Фридрих Вильгельм I по Карлейлю

(History of Frederic the great by Th. Carlyle, vol. 1--5.)

I.

"Это великолѣпно, это удивительно, но это не война!" сказалъ генералъ Винуа, глядя на гусарскую бригаду лорда Кардигана, возвращавшуюся послѣ сумазбродной атаки на русскую артиллерію подъ Балаклавой. Это удивительно, это блистательно, художественно, но это не исторія! хочется сказать и намъ послѣ прочтенія послѣднихъ вышедшихъ томовъ Карлейлевой Жизни Фридриха Великаго. Пять томовъ послѣдней Карлейлевой книги, какъ безъ сомнѣнія извѣстно читателю, по заглавію обѣщаютъ намъ жизнь Фридриха Великаго, но на самомъ дѣлѣ содержатъ въ себѣ только апоѳозъ, невозможнѣйшій изъ апоѳозовъ, апоѳозъ короля Фридриха Вильгельма I. Самому даровитому историку трудно быть прозорливѣе цѣлаго свѣта, и настоящіе успѣхи науки все болѣе и болѣе опровергаютъ тѣ эксцентрическія воззрѣнія на историческія личности, къ которымъ Карлейль, на горе себѣ, слишкомъ наклоненъ. Каждый человѣкъ, уважающій науку, вѣрующій въ прогрессъ и сочувствующій мирному развитію гражданственности, не въ состояніи оставить безъ протеста историческіе взгляды знаменитаго писателя; но, даже въ самыя горячія минуты своего протеста, онъ никогда не позабудетъ о томъ дивномъ талантѣ, съ которымъ Карлейль излагаетъ идеи, вызывающія это противорѣчіе. Дѣйствительно, два послѣдніе тома Исторіи Фридриха Великаго, принятые какъ историческій романъ, или какъ голосъ адвоката, страстно убѣжденнаго въ правотѣ имъ защищаемаго подсудимаго, стоятъ зваться чудомъ искусства. Затронулъ ли Карлейля такъ незнакомый ему, холодный пріемъ публикою первыхъ томовъ его Исторіи, увлекся ли онъ оригинальною стороною данныхъ, имъ объясняемыхъ, зашевелилась ли въ его душѣ старая идея всей жизни "о поклоненіи героямъ", но, во всякомъ случаѣ, четвертаго и пятаго томовъ Исторіи Фридриха невозможно ставить рядомъ съ первыми томами. Запутанное изложеніе смѣняется сжатымъ разказомъ, туманная Фантасмагорія -- образами живыхъ лицъ, утомительная эксцентрическая Фразеологія цѣлыми эпизодами, исполненными грозы, страсти и прелести. Всякая мысль о неискренности увлеченія и о заранѣе-придуманныхъ софизмахъ исчезаетъ. Передъ такою задушевностью ошибки, передъ такою страстностью въ историческихъ симпатіяхъ, недостойнымъ подозрѣніямъ нѣтъ мѣста. "Не смѣйтесь надъ человѣкомъ, кидающимся на позолоченый грошъ, говоритъ самъ Карлейль въ одномъ изъ прежнихъ этюдовъ: въ этомъ грошѣ онъ поклоняется благородному металлу, и не его вина если червонецъ его воображенія оказывается дрянною монетой!" Апоѳозъ Фридриха Вильгельма I привелъ намъ на память эту тираду. Не раздѣляя взглядовъ историка, на всякое его доказательство припоминая по десяти несомнѣнныхъ опроверженій, мы зсе-таки не можемъ вполнѣ осудить защитника самой неудобозащищаемой личности за все осьмнадцатое столѣтіе. Только убѣжденіе всей жизни и пламенная страсть могутъ внушить страницы, передъ которыми меркнетъ художественное изложеніе самого Маколея. Только они могутъ заставить читателя, наперекоръ всѣмъ его идеямъ, уронить слезу при чтеніи разказа о послѣднихъ дняхъ и минутахъ существа, имъ описаннаго за сумазброднаго тирана! Въ словахъ нашихъ нѣтъ ни малѣйшаго преувеличенія. Слезы душили насъ при чтеніи послѣднихъ главъ пятаго тома, для которыхъ, въ художественномъ отношеніи, не пріищемъ достаточно-восторженнаго названія. Всѣ предсмертныя огорченія, предчувствія, причуды, вспышки и странности главнаго лица, помимо голоса исторіи, помимо общаго приговора, поэтическимъ ураганомъ волнуютъ душу читателя. Этотъ послѣдній объѣздъ Пруссіи, это горькое убѣжденіе въ измѣнѣ дорогихъ людей, это гордое предвидѣніе мстителя въ когда-то. угнетаемомъ сынѣ, эта борьба съ долгою болѣзнію, эти минуты ревности къ наслѣднику престола, эти эксцентрическія бесѣды съ духовникомъ и ночныя безпокойныя прогулки по пустыннымъ заламъ Потсдамскаго замка,-- такая трогательная, такая грандіозная драма, до какой рѣдко возвышались даже первоклассные художники, какъ Маколей и Прескоттъ. У Вальтеръ-Скотта, въ зенитѣ его волшебнаго дарованія, можно найдти нѣчто подобное, хотя отчасти въ другомъ родѣ. Мы говоримъ про его Іакова I, такъ презрѣннаго для историка, и такъ обворожительнаго для всякаго, кто когда-либо раскрывалъ книгу абботсфордскаго чародѣя.

Послѣ всего нами сказаннаго, совершенно выясняется невозможность говорить о послѣднемъ трудѣ Карлейля въ его общемъ значеніи. Сторона историческая и сторона художественная поперечатъ одна другой до такой степени, что сліянія между ними быть не можетъ. Читатель, когда-нибудь изучавшій разбираемаго автора, можетъ-быть не посѣтуетъ на такія колебанія и даже признаетъ ихъ законность, но для лицъ, мало знакомыхъ съ Карлейлемъ, колебанія эти покажутся нестерпимыми. Карлейль у насъ извѣстенъ не многимъ, и извѣстенъ лишь съ своей геніальной стороны, а въ русскомъ переводѣ появлялись только его мелкіе этюды, въ которыхъ онъ неподражаемъ. По принятой рутинѣ, во всякой статьѣ объ этой огромной, но еще не выясненной личности, русскій читатель будетъ искать или полнаго подтвержденія прежнихъ похвалъ или рѣзкаго имъ противорѣчія: все другое покажется ему уклончивостью, неяснымъ понятіемъ предпринятой задачи. Имѣя это въ виду, мы намѣрены, не избѣгая противорѣчій въ отзывахъ, однакоже сгруппировать ихъ такъ, чтобы выводъ происходилъ самъ собою. Поэтому прежде всего мы будемъ говорить о Карлейлѣ какъ объ историкѣ и мыслителѣ, а потомъ уже, высказавъ весь запасъ должныхъ замѣчаній, перейдемъ въ ту область, гдѣ нашъ авторъ не имѣетъ ни сверстниковъ, ни соперниковъ, гдѣ всякое не симпатическое о немъ слово будетъ простымъ свидѣтельствомъ отсутствія всякаго художественнаго такта въ цѣнителѣ.

Историко-философскія воззрѣнія Т. Карлейля у насъ довольно извѣстны, хотя никто еще изъ русскихъ писателей не представлялъ ихъ въ возможно-послѣдовательномъ разказѣ. Они перелетѣли къ намъ какъ перелетаетъ изъ края въ край все оригинальное, причудливое и питающее собою тысячи плагіаристовъ. Одна идея забрела въ модный романъ и дала ему субстанціальность, другая пріютилась въ ежедневной газетѣ, третья мелькнула въ предисловіи къ ученому сочиненію, слѣдующая за тѣмъ принесла славу рецензенту, повидимому самому враждебному теоріямъ Карлейля. Самъ знаменитый эксцентрикъ никогда не высказывалъ своихъ теорій съ особенною послѣдовательностію, часто противорѣчилъ имъ въ подробностяхъ и даже путалъ читателя страннымъ ихъ изложеніемъ, скрываясь за своихъ Фантастическихъ друзей (профессора Зауэртейга и доктора Тейфельсдрека), чуть требовалось провести мысль уже слишкомъ причудливую. Наибольшей серіозности надо искать въ книгѣ Карлейля Сарторъ Резартусъ, въ его Фантасмагорической исторіи Французской революціи, въ лекціяхъ о поклоненіи героизму (Hero-Worship), наконецъ въ только-что начавшейся Исторіи Фридриха Великаго. Мы знаемъ, что сводъ, представляемый нами читателю, будетъ весьма неполонъ, потому что задача трудна и ей мѣшаютъ нѣкоторыя обстоятельства, не зависящія ни отъ редакціи журнала печатающаго, ни отъ пера, пишущаго эти строки.

Нашъ міръ, говоритъ Карлейль, есть мѣсто горькаго труда и безконечной борьбы съ житейскою неправдой,-- одни дураки и корыстные слуги своего чрева усиливаются представить его какою-то ареной тихаго преуспѣянія и земныхъ радостей, хотя бы предстоящихъ и будущимъ поколѣніямъ. Человѣкъ -- не что иное какъ жалкое, хилое, грязное созданіе, животное, погрязшее въ тинѣ себялюбія, обмана, нравственной вялости. Хаосъ окружаетъ его со всѣхъ сторонъ, онъ вышелъ изъ хаоса и постоянно стремится къ нему, все-таки питая безсознательный ужасъ къ хаосу. Для собственнаго успокоенія и нѣкотораго противодѣйствія ужасамъ и лжи, его окружившимъ, человѣкъ силится увѣрить себя и другихъ, что разумъ его необыкновенно ясенъ, что дѣятельность его плодотворна подобно солнцу, что родники чего-то великаго ключомъ бьютъ въ груди человѣка, что его цѣль въ жизни -- работать весьма не много, болтать чрезвычайно много и пожинать всякаго рода радости. Такое самообольщеніе чистый вздоръ. Разумъ человѣка не ясенъ и шатокъ, на одного плодотворнаго дѣятеля въ средѣ людской приходятся тысячи, милліоны служителей мрака; поступательное движеніе человѣчества, которымъ мы гордимся, есть можетъ-быть безпокойные повороты больнаго въ своей постели, повороты больнаго, указанные еще Дантомъ. Родники великихъ помысловъ въ груди человѣка -- одно самообольщеніе; радости, къ которымъ предназначенъ смертный,-- яблоки съ береговъ Мертваго Моря, внутри которыхъ не сладкій сокъ, а какая-то смрадная пыль и ничего болѣе {Не ручаемся навѣрное, растутъ ли у Мертваго моря подобныя яблоки; но у Карлейля, какъ извѣстно, своя натуральная исторія.}. Изображенія эти не очень лестны, но горько ошибется тотъ, кто, основываясь на нихъ, почтетъ себя въ правѣ презирать и позорить человѣка. Или намъ противенъ ребенокъ, безпомощно потерявшійся въ лѣсу, между болотъ, проваловъ и блудящихъ огней, или мы не чувствуемъ жалости къ ночной бабочкѣ, опалившей свои крылья у свѣчки? Но не изъ одного состраданія скорбимъ мы о человѣкѣ. Есть въ немъ и лучшее начало, есть для него идея, которой онъ неукоснительно служитъ, даже въ самыя злыя эпохи своего неразумія. Идея эта -- безсознательное поклоненіе силѣ правды, поклоненіе, вложенное въ человѣка его Создателемъ. Какъ утопающій простираетъ свои измученныя руки ко всякому подобію опоры, такъ человѣческое общество, погруженное въ свою родную пучину лжи и анархіи, судорожно тянется ко всему, что обѣщаетъ ему спасеніе отъ того и другаго. И на благо человѣка, для спасенія нашихъ обществъ, Провидѣніе время отъ времени выдвигаетъ впередъ людей, сосредоточившихъ въ себѣ начало силы и правды. Эти люди -- герои, анти-анархи по своему призванію, вожди человѣчества, руководители его среди безотрадной пустыни. Иные изъ этихъ героевъ -- цари и властители, другіе -- частные люди, мыслители, третьи -- мученики за правду. Имена ихъ извѣстны всякому: это Одинъ, это Карлъ Великій, Лютеръ, Оливеръ Кромвелль, это Магометъ, изъ хаоса создавшій религію и царства, это Гете, водворившій гармонію въ милліонахъ смутныхъ умовъ цѣлаго поколѣнія, это Самуилъ Джонсонъ, внесшій честность и чистоту въ развратное общество его времени, до конца боровшійся съ нуждою, ложью, духомъ тьмы, и оставшійся побѣдителемъ. Героизмъ и антианархическое начало въ человѣкѣ велики не по одной сферѣ ихъ дѣйствія; при самой скромной жизненной дѣйствительности можно быть героемъ, какъ былъ героемъ какой-нибудь Вальтеръ-Скоттъ, убившій себя работой для того чтобы расплатиться съ кредиторами, которымъ поручился за своего друга, или докторъ Франсія, положившій всѣ свои душевныя силы на то чтобы водворить порядокъ въ безобразной республикѣ, въ никому неизвѣстномъ уголкѣ Южной Америки {Слава доктора Франсіи, превознесеннаго нашимъ авторомъ, еще подлежитъ большому сомнѣнію; по многимъ свидѣтельствамъ, то былъ человѣкъ жестокій и капризный, хотя хорошій администраторъ.}. Великою стезей свѣта ознаменовывается появленіе каждаго героя въ нашемъ обществѣ; чтить этихъ героевъ долгъ всякаго отдѣльнаго человѣка, прославлять и истолковывать ихъ дѣянія -- долгъ историка, разумѣющаго свое назначеніе. Но до сихъ поръ никогда историки не выполняли и не выполняютъ своего призванія: холодно проходятъ они, въ своемъ глупомъ величіи, мимо людей, бывшихъ истинными вождями человѣчества, а прилѣпляются къ какимъ-нибудь лже-героямъ въ красивомъ нарядѣ, съ преогромною саблей на боку, или съ безплодною Фразой въ устахъ, или анархическими стремленіями въ сердцѣ. Историкамъ, старымъ и современнымъ, нужны болѣе всего безплодныя бойни людей въ сраженіяхъ, массы безумнаго народа, волнующіяся туда и сюда въ анархической горячкѣ, государственныя потрясенія и хаосъ съ ними неразлучный. Они служатъ призракамъ, поклоняются дыму и праху и словамъ, оставляя безъ вниманія истинную сущность вещей и яркую стезю свѣта, ироведенную въ здѣшнемъ хаосѣ дѣятельностію героевъ, ведущихъ человѣчество. Истинный историкъ обязанъ противодѣйствовать лжеисторикамъ всѣми средствами, и отрицаясь лжи въ исторіи, подобно Діогену, всюду искать одного человѣка.

Не слѣдуетъ заключать изъ всего вышесказаннаго, чтобы жизнь всякаго истиннаго вождя человѣчества должна заключаться въ полной свободѣ ломать свѣтъ по произволу и совершать свой благотворный путь посреди раболѣпныхъ изъявленій восторга со стороны покорнаго человѣчества. Героизмъ душевный обязываете, и горе вождю великихъ способностей, уклоняющемуся отъ выполненія обязательствъ своихъ передъ слабыми собратіями. Горе ему, если онъ обратитъ ихъ повиновеніе въ орудіе своихъ корыстныхъ цѣлей; горе ему, если онъ отступитъ отъ необходимости принять мученическій вѣнецъ за свои убѣжденія; горе ему, если онъ посмотритъ на жизнь какъ на источникъ радостей или на поле для своего возвышенія! Герой настоящій -- всегда труженикъ. Онъ долженъ быть похожъ на того индѣйскаго брамина, который увѣрялъ, что носитъ въ животѣ достаточно пламени для сожженія всѣхъ грѣховъ человѣчества. Его высшее званіе -- слуга людей. Онъ первый рабочій на поденномъ трудѣ своихъ согражданъ, первый мститель за неправду, первый восторженный цѣнитель всего благаго. Если герой -- царь, то ему нѣтъ покоя, пока хоть одинъ изъ его подданныхъ голодаетъ; если онъ мыслитель, ему нѣтъ отдыха, покуда хоть одна ложь считается не ложью. Изъ этого ясно, что дѣятельность его не терпитъ остановокъ, что онъ вѣчно стремится къ недостижимому идеалу. Если онъ разъ уклонился отъ избраннаго пути, онъ уже согрѣшилъ, если онъ разъ поставилъ свое личное я превыше интересовъ общихъ, онъ уже не герой, а служитель мрака. Измѣнивъ героическому призванію, онъ примыкаетъ къ безчисленной когортѣ псевдо-героевъ, которымъ къ сожалѣнію человѣкъ всегда готовъ покланяться, но которыхъ должно казнить и изобличать перо каждаго историка.

