Для всякаго писателя, талантливаго и популярнаго, существуетъ одинъ періодъ дѣятельности, чрезвычайно опасный для его таланта и популярности. Вступая въ этотъ періодъ, онъ, такъ сказать, обрекаетъ себя на борьбу съ собою,-- на борьбу, которая не можетъ обойтись безъ потери и очень часто влечетъ за собой совершенный упадокъ силъ и таланта. Мы говоримъ про тѣ года производительности, когда литераторъ, насытившись первымъ успѣхомъ, завоевавшій общее вниманіе, успѣвшій сдѣлать себя почти необходимымъ публикѣ, начинаетъ глядѣть самъ на себя глазами своихъ почитателей. Противъ его собственной воли съ нимъ происходитъ нѣчто пріятное и опасное. Исчезаютъ въ глубинѣ его души прежняя недовѣрчивость къ своимъ силамъ, прежняя строгость къ оцѣнкѣ своихъ страницъ, прежнее недовольство своими начинаніями -- залогъ славы и безконечнаго усовершенствованія. Онъ снисходительнѣе глядитъ на частности, слабость которыхъ еще такъ недавно била ему въ глаза; онъ ревностнѣе прежняго слѣдитъ за красотами (какъ часто воображаемыми красотами!), наслаждается ими, кокетничаетъ ими и повторяетъ ихъ до пресыщенія. Убѣжденія самаго твердаго человѣка слабы передъ приливомъ общей хвалы, и нѣтъ писателя, который, слушая восторженный отзывъ ста тысячъ человѣкъ о самомъ слабомъ изъ своихъ произведеній, сказалъ бы, съ благороднымъ упорствомъ: "А все-таки оно слабо!" Еще вреднѣе дѣйствуетъ отголосокъ общаго одобренія на лучшія стороны таланта. Публика въ восторгѣ отъ моихъ нѣжныхъ страницъ -- будьте увѣрены, что въ слѣдующемъ моемъ произведеніи я доведу нѣжность до приторности. Читатель умираетъ со смѣху надъ моими шутками, и я начну притягивать шутки за волосы, для того, чтобъ угодить читателю. И много времени пройдетъ до тѣхъ поръ, пока я наконецъ пойму натянутость своихъ шутокъ или приторность своихъ нѣжныхъ страницъ, и даже, можетъ быть, пойму ихъ слишкомъ поздно. И много странныхъ, неконченныхъ, приторныхъ произведеній поднесетъ публикѣ любимый ея авторъ, до тѣхъ поръ, пока въ немъ снова и съ прежнею силою заговоритъ первый изъ критиковъ, лучшій изъ цѣнителей -- тотъ внутренній голосъ писателя, который столько разъ, въ минуты борьбы, неудачъ и унынія, поддерживалъ его своимъ могущественнымъ вліяніемъ, своимъ силы возбуждающимъ одобреніемъ. Счастливъ, кто не заглушалъ въ себѣ этого внутренняго голоса, кто умѣлъ слушать его, не взирая на хоры друзей и хулителей, кто переставалъ внимать ему развѣ на самое короткое время, кто чтилъ его выше всѣхъ похвалъ, всѣхъ восторженныхъ изліяній, всѣхъ совѣтовъ, дружескихъ и недружескихъ!...
