“ — имя“. У иероглифа „кан“ — „процветание“ и у иероглифа „тан“, являющегося фамильным знаком Тан Иня, верхние части иероглифов совершенно одинаковы; над знаком „сюань“ — „повеление“ точно такая же „крышка“, как и над знаком „инь“, которым пишется его имя. Так что под этой иероглифической загадкой скрывались его фамилия и имя — Тан Инь. А я-то сам не сумел во всем этом разобраться! Конечно, поступок моего бывшего слуги был не очень-то благородным, но раз у меня ничего из вещей и денег не пропало, я все-таки должен был понять, что имею дело с порядочным человеком. Не зря его называют одержимым».

Вернувшись домой, господин Хуа рассказал о случившемся с ним происшествии жене, которая, в свою очередь, немало была всем этим удивлена. Господин и госпожа Хуа собрали для своей бывшей служанки богатое приданое стоимостью около тысячи^{*цзиней} и отослали его со старой мамкой господину Тан Иню.

С тех пор эти две семьи породнились, и мир и согласие между ними никогда ничем не омрачались.

Приключения Тан Иня, описанные в этом рассказе, до сих пор еще являются самым распространенным сюжетом для рассказчиков в уезде Усянь. До нас дошла песня Тан Иня: «Я свечи возжигал в молчании смиренном».

В этой песне поэт говорит о своих думах и чувствах:

Я свечи возжигал в молчании смиренном,

Оглядываясь в прошлое на самого себя.

Устами бормотал какие-то молитвы,

А думал о своих и чувствах, и делах.

Таил ли я в душе намеренья и планы,

Служившие кому-нибудь во вред?

В речах моих звучало ли хоть слово,

Которым бы других я обманул?

*ЛИ БО, «НЕБОЖИТЕЛЬ», ПЬЯНЫЙ ПИШЕТ ПИСЬМО, УСТРАШИВШЕЕ ГОСУДАРСТВО *БОХАЙ

То время зависти достойно:

Поэт и «небожитель» Ли

Скандировал за чаркой винной

По нескольку стихов подряд.

^{*Умом цветистым, ртом узорным}

Он выделялся средь других.

В руках не кисть, а вихрь и тучи,

Искусством древних превзошел.

Бохай и дальние заставы

Он в страх поверг своим письмом

И ту, что «государства крушит»,

Воспел и песнею пленил.

Не говори: талант и гений

Теперь исчез для нас навек.

Вблизи Бяньши, при лунном свете,

Его увидим мы всегда.

Рассказывают, что в эпоху^*Тан во времена императора^{*Сюаньцзуна} жил талантливый человек по фамилии Ли, по имени Бо, по прозвищу «Утренняя звезда». Был он внуком в девятом поколении Ли Гао — «воинственного и сиятельного», «возвышенного и мудрого» императора^{*Западной Лян}; родом Ли Бо был из области Цзиньчжоу, что в провинции Сычуань. Однажды его матери приснилось, что она зачала от звезды^{*Чангэн}, и она родила. Звезду, которую она видела во сне, называли также «Утренней звездой», так что^{*и в имя, и в прозвище мальчика включили название звезды}. Ли Бо, о котором идет речь, от рождения был красив и изящен, телосложения был удивительно правильного. Движения его были порывисты, поступь легка, как у небожителей. В десять лет он уже прекрасно разбирался в классических книгах и династийных историях. Раскроет бывало рот, и уж готово литературное сочинение. Все хвалили его и говорили, что у него «цветистый ум и узорчатый рот»; были даже такие, которые считали его бессмертным духом, спустившимся на землю. Поэтому его и прозвали «Ли, небожитель».

Стихи, которыми одарил нас^{*Ду из Палаты работ}, свидетельствуют обо всем этом:

Был необычный гость у нас недавно,

Его все величали «небожитель».

Опустит кисть — трепещут дождь и ветер,

Стихи готовы — плачут черти, духи.

Блестящими стихами он прославлен,

Известных современников затмил он.

Поэзии великое светило,

Останутся в веках его творенья.

Кроме всех данных ему прозвищ, Ли Бо еще сам называл себя «Отшельником из^{*Цинляни} ». Всю свою жизнь он любил вино. Нисколько не стремясь к служебной карьере, он мечтал только о том, чтобы обойти всю страну, повидать все знаменитые горы и перепробовать все прекрасные вина в Поднебесной. Сначала он поднялся на горы^*Эмэй, потом поселился в^{*Юньмэне}; покинув Юньмэн, он жил отшельником в Чжуци, что в горах^{*Цзулайшань}, где с^{*Кун Чаофу} и другими — всего их было шесть человек — дни и ночи пил вино. Всех их так и прозвали: «шесть отшельников из Чжуци». Однажды кто-то сказал Ли Бо, что самое лучшее вино в Учэне, что в области^{*Хучжоу}, и он направился туда, не посчитав расстояние в тысячу^*ли далеким. Пришел в винную лавку, расстегнулся и стал пить — так, будто бы рядом никого и не было. Как раз в это время мимо проходил военный инспектор, некий Цзя Е. Когда до его слуха донеслись громкие песни, он послал одного из своей свиты узнать, кто это поет. В ответ Ли Бо произнес такие стихи:

Отшельник из Цинляни я,

Я — «небожитель»,

Скрываюсь я от славы в винных лавках

Уж тридцать весен.

Военному инспектору Хучжоу

Зачем я нужен?

Будда-жулай по имени Цзиньсу —

Вот, кто мой предок!

Удивленный таким ответом военный инспектор воскликнул:

— Уж не сычуаньский ли это Ли, «небожитель»! Я о нем давно слышал.

Инспектор пригласил Ли Бо к себе, десять дней пил с ним и, на прощанье щедро одарив поэта, сказал:

— Цинляньскому высокому таланту получить^{*синий или бордовый шнур у печати} не трудней, чем подобрать с земли былинку. Почему бы вам не поехать в^{*Чанъань} и не принять участие в^{*столичных экзаменах}?

— При нынешних правителях, — ответил Ли Бо, — в государственных делах царит беспорядок и хаос, честность и справедливость совершенно исчезли; те, кто занимаются попрошайничеством и вымогательством, поднимаются на высокие посты; тот, кто дает взятки, получает ученую степень. Если не прибегнуть к этим средствам, то обладай ты мудростью^*Мэна и^*Куна или талантами^*Чао и^*Дуна — все равно ничего не достигнешь. Поэтому я отдал всего себя стихам и вину, и на мне уже не смогут сорвать свой гнев несправедливые экзаминаторы.

— Хоть все это и так, — заметил Цзя Е, — но кто вас не знает? Стоит вам лишь приехать в Чанъань, как наверняка найдется человек, который даст вам рекомендацию и похлопочет за вас.

Последовав совету Цзя Е, Ли Бо отправился в Чанъань. Однажды, прогуливаясь по дворцу «Полярной звезды», он повстречался с придворным ученым^{*Хэ Чжичжаном}. Каждый назвал свою фамилию и имя. Новые знакомые очень понравились друг другу. Хэ Чжичжан пригласил поэта в винную лавку, сбросил там с себя шапку, украшенную золотом и соболями, и обменял ее на вино.

Пили они до самой ночи. Затем ученый пригласил поэта к себе домой, где сам уложил его в постель. За это время новые знакомые сблизились, как родные братья. На следующий день Ли Бо перенес свой багаж в дом Хэ Чжичжана. Ежедневно беседовали друзья о стихах и пили вино. Хозяин и гость получали истинное наслаждение от общения друг с другом.

Время летит быстро. Незаметно подошел срок экзаменов.

— Этой весной, — сказал Хэ Чжичжан, — главным экзаминатором будет Ян Гочжун, брат^{*Ян Гуйфэй} и наставник императора, а надзирателем—президент Военной палаты Гао Лиши. И тот, и другой падки до денег. И если у вас, мудрый брат мой, не найдется для них золота или серебра, чтобы подкупить их, то пусть ваши познания достигают небес, все равно не удастся вам повидать императора. К счастью, и тот, и другой мне знакомы; попробую написать им письмо, чтобы предупредить о вас и попросить их протекции; может быть, они мельком и взглянут на мое письмо.

Несмотря на то, что Ли Бо не нуждался в протекции, так как был человеком необычайно талантливым, ему все же пришлось согласиться с предложением друга: ведь добиться успеха на экзаменах было делом далеко не легким; к тому же поэту не хотелось перечить человеку, который от всей души хотел ему помочь. Итак, Хэ Чжичжан написал письмо и послал его наставнику императора Яну и президенту Военной палаты Гао. Последние, вскрыв письмо, возмутились:

— Хэ Чжичжан сам получил от Ли Бо деньги, — ехидно улыбаясь, заметил один из них, — а нам послал пустое письмо и хочет за наш счет быть добрым. Ладно, возьмем себе на заметку; если среди экзаменационных сочинений попадется подписанное Ли Бо, сразу же отвергнем его, какое бы оно там ни было — хорошее или плохое, — даже смотреть на него не станем.

На третий день третьей луны начались столичные экзамены. Сюда, чтобы представить свои сочинения, собрались все таланты Поднебесной. Ли Бо, у которого талантов было хоть отбавляй, взмахнул только кистью — и сочинение было готово; так что поэт передал экзаминатору свой свиток первым. Ян Гочжун, заметив, что на листке стоит имя Ли Бо, даже не проглядев написанного, небрежно кистью перечеркнул все и сказал:

— Такой ученый годится разве только на то, чтобы растирать мне тушь!

— И на это он не годится, ему впору только одевать мне чулки или стаскивать сапоги! — добавил Гао Лиши и приказал вытолкнуть Ли Бо вон. Действительно, правду говорят:

Не стремись, чтобы экзаменационное сочинение угодило Поднебесной,

Стремись только, чтобы экзаменационное сочинение угодило экзаминаторам.

Ли Бо был возмущен тем, что экзаминаторы отвергли его сочинение. Вернувшись домой, он поклялся, что рано или поздно добьется своего и не успокоится до тех пор, пока не заставит Ян Гочжуна растирать ему тушь, а Гао Лиши снимать с него сапоги.

— Не стоит волноваться! — уговаривал его Хэ Чжичжан. — Оставайтесь пока спокойно у меня. Через три года снова будут экзамены; сменят экзаминаторов, и нет сомнений в том, что вы выдержите.

Друзья целыми днями пили вино, сочиняли стихи, и так незаметно — день за днем, месяц за месяцем — прошел целый год.

Однажды совершенно неожиданно в столицу прибыли послы из далекой страны с письмом от своего князя. К Хэ Чжичжану был послан гонец с высочайшим приказом от императора. Придворному ученому поручалось встретить послов и сопроводить их в гостиницу.

На следующий день, когда государственный секретарь внутреннего дворца принял от послов письмо, Сюаньцзун приказал созвать всех ученых, состоящих при императорской Академии. Послание распечатали, но никто не мог понять ни слова.

— Эти знаки не что иное, как^{*отпечатки лап животных и птиц}. Наши познания слишком ничтожны, и мы не можем разобрать ни одного слова, — доложил императору один из придворных ученых отбивая поклоны перед^{*золотыми ступенями}.

Услышав такие речи, император вызвал к себе придворного экзаминатора Ян Гочжуна и приказал ему прочитать письмо. Тот хоть и уставился на письмо обоими глазами, но увидел в нем не больше слепца — тоже ничего не мог разобрать. Тогда император опросил все гражданские и военные чины при дворе, но и среди них не нашлось никого, кто бы мог разобраться в письме. Не зная, добрые или злые речи содержатся в послании, император пришел в ярость.

— Зря я держу при дворе так много гражданских и военных чинов, — с гневом обрушился он на придворных, — ведь среди них нет ни одного настоящего ученого, который мог бы вывести своего императора из затруднительного положения. Если мы не разберем письма, что ответим, с чем отпустим послов? Только опозорим себя и станем посмешищем для других. Страна, приславшая к нам гонцов, с пренебрежением отнесется к нашей династии и уж наверно приведет в движение щиты и копья, чтобы вторгнуться на нашу землю. Как поступить в таком случае?

И император установил трехдневный срок. Если за этот срок никто не сможет расшифровать варварского послания, то все будут лишены жалованья; если за шесть дней никого не найдется, — все будут лишены должностей; если за девять дней никто не прочтет, все будут строго наказаны, а на их места назначат других — мудрых и достойных, которые смогут поддержать престиж государства.

Как только вышел этот императорский указ, чиновники притихли, никто больше не осмеливался итти к императору с докладом, а сам император впал в полное отчаянье.

Ли Бо узнал о том, что случилось во дворце, от своего друга, который, вернувшись с аудиенции, сразу же рассказал о затруднениях императора. Выслушав друга, Ли Бо, надменно улыбаясь, сказал:

— Как жаль, что я, Ли Бо, в прошлом году не имел успеха на экзаменах, не получил чина и теперь не могу облегчить положения нашего императора.

— Я думаю, что большая ученость и возможности моего мудрого брата безусловно таковы, что он сможет прочесть это донесение, — возразил Хэ Чжичжан, немало удивленный ответом Ли Бо. — Мне следовало бы явиться к императору с докладом, чтобы поручиться за вас, почтеннейший.

На следующий день Хэ Чжичжан прибыл ко двору. Во время аудиенции Хэ Чжичжан вышел вперед из рядов придворных и обратился к императору со следующими словами:

— Разрешите доложить вашему императорскому величеству, что у меня в доме живет талантливый человек по фамилии Ли, по имени Бо. В знаниях своих он достиг многого и мог бы разобрать письмо, которое так волнует нашего императора. Кроме него, никто не сможет этого сделать.

В ответ на доклад император послал в дом Хэ Чжичжана гонца с приказом, в котором высочайше повелевал Ли Бо явиться во дворец.

— Я простолюдин из далеких краев, без талантов и знаний, — ответил Ли Бо императорскому гонцу. — Теперь при дворе императора много чинов, все они люди глубоко ученые. Зачем же обращаться к такому невежде, как я? Я не осмелюсь явиться ко двору, так как боюсь, что оскорблю тем самым знатных придворных.

Последние слова «оскорблю тем самым знатных придворных» Ли Бо сказал умышленно, имея в виду уязвить Ян Гочжуна и Гао Лиши.

Посол вернулся во дворец и доложил обо всем императору.

— В чем причина того, что Ли Бо не пожелал выполнить приказ императора и явиться на аудиенцию? — спросил Сюаньцзун у Хэ Чжичжана.

— Я знаю, что Ли Бо превзошел всех своими талантами, а познания его так велики, что приводят людей в изумление. Однако в прошлом году на государственных экзаменах его сочинение было отвергнуто экзаминаторами, а его самого вытолкнули за дверь. Сегодня, когда вы послали за ним, ему, конечно, было стыдно явиться ко двору в одежде простолюдина. Прошу вас, ваше императорское величество, оказать милость и послать за ним какого-либо знатного вельможу. Нет сомнения, что тогда он выполнит императорский указ.

— Принимаю во внимание ваш доклад и высочайше жалую Ли Бо степенью^{*цзиньши}, — произнес император. —^{*Пусть Ли Бо наденет фиолетовый халат, золотой пояс, шапку из тонкого шелка и, имея при себе дощечку из слоновой кости}, явится ко мне на аудиенцию. А вам, сановник, — продолжал император, обращаясь к Хэ Чжичжану, — придется побеспокоиться: самому отправиться за ним и привести его во дворец. Не отказывайтесь от моего поручения.

Взяв императорский указ, Хэ Чжичжан возвратился домой, попросил Ли Бо прочесть указ и рассказал ему, как император настойчив в своем желании повидать мудрого человека. Ли Бо надел платье, пожалованное ему императором, посмотрел в сторону дворца, поклонился в знак благодарности императору, сел на коня и вслед за академиком отправился во дворец.

Сюаньцзун, сидя на троне, ожидал прихода Ли Бо.

Приблизившись к золотым ступеням, Ли Бо по всем правилам древнего церемониала отвесил императору поклон, пожелал ему многих лет жизни, поблагодарил за оказанную ему милость и, склонив голову, замер перед ним. Как только император увидел Ли Бо, он обрадовался, словно бедняк обрел богатство, словно слепец увидел свет, словно голодный получил еду, словно над высохшей землей появились облака. Сюаньцзун раскрыл свои золотые уста и яшмовым своим голосом обратился к поэту:

— К нам прибыло послание из далекой страны, но нет человека, который мог бы его разобрать. Поэтому я специально послал за вами, достойнейший, чтобы вы избавили нас от унижения.

— Знания мои так ничтожны, что я не прошел на экзаменах. Наставник императора отверг мое сочинение, а президент Военной палаты приказал вытолкнуть меня за дверь. Теперь, когда вы получили это письмо, почему бы не приказать экзаминаторам ответить на него и тем самым избавиться от длительного пребывания здесь чужестранцев. Я всего лишь отвергнутый^*сюцай, если я не смог угодить экзаминаторам, как смогу я угодить самому императору?

— Я знаю все о вас, достойнейший. Вы не должны отказываться, — возразил император и приказал одному из слуг подать Ли Бо послание, чтобы он удостоил его взглядом. Мельком взглянув на письмо, Ли Бо ехидно улыбнулся и, повернувшись к трону, стал переводить послание придворным языком того времени. Речь его текла плавно, как поток. В послании говорилось:

«Великий кэду страны Бохай посылает письмо танскому императору. С тех пор как ты занял Корею и приблизился к нашему государству, твои пограничные войска неоднократно захватывали наши земли. Думаю, что все это происходит по твоей воле. Теперь я не желаю больше терпеть этого. Посылаю тебе гонцов для объяснений. Ты должен уступить нам сто семьдесят шесть городов Кореи, а у меня найдутся хорошие вещи, которые я подарю тебе взамен. Лекарственные травы с горы ^*Тайбо, холст из ^{*Наньхая}, барабаны из ^{*Чжачэна}, олени из ^*Фуюя, свиньи из ^{*Чжэнсе}, кони из ^{*Шуайбиня}, парча из ^{*Вочжоу}, карпы из рек ^{*Мэй и То}, сливы из ^*Цзюду, груши из ^*Лоюя— всего получишь понемногу. Если же ты и на это не согласишься, я подыму войска, которые вступят с тобой в отчаянную битву. Тогда посмотрим, кто потерпит поражение и кто победит!».

Когда чтение письма было закончено, чиновники невольно переглянулись друг с другом и только могли вымолвить: «Как они смели?». Лицо императора стало грустным. После долгого молчания император, наконец, обратился к собравшимся:

— Ныне или в будущем, когда наши враги подымут войска, чтобы захватить Корею, какой план мы должны принять, чтобы дать отпор?

Придворные в ряду гражданских и в ряду военных чинов стояли неподвижно, как истуканы, не смея вымолвить ни слова. Тогда Хэ Чжичжан выступил вперед и со следующими словами обратился к императору:

— Трудно сосчитать, сколько людей погибло, когда император^{*Тайцзун} трижды ходил войной на Корею, и все же одержать победу не удалось, а императорские кладовые из-за этой войны совершенно опустели. К счастью,^{*Гайсувэнь} умер, старший сын его Наньшэн поссорился из-за власти со своим младшим братом и провел наши войска на вражеские земли. Император^{*Гаоцзун} призвал почтенных генералов Ли Цзи и Се Жэнгуя, собрал миллион отважных солдат, и все же победить врага им удалось только после сотни мелких и крупных сражений. Теперь, когда наше государство уже давно находится в состоянии мира, когда нет генералов и нет солдат, если только копья и щиты снова прядут в действие, трудно поручиться за безусловную победу. Война повлечет за собой разруху и бедствия, которым не известно когда настанет конец. Хотелось бы услышать мудрое мнение вашего величества.

— Если так, то какой же ответ послать им? — спросил император.

— Попробуйте спросить Ли Бо, — посоветовал Хэ Чжичжан, — безусловно он сумеет ответить, как надо.

Тогда император подозвал Ли Бо и спросил у него совета.

— Почтительно докладываю императору, — произнес Ли Бо, — пусть это дело не тревожит ваших священных дум. Прикажите послам завтра прйтти во дворец. Я при них, пользуясь их же письменными знаками, отвечу на послание их князя. Слова и выражения, которые я употреблю в письме, оскорбят и опозорят это государство и принудят его кэду смиренно покориться.