Псевдогероизмъ и бѣдствія, имъ пораждаемыя, неисчислимы. Отъ Лудовика XIV, сказавшаго l'état, c'est moi, и раззорившаго родину для потѣхи своего властолюбія и сластолюбія, до демагоговъ Французской революціи, влекшихъ за собою пьяныя толпы народа на всякое неистовство, всѣ ступени преобладанія надъ людьми наполнены группами ложныхъ героевъ. Нѣкоторые изъ нихъ, напримѣръ Французскіе писатели конца XVIII столѣтія, имѣютъ еще свое значеніе, какъ разрушители зла, не ими причиненнаго; но идеи положительной правды и анти-анархическаго принципа вы въ нихъ не отыщете. Большая ихъ часть -- представители своеволія и мрака, волканы извергающіе грязь, палачи посланные Промысломъ, но все-таки палачи, то-есть созданія, отъ прикосновенія которыхъ порядочный человѣкъ отстраняется съ негодованіемъ. Менѣе чудовищны, но не менѣе вредны нсевдо-герои, ставящіе слово выше дѣла, призракъ выше дѣйствительности, честолюбіе выше человѣколюбія. Таковы вообще ораторы, бюрократы и хитроумные политики, дипломаты и газетчики, ласкатели народныхъ страстей и проводники безплодно-завоевательныхъ плановъ. Дѣятельность многихъ псевдо-героевъ вредна только въ отношеніи къ жизни частныхъ людей, нравы которыхъ растлѣваются чрезъ вліяніе ложнаго вождя, ими избраннаго; но когда псевдо-герой, то-есть представитель лжи, ведетъ за собой цѣлое общество,-- безпредѣльны гибельныя послѣдствія, имъ причиняемыя. Цѣлыя государства повергаются въ океанъ всякой неправды, въ пучину призраковъ и преступленія, а за тяжкою болѣзнію политическаго организма слѣдуетъ или окончательное его разложеніе или кровавые катаклизмы съ полнымъ разгаромъ анархіи. Ложь никогда не остается безъ наказанія, и общество, покоряющееся лжи, должно вѣдать, что за годами гнилаго спокойствія, вѣрнѣе смерти, неизбѣжно, неминуемо, слѣдуютъ года тяжкихъ переворотовъ.

Здѣсь мы остановимся. Общій сводъ главнѣйшихъ положеній Карлейля приведенъ нами съ достаточною полнотой, хотя безъ мастерства въ изложеніи, которое дало этому писателю европейскую славу. Теперь мы можемъ оглянуться назадъ и произвести безпристрастную оцѣнку идеямъ, сейчасъ высказаннымъ. Въ частностяхъ своихъ онѣ имѣютъ несомнѣнную цѣну, какъ противодѣйствіе утопіямъ и моральной распущенности нашего поколѣнія, но взятыя въ сложности, какъ путеводная нить для историка, онѣ ведутъ къ пагубнымъ заблужденіямъ. Только личный характеръ Карлейля, съ его безукоризненною честностью, да еще то обстоятельство, что его теоріи появились въ свободной Великобританіи, устраняютъ предположеніе въ дурныхъ побужденіяхъ со стороны создателя теоріи. Явись она въ современной Франціи, вся Европа признала бы ее апологіей цезаризма, корыстнымъ восхваленіемъ существующихъ золъ и поводомъ къ злу дальнѣйшему. Patrie и Constitutionnel, какъ политическіе органы, Кассаньякъ и Лагерроньеръ, какъ публицисты, не могли бы дозволить себѣ большаго преклоненія передъ владычествомъ силы, большихъ одобреній власти, ничѣмъ не гарантирующей общество, большаго презрѣнія къ политической иниціативѣ управляемыхъ личностей, большихъ насмѣшекъ надъ либеральными стремленіями общества. При всей своей эксцентричности и самостоятельности многихъ подробностей, доктрина Карлейля далеко не новость; главныя ея основанія находятся въ трудахъ Гоббеса, за много лѣтъ назадъ проповѣдывавшаго, что нормальное стремленіе человѣческихъ обществъ есть стремленіе къ распрѣ и анархіи, отъ которыхъ единственное спасеніе -- неограниченный произволъ людей, стоящихъ во главѣ государства.

Прославляя произволъ въ мірѣ политическомъ, историческая доктрина Карлейля поощряетъ необузданный произволъ и въ воззрѣніяхъ каждаго историческаго писателя. При полномъ презрѣніи къ выводамъ предшествовавшихъ мыслителей, при разладѣ съ каждымъ научнымъ авторитетомъ (разладѣ, возведенномъ въ принципъ и требуемомъ во что бы ни стало), и Карлейль, и всякій писатель, усвоившій себѣ его теоріи, какъ бы обязываются быть проницательнѣе всего свѣта, всѣхъ представителей науки, a priori уже заклейменныхъ именами лжецовъ и служителей мрака. Всякое историческое обобщеніе для нихъ не пособіе, а преграда, которую слѣдуетъ разрушить. По ихъ понятіямъ, историкъ долженъ забывать все сдѣланное другими ранѣе его. Томы Прескотта, Мотлея и Маколея, историковъ, зараженныхъ теоріей призраковъ,-- ничто передъ малѣйшимъ анекдотцемъ изъ-подъ пера современника, передъ частнымъ письмомъ, передъ запыленною хроникой, кидающими нелживый свѣтъ на изучаемыя событія. Но тутъ-то и оказывается ясно, къ какому произволу ведутъ такія теоріи, особенно въ столь смутномъ дѣлѣ, какъ характеристика героевъ и псевдо-героевъ. Гдѣ критеріумъ для оцѣнки первыхъ и послѣднихъ? Нѣтъ изверга, у котораго бы не было поклонниковъ, нѣтъ великаго человѣка, котораго бы не хулили; если для насъ анекдотецъ и письмо неизвѣстнаго современника дороже оцѣнки общей выведенной изъ соображенія всѣхъ данныхъ, то наша отвѣтственность становится ужасна. Въ прославленіе Марата отыщутся нѣсколько задушевныхъ, искреннѣйшихъ свидѣтелей; про Фридриха Великаго, его враги оставили намъ свѣдѣнія, отъ которыхъ волоса дыбомъ становятся. Шахъ-Надиръ, передъ въѣздомъ котораго въ покоренный городъ по улицамъ становились пирамиды отрубленныхъ головъ, какъ пріятное украшеніе, былъ совершеннымъ анти-анархистомъ; очень вѣроятно, что его подданные были проникнуты духомъ повиновенія, и что иные поэты прославляли его отъ чистаго сердца; но изъ этого еще далеко не слѣдуетъ, чтобы подданнымъ шаха было хорошо жить, и что они не имѣли бы основаній предпочесть иного служителя мрака такому анти-анархисту. Послѣдняя книга Карлейля яснѣе всѣхъ другихъ его сочиненій показываетъ, до какого произвола способенъ доходить онъ въ своихъ оцѣнкахъ. Совершая свой апоѳозъ короля Фридриха I, нашъ авторъ нѣсколько разъ касается личности Петра Великаго, и почти всегда касается ея въ жесткихъ, насмѣшливыхъ, самыхъ не симпатическихъ выраженіяхъ. Петръ Великій, какъ понимаютъ его всѣ историки Россіи и Европы, есть по преимуществу герой Карлейля, вѣчный врагъ хаоса, первый рабочій на тронѣ, вожатый человѣчества, анти-анархистъ и все что хотите. Сумрачныя стороны характера Пеіра и крутыя мѣры въ исполненіи его реформъ не могли бы, кажется, поперечить удивленію Карлейля, весьма снисходительнаго не только къ Фридриху I, при которомъ тысячи солдатъ умирали подъ палкою, но даже къ мусульманскимъ Фанатикамъ-завоевателямъ. На основаніи какихъ же данныхъ нашъ историкъ рѣшается унижать Петра, за которымъ предшествовавшіе авторитеты науки (сыны мрака и призраковъ) утвердили прозвище Великаго? На основаніи шутливыхъ записокъ маркграфини Байрейтской, нѣсколькихъ придворныхъ анекдотцевъ и одного архискандалезнаго разказа, источникъ котораго даже не обозначенъ съ ясностію! Если въ такія крайности можетъ впадать историкъ съ геніальными способностями, то чего же можно ожидать отъ настоящихъ и будущихъ адептовъ его исторической доктрины?

О томъ, на сколько идеи Карлейля перечатъ всему что намъ дорого въ мірѣ прогресса и гражданственности, на сколько онѣ содержатъ въ себѣ благотворной правды, и на сколько убійственной лжи,-- говорить мы считаемъ лишнимъ. Желающимъ поближе ознакомиться съ этою стороной дѣла, мы совѣтуемъ заглянуть въ Эдинбургское Обозрѣніе и другіе англійскіе журналы 1859 и 1860 годовъ. Тамъ они найдутъ рядъ рецензій крайне строгихъ, не нуждающихся въ дополненіяхъ, которымъ наконецъ и предѣлы этюда нашего полагаютъ препятствіе. Итакъ, вмѣсто того чтобы продолжать дальнѣйшее обсужденіе историческихъ теорій Карлейля, постараемся указать на ихъ воплощеніе въ его послѣдней книгѣ, и потомъ, покончивъ съ областью исторіи, обратимся къ области историческаго романа, въ которой, какъ мы уже сказали, Карлейль не имѣетъ себѣ равнаго.

II.

Про русскаго писателя Кайданова говорили, что въ его исторіи всякій государь, восходя на тронъ, застаетъ свое царство въ прегнусномъ видѣ, и, умирая, оставляетъ его на вершинѣ благополучія, что однакоже не мѣшаетъ преемнику того же царя найдти государство опять въ гнусномъ видѣ и опять-таки возвести его на вершину величія. Хотя почтенный г. Кайдановъ по всей вѣроятности ничего не слыхалъ о доктринѣ поклоненія героямъ (Hero-Worship), и хотя талантъ его относится къ дарованію Карлейля какъ капля прѣсной воды къ соленому океану, но между его наивною манерой и крайностями герое-поклонниковъ имѣется нѣчто общее. При безвѣріи въ инстинкты самой жизни, при стремленіи видѣть во всякомъ человѣческомъ обществѣ царство лжи и анархіи, историку поневолѣ приходится хвататься за отдѣльныя выдающіяся личности и повременамъ восклицать вмѣстѣ съ Байрономъ: "героя мнѣ нужно, героя, во что бы ни стало!" Задача Карлейля, въ его послѣдней книгѣ, усложняется еще тѣмъ, что историкъ открыто заявляетъ свое презрѣніе къ цѣлому столѣтію, въ теченіи котораго имѣетъ происходить все имъ разказываемое. "XVIII столѣтіе, говоритъ нашъ историкъ, для меня не очень любезно, о томъ всѣ знаютъ. Нечего о немъ и говорить, и помнить его нечего безъ особенной надобности. Жалкое, мотоватое, злостно-банкротское столѣтіе, напослѣдокъ дошедшее до того, что въ карманѣ его не осталось настоящаго гроша, между тѣмъ какъ лавочники и поставщики отказались принимать его ложь и лицемѣріе въ уплату вмѣсто денегъ... Для меня во всемъ этомъ столѣтіи нѣтъ ничего великаго, кромѣ этого великаго, всеобщаго самоубійства, нареченнаго Французскою революціей, самоубійства, которымъ столѣтіе заключило свою недостойную жизнь, запаливъ огнемъ и себя, и свое старое жилище, разсыпавшись въ пламени и волканическихъ взрывахъ по весьма памятному и замѣчательному способу. И людьми было бѣдно это полоумное, сомнамбулистическое столѣтіе, говоритъ мой другъ Зауэртейгъ; все небольшое количество дѣла, имъ сдѣланнаго, олицетворено въ Фридрихѣ, все малое количество мысли, имъ придуманное, зовется Вольтеромъ. Въ этихъ двухъ людяхъ, за неимѣніемъ лучшихъ, проявились намъ два оригинальныхъ человѣка за все столѣтіе... Все остальное, поистинѣ, должно исчезнуть и пропасть, потому что все остальное -- толпа эфемерныхъ явленій, ѣдоковъ своего времени, глашатаевъ довольно сносной болтовни съ чужаго голоса... {Въ томъ числѣ Петръ Великій, Мальборо, Карлъ II, Вашингтонъ, лордъ Чатамъ и Фоксъ, основательно замѣчаетъ Эдинбуріское Обозрѣніе да еще Шиллеръ, Гете, Мирабо, Лессингъ и Джонсонъ, которыхъ самъ же Карлейль звалъ вождями человѣчества!}"

Повидимому задача очень проста и никакого вышеупомянутаго нами ея усложненія быть не можетъ. Фридрихъ Великій признается однимъ изъ двухъ, довольно плохихъ, но единственныхъ героевъ крайне-плохаго столѣтія. Ни Вашингтонъ, ни Петръ Великій, ни лордъ Чатамъ, ни артиллерійскій поручикъ Бонапартъ, ни другіе дѣятели вѣка, даже въ свое время воспѣтые Карлейлемъ, не удостоены, подобнаго признанія. Стало-быть, особеннаго обилія героевъ намъ бояться нечего. Но тутъ-то и совершается историческій Фокусъ, напоминающій собою государства Кайданова, постоянно достающіяся властителямъ въ прегнусномъ видѣ и возводимыя ими на верхъ величія. Разказывая намъ о судьбахъ до-Фридриховой Пруссіи, а потомъ о дѣтствѣ и юношествѣ Фридриха Великаго, Карлейль совершенно неожиданно открываетъ, что храбрые люди жили до Агамемнона, что до появленія въ свѣтъ единственнаго героя Пруссіи, существовало въ этомъ небольшомъ уголкѣ Европы другое созданіе со всѣми признаками героизма, съ душой поэтическою, ищущею риѳмическаго смысла въ жизненной неурядицѣ, съ понятіями, пригодными для вождей человѣчества, существо, отмѣченное перстомъ Создателя, но непонятое и оклеветанное безумными историками. "То былъ дикій человѣкъ, но человѣкъ настоящій, правдивый какъ старыя скалы и съ страшнымъ волканическимъ огнемъ души въ придачу. Въ него вложена божественная идея дѣйствительности, призраки и ложь для него ненавистнѣе чѣмъ для кого-либо... Правосудный человѣкъ, неспособный кого-нибудь обидѣть напрасно, правосудный человѣкъ, говорю я, да еще правдивый и безстрашный... Онъ былъ король, исполненный произвола. Но большая доля его arbitrium и неограниченной воли совпадала съ произволомъ Воли Предвѣчной... За исключеніемъ Самуила Джонсона, не было въ ту эпоху человѣка по правдивости равнаго королю Фридриху Вильгельму I. То былъ человѣкъ полный раздражительной, нѣжной чувствительности, хотя онъ былъ грубъ и косматъ кожей... Я признаюсь, для меня велика цѣна такого существа въ такую скорбную эпоху..."

Такими-то чертами обозначается передъ нами отецъ Фридриха Великаго, самый невозможнѣйшій изъ всѣхъ героевъ Карлейля. До послѣдней страницы пятаго тома, кончающейся, какъ извѣстно, восшествіемъ на престолъ настоящаго героя повѣсти,-- и самъ герой и все его окружающее, неумолимо приносится въ жертву полубогу, вызванному изъ мрака эксцентрическимъ историкомъ. Начавъ свое дѣло съ нѣкоторымъ колебаніемъ, Карлейль весь отдается ему съ полною и безмѣрною страстью. Человѣкъ, защищающій свою жизнь противъ неправеднаго приговора, не станетъ защищать ее съ большею горячностью, чѣмъ Карлейль защищаетъ своего идола. Всѣ средства, отъ диѳирамба, горящаго поэтическимъ пламенемъ, до мизернѣйшей казуистики придворнаго хвалителя, пущены въ дѣло. Всѣ историки противоположнаго мнѣнія обруганы съ ожесточеніемъ, всѣ архивы анекдотовъ и сплетенъ перевернулись вверхъ дномъ для открытія какой-нибудь похвальной черты въ королѣ, за которымъ потомство утвердило не добрую славу. Самыя вопіющія дѣла разказаны небрежно, смягчены шуткою, отнесены или къ болѣзни, или къ "поэтической сторонѣ" права, или къ вѣроломству окружающихъ; въ замѣнъ того, при разказѣ о какомъ-нибудь, хотя бы незначительномъ, но кидающемъ хорошій свѣтъ на героя событіи (а въ томъ, что отецъ Фридриха Великаго, въ промежуткахъ пьянства и неразумія бывалъ честнымъ человѣкомъ, ни одинъ историкъ не сомнѣвался), Карлейль истинно одушевляется, и благодаря своему огромному дарованію, набрасываетъ страницы не только удивительныя по изложенію, но неодолимо увлекающія читателя въ міръ исторической неправды, такъ вдохновенно изображенной.

Здѣсь не мѣсто въ подробности опровергать выводы Карлейля о значеніи короля Фридриха Вильгельма. Предѣлы статьи понуждаютъ насъ остановиться лишь на нѣсколькихъ пунктахъ процесса, самыхъ важнѣйшихъ. Первый пунктъ, по нашему мнѣнію, заключается въ томъ, основательны ли взгляды Карлейля на своего героя, какъ короля и администратора; второй же въ томъ, основателенъ ли взглядъ Карлейля на Фридриха какъ на отца и семьянина. Мы знаемъ хорошо, что, даже покончивъ съ этими пунктами, мы далеко не исчерпаемъ данныхъ, представленныхъ намъ знаменитымъ историкомъ, но надѣемся, что возможно-ясное изложеніе хотя двухъ спорныхъ вопросовъ можетъ до нѣкоторой степени пояснить тяжбу, поднятую современнымъ врагомъ историковъ противъ заключенія всѣхъ его писателей-предшественниковъ.