Романъ, находящійся передъ нами, принадлежитъ къ худшимъ произведеніямъ Диккенса. Вмѣстѣ съ цѣлымъ созвѣздіемъ слабыхъ произведеній того же автора, онъ находится между двумя группами романовъ Диккенса, всѣми признанными за произведенія превосходныя. Ранѣе "Дѣдушки и Внучки" (въ оригиналѣ этотъ романъ носитъ другое заглавіе) авторъ написалъ "Пикквикскій Клубъ" и "Оливера Твиста"; гораздо позже "Дѣдушки и Внучки" Диккенсъ подарилъ образованной Европѣ "Святочныя Сказки", "Домби" и "Копперфильда". Какимъ же образомъ между двумя подобными группами могла помѣститься партія романовъ въ родѣ "Бернеби Роджа", "Дѣдушки съ Внучкой" и двухъ или трехъ другихъ, которыхъ даже названія исчезли изъ нашей памяти? Какимъ волшебствомъ нашъ блистательный разскащикъ, только что поднявшись къ небу, упалъ такъ низко, и, къ счастію, упалъ не совсѣмъ, а по прошествіи нѣкотораго времени снова поднялся, можетъ быть, еще выше прежняго? Что было причиной этой обидной, непріятной неровности въ движеніяхъ одного изъ талантливѣйшихъ романистовъ совреліенной Европы? Начало нашей рецензіи, кажется, рѣшаетъ эти вопросы. Въ первомъ успѣхѣ, въ быстрой популярности Диккенса нужно искать зародышей "Бернеби Роджа" и "Дѣдушки съ Внучкой".
Къ автору "Пикквикскаго Клуба" слава пришла безъ зова и усилій. Планъ этого знаменитаго произведенія, отдѣлка многихъ частностей неоспоримо показываютъ, что Диккенсъ писалъ всю вещь не болѣе, какъ для увеселенія лицъ, желающихъ посмѣяться во что бы то ни стало. Первая идея о Пикквикѣ и его почитателяхъ заронилась въ голову романиста при чтеніи босвеллевой біографіи Самуила Джонсона и безчисленныхъ пародій, порожденныхъ въ великобританской словесности первою изъ всѣхъ біографій, гдѣ либо и когда либо написанныхъ. Пикквикскій клубъ есть джонсоновъ клубъ, а величавый, благодушный чудакъ, идолъ мистеровъ Уинкля, Тонмана и Снодграсса -- не что иное, какъ изображеніе, въ добродушно-каррикатурномъ видѣ, того человѣка, чье имя вся Англія произноситъ съ благоговѣйнымъ чувствомъ. Въ то время, когда Карлейль и другіе историки словесности подступали къ тѣни усопшаго лексикографа, какъ къ тѣни героя и великаго, мудраго смертнаго, Диккенсъ для шутки облачилъ эту тѣнь въ синій фракъ съ золотыми пуговицами, далъ ей въ сопутники легіонъ уморительныхъ чудаковъ и пустилъ ее гулять по всей Англіи, на потѣху читателю. Но милая и теплая натура романиста сказалась и въ самой шалости. Пикквикъ, несмотря на свои очки и злоключенія, быстро сдѣлался добрымъ, сердцу любезнымъ другомъ публики, а прекрасная душа сочинителя "Теоріи о пискаряхъ" засіяла полнымъ блескомъ посреди всей забавной сатурналіи, придуманной его біографомъ. Устоять противъ веселости, теплоты, увлекательности похожденій Пикквика съ его товарищами не было ни малѣйшей возможности,-- и когда Диккенсъ подарилъ читателямъ два новыхъ произведенія, въ которыхъ затронулъ струны страшныя и трогательныя, вся Европа огласилась похвалами писателю, умѣвшему слить паѳосъ съ необузданной веселостью и симпатическую теплотуичувствъ съ шутливостью, достойною умнаго, по расшалившагося школьника.