Тогда император спросил, что означает слово «кэду».

— У бохайцев принято называть князя кэду, — ответил Ли Бо, — все равно, как уйгуры называют своего князя кэхань, тибетцы — пуцзань, инородцы Юньнани — чжао, а^{*келантанцы} — симовэй. Каждый народ по-своему называет своего правителя.

Император, увидев, как обстоятельно Ли Бо отвечает на его вопрос, так обрадовался, что на следующий же день произвел его в члены придворной Академии. Во дворце «Золотых колокольчиков» в честь Ли Бо был устроен пир. Мелодии^{*гун и шан} несколько раз сменяли друг друга. Лютни и арфы звучали в гармонии. Наложницы императора подносили вино, красавицы-служанки передавали кубки. Император предложил Ли Бо расстегнуться и пить без всяких церемоний. Ли Бо пил без конца и вскоре напился до бесчувствия, так что тело его совершенно ослабло. Император приказал евнухам унести его и здесь же, во дворце, устроить на ночь.

На следующий день в^{*пятую стражу} император начал аудиенцию.

^{* Плеть тишины}три раза прозвучала.

Гражданские, военные чины в порядке стали по бокам.

Ли Бо еще не успел очнуться от опьянения, как евнухи стали торопить его на аудиенцию к императору. После того как была закончена церемония приема всех чиновников, Сюаньцзун приказал пригласить в тронный зал Ли Бо. Когда император увидел, что лицо поэта все еще носило следы опьянения, а глаза были подернуты пеленой, как у слепого, он приказал одному из придворных слуг распорядиться, чтобы в императорской кухне приготовили кислый рыбный суп, несколько отрезвляющий от вина. Вскоре слуга вернулся, неся на подносе чашку рыбного супа. Увидев, что суп так горяч, что от него идет пар, император царственной своей рукой взял палочки из слоновой кости и, помешивая суп, поднес его новому члену императорской Академии. Ли Бо опустился перед императором на колени, выпил суп и сразу же почувствовал себя бодро и приятно.

Чиновники, на глазах которых все это происходило, увидев, до чего дошел Император в своей благосклонности к Ли Бо, удивились и в то же самое время обрадовались. Они были удивлены тем, что император нарушил обычные правила этикета, а обрадованы тем, что император нашел нужного человека. Только Ян Гочжун и Гао Лиши были печальны, и лица их выражали неудовольствие.

Император приказал ввести послов. После того как послы совершили обряд приветствия и поклонения императору, Ли Бо в своем фиолетовом платье и атласной шапке, легкий и порывистый, как небожитель, подошел к трону и взял послание. Прислонившись к колонне, поэт прочел послание иноземцев без запинки, не ошибаясь ни в одном знаке.

Послы, изумленные, молча слушали.

— Ваше ничтожное государство, — сказал Ли Бо, обращаясь к послам, — вышло из рамок приличия. Сердце нашего мудрого императора широко, как небо, и вашим поступкам он не придает никакого значения. Поэтому император приказал мне ответить на ваше письмо. Вам надлежит только молчать и слушать.

Послы в трепетной дрожи упали на колени на ступеньки престола. Император распорядился поставить рядом с троном табурет, украшенный драгоценными металлами и редкими камнями, принести тушечницу, сделанную из^{*хотанской яшмы}, кисть из кроличьего волоса с ручкой из слоновой кости, палочку туши с прекрасным ароматом^{*«слюны дракона»}, цветную бумагу, разрисованную золотыми цветами, и разложить все это в должном порядке. Затем пригласил Ли Бо занять место на табурете и набросать ответное послание.

— Слуга вашего величества во время вчерашнего пира запачкал свои сапоги, — доложил Ли Бо. — Смею надеяться, что вы окажете императорскую милость и разрешите мне снять сапоги и очистить носки, тогда я смогу занять свое место.

^{*Сын неба}, вняв просьбе Ли Бо, приказал младшему евнуху снять с Ли Бо сапоги.

— Ваш слуга еще хочет сказать кое-что, — снова обратился Ли Бо к императору, — но я лишь тогда осмелюсь доложить, если ваше величество заранее простит мое безрассудство.

— Что бы ни сказал почтеннейший, я не стану его винить, — пообещал император.

— Когда в прошлом году я вошел в^{*Весенние дворцовые ворота}, чтобы держать экзамен, наставник императора отверг мое сочинение, а президент Военной палаты прогнал меня прочь. Теперь, когда я вижу, как эти два человека возглавляют группы придворных вашего величества, мне очень не по себе. Прошу вас своим яшмовым голосом приказать Ян Гочжуну держать мою тушечницу и растирать тушь, а Гао Лиши снять с меня сапоги и носки. Только тогда слуга вашего величества приобретет нужное ему спокойствие, взмахнет кистью, набросает письмо и ответит за вас иноземцам. Иначе я не смогу выполнить вашего приказа.

Так как император нуждался в Ли Бо и боялся перечить его воле, то ему ничего другого не оставалось, как приказать Ян Гочжуну держать тушечницу, а Гао Лиши снять с поэта сапоги и вычистить его носки. Оба сановника отлично понимали, что Ли Бо, опираясь на временное расположение и милость к нему императора, решил таким образом отомстить им за пренебрежение, оказанное поэту на прошлых экзаменах, и за их слова о том, что такой ученый годится только для того, чтобы растирать тушь или снимать сапоги. Но что им было делать? Не смея ослушаться императорского приказа, они действительно, как говорят, могли сердиться, но не могли ничего сказать.

Часто говорят об этом и так:

Враждующим — не связываться лучше,

А свяжутся — тогда прощай покой.

Другого оскорбишь — сам будешь оскорблен ты,

Оговоришь кого — тебя оговорят.

Ли Бо, надменный и довольный, одел очищенные от грязи носки, поднялся по коврику и расселся на парчевом табурете. Ян Гочжун стоял подле него как слуга, держа в руке тушечницу и растирая тушечную гущу. Ранги их были так неравны, как же могло случиться, спросите вы, что Ли Бо, академик, сидел, а Ян Гочжун, наставник государя, стоял подле, как слуга? Все это происходило потому, что император в своей любви и благосклонности к Ли Бо, который вместо него должен был ответить на послание страны Бохай, пренебрег правилами этикета. Ян Гочжун, получив приказ растирать тушь и не получив от императора разрешения присесть, вынужден был прислуживать стоя. Ли Бо левой рукой погладил бороду, в правую руку взял тонкую^{*кисть из чжуншаньской кроличьей шерсти} и безостановочно стал водить ею по пятицветной бумаге. Мгновение — и письмо, устрашившее Бохай, было готово. Знаки были написаны ровно, один к одному, и без малейшей ошибки. С почтением положил Ли Бо письмо на драконов стол.

Взглянув на письмо, сын неба очень удивился: все оно было написано знаками чужой письменности, и все знаки были ему незнакомы. Он дал взглянуть на письмо придворным. Те тоже изумились. Тогда император приказал Ли Бо прочесть письмо вслух.

Повернувшись лицом к трону, громко и четко Ли Бо начал читать свой ответ по-китайски:

«Император великой танской империи, царствующий под девизом ^{*„Начало добра“}, высочайше повелевает бохайскому кэду. Никогда яйцо не соперничало с камнем, а змея не вступала в бой с драконом. Когда наша династия по велению неба стала править страной, то с первых же дней мы обладали всеми четырьмя морями. Наши генералы храбры, солдаты превосходны, панцыри наши крепки, оружие остро. ^{*Каган Сели}изменил союзу с нами и был захвачен в плен. Цари Тибета почитают нас и приносят клятвы верности. ^*Силлавосхваляет нашу доблесть и посылает нам гимны, вытканные на узорчатой парче. Из Индии мы получаем птиц, умеющих говорить, Персия посылает нам змей, ловящих крыс, а Византия — собак, которых впрягают в повозку вместо лошадей. Белых попугаев присылают к нам из Келантана. Жемчуг, сверкающий в темноте, присылают из ^*Линьи. ^{*Курыкан}посылает нам в дар знаменитых коней. Непал посылает нам отборные яства. Все трепещут в страхе перед нами и ищут нашего покровительства, покупают себе спокойствие и добиваются мира с нами. Когда Когурё пошло против повеления неба, небесная кара со всей силой обрушилась на него, и династия, существовавшая девять тысяч лет подряд, в одно утро была уничтожена. Разве это не результат их вины, выразившейся в неповиновении небу? Разве это не может служить ясным зеркалом для каждого, кто собирается восстать против нас? Что ж тут говорить о вашем ничтожном заморском государстве, каком-то придатке Кореи, которое по сравнению с нашей Срединной империей не больше, чем маленький удел, и у которого солдат, лошадей, запасов продовольствия в десять тысяч раз меньше, чем у нас. Ваш кэду не что иное, как мушка, которая от злости пришла в неистовство, стала дерзкой и наглой и забыла о послушании. Как только мы пошлем свою армию, кровь потечет на девять тысяч ли. Вы станете нашими пленниками, так же как Сели, и ваше государство постигнет судьба Когурэ. Хотя наша душа широка и всеобъемлюща, но мы приведены в ярость вашей непокорностью и безрассудством. Торопитесь раскаяться в своем поступке и впредь из года в год выполняйте свои обязанности данников. В противном случае вы будете истреблены и станете посмешищем для других стран. Трижды подумайте об этом! Таков мой указ!»

Император был страшно доволен таким ответом. Он приказал Ли Бо еще раз прочесть письмо бохайским послам и приложил к посланию императорскую печать.

Ли Бо приказал президенту Военной палаты Гао Лиши одеть ему сапоги и только после этого, сойдя со своего почетного места, приказал послам выслушать императорский указ. Внушительным и строгим тоном читал Ли Бо ответ императора. Послы Бохая с землистым от страха лицом замерли перед императором. Им ничего не оставалось, как поклониться императору, пожелать ему долгих лет жизни и покинуть дворец. Академик Хэ Чжичжан провожал послов до ворот столицы.

— Кто это только что читал приказ императора? — спросил один посол другого.

— Это ученый по фамилии Ли, по имени Бо, член императорской Академии, — разъяснил им Хэ Чжичжан.

— При дворе вашего императора так много различных чинов, как же могло случиться, что президента Военной палаты заставили снимать сапоги, а наставника государя — держать тушечницу? — поинтересовались послы.

— Наставник государя, конечно, знатный вельможа, президент Военной палаты — приближенный императора, но и тот, и другой не больше, чем самые знатные чины среди людей. А Ли Бо — это бессмертный, спустившийся на землю для того, чтобы помочь нашей небесной династии. Кто же с ним может сравниться?

«Ли Бо… в правую руку взял тонкую кисть… и… стал водить ею по пятицветной бумаге».

Со склоненной головой покинули послы столицу танской империи. Вернувшись на родину, они рассказали своему князю все, что с ними случилось при танском дворе. Князь Бохая, прочитав письмо танского императора, испугался и стал держать совет со своими людьми.

«Если небесной империи помогает бессмертный святой, можно ли с ней враждовать?» — рассудили при дворе кэду, и танскому императору тут же была послана грамота, в которой кэду объявлял о своем смирении, о готовности ежегодно платить дань и присылать раз в год своих гонцов к его двору. Но об этом потом.

Переходим ко второй части нашего рассказа.

Глубоко уважая Ли Бо, император хотел предоставить ему высокую должность при дворе.

— Мне не нужно никакой высокой должности, — сказал Ли Бо императору, — я хотел бы только, как^{*Дун Фаншо}, не зная никаких забот, бродить повсюду, говорить и делать все, что мне ни вздумается и являться к моему императору по первому его зову.

— Если вы, сударь, не желаете служить, я могу вас одарить всем, чего вы только ни пожелаете: золотом, белым нефритом, удивительным жемчугом, редчайшими драгоценными камнями.

— Мне не нужно ни золота, ни яшмы, — ответил Ли Бо. — Я хотел бы только сопровождать императора в его поездках по стране и выпивать в день две тысячи чарок лучшего вина. Больше мне ничего не надо.

Император знал, что Ли Бо человек необыкновенный, и не стал ему перечить.

С этих пор Сюаньцзун непрерывно устраивал для Ли Бо пиры, оставлял поэта ночевать во дворце «Золотых колокольчиков» и советовался с ним в делах управления государством. Милости императора к поэту с каждым днем увеличивались.

Как-то раз Ли Бо ехал на лошади по улицам столицы и вдруг услышал звуки гонга и барабана. Это приближался палач, который тащил за собой арестантскую повозку. Ли Бо остановил его и спросил, кого он везет. Оказалось, что это офицер из^{*Бинчжоу}, которого арестовали за какой-то проступок и сейчас везут казнить на главную площадь. Ли Бо заметил, что человек, сидевший в арестантской телеге, был красив и выглядел очень браво. Ли Бо спросил у преступника, как его фамилия и имя.

—^{*Моя фамилия Го, мое имя Цзыи}, — громко и четко ответил преступник.

Необычный вид арестанта говорил о том, что он, безусловно, принадлежит к тем людям, которые могли бы стать опорой и надеждой государства.

— Остановись здесь, — приказал Ли Бо палачу, — и подожди, пока я повидаю императора и возьму на поруки арестанта.

Кто бы посмел ослушаться Ли Бо! Ведь все знали его как «святого, сошедшего с небес», которому император собственной своей царственной рукой размешивал рыбный суп.

Ли Бо повернул лошадь и прямым путем направился во дворец, где стал просить свидания с императором. Вымолив у императора приказ о помиловании, он сам направился на главную площадь, прочел царский указ, открыл арестантскую повозку, выпустил Го Цзыи и выразил надежду, что тот искупит свою вину геройским подвигом. Го Цзыи поклонился своему благодетелю, поблагодарил его за спасение жизни, обещал никогда не забывать его доброты и при случае, как говорится,^{*«держать для него во рту яшмовое кольцо»} или^{*«сплести для него лассо из травы»}. Но оставим пока историю с Го Цзыи, так как она не является, собственно, предметом нашего рассказа.

В то время при дворе больше всего ценились цветы мутаояо, привезенные императору в дар из^{*Янчжоу}. Это те же пионы, которые у нас называются мудань, только во времена Тан их называли мутаояо. Во дворце было посажено четыре куста таких пионов, и цвели они каждый своим цветом: яркокрасным, темно-фиолетовым, бледно-розовым и чисто-белым.

Сюаньцзун пересадил эти цветы к беседке «Пьян ароматом» и здесь любовался ими вместе со своей фавориткой Ян Гуйфэй, а музыкантам из^{* «Грушевого сада»} приказал восхвалять новые цветы игрой на струнных инструментах.

— Как станем мы здесь, перед Ян Гуйфэй, новые цветы воспевать старыми ариями? — заметил император.

И тогда Сюаньцзун дал приказ главному певцу «Грушевого сада» Ли Гуйняню позвать Ли Бо и привести его во дворец. От одного из евнухов Ли Гуйнянь узнал, что Ли Бо направился на чанъаньский рынок в винную лавку. Поэтому Ли Гуйнянь, никуда не сворачивая, прямым путем направился туда. Не успел он подойти к площади, как услышал, что из большой многоэтажной винной лавки раздается чья-то песня:

Три кубка — постигаю ^{*Путь великий},

Пять мер — и я с природою сливаюсь.

Но вдохновение, что черпаю в вине я,

Не таково, чтоб трезвым передать.

— Кто же этот пьяница, как не Ли Бо! — догадался Ли Гуйнянь и большими шагами стал взбираться по лестнице. Когда он поднялся наверх, его взгляду представился Ли Бо, одиноко сидящий за маленьким столиком. На столе стояла ваза с веточкой лазоревого персикового цветка. Один, сидя напротив цветка, Ли Бо наливал себе вино. Поэт был уже совершенно пьян, но все еще не выпускал из рук огромного кубка.

— Император пребывает в беседке «Пьян ароматом» и приказывает вам поскорей притти, — сказал Ли Гуйнянь, подойдя к Ли Бо.

Услышав, что речь идет об императорском приказе, посетители винной лавки повскакали с мест и подошли посмотреть, в чем дело. Ли Бо, раскрыв осоловевшие глаза, посмотрел на Ли Гуйняня и прочел ему строку из стихотворения^{*Тао Юаньмина}:

Я пьян и спать хочу,

Прошу вас, уходите!

Затем он закрыл глаза и притворился спящим. Ли Гуйнянь, который ждал от Ли Бо любой выходки, подал знак из окна своим людям, и те мигом поднялись к нему. Не дав Ли Бо и слова вымолвить, они схватили его, на руках понесли к выходу, посадили на пегую лошадь «Яшмовый цветочек» и двинулись в путь, поддерживая поэта справа и слева. Ли Гуйнянь, подстегивая лошадь, ехал сзади. У башни «Пяти фениксов» их уже ожидал евнух, посланный императором специально, чтобы поторопить Ли Бо и доложить ему о разрешении императора въехать во дворец прямо на лошади. Ли Бо, поддерживаемый Ли Гуйнянем и евнухом, подъехал прямо к гарему, проехал мимо пруда «Процветания и радости» и приблизился к беседке «Пьян ароматом». Увидев, что Ли Бо сидит на лошади еще совсем пьяный, с плотно сомкнутыми глазами, император велел евнухам рядом с беседкой расстелить цветной ковер и помочь поэту сойти с лошади. Когда император подошел к Ли Бо и увидел, что у него изо рта течет слюна, он сам стер ее своим рукавом.

— Я слышала, — сказала Ян Гуйфэй, — что если холодной водой опрыснуть лицо, может пройти опьянение.

Тогда император приказал евнухам набрать воды из пруда «Процветания и радости», а женской прислуге набрать эту воду в рот и опрыскивать Ли Бо.

Пробудившись ото сна и увидев перед собой императора, поэт пал ниц и произнес:

— Я пьяный «небожитель» и заслуживаю десять тысяч смертей. Прошу вас простить меня!

Император поднял Ли Бо и сказал:

— Сейчас, когда мы с великой госпожой любуемся пионами, нам необходимы новые арии. Я побеспокоил вас, уважаемый, зная, что вы сумеете написать три строфы на размер^{*«Чистых и ровных мелодий»}.

Ли Гуйнянь подал поэту бумагу с золотыми цветами. Ли Бо, все еще пьяный, взмахнул кистью — и три строфы тотчас были готовы:

I. ^{*В облаке вижу я платье твое},

Вижу лицо твое в нежном цветке.

^{*Ветер весенний перила обмел},

Ты, как цветок, окропленный росой.

Ты не являешься там, на горе,

Яшмой средь прочих красавиц в толпе,

Знаю, что можно увидеть тебя

У ^{*«Изумрудных террас»}при луне.

II. Редкой красы ароматный цветок

Запах свой нежный сгущает в росе.

Мыслью о тайном свиданье с тобой

Душу напрасно терзаю свою.

^{*В ханьских дворцах}, разрешите спросить,

Кто походил на тебя красотой?

Только ^{*«Летящая ласточка»}та,

Сильная новым нарядом своим.

III. ^{*«Крушащая царство»}и славный цветок

Нежной улыбкой друг друга дарят:

Знают, что сам император сейчас

Ласковый взор свой на них устремил.

Вечных забот о делах и тоски

Больше я в сердце своем не ношу.

В домике «Пьян ароматом», в тени,

Я, опершись на перила, стою.

— Разве не превосходит Ли Бо своим небесным талантом всех ученых из императорской Академии! — сказал Сюаньцзун, проглядывая стихи и не переставая хвалить их прелесть. Затем он приказал Ли Гуйняню переложить стихи на музыку. Музыканты из «Грушевого сада» заиграли на струнных и духовых инструментах. Император вторил им, играя на яшмовой флейте. Когда песнь была окончена, Ян Гуйфэй сложила шелковый платочек, которым помахивала в такт музыке, и несколько раз поклонилась императору в знак благодарности.

— Не меня следует благодарить, а нашего ученого! — сказал ей император.

Тогда она взяла богато разукрашенный драгоценный кубок, наполнила его^{*силянским вином} и приказала служанке поднести Ли Бо. Император же разрешил Ли Бо свободно гулять по дворцу, а евнухам приказал сопровождать поэта и угощать его лучшим вином так, чтобы он пил столько, сколько ему захочется.