Имя короля Фридриха Вильгельма I до сей поры не безъ уваженія произносится въ Пруссіи, и сами историки, которыхъ Карлейль клеймитъ такъ нещадно {Безпредѣльное презрѣніе, выражаемое Карлейлемъ по поводу прусскихъ историковъ, касавшихся временъ Фридриха Великаго, не имѣетъ никакого основанія. Онъ зоветъ ихъ "жалкими неграми, лишенными своего господина, темно-хаотическими болтунами; ихъ книги не что иное, какъ груды напечатанной чепухи и горы негоднаго хлама." Оно едва ли такъ. Труды Ранке хорошо извѣстны. Бухгольцъ тяжелый для чтенія, полонъ добросовѣстности, а Исторія Пруссіи Фойгта заслуживаетъ особенной похвалы. Что до жизни Фридриха Великаго, то мы сомнѣваемся, чтобы можно было кому-нибудь найдти болѣе дѣльныхъ и обработанныхъ матеріяловъ по этой части. Назовемъ труды Ранке, Ферстера и Фезе, да сочиненія самого Фридриха Вильгельма, превосходно изданныя докторомъ Прейсомъ. ( Эдинбург. Обозр., окт. 1859 г.)}, вовсе не вмѣняютъ себѣ въ обязанность позорить его передъ потомствомъ болѣе нежели онъ самъ того заслуживаетъ. Гибельные слѣды тяжкаго гнета совсѣмъ изгладились; въ памяти народной живетъ лишь образъ сердитаго чудака, не воевавшаго въ ту пору, когда вся Европа рѣзалась, и не мотавшаго денегъ въ періодъ общаго мотовства и банкротства. Прусакъ простолюдинъ помнитъ, что этотъ сердитый и не трезвый чудакъ родилъ великаго Фрица, а изъ дурныхъ дѣлъ чудака хранитъ онъ въ своей памяти лишь нещадные рекрутскіе наборы, да звѣрское обращеніе съ тѣмъ же самымъ великимъ Фрицомъ. Остальное забыто. Историки, ненавистные Карлейлю, болѣе памятливы на доброе. Они говорятъ, что старый король подготовилъ сыну хорошую армію, украсилъ Берлинъ, хотя съ жестокими притѣсненіями для его жителей, поселилъ на своихъ земляхъ 20.000 протестантовъ, гонимыхъ въ Тиролѣ, и возвысилъ политическое значеніе Прусскаго государства. Таковы несомнѣнныя заслуги короля Фридриха I какъ администратора. Но Карлейль ими не довольствуется. Карлейлевъ Фридрихъ 1 создалъ Пруссію изъ хаоса. Съ помощію волканическаго огня правды, въ немъ заключеннаго, онъ истребилъ злыя сѣмена злаго вѣка въ своемъ государствѣ. Изъ песчаныхъ пустынь создалъ онъ плодоносныя области, изъ толпы сыновъ мрака -- ревностныхъ исполнителей на свои свѣтлыя предначертанія. Его Фронтовое безуміе и страсть къ гренадерамъ высокаго роста были признаками души поэтической и пророческой: онъ зналъ, что сыну его понадобится много военной силы. Подъ черствою оболочкой онъ заключалъ всѣ способности героя и вождя человѣчества. Его деспотическія наклонности и презрѣніе ко всему, что походило на науку, имѣли корнемъ ненависть къ празднословію, къ призракамъ, къ Фразамъ, не переходящимъ въ область Фактовъ. Оттого онъ по сію пору ненавистенъ политическимъ празднословамъ, историкамъ, исполненнымъ духа партіи {Тутъ Карлейль имѣетъ въ виду знаменитый этюдъ Маколея о Фридрихѣ Великомъ, послѣдній изъ этюдовъ великаго историка въ Эдинбургскомъ Обозрѣніи. }. Всякій ударъ злобы попадаетъ въ особу Фридриха Вильгельма I, потому что эта грандіозная Фигура, какъ гигантъ между пигмеями, высится надъ всѣмъ столѣтіемъ, всегдашнею цѣлью для стрѣлъ злонамѣренности.

Выводъ остроуменъ и смѣлъ,-- но вся исторія Пруссіи есть одно опроверженіе этого вывода. Не безъ намѣренія Карлейль пытается всѣми силами поколебать довѣріе читателя къ историкамъ, своимъ предшественникамъ по избранной темѣ. Эти историки, отъ Ранке до Маколея, отъ Фезе до лорда Довера, всѣ говорятъ одно и то же. По ихъ свидѣтельству, Пруссія XVII и XVIII столѣтій никогда не была хаосомъ. При вступленіи на престолъ Фридриха I, край не нуждался ни въ какихъ анти-анархистахъ и суровыхъ вождяхъ съ волканическимъ пламенемъ въ сердцѣ. Прусскія области, еще не получившія въ политическомъ отношеніи значенія, въ послѣдствіи выпавшаго на ихъ долю, все-таки были заселены народомъ спокойнымъ, достаточнымъ, промышленнымъ, трудолюбивымъ, извѣстнымъ по всей Германіи за его честность. Прусская администрація и духъ порядка экономіи, въ ней, развитый, существовали задолго до Фридриха I. Никакая пучина мрака не грозила Пруссіи, ни отъ какой пагубной доли спасать ее не было надобности. Если уже необходимо нужно искать основателя Пруссіи, то основателемъ этимъ окажется не Фридрихъ I, а дѣдъ его Фридрихъ Вильгельмъ (такъ называемый великій курфирстъ). Онъ сплотилъ, расширилъ у укрѣпилъ свои разрозненныя области, очистилъ Померанію отъ Шведовъ, доставилъ своему государству голосъ въ совѣтахъ сильныхъ государствъ, далъ первые успѣхи его оружію и довелъ свое войско до той цифры (30.000), которая оказывалась необходимою для обезпеченія добытыхъ успѣховъ. И курфирстъ Фридрихъ Вильгельмъ не выводилъ Пруссіи изъ хаоса, но надо сознаться, что онъ, имѣя отъ роду двадцать лѣтъ, принялъ свое государство въ довольно-незавидномъ состояніи, послѣ моровой язвы, неурожаевъ, послѣ войнъ и съ новыми войнами впереди. Со всѣмъ этимъ зломъ курфирстъ справился какъ слѣдуетъ честному и умному государю, безъ волканическаго огня въ груди, но съ свѣтлою головой. При немъ развилось народное благосостояніе, города отстроились, онъ пріютилъ тысячи Французовъ, пострадавшихъ отъ Нантскаго эдикта, неусыпно покровительствовалъ земледѣлію и промышленности, и хотя, по суевѣрію своему, тратилъ большія суммы на дѣланіе золота, но въ частной своей жизни былъ скорѣе бережливъ чѣмъ расточителенъ. Сынъ его Фридрихъ, первый король Пруссіи, не имѣлъ достоинствъ отца и расшаталъ Финансы края черезъ слишкомъ большое рвеніе жить на королевскій манеръ, но ничего анархическаго онъ не внесъ въ жизнь своей родины и, умирая, оставилъ ее въ полной безопасности отъ всякаго хаоса, морей лжи и тому подобныхъ Феноменовъ.

Послѣ всѣхъ этихъ Фактовъ, подкрѣпленныхъ тысячею самыхъ уважительныхъ свидѣтельствъ, потребность въ такомъ волканическомъ героѣ, каковъ король Фридрихъ Вильгельмъ I, оказывается совершенно излишнею, а героическія дѣла косматаго исполина во многомъ кажутся не подвигами спасителя человѣковъ, а причудами необузданнаго сумасброда. Воинъ, стремительно несущійся въ бой, въ моментъ тяжкаго сраженія, возбуждаетъ въ насъ симпатію, но если человѣкъ понесется во весь опоръ, давя людей и махая саблею, для того чтобы купить фунтъ чая въ магазинѣ, мы не обидимся, коли полиція остановитъ и арестуетъ его. Фридрихъ Вильгельмъ I топталъ людей, не изъявлявшихъ ни малѣйшаго ему неповиновенія и на смерть муштровалъ государство, не проявлявшее ни малѣйшихъ анархическихъ тенденцій. Онъ сократилъ расходы, размноженные его предшественникомъ, уменьшилъ дворцовую пышность, и это было очень хорошо; но онъ довелъ скаредность до того, что члены его семейства вставали голодными изъ-за обѣда, а въ этомъ для Пруссіи особеннаго блага не оказывалось. Частная жизнь его поражала простотою, но ежедневное пьянство и возмутительная невоздержность на чужихъ обѣдахъ {Sa Majesté dina hier chez moi, пишетъ Грумковъ, mangea comme un loup, soupa de même, se soula, et s'en alla à minuit.} доказываютъ, что простота эта не могла зваться очень идиллическою. Какъ администраторъ, король былъ трудолюбивъ и строгъ, но это еще не давало ему права вѣшать чиновниковъ за растрату казенныхъ денегъ и колотить изъ своихъ рукъ всякаго человѣка, почему-либо ему не полюбившагося. Вообще на драку онъ былъ скоръ до крайности, что мы еще увидимъ, говоря о раздорахъ въ семействѣ королевскомъ. Король Фридрихъ билъ иногда кулаками, а чаще палкою,-- судей, генераловъ, солдатъ, придворныхъ служителей, женщинъ и гражданъ. На ученьи онъ избилъ офицера, который послѣ оскорбленія вынулъ пистолетъ и застрѣлился передъ Фронтомъ. Отъ пьянства онъ бывалъ часто боленъ, и въ запискахъ современниковъ отъ времени до времени встрѣчается Фраза: "королю гораздо лучше, сегодня утромъ онъ прибилъ пажа въ своей комнатѣ." Судьи уголовной палаты приговорили къ большому наказанію, за грабежъ, одного солдата, особенно любезнаго государю; король потребовалъ къ себѣ судей, билъ ихъ своеручно, и двоимъ изъ нихъ вышиби зубы!

Разъ, на берлинской улицѣ, какой-то прохожій, завидѣвъ короля издали, пустился бѣжать отъ него что было силы. Фридрихъ велѣлъ поймать его немедленно. "Зачѣмъ ты бѣжалъ отъ меня, бездѣльникъ?" былъ первый вопросъ потерявшемуся трусу. "Я испугался, ваше величество." Король принялся бить его палкой, приговаривая: "ты долженъ любить меня, любить, любить, а не пугаться, бездѣльникъ!" Ни заслуги, ни лѣта, ни близость ко двору не спасали отъ побоевъ. "Въ этой несчастной странѣ, пишетъ Мантейфель, на всякаго подданнаго глядятъ какъ на раба по рожденію." Любимецъ короля, генералъ Грумковъ, пишетъ то же: "когда-то милосердый Господь укажетъ мнѣ дверь для спасенія изъ этой проклятой галеры!"

Доходы государства не тратились на пышность; чиновники при всей своей сѣверно-германской умѣренности, почти умирали съ голоду отъ недостаточнаго содержанія; но прусскому народу тѣмъ не менѣе приходилось весьма тяжко. Его изнуряли налоги, неизбѣжные на содержаніе восьмидесятитысячнои арміи, арміи неслыханныхъ размѣровъ, если взять во вниманіе бѣдное населеніе тогдашней Пруссіи (невступно 3.000.000 жителей). Но тяжелѣе всѣхъ повинностей была военная повинность натурою. Вербовка людей производилась съ безмѣрнымъ насиліемъ, вслѣдствіе котораго цѣлыя селенія спасались за границу, и король растерялъ гораздо большее число подданныхъ нежели пріобрѣлъ чрезъ знаменитую зальцбургскую эмиграцію {Не надо забывать, что зальцбургскимъ эмигрантамъ, въ числѣ другихъ льготъ, была дана свобода отъ военной службы на долгое время. }. Партіи вербовщиковъ вторгались въ церкви, захватывали людей на рынкахъ и сельскихъ праздникахъ, а очень часто ихъ подвиги заканчивались рѣшительнымъ побоищемъ.

Въ школахъ, по краснымъ воротникамъ, можно было распознать дѣтей, купленныхъ правительствомъ у несчастныхъ родителей, для помѣщенія въ военную службу по совершеннолѣтіи. Государи небольшихъ германскихъ областей, сопредѣльныхъ Пруссіи, не отличались особливою гуманностію, но иные изъ нихъ положительно воспрещали на своей землѣ вербовку прусскаго войска, что вело къ безчисленнымъ претензіямъ и ссорамъ. Умалчиваемъ о трехтысячномъ полкѣ потсдамскихъ гренадеровъ; комическіе, но чаще безчеловѣчные Факты, къ нему относящіеся, описаны въ учебникахъ, собраніяхъ анекдотовъ и въ романахъ; ихъ знаетъ каждый, и достовѣрность ихъ не подлежитъ сомнѣнію.

Само собою разумѣется, что огромная Фридрихова армія, собранная посредствомъ насилія и по размѣрамъ своимъ несообразная съ доходами государства, могла держаться въ порядкѣ лишь помощію дисциплины самой безчеловѣчной. Денежныя средства не позволяли довольствовать ее съ изобиліемъ и ублажать наградами: оставались жестокость наказаній и вѣчный трудъ, не дававшій солдату одуматься. Гибельная, не совсѣмъ еще отжившая идея о томъ, что солдата надо ежеминутно занимать для поддержанія въ немъ повиновенія, рождена системой Фридриха Вильгельма I. Смертная казнь, шпицрутены, отрѣзаніе ушей и носа были не мертвымъ закономъ въ его арміи. Каждое ученіе сопровождалось страшными истязаніями людей, а ученья происходили съ утра до вечера. Списки больныхъ, умершихъ и дезертировъ по полкамъ, сохранившіеся до нашего времени, въ этомъ отношеніи говорятъ краснорѣчивѣе всѣхъ описаній. Чтобы положить хотя нѣкоторый предѣлъ побѣгамъ изъ рядовъ, король постановилъ, чтобы жители въ мѣстахъ расположенія каждаго полка отвѣчали за дезертировъ, но и эта мѣра не принесла ожидаемыхъ послѣдствій. Въ полкахъ происходили мятежи, солдаты стрѣляли по генераламъ и полковымъ командирамъ; одинъ разъ, въ потсдамскихъ любимыхъ войскахъ, составился заговоръ, зачинщики котораго побуждали своихъ товарищей поджечь городъ и во время пожара дезертировать цѣлыми массами.

Перейдемъ теперь къ свидѣтельству современниковъ и историковъ нашего времени о семейной жизни короля Фридриха. О томъ, что король Фридрихъ Вильгельмъ I морилъ свое семейство голодомъ и содержалъ его какъ истинный скряга, извѣстно всѣмъ историкамъ. Грубыя слова, оскорбленія всякаго рода, обязательное присутствіе на вахтпарадахъ и маневрахъ въ дождь и зной, наконецъ вѣчныя ругательства и побои, весьма жестокіе, были удѣломъ супруги и дѣтей Карлейлева героя. Разказывать о томъ, какъ Фридрихъ Вильгельмъ билъ свою дочь, принцессу Вильгельмину, какъ онъ нѣсколько разъ хотѣлъ умертвить своими руками наслѣднаго. принца, мы не станемъ: все это давно извѣстно и стоитъ внѣ всякаго опроверженія. Одно, нѣсколько комическое обстоятельство можетъ быть приведено здѣсь, болѣе въ видахъ смягченія: король имѣлъ свой довольно снисходительный взглядъ на кулакъ, палку и оплеуху. Онъ тщеславился чистотой своей супружеской жизни и отчасти былъ правъ, хотя и его черезъ двадцать пять лѣтъ послѣ брака постигло искушеніе: ему понравилась дѣвица Палневицъ, Фрейлина королевы. Не считая себя способнымъ на словесныя нѣжности, Фридрихъ Вильгельмъ поймалъ хорошенькую дѣвушку гдѣ-то на лѣстницѣ и voulait commencer le roman par la fin {Слова маркграфини Байрейтской.}, за что получилъ такой ударъ кулакомъ по лицу, что кровь хлынула у него изо рта и носа. Послѣ того фрейлина Палневицъ не подвергалась никакимъ преслѣдованіямъ, что несомнѣнно показываетъ мягкое воззрѣніе короля на рукопашную расправу.

Въ знаменитыхъ бѣдствіяхъ наслѣднаго принца, въ его процессѣ, заточеніи и тиранствахъ, надъ нимъ совершенныхъ, всего яснѣе изображается король Фридрихъ какъ семьянинъ. Кто не знаетъ этой кровавой исторіи, въ свое время волновавшей всю образованную Европу? Пояснять поведеніе короля въ этомъ дѣлѣ возможно и должно, но для оправданія его не достанетъ силъ человѣческихъ. Масса неопровержимыхъ свидѣтельствъ даетъ намъ понятіе о невыносимыхъ оскорбленіяхъ и побояхъ, вслѣдствіе которыхъ наслѣдный принцъ рѣшился бѣжать изъ Пруссіи; другія, столь же ясныя свѣдѣнія снимаютъ съ угнетеннаго юноши даже тѣнь подозрѣнія въ томъ, что онъ замышлялъ побѣгъ съ какою-нибудь вредною политическою цѣлію. Безумное насиліе надъ членами военнаго суда, безплодное увеличеніе мукъ заточенія, казнь поручика Катте передъ глазами принца, обидное недовѣріе къ личности сына, спустя долгіе года послѣ процесса -- все это засвидѣтельствовано, утверждено, вошло въ исторію. Самъ Карлейль не опровергаетъ ни одного возмутительнаго Факта по этой части, а позволяетъ себѣ лишь смягчать нѣкоторыя подробности и пытается свалить часть вины на людей, вкравшихся къ королю въ довѣренность (барона Грумкоза и Секендорфа). Этотъ послѣдній маневръ замѣченъ и отраженъ лучшими англійскими критиками, которые говорятъ очень справедливо, что, даже въ случаѣ полной основательности Карлейлевыхъ доводовъ, на короля Фридриха Вильгельма I, сверхъ обвиненій въ жестокости, падетъ обвиненіе въ самомъ презрѣнномъ неразуміи. Весь берлинскій дворъ считалъ Грумкова и Секендорфа бездѣльниками, и быть куклою въ рукахъ самыхъ извѣстныхъ бездѣльниковъ небольшая находка для человѣка съ волканическою правдивостью.