За похвалами пришли богатство и заказы, торжественные обѣды и спѣшная работа, три тысячи гиней за романъ и ряды похвальныхъ статеекъ въ журналахъ. Если и попадались гдѣ нибудь въ газетномъ листкѣ замѣтки, совѣты, указанія и не совсѣмъ дружественные отзывы о дарованіи счастливаго писателя, то попадались въ маломъ количествѣ. Проявленіе общаго восторга заглушило въ молодомъ романистѣ тотъ внутренній голосъ, о которомъ мы сейчасъ только говорили. Не давая себѣ труда итти труднымъ путемъ усовершенствованія и всюду изъискивать новыя тропинки, Диккенсъ сталъ повторяться. На каждомъ изъ своихъ великихъ, неоспоримыхъ достоинствъ онъ сталъ строить по новому произведенію, становясь веселымъ, страшнымъ, трогательнымъ, нѣжнымъ, теплымъ и филантропическимъ по заказу. Прежнія лица, уже навеселившія или напугавшія собой публику, стали снова проходить передъ нею въ новыхъ костюмахъ, съ лицами, вновь, расписанными. У кого въ первомъ романѣ на носу было одно красное пятно, тотъ явился съ фіолетовымъ носомъ; у кого галстухъ былъ истертъ, тотъ пришелъ вовсе безъ галстуха Кому недавно давали одинъ толчокъ, того теперь били палками при общемъ хохотѣ, а кто имѣлъ привычку выдѣлывать смѣшные жесты руками или ногами, тотъ уже становился передъ публикой на головѣ, подобно Тому, слугѣ карлика, въ романѣ, нами разбираемомъ. Злодѣи, и безъ того довольно неправдоподобные, превратились въ компанію чистѣйшихъ святочныхъ пугалъ; а угнетенная невинность стала проливать такіе потоки слезъ, какихъ и не въ силахъ проливать глаза человѣческіе.
Все это показывало злоупотребленіе дарованія, но никакъ не отсутствіе его. Дарованіе не пропадаетъ отъ неразумныхъ похвалъ, особенно такое дарованіе, какъ у Диккенса. Но оно можетъ измельчать, истереться и испошлиться, если писатель начнетъ не вмѣру услаждать себя сладостью успѣха и проявленіями общаго восторга. На такомъ-то пути стоялъ Диккенсъ, авторъ "Пикквикскаго Клуба", занимаясь сочиненіемъ романовъ, слѣдовавшихъ за "Никкльби" и предшествовавшихъ "Мартыну Чоддльзвиту". Публика не замѣчала упадка и продолжала рукоплескать романисту. Въ этомъ отношеніи винить ее едва ли возможно. Читатель любитъ таланты и, встрѣчаясь съ ними довольно рѣдко, готовъ прощать имъ многое. Читатель не имѣетъ ни случая, ни охоты, ни надобности быть строгимъ и безпристрастнымъ судьею литературы. Ему некогда всматриваться, сличать и припоминать, подсматривать въ одномъ мѣстѣ черезчуръ яркія краски, въ другомъ -- неоконченность очерка. Ему даже нравится все рѣзкое и немного преувеличенное; для него свѣжая, яркая картина, писанная ловкимъ и любимымъ художникомъ, всегда будетъ милѣе запыленной древней вещи, передъ которою, со слезами на глазахъ, проводитъ сладкіе часы восторженный дилеттантъ живописи.
Точно также свѣжи и ярки краски, которыми писанъ романъ Диккенса, о которомъ здѣсь идетъ рѣчь. Не напиши Диккенсъ ничего кромѣ "Дѣдушки и Внучки", самые дилеттанты-цѣнители признали бы эту книгу выходящею изъ разряда обыкновенныхъ романовъ; но для Диккенса этого слишкомъ мало. Мы вправѣ требовать большаго отъ руки, написавшей "Оливера Твиста" и "Пикквика". Мы можемъ сдѣлать сочинителю много вопросовъ, не совсѣмъ для него пріятныхъ. Зачѣмъ вся интрига "Дѣдушки и Внучки" похожа на кукольную комедію? Почему авторъ хочетъ заинтересовать насъ исторіею полоумнаго старика, играющаго по ночамъ въ карты для обогащенія внучки и ворующаго деньги для удовлетворенія своей безумной страсти къ игрѣ? Изъ за какой причины свирѣпый карликъ Даніэль Кильнъ (намъ кажется, что въ подлинникѣ стоитъ Квимпъ, а не Кильнъ) воздвигаетъ гоненіе на старика, Нелли и ихъ преданнаго служителя, Христофора Нобблеса, болѣе извѣстнаго подъ именемъ Кита? Вслѣдствіе какихъ побужденій всѣ эти персонажи, забавные, смѣшные и добродѣтельные, поминутно гоняются другъ за другомъ, прячутся, сталкиваются, дерутся и кусаются, стоятъ на головахъ, пьютъ кипящій ромъ ковшами, приводятъ другъ друга въ судъ, а напослѣдокъ женятся, топятся или умираютъ? Гдѣ соразмѣрность, такъ нужная произведенію, гдѣ правдоподобіе, гдѣ наконецъ общая идея романа, по временамъ похожаго на какой-то странный маскарадъ въ домѣ умалишенныхъ?