С этих пор император приглашал Ли Бо на каждый придворный пир. Ян Гуйфэй тоже оценила и полюбила поэта.

Гао Лиши, который глубоко ненавидел поэта за историю с сапогами, ничего не мог против него предпринять. И вот, однажды, когда фаворитка императора снова пела куплеты «Чистых и ровных мелодий», сочиненные Ли Бо, и, опершись на перила, вздыхала от восхищения, к ней подошел Гао Лиши. Посмотрев вокруг и убедившись, что поблизости никого нет, он, пользуясь удобным моментом, обратился к фаворитке со следующими словами:

— Низкий ваш раб сначала предполагал, что, как только государыня услышит эти куплеты Ли Бо, негодование и злость овладеют ею. Как же получилось совсем обратное?

— На что же мне злиться? — удивилась фаворитка.

— «Только „Летящая ласточка“ та, сильная новым нарядом своим», — процитировал Гао Лиши строку из «Чистых и ровных мелодий». — Так вот, — продолжал он, — та самая «Летящая ласточка» — это Чжао, жена Чэнди, императора династии^{*Западной Хань}. Теперь можно часто встретить картины с изображением воина с золотым подносом в руках. На подносе нарисована танцовщица с поднятыми руками — это и есть та самая Чжао, «Летящая ласточка». У нее была тонкая и гибкая талия, легкая и изящная поступь, а рука дрожала от тяжести цветочной веточки. Любовь, которую к ней питал император Чэнди, и милости, которые он ей оказывал, были ни с чем не сравнимы. Кто мог предположить, что «Летящая ласточка» тайно встречается с неким Янь Чифэном? Однажды, когда Чэнди вошел во дворец, он услышал, что в тайнике за стеной раздается чей-то кашель, извлек оттуда Янь Чифэна и убил его. Хотел убить и императрицу Чжао, но ее младшая сестра Хэдэ спасла ее от смерти. Так до конца своей жизни и не входила «Летящая ласточка» в покои императора. Теперь, когда Ли Бо сравнил вас, государыня, с «Летящей ласточкой», он, конечно, хотел опозорить и оклеветать вас. Как вы об этом сами не подумали?

Дело в том, что Ян Гуйфэй в то время своим приемным сыном сделала чужеземца^{*Ань Лушаня}. Она имела с ним тайные свидания и в самом дворце, и за его пределами. При дворе все об этом знали, в слепом неведении оставался один Сюаньцзун. Гао Лиши своей историей о «Летящей ласточке» ранил Ян Гуйфэй в самое сердце. Теперь она при каждом свидании с императором с затаенной злобой стала говорить о том, что Ли Бо, — стоит ему только напиться, — легкомыслен и сумасброден, что он не соблюдает тех правил поведения, которых должен придерживаться подданный. Почувствовав, что Ян Гуйфэй разлюбила поэта, император перестал приглашать его на пиры и оставлять ночевать во дворце. Ли Бо же решил, что император, поверив наговорам Гао Лиши, собирается отдалить его от престола. Тогда поэт стал просить разрешения покинуть дворец. Император не дал на это своего согласия, и Ли Бо, совсем потеряв себя, стал еще больше пьянствовать. Хэ Чжичжан,^{*Ли Шичжи, Ван Цзинь, Цуй Цзунчжи, Су Цзинь, Чан Сюй, Цзяо Суй} стали его друзьями по вину. Современники Ли Бо называли всю эту компанию «Восемь бессмертных пьяниц».

Скажу здесь, между прочим, что император на самом деле любил и уважал Ли Бо и несколько остыл к нему лишь потому, что теперь редко мог с ним встречаться. Когда император увидел, что у поэта пропала всякая любовь ко двору и что он уже несколько раз просил разрешения вернуться на родину, он обратился к нему со следующими словами:

— Вы стремитесь к свободе и независимости и хотите уйти от света. Разрешаю вам, уважаемый, на некоторое время удалиться с тем, чтобы по первому моему зову снова явиться ко двору. Но как я смогу отпустить вас в горы с пустыми руками после неоценимых услуг, которые вы мне оказали? Просите и вы получите от меня все, что захотите.

— Мне ничего не надо, — ответил Ли Бо, —^{*меня вполне удовлетворит, если в моем посохе найдутся деньги на вино}, чтобы каждый день быть под хмельком.

Тогда император подарил Ли Бо золотую дощечку с надписью. Надпись гласила:

«Ли Бо — талантливый ученый, свободный от дел, которому разрешено странствовать по стране. Лавки, которые попадутся ему на пути, обязаны поить его вином, а государственные кладовые — давать взаймы деньги: областное управление — выдает ему тысячу гуаней, уездное — пятьсот. Военные и гражданские чины или простолюдины, не оказавшие при встрече с ученым должного ему уважения, будут рассматриваться как нарушающие императорский указ».

Кроме того, император подарил поэту тысячу^*ланов золота, парчевый халат, яшмовый пояс, лошадь из императорской конюшни и дал ему свиту сопровождающих из двадцати человек. Ли Бо, земно кланяясь, благодарил императора за его доброту. Помимо всего прочего Сюаньцзун преподнес ему два букета цветов из императорского парка и три кубка вина из императорских погребов. На глазах императора Ли Бо сел на лошадь и покинул дворец. Все придворные попросили отпуск и, захватив с собой вино, отправились провожать поэта. Миновав улицы Чанъаня, вся процессия направилась прямо к Чантину, что в десяти ли от столицы. Здесь чарки и винные кувшины беспрерывно передавались из рук в руки. Только Ян Гочжун, наставник государя, и Гао Лиши, президент Военной палаты, ненавидевшие поэта, не пошли провожать его. Хэ Чжичжан и остальные шесть друзей поэта по вину проводили Ли Бо за сто ли от столицы. Три дня провели друзья, наслаждаясь обществом друг друга, и только после этого расстались.

В собрании стихотворений Ли Бо имеется стихотворение «Возвращаясь в горы, покидаю своих друзей по^{*„Золотым воротам“} ».

Есть в нем такие строки:

^{Указ получил я,}

^{Украшенный фениксом красным}.

И вдруг разошелся

Меня застилающий дым.

Но как-то с утра

От ворот с золотыми конями

Летучей полынью

Помчался я, вихрем гоним.

От дел удалившись,

^{*«Мотивы Дунъу»}напеваю,

Но в песне короткой

Не вылиться чувствам моим.

Я эти стихи

Написал, чтоб проститься с друзьями,

Теперь на челне

Поплыву к рыбакам я простым. ^[2]

Ли Бо в парчевом платье, в шапке из тонкого шелка сел на лошадь и отправился в путь. Всю дорогу он называл себя «сановником в парчевой одежде». Само собой разумеется, что он пил вино в каждой встречавшейся ему на пути лавке и брал деньги в государственных кладовых.

В один прекрасный день он в конце концов добрался до родных мест в области Цзиньчжоу. Здесь он встретился со своей женой, госпожой Сюй, Когда в областном управлении стало известно, что поэт вернулся на родину, все стали приходить к нему в гости и поздравлять с возвращением. Не было дня без попойки. Дни уходили, месяцы проходили, и незаметно прошло полгода.

— Хочу уйти из дому, побродить по горам и рекам, — сказал однажды Ли Бо жене.

И вот, переодевшись сюцаем, спрятав на теле золотую дощечку, дарованную ему императором, и захватив с собой слугу, он сел на здорового осла и направился куда глаза глядят. В каждой области, в каждом уезде по своей золотой дощечке получал он вино и деньги. Однажды, когда Ли Бо подходил к границам уезда^{*Хуаиньсянь}, до него дошли слухи, что начальник этого уезда жаден до денег и творит всяческое зло народу. Ли Бо решил проучить жадного начальника. Подъехав к уездному управлению, он велел слуге отъехать подальше, а сам, сидя задом наперед на осле, три раза подряд проехал перед самыми воротами уездного управления. В это время начальник уезда сидел в зале присутствия и разбирал дела.

— Какое безобразие! Какое безобразие! Как смеет он смеяться над^{*«отцом и матерью народа»}? — закричал начальник уезда, когда увидел из окна эту картину, и тотчас приказал своим подчиненным задержать незнакомца и привести его на допрос. Ли Бо притворился пьяным и не стал отвечать на вопросы начальника уезда. Тогда начальник уезда велел тюремщику арестовать Ли Бо и посадить его в тюрьму с тем, чтобы, когда тот отрезвится, подробно опросить арестованного и решить это дело. Ли Бо повели в тюрьму. Увидев конвоира, Ли Бо погладил бороду и громко рассмеялся ему в лицо.

— Вероятно, это сумасшедший, — сказал вслух конвоир.

— Совсем я не сумасшедший! — ответил Ли Бо.

— Раз ты не сумасшедший, — продолжал конвоир, — изволь дать подробные показания: что ты за человек и как посмел приехать сюда на осле оскорблять нашего начальника?

— Если тебе нужны мои показания, принеси бумагу и кисть!

Когда тюремный надзиратель положил на стол бумагу и кисть.

Ли Бо оттолкнул его:

— Отойди в сторону и жди, пока я напишу.

— Посмотрим, что напишет этот сумасшедший, — сказал с усмешкой надзиратель.

Ли Бо написал:

«Дает показания человек из Цзиньчжоу по фамилии Ли, по имени Бо. В четырнадцать лет он был уже полон литературных талантов. Взмах его кисти заставлял плакать злых и добрых духов. Он из числа чанъаньских „восьми бессмертных“ и „отшельников из Чжуци“. Он написал письмо, устрашившее государство Бохай, и слава о нем разнеслась по всей стране. Несколько раз приезжала за ним императорская колесница, дворец „Золотых колокольчиков“ служил ему ночным кровом, императорская рука размешивала ему суп, своим платьем император отирал ему слюну. Президент Военной палаты Гао Лиши снимал с него сапоги, а наставник государя Ян Гочжун растирал для него тушь. Сам император разрешал ему въезжать на лошади прямо во дворец, а какой-то начальник уезда не разрешил ему въехать в управление на осле! Прошу посмотреть на золотую дощечку: она все вам объяснит».

Окончив писать, он передал свой листок с показаниями надзирателю. Тот, прочитав показание арестованного, безумно испугался:

— Уважаемый ученый, — взмолился надзиратель, низко кланяясь Ли Бо, — пожалейте глупого ничтожного человека, который только выполняет чужие приказания и не свободен в своих поступках. Возлагаю все свои надежды на то, что вы будете великодушны и простите меня.

— Ты тут, конечно, не при чем, — ответил Ли Бо. — Прошу тебя только передать начальнику уезда, что я прибыл сюда с императорским указом и хочу знать, за какую вину меня подвергли аресту. Тюремный надзиратель с поклоном поблагодарил Ли Бо и поспешил представить его показания начальнику уезда. Когда надзиратель рассказал своему начальнику об императорском указе на золотой дощечке, тот почувствовал себя, как маленький ребенок, который впервые слышит раскаты грома и не может найти места, куда спрятаться. Ему ничего не оставалось, как последовать за надзирателем в тюрьму и представиться Ли Бо. Земно кланяясь, жалобным тоном обратился он к поэту:

— У ничтожного чиновника, как говорится,^{*«есть глаза, а не сумел он разглядеть горы Тайшань»}. Вдруг сразу ослеп. Умоляю вас, пожалейте, простите меня.

По городу разнесся слух об этом происшествии, и все местные чиновники пришли к Ли Бо с поклоном. Они попросили его пройти в присутственный зал и занять там главное место. Когда церемониал представления всех чиновников был закончен, Ли Бо достал золотую дощечку с императорским указом и показал ее всем присутствующим. На дощечке было написано:

«Военные и гражданские чины или простолюдины, не оказавшие при встрече с ученым должного ему уважения, будут рассматриваться как нарушающие императорский указ».

— Как же мне наказать вас? — спросил собравшихся Ли Бо.

Склонив головы, чиновники начали церемонно кланяться поэту.

— Мы заслуживаем десять тысяч смертей! — разом произнесли они.

Увидев, какой жалкий, умоляющий вид у всех этих чиновников, Ли Бо рассмеялся и сказал:

— Все вы получаете от государства жалование, зачем же еще грабить народ и богатеть за его счет? Если вы дадите слово прекратить свои прежние безобразия, я вам прощу вашу вину.

Услышав такие слова, все чиновники в почтительном смирении сложили на груди руки и поклялись никогда больше не совершать злодеяний. Затем в зале присутствия устроили большой пир и угощали ученого. Три дня подряд пили они с Ли Бо и только тогда расстались. С этих пор начальник уезда, как говорят, вымыл свое сердце, очистил свой ум и стал добрым правителем.

Когда об этом деле прослышали в других областях, то стали поговаривать, что ученый специально послан императором из столицы для тайных наблюдений за нравами и обычаями в различных районах. Поэтому не было ни одного правителя и чиновника, который из жадного не превратился бы в бескорыстного, из злого — в доброго.

Ли Бо объездил уделы^{*Чжао, Вэй, Янь},^*Цзинь,^*Ци,^*Лян,^*У и^*Чу, и не было ни одной горы или речки, которую бы он не посетил. За это время он еще больше пристрастился к стихам и вину. Потом, когда разразилось восстание Ань Лушаня и император переехал в Сычуань, когда во время военного мятежа был казнен Ян Гочжун, а в буддийском монастыре задушили фаворитку императора Ян Гуйфэй, Ли Бо скрывался от беды в горах^{*Лушань}.

В это время князь области^*Юн по фамилии Лин занимал пост наместника пограничных юго-восточных провинций и замышлял, пользуясь смутой в стране, завоевать своей области независимость. Прослышав о незаурядных талантах Ли Бо, он заставил поэта, как говорят,^{*«спуститься с горы»} и предложил ему^{*«ложную должность»}. Ли Бо отказался повиноваться князю, за что был оставлен под арестом в его доме. Вскоре в городе^*Линъу на престол вступил сын Сюаньцзуна —^{*Суцзун}. Новый император вернул^{*обе столицы}, а на должность главнокомандующего императорскими войсками назначил Го Цзыи. Когда до Суцзуна дошли слухи о мятежных планах юнского князя Лин, он приказал Го Цзыи двинуть войска, чтобы покарать мятежника. Войска юнского князя были разбиты. Воспользовавшись этим, Ли Бо бежал из плена. Ему удалось добраться до устья реки^{*Синьянцзян}, но там оказалась застава, и он был схвачен как повстанец одним из командиров. Ли Бо привели к Го Цзыи — главнокомандующему императорскими войсками. Увидев перед собой Ли Бо, Го Цзыи велел всем удалиться, сам снял с Ли Бо веревки, усадил на почетное место, поклонился ему до земли и сказал:

— Если бы тогда на Восточной площади Чанъани вы, милостивейший государь, не спасли мне жизнь, разве могла бы сейчас произойти эта встреча?

Затем он распорядился подать вино, а сам то и дело извинялся за причиненное поэту беспокойство. Главнокомандующий армией всю ночь писал доклад императору. В докладе Го Цзыи доказывал, что Ли Бо был жертвой клеветы, напоминал императору о заслугах Ли Бо перед троном, о послании, устрашившем Бохай, и рекомендовал Суцзуну использовать таланты поэта на служение трону.

Действительно, совершишь благодеяние и тебя отблагодарят.

Правильно говорят:

Сбитые ливнем листок и былинка

В море сойдутся, куда б ни упали.

Так вот и люди: скитаясь по свету,

Где только в жизни ни встретят друг друга?

Теперь уже Ян Гочжун был казнен, а Гао Лиши сослан в далекие края. Сюаньцзун вернулся в столицу и жил при дворе как отец правящего императора Суцзуна. Сюаньцзун расхваливал перед сыном удивительные таланты Ли Бо и склонил императора призвать поэта на должность советника. Ли Бо, подумав о том, как заблуждаются все чиновники, находя удовольствие в придворной жизни и лишаясь независимости и свободы, отказался от должности и расстался с Го Цзыи. На маленькой лодке поплыл он по озеру^{*Дунтинху} к^*Еяну. Оттуда направился к^{*Цзиньлину}. Причалил лодку к берегу реки Бяньши и здесь же, на воде, стал пить вино. Луна в эту ночь светила так ярко, что кругом было, как днем. Вдруг Ли Бо совершенно отчетливо услышал звуки музыки, исходящие откуда-то с горизонта и постепенно все приближающиеся. Только до Ли Бо доходили эти звуки, никто из лодочников их не слышал. На реке поднялся сильный ветер, и из воды показалась рыба-кит с усами длиною в несколько^{*чжанов}. К Ли Бо подошли два бессмертных отрока, держа в руках бунчуки.

— Верховный владыка приглашает владыку звезд занять свое прежнее место, — сказали они, обращаясь к Ли Бо.

Лодочники от испуга попадали со своих мест, но вскоре очнулись и увидели, как Ли Бо, сидя на спине кита, взвился в воздух и стал удаляться в том направлении, откуда доносились звуки музыки. На следующий; день об этом происшествии рассказали Ли Янъину, начальнику уезда^{*Тусянь}, где все это происходило, а тот написал по этому поводу доклад императору. По приказу императора на горе Бяньши был выстроен храм «небожителю» Ли Бо.

Два раза в год — весной и осенью — приносились в нем жертвы.

При династии^*Сун в^{*год «Великого мира и процветания государства»} какой-то ученый в лунную ночь плыл на лодке по реке Бяньши и заметил приближающийся с запада парчевый парус. К носу лодки была приделана белая дощечка, на которой стояли два знака «Отец поэзии». Тогда ученый громким голосом произнес две строки:

Кто там осмелился на лодке

Себя назвать поэзии отцом?

Пусть разрешит мне проглядеть

Свои изящные стихи.

Кто-то на лодке, вторя стихам, ответил:

В ночной тиши скандировать стихи

Ну, право же, не подобает,

Не то Медведица со страха упадет

И здесь, в реке, боюсь, замерзнет.

Ученый был очень удивлен таким ответом. Только собрался он подъехать к лодке и поговорить с поэтом, как лодка причалила к берегу. Из нее вышел человек в парчевом платье, в шапке из тонкого шелка; легкой и быстрой, как у небожителя, походкой направился он прямо к храму «небожителя» Ли Бо. Ученый пошел вслед за ним. Вошел в храм, а там и следов человеческих не было. Тогда лишь он понял, что вторивший ему поэт был Ли Бо.

До сих пор, когда говорят о знаменитых поэтах и бессмертных пьяницах, в первую очередь называют Ли Бо.

В письме, что в трепет привело Бохай,

Талант небесный увидали.

Сам император суп ему мешал

И подносил рукою царской.

Кита большого как-то оседлав,

Вознесся к небу он и скрылся.

По скалам бьет бурливая река,

Звуча тоскою по поэту.

ПРИЛОЖЕНИЕ

Послесловие (И. Циперович)

Сборник «Удивительные истории нашего времени и древности» — «Цзинь гу цигуань», появившийся в Китае в конце первой половины XVII в., представляет для нас интерес как литературный памятник, восходящий своими истоками к устному литературному народному творчеству X–XII вв.

Период создания рассказов, вошедших в этот сборник, — конец XVI—начало XVII в. — ознаменован в истории китайской литературы возрождением жанра хуабэнь — краткой записи главной сюжетной линии устного рассказа — и появлением на основе таких хуабэнь повестей, написанных на простом разговорном языке того времени. Этот жанр сыграл исключительную роль в развитии исторического, бытового и фантастического романов.

Такие произведения, вошедшие в сокровищницу китайской литературы, как романы «Троецарствие» — «Сань го чжи янь и» Ло Гуаньчжуна, «Речные заводи» — «Шуй ху чжуань» в версиях Ло Гуаньчжуна и Ши Найаня, «Путешествие на запад» — «Си ю цзи» У Чэнъэня и другие романы и драмы, создавались на основе хуабэнь.

Сборник «Цзинь гу цигуань» появился в период, когда господствующие классы феодального Китая всеми силами стремились удержать в литературе отжившие формы старого литературного языка (вэньянь), классифицируемого современными китайскими лингвистами как «ортодоксальный, чистый» вэньянь — чжэнтун вэньянь,^[3] не допуская в свою традиционную литературу ничего от живой струи народного творчества.