Изъ всѣхъ людей, когда-либо писавшихъ о распрѣ короля Фридриха съ наслѣднымъ принцемъ, безъ сомнѣнія, одинъ лишь Карлейль симпатизируетъ первому, и потому намъ кажется удивительнымъ, что знаменитый историкъ, усиленно хватаясь за всѣ средства защитить своего героя, упустилъ изъ виду одно соображеніе, способное конечно не оправдать, но осмыслить распрю короля съ сыномъ, имѣющую безъ него видъ безумнѣйшаго, сатанинскаго варварства. Соображеніе это, съ ясностью сказывающееся каждому внимательному читателю исторіи и современныхъ матеріяловъ, заключается въ томъ, что, терзая и преслѣдуя сына, король Фридрихъ Вильгельмъ терзалъ и преслѣдовалъ ненавистныя идеи новаго, враждебнаго ему поколѣнія. Разъ ставъ на эту точку зрѣнія, мы примѣтимъ, что весь ходъ дѣла озарится для насъ яркимъ свѣтомъ, а многіе Факты, до тѣхъ поръ казавшіеся проявленіями сумасбродства, сгруппируются въ разумной послѣдовательности. Король Фридрихъ Вильгельмъ I какъ самый ретроградный и задорный изъ представителей отживавшаго свѣта, и сынъ его, передовое лицо между новыми людьми XVIII столѣтія, были антагонистами по закону судьбы. Еслибы наслѣдный принцъ открыто заявилъ свои идеи и тенденціи -- лишеніе престола было бы его неминуемымъ удѣломъ. Онъ зналъ это и не шелъ на вѣрную гибель; но король тѣмъ не менѣе провидѣлъ въ немъ противника, и самая скрытая борьба, никогда не угасая, горѣла между единокровными. Тутъ становятся понятны и гоненіе на флейту, и штербекиттель {Такъ называлъ наслѣдный принцъ неудобную военную форму.}, и варварское наказаніе бѣдной дѣвушки, съ которою принцъ занимался музыкою. Въ сынѣ своемъ, сидящемъ за книгою, король стараго покроя видѣлъ протестъ юношей и даже принцевъ новаго поколѣнія противъ гоненія на науку; въ пристрастіи къ французскому вертопрашеству герой произвола угадывалъ пристрастіе къ идеямъ, начинавшимъ бродить по свѣту и съ особенною силою утверждавшимся во Франціи. Цѣлая политическая драма читается между строками другой драмы, совершавшейся въ Потсдамѣ, на Рейнѣ, въ Кюстринѣ, даже въ замкѣ Рейнсбергѣ. И не надо забывать, что полнаго примиренія между двумя представителями разныхъ поколѣній никогда не совершилось. За нѣсколько дней до смерти, король пришелъ въ бѣшенство, увидя, что, при входѣ наслѣднаго принца въ его комнату, придворные почтительно встали. За два года до своего восшествія на престолъ, будущій Фридрихъ Великій пишетъ къ своему другу де-Калеа: "лучше бы мнѣ питаться подаяніемъ, нежели переносить то, что я здѣсь безпрерывно переношу.... Я принужденъ смотрѣть на отца какъ на злѣйшаго врага, который наблюдаетъ за мной, выжидая своей минуты для смертнаго удара (coup de jarnac) {Смотри также переписку Фридриха съ сестрой за 1739 годъ и начало слѣдующаго.}." Карлейль пытается увѣрить насъ, что задолго до смерти короля отецъ и сынъ примирились; онъ указываетъ на то, какъ наслѣдный принцъ рыдалъ надъ трупомъ родителя, и какъ почтительно говоритъ онъ о немъ во всѣхъ своихъ послѣдующихъ сочиненіяхъ. Что сыновнее чувство но временамъ беретъ верхъ надъ злѣйшими политическими страстями, въ томъ сомнѣваться нечего. Что Фридрихъ Великій, переживъ первую свою юность, ничего не писалъ и не говорилъ худаго о своемъ отцѣ, объясняется отчасти его извѣстною снисходительностью къ врагамъ прошлаго времени ", а еще болѣе этикетомъ и условіями эпохи. Фридрихъ Великій не стѣснялъ книгопечатанія, но онъ считалъ непозволительнымъ трогать особъ своего семейства въ историческомъ сочиненіи. На этикетныхъ и полицейскихъ стѣсненіяхъ печати трудно основывать историческіе доводы.

Намъ остается перейдти къ главной цѣли нашего этюда,-- характеристикѣ короля Фридриха Вельгельма I по Карлейлю. Послѣ того, что высказано въ настоящихъ главахъ, дальнѣйшія замѣчанія безполезны; мы позволимъ себѣ лишь малое количество примѣчаній въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ художникъ преднамѣренно измѣняетъ Факты или что-либо особенно важное изъ нихъ скрываетъ. Затѣмъ мы прощаемся съ историкомъ и привѣтствуемъ художгіика-чародѣя, передъ дѣломъ котораго остается только изумляться.

III.

Въ 1713 г., умеръ первый изъ королей Пруссіи, Фридрихъ, отличавшійся неразчетливою пышностью. Онъ всю жизнь стремился къ тому, чтобы сдѣлать свой дворъ нѣкоторымъ подобіемъ версальскаго, и потративъ не мало денегъ, до нѣкоторой степени достигъ своей цѣли. Ему наслѣдовалъ человѣкъ, не любившій мотовства, на Версаль глядѣвшій безо всякаго уваженія, и французовъ называвшій не иначе какъ "Blitz-Franzosen" {"Въ моемъ королевствѣ спокойно живутъ люди, когда-то меня приговорившіе къ смерти," говаривалъ Фридрихъ Великій.}, прибавленіемъ иныхъ крѣпкихъ словечекъ. День похоронъ стараго короля былъ днемъ катаклизма для его прусскихъ версальцевъ. Проводивъ отца до могилы, Фридрихъ Вильгельмъ съ омерзѣніемъ сбросилъ обильно-кудрый Французскій парикъ, заперся въ своей комнатѣ, потребовалъ къ себѣ сановныхъ особъ съ золотыми жезлами и въ золотыхъ кафтанахъ, взглянулъ на нихъ сурово и сообщилъ, что въ ихъ дальнѣйшихъ услугахъ надобности не предвидится. Придворная сволочь тутъ же была убавлена до того, что въ дворцовыхъ комнатахъ осталось лишь восемь лакеевъ съ жалованьемъ по два талера въ мѣсяцъ; на конюшняхъ, пышныхъ какъ дворецъ, сохранено было для домашняго обихода около тридцати лошадей настоящихъ,-- а не Фантастическихъ лошадей, объясняетъ намъ историкъ, лошадей, которыхъ овесъ лежалъ на-лицо передъ ихъ мордами, а не расходился по разнымъ шталмейстерскимъ карманамъ. Затѣмъ послѣдовало сокращеніе пенсіонныхъ листовъ, административныхъ смѣтъ и прочаго. Триста тысячъ талеровъ замѣнялись пятьюдесятью тысячами, и король собственноручно вычеркивалъ иные расходы объемомъ въ полталера. "Хорошее и благотворное дѣло, замѣчаетъ Карлейль {Объемъ статьи не позволяетъ намъ дѣлать обширныхъ переводовъ изъ подлинника; въ разказѣ нашемъ мы лишь стараемся отчасти сохранять яркую, эксцентрическую манеру автора.}, благотворное не по одному денежному результату. Сбереженныя деньги значатъ кое-что, пожалуй ничего не значатъ, но сумма истребленной лжи -- кто ее измѣритъ? Мы говоримъ не о лжи слова, а о лжи рукъ, сердца, головы, вѣрнѣйшемъ признакѣ поклоненія дьяволу, о той лжи, которая тихо, какъ гниль, забирается въ сердце государствъ и даже находитъ себѣ дураковъ-хвалителей. Вотъ эту-то ложь истреблять обязанъ всякій человѣкъ, и особенно всякій властитель человѣковъ. О безумной скаредности новаго короля много говорили сановники и короли Европы, покачивая париками, но Фридрихъ Вильгельмъ I, не смущаясь ихъ неодобреніемъ, неуклонно обдѣлывалъ Пруссію по своему образу и подобію, обдѣлывалъ ее въ такое трудящееся, разчетливое, строгое и спартанское государство, какимъ еще никогда не правили короли того времени. Европейскимъ болтунамъ было на что полюбоваться по этой части. Фридрихъ Вильгельмъ могъ назваться дикимъ сыномъ природы посреди подрумяненнаго міра, королемъ изъ медвѣжьей породы, котораго странная внѣшность памятна до нашей поры, но котораго внутренняя цѣна до нашей поры остается въ безызвѣстности. Дай какъ было чопорнымъ владыкамъ XVIII столѣтія не смѣяться! Замѣтки, письменныя инструкціи, резолюціи скареднаго короля цѣлы до нашего времени; онѣ грубы, безграмотны, словно набросаны медвѣжьею лапой, но свѣтится въ нихъ человѣческій смыслъ и глубокая ненависть ко всему что похоже на ложь, мыльный пузырь, безплодный хаосъ и чепуху нравственную."

Странный и неподрумяненный король, въ группѣ сіяющихъ вертопраховъ вертопрашнаго столѣтія, король отчасти похожій на дикаго человѣка,-- кто не слыхалъ про его причуды, кто не повторялъ голословныхъ противъ него обвиненій? Но кто же съ любовью указалъ на его ненависть къ праздности, на его пламенное преслѣдованіе всякаго злоупотребленія, на хозяйственное мастерство, съ какимъ онъ хозяйничалъ въ Пруссіи, обогащая ее съ каждымъ годомъ? Странно прозвучатъ слова наши въ республикѣ литературной, но мы имѣемъ сильное искушеніе назвать Фридриха Вильгельма геніемъ, геніемъ по части народнаго хозяйства, не по части сочиненія трехтомныхъ романовъ. Геній не очень многословный, надо признаться. Геній не очень красивый, говорятъ его портреты; коротенькій, плотный человѣкъ, необыкновенно твердо стоящій на ногахъ, съ хорошо-развитымъ лбомъ, сѣрыми глазами, маленькимъ носомъ, въ видѣ картофелины, большимъ ртомъ и широкими скулами, въ синемъ мундирѣ съ красными обшлагами, въ штиблетахъ, съ толстою бамбуковою палкой. Передъ нами лицо вспыльчиваго труженика, простодушнаго и потому отчасти способнаго быть водимымъ за носъ, лицо загорѣлое, въ молодости цвѣтшее здоровьемъ, но подъ старость дѣлавшееся и желтымъ, и краснымъ, и синимъ, особенно при порывахъ гнѣва. Врожденная любовь къ порядку высказывалась въ опрятности короля, доходившей до странностей. Какъ мусульманинъ, онъ мылся по шести разъ въ день, въ комнатахъ терпѣть не могъ шелка, шерсти, бархата, всего что удерживаетъ пыль; любимою его мебелью были деревянныя стулья, на полу онъ не могъ видѣть ковра, на креслѣ -- мягкой подушки. Ѣлъ и пилъ онъ много, но не до излишества, ѣлъ и пилъ какъ рабочій Фермеръ или охотникъ {Говоря о жизни короля во время его распри съ сыномъ, Карлейль однако сознается, что въ это время Фридрихъ Вильгельмъ пилъ не умѣренно, и старается оправдать его горестнымъ состояніемъ души. Но всѣ замѣтки современниковъ ясно говорятъ, что невоздержность короля была постоянною невоздержностью.}, пренебрегая французскими поварами и издѣваясь надъ ними. Любимыми его блюдами были ветчина и зелень; труднымъ оказывалось Французскому повару придумать что-нибудь для такого человѣка. Страшенъ казался этотъ дикій король медвѣжьей породы всякому празднолюбцу, всякой нервной дамѣ, всякому переливателю изъ пустаго въ порожнее, всякому человѣку безъ надобности гуляющему внѣ дома, любующемуся природой. Скоръ онъ былъ на жесткое слово и на дѣятельность съ помощью бамбуковой палки. "Ты кто такой? Гляди мнѣ прямо въ глаза! Зачѣмъ ты шляешься безъ дѣла? Домой, бездѣльникъ, и садись за работу!" Тутъ слѣдовалъ ударъ палкой по головѣ и по чему придется. Нельзя сказать, чтобы большинство людей стремилось къ королю нашему съ изліяніями вѣрноподданническихъ восторговъ; напротивъ, это большинство чаще удирало со всѣхъ ногъ, завидя издалека красное лицо повелителя и трость, на которую опирался повелитель. Что же дѣлать? Фридрихъ Вильгельмъ смутно сознавалъ, что королемъ онъ сдѣланъ не для ношенія душистаго парика и не для лягушечьяго передразниванія версальскихъ быковъ, которые сами по себѣ не принадлежатъ къ числу полезныхъ животныхъ. Французскій парикъ и все, чему символомъ служилъ Французскій парикъ, было ненавистно сердцу Фридриха Вильгельма I, до конца его жизни.

Войскомъ своимъ нашъ король занимался болѣе всего остальнаго, хорошо понимая вопервыхъ, что ему или его наслѣдникамъ придется отстаивать богатую Пруссію отъ промотавшейся Европы, а вовторыхъ, что въ смутную годину политической путаницы восемьдесятъ тысячъ здоровыхъ дѣтинъ, съ ружьями на плечѣ, представляютъ твердый Фактъ, не подлежащій колебаніямъ. Войско было точно доведено до совершенства, и между этимъ войскомъ, какъ мелодическая строфа, которую поэтъ холитъ и гладитъ предпочтительно передъ всѣми, красовался трехбатальйонный полкъ потсдамскихъ лейбъ-гренадеровъ, истинныхъ гигантовъ, сыновъ Анака, когда-то потрясавшихъ грудь земли своими тяжелыми стопами. Кто не знаетъ этихъ великановъ, въ рядахъ которыхъ рисуется жиденькая Фигура майора Фрица, наслѣднаго принца, будущаго Фридриха Великаго? Кто не слыхалъ про потсдамскихъ гренадеровъ, кто не глядѣлъ на ихъ портреты, красующіеся въ Берлинѣ, и списанные по повелѣнію короля изъ медвѣжьей породы? Вотъ они на лицо: Джемсъ Киркманъ, изъ Ирландіи, котораго завербованіе стоило 1200 фунтовъ стерлинговъ, человѣкъ огромный по росту, но уродливый по физіономіи. Вотъ Редивановъ изъ Москвы, угрюмый дѣтина, изъ числа сотни великановъ, ежегодно присылаемыхъ царемъ Петромъ въ потсдамскую гвардію. Вотъ Прусакъ Гоманъ, до того огромный, что король Августъ Саксонскій, при своемъ исполинскомъ ростѣ, не могъ дотянуться рукою до его маковки. Вотъ еще одинъ ирландскій великанъ Макдоллъ, когда-то съ успѣхомъ показывавшій себя на родныхъ ярмаркахъ... Странная Фаланга, до сей поры возбуждающая насмѣшки свѣта, точно такъ же, какъ возбуждала ихъ она во времена короля Фридриха Вильгельма Перваго. Но король Фридрихъ Вильгельмъ не обращалъ вниманія ни на насмѣшки свѣта, ни на протесты сосѣднихъ государей, у которыхъ его вербовщики добывали великановъ, то съ помощью хитрости, то силою, то побуждая высокихъ солдатъ дезертировать въ Пруссію. На зло всѣмъ осужденіямъ, король продолжалъ вербовки и фрунтовыя занятія. И въ военномъ смыслѣ, и въ другомъ смыслѣ, болѣе глубокомъ, нашего короля стоитъ назвать учебнымъ Сержантомъ прусской націи. По правдѣ говоря, весь Гогенцоллернскій домъ имѣлъ сержантское призваніе, и въ теченіи трехъ сотъ лѣтъ, подданные, имъ управляемые, выдерживали фрунтовую школу, не совсѣмъ легкую. Но Фридрихъ Вильгельмъ, болѣе чѣмъ кто-либо, провелъ фрунтовой элементъ по всему прусскому народу, сдѣлалъ изъ своего владѣнія одну сомкнутую фалангу, вышколенную въ совершенствѣ, внимательную ко всякому слову команды. Такова была роль, завѣщанная ему всѣми гогенцоллернскими предшественниками, и надо признаться, роль, не лишенная своего значенія.

Чтобъ ясно оцѣнить точку зрѣнія, съ которой спартанскій король глядѣлъ на дѣла внутреннія и внѣшнія, разкажемъ хотя два случая изъ его дѣятельности въ самый зрѣлый періодъ царствованія. Первый случай мы назовемъ печальною исторіей совѣтника Шлубгута, исторія эта не длинна, хотя и поучительна. Въ 1731 году кенисгберское управленіе государственныхъ доменовъ (Kriegs und Domдnen-Kammer) стало вести дѣла свои не совсѣмъ исправно, а совѣтникъ Шлубгутъ, дворянинъ родомъ, былъ заподозрѣнъ королемъ въ присвоеніи тридцати тысячъ талеровъ, изъ которыхъ одна часть была назначена на святое дѣло пособія зальцбургскимъ эмигрантамъ (объ эмигрантахъ этихъ мы еще поговоримъ подробнѣе). Берлинская уголовная коллегія, разсмотрѣвъ дѣло, постановила рѣшеніе не совсѣмъ согласное со вкусами короля медвѣжьей породы. "Шлубгутъ виноватъ, это несомнѣнно, но у него есть деньги, помѣстья. Онъ можетъ выплатить украденную сумму, а въ видахъ полезнаго наставленія, можно загадить его въ тюрьму года на три." -- "Въ тюрьму года на три? урчитъ его величество.-- Пополнить украденную сумму? А! по вашему грабежъ въ такомъ дѣлѣ искупается пополненіемъ украденныхъ денегъ?" И не подписавъ сентенціи, король оставляетъ дѣло до первой своей поѣздки въ кенигсберское сосѣдство. Шлубгутъ, мирно проводя время въ не очень-строгомъ заключеніи, даже не помышляетъ о томъ, что для него готовится!

И вотъ его величество въ Кенигсбергѣ. Можно себѣ представить, какой суровый вахтпарадъ заданъ былъ камерѣ государственныхъ имуществъ! Шлубгутъ, потребованный королемъ въ особую комнату, вошелъ туда съ порядочною долей самоувѣренности, не вѣшая головы и не теряясь. "Крайне огорченъ случившимся, самъ не знаю, какъ оно сдѣлалось, готовъ пополнить растраченныя деньги, всѣ до копѣйки, постоянно разчитывалъ ихъ пополнить!" -- а Пополнить, бездѣльникъ! Послѣдняго солдата вѣшаютъ за воровство, отчего же не вздернуть на висѣлицу и тебя, мерзавецъ? Знаешь ли ты это, ты, сановникъ, уличенный въ грабительствѣ?" Шлубгутъ отвѣчаетъ тономъ оскорбленнаго достоинства. "Es ist nicht Manier, не принято у насъ вѣшать благородныхъ людей. Я выплачу недостающія деньги!" -- "Ты благородный человѣкъ, разражается король во весь голосъ.-- Ты выплатишь деньги, тобой украденныя? Не надо мнѣ воровскихъ денегъ! Въ крѣпость этого бездѣльника!" И Шлубгутъ отведенъ въ крѣпость, и сидитъ въ ней съ печальнымъ духомъ, и слышитъ, что на площади, рядомъ съ камерой государственныхъ имуществъ, плотники стучатъ топорами, и цѣлую ночь надъ чѣмъ-то работаютъ. И на утро, глядя въ самыя окна камеры, высится на площади огромная висѣлица, и Шлубгутъ кончаетъ на ней свое жизненное поприще, а висѣлица все остается на площади, покуда наконецъ послѣ долгихъ просьбъ, со стороны сановниковъ камеры, снять ее разрѣшено его величествомъ! И не одинъ Шлубгутъ погибъ жертвою своихъ прегрѣшеніи, но другой чиновникъ кенисбергскихъ доменовъ, нѣкто Гессе также былъ повѣшенъ въ Берлинѣ, повѣшенъ чуть ли не понапрасну, потому что, вслѣдствіе старости и дурной памяти, самъ запуталъ свои отчеты. Все это довольно ужасно и радамантично, но что же дѣлать съ жизнію? Только на жесткихъ основаніяхъ правды созидаются царства, а безъ этихъ каменныхъ основъ, не исполнить человѣчеству ничего святаго и прочнаго на свѣтѣ {Пропускаемъ дополненіе къ исторіи Шлубгута. Уголовный судъ, такъ къ нему снисходительный, вскорѣ приговорилъ къ смертной казни одного гвардейскаго гренадера, за большую покражу со взломомъ замковъ. Король потребовалъ къ себѣ судей, припомнилъ имъ ихъ недавнее пристрастіе, а потомъ сталъ бить ихъ палкой, а гренадера приговорилъ къ легкому наказанію. Карлейль восхищается всѣмъ эпизодомъ, и дѣйствительно разказываетъ его безподобно, сваливая всю вину на генерала графа Денгофа, скрывшаго отъ короля всю мѣру вины гренадера. Но если король билъ судей палкою по головѣ, не ознакомясь съ процессомъ, и довѣряясь лишь отзыву Денгофа, то что же выйдетъ изъ его радамантичной способности вникать во всякое дѣло? Если же онъ выгородилъ гренадера, зная объемъ его вины, то что думать о радамантичной справедливости его величества?}!

Исторія зальцбургскихъ эмигрантовъ, о которыхъ мы вскользь упомянули, будетъ второю и, какъ кажется, болѣе утѣшительною иллюстраціей дѣяній нашего коронованнаго спартанца. Зальцбургскій край Тироля, такъ извѣстный всякому любителю очаровательныхъ пейзажей, издавна былъ пріютомъ честныхъ, трудолюбивыхъ протестантовъ, которые хотя и состояли подъ управленіемъ католическихъ зальцбургскихъ архіепископовъ, но поведеніемъ своимъ не подавали ни малѣйшаго предлога къ притѣсненіямъ. Трудно было найдти сыновъ Адама, болѣе безвредныхъ и кроткихъ, чѣмъ эти тирольскіе диссентеры въ ихъ шляпахъ съ широкими полями; жизнь ихъ мирно протекала въ уединенныхъ долинахъ любимой ими родины, до тѣхъ поръ покуда на архіепископское сѣдалище не взмостился въ 1727 году нѣкій новый архіепискомъ, графъ Фирміанъ, по своему свѣтскому титулу, и нелѣпый Торквемада,-- Торквемада нѣмецкій, по своимъ духовнымъ качествамъ.

Только что принявъ управленіе краемъ, нашъ рыцарь католицизма взялся за Зальцбургцевъ по своему: пени, судебныя преслѣдованія, понужденія, заточеніе по тюрьмамъ, весь ларчикъ папистской Пандоры, опрокинулся на кроткихъ чтецовъ Библіи въ нѣмецкомъ переводѣ. Мирные Зальцбургцы, снимающіе свои шляпы съ широкими полями, чуть ли не передъ всякимъ прохожимъ, оказались очень упорными по части нѣмецкой Библіи. "Не можемъ оставить ее, ваше преподобіе, не смѣемъ, не должны оставить! Лучше продать наше имущество и покинуть родину, какъ сказано въ вестфальскомъ трактатѣ!" -- "Вы еще смѣете ссылаться на трактаты, вы хотите оставить Зальцбургъ! возопилъ святой повелитель: вы проповѣдуете бунтъ, открытое неповиновеніе власти, вотъ я васъ!" И тутъ же, по его требованію, отъ императора присланы нѣсколько австрійскихъ полковъ, для укрощенія зальцбургскихъ буяновъ: всему міру извѣстно, что австрійскіе полки издавна имѣютъ добрую славу по этой части. Шумъ сталъ хуже и хуже, раззоряемые Зальцбургцы послали депутатовъ на сеймъ, жаловались евангелическому корпусу, все попустому. Не видя для себя никакого спасенія въ статьяхъ вестфальскаго трактата и симпатіи въ сановникахъ, украшенныхъ огромными париками, Зальцбургцы подождали до 1730 года, и отправили въ Берлинъ двухъ депутатовъ, прося заступничества у короля Фридриха Вильгельма, уже одинъ разъ не безъ успѣха вступавшагося за протестантовъ въ Гейдельбергѣ.

Депутаты пришли въ Берлинъ, то были молчаливые, солидные люди, въ извѣстныхъ намъ шляпахъ, въ башмакахъ съ толстѣйшими подошвами. Король принялъ ихъ немедленно. "Настоящіе вы протестанты? спросилъ онъ прежде всего.-- Вы не мистическіе Фанатики, не буяны, какъ увѣряетъ достопочтенный Фирміанъ? Я къ вамъ приставлю двухъ надежныхъ пасторовъ, они васъ проэкзаменуютъ какъ слѣдуетъ!" Отзывъ пасторовъ оказался вполнѣ удовлетворителенъ. "Теперь ступайте домой, скажите своимъ, что помощь будетъ. Маршъ!" И не теряя минуты, король пишетъ къ императору, къ членамъ евангелическаго корпуса, готовитъ деньги въ казначействѣ, приказываетъ отдѣлить пустопорожнія земли около Тильзита и Мемеля, построить на нихъ дома, подпахать поля, учредить коммиссіи для пріема и сопровожденія эмигрантовъ. Зальцбургскій народъ просіялъ духомъ; родина намъ мила, но Спаситель сказалъ, что блаженны люди, оставляющіе все земное для Спасителя! Тысячи лучшихъ людей поднялись, собрались въ дорогу, просятъ лишь небольшаго срока, для продажи имущества... Но графъ Фирміанъ дѣлаетъ свое дѣло.

-- А, вы эмигрируете? говоритъ графъ Фирміанъ Зальцбургцамъ Императоръ разрѣшилъ вамъ переселяться на земли короля прусскаго? Что же, убирайтесь живѣе, бѣгите сейчасъ же, хоть къ самому сатанѣ, вонъ изъ моихъ владѣній! "Ваше преподобіе, а наше имущество, наши стада и пожитки?" -- "Молите Бога, чтобъ еще кожа ваша цѣла осталась. Вонъ отсюда, говорю я вамъ!" И вотъ слишкомъ девятьсотъ кроткихъ людей, раззоренныхъ вконецъ, бѣгутъ изъ родной земли, томятся въ баварскихъ городахъ, питаясь подаяніемъ. Король Вильгельмъ, извѣщенный вовремя, разражается громовою угрозой. "А, вы жмете моихъ протестантовъ въ Тиролѣ! Вотъ я задамъ гонку вашимъ единовѣрцамъ въ Гальберштадтѣ и Минденѣ! Почтенные католическіе джентльмены двухъ названныхъ городовъ нашего королевства, церкви ваши запираются, на доходы ваши кладется секветръ, затѣмъ я еще кое-что для васъ готовлю, если вы не замолите своихъ покровителей гдѣ слѣдуетъ!" Прижатые католики подняли такой вопль, что архіепископу Фирміану велѣно было опомниться. Условія переселенія измѣнены, Зальцбургцамъ даны срокъ и льготы, Гальберштадтъ и Минденъ успокоились, и католики, и протестанты вздохнули спокойнѣе.

И вотъ, раннею весною 1732 года, начинается переселеніе зальцбургскихъ эмигрантовъ въ Пруссію. Эпизодъ можетъ-быть самый гуманный и трогательный во всей новѣйшей исторіи. "Идите ко мнѣ, говоритъ Фридрихъ Вильгельмъ, идите на мою землю, честные голяки, возлюбившіе Спасителя болѣе своей родины. Я человѣкъ небогатый, и денегъ бросать не умѣю; путь вашъ не будетъ усыпанъ розами, но всѣ разумныя мѣры приняты. Земли вамъ отведены, начало вашему хозяйству положено, на первые года вы свободны отъ военной службы, (увы!) даже въ моей потсдамской гвардіи, коммиссары назначены по всѣмъ городамъ, гдѣ вы проходить будете, ко всѣмъ сосѣдямъ о васъ мною писано; безъ надзора и средствъ къ жизни я васъ не брошу. Вотъ вамъ по четыре гроша въ день на мущину, по три на женщину, по два на ребенка, деньги эти до васъ дойдутъ, въ томъ я самъ порукою. Поднимайтесь съ Богомъ, въ Берлинѣ увидимся!

И поднялись бѣдные Зальцбургцы: не торопясь, продали все громоздкое, захватили съ собой остальную часть имущества, раздѣлились на партіи въ триста, въ пятьсотъ, въ тысячу человѣкъ, снесшись съ прусскими властями, и двинулись по разнымъ, имъ указаннымъ направленіямъ. Во всей протестанской Германіи разгорѣлось чувство любви къ этимъ кроткимъ, притѣсненнымъ странникамъ, возлюбившимъ Спасителя болѣе роднаго дома и родной земли съ ея чудными красотами. Случалось имъ проходить протестантскій городъ, жители его выходили на встрѣчу странникамъ, брали ихъ въ свои домы, кормили, ласкали, снабжали деньгами, и провожали потомъ далеко за заставу. Въ городахъ со смѣшаннымъ населеніемъ, протестанты соединялись и брали на себя встрѣчу путниковъ; въ немногихъ мѣстахъ, чисто-католическихъ, уже ихъ ждали прусскіе агенты или комитеты отъ разныхъ конгрегацій, съ деньгами и припасами. Колокола звонили, въ церквахъ, происходили сборы для путниковъ, маркграфъ Байрейтскій въ своемъ дворцѣ давалъ имъ обѣды, знатныя дамы высылали свои кареты за городъ и подвозили усталыхъ женщинъ, простой народъ отдавалъ послѣднее, крестьянки приносили свой гульденъ, оставленный про черный день, и плакали, восклицая; "мы не можетъ ничего дать болѣе". Въ иныхъ мѣстахъ плачъ ихъ доходилъ до того, что прусскіе коммиссары (народъ крайне несентиментальный) долгомъ считали утѣшить плачущихъ: "не горюйте, запасовъ довольно, скоро черезъ вашъ городъ пройдетъ другая партія, поберегите для нея что можете." И до сихъ поръ, послѣ самаго бурнаго столѣтія, вся протестантская Германія еще не забыла шествія зальцбургскихъ эмигрантовъ, этого высокаго, братскаго шествія, рядомъ съ которымъ стыдно поставить любое изъ такъ-называемыхъ славныхъ дѣлъ, такъ любимыхъ близорукими и слѣпыми историками!

На прусской землѣ переселенцамъ стало еще теплѣе чѣмъ на земляхъ сопредѣльныхъ Пруссіи; по распоряженію короля, каждой партіи, кромѣ коммиссаровъ, сопутствовали -- врачъ, пасторъ, и нѣсколько особыхъ проводниковъ. Большая часть этихъ должностей, благодаря общему настроенію умовъ, исполнялась безвозмездно, обстоятельство любезное для короля и его разчетливости! Тридцатаго апрѣля 32 года, въ четыре часа пополудни, первая партія зальцбургскихъ переселенцевъ, числомъ въ девятьсотъ человѣкъ; показалась передъ Бранденбургскими воротами прусской столицы. У воротъ этихъ, впереди воинственной, туго затянутой свиты, впереди народа полнаго радостными привѣтами для странниковъ, стоялъ пузатый коротенькій человѣкъ, въ синемъ мундирѣ, бѣломъ небольшомъ парикѣ, и камзолѣ соломеннаго цвѣта, человѣкъ съ краснымъ, даже сине-краснымъ лицомъ, съ проницательнымъ взглядомъ, суровыми жестами. Вотъ онъ, вашъ защитникъ и новый хозяинъ, бѣдные, утомленные пѣшеходы! Любезностей вы отъ него не дождетесь. Нечего заживаться въ Берлинѣ, сходите въ церковь, у кого нѣтъ Библіи, тому я велю отпустить, нечего разѣвать рты и плакать, отдыхайте, впереди еще большая дорога, на любезности есть у меня королева Соня! И точно, королева Соня (Софія-Доротея) ласкаетъ переселенцевъ, приглашаетъ ихъ на ужинъ, приказываетъ снять портретъ съ одной миловидной Тирольки, а берлинскій beau-monde начинаетъ вводить въ моду тирольскія шляпки.

За первою партіей подходитъ другая, третья, четвертая, пятая; всего въ два года тысячъ двадцать обоего пола. Иныя партіи огибаютъ Берлинъ, иныхъ изъ Штетина отправляютъ по морю, но всѣмъ одно назначеніе -- окрестности Тильзита и Мемеля, край довольно безплодный, но уже подготовленный какъ слѣдуетъ. Дома уже сложены, скотъ запасенъ, даже куры и утки доставлены съ разныхъ концовъ Пруссіи, и ждутъ новыхъ владѣльцевъ. Семьи эмигрантовъ, связанныхъ родствомъ или дружбою, поселены вмѣстѣ или въ недальнемъ сосѣдствѣ. Все готово, все устроено, и скоро, скоро процвѣли, зазеленѣли поля, до той поры считавшіяся пустыней. Много прелестнаго, разумно идиллическаго начала въ исторіи зальцбургскихъ переселенцевъ, но читатель не долженъ себѣ представлять однако, что она шла какъ заведенные часы, безъ толчковъ и нестройностей, обычныхъ во всякомъ житейскомъ дѣлѣ. Совѣтникъ Шлубгутъ "болтавшій ногами въ пустомъ пространствѣ", служитъ тому живымъ доказательствомъ. Говорили, въ Европѣ, что эмигранты всѣ завербованы въ прусскую армію, что ихъ перерѣзали и утопили дорогой, но мало-помалу правда взяла свое, и когда въ 1738 году, зальцбургская эмиграція торжественно назначила день благо пренія Господу, за помощь, имъ оказанную, положеніе переселенцевъ уже могло назваться блестящимъ. Вся издержка по ихъ пути и водворенію обошлась Фридриху Вильгельму крайне дорого (милліонъ тогдашнихъ талеровъ), но съ помощью своей такъ воспѣтой историками скаредности, король кое-какъ пополнилъ расходы, а милліонъ талеровъ, положенныхъ имъ въ "великій банкъ природы" принесъ хорошіе плоды, какихъ напримѣръ никогда не принесутъ сто милліоновъ Фунтовъ стерлинговъ, не такъ давно еще положенныхъ гдѣ-то подъ Балаклавою, въ извѣстный банкъ газетныхъ разглагольствованій!

IV.

За нѣсколько страницъ назадъ, толкуя о полкѣ потсдамскихъ великановъ, примѣтили мы въ ихъ рядахъ маленькаго, худенькаго майора лѣтъ осьмнадцати, съ прекраснѣйшими голубыми глазами, съ миной разсѣянною и чѣмъ-то недовольною. Майоръ этотъ -- живое исключеніе изъ правилъ прусскаго воинства, въ которомъ капитаны имѣютъ лѣтъ по шестидесяти. Это наслѣдный принцъ короля Фридриха Вильгельма и будущій король Фридрихъ Великій. Тяжкая школа предназначена юношѣ съ чудными голубыми глазами, школа горькая, кровавая и все-таки необходимая для тѣхъ, кого судьба предназначаетъ въ вожди роду человѣческому. Много слезъ прольетъ онъ, много мукъ испытаетъ онъ до той поры, покуда его внутренній человѣкъ не закалится въ горнилѣ страданія, покуда все легкое, Французское и призрачное не слетитъ съ его личности, и покуда Господь не скажетъ ему: "теперь ты готовъ на дѣло, или и повелѣвай милліонами!"

Мы предполагаемъ, что нашимъ читателямъ хорошо знакома исторія молодости Фридриха Великаго, а потому и намѣрены коснуться ея лишь на столько, на сколько оно совмѣстно съ цѣлію эпизода нашего. Карлейль идетъ прямо противъ всѣхъ предшествующихъ ему историковъ героя Пруссіи; по его свидѣтельству, ихъ отзывы объ антипатіи короля къ ребенку Фрицу, о гоненіяхъ, возведенныхъ въ систему и начатыхъ надъ мальчикомъ-принцомъ, грѣшатъ явнымъ пристрастіемъ. Фридрихъ Вильгельмъ I былъ отцомъ взыскательнымъ, не ласковымъ, но никакъ не предубѣжденнымъ и не жестокимъ. Если онъ былъ неумѣренно строгъ къ невиннымъ грѣшкамъ Фрица, къ его Флейтѣ, къ его Французскимъ книгамъ, къ его разсѣянности передъ Фронтомъ, то были и другія причины неудовольствій, основанныя на дѣйствительныхъ грѣхахъ наслѣднаго принца. Дрезденская поѣздка (1728 г.) и тлетворный примѣръ Августа, вѣнчаннаго развратника, были пагубны для юноши, едва вышедшаго изъ дѣтства {Карлейль сводитъ года не совсѣмъ ловко. Дѣйствительно, наслѣдный принцъ велъ не совсѣмъ чистую жизнь въ 1728 году и слѣдующихъ, но гоненія отца со всякими оскорбленіями и побоями начались задолго прежде.}. Здоровье его пострадало, дурные слухи заходили по Берлину. Года два послѣ увеселеній Дрездена, молодой принцъ велъ жизнь чрезвычайно безпутную въ сообществѣ молодыхъ офицеровъ Катте, Кейта и другихъ, имъ подобныхъ. Нѣтъ сомнѣнія въ томъ, что за эти годы свѣтлая, молодая душа будущаго героя сидѣла въ грязи, какъ сидитъ въ ней молодой носорогъ, высунувшій лишь кончикъ морды, съ грязнымъ непріятнымъ урчаніемъ. Въ эту-то пору отцовскія неудовольствія короля Фридриха Вильгельма превратились въ открытое отвращеніе, выразившееся, какъ всегда у медвѣжьяго сорта людей, вспыльчивостію, грозой, пароксизмами горя, бѣшенства и отчаянія...

И намъ ли за то обвинять отца, и намъ ли говорить, что безпутство юности иногда бываетъ полезно? Юный носорогъ вырвался изъ своей грязной ванны, но увы! не безъ страшныхъ, вѣчныхъ слѣдовъ на сіяющихъ частяхъ своего духа, не безъ пятенъ ржавчины на своей благородной стали! На подобный случай нашъ другъ Зауэртейгъ уже сказалъ свое слово: "Безплодно и безбожно сжигать въ безуміи, безъ цѣли, лучшіе небесные ароматы нашего существованія, дѣлать мѣсто непотребства изъ "святая святыхъ" души нашей! Придетъ пора, и мы опять поймемъ, сколько силы скрыто въ жизни чистой и цѣломудренной, сколько божественности таится въ непорочномъ румянцѣ юноши, и какъ непреложенъ законъ, повелѣвающій хранить чистоту, непреложенъ не для однѣхъ женщинъ! Придетъ пора, когда мы узнаемъ все это, а если сказанной порѣ не суждено опять къ намъ вернуться, то и многое не вернется къ намъ изъ того, что прежде считалось великимъ и героическимъ!"

Грустны и обильны худыми послѣдствіями заблужденія Фридриховой молодости, но они одни, питая отцовскую ненависть, еще не могли бы довести до тѣхъ катастрофъ, которыя въ свое время повергали Европу въ ужасъ. Мы уже знаемъ короля Фридриха Вильгельма на столько, чтобы понять возможность водить за носъ этого дикаго, суроваго, но въ глубинѣ души довѣрчивѣйшаго властелина изъ медвѣжьей породы. И нашлись люди, посланные адомъ, чернокнижники, проклятые вожаки, которые не только продѣли кольцо въ носъ честному медвѣдю, но повели его за собой, муча его, раздражая, доводя до послѣднихъ граней бѣшенства и безумія. Люди эти были прусскій генералъ баронъ Грумковъ и австрійскій посланникъ Фельдцейхмейстеръ Секендорфъ. Въ этихъ двухъ мерзавцахъ, обреченныхъ проклятію, таится корень бѣдствіямъ королевскаго дома, неистовствамъ самого Фридриха Вильгельма, наконецъ всей ужасающей распрѣ, едва не доведшей Фрица до гроба, едва не покрывшей Пруссіи бѣдствіями и развалинами. Двое черныхъ волхвовъ (black artists), совершили дѣло, отъ котораго до сихъ поръ историческое значеніе честнѣйшаго изъ королей подвергается общему поруганію. Какая же сила увлекла волхвовъ на дѣло мрака, какими путями они совершили это дѣло? А главное, для кого изъ людей, проживающихъ въ мірѣ, такое преступленіе могло быть нужнымъ, даже необходимымъ?

На тронѣ германской имперіи, въ двадцатыхъ годахъ прошлаго столѣтія, сидѣлъ императоръ Карлъ VI, котораго Карлейль для краткости называетъ просто Кайзеромъ, а иногда для живописности слога "Кайзеромъ, гоняющимся затѣнями." По обычаю императоровъ германскихъ, а въ послѣдствіи и австрійскихъ, вышеупомянутый Кайзеръ постоянно находился въ затруднительныхъ политическихъ обстоятельствахъ, по временамъ доходившихъ до безвыходно отчаяннаго положенія. Живая противоположность королю Фридриху Вильгельму, который прежде всего думалъ о дѣлахъ Пруссіи, Кайзеръ слишкомъ много помышлялъ о чужихъ державахъ, совершенно оставляя дѣла областей собственныхъ. Голосъ его гремѣлъ во всякомъ европейскомъ спорѣ, ко всякому международному процессу неминуемо примазывались Кайзеровы претензіи, что, какъ всякій можетъ сообразить самъ, было весьма скверно при тощемъ кошелькѣ и плохой арміи. Вѣчныя распри съ Франціей, ссоры съ Испаніей, жалобы на Англію и Голландію, вмѣшательство въ дѣла отдѣльныхъ князей Германіи, всякій согласится, что при такой страсти охотиться за политическими призраками, никакой кошелекъ и никакая армія не выдержатъ! Хорошій союзникъ, конечно, могъ бы пособить горю; но на свою бѣду, Кайзеръ имѣлъ союзниковъ столько же, сколько денегъ въ казначействѣ, то-есть весьма мало. Ему не было счастія на друзей, ибо отъ друзей своихъ онъ имѣлъ обыкновеніе требовать весьма многаго, безсовѣстно надувая ихъ каждый разъ когда приходилось разчитываться за оказанныя услуги. Когда-то и Фридрихъ Вильгельмъ былъ очень расположенъ къ Кайзеру, когда-то его Феодальная душа готова была заложить себя самое для прихоти германскаго повелителя, но времена перемѣнились: Кайзеръ огорчилъ короля въ дѣлѣ гейдельбергскихъ протестантовъ, прогналъ его вербовщиковъ изъ своихъ владѣній, не призналъ притязаній его по когда-то знаменитому Юлихъ- и Бергскому участку. Совѣты Англіи (Фридрихъ Вильгельмъ былъ женатъ на дочери короля Георга I) и ея блестящія обѣщанія наконецъ отторгли отъ Кайзера послѣдняго человѣка, котораго онъ могъ бы себѣ сохранить съ самымъ малымъ пожертвованіемъ. По ганноверскому трактату (заключенному 1725 г.), Франція, Англія и Пруссія, въ видахъ сохраненія политическаго равновѣсія, заключили союзъ, на случай новыхъ неразумій Кайзера, а сближеніе между Пруссіей и Англіей, начатое такъ блистательно, имѣло всѣ вѣроятности сдѣлаться еще тѣснѣйшимъ. Уже давно, между родственными домами Англіи и Пруссіи, между королевой СофІей-Доротеей и принцессой, въ послѣдствіи королевой Каролиной, происходили разговоры такого рода: "У васъ есть принцъ Фрицъ, котораго лучше звать Фредомъ (такъ какъ ему предназначено быть королемъ Англіи), и у насъ есть Фрицъ,-- будущій властелинъ Пруссіи. У насъ есть бойкая, хорошенькая дѣвочка Вильгельмина, и у васъ есть милая блондиночка Амелія (Эмилія по англійскому произношенію.) Почему бы Эмиліи не выйдти за Фрица, а Фреду не обвѣнчаться съ Вильгельминой?" Сначала объ этомъ говорили лишь дамы, за дамами начали толковать вѣнчанные старики, потомъ заговорила Европа, къ огорченію покинутаго всѣми Кайзера, къ увеселенію любителей европейскаго равновѣсія. Планъ дѣйствительно былъ не дуренъ, хотя, смѣемъ сказать, политическое равновѣсіе не много выигрываетъ отъ плановъ людей, чрезмѣру имъ озабоченныхъ. Лучшій рецептъ для политическаго равновѣсія и лучшее занятіе для монарховъ, имъ озабоченныхъ, совпадаютъ между собою. Пусть эти монархи хорошенько занимаются своимъ народомъ и краемъ, да ведутъ своихъ подданныхъ впередъ, въ земномъ и небесномъ отношеніи, нисколько не думая притомъ о политическомъ равновѣсіи. Вслѣдствіе такого новаго способа веденія дѣлъ, и запутанныя дѣла по сосѣдству сами устроятся по закону тяготѣнія, и политическое равновѣсіе придетъ само собой, безъ всякихъ вызововъ и приглашеній.

Не такъ, къ сожалѣнію, разсуждали современники Фридриха Вильгельма, и особенно Кайзеръ, никогда не считавшій нужнымъ помышленія о своихъ земляхъ и подданныхъ. Какое тутъ равновѣсіе, думаетъ Кайзеръ, когда послѣдній король, которымъ я до сей поры помыкалъ безнаказанно, выдаетъ свою дочь за коварнаго Британца, женитъ сына на Англичанкѣ и изъявляетъ готовность, при первой моей ссорѣ съ сосѣдомъ, ввалиться въ мои области, имѣя при себѣ восемьдесятъ тысячъ угрюмыхъ великановъ? Дѣло выходитъ худое и требующее новыхъ услугъ отъ Фридрихова любимца, генерала Фонъ-Грумкова, давно продавшагося Австріи и давно уже продающаго ей своего государя. Не теряя времени, Кайзеръ шлетъ къ Фонъ-Грумкову привѣтъ и такого рода извѣщеніе: "Дорогой Грумковъ, пришла пора великаго испытанія усердію вашему. Вы давно получаете отъ насъ тайной стипендіи 5000 гульденовъ, мы ее платили исправно, и вы шпіонили удовлетворительно, но теперь мы за деньгами не стоимъ, гроза у насъ надъ головой. Во что бы ни стало, надо отторгнуть вашего коронованнаго медвѣдя отъ ганноверскаго трактата, во что бы ни стало, надо разрушить двойной бракъ, условленный съ британскимъ дворомъ. Пособите и требуйте чего хотите: на такое благое дѣло деньги у насъ всегда найдутся." Грумковъ, подъ наружностію стараго простаго солдата, скрывающій душу тончайшаго бездѣльника, откровенно передаетъ свои затрудненія. "Отъ всего сердца радъ служить свѣтлому Кайзеру, душой цѣню его благодѣянія и стипендіи, но долгъ честнаго человѣка повелѣваетъ мнѣ быть откровеннымъ. Одному человѣку не справиться съ нашимъ вѣнчаннымъ медвѣдемъ, тутъ нуженъ товарищъ, опытный и знакомый до тонкости съ намѣреніями вашего величества. Вдвоемъ какъ-нибудь справимся, хотя, надо признаться, дѣло рискованное."

За опытнымъ Австрійцемъ остановки нѣтъ; человѣкъ пріисканъ и отправленъ въ дорогу; Фонъ-Грумковъ ждетъ его и готовитъ политическое представленіе, первый актъ котораго и происходитъ въ Берлинѣ, 11 мая 1726 года. Театръ представляетъ табачный парламентъ, то-есть особую комнату въ берлинскомъ дворцѣ, гдѣ король, послѣ трудоваго дня, имѣетъ обыкновеніе курить и пить рейнвейнъ посреди лицъ, пользующихся его особеннымъ расположеніемъ, Комната просторна и проста, съ большимъ столомъ по срединѣ, на столѣ трубки и табакъ, по угламъ, на другихъ столикахъ, холодныя кушанья бутылки съ рейнвейномъ и пивомъ. Табачное собраніе въ полномъ составѣ: вотъ честный, закаленный воинъ, Фельдмаршалъ принцъ Ангальтъ-Дессау, изобрѣтатель желѣзнаго шомпола, съ лицомъ пороховаго цвѣта, драбантъ по виду напоминающій бульдога, но по сердцу простодушный агнецъ; вотъ Грумковъ, уже намъ знакомый; вотъ берлинскій градоначальникъ Дершау, насильно заставлявшій всякаго сколько-нибудь достаточнаго горожанина строить дома, на отведенныхъ мѣстахъ, подъ страхомъ жестокаго наказанія; вотъ Гинкель, голландскій посланникъ; вотъ Пельницъ, Одиссей, много странствовавшій по свѣту, вотъ и наслѣдный принцъ, явившійся противъ воли, не употребляющій ни рейнвейна, ни пива, и трубки не курящій: дрянной Французишка, вертопрахъ! думаетъ про кронпринца его величество. Солнце садится, вечеръ теплый, всѣ окна отворены настежъ, глазамъ открывается просторная площадь передъ замкомъ. Король сидитъ у окна и куритъ, глядя на площадь, а на площади стоитъ какой-то коренастый старикъ военнаго вида, стоитъ и разглядываетъ дворецъ, очевидно иностранецъ. "Это что за человѣкъ на площади?" спрашиваетъ Фридрихъ Вильгельмъ у Грумкова. Грумковъ, подстроившій всю сцену, вглядывается и отвѣчаетъ: "Фельдцейхмейстеръ Секендорфъ, ваше величество. Я видѣлся съ нимъ сегодня, а ѣдетъ онъ въ Данію зачѣмъ-то, и торопится." -- "Какъ? графъ Фонъ-Секендорфъ, котораго я видалъ подъ Штральзундомъ? Что же онъ ко мнѣ не заходитъ?" -- "Ваше величество, онъ и то замѣшкался, чтобы поглядѣть на парадъ послѣ завтра: быть въ Пруссіи и не видать войска... сами знаете не по силамъ старому солдату. Вотъ почему онъ и ко двору не представился." -- "Ко двору! представляться! чепуха, Narrenpossen!" и король высовывается изъ окна, машетъ рукой Секендорфу. И Секендорфъ, представляясь смущеннымъ, входитъ въ собраніе, и кланяется всѣмъ и глядитъ на наслѣднаго принца, не подозрѣвающаго, что въ комнату вошелъ его злѣйшій врагъ, будущій отравитель лучшихъ годовъ его юности!

Любители старыхъ гравюръ видали портреты графа Секендорфа. Не красиво лицо стараго архи-интригана, лицо каменное, не проницаемое, лживое, изрытое морщинами съ парою злыхъ глазъ и выдавшимся впередъ подбородкомъ. Но королю Фридриху Вильгельму оно напомнило военныя тревоги и биваки подъ огнемъ батарей штральзундскихъ. "Добро пожаловать, герръ Фельдцейхмейстеръ! не думалъ я, что вы станете обѣгать боевыхъ товарищей. Берите трубку, садитесь, разказывайте, что новаго?" А разказывать новости и поддѣлываться къ людямъ, графъ Секендорфъ великій мастеръ. Поболтавъ одинъ вечеръ съ прусскимъ королемъ, онъ уже запустилъ лапы въ его сердце; побывавъ на извѣстномъ парадѣ, онъ довершилъ свою побѣду. Еще одинъ визитъ на обратномъ пути изъ Даніи, и король рѣшительно не имѣетъ силы разстаться съ Секендорфомъ. "Что же, кротко замѣчаетъ фонъ-Грумковъ: если вашему величеству такъ тяжело отпустить отъ себя графа, императоръ, вѣроятно, не затруднится дать ему мѣсто своего уполномоченнаго въ Берлинѣ!" Предположеніе Грумкова возбудило великую радость, и императоръ внялъ желанію Фридриха Вильгельма, и графъ Секендорфъ отправленъ въ Вѣну съ ближайшею почтой: "Фонъ-Грумковъ служитъ очень честно (dient ehrlich), къ его пенсіи полезно сдѣлать прибавку, или подарить ему единовременно тысячъ сорокъ гульденовъ!" Грумковъ получаетъ и прибавку и единовременный подарокъ, Секендорфъ утверждается въ новой должности, король Фридрихъ Вильгельмъ радуется: медвѣдь подставилъ свой носъ, и желѣзное кольцо продѣто. Скоро кольцо это окажется кольцомъ изъ разкаленнаго металла, и долго, долго будетъ мучиться вѣнчанный звѣрь, и доходить до изступленія, въ рукахъ своихъ вожаковъ, посланныхъ адомъ!

Ибо не надо забывать, что цѣлыя семь лѣтъ съ мая 1726 г., въ Европѣ бѣсновался и выдѣлывалъ дикіе скачки не нашъ честный спартанецъ Фридрихъ Вильгельмъ, а какая-то бѣснующаяся, горькая Фигура, только по рутинѣ могущая зваться этимъ именемъ, но въ самомъ дѣлѣ представлявшая собой Секендорфа-Грумкова. Эти два артиста-чернокнижника изловили царственнаго дикаго медвѣдя, окрутили веревкой его пасть и заставили его плясать, то пугая, то терзая его, наслаждаясь сами и веселя недоумѣвающую Европу его коверканьемъ! Вся вселенная глядѣла на эту возмутительную комедію, разражаясь злымъ хохотомъ по поводу Фридриха Вильгельма; но не знали смѣявшіеся зрители, что тутъ была и трагическая сторона, никому не примѣтная, полная слезъ для бѣднаго короля, требовавшая немедленной петли для его мучителей. Да, еслибы кто-нибудь исправно и тщательно повѣсилъ Грумкова и Секендорфа послѣ первой пляски медвѣдя, многое въ свѣтѣ пошло бы иначе, и трудъ историка во многомъ бы облегчился.

Горькія и страшныя семь лѣтъ! Катастрофа идетъ за катастрофой, разражаясь и уступая мѣсто новымъ бѣдствіямъ. Сначала секретный трактатъ вустергаузенскій, отдалившій короля отъ его новыхъ союзниковъ, съ пышными обѣщаніями отъ Кайзера, конечно, не осуществившимися. Потомъ шпіонство и доносы, внесенные въ домъ государя, доносы на наслѣднаго принца, принцессу Вильгельмину и королеву, поддерживавшую предполагаемый двойной бракъ всѣми дозволенными и недозволенными средствами. Затѣмъ распря съ британскимъ дворомъ, напрасныя усилія британскаго посланника раскрыть всю бездну измѣны, опутавшей ФридрихаВильгельма, усилія, самыя законныя, основанныя на явныхъ доказательствахъ предательства, но увы! усилія оставшіяся совершенно безплодными. Увидавъ свою силу въ этомъ послѣднемъ дѣлѣ, убѣдившись, что даже перехваченныя депеши предателей не въ силахъ раскрыть глаза вѣнчанному медвѣдю, вожаки его начинаютъ дѣйствовать, ничѣмъ не стѣсняясь. Доносчики и шпіоны превращаются въ смѣлыхъ обличителей. "Не довѣряйте наслѣдному принцу, ваше величество. Онъ Французъ, Англичанинъ, музыкантъ-вольнодумецъ, все что угодно, но онъ не Прусакъ и не вѣрноподданный. Онъ ведетъ тайную переписку съ врагами нашими, онъ желаетъ вашей смерти, онъ влюбленъ въ свою англійскую принцессу. Онъ ненавидитъ коренныхъ союзниковъ вашихъ и ищетъ заступничества Англіи. У него есть какіе-то потаенные планы, у принцессы Вильгельмины тоже. Не спускайте съ нихъ глазъ, ваше величество!" А при отношеніяхъ короля и наслѣднаго принца, "не спускать глазъ съ Фрица" значитъ вести съ нимъ нещадную войну: такъ несходны отецъ и сынъ между собой, такъ много повода къ распрѣ во всякой ихъ встрѣчѣ. Пересчитывать ли эти побои и ругательства передъ цѣлымъ дворомъ, эти вторженія въ комнаты Фрица во время музыкальныхъ занятій, эти бѣшеные выговоры передъ Фронтомъ, эти оскорбительныя подозрѣнія, всѣ эти проявленія неистоваго безумія? Кто не знаетъ всего этого? Кто не знаетъ, что напослѣдокъ жизнь въ Берлинѣ стала невыносима наслѣдному принцу, что онъ задумалъ бѣжать изъ Пруссіи, что сообщниками его плана были поручики Кейтъ и Катте, что планъ былъ разрушенъ старыми генералами, приставленными къ принцу въ видѣ жандармовъ, что вся исторія произошла въ августѣ 1703 г., во время поѣздки короля и сына въ Аншпахъ, гдѣ вторая дочь Фридриха Вильгельма жила съ мужемъ? Достаточно указать на событія и провести передъ читателемъ рядъ картинъ, относящихся къ этому періоду исторіи будущаго Фридриха Великаго. Вотъ первая встрѣча сына съ отцомъ послѣ несчастной попытки побѣга: король кидается на Фрица, какъ бѣшеный, зоветъ его проклятымъ дезертиромъ, бьетъ по лицу рукоятью трости. Вотъ семейная сцена въ Берлинѣ, гдѣ Вильгельмина успѣла уже подмѣнить бумаги, ее компрометировавшія: Фридрихъ Вильгельмъ сбиваетъ принцессу съ ногъ ударомъ кулака, топчетъ ее ногами и кричитъ королевѣ: "твой мерзавецъ-сынъ дошелъ до того, къ чему стремился, его уже нѣтъ на свѣтѣ, я съ нимъ покончилъ!" Вотъ наслѣдный принцъ передъ военнымъ судомъ и слѣдователями: юноша не упалъ духомъ, выслушавъ намекъ Фонъ-Грумкова о пыткѣ, онъ гордо отвѣчаетъ: "такія рѣчи достойны палача, любящаго свое дѣло, но я не намѣренъ тратить словъ передъ бездѣльникомъ, тебѣ подобнымъ." Вотъ наслѣдный принцъ въ Кюстринской крѣпости, за рѣшетчатымъ окномъ, "простите меня, мой добрый Катте", кричитъ онъ сообщнику своего замысла, котораго, по особому королевскому приказу, ведутъ казнить передъ его глазами. Катте отвѣчаетъ: "сладко умереть за моего любезнаго принца", кладетъ голову на плаху, а несчастный, замученный Фрицъ, падаетъ въ обморокъ передъ кровавымъ трупомъ своего друга!

Послѣ безчеловѣчнаго кюетринскаго эпизода дѣло наслѣднаго принца не могло идти хуже. Король не желалъ смерти сына, а если Кайзеру оказывалось выгоднымъ все происходившее въ домѣ прусскаго государя, за то Грумковъ почувствовалъ, что двигаться далѣе по кровавому пути не безопасно для его собственной шеи. Температура атмосферы отчасти смягчается. Наслѣдный принцъ выпущенъ изъ крѣпости, ему дана служба по гражданской части, вдалекѣ отъ двора, но это послѣднее обстоятельство его не очень огорчаетъ, какъ всякій можетъ догадаться. Фрицъ живетъ въ Кюстринѣ, бѣдно, невесело, но трудолюбиво и спокойно, онъ вникаетъ въ дѣла по управленію государственными доменами, слѣдитъ за земледѣліемъ и сборомъ податей, передъ его зоркимъ глазомъ проходитъ та черновая, будничная народная дѣятельность, которой бы ему никогда не пришлось изучить, веселясь въ Потсдамѣ или маршируя съ гвардейскими гренадерами. Если въ душѣ его накопилось много горечи, то въ ней же нашли мѣсто качества, пригодныя для вождя человѣковъ: стоицизмъ передъ жизненною невзгодой, способность мириться съ непривлекательною дѣйствительностію, умѣнье быть вѣчно насторожѣ, способность къ построенію зданій изъ матеріала, находящагося подъ рукою. Свѣтъ полонъ зла, но другаго свѣта на лицо нѣтъ,-- люди мерзки и полны предательства, но ихъ должно вести впередъ и двигать на великое дѣло. Грумковъ -- мой палачъ и бездѣльникъ, но я покорю себѣ этого палача, проникну въ его замыслы, и сдѣлаю то, что онъ преклонится передо мною и станетъ служить моимъ цѣлямъ. Горькая и тяжелая школа повторяется еще разъ, но обойдти ее нѣтъ возможности, и эта школа будетъ нами пройдена!

Мы однако забыли Кайзера и махіавелическаго его представителя Секендорфа. Дѣло, ими затѣянное, удалось свыше ожиданія. Пруссія отвлечена отъ опаснаго союза, отношенія ея къ Англіи самыя плохія, двойной бракъ разлетѣлся дымомъ -- Вильгельмина уже выдана за маркграфа Байрейтскаго, кронпринцу пріискана невѣста самая ничтожная въ политическомъ, да и во всѣхъ другихъ отношеніяхъ. И Грумковъ получилъ не мало денегъ, и Секендорфу предстоятъ самыя высокія должности по службѣ, но что же получитъ Пруссія за свою преданность политикѣ императора, какими дарами наградитъ императоръ вѣнчаннаго медвѣдя, столько лѣтъ бѣсновавшагося изъ-за его выгодъ? Время разчета приближается, но Кайзеръ молчитъ, и Секендорфъ, сулившій золотыя горы бѣдному Фридриху Вильгельму, сталъ что-то скупъ даже на обѣщанія. Затишье наступило въ Европѣ, Кайзеру уже не такъ нужна Пруссія, изъ-за чего же ея взбалмошный властитель такъ пристаетъ къ намъ съ претензіями на Юлихъ и Бергъ, которыхъ мы никогда положительно не обѣщали? Фридрихъ-Вильгельмъ чувствуетъ, что дѣло идетъ какъ-то вяло: знаю я этихъ политиковъ,-- думаетъ онъ,-- чѣмъ переписываться и дѣлать намеки, лучше я самъ съѣзжу и повидаюсь съ Кайзеромъ, онъ же теперь кстати ѣдетъ изъ Карльсбада. Кайзеръ очень радъ, посылаетъ церемоніймейстеровъ для совѣщанія объ этикетныхъ вопросахъ -- послѣ долгихъ мизерныхъ переговоровъ, возмутившихъ душу у короля спартанца, властители съѣзжаются въ деревнѣ Кладрунъ и потомъ проводятъ нѣсколько дней въ Прагѣ. Свиданіе, не взирая на обѣды, любезности и сладкія увѣренія, кончилось печально для короля прусскаго. Обезпеченіе Юлиха и Берга, пишетъ Фридрихъ Великій въ своихъ запискахъ, Формально обѣщанное Секендорфомъ отъ имени императора, пошло прахомъ, а король ясно увидѣлъ, что изо всѣхъ европейскихъ дворовъ вѣнскій дворъ оказывался ему самымъ враждебнымъ. Поѣздка къ императору напомнила собою поѣздку Солона къ Крезу, и король вернулся въ Берлинъ, богатый лишь собственными добродѣтелями. Свиданіе погасило всю дружбу между двумя дворами. Король оставилъ Прагу, полный глубокаго презрѣнія къ плутовству и мелочамъ императорскаго двора, а министры императора безъ уваженія глядѣли на государя, нисколько не интересовавшагося этикетомъ и церемоніалами. Его претензіи на Юлихъ и Бергъ показались имъ слишкомъ честолюбивыми, на нихъ же онъ глядѣлъ какъ на стадо плутовъ, безнаказанно нарушившихъ данное обѣщаніе.

Нѣтъ сомнѣнія въ томъ, что свиданіе съ Кайзеромъ наполовину раскрыло глаза несчастному, обманутому Фридриху-Вильгельму {Карлейль видимо налегаетъ на феодальную преданность Фридриха-Вильгельма Перваго къ особѣ германскаго императора, но какъ согласить эту преданность съ первыми годами царствованія прусскаго короля и наконецъ съ ганноверскимъ трактатомъ, про который мы сейчасъ говорили?}, но онъ все еще на что-то разчитывалъ и чего-то ждалъ отъ Вѣны, когда, въ декабрѣ 1732 года послѣдовало событіе, поразившее его какъ громомъ. Кайзеръ сблизился съ Англіей, по вѣнскому трактату, на случай предполагавшейся войны съ французами,-- сблизился и, по своему обычаю соваться въ чужія дѣла, очень озаботился вопросомъ: для чего его два вѣрнѣйшихъ союзника Прусакъ и Британецъ до сихъ поръ неласково смотрятъ другъ на друга? Англійскій дипломатъ сэръ-Томасъ Робинзонъ, устроитель и отецъ вѣнскаго трактата, пустилъ въ ходъ ту мысль, что брачный союзъ между кронпринцемъ прусскимъ и его британскою принцессой теперь не только возможенъ, но даже крайне полезенъ для Европы. Кайзеръ ухватился за эту идею такъ, что сами Англичане стали пятиться: Робинзону изъ Сентъ-Джемса строго предписано слѣдить за дѣломъ, въ него не вмѣшиваясь. Чудаки Англичане, думаетъ Кайзеръ, церемонятся, и еще съ кѣмъ? съ моимъ слугой, съ Фридрихомъ-Вильгельмомъ. Затѣмъ Кайзеръ предписываетъ Секендорфу обдѣлать всю негоцію, сбыть куда-нибудь нареченную невѣсту кронпринца, переговорить съ его прусскимъ величествомъ.

При всей своей наглости, Секендорфъ ужаснулся; наскоро отписалъ къ принцу Евгенію (передавшему желаніе Кайзера), не ручаясь за послѣдствія и требуя срока. Повтореніе стараго приказа было ему отвѣтомъ. Секендорфъ увидался съ королемъ, изложилъ ему все, что требовалось, выдвинулъ впередъ Юлихъ и Бергъ съ положительнымъ ручательствомъ въ ихъ обезпеченіи. Король слушалъ, мѣняясь въ лицѣ, съ ужасомъ созерцая всю мерзость болота, въ которое его ввергли. "Какъ? отъ меня... отъ меня... отъ меня требуютъ, чтобъ я измѣнилъ своему слову передъ цѣлымъ міромъ? Меня ворочали туда и сюда по волѣ императора; мнѣ представляли пагубнымъ и вреднымъ тотъ самый бракъ, за который теперь стоятъ открыто? О Кайзеръ, Кайзеръ Святой Римской имперіи, и это твоя плата за мою преданность? Въ угоду тебѣ я едва не погубилъ Фрица и Вильгельмину, я растерзалъ сердце Сони {Соня (Pheekin) такъ зоветъ Карлейль королеву Софію-Доротею.} и мое собственное, я едва не покрылъ земли гибелью и обломками! И вотъ награда за мою преданность. О Кайзеръ, Кайзеръ!" Такъ думаетъ нашъ честный, хотя далеко не дальновидный вѣнценосецъ медвѣжьей породы, такъ стоитъ онъ полный тоски передъ бездной, наконецъ извѣданною и измѣренною. Но "всякій читатель, знающій Фридриха-Вильгельма, можетъ догадаться, что однѣми подобными мыслями дѣло не кончилось. Какими словами встрѣтилъ онъ безчестное предложеніе дипломата Секендорфа, того никто не знаетъ: подобные разговоры не происходятъ при свидѣтеляхъ. Но вотъ разказецъ Грумкова, справедливость котораго не подлежитъ сомнѣнію. Сцена происходитъ въ табачномъ парламентѣ.

"Мы сидѣли и спокойно бесѣдовали въ Красной комнатѣ: я, Шверинъ, Дершау, Буденброкъ, Роховъ и Флансъ, когда король потребовалъ насъ въ маленькую комнату, выслалъ людей и сталъ кричать, пристально на меня глядя:-- Нѣтъ, я не перенесу этого! Мое сердце разрывается, продолжалъ онъ понѣмецки,-- я оскорбленъ, оскорбленъ жестоко! Меня увлекать на мошенническое дѣло, меня! меня! Этого никогда не будетъ, говорю я! Проклятыя интриги, чтобы чортъ ихъ побралъ!"

"Я возразилъ, что не понимаю причины его гнѣва.

"-- Меня склонять къ нарушенію королевскаго слова! Меня, меня дѣлать бездѣльникомъ! кричалъ король самъ себя не помня.-- Я окруженъ мерзавцами, которые меня предаютъ и губятъ. Это вѣрно, но я не потерплю этого; я сдѣлаю дѣло, которое изумитъ ихъ!" И онъ продолжалъ неистовствовать, кричать и ругаться... "Вотъ плоды вашего прекраснаго предложенія: смѣло говорю вамъ, что ничего худшаго произойдти не могло." Хотя я успокоивалъ короля всѣми возможными доводами, онъ былъ похожъ на сумасшедшаго и не переставалъ говорить: "Я окруженъ предателями. Могъ ли ожидать я этого отъ людей мнѣ извѣстныхъ и близкихъ? Я не забуду этого, я не перенесу этого, я умру отъ горя, мое сердце растерзано!" Все время онъ былъ въ какомъ-то судорожномъ состояніи. "До свиданія, у меня страшно болитъ голова (и есть отчего), Грумковъ."

И не лгалъ честный король-спартанецъ,-- и время шло, но воспоминаніе о предательствѣ и оскорбленіи все живѣе и живѣе грызло его сердце. "Я не переживу этого," говаривалъ онъ не разъ самымъ дорогимъ изъ своихъ приближенныхъ. "Я пораженъ ударомъ кинжала въ сердце. Сердце мое растерзано и я долженъ умереть. И вотъ онъ, вотъ человѣкъ," гордо прибавлялъ король, указывая на наслѣднаго принца, "вотъ человѣкъ, который отомститъ за меня!"

Da steht Einer, der mich rдchen wird! Ты не ошибся, страдалецъ-король медвѣжьей породы. Твой Фрицъ отомститъ кому слѣдуетъ, и за тебя, и за свою собственную тяжкую молодость!

V.

Годы прошли, но король не умеръ: люди не умираютъ отъ растерзаннаго сердца, тѣмъ болѣе люди съ примѣсью спартанскаго и медвѣжьяго элемента. Старая рана болитъ, и болитъ сильнѣй съ каждымъ годомъ, но она не мѣшаетъ ни работѣ, ни вахтпарадамъ, ни періодическимъ объѣздамъ разныхъ областей Пруссіи. Однако люди опытные предсказываютъ, что Фридриху-Вильгельму жить не долго -- характеръ его во многомъ измѣнился, въ семьѣ своей онъ сдѣлался кротокъ, на смотрахъ бранится менѣе, иногда даже,-- неслыханное дѣло!-- сквозь пальцы смотритъ на неловко поворачивающуюся колонну или на офицера, плохо марширующаго передъ взводомъ! "Передъ смертью короли всегда мѣняются характеромъ," замѣчаютъ придворные болтуны, "вотъ и сегодня онъ отдѣлилъ часть доменовъ на доходы наслѣдному принцу въ Рейнсбергѣ. Старыя времена прошли, большая перемѣна близится!" Въ самомъ дѣлѣ, относительно кронпринца, своего будущаго мстителя, Фридрихъ Вильгельмъ сталъ уже не прежнимъ человѣкомъ. Потухли послѣдніе угли костра зажженнаго предателями, отецъ и сынъ выучились цѣнить другъ друга, и хотя не кидаются другъ другу въ объятія при всякомъ свиданіи, но связь ихъ тѣмъ не менѣе крѣпнетъ со всякимъ годомъ {Вспомнимъ письма кронпринца къ де-Кама, о которыхъ уже упоминалось, и замѣтки маркграфини Вильгельмины.}. Сначала идутъ проявленія взаимнаго довѣрія, потомъ обоюдныя уступки, потомъ даже ласки, да, несомнѣнныя ласки, урчащаго, комически играющаго медвѣдя! Плохо мое здоровье, Фрицхенъ, съѣзди и погляди, каково живутъ Зальцбургцы на новомъ мѣстѣ. Осмотри такой-то полкъ, дорогою. Обревизуй такую-то камеру государственныхъ имуществъ, дошли до насъ слухи, что тамъ кто-то проворовался." Каждое порученіе выполнено кронпринцемъ въ совершенствѣ, вмѣстѣ съ сжатымъ, полнымъ смысла и дѣла донесеніемъ онъ шлетъ отцу нѣсколькихъ велика но въ-рекрутъ для потсдамской гвардіи. "Въ этомъ парнѣ (Kerl) много толку, объявляетъ король старымъ генераламъ въ табачной коллегіи -- да, мейне герренъ, вы еще не знаете, что сидитъ въ моемъ Фрицѣ"! Принцу давно уже разрѣшено жить своимъ дворомъ, въ извѣстномъ замкѣ Рейнсбергѣ, давать музыкальные вечера, принимать у себя какихъ угодно Французовъ {А между тѣмъ переписка кронпринца съ Вольтеромъ происходитъ секретно! }, имѣть у себя цѣлый оркестръ и такъ далѣе. Самъ король наблюдалъ за постройкой и украшеніями Рейнсберга, посылалъ туда своего лучшаго живописца и садовника, самъ просматривалъ счеты, и платилъ по нимъ безпрекословно, требуя только, чтобы все было прочно, солидно, строено не на вѣтеръ. "Посылаю тебѣ, Фрицъ, лебедей для твоего озера. Вотъ тебѣ для прибавки къ твоимъ доходамъ тракененскій участокъ (семь фермъ и большой конскій заводъ), талеровъ тысячъ по двѣнадцати ежегодно. Я знаю, что скоро умру, можетъ-быть это мой послѣдній подарокъ Фрицу!" Даже въ минуты болѣзни и хандры, Фрицъ и мысль о Фрицѣ, когда-то доводившіе короля до бѣшенства, уже являются въ нѣжно трогательномъ, причудливомъ свѣтѣ. "Худо мнѣ," урчитъ его величество, "силы падаютъ, все надоѣло. Пора отказаться отъ престола, Фрицъ не осрамитъ ни меня, ни Пруссіи, это вѣрно. Мнѣ пора на отдыхъ, да и много ли мнѣ надобно? Ферма около Поте дама, 8000 талеровъ годоваго дохода, хорошій огородъ -- одна дочь станетъ штопать бѣлье, другая смотрѣть за кухней"! Чудная, розовая идиллія работы его спартанскаго величества, надо сознаться! Любопытно по думать, надолго ли нашъ спартанецъ могъ бы жить въ своей Фермѣ, безъ саженныхъ гвардейцевъ, безъ табачнаго парламента, безъ бамбуковой палки и безъ возможности изрѣдка упражняться этою палкой на какомъ-нибудь лѣнтяѣ-прохожемъ?

Первая и опасная болѣзнь (не упоминая мучительныхъ, но не важныхъ недуговъ, происходившихъ отъ подагры и увы! отъ невоздержности) посѣтила короля Фридриха-Вильгельма въ исходѣ 1734 года. Всѣ признаки водянки показались и развились до такой степени, что нашъ герой счелъ нужнымъ составить церемоніалъ своихі. похоронъ, привести въ порядокъ всѣ государственныя дѣла особенной важности и объявить своему извѣстному другу принцу Дессау (изобрѣтателю желѣзнаго шомпола): "Я совсѣмъ готовъ разстаться съ здѣшнимъ міромъ -- это общая наша доля: одинъ корабль идетъ тише, другой быстрѣе, но всѣ сойдутся въ одной гавани. Пусть будетъ такъ, какъ повелѣлъ Всевышній и Старшій"! Такъ говоритъ вѣнчанный спартанецъ въ минуты торжественнаго настроенія, но мы его настолько знаемъ и любимъ, что не можемъ предполагать въ немъ вѣчноторжественное настроеніе. И слабостями своими дорогъ намъ этотъ честный труженикъ, служитель правды на свѣтѣ, и самыя медвѣжьи качества намъ милы въ этомъ огорченномъ, больномъ, благородномъ медвѣдѣ! Фридрихъ-Вильгельмъ борется съ недугомъ, какъ всю жизнь боролся онъ съ зломъ житейскимъ, не безъ причудъ и брани, не безъ шума и медвѣжьихъ продѣлокъ! Вчера онъ построилъ у своей постели двѣсти потсдамскихъ великановъ и задалъ имъ ротное ученье, съ маршировкой и ружейными пріемами. Полъ затрещалъ, когда эта фантастическая рота зашагала учебнымъ шагомъ. На слѣдующій день "табачная коллегія" призвана въ комнату больнаго къ ужасу медиковъ: на сценѣ крѣпкій табакъ, и пиво, и разговоръ, и вредное утомленіе. Втораго октября -- изволилъ жестоко выругать докторовъ, запретилъ называть себя больнымъ, пишетъ въ постелѣ, пьетъ пиво, никого не слушается. Октября пятаго -- чувствуетъ себя лучше, изволилъ сказать своему лакею-арапу: "смотрите вы всѣ, молитесь исправно, можетъ-быть я и не умру на этотъ разъ!" Трогательныя, хотя иногда шутливыя подробности, такъ живо изображающія человѣка и короля, по-человѣчески колеблющагося передъ неизбѣжнымъ, усиленно шагающаго по сыпучимъ, смертоноснымъ пескамъ, которыхъ не минуетъ ни одинъ изъ земнородныхъ! Желѣзная натура спартанца наконецъ переломила болѣзнь, но силы его были ослаблены и продолжали медленно слабѣть до послѣдняго роковаго періода и до послѣдней, предсмертной болѣзни.

Въ іюлѣ 1739 года король Фридрихъ-Вильгельмъ, вмѣстѣ съ наслѣднымъ принцемъ, поѣхали для военныхъ смотровъ къ сторонѣ Кенигсберга и далѣе. Лѣто было чудное, король не жаловался на здоровье, но все время былъ какъ-то задумчивѣе и кротче обыкновеннаго. Смотры шли хорошо, колоніи зальцбургскихъ эмигрантовъ, посѣщенныя по пути, оказались въ блистательномъ состояніи; у самаго холоднаго драбанта изо всей скиты глаза разбѣгались при видѣ тучныхъ луговъ, богатыхъ посѣвовъ, деревень, утонувшихъ въ зелени, трудолюбиваго и богатаго населенія на томъ мѣстѣ, которое еще такъ недавно глядѣло пустынею. На возвратномъ пути къ Данцигу у короля на ногѣ раскрылся нарѣзъ, за пять лѣтъ назадъ сдѣланный докторами для выпуска воды или чего-то въ этомъ родѣ. Наскоро послали какогс-то полковаго хирурга; тотъ наскоро залѣчилъ рану, прибавивъ, что все дѣло не стоитъ никакого вниманія. Путешествіе продолжалось, и король чувствовалъ себя какъ слѣдуетъ за исключеніемъ уже упомянутой нами кротости въ характерѣ, кидавшейся въ глаза всѣмъ окружавшимъ.

Въ городкѣ Бельгардѣ, на пути къ Берлину, произошелъ послѣдній провинціальный смотръ, на которомъ пришлось присутствовать нашему Фридриху-Вильгельму, послѣдній смотръ, который своею волнующею душу простотой, сознаемся откровенно, помрачаетъ послѣдній смотръ Наполеона I, съ риторическими тирадами, цѣлованіемъ знамени и пролитіемъ слезъ. На открытомъ лугу ждалъ короля драгунскій полкъ фонъ-Платена, полкъ несомнѣнно хорошій, но на этотъ день положительно оказавшійся никуда негоднымъ. Самый неопытный глазъ ясно видѣлъ, что никогда еще ни одинъ полкъ прусской кавалеріи не маневрировалъ такъ скверно. Офицеры словно чего-то испугались, люди спутались, безпорядокъ начался небывалый. Король поглядѣлъ и смиренно отъѣхалъ въ сторону, сказавъ: "пусть офицеры соберутся съ духомъ -- постройтесь снова, я опять пріѣду". Сдѣлавъ большой кругъ, ФридрихъВильгельмъ снова подъѣхалъ къ Фронту -- опять пошла безтолковая путаница. Король опять съѣхалъ на дорогу, не сказавъ ни слова,* полкъ снова построился, и снова ничего порядочнаго не вышло. Исторія повторилась третій разъ, съ тѣмъ же результатомъ. Всѣ ждали грома, молніи, доннерветтеровъ, арестовъ, криковъ на все поле. Но ни криковъ, ни взысканій не было. Король сказалъ нѣсколько замѣчаній, нѣсколько неодобрительныхъ словъ, пригласилъ къ обѣду старшихъ генераловъ и полковаго командира Фонъ-Платена, нахмурился, сѣлъ въ экипажъ и уѣхалъ въ задумчивости.

Вечеромъ онъ былъ сердитъ и грустенъ, говорилъ, что надо торопиться въ Берлинъ, а поутру всталъ рано, торопилъ почтальйоновъ, и глядѣлъ на часы съ нетерпѣніемъ. Опередивъ свою свиту, онъ сдѣлалъ около двухъ сотъ миль и къ десяти часамъ вечера поспѣлъ въ свою столицу. Никто его не ждалъ, его комнаты во дворцѣ были заперты. Королева съ дѣтьми находилась въ Монбижу на балѣ.

Ни медики, ни друзья, ни родные не подозрѣвали и не нашли въ королѣ никакой Физической перемѣны: хандра, худое расположеніе духа -- эти слова повидимому достаточно объяснили его положеніе. Только спустя десять мѣсяцевъ стало понятно, что король нашъ въ это время медленно входилъ въ область тѣней, и что ему не суждено было болѣе производить смотры и объѣзжать Пруссію, что трогательная исторія съ драгунами Фонъ-Платена была послѣднимъ эпизодомъ изъ его честной сержантской дѣятельности!..

Остатокъ лѣта Фридрихъ-Вильгельмъ провелъ тоскливо и сумрачно, переѣзжая изъ Берлина въ Потсдамъ, изъ Потсдама въ Вустергаузенъ, нигдѣ не находя мѣста и все торопясь куда-то. Въ началѣ ноября онъ окончательно переѣхалъ въ Берлинъ, захворалъ, снова нѣсколько поправился, задумалъ искать развлеченій, поѣхалъ на большой вечеръ къ генералу Шулембургу и вернулся оттуда домой въ лихорадкѣ. То былъ послѣдній выѣздъ короля въ гости; съ Шуленбургова вечера онъ могъ только переходить съ постели на кресло съ колесами, и съ кресла на постель. Даже государственными дѣлами ему позволяли заниматься лишь два часа въ сутки -- тяжкая необходимость для вѣчнаго труженика, съ добавкой безсоницы и предсмертной скуки! Чѣмъ наполнить страшные двадцать два часа бездѣйствія? Старые генералы сидятъ и курятъ крѣпкій табакъ у постели страдальца, дѣти и королева Соня развлекаютъ его въ теченіи дня, но подходитъ долгая, зимняя, безсонная ночь и комната больнаго пустѣетъ. Нѣтъ силъ лежать сложа руки! Король рисуетъ, стругаетъ, точитъ табатерки, токарный станокъ придвинутъ къ его постели, подъ рукой лежатъ точильные снаряды, молотки, банки съ клеемъ, а поздно ночью иной запоздалый прохожій, пробираясь по дворцовой эспланадѣ, видитъ мерцаніе огня въ окнахъ, слышитъ стукъ молотка въ королевскихъ покояхъ. Не безъ грустнаго, симпатическаго раздумья прислушивается добрый Берлинецъ къ этому стуку: Hm, Weh, Ihro Majestat, ach Gott; блѣдная смерть толкаетъ ногою и въ дверь короля и въ двери обитателя лачуги. Наслѣдный принцъ часто пріѣзжаетъ изъ Рейнсберга, ведетъ себя какъ добрый сынъ и добрый человѣкъ въ настоящихъ трудныхъ обстоятельствахъ. Прочь отъ меня нечестивыя мысли! думаетъ онъ, и силится увѣрить себя, что опасность еще далека, что можетъ-быть чаша пройдетъ мимо. Бѣдному папашѣ очень тяжко, будемъ же чаще при немъ, возьмемъ на себя часть его заботъ!

Что не всегда нашъ царственный медвѣдь кротокъ въ своей болѣзни, разказы Пельница о томъ свидѣтельствуютъ. Одинъ разъ вечеромъ, около половины апрѣля, табачная коллегія, въ довольно обширномъ составѣ, сидѣла вокругъ его величества, бесѣда шла очень живо, самъ король говорилъ охотно и не дремалъ во время разговора. Вдругъ входитъ наслѣдный принцъ, прямо изъ Рейнсберга, пріѣхавшій неожиданно. При видѣ его, вся компанія генераловъ, Шверинъ, Дершау и прочіе, разомъ встали съ почтительнымъ поклономъ. По правиламъ табачнаго парламента, члены его не встаютъ ни передъ кѣмъ, а члены вскочили! Странно подѣйствовалъ этотъ промахъ на сердце больнаго. Рм! восходящее солнце! думаетъ онъ. А! вы нарушаете правила и регламенты, въ пользу восходящаго солнца! Но я еще не умеръ пока, это вы узнаете. Король дергаетъ звонокъ въ страшномъ гнѣвѣ, приказываетъ вбѣжавшимъ слугамъ выкатить себя на креслѣ изъ комнаты. Эй, Гакке, сюда! кричитъ онъ сердитымъ голосомъ, не слушая извиненій и протестацій.

Флигель-адъютантъ Гакке слѣдуетъ за королемъ и тотчасъ же возвращается съ такимъ приказомъ: сейчасъ же вонъ изъ дворца, всѣ вонъ, и не возвращаться ни подъ какимъ видомъ! Почтительная депутація табачныхъ членовъ отправлена къ его величеству, онъ ее обругалъ и выгналъ. На слѣдующее утро Пельницъ, по обыкновенію подходитъ къ кабинету государя, но дорогу ему заграждаетъ жандармъ съ рѣзкимъ лозунгомъ: нѣтъ впуска! И нѣсколько дней прошло въ раздорѣ, пока дѣла парламента устроились, не безъ униженныхъ извиненій съ его стороны, не безъ вспыльчивыхъ рѣчей