Всего непріятнѣе поражаютъ внимательнаго читателя въ "Дѣдушкѣ и Внучкѣ" зародыши прекрасныхъ сценъ, изображенія новыхъ, но неразработанныхъ и испорченныхъ характеровъ, которыми изобилуетъ все произведеніе. На всякой страницѣ видимъ мы постыдные промахи, которые, современемъ и при отдѣлкѣ, могли бы сдѣлаться красотами. Что такое, напримѣръ, главное лицо романа, карликъ Квильпъ, если не безобразное, фантастическое чудовище, годное развѣ только для дѣтскихъ сказокъ или театра маріонетокъ? Одинъ ребенокъ можетъ повѣрить возможности подобныхъ злодѣевъ, кусающихъ свою жену, устроивающихъ западни возлѣ своего дома и съ бѣшенствомъ преслѣдующихъ особу, ничего имъ не сдѣлавшую? А между тѣмъ, изображая это размалеванное, уродливое созданіе своей фантазіи,-- созданіе, изукрашенное всѣми пороками и всякимъ безобразіемъ, Диккенсъ имѣлъ въ виду вещь превосходную: олицетвореніе существа, лишеннаго чувства привязанности къ своимъ ближнимъ (bienveillance). Такихъ существъ имѣется довольно на свѣтѣ; но романисты и драматурги рѣдко подступались къ нимъ съ успѣхомъ. По нѣкоторымъ чертамъ Квильпа можно судить о томъ, что могъ бы изъ него сдѣлать авторъ "Оливера Твиста", при помощи труда и времени.
Ричардъ Свивеллеръ и маленькая служанка мистера Брасса, названная маркизою, безспорно принадлежатъ къ лучшимъ лицамъ романа. Вездѣ, гдѣ требуется изображать затасканныхъ, небритыхъ и засаленныхъ трактирныхъ героевъ, сохранившихъ въ своемъ сердцѣ много теплоты и забавнаго добродушія, Диккенсъ бываетъ въ своей тарелкѣ. Оттого Свивеллеръ у него хорошъ до конца, но, къ несчастію, слишкомъ близко напоминаетъ собой милаго Альфреда Джингля, такъ знакомаго каждому читателю "Пикквикскаго Клуба". Вся разница между Джинглемъ и Свивеллеромъ въ одной манерѣ рѣчи: первый исполненъ лаконизма и говоритъ односложными словами, между тѣмъ какъ второй любитъ цитировать высокопарныхъ поэтовъ и предаваться каррикатурному многословію. Будто устыдясь подражанія, романистъ желаетъ скрыть свой pasliccio, съ помощью распредѣленія внѣшнихъ фактовъ; но тутъ выступаетъ впередъ неправдоподобіе событій,-- неправдоподобіе тѣмъ болѣе непріятное, что безъ него обойтись было бы весьма легко. Свивеллеръ въ семействѣ Брасса, маркиза въ своей подземной кухнѣ, посреди голода и лишеній всякаго рода, ихъ знакомство, ихъ игра въ карты, ихъ бесѣда за кружкой пива,-- всѣ эти частности романа опять-таки имѣютъ въ себѣ что-то дѣтское, неловкое и, просимъ извиненія за невѣжливое слово, просто взбалмошное. Когда мы читаемъ похожденія Свивеллера въ подземной кухнѣ, или описаніе жестокостей карлика съ женою, или изображеніе его служителя, любившаго стоять на головѣ у берега Темзы, мы готовы подозрѣвать, что сказанныя страницы писаны въ нетрезвомъ видѣ, и только одно знакомство съ безукоризненной жизнью автора даетъ намъ возможность убѣдиться въ противномъ.