В этот период произведения неортодоксального толка, заключавшие в себе элементы разговорного языка — байхуа, — полностью замалчивались, а система схоластического образования путем государственных экзаменов культивировала литературу начетчиков-конфуцианцев, написанную на недоступном народу письменно-литературном языке.

И все же, несмотря на перечисленные обстоятельства, ничто не могло сдержать проникновения живой струи в литературу, и произведения различных жанров, написанные либо целиком на разговорном языке своего времени, либо включающие в себя элементы разговорного языка, существовали в Китае с древних времен. К числу таких произведений следует отнести и рассказы, вошедшие в сборник «Цзинь гу цигуань». Эти обстоятельства и определяют историческое значение данного сборника.

Каково же место сборника «Цзинь гу цигуань» в китайской литературе?

Современный историк китайской литературы Чжэн Чжэньдо в первой главе своей «Истории китайской популярной художественной литературы» — «Чжунго су вэньсюе ши», изданной в 1954 г., прежде всего останавливается на объяснении самого термина «популярная литература» — «су вэньсюе».

Популярная литература, говорит автор, это общедоступная, понятная всем по простоте изложения литература — тунсуди вэньсюе и массовая, народная литература — миньцзяньди вэньсюе. Популярная литература противопоставляется литературе, в которой господствовали отжившие формы непонятного на слух старого литературного языка — чжэнтун вэньсюе.

Популярная народная литература, говорится далее, не просто играет большую роль в истории китайской литературы, но составляет ее основу. Среди многообразия форм популярной народной литературы Чжэн Чжэньдо указывает на повествовательную литературу — сяошо, как на жанр, наиболее распространенный и по бытованию, и по количеству написанных в этом жанре произведений.

Чжэн Чжэньдо, как и его предшественники, выделяют в жанре повествовательной литературы три формы: 1) короткие рассказы — дуаньпянь сяошо, 2) средние по объему произведения — чжунпянь сяошо, 3) большие по объему произведения — чанпянь сяошо. К последней группе автор относит известные романы «Троецарствие», «Путешествие на запад», «Речные заводи» и другие, а к первой — сборник «Цзинь гу цигуань» и его источники.

Основоположник новой китайской литературы писатель Лу Синь одну из глав своей «Краткой истории повествовательной литературы» — «Чжунго сяошо ши люэ» — специально посвящает исследованию источников сборника «Цзинь гу цигуань».

Лу Синь считает, что истоки рассказов, вошедших в «Цзинь гу цигуань», надо искать еще в X–XI вв., когда наряду с литературой господствующего класса феодалов «на рынках и у колодцев», т. е. в народной среде, в городе и деревне, возникает особая литература: устные пересказы известных произведений или самостоятельные рассказы о различных событиях. «Это та литература, которая в свое время называлась „пинхуа“ и которую у нас теперь принято называть „байхуа сяошо“.^[4] Так называемые пинхуа — простые рассказы, или байхуа сяошо — рассказы на разговорном языке, или тунсу сяошо — популярные народные рассказы — возникали вместе с зачатками театра, с уличными представлениями. В X–XII вв. (при династии Сун) на улицах больших городов, торговых и культурных центров страны, в особенности же на улицах тогдашней столицы Китая, города Кайфына, рассказчики, так называемые шохуажэнь, собирали вокруг себя толпы народа и либо рассказывали слушателям о событиях старины и о необычайных людях, либо в занимательной форме пересказывали буддийские предания и легенды, либо, наконец, импровизировали рассказы на злободневные темы».

«Сунские рассказы на рынках, — говорит Лу Синь, — заключали в себе морализующий элемент, но все же основная их задача состояла в том, чтобы рассказать о событиях, происходящих на рынках и у колодцев, и тем самым придать этим историям развлекательный характер».^[5]

Рассказчики обычно кратко записывали основную сюжетную линию своего повествования, и эта запись — хуабэнь, предоставлявшая рассказчику полную свободу оформления, детализации сюжета и даже вымысла, послужила, как мы уже указывали, основой для многих позднейших повестей, романов и драм. Рассказы с занимательным сюжетом, повествующие о необыкновенных людях и о необычайных происшествиях, были настолько популярны в народе, что в дальнейшем, особенно в XV–XVII вв., их стали собирать в специальные сборники. Сборники эти были весьма многочисленны. Из них в первую очередь мы должны указать на три сборника: «Юй ши мин янь», «Цзин ши тун янь» и «Син ши хэн янь», известные в истории китайской литературы под общим названием «Сань янь» — «Троесловие».

Большая часть рассказов, вошедших в «Цзинь гу цигуань», взята именно из этого «Троесловия». По утверждению одного из европейских синологов, занимавшегося сличением рассказов «Цзинь гу цигуань», взятых из сборника «Син ши хэн янь» (единственного сохранившегося сборника из «Троесловия»), с текстом оригинала, составитель «Цзинь гу цигуань» перенес эти рассказы в свой сборник без малейшего изменения.^[6] Составителем трех сборников вошедших в «Троесловие», является писатель и книгоиздатель минского периода Фэн Мэнлун, известный под псевдонимом Мо Ханьчжай (1574–1646).

Определяя место сборников Фэн Мэнлуна в китайской литературе того периода, Лу Синь пишет: «… жанр простых рассказов сунского периода был возобновлен лишь в конце минской династии. Это возобновление шло либо путем сохранения старых текстов (т. е. текстов сунских хуабэнь, — И. Ц.), либо путем их переработки».^[7] Среди книг такого рода как на наиболее известную Лу Синь указывает на «Троесловие».

Чжэн Чжэньдо также придает большое значение появлению в свет сборников Фэн Мэнлуна: «Если на грани между минским и цинским периодами (т. е. в конце первой половины XVII в., — И. Ц.) вновь оживает жанр хуабэнь, то мы не ошибемся, если скажем, что обязаны этим в значительной степени деятельности Фэн Мэнлуна».^[8]

В собственных повестях и драмах Фэн Мэнлуна, так же как и в повестях и драмах, подвергшихся его обработке, сказывается преимущество Фэн Мэнлуна перед другими писателями его века: стремление к простоте, к правдивому описанию, презрение к фальши, всему неестественному. Драматург и новеллист, Фэн Мэнлун был в то же самое время страстным поэтом-патриотом. Во время вторжения маньчжурских войск в Китай Фэн Мэнлун пишет стихи, призывающие на борьбу с врагом.

Первый сборник Фэн Мэнлуна — «Юй ши мин янь» — появился между 1621 и 1624 г. В сборнике 24 рассказа. Второй сборник — «Цзин ши тун янь» — появился в 1624 г. Сборник «Син ши хэн янь», вышедший в 1627 г. в Нанкине, завершает собой серию сборников Фэн Мэнлуна.

Эта серия вызвала в дальнейшем появление сходных сборников: «Цзюе ши мин янь», «Цзюе ши хэн янь», «Цзюе ши я янь».^[9]

Среди других сборников периода Мин, сохранивших рассказы, построенные на материале сунских хуабэнь, и послуживших источником для сборника «Цзинь гу цигуань», следует указать:

1) «Цюань сян гу цзинь сяошо», включающий в себя 40 рассказов и вышедший в свет между 1621 и 1624 г.;

2) «Пай ань цзин ци», вышедший в 1627 г. и составленный Лин Мэнчу, известным под псевдонимом Цзи кун гуань чжужэнь; в сборник вошло 36 рассказов; в 1632 г. под тем же заглавием появляется продолжение этого сборника.

Большая часть перечисленных сборников до нас не дошла. Те же из них, что сохранились полностью или частично, представляют собой редкость.

В своем исследовании об источниках «Цзинь гу цигуань» Чжэн Чжэньдо обращает внимание на ценность «Цзинь гу цигуань» как литературного памятника: «Судьба сборников простых рассказов очень плачевна: несмотря на то, что эти сборники официально запрещены не были, они бесследно исчезли. От таких сборников, которые в течение 300–400 лет были самой распространенной и популярной литературой, фактически остался лишь один „Цзинь гу цигуань“».^[10]

Таким образом, этот сборник является единственным дошедшим до нас источником, на основании которого мы можем судить о характере популярных в народе рассказов XV–XVII вв., об их сюжетах и героях, о литературном стиле и языке.

Сборник «Цзинь гу цигуань» увидел свет между 1632 и 1644 г., а затем неоднократно переиздавался и «был так же распространен и широко известен, как великие произведения „Троецарствие“, „Речные заводи“, „Сон в красной башне“».^[11]

О составителе «Цзинь гу цигуань» мы ничего не знаем, как ничего не знаем и об авторах рассказов, вошедших в этот сборник. Распространение рассказов неизвестных авторов было в то время явлением обычным. Следует учесть, что в последние годы периода Мин (начало XVII в.) разложение государственно-бюрократического аппарата достигло наивысшего предела. И при дворе, и на местах царили взяточничество и произвол. Нетрудно себе представить, каково было положение в стране в эти годы, если даже в донесениях правительственных цензоров того времени мы читаем следующее: «…алчные и мерзкие чиновники наводнили собой всю страну. Каждый раз, когда император посылает их на ревизии (различных областей и районов, — И. Ц. ), они пользуются этим, как удобным случаем для наживы. Правители на местах подкупают таких ревизоров взятками и боятся лишь того, как бы взятка не показалась им недостаточной».^[12] В донесении другого цензора читаем: «Императорские ревизоры получали в дар от местных управлений до 20–30 тысяч серебром; если в данной местности появлялся новый ревизор, это означало, что в сотни и тысячи раз увеличивались те тяготы, которые ложились на плечи народа».^[13]

Неудивительно, что рассказы, воспевающие героику прошлого, восхваляющие деяния «необычных» людей — правдивых судей, неподкупных чиновников, благородных гетер и т. п., — осуждающие продажность и взяточничество, являлись оппозиционными к существующему положению вещей, отражали отношение народа к царившему произволу.

Естественно, что авторы таких повестей предпочитали оставаться неизвестными, дабы не навлечь на себя гнев сильных мира сего, а произведения подобного рода — и не только рассказы, но и знаменитые романы того времени — игнорировались литераторами, принадлежащими к господствующему классу. Составители «Сыку цюань шу цзунму тияо» — подробно аннотированного каталога-библиографии императорских библиотек XVIII в. — не могли обойти молчанием наличие сяошо (рассказов и романов) — жанра, представленного наиболее обильно в литературе того времени.

Однако составители данного каталога не могли отказать себе в удовольствии опорочить произведения этого жанра. Они заявляли, что, несмотря на обильное распространение в эпоху Тан, Сун и далее рассказов и романов (сяошо), среди произведений этого жанра «поистине, было немало таких, которые полны фальши и лжи, в которых отсутствует правда, проповедуется лишь разврат и беспутство и которые, тем самым, смущают слушателей. Как исключение, встречаем мы среди них… произведения, расширяющие кругозор и пополняющие знания».^[14]

Нетрудно себе представить, что составители официального каталога называли «фальшью и ложью» ту самую жизненную правду, которую читатель находил в большинстве произведений этого жанра.

И все же, несмотря на то, что рассказы не входили в старое китайское понятие литературы, несмотря на то, что старые китайские критики и библиографы обходили молчанием сборник «Цзинь гу цигуань», сборник этот пользовался большой популярностью в широких кругах китайских читателей, и «почти не было человека, который не знал бы этого сборника».^[15] Понятно, что рассказы, написанные на разговорном языке того времени, доступные простому, а не только «ученому» читателю из привилегированных кругов, рассказы с занимательным сюжетом, часто хорошо известным читателю по народным легендам и драмам того периода, не могли не привлекать к себе внимания.

Само название сборника — «Удивительные истории нашего времени и древности» — говорит о том, что в рассказах пойдет речь о чем-то удивительном, необычном, необыкновенном. В чем же выражается это удивительное, необычное? Это, с одной стороны, элементы фантастики и вымысла, вмешательство чудесных сил, с другой — описание приключений, необычных, редко встречающихся случаев в жизни вполне реальных героев. Введение элементов фантастики, наличествующих в тех или иных рассказах в большей или в меньшей степени, преследовало две цели. Во-первых, сделать рассказ более увлекательным, облечь его в те формы, которые помогали рассказчику, — не надо забывать, что рассказы «Цзинь гу цигуань» восходят к устным рассказам, — заинтересовать, привлечь к себе как можно больше слушателей. Фантастический рассказ и был одной из форм, удовлетворявших этим требованиям. Таким образом, фантастика в этих рассказах — не самоцель, а сюжетная завязка, облеченная в ту форму, которая наиболее легко воспринималась слушателем. Во-вторых, фантастический элемент вводится в тех случаях, когда в условиях реальной действительности справедливое разрешение конфликта оказывается невозможным, а моральное чувство слушателя требует именно справедливого разрешения его. Поэтому в этих рассказах нет резкой грани между необычным в действительности и фантастикой, вымыслом. Второе служит логическим продолжением первого. В одном случае справедливость восстанавливается сильными мира сего — владетельными князьями, мудрыми чиновниками, и это необычно; в других случаях на помощь приходят чудеса, вымысел.

В обстановке борьбы за должности, в обстановке, где царят взяточничество и обман, вмешательство чудесных сил приходит на помощь авторам довольно часто. Так, талантливому, но бедному человеку Чжу Майчэню гадатель предсказывает, что в пятьдесят лет он непременно прославится. Предсказание сбывается: Майчэнь становится уездным начальником.^[16] Сун Цзиня в его несчастьях выручает буддийский монах; магическое воздействие на судьбу героя оказывает буддийская сутра «Цзиньган цзин».^[17]

В некоторых рассказах, удивительно правдивых по своему содержанию, чудесные силы вводятся лишь для того, чтобы восстановить попранную справедливость, вознаградить добро, наказать зло. Буддийский монах, которого похоронил Сун Дунь, дарует ему сына и спасает его сына от всяческих несчастий.^[18] Пэй Ду, который по предсказанию гадателя должен был умереть в нищете, в награду за свои высокие моральные качества получает в дар от неба долгую жизнь, богатство, и славу.^[19] В рассказе «Ду-десятая в гневе бросает в воду ящик с драгоценностями» молодой человек, обманувший гетеру, сходит с ума и умирает. Сунь Фу, собиравшийся нечестным путем переманить гетеру, тоже умирает. Лю Юйчунь вознагражден за добро.

Фантастическая струя этих рассказов, элементы вымысла сочетаются во многих рассказах с подлинно реалистическим описанием.^[20] Так, очень правдиво звучит описание образа жизни и мыслей мелких чиновников, главарей нищих, столичных гетер, молодых барчуков, алчных начальников. Перед нами реалистически раскрываются образы начальника уезда Ван Цэня,^[21] молодого карьериста Мо Цзи,^[22] богача-живодера Цзинь Чжуна^[23] и других.

Выводя в своих рассказах ряд отрицательных образов, являющихся характерным порождением социальных условий той эпохи, авторы рассказов тем самым как бы выражают протест против режима взяточничества, коррупции, царивших в чиновничьей среде феодального Китая и достигших особенно больших размеров в последние десятилетия правления династии Мин.

Однако авторы минского периода не могли еще понять, что решающее значение для развития китайского общества того периода имели не пассивные протесты отдельных лиц, а крестьянские восстания и войны, которые заполняли собой всю историю средневекового Китая; не могли понять того, что «только эта классовая борьба крестьянства, только эти крестьянские восстания и войны и были истинными движущими силами исторического развития».^[24] Авторы рассказов не придавали значения нараставшему в стране крестьянскому движению, и протест их поэтому носит ограниченный характер. Этот протест выражается, с одной стороны, в обличении взяточничества, продажности и прочих пороков феодального общества, с другой — в проповеди добра. Не случайно, что в данных рассказах в роли положительных героев выступают обычно представители городских низов или мелких чиновников. Представители господствующего класса в роли положительных героев — это либо ученые, писатели и поэты, широко известные и любимые в народе, либо те редкие правители и министры, чьи действия в глазах населения олицетворяли собой бескорыстие, справедливость, добродетель.

В ряде случаев некоторые рассказы на первый взгляд могут показаться простым повествованием о добродетелях знати, восхвалением благородных чувств и поступков представителей господствующих классов. Однако, как правило, сюжет служит авторам этих рассказов лишь фоном для вскрытия социальной несправедливости и зла. Так, рассказ «Пэй Ду, князь Цзиньчжоу, справедливо возвращает чужую невесту», где прославляется поступок министра-богача Пэй Ду, является по существу сатирой на чиновников, беззаконно грабящих народ, на льстивых сановников, идущих на воровство, шантаж, растрату ради того лишь, чтобы угодить высшим, на министров типа Хуан Фубо и Чэн И, которые «жестоко грабили и разоряли простой народ, а народные деньги расходовали без всякого толку».^[25] В этом же рассказе показано, насколько распространенным явлением была покупка чинов. Только перед человеком с деньгами и связями были открыты все пути и дороги.

Весь рассказ «Лу Нань, любитель поэзии и вина, не посчитался с уездным начальником», повествующий о различных перипетиях в судьбе поэта-богача Лу Наня, является обличением произвола, козней и злоупотреблений властью, которые беззаконно чинят как местные начальники, так и представители чиновничье-бюрократического аппарата столицы. Если вспомнить, как обошелся начальник уезда с Лу Нанем, нетрудно себе представить, какие бесчинства творили местные власти по отношению к простым крестьянам.

В условиях старого феодального Китая талантливый, но бедный человек не мог выдвинуться и занять подобающее место в обществе. Герой новеллы «Чудачества Тан Иня», талантливый поэт, живописец и каллиграф конца XVI—начала XVII в. Тан Инь не допущен к государственным экзаменам на чиновную степень и лишен должности из-за интриг завистников.

Только богатые люди имеют повсюду доступ. Из новеллы «Ду-десятая в гневе бросает в воду ящик с драгоценностями» мы узнаем о том, что лица, сдавшие государству зерно, приобретали право зачислять своих детей в училище Гоцзыцзянь, где молодые барчуки завязывали выгодные знакомства и готовились к будущей карьере. Однако молодые люди, обучавшиеся в таких училищах, вместо занятий увлекались посещением столичных гетер.

Люди, которым удалось выдвинуться и занять высокую должность, стыдятся своих прежних друзей, отрекаются от своих родственников. Так, студент Мо Цзи, женившийся ради денег на дочери главаря нищих и получивший на средства жены степень и должность, начинает стыдиться своего «низкого» родства и не останавливается перед убийством своей собственной жены, могущей помешать его дальнейшей карьере. Устами Сюй Дэхоу автор издевается над такими людьми.^[26]

Как правило, разоблачая зло, господствовавшее в современном им обществе, авторы рассказов вуалируют свой протест обращением к истории. В назидание продажным чиновникам своего времени, они обличают зло и несправедливость прошлых веков. Так, в уста Ли Бо, говорящего о режиме танской династии, автор вкладывает свое суждение о беспорядках, царивших в Китае минского периода: «При нынешних правителях… в государственных делах царит беспорядок и хаос, честность и справедливость совершенно исчезли; те, кто занимаются попрошайничеством и вымогательством, поднимаются на высокие посты; тот, кто дает взятки, получает ученую степень».^[27]

Выступая против злоупотреблений, свивших себе гнездо в правительственном аппарате, авторы рассказов сочувствуют героям, рвущим со своей средой. Порядочные люди стыдятся находиться в компании чиновников, равнодушных к несчастьям других; они уходят со своих должностей, удаляются от двора, от государственной службы, заявляя тем самым свой искренний, хотя и пассивный по своей форме, протест против злоупотреблений. Так, поэт Ли Бо отказывается от высоких постов при дворе;^[28] Пэй Ду, не пожелавший быть в одной компании с продажными министрами, удаляется от государственных дел.^[29]

Симпатии автора на стороне людей «удивительных», «необычных»: неподкупных министров и чиновников, верных гетер, честных нищих.

Одной из причин популярности в китайском народе сборника «Цзинь гу цигуань» является то обстоятельство, что авторы вошедших в этот сборник рассказов в большинстве случаев в качестве героев выводили не вымышленных, а реальных лиц, имена и жизнь которых были хорошо известны всем и о которых ходила много всяких историй.

Таковы, например, рассказы о поэтах Ли Бо, Тан Би и Лу Нане. Нередко в этих рассказах содержатся историко-биографические сведения, представляющие познавательную ценность.

Нами переведено девять рассказов из сорока, входящих в сборник «Цзинь гу цигуань». Но и эти девять рассказов дают нам материал для подтверждения того положения, что сборник этот ценен как один из дошедших до нас памятников китайской литературы феодальной эпохи. Он ценен как своей тематикой, социальной направленностью, разнообразием сюжетов, особым подбором героев, так и своеобразием языка.

Повествование в основном ведется на простом разговорном языке того времени, который особо ярко звучит в диалогах.

Язык «Цзинь гу цигуань» можно классифицировать как пинхуа — простой язык.

Современный китайский лингвист Люй Шусян в своем «Очерке грамматики китайского языка» указывает: «Сравнительно чистый разговорный язык — это простой язык (пинхуа) сунских рассказчиков. Эту форму мы можем назвать пинхуа ти — форма простого языка. Рассказы древних времен непосредственно использовали эту форму языка. То, что мы раньше называли байхуа, указывает именно на эту языковую форму».^[30]

В то же самое время в тексте рассказов мы находим элементы и другого языка, языка, который Люй Шусян классифицирует как тунсу вэньянь — популярный вэньянь.

Такой язык мы встречаем главным образом в описаниях, в речи ученых людей, в обращениях к императору и министрам.

Стремясь сделать свое описание правдивым и жизненным, авторы рассказов заставляют своих героев говорить тем языком, каким они говорили в действительности. Текст рассказов изобилует народными поговорками, пословицами, меткими выражениями, многие из которых широко известны в Китае и в наши дни. К последним можно отнести такие пословицы, как, например: «варя рис — считать зерна, топя печь — взвешивать хворост», «быть сучком в глазу», «лучше один свидетель, чем десять тысяч слухов» и т. д.

В самой форме повествования мы находим яркое свидетельство того, что источником рассказов «Цзинь гу цигуань» послужила запись устных рассказов. Авторы излагают сюжет своих повестей в форме, присущей именно устному рассказу, часто вступают в беседу с читателем. Повествование изобилует обычными зачинами устных рассказов: «Рассказывают, что там-то и там-то жил…»; «Только что я поведал вам о том, как… теперь расскажу…»; «Не буду говорить о…, а скажу о…»; «Это только первая часть нашего рассказа, теперь перехожу ко второй его части…» и т. д. и т. п.

В рассказах «Цзинь гу цигуань» нашли свое отражение народные верования того периода. Неудивительно, что в тексте рассказов мы встречаем даосские и главным образом буддийские термины. Но термины эти в большинстве случаев употребляются не в их философском значении, а в том осмыслении, в котором они бытовали в народе. Это также является подтверждением народных истоков данных рассказов. Так, например, встречающийся во многих рассказах термин «иньюань» является одним из основных терминов буддийской философии. Согласно буддийским верованиям, в возникновении вещей и явлений сочетаются первопричина (инь), т. е. общее предопределение, и причина вторичная (юань), т. е. обстоятельства, возникающие в процессе деятельности человека, причем, какой бы силой ни обладала первопричина, вторая причина сказывается на появлении и проявлении вещей, предметов, поступков. В тексте же наших рассказов этот термин употребляется в смысле «предопределенной судьбы», судьбы, которую не могут изменить никакие внешние факторы.

Стихи, которые являются обязательной составной частью каждого рассказа, входящего в сборник, непосредственно связаны с самим повествованием. Несмотря на то, что в этих стихах мы находим литературные и исторические намеки, а иногда просто цитаты из классических книг древнего Китая, они не имеют ничего общего со стихами «ученых» поэтов минского периода, изощрявшихся в подражании древним стилистам. Большая часть стихов носит морализующий и назидательный характер, некоторые же стихи просто говорят о чувствах, которые переживают герои рассказов, и о событиях, в которых они участвуют. В таких стихах наряду с литературными намеками, ссылками на классиков мы встречаем также простые, но яркие выражения народной мудрости.

* * *

Сборник «Цзинь гу цигуань» был широко известен в читательских кругах Китая и вызвал появление последующих изданий того же характера. Так, например, по типу «Цзинь гу цигуань» построен сборник «Сюй Цзинь гу цигуань» — «Продолжение „Цзинь гу цигуань“». Сборник этот содержит в себе 29 рассказов из сборника «Пай ань цзин ци», не вошедших в «Цзинь гу цигуань». За этим сборником появились последующие продолжения «Цзинь гу цигуань». Их известно еще четыре: «Эр сюй Цзинь гу цигуань» — «Второе продолжение „Цзинь гу цигуань“», и т. д. до «Пятого продолжения».

«Цзинь гу цигуань» был хорошо известен за пределами Китая.

Первый перевод отдельных рассказов из этого сборника на русский язык появился в 1909 г. Это был перевод А. И. Иванова, опубликованный в журнале «Живая старина» (выпуск II и III), а затем изданный отдельным оттиском. Перевод Иванова стоит намного выше переводов из «Цзинь гу цигуань», появившихся, в эти же годы в европейской периодике и в отдельных изданиях, хотя и оставляет желать лучшего в смысле точности. Переводчик-китаист сумел уловить источник этих рассказов, почувствовал их народный язык и придал своему переводу характер народной, сказки. В 1924 г. в журнале «Восток»^[31] был опубликован один из рассказов из «Цзинь гу цигуань» в переводе Б. А. Васильева. В 1929 г. появились два рассказа из этого сборника в переводе В. С. Колоколова,^[32] представляющем значительный шаг вперед по сравнению с переводом А. И. Иванова близостью к оригиналу.

Следует заметить, что живой разговорный язык рассказов, вошедших в этот сборник, яркий их колорит всегда привлекали к себе внимание составителей хрестоматий по китайскому разговорному языку.

Так, текст одного рассказа из «Цзинь гу цигуань» вошел как основной учебный материал в «Самоучитель китайского разговорного языка» Брандта.^[33] С учебными же целями текст одного из рассказов из «Цзинь гу цигуань» был издан факультетом восточных языков Петербургского университета и снабжен примечаниями учебного порядка А. И. Иванова.^[34] С учебной же целью пользовался текстами из «Цзинь гу цигуань» академик В. М. Алексеев при преподавании китайского языка в Ленинградском Государственном университете.

Сборник рассказов «Цзинь гу цигуань» с конца XVIII и начала XIX в. привлекал к себе внимание многих европейских буржуазных синологов. Ряд каталогов европейских библиотек (каталоги Дугласа, Курана, Джайлза, Кордье) упоминают о различных переводах отдельных рассказов, появлявшихся как в периодической печати, так и в отдельных изданиях. Первый перевод из «Цзинь гу цигуань» мы встречаем в сборнике «Contes et nouvelles de Theodor Pavie». Переводы французского синолога Пави были впервые опубликованы в 1759 г. в Париже, а затем там же в 1839 г. переизданы под заглавием «Choix de contes et nouvelles, traduites du chinois» par T. Pavie.

Английская версия перевода Пави была помещена в журнале «Chinese Repository» (XX). К числу первых переводчиков рассказов из «Цзинь гу цигуань» следует также отнести французских синологов А. Рэмюза, Э. С. Дэни, С. Жюльена. Затем рассказы из этого сборника появились в буржуазной печати в переводах Дугласа, Вигера, Хауэлла. В 1937, 1946 и 1948 гг. был издан немецкий перевод рассказов из «Цзинь гу цигуань».^[35]

Перевод этот сделан с большими купюрами, не снабжен комментариями и не знакомит читателя с характером самого сборника.

Западноевропейских переводчиков рассказы «Цзинь гу цигуань» привлекали главным образом занимательностью и необычностью сюжетов, «экзотикой» темы. Они мало задумывались над источниками переводимых новелл, над эпохой, их породившей, над их языком и стилем. Именно поэтому сравнительно многочисленные переводы из этого сборника, появившиеся на западноевропейских языках, являются в большинстве случаев простым пересказом содержания с большими пропусками, неточностями и погрешностями против оригинала. Стихи, органически входящие в текст рассказов, как правило, не переводились. Наряду с этим, переводчики часто (в угоду европейскому читателю) инкорпорировали «красивые и изысканные» фразы, а иногда и целые эпизоды, отсутствующие в оригинале. Ряд мест, требующих пояснений, либо просто опускался, либо описательным порядком пересказывался в тексте самого перевода. Как правило, исторические и литературные намеки не расшифровывались. Очень характерным в этом отношении является высказывание одного из переводчиков «Цзинь гу цигуань», синолога конца XIX в. Э. С. Дэни. В предисловии к сборнику «Six nouvelles traduites pour la première fois du Chinois» (Париж, 1892) автор перевода говорит следующее: «Я не утруждал себя передачей там и сям встречающихся в тексте утомительных повторений, банальных поэтических цитат, несовершенных и полных аллегорий стихов, которые потребовали бы для европейского читателя длинных пояснений. Короче говоря, я обращался главным образом к широкой публике, не осведомленной в этнографии Востока, и хотел бы, чтобы мои переводы читались этой публикой без особых усилий».

* * *

Подходя к «Цзинь гу цигуань» — «Удивительные истории нашего времени и древности» — как к памятнику, в котором отразились лучшие традиции народного творчества, переводчик настоящего сборника старался сохранить стиль и своеобразный колорит оригинала, избегал описательных объяснений непонятных мест в самом тексте перевода и все пояснения выносил в примечания. В примечаниях к рассказам переводчик пытался показать истоки литературных и исторических намеков, которыми изобилует текст рассказов, а также дать краткие сведения о некоторых своеобразных чертах китайского быта.

В переводе сделано отступление от общепринятой транскрипции китайских собственных и нарицательных имен через дефис. В основу этого было положено то соображение, что дефис при транскрипции китайских слов отражал в написании китайское слово, состоящее из двух или более слогов (иероглифов). Современный китайский язык не является языком односложным. Китайское слово, состоящее из двух или более слогов (иероглифов), не перестает от этого быть целым словом и восприниматься на слух как слово, а не как комплекс его составных частей. В связи с этим нет необходимости транскрибировать китайские слова, в отличие от слов других иностранных языков, через дефис.

То же в отношении собственных имен. Принятая до сих пор транскрипция имен собственных, обозначаемых двумя иероглифами, через дефис заставляет читателя предполагать, что он имеет дело со сложным двойным именем. Однако это не так. Обычно компоненты, входящие в имя, составляют одно целое, и нет необходимости писать это имя через дефис. Некоторые имена, состоящие из двух компонентов, вообще непереводимы, и транскрипция таких имен через дефис была бы совсем необоснована.

В отношении транскрипции переводчик следовал традиции академика В. М. Алексеева, который в ряде своих работ отказался от дефисов при транскрипции собственных и нарицательных имен и транскрибировал китайские слова одним словом, вне зависимости от количества компонентов, входящих в их состав.

И. Циперович.

Примечания

А

Аньжэнь — прозвище поэта IV в. Пань Яо, славившегося в молодости своей красотой.

Ань Лушань — тюрк по происхождению, награжденный императором Сюаньцзуном княжеским титулом и занимавший должность военного губернатора нескольких провинций. Воспользовавшись упадком государственной власти при императоре Сюаньцзуне, полностью вверившем управление страной своей фаворитке Ян и членам ее семьи, и тяжелым поражением китайской армии в войне с королевством Наньчжао (на территории современной провинции Юньнань), Ань Лушань, решив занять престол, в 755 г. поднял мятеж и повел войска на столицу. Ему удалось захватить столицу тайского Китая — город Чанъань. Император бежал в провинцию Сычуань. В 762 г. восстание было подавлено с помощью пограничных племен — уйгуров и тибетцев.

ароматические палочки — тонкие палочки из бамбука, острие которых смазывается специальным составом, при горении испускающим благовоние. Иногда такие палочки служат одновременно и факелами.

Б

башня Ся — название тюрьмы (на территории нынешней провинции Хэнань) при династии Ся — первой легендарной династии в Китае (2205–1766 гг. до н. э.).

белое платье. Белый цвет — цвет траура.

Белый тигр — название созвездия, появление которого на небе, по народным поверьям, служит предзнаменованием материального ущерба.

Бессмертные всегда меняют облик. По представлениям даосов, человек, постигший искусство магии, приняв элексир бессмертия, изменяет свой обычный облик и становится бессмертным духом.

Бинчжоу — одна из двенадцати древних областей Китая, расположенная на территории нынешней провинции Шаньси.

«Благополучие и мир» — под этим девизом с 1552 по 1566 г. правил император династии Мин — Шицзун.

благоприятный день — Согласно старым представлениям китайцев, только определенные дни могли быть благоприятными для путешествия и других дел и церемоний. Еще не так давно в Китае существовали календари, в которых можно было справиться о днях, благоприятных для брачных церемоний, отправления в дальнее путешествие и т. д.

благоприятный для свадьбы день — Согласно старым представлениям китайцев, только определенные дни могли быть благоприятными для путешествия и других дел и церемоний. Еще не так давно в Китае существовали календари, в которых можно было справиться о днях, благоприятных для брачных церемоний, отправления в дальнее путешествие и т. д.

Бо — имеется в виду выдающийся поэт эпохи Тан — Бо Цзюйи (722–846).

богиня запада — Си Ван-му — буквально «мать-царица запада», легендарная фея западных стран, обитающая на горе Куньлунь в мраморном дворце под названием «Яшмовый пруд», окруженном чудесными садами и прекрасными озерами. Целая свита фей сопровождает богиню. Легенда о Си Ван-му сохранилась во многих как прозаических, так и поэтических произведениях китайской литературы..

Бо И или Шу Ци — два брата, якобы жившие в XII в. до н. э.; их имена стали нарицательными для благородных, но обнищавших людей.

Бохай — государство, образованное в начале VIII в. на территории нынешнего Северо-Восточного Китая некоторыми тунгусскими племенами и в период своего наибольшего могущества владевшее частью нынешнего Северо-Восточного Китая, Хабаровского края и Приморья, а также северной частью Корейского полуострова. Пало в 927 г. под ударами киданей и вошло в состав киданьского государства Ляо.

Бочжоу — в нынешней провинции Гуйчжоу.

бумажные лошади или бумажные изображения лошадей. В старом Китае при жертвоприношении различным божествам, так же как и при жертвоприношении предкам, было принято сжигать бумажные изображения денег, лошадей, слуг, одежды, домашней утвари и т. п. Считалось, что эти бумажные фигурки, сгорая, превращались в изображаемое ими и служили божествам и душам предков в их перерождении ( см. перерождение ).

Бяньши — река, протекающая на юге нынешней провинции Аньхой.

В

Ван-третий — В простых семьях принято было называть детей по фамилии отца, прибавляя к ней вместо имени ребенка порядковый номер его рождения.

в волосах будет белая булавка. Белый цвет цвет траура. Так как Ван носила траур по мужу, то волосы ее были заколоты белой булавкой.

в двадцатом году «Вечного здравия» — в 1592 г.

великие горы — горный хребет Тайхан, расположенный на северо-западе Китая и служащий естественной границей между провинциями Шаньдун и Шаньси.

«Великие победы» — девиз годов правления первого императора династии Мин, известного в истории — под именем Тайцзу. Годы царствования: 1368–1398 гг.

«Великий срок» — т. е. срок жизни.

Великое Дао. «Дао» в переводе «Путь». Здесь слово «путь» является философским термином, который лежит в основе даосского миропонимания. Постичь великий путь означает постичь тот естественный путь, тот всеобщий закон движения и изменения мира, которому, согласно даосизму, подчинен реальный мир и жизнь людей в обществе.

Весенние дворцовые ворота — часть императорского дворца, где раз в три года происходили государственные экзамены на высшую чиновную степень.

Ветер весенний, перила обмел, ты, как цветок, окропленный росой. Эта строка рисует красоту фаворитки, пальцы которой белы и прозрачны, как белый мрамор перил, с которых ветер сдул все пылинки, а тело излучает такую же красоту, как цветок, который сияет и блестит в росе. Во всем стихотворении красавица-фаворитка сравнивается с цветком.

Ветер и дождь провожают весну. Конец весны сопровождается в Китае обильными дождями и сильным ветром.

«Вечная радость» — под этим девизом в течение двадцати двух лет (1403–1424) царствовал Чэнцзу (третий император династии Мин), захвативший престол у своего племянника.

«Вечное здравие» — девиз годов правления императора Шэньцзуна (1573–1619).

визитная карточка. Китайский визитный листок представляет собой лист красной бумаги, по величине равный приблизительно листу почтовой бумаги, на котором пишутся фамилия, имя, иногда и прозвище.

Внутри четырех морей — т. е. в Китае.

В облаке вижу я платье твое. Ли Бо пишет эти строфы от лица императора, любующегося своей фавориткой.

Ворота богатого дома закрыты, Мхом зарастает заброшенный двор. Этими строками поэт рисует картину запустения в его доме на родине.

ворота Чунвэньмэнь — одни из столичных ворот.

«воскресший Ли, отшельник из Цинляни » — так сам называл себя знаменитый китайский поэт VIII в. н. э. Ли Бо.

Вочжоу — район на севере нынешней провинции Хэбэй.

время пятой стражи. Время с семи часов вечера до пяти часов утра делилось на пять двухчасовых периодов — страж. Пятая стража — время от трех часов ночи до пяти утра. О наступлении каждой стражи сторожа извещали ударами в специальные колотушки.

Вся компания била в барабаны — гости любовались тем, как раскрываются бутоны от вибрации воздуха при ударах в барабаны.

вторую ученую степень — Сложная система государственных экзаменов, введенная в 121 г. н. э., просуществовала в Китае вплоть до 1905 г. Прохождение таких экзаменов было обязательным условием для получения какой-либо должности в государственном аппарате. Вторую степень — цзюйжэнь (лиценциат) — абитуриент получал после успешного прохождения экзаменов, проводившихся ежегодно в области.

в тринадцатом году «Начала спокойствия» — в 818 г. Под этим девизом правил император Сяньцзун (806–820).

В ханьских дворцах — т. е. во дворцах императоров ханьской династии (206 г. до н. э. — 220 г. н. э.).

в честь известной в Чэньчжоу многочадной матери — т. е. в честь самой многодетной матери в этой местности, после смерти обожествленной.

выдержать оба экзамена и получить степень цзиньши — Сложная система государственных экзаменов, введенная в 121 г. н. э., просуществовала в Китае вплоть до 1905 г. Прохождение таких экзаменов было обязательным условием для получения какой-либо должности в государственном аппарате. Экзамен на первую степень — сюцай (баккалавр) — происходил в уездном городе. Сдавшие экзамен на первую степень получали невысокие назначения в отдаленные провинции Китая (Гуанси, Гуйчжоу и Юньнань). Вторую степень — цзюйжэнь (лиценциат) — абитуриент получал после успешного прохождения экзаменов, проводившихся ежегодно в области. Экзамены на высшую чиновную степень — цзиньши (цензор) — устраивались раз в три года в столице. Выдержавшие этот экзамен по первому разряду получали звание доктора и зачислялись в придворную Академию — Ханьлинь. Исключительная трудность самих экзаменов, тщательный отбор абитуриентов по их социальному происхождению, взяточничество и продажность среди экзаминаторов приводили к тому, что лишь незначительная часть господствующего класса имела к ним доступ и возможность их благополучного прохождения.

вытащил из волос серебряную шпильку — волосы были уложены сзади хохолком и заколоты шпилькой.

вытащила из прически иголку и нитку. Обычно, чтобы иметь при себе иголку и нитку, китаянки закладывали их сзади в прическу.

Вэй — река Вэйхэ или Вэйшуй, берет начало в северной части провинции Хэбэй и течет на восток.

Вэньди — годы царствования: 179–157 гг. до н. э.

Вэньмин — художник и каллиграф, современник Тан Иня.

Вэньцзюнь — имя известной красавицы Чжао, жены знаменитого поэта династии Хань — Сыма Сянжу (179–117 гг. до н. э.).

Г

гадательница по чертам лица. Гадание по лицу было очень распространено в старом Китае.

Гайсувэнь — один из корейских правителей.

Гань Ло. Как говорит традиция, Гань Ло (3 в. до н. э.) еще двенадцатилетним мальчиком служил Лю Бувэю, известному в китайской истории правителю удела Цинь, и за блестящие военные и дипломатические способности был награжден высоким титулом.

Гао — имеется в виду Гао Гун (ум. в 1578 г.), крупный сановник и придворный поэт времен минской династии.

Гаоцзун — годы царствования: 650–683 гг.

глаза остались открытыми. По народным поверьям, открытые глаза у покойника свидетельствуют о том, что душа его по какой-либо причине испытывает беспокойство.

год «Великого мира и процветания государства» — 976-й год.

годы «Истинного благоденствия» — под этим девизом правил император Уцзун (1506–1521).

годы правления — Со времени ханьской династии (206 г. до н. э. — 220 г. н. э.) по 1912 г. годы царствования каждого китайского императора обозначались определенным девизом.

горячее вино. В Китае вино подается подогретым.

«господин из Цзяндуна» — прозвище, ставшее нарицательным для неудачника. Цзяндун, буквально «к востоку от Цзяна», — район, расположенный к востоку от р. Янцзыцзян, где в 206 г. до н. э. удельный князь Сян Юй (получивший впоследствии прозвище «господина из Цзяндуна») собрал многотысячную армию, с помощью которой собирался низвергнуть династию Цинь и захватить престол. Однако успехи Сян Юя были временными: в 202 г. в борьбе со своим главным соперником Лю Баном Сян Юй потерпел поражение. Его армия была разбита, а сам он покончил с собою.

государственные экзамены — Сложная система государственных экзаменов, введенная в 121 г. н. э., просуществовала в Китае вплоть до 1905 г. Прохождение таких экзаменов было обязательным условием для получения какой-либо должности в государственном аппарате.

Го Хуан — брат жены ханьского императора Гуанъуди (25–57 гг.), получивший в дар от императора такое количество драгоценных вещей, что дом его в то время называли «золотой пещерой».

Гоцзыцзянь. Еще в IV в. в Китае учреждаются своего рода учебные заведения, куда принимались лица, имеющие чин и состоящие на государственной службе, с целью повышения знаний и опыта в вопросах административного управления. Такие заведения в столице носили название «Тайсюе», в области — «Гоцзыцзянь».

«Грушевый сад» — так называлась труппа певцов, музыкантов и актеров, образованная при дворе императора Сюаньцзуна. Образование этой труппы считается началом театра в Китае.

Гуабу — в нынешней провинции Цзянсу.

гуань — связка в тысячу монет. Старая мелкая монета имела квадратное отверстие. Такие монеты по сто или тысяче нанизывались в связку.

Гуачжоу (обл.) — область в нынешней провинции Чжэцзян.

Гуачжоу (гор.) — город и порт на юге провинции Цзянсу.

гун и шан — обозначение двух первых тонов китайской гаммы.

Гунсунь Хун — ум. в 121 г. до н. э. Главный советник при императоре Уди (140—87 гг. до н. э.).

Гусу — старое название города Сучжоу.

гэ — мера сыпучих тел, равная приблизительно 90 г.

Д

дал ему новое имя. В старом Китае человек, продавший себя в рабство или поступивший куда-либо в услужение, обычно получал от своего хозяина новое имя.

дал ему тему и предложил написать на нее сочинение. При старом схоластическом образовании об эрудиции экзаменующегося судили по сочинению, которое он должен был написать по заданной теме, выражающейся в цитате из какого-либо конфуцианского канона. Сочинение это должно было быть написано в подражание блестящим стилистам древности с особо тщательным подбором выражений, слов и литературных намеков.

Дал Мао Бао черепахе жить. Существует легенда о том, как некий Мао Бао не дал погибнуть черепахе, благодаря чему он будто бы достиг высокой должности.

«Дальнейшее процветание» — один из девизов правления императора Гаоцзуна, охватывающего период с 1131 по 1162 г.

Дамин — в провинции Хэбэй.

«дань» — «философский камень», при помощи которого алхимики пытались превращать неблагородные металлы в серебро и золото.

две строки. Китайской семисловной строке в переводе соответствуют две строки.

дворец «Драконовой добродетели». Здесь прилагательное «драконовый» является обычным в старой китайской литературе эпитетом по отношению к императору и всему с ним связанному.

девять границ — девять укрепленных пограничных районов в период династии Мин (1368–1644), отделявших внутренний Китай от Туркестана, Монголии, Северо-Восточного Китая и тангутских племен.

«девять источников» — т. е. царство мертвых.

«дело лютни и цитры» или «радость лютни (цинь) и цитры (э)» — символ супружеского согласия.

деньги «на шпильки и на гребешки» — личные деньги и вещи, которыми располагала замужняя женщина. Обычно это небольшое состояние складывалось из тех вещей, которые женщина получала в подарок на праздники.

дерево «густых ароматов» — так называют сорт черного дерева благодаря исключительному аромату, которым оно обладает после обжига. Из этого дерева обычно вырезались фигурки буддийских святых.

«держать… во рту яшмовое кольцо» — при жизни отблагодарить кого-либо за оказанное благодеяние. Выражение это идет из старой притчй о том, как ученый-отшельник Ян Бао (I в. до н. э. — I в. н. э.) подобрал в горах раненого птенца, ухаживал за ним, а потом выпустил на волю. В ту же ночь птенец в виде юноши в желтом платье явился к нему, назвался посланцем богини запада и преподнес Ян Бао четыре яшмовых кольца. «Берегите их, — сказал юноша ученому, — они помогут четырем поколениям ваших потомков быть такими же чистыми и незапятнанными, как вы сами, и достичь высоких чинов и славы». Это предсказание сбылось.

Дракона распознать сумеет — т. е. распознать благородного и знатного человека.

Ду из Палаты работ. Так по занимаемой должности называли знаменитого поэта Ду Фу (712–770), современника и друга Ли Бо.

Дун — имеется в виду Дун Чжуншу (II в. до н. э.), один из наиболее значительных представителей конфуцианства периода Хань и крупный государственный деятель.

Дунтинху — одно из самых больших озер Китая (на севере провинции Хунань).

Дун Фаншо — поэт и приближенный императора ханьской династии Уди (140— 87 гг. до н. э.), хорошо известный своим острым умом и веселым нравом. С именем Дун Фаншо связано много легенд.

Дэ и Ди — в нынешней провинции Шаньси.

Дэн Тун — один из приближенных вельмож ханьского императора Вэньди (179–157 гг. до н. э.), которому последний пожаловал богатые медью горы в провинции Сычуань; получив от императора право чеканить монету, Дэн Тун стал обладателем несметных богатств.

Е

его судьба теперь зависит от вас. Здесь, конечно, речь идет не о спасении жизни монаха, а о судьбе его в последующем перерождении, ожидающем его, согласно буддийскому учению, после его смерти.

«есть глаза, а не сумел он разглядеть горы Тайшань» — т. е. не смог распознать мудрого, благородного человека (китайская поговорка). Гора Тайшань (в переводе «Великая гора») — одна из наиболее высоких гор в Шаньдуне. Входит в число пяти прославленных гор Китая.

Ечжан — один из учеников Конфуция — Гун Ечжан. Был несправедливо обвинен в краже и посажен в тюрьму. Предание гласит, что птицы, язык которых понимал ученый, помогли Гун Ечжану доказать свою невиновность.

Еян — уезд на севере нынешней провинции Хунань.

Ж

«Жалкая лачуга» — т. е. «мой дом». Уничижительные обороты по отношению к первому лицу и ко всем предметам и делам, с ним связанным, являлись необходимой формой вежливой речи в старом Китае.

железо и соль. Добыча соли и железа, так же как и их распределение, имели большое значение в экономике Китая той эпохи; они всегда составляли одну из важнейших статей доходов правительства и феодалов.

З

За все это односельчане прозвали Цзинь Чжуна Цзинем-студеной водой. — т. е. человеком, который, как холодная вода (всегда считавшаяся китайцами вредной для здоровья и никогда ими не употреблявшаяся), приносит людям только вред.

Западная Лян — наименование одной из династий, правившей (502–556) в южном Китае в период распада Китая на две половины — северную, захваченную сяньбийцами, и южную, управлявшуюся китайскими династиями.

Западная Хань — Западно-ханьская династия, правила в Китае с 206 г. до н. э. по 25 г. н. э.

заставим Лу Наня пораскошелиться. В феодальном Китае существовало уложение, которое гласило: если в смерти батрака виноват его хозяин, последний должен отбывать тюремное заключение или может от него откупиться штрафом в размере, устанавливаемом местными властями.

«Золотые ворота» (или «Ворота золотого коня») — ворота, выстроенные ханьским императором Уди (140—87 гг. до н. э.) перед императорским дворцом, рядом с основанной им же Академией ученых. Поэтому последнюю часто называют «Воротами золотого коня».

золотые ступени. Прилагательные «золотой», «яшмовый», «драконовый» являются в старой китайской литературе обычными эпитетами по отношению к императору и всем предметам, с ним связанным.

И

и в имя, и в прозвище мальчика включили название звезды. Прозвище поэта — Тайбо, что в переводе означает «Утренняя звезда». Второй слог этого слова «Бо» является именем поэта.

И Дунь — богач, живший в V в. до н. э. Скопил несметные богатства на торговле солью. Имя его, так же как и имя Тао Чжу, стало нарицательным для крупного богача.

Из дальних дворов лишь вернулися люди — т. е. из присутственных мест или из домов знатных вельмож. Личные аппартаменты богача или резиденция местного начальника помещались всегда в самой глубине двора.

«Изумрудные террасы» — дворец, в котором якобы жила красавица-фея И Фэй, воспетая поэтом древности Цюй Юанем.

И, Ми — области на юге современной провинции Шаньдун.

император, правящий под девизом. Со времени ханьской династии (206 г. до н. э. — 220 г. н. э.) по 1912 г. годы царствования каждого китайского императора обозначались определенным девизом. Имя самого императора строжайше запрещалось не только произносить, но и писать; император именовался при помощи двух тщательно выбранных слов, служивших ему как бы девизом.

Иньсянь — в провинции Хэбэй.

«исходить из чувств, не нарушая правил поведения» — цитата из большого предисловия к «Книге стихов» («Ши цзину»):

«Изменения в нравах царств исходят из чувства, не нарушая норм поведения. Исходить из чувств — в природе народа, не нарушать норм поведения — установления праведных государей древности».

Ичжэн — город в провинции Цзянсу.

К

Каган Сели — один из каганов (князей) тюркского каганата (крупного племенного союза, занимавшего в VI–VIII вв. территорию Средней и Северовосточной Азии).

«каждый шаг ее рождает лотос» — выражение, часто употребляемое в художественной литературе для обозначения грациозной женской танцевальной походки или маленькой ножки китаянки. Китайская литературная традиция считает это выражение идущим от одного из удельных князей V в., который, якобы, предложив своей наложнице пройтись по вырезанным из золота цветам лотоса, произнес:

«Под каждым ее шагом рождается цветок лотоса».

келантанцы — жители одного из восточных государств Малайского полуострова.

кисть из зайца — лучший сорт писчей кисти из тонкого волоса белого зайца.

кисть из чжуншаньской кроличьей шерсти. Чжуншань — название местности в нынешней провинции Аньхой, с древности славящейся своими кистями.

Классические книги — пять классических книг конфуцианского канона («у цзин»): «Шан шу» или «Шу цзин» — «Книга истории»; «И цзин» или «Чжоу и» — «Книга перемен»; «Ши цзин » — «Книга песен»; «Ли цзи» — «Книга установлений и обрядов»; «Чунь цю» — «Летопись удела Лу».

князь Чжан. Видимо, речь идет о Чжан Гундо (III в. до н. э.), государственном деятеле, известном своей строгостью, справедливостью и любовью к простому народу.

«кошачий глаз» — название драгоценного камня, зеленый цвет которого напоминает кошачий глаз.

«краса страны, небесный аромат» — образ женской красоты, сравниваемой с прелестью пиона. В стихотворении знаменитого поэта эпохи Тан — Ли Бо (701–762), посвященном восхвалению прекрасных пионов, посаженных во дворце императора Минхуана, сказано:

«Краса государства, утром опьяняет, как вино, ночью небесный аромат проникает сквозь платье».

красные фонари. Красный цвет в Китае — цвет радости. Поэтому все, связанное с браком, окрашивалось в красный цвет: в красное одевалась невеста, на красной бумаге писались свадебные приглашения, в красном паланкине невеста отправлялась в дом жениха и т. д.

«Крушащая царство». Красота женщины была воспета придворным поэтом II в. до н. э. в следующих строках:

На севере живет красавица,

Нет равных ей, совсем одна стоит.

Раз взглянет — город сокрушит,

Два взглянет — свергнет царство.

кто позаботится о нас после нашей смерти? Одним из основных элементов народной религии древнего Китая является культ предков. По господствовавшему в китайской народной религии представлению, душа умершего требовала к себе особого внимания со стороны оставшихся в живых родственников и обладала способностью воздействовать на изменение судьбы последних в зависимости от степени их забот о душе покойного. С этим представлением были связаны сложнейшие обряды похоронных церемоний, поклонения предкам и принесения жертв душам усопших.

«к узорчатой ткани прибавили еще цветов» — из стихотворения сунского государственного деятеля, ученого и поэта Ван Аньши (1021–1086).

Кун — имеется в виду Конфуций (Кун Фуцзы) (VI–V вв. до н. э.), родоначальник конфуцианской философской школы, сыгравшей исключительную роль в формировании феодальной культуры Китая и породившей целую плеяду учеников, на протяжении веков развивавших, толковавших и подновлявших идеи своего учителя.

Кун Чаофу — ученый-конфуцианец, занимавший крупные посты при танских императорах Дайцзуне (763–779) и Дэцзуне (780–805).

Курыкан — древнее государство, занимавшее территорию Прибайкалья и населенное предками якутов.

Л

Лан — старая весовая денежная единица, равная в дореволюционных эквивалентах приблизительно 1 р. 30 к. серебром.

«Летящая ласточка» — так за выдающиеся качества танцовщицы называли фаворитку ханьского императора Чэнди.

ли — мера длины, равная приблизительно 0.5 км.

Ли Бо — годы жизни: 701–762 гг. Один из крупнейших поэтов средневекового феодального Китая, оставивший после себя более тысячи произведений. Китайский народ любит и глубоко ценит литературное наследие Ли Бо, вошедшее в сокровищницу китайской культуры.

Жизнь Ли Бо, полная приключений, и его смерть, окруженная легендами, послужили темой многих народных рассказов и материалом для творчества писателей и поэтов последующих поколений.

В этой новелле Ли Бо назван «небожителем» в связи с существовавшей легендой о том, что Ли Бо был бессмертным духом, занимавшим на небе должность «владыки звезд». За провинность Ли Бо был изгнан на землю, а когда срок его изгнания окончился, был возвращен на небо.

Стихотворение, которым начинается этот рассказ, могущее на первый взгляд показаться непонятным, становится ясным по прочтении рассказа в целом. Именно поэтому переводчик считал нецелесообразным комментировать данное стихотворение, чтобы не заниматься изложением содержания всего рассказа.

Линъу — город в нынешней провинции Нинся.

Линьань — округ в провинции Чжэцзян. Город Ханчжоу, расположенный на территории этого округа, с 1134 по 1275 г. (во времена династии Южной Сун) был столицей Китая.

Линьи — древнее государство, занимавшее территорию на северной границе нынешнего Аннама.

Линьцин — в нынешней провинции Шаньдун.

Ли Шичжи, Ван Цзинь, Цуй Цзунчжи, Су Цзинь, Чан Сюй, Цзяо Суй — имена современников Ли Бо, поэтов и литераторов.

«ложная должность» — так, с точки зрения законных правителей Китая, именовалась должность, предложенная узурпатором или претендентом на власть.

«лотосовыми шажками» — выражение, часто употребляемое в художественной литературе для обозначения грациозной женской танцевальной походки или маленькой ножки китаянки.

Лоюй — область на севере нынешней провинции Шэньси.

Лоян — древняя столица Китая.

Лухэ — город на юге нынешней провинции Шаньси.

Лу Цая оставляют на свободе, а Лу Наня гноят в тюрьме. Следует помнить, что главный герой этого рассказа и его батрак были однофамильцами. Этим и воспользовался начальник уезда, написав донос на Лу Наня.

«Лучше один свидетель, чем десять тысяч слухов» — китайская пословица.

Лушань — горы в провинции Цзянси.

«Люди, которых связывает между собой выгода, расстаются, как только вся выгода исчерпана» — выражение это принадлежит китайскому историографу и блестящему стилисту Сыма Цяню (145—86 гг. до н. э.).

Люйчжу — красавица, наложница князя Ши Цзуна (ум. в 300 г. н. э.), не пожелавшая покинуть своего возлюбленного в период, когда он впал в немилость и от него были отняты все владения. Узнав, что готовится приказ, по которому она должна стать наложницей другого князя, Люйчжу покончила с собой.

Люй Чуньян (известен также как Лю Янь). Традиция рассказывает о нем как об ученом, жившем в VIII в. до н. э., постигшем суть даосской магии и достигшем бессмертия. В старой китайской литературе существует много легенд, связанных с его именем.

Лю Се — ученый и стилист VI в. н. э., один из первых критиков китайской поэзии, автор знаменитого критического трактата «Вэнь синь дяо лун».

Лян — удел в нынешней провинции Шэньси.

М

Маленькое имя — В Китае иногда еще и сейчас дают ребенку маленькое или «молочное» имя, связанное с каким-либо событием, сопутствовавшим его рождению.

Маошань — живописные горы на юге провинции Цзянсу.

«Мелодии». Перевод этого стихотворения, принадлежащего перу знаменитого поэта Ли Бо, см. в рассказе «Ли Бо, „небожитель“».

меня вполне удовлетворит, если в моем посохе найдутся деньги на вино. В ручке палки делалось отверстие, предназначенное для хранения небольшой суммы мелких монет.

«металлический город» (или «город из металла») — образ сильно укрепленного города, с древних времен широко распространенный в китайской литературе.

министр Пэй Ду теперь ниже только одного человека. «Один человек», «единственный» — метафорически об императоре.

монастырь Сяншань. Монастырь называется по местности, где он расположен. Горы Сяншань — буквально «Ароматные горы» — расположены в провинции Хэнань. Эти горы славятся своими монастырями и являются одним из наиболее живописных мест Китая. Знаменитый поэт танской эпохи Бо Цзюйи в своем стихотворении «Пишу об украшении монастыря» описывает красоты монастыря Сяншань.

«Мотивы Дунъу» — название одной из песен, которая в период династии Хань была популярна в Щаньдуне. Дунъу — название места в провинции Шаньдун. В этой песне поэт говорит о том, как с молодых лет он принимал участие в военных походах, а в старости ушел в отставку и проводил свои дни, гуляя по Дунъу. Поэт не сожалеет об ушедших от него почестях и славе и только с нежностью и любовью думает о своем императоре. Настроение этой песни совпадает с настроением Ли Бо, который, уйдя от государственных дел, как и безызвестный автор «Мотивов Дунъу», странствовал по восточной части провинции Шаньдун.

Моя фамилия Го, мое имя Цзыи — Го Цзыи (697–781), один из прославленных полководцев китайского средневековья.

му — мера площади, равная 0.06 га.

Мэй и То — реки Северо-Восточного Китая.

Мэн — выдающийся мыслитель древнего Китая Мэн Кэ или Мэнцзы, живший в IV–III вв. до н. э.

Н

Наньхай — южная столица королевства Бохай в эпоху Тан (на территории нынешней Северной Кореи).

«Начало добра» — этим девизом обозначалась первая половина царствования императора Сюаньцзуна — 713–741 гг.

«небесная область» — обильная, плодородная область.

«не зарабатывать да есть — так и гора опустеет» — китайская пословица. «Гора» — здесь образ богатства, накопленного в доме.

«незачем бросаться в воду до того, как лодка перевернется» — китайская пословица: ничего не следует делать преждевременно. Здесь — незачем преждевременно считать своего мужа погибшим и вторично выходить замуж.

«не смогла разглядеть гору Тайшань» — т. е. не смогла распознать мудрого, благородного человека (китайская поговорка). Гора Тайшань (в переводе «Великая гора») — одна из наиболее высоких гор в Шаньдуне. Входит в число пяти прославленных гор Китая.

не считаясь с тем, что «трижды семь — двадцать один» — т. е. вопреки очевидным фактам.

О

Обе столицы — Чанъань и Лоян.

обитель Ханьшаня — храм, построенный в честь буддийского монаха Ханьшаня еще при танской династии, т. е. лет за пятьсот до того времени, к которому относится рассказ. Храм расположен в окрестностях города Сучжоу, неподалеку от моста Фэнцяо.

«оборванные строки» — пяти- или семисловные четверостишия с цезурой после второго слова в первом случае, после четвертого — во втором. Одна из наиболее распространенных форм поэзии VII–IX вв. Темы таких стихотворений могут быть самыми разнообразными, начиная от социальных, кончая пейзажной лирикой. Стихи, написанные в этой форме, мы находим у лучших поэтов средневекового Китая — Ли Бо, Ду Фу, Бо Цзюйи и других.

обругал Лу Цая нуцаем — игра слов, основанная на фонетическом сходстве фамилии и имени, Лу Цай, со словом «нуцай», что в переводе означает «раб».

Об этой местности были сложены стихи. Автор приводит здесь строфы из стихотворения поэта VIII в. н. э. Чжан Цзи «Ночую в Фэнцяо».

озеро Фэнху — одно из живописных озер Китая. Фэнху в переводе: «озеро кленов». Озеро густо обсажено кленами и особенно живописно осенью, когда краснеет листва.

«останется запах без дыма» — т. е. я буду так бедна, что мне нечего будет готовить, печь в моем доме не будет топиться, от еды останется только запах.

«отец и мать народа» или «уши и очи народа» — так в старом Китае величали себя правители областей и округов.

отпечатки лап животных и птиц — т. е. древние иероглифические знаки, напоминающие собой отпечатки лап птиц и животных, изобретение которых китайская традиция приписывает легендарному Цан Се.

П

Пайбань — музыкальный инструмент, состоящий из двух бамбуковых пластинок, верхние концы которых соединены особым шнурком, а нижние — свободны. Звук ударяющихся одна о другую пластинок пайбань напоминает собой звук кастаньет.

палочка — атрибут власти начальника уезда.

первая пара строк. Китайской семисловной строке в переводе соответствуют две строки.

Первая Хань (или Западная Хань ) — Западно-ханьская династия, правила в Китае с 206 г. до н. э. по 25 г. н. э.

перерождение. Согласно популярным буддийским представлениям, душа человека после его смерти в зависимости от его поведения в предыдущей жизни перерождается в одном из шести миров (мир небожителей, мир титанов, мир людей, мир животных, чистилище и ад). В данном случае душа монаха воплотилась в новорожденном Сун Цзине.

пещеры Хуаяна — два грота, расположенные в горах Маошань.

Плеть тишины — одна из регалий императора. Плеть, конец которой сделан из переплетенных шелковых нитей. На деревянной рукоятке, покрытой красным лаком, выгравирована голова дракона. Троекратным ударом такой плети император призывал к тишине, возвещая о начале или об окончании аудиенции.

плешивые ослы — презрительная кличка для буддийских монахов, бривших себе головы.

«Поклонение луне в беседке» — одна из пьес южного жанра конца периода Юань—начала Мин (начало XIV в.). Пьеса эта приписывается Ши Хою по прозвищу Цзюньмэй, хотя многие современные литературоведы оспаривают авторство Ши Цзюньмэя.

получить от красавицы какой-либо подарок. Согласно старым обрядам, невеста до свадьбы посылала своему жениху какие-либо подарки.

получить хорошую должность. В условиях крайней продажности и взяточничества, царивших в бюрократическом государственном аппарате старого Китая, хорошую должность можно было получить только путем взяток, подкупов и интриг.

поставила мужу табличку. Родственники покойного после погребения тела устанавливали на домашнем алтаре таблицу умершему. Такая таблица предков (шэньвэй или линвэй, что в переводе означает «место, где пребывает душа усопшего») представляет собой деревянную дощечку, на внешней стороне которой пишется почетное прозвище покойного, данное ему после смерти, а также имя старшего сына или другого родственника, установившего табличку; на обратной стороне доски обозначаются имя покойного, должность, чины, число, месяц, год и место рождения и смерти, а также место его погребения. Перед такими табличками совершались поклонения предкам и приносились им жертвы.

праздник духов — праздник всех духов (19 января по лунному календарю).

праздник полнолуния или праздник полной луны — 15 августа по лунному календарю.

приготовил шапку и пояс. Шапка и пояс — основное в чиновничьей одежде. По различным их формам и украшениям на них, а также по чиновничьей печати, висящей у пояса, судили о титуле и должности чиновника.

приказал бить в барабан и кричать о несчастье. О нанесенном ущербе или причиненной обиде и о требовании справедливого суда над виновным люди оповещали начальника уезда ударами в барабан, стоящий перед воротами ямыня.

«прикрыть свой блеск мирскою пылью». Выражение это, взятое из основного литературного памятника философского даосизма «Дао дэ цзина», означает следующее: кем бы ты нй был, ничем не выделяйся среди других, сумей приспособиться к окружающим тебя невежественным и грубым людям.

при нашей династии — речь идет о династии Мин (1368–1644).

пристрастились к «цыновке и подушке» — т. е. пристрастились к любовным утехам.

прогулочная джонка — большая джонка со спальными каютами и кухней, курсирующая по определенным маршрутам, с длительными стоянками в определенных местах. Целые компании или отдельные лица направлялись на таких джонках осматривать достопримечательные места Китая.

Простая прачка — Знаменитый полководец, живший в III–II вв. до н. э., Хань Синь, в молодости был настолько беден, что работал в услужении у различных чиновников. Однажды, как гласит предание, оставшись без места, Хань Синь существовал на средства прачки, из милости приютившей его.

прочие вещи. Под «прочими вещами» разумеются различные предметы из бумаги, предназначенные для сожжения в храме. Считалось, что эти бумажные фигурки, сгорая, превращались в изображаемое ими и служили божествам и душам предков в их перерождении.

Прошел месяц со дня свадьбы. Обычно этот день отмечается, как большой Семейный праздник.

прошение. В таких прошениях значились фамилия, имя, место жительства просителя, а также излагалась сущность его просьбы, обращенной к духам.

Пусть Ли Бо наденет фиолетовый халат, золотой пояс, шапку из тонкого шелка и, имея при себе дощечку из слоновой кости, явится ко мне на аудиенцию. Фиолетовый халат, золотой пояс, шелковая шапка, дощечка из слоновой кости — необходимые принадлежности парадной одежды знатного чиновника старого Китая.

Путь великий. Здесь слово «путь» является философским термином, который лежит в основе даосского миропонимания. Постичь великий путь означает постичь тот естественный путь, тот всеобщий закон движения и изменения мира, которому, согласно даосизму, подчинен реальный мир и жизнь людей в обществе.

Пэй Ду — известный сановник периода Тан. Пэй Ду занимал важные государственные посты и был министром и первым советником императора Сяньцзуна. Последний поставил Пэй Ду во главе войска, посланного на усмирение отдаленных пограничных районов. За удачно проведенную операцию ему был пожалован титул князя области Цзиньчжоу. Удаленный от власти в связи с придворными интригами, Пэй Ду последние годы своей жизни провел в уединении, в горах, вместе со знаменитыми поэтами того времени Бо Цзюйи и Лю Юси. Умер в 838 г. Среди продажных и льстивых придворных Пэй Ду отличался прямотой характера, гуманностью и справедливостью. В «Истории династии Тан» о нем говорится как, о человеке, который «всю жизнь свою творил добрые дела», о человеке, «достоинства которого были широко известны в Поднебесной».

пятая стража — время с семи часов вечера до пяти часов утра делилось на пять двухчасовых периодов — страж. Пятая стража — время от трех часов ночи до пяти утра. О наступлении каждой стражи сторожа извещали ударами в специальные колотушки.

Р

«радость лютни и гусель» — символ супружеского согласия.

Раз уж все так случилось — т. е. раз я видел вашу жену, что допустимо лишь для близкого родственника.

расклеить на улицах уезда. В старом Китае было принято жалобы на обидчика с указанием его имени и подробным описанием его преступлений расклеивать на домах и заборах.

распевал стихи — Старые китайские стихи читались обычно нараспев.

распевая о них стихи. Старые китайские стихи читались обычно нараспев. К стихам приспособлялись самые разнообразные мелодии.

река — имеется в виду река Вэй: река Вэйхэ или Вэйшуй, берет начало в северной части провинции Хэбэй и течет на восток.

родители договорились, что дочь Хуана — Сяоэ станет в будущем женой их сына. В старом Китае родители, имеющие одни — сына, другие — дочь, еще задолго до совершеннолетия своих детей договаривались между собой об их будущем браке. Иногда такие сговоры совершались между знакомыми семьями еще до появления у них потомства.

«рыбы глубже уходят в воду, а птицы взлетают еще выше», «луна затмевается, а цветам становится стыдно». Образные выражения (часто встречающиеся в старой китайской поэзии и изящной литературе), употребляемые при характеристике женской красоты.

С

Свадебные свечи. Красные свечи различной формы с самыми разнообразными узорами были необходимой принадлежностью в доме новобрачных.

Священные птицы — т. е. аисты. Аист — птица нестаящаяся, в старой китайской литературе является символом уединения и постоянным эпитетом даосского отшельнйка.

сёгун Тоётоми Хидэёси — один из крупнейших государственных деятелей средневековой Японии, сильнейший феодал среди других феодальных князей своего времени. Тоётоми Хидэёси (1535–1598) имел титул сёгуна, т. е. верховного военачальника. Опираясь на военную силу, он проводил политику объединения страны под своим верховенством. В последние годы жизни Тоётоми Хидэёси дважды предпринимал захватнические походы против Кореи, не увенчавшиеся успехом.

«семь грехов». В книге «Долга и установлений», причисленной к каноническим книгам конфуцианства, оговорены семь причин, по которым муж может покинуть свою жену.

«семь чувств» — буддийский термин; под семью чувствами разумеются радость, гнев, печаль, страх, любовь, ненависть и страсть.

Си Ван-му — буквально «мать-царица запада», легендарная фея западных стран, обитающая на горе Куньлунь в мраморном дворце под названием «Яшмовый пруд», окруженном чудесными садами и прекрасными озерами. Целая свита фей сопровождает богиню. Легенда о Си Ван-му сохранилась во многих как прозаических, так и поэтических произведениях китайской литературы.

Силла. В начале танской империи территорию нынешней Кореи занимали три независимых государства (Пякче, Когурё и Силла), постоянно воевавшие друг с другом и подвергавшиеся нападению со стороны Китая. В VII в. Пякче и Когурё пали под ударами Силлы, которой помогали китайские войска, и весь полуостров был объединен в одном государстве, установившем с танской империей дружественные отношения.

силянское вино — сорт вина по названию местности, где оно изготовлялось (в нынешней провинции Ганьсу).

синий или бордовый шнур у печати — обязательная принадлежность парадного одеяния знатного чиновника. Согласно уложению ханьского периода (III в. до н. э. — III в. н. э.), князья первой и второй степени получали право подвешивать к поясу свои большие печати на бордовом шнуре, а сановники первой степени — на синем.

Синьянцзян — один из притоков реки Янцзыцзян (в провинции Цзянси).

Сися. В тексте, повидимому, допущена опечатка: вместо Нинся напечатано Сися. Восстание Пу Чэнъэня не могло быть в Сися (тангутском государстве, распавшемся в XIII в.). Китайские исторические источники свидетельствуют, что восстание Пу Чэнъэня, происходившее в 1592 г., имело место в Нинся (в нынешней провинции Ганьсу).

Сиху — озеро в городе Ханчжоу (провинция Чжэцзян), славящееся своими островами и живописными берегами со старинными архитектурными памятниками.

«Сиши» — цветы, названные так в честь знаменитой красавицы Сиши, наложницы князя Юе (V в. до н. э.).

«скрытая добродетель» — добро, которое незаметно для других творит человек.

«слюна дракона» — дорогое ароматическое вещество, которое ввозилось в Китай из Аравии; так называемая «серая амбра».

соболья шапка и лисья шуба — парадная одежда знатного сановника.

«совком и метелочкой» — т. е. «женой-хозяйкой».

«соединили чаши». Одной из составных частей свадебного обряда в старом Китае являлся так называемый обряд, «соединения в чаше», при котором новобрачные пили вино из одной чаши. Только после этого обряда молодая могла открыть свое лицо перед мужем.

«соринкой в глазу» — ср. «бельмом в глазу».

«сплести лассо из травы». Выражение это, означающее «после своей смерти отблагодарить человека», оказавшего милость, идет из рассказа о том, как некий Вэй Кэ (6 в. до н. э.), главнокомандующий армией княжества Цзинь, спас от смерти любимую фаворитку своего отца, которую последний приказал живьем закопать с ним после его смерти. Позже, когда Вэй Кэ сражался с войсками государства Цинь, ему удалось взять в плен предводителя циньской армии благодаря какому-то старику, вдруг появившемуся на поле сражения. Старик сплел из травы лассо, набросил его на противника Вэй Кэ и дал, таким образом, последнему возможность выиграть сражение. Этот же старик явился Вэй Кэ во сне и сказал: «Я отец спасенной тобой женщины, теперь я отблагодарил тебя».

«спуститься с горы» — выражение, означающее «покончить с жизнью отшельника и принять участие в государственных делах».

стиль «нанизывания жемчуга» — литературный стиль, введение которого китайская литературная традиция приписывает поэту и философу Ян Сюну (53 г. до н. э. — 18 г. н. э.). В произведениях, написанных в этом стиле, основная мысль выражается намеком, причем одна фраза тесно связана по содержанию с другой, так что читатель должен для расшифровки текста внимательно разбирать фразу за фразой, как бы «нанизывая» их друг на друга.

столичные экзамены — Сложная система государственных экзаменов, введенная в 121 г. н. э., просуществовала в Китае вплоть до 1905 г. Прохождение таких экзаменов было обязательным условием для получения какой-либо должности в государственном аппарате. Экзамены на высшую чиновную степень — цзиньши (цензор) — устраивались раз в три года в столице. Выдержавшие этот экзамен по первому разряду получали звание доктора и зачислялись в придворную Академию — Ханьлинь.

Сун — династия, правившая в Китае с 960 по 1279 г.

Сун Хун — жил в I в. до н. э. — I в. н. э. Бедный человек, выдвинувшийся в 30-х годах н. э. на пост первого советника императора. Существует рассказ о том, что, когда Сун Хун стал советником императора и получил княжеский титул, император предложил ему бросить свою жену, которая была родом из бедной семьи, и жениться на принцессе. Сун Хун ответил на это: «Нельзя забыть времени, когда ты был бедным простолюдином, нельзя прогнать жену, с которой ты ел отруби».

Сун Цзинь. Сун — фамилия, Цзинь — имя. Цзинь в переводе «золотой».

Сунцзян — в провинции Цзянсу.

Сун Цзяо на реке спас муравья. Существует легенда о некоем Сун Цзяо, который увидел с лодки, что по реке плывет листик, на котором сидит муравей. Когда Сун Цзяо заметил, что листик идет ко дну, он подобрал его и спас муравья, оказавшегося королем муравьиного царства. Впоследствии этот же муравей выручил Сун Цзяо на экзаменах, поставив точку на экзаменационном сочинении своего благодетеля в том месте, где Сун Цзяо ее пропустил.

Сунь Бинь — военный деятель периода Борющихся царств (403–221 гг. до н. э.), потомок знаменитого военного стратега древности Сунь У. Завидовавший ему генерал Лун Цзюань оклеветал Сунь Биня, и последний был подвергнут позорной казни: ему отрубили ноги и отрезали нос.

Суцзун — годы правления: 756–762 гг.

Сучжоу (41) — область, центром которой является город Сучжоу (провинция Цзянсу).

Сучжоу (182) — старое название города Сусянь в провинции Аньхой.

Сучжоу (22, 94, 216) — крупный порт и один из живописных городов Китая (провинция Цзянсу).

С цветов опадая, в вихре летают, кружась, лепестки. Конец весны и начало лета — период окончания цветения плодовых деревьев и появления на них плодов.

Сыма Цянь — китайский историограф и блестящий стилист, живший во II–I вв. до н. э. За свое заступничество за опального генерала Ли Лина Сыма Цянь был подвергнут кастрированию.

Сын неба — т. е. император. По древним поверьям, император получал от небесного владыки инвеституру на управление страной.

Сюаньцзун — годы царствования: 713–755 гг.

сюцай — Прохождение государственных экзаменов было обязательным условием для получения какой-либо должности в государственном аппарате. Экзамен на первую степень — сюцай (баккалавр) — происходил в уездном городе. Сдавшие экзамен на первую степень получали невысокие назначения в отдаленные провинции Китая (Гуанси, Гуйчжоу и Юньнань).

Сяньцзун — годы царствования: 806–820 гг.

«сяньюй» — налог, который взимался с крестьян сверх Поземельного оброка.

Сяолан. Существует рассказ о том, как в годы правления «Начало спокойствия» (806–820) в доме некоего Цуй Цзяо была служанка по имени Сяолан, которую молодой человек очень любил. Служанка эта была продана начальнику области. Цуй Цзяо не переставал тосковать по ней. Как-то, случайно встретившись с ней, он преподнес красавице стихотворение, которое и приводит автор нашего рассказа в качестве иллюстрации настроения Тан Би. Прочитав стихи Цуй Цзяо, начальник области отпустил Сяолан.

Т

Тайбо — в нынешней провинции Гирин (Северо-Восточный Китай).

Тайсюе — Еще в IV в. в Китае учреждаются своего рода учебные заведения, куда принимались лица, имеющие чин и состоящие на государственной службе, с целью повышения знаний и опыта в вопросах административного управления. Такие заведения в столице носили название «Тайсюе», в области — «Гоцзыцзянь».

Тайцзун — император танской династии. Годы царствования: 627–649 гг.

Тан — династия, царствовавшая в Китае с 618 по 907 г.

Тан Инь. Герой рассказа Тан Инь — действительное лицо. Это знаменитый ученый, поэт, живописец и каллиграф, живший с 1470 по 1523 г. Известен в народе как Тан Боху. Различные приключения его жизни послужили сюжетом для многих рассказов, повестей и драм.

Тао Чжу — псевдоним Фань Ли, крупного авантюриста времен Чуньцю (V в. до н. э.), сумевшего нажить несметные богатства. Тао Чжу стало нарицательным именем для богача.

Тао Юаньмин (или Тао Цянь) — знаменитый поэт, живший с 365 по 427 г. Своим творчеством поэт внес живую струю в литературу своего времени и оказал огромное влияние на поэтов последующих эпох.

Тоскует кукушка. Крик кукушки — образ начала лета.

«туаньтоу» — в переводе «глава, начальник группы». Здесь — главарь банды.

Тунцзинь — на юге нынешней провинции Шэньси.

тунцзы — мелкая медная монета.

Тусянь — уезд в нынешней провинции Аньхой.

тыква-горлянка — особый сорт тыквы, по форме напоминающей сосуд с горлышком. Такая тыква, освобожденная от содержимого и высушенная, употребляется как сосуд для вина.

Тэнского князя обитель. В начале эпохи Тан (618–907) князь области Тэн выстроил себе башню в одном живописном месте нынешней провинции Цзянси. По этому поводу князем был устроен пир, который длился девять дней и на который были приглашены знатные чиновники и выдающиеся литераторы окрестных мест. Описанию всей роскоши и веселия этого пира посвятил свое стихотворение «Предисловие к обители тэнского князя» известный поэт и эссеист Ван Бо (647–675), проезжавший мимо этой местности и явившийся случайным участником грандиозного пиршества. Слова стихотворения «Ветер нам памятник счастья принес: Тэнского князя обитель» означают: пришло время, и ваша жизнь стала сплошным праздником, в ней столько же радости, богатства и пышности, как на пиру у тэнского князя.

У

У — удел в нынешней провинции Ганьсу.

Увэйцзюнь — в нынешней провинции Аньхой.

Удары в разноцветный барабан людей за веслами торопят. Барабаны — необходимая принадлежность старых рейсовых джонок. Ударами в барабан извещалось об отплытии джонки, ударом же в барабан подавался сигнал гребцам.

Уди — годы царствования: 140—87 гг. до н. э.

Указ, украшенный фениксом красным. Речь идет об императорском указе, на котором стоит красная печать с изображением фениксов.

Улинь — живописные горы в провинции Чжэцзян. Наиболее живописная часть этих гор находится в городе Ханчжоу.

уменьшительное имя. В Китае иногда еще и сейчас дают ребенку маленькое или «молочное» имя, связанное с каким-либо событием, сопутствовавшим его рождению.

Умом цветистым, ртом узорным. Известное выражение «цветистый ум и узорчатый рот» употреблялось в старой китайской поэтической литературе по отношению к человеку тонкой души и мастеру литературного слова. Выражение это мы встречаем также у Лю Цзунюаня (773–819), известного поэта, эссеиста и каллиграфа.

упрек. Лу Нань упрекнул начальника уезда в том, что тот, не посадив его на почетное место, не оказал ему тем самым должного уважения.

Уси — город в нынешней провинции Цзянсу.

Усянь — уезд в провинции Цзянсу.

У Цзысюй — У Юань, по прозвищу Цзысюй (VI–V вв. до н. э.); уроженец удела Чу, главный сановник в княжестве У. Традиция передает о невзгодах, которые У Юаню пришлось пережить в молодости: отец и брат У Юаня были казнены князем удела Чу, а сам он вынужден был бежать из родного удела в княжество У, где первое время нищенствовал и жил лишь на подаяние, которое получал за игру на флейте.

«уши были сделаны из ваты» — т. е. он легко верил всяким слухам и сплетням.

«уши и очи народа» или «отец и мать народа» — так в старом Китае величали себя правители областей и округов.

Ф

Фаньсу — красавица-гетера эпохи Тан.

Феникс парит и летает дракон — выражения «феникс парит» и «дракон летает» в старой изящной китайской литературе символизируют правление могущественного и мудрого монарха

Фушань — в переводе «Счастье и добро».

Фуюй — область в нынешней провинции Гирин (Северо-Восточный Китай).

Фэн И (ум. в 34 г. н. э.) — прославленный полководец, известный главным образом по данному ему прозвищу «Полководец большого дерева» («Да шу цзянцзюнь»). История этого прозвища такова: когда после блестяще выигранного сражения генералы и офицеры Фэн И собрались вместе и каждый стал рассказывать о своих подвигах, Фэн И молча стоял в стороне, опершись на большое дерево. Прозвище Фэн И — «Полководец большого дерева» — вошло в язык как синоним храброго и скромного человека.

Фэнцяо — оживленный торговый район в окрестностях города Сучжоу (в пяти километрах западнее ворот Чанмэнь). Район назван так по мосту Фэнцяо через озеро Фэнху.

Х

Хай — область на севере нынешней провинции Цзянсу.

Ханчжоу — крупный порт и административный центр провинции Чжэцзян. Один из наиболее живописных городов Китая.

Хань — династия, правившая в Китае с 206 г. до н. э. по 220 г. н. э.

Хань Синь — знаменитый полководец, живший в III–II вв. до н. э., сподвижник и ближайший советник первого императора династии Хань — Лю Бана, пожаловавшего ему княжеский титул. В молодости Хань Синь был настолько беден, что работал в услужении у различных чиновников. Однажды, как гласит предание, оставшись без места, Хань Синь существовал на средства прачки, из милости приютившей его.

Хойцзи — старое название уезда Шаосин (в провинции Чжэцзян).

Хойчжоу — округ, включающий в себя город Хойчжоу (в провинции Аньхой) и его окрестности.

Хойшань и хойшаньское вино — три знаменитые озера в провинции Цзянсу в бывшем уезде Уси. Кристально чистая вода этих озер употреблялась для изготовления особого сорта вина, называвшегося «хойцюань цзю», буквально «вино из источника Хой».

хотанская яшма — лучший сорт яшмы, которая привозилась в Китай из Хотана — одного из районов Средней Азии.

храм Гуаньвана — буквально «храм князя Гуаня». Речь идет о храме в честь Гуань Юя, знаменитого героя эпохи троецарствия (220–264) и одного из героев романа «Троецарствие». Широко прославленный в народе своей военной доблестью и героическими подвигами, Гуань Юй был обожествлен как бог войны Гуань Уди или Гуаньди. Культ Гуаньди — один из наиболее распространенных культов в старом Китае. Гуаньди считается также духом-покровителем литературы и духом-покровителем торговцев. Храмы в честь Гуаньди находятся во многих местах Китая.

храм Ли Бо — храм в честь известного поэта VIII в. н. э. Ли Бо.

ху — мера сыпучих тел, равная приблизительно 51.3 л.

Хуаиньсянь — в нынешней провинции Шэньси.

Хуайань — уезд в нынешней провинции Цзянсу.

«Хуайнаньцзы» — название одной из мелодий, популярных в древнем Китае.

Хуайси — область в нынешней провинции Аньхой, расположенная к западу от реки Хуайхэ.

Хуан Фубо. Хуан Фубо и Чэн И — министры при танском императоре Сяньцзуне, известные своей жестокостью по отношению к подчиненным и особенно по отношению к простому народу.

Хуан Юня, что жену оставил, «Неверным мужем» окрестили. Намек на историю, рассказывающую об одном ученом времен династии Восточной Хань (125 г. до н. э. — 220 г. н. э.) — Хуан Юне, который бросил свою жену, услышав о том, что один влиятельный человек пожелал иметь его своим зятем.

Хугуан. Этим названием обозначается территория юго-восточного Китая, включающая в себя провинцию Хунань, западную часть провинции Гуандун, восточную часть провинции Гуанси, провинцию Хубэй, восточные части провинций Гуйчжоу и Сычуань.

Хунфу — красавица, фаворитка знатного придворного и богача Ян Су (ум. в 606 г. н. э.). Как передает традиция, случайно встретившись с бывшим в то время в немилости у императора ученым и государственным деятелем Ли Цзином, Хунфу влюбилась в него и бежала с ним из дома Ян Су.

хуский шелк — один из лучших сортов шелка, названный так по основной местности его изготовления — городу Хучжоу, ныне Усин (в провинции Чжэцзян).

Хучжоу — в нынешней провинции Чжэцзян.

Хэн и Цзи — области, расположенные на территории нынешней провинции Шаньси.

Хэ Чжичжан — придворный ученый, государственный деятель и поэт танской эпохи; современник Ли Бо. Член придворной Академии.

Хэ Янь — поэт III в. н. э.

Ц

Цао Чжи по прозвищу Цзыцзянь — знаменитый поэт, мастер экспромта. Годы жизни: 192–232 гг. О нем как-то поэт IV–V вв. Се Линъюнь сказал следующее: «Если все таланты Поднебесной приравнять к десяти мерам, то на долю Цао Цзыцзяня падет восемь мер, одна мера на меня, оставшаяся одна — на все остальные таланты Поднебесной».

цзеюань — в переводе означает «сюцай, первым выдержавший экзамен на вторую степень — цзюйжэнь». Сложная система государственных экзаменов, введенная в 121 г. н. э., просуществовала в Китае вплоть до 1905 г. Прохождение таких экзаменов было обязательным условием для получения какой-либо должности в государственном аппарате. Экзамен на первую степень — сюцай (баккалавр) — происходил в уездном городе. Сдавшие экзамен на первую степень получали невысокие назначения в отдаленные провинции Китая (Гуанси, Гуйчжоу и Юньнань). Вторую степень — цзюйжэнь (лиценциат) — абитуриент получал после успешного прохождения экзаменов, проводившихся ежегодно в области. Экзамены на высшую чиновную степень — цзиньши (цензор) — устраивались раз в три года в столице. Выдержавшие этот экзамен по первому разряду получали звание доктора и зачислялись в придворную Академию — Ханьлинь.

Цзинди — годы царствования: 156–141 гг. до н. э.

Цзинь — удел нынешней провинции Шаньси.

цзинь — старая весовая денежная единица, равная в дореволюционных эквивалентах приблизительно 1 р. 30 к. серебром..

«Цзиньган цзин» — буддийская сутра «Праджня парамита».

Цзиньлин (266) — уезд на севере нынешней провинции Цзянси.

Цзиньлин — старое название города Нанкина.

Цзиньчжоу — область, расположенная на территории нынешней провинции Шаньси.

цзиньши — Сложная система государственных экзаменов, введенная в 121 г. н. э., просуществовала в Китае вплоть до 1905 г. Прохождение таких экзаменов было обязательным условием для получения какой-либо должности в государственном аппарате. Экзамен на первую степень — сюцай (баккалавр) — происходил в уездном городе. Сдавшие экзамен на первую степень получали невысокие назначения в отдаленные провинции Китая (Гуанси, Гуйчжоу и Юньнань). Вторую степень — цзюйжэнь (лиценциат) — абитуриент получал после успешного прохождения экзаменов, проводившихся ежегодно в области. Экзамены на высшую чиновную степень — цзиньши (цензор) — устраивались раз в три года в столице. Выдержавшие этот экзамен по первому разряду получали звание доктора и зачислялись в придворную Академию — Ханьлинь.

Цзулайшань — горы в провинции Шаньдун, славящиеся обильно растущими по их склонам соснами и кипарисами.

Цзы и Цин — укрепленные районы в нынешней провинции Шаньдун.

Цзыцзянь — Цао Чжи по прозвищу Цзыцзянь — знаменитый поэт, мастер экспромта. Годы жизни: 192–232 гг.

Цзюду — в нынешней провинции Фуцзян.

цзюйжэнь — Сложная система государственных экзаменов, введенная в 121 г. н. э., просуществовала в Китае вплоть до 1905 г. Прохождение таких экзаменов было обязательным условием для получения какой-либо должности в государственном аппарате. Экзамен на первую степень — сюцай (баккалавр) — происходил в уездном городе. Сдавшие экзамен на первую степень получали невысокие назначения в отдаленные провинции Китая (Гуанси, Гуйчжоу и Юньнань). Вторую степень — цзюйжэнь (лиценциат) — абитуриент получал после успешного прохождения экзаменов, проводившихся ежегодно в области. Экзамены на высшую чиновную степень — цзиньши (цензор) — устраивались раз в три года в столице.

Цзя — имеется в виду Цзя И, известный ученый, философ и поэт древнего Китая, автор знаменитого исторического эссея «Ошибки династии Цинь».

Цзядин и Тайцан — названия уездов в провинции Цзянсу. Эти уезды занимают территорию нынешнего уезда Куншань и смежный с ним район.

Цзянбэй — в переводе «к северу от реки Янцзыцзян». Территория провинции Цзянсу.

Цзяннань — в переводе «к югу от реки Янцзыцзян». Общее обозначение провинций, расположенных к югу от Янцзы. В различные эпохи под этим названием объединялись различные районы. В настоящее время под понятием «Цзяннань» подразумевают территорию, занимаемую большей частью про винций Цзянсу и Аньхой. Когда герой просит свою гетеру пить с ним вино, он аргументирует тем, что они приближаются к Цзяннани, где нравы куда проще и свободнее, чем на севере.

Цзян Тайгун (или Цзян Цзыя) (XII–XI вв. до н. э.) — один из прославленных древней историографией исторических деятелей — «мудрых советников» правителей, в данном случае Вэньвана, основателя древней династии Чжоу.

Ци — удел в нынешней провинции Шаньдун.

цин — мера площади, равная приблизительно 6.5 га.

Цинлянь. Некоторые источники указывают на местечко Цинлянь (в провинции Сычуань) как на место рождения поэта Ли Бо.

цинмин — традиционный весенний китайский праздник (4–5 апреля по солнечному календарю). В эти дни обычно навещали могилы родных, где устраивали поминки и сжигали бумажные изображения денег, животных, домашней утвари, которые, по старым поверьям, должны были служить покойнику в его загробной жизни.

Цинхэ — река, протекающая в провинции Шаньдун.

цянь — старая весовая денежная единица, равная в дореволюционных эквивалентах приблизительно 13 копейкам серебром.

Ч

Чангэн — планета Венера.

Чанмэнь — название одних из восьми ворот, расположенных по окружности города Сучжоу (провинция Цзянсу).

Чанчжоу — в нынешней провинции Цзянсу.

Чанъань — главный город провинции Шэньси. На протяжении многих веков город Чанъань (современный Сиань) был столицей Китая.

Чао — имеется в виду Чао Цо, главный наставник ханьского императора Вэньди (179–154 гг. до н. э.), заслуживший своим умом прозвание «мешка мудрости».

чарой златой. В старой литературе «золотая чара» — символ процветающего государства, сильного своей военной мощью. В «Истории Южных династий» (история, охватывающая период с 420 по 589 г.) читаем:

«Уди сказал: государство наше подобно золотой чаре — нет в нем ни одной царапины, ни одного изъяна».

чжан — мера длины, равная приблизительно трем метрам.

Чжан — речь идет о Чжан Лихуа, любимой наложнице императора Чэнь Шубао (553–604), известной своей красотой и прекрасными длинными блестящими волосами.

Чжао, Вэ й, Янь — уделы в нынешней провинции Хэбэй.

Чжачэн — город в южной части Северо-Восточного Китая. В период династии Тан город этот находился в зависимости от Бохая.

Чжун Куй. Существует легенда о Чжун Куе, человеке, жившем в эпоху Тан и отличавшемся своей уродливостью. Не сумев получить чиновную степень, Чжун Куй умер от гнева. Как передает легенда, Чжун Куй обладал магической силой над злыми духами, поэтому изображение Чжун Куя (старика с красным от злости лицом) часто вывешивается на воротах с целью предохранить дом от злых духов.

Чжунчжоу — в провинции Хэнань.

Чжу Цзя — богач времен династии Хань (III в. до н. э. — III в. н. э.), по преданию, охотно помогавший бедным.

Чжу Юньмин — ученый и каллиграф.

Чжэнсе — район на территории нынешней Северной Кореи. В танский период район этот находился под протекторатом Бохая.

чиновная степень — сложная система государственных экзаменов, введенная в 121 г. н. э., просуществовала в Китае вплоть до 1905 г. Прохождение таких экзаменов было обязательным условием для получения какой-либо должности в государственном аппарате. Экзамен на первую степень — сюцай (баккалавр) — происходил в уездном городе. Сдавшие экзамен на первую степень получали невысокие назначения в отдаленные провинции Китая (Гуанси, Гуйчжоу и Юньнань). Вторую степень — цзюйжэнь (лиценциат) — абитуриент получал после успешного прохождения экзаменов, проводившихся ежегодно в области. Экзамены на высшую чиновную степень — цзиньши (цензор) — устраивались раз в три года в столице. Выдержавшие этот экзамен по первому разряду получали звание доктора и зачислялись в придворную Академию — Ханьлинь. Исключительная трудность самих экзаменов, тщательный отбор абитуриентов по их социальному происхождению, взяточничество и продажность среди экзаминаторов приводили к тому, что лишь незначительная часть господствующего класса имела к ним доступ и возможность их благополучного прохождения.

число, благоприятное для путешествия. Согласно старым представлениям китайцев, только определенные дни могли быть благоприятными для путешествия и других дел и церемоний. Еще не так давно в Китае существовали календари, в которых можно было справиться о днях, благоприятных для брачных церемоний, отправления в дальнее путешествие и т. д.

«Чистые и ровные мелодии». Так назывались в древности мелодии, предназначенные для воспевания супружеских радостей.

Чичжоу — в нынешней провинции Аньхой.

чтобы устранить нависшую над страной опасность. Речь идет о походе князя Юн Лэ, впоследствии ставшего императором. Желая захватить престол, Юн Лэ повел свою армию на столицу под предлогом избавления молодого монарха от придворных советников.

Чу — удел в нынешней провинции Сычуань,

Чэн Тан — основатель легендарной династии Шан (XVIII в. до н. э.). Как передает китайская традиция, Чэн Тан был заключен в тюрьму сторонниками предшествующей династии Ся.

Чэнь-третий. В простых семьях принято было называть детей по фамилии отца, прибавляя к ней вместо имени ребенка порядковый номер его рождения.

Чэньчжоу — в нынешней провинции Хэнань.

Ш

«Ши» или «люй». «Люй» — новая форма стихосложения, появившаяся в танский период и отличающаяся от стихов «ши», написанных старым метром и без учета тонов, подчинением строгим правилам чередования тонов не только в рифмующихся словах, но и во всех словах строфы.

Ши Чун — умер в 300 г. н. э. Как рассказывает о нем историческое предание, впав в немилость императора, Ши Чун желал во всем превзойти своего соперника Ван Кая. Когда император подарил последнему большую коралловую чашу, Ши Чун одним ударом железного скипетра разбил чашу на шесть кусков, каждый из которых превратился в громадную коралловую чашу.

Шуайбинь — область, в танский период подчиненная государству Бохай. В нынешней провинции Гирин.

Э

Экзамен на степень сюцай — Прохождение таких экзаменов было обязательным условием для получения какой-либо должности в государственном аппарате. Экзамен на первую степень — сюцай (баккалавр) — происходил в уездном городе. Сдавшие экзамен на первую степень получали невысокие назначения в отдаленные провинции Китая (Гуанси, Гуйчжоу и Юньнань).

экзамен на степень цзиньши — Прохождение таких экзаменов было обязательным условием для получения какой-либо должности в государственном аппарате. Экзамены на высшую чиновную степень — цзиньши (цензор) — устраивались раз в три года в столице. Выдержавшие этот экзамен по первому разряду получали звание доктора и зачислялись в придворную Академию — Ханьлинь.

экзамен на чиновную степень. Сложная система государственных экзаменов, введенная в 121 г. н. э., просуществовала в Китае вплоть до 1905 г. Прохождение таких экзаменов было обязательным условием для получения какой-либо должности в государственном аппарате. Экзамен на первую степень — сюцай (баккалавр) — происходил в уездном городе. Сдавшие экзамен на первую степень получали невысокие назначения в отдаленные провинции Китая (Гуанси, Гуйчжоу и Юньнань). Вторую степень — цзюйжэнь (лиценциат) — абитуриент получал после успешного прохождения экзаменов, проводившихся ежегодно в области. Экзамены на высшую чиновную степень — цзиньши (цензор) — устраивались раз в три года в столице. Выдержавшие этот экзамен по первому разряду получали звание доктора и зачислялись в придворную Академию — Ханьлинь. Исключительная трудность самих экзаменов, тщательный отбор абитуриентов по их социальному происхождению, взяточничество и продажность среди экзаминаторов приводили к тому, что лишь незначительная часть господствующего класса имела к ним доступ и возможность их благополучного прохождения.

Эмэй — живописные горы в провинции Сычуань.

Ю

Юань — монгольская династия, правившая в Китае с 1280 по 1367 г.

юаньбао — в буквальном переводе «юаньская драгоценность» — небольшой слиток серебра весом около пятидесяти ланов, введенный в оборот со времен монгольской династии Юань (1280–1367).

Юн — область в нынешней провинции Хунань.

Юньмэн — горы в провинции Шэньси.

Юэчжоу — область в нынешней провинции Чжэцзян.

Я

ямынь — так вплоть до 1912 г. назывались правительственные учреждения и суды.

Ян Гуйфэй. Ян — фамилия, Гуйфэй — титул, данный танским императором Сюаньцзуном (713–755) его красавице-фаворитке Ян Юй. Пользуясь своим исключительным влиянием на императора, Ян Гуйфэй сумела приблизить к трону членов своей семьи и, возглавив придворную клику, фактически управляла страной через своего брата, наставника императора Ян Гочжуна.

Янчжоу — область на территории нынешней провинции Цзянсу.

Янь — старое название Пекинской области.

Яньло — бог Ямараджа, властитель ада. В китайской передаче — Яньлован.

Яньцзин — старое название Пекина.

Яшма — камень, особо ценимый китайцами за крепость, прелесть излучаемого цвета и особую нежность на ощупь. Благодаря этим свойствам яшма стала в Китае эпитетом всего красивого, нежного, изысканного. Поэтический образ женской красоты или человека, отличающегося особой нравственной чистотой, обычно не обходится без сравнения с яшмой.