Главная интрига романа, по своей темнотѣ, запутанности и неловкому сцѣпленію основныхъ происшествій, какъ мы уже сказали, ниже всякой критики. Еслибъ какой нибудь романистъ вздумалъ основать цѣлое произведеніе, съ сотнею лицъ, на какомъ нибудь происшествіи въ родѣ покупки стула или размѣна сторублевой ассигнаціи, онъ сдѣлалъ бы нѣчто подобное "Дѣдушкѣ и Внучкѣ", относительно главной интриги.
Дѣдушка Нелли проигрываетъ свое состояніе и, задолжавъ карлику, выгоняется имъ изъ дома. Вотъ главное событіе, съ которымъ неловко связываются десятки второстепенныхъ происшествій. Можно лишиться своего состоянія; но изъ этого не слѣдуетъ, чтобы старику, раззоренному злобнымъ кредиторомъ, нужно было бѣжать изъ Лондона вмѣстѣ съ Нелли, неудачною Антигоною жалкаго Эдипа! Можно уйти изъ Лондона; но изъ этого не слѣдуетъ, чтобы дѣдушка съ внучкой поступили въ компанію людей, показывающихъ восковыя фигуры! И, наконецъ, всякій кредиторъ можетъ, подобно Квильпу, завладѣть достояніемъ своего должника; но изъ этого мы еще не видимъ причинъ, по которымъ Квильпъ жаждетъ гибели бѣдняковъ и лицъ, имъ преданныхъ, строитъ безконечные ковы, поднимаетъ на ноги десятокъ подозрительныхъ обитателей Лондона и почти готовъ прибѣгнуть къ силамъ ада для уничтоженія лицъ, къ которымъ не можетъ питать ничего, кромѣ нѣкоторой, ни на чемъ неоснованной, антипатіи.
Въ нѣкоторыхъ частностяхъ заключается прелесть лежащаго передъ нами романа, и, нужно признаться, въ небольшомъ числѣ этихъ частностей сказывается перо артиста первокласснаго. Пребываніе Нелли у школьнаго учителя и ея знакомство съ этимъ благороднымъ старцемъ исполнены свѣжести самой трогательной. Похожденія обладательницы восковыхъ фигуръ и встрѣча маленькой Нелли въ пансіонѣ миссъ Монфлатеръ забавны какъ нельзя болѣе. Но перлъ всей книги: это -- увеселенія честнаго Кита въ день выдачи жалованья, эта несравненная partіе de plaisir въ театръ и въ лавку устрицъ, вмѣстѣ съ горничной Варварой, матерью Варвары, матерью Кита и его маленькимъ братомъ. Чтобъ сочинять подобныя вещи, нужно любить людей и быть истинно добрымъ человѣкомъ, въ самомъ тепломъ, оригинальномъ смыслѣ этого слова. Мы забываемъ, что самъ Китъ есть опять-таки сколокъ съ прежнихъ героевъ Диккенса, что, по видимому, трудно быть заинтересованнымъ невинной привязанностью лакея и горничной, что, наконецъ, общій колоритъ разсказа имѣетъ въ себѣ какую-то излишнюю сладость. Мы сами радуемся радости честнаго Кита и свѣженькой Варвары, будто сами расписываемся въ полученіи ихъ жалованья, слушаемъ любезныя слова ихъ господъ и наконецъ удаляемся, со всѣмъ семействомъ, въ устричную лавку, гдѣ бѣгаетъ и хлопочетъ около гостей величественный прислужникъ, съ черными бакенбардами и надменнымъ видомъ, нисколько несогласующимся съ его, должностью. Страницы подобнаго рода дѣлаютъ честь и Диккенсу и его горячимъ поклонникамъ.
Переводъ гладокъ, но заставляетъ предполагать въ переводчикѣ недостаточное знаніе языка и совершенное незнаніе англійскихъ обычаевъ. Лица говорятъ другъ другу: "да, мистеръ", "нѣтъ, мистриссъ". Это такъ же странно, какъ бы сказать по русски: "здоровы ли вы, госпожа?", "благодарю васъ, господинъ!"
"Современникъ", No 11, 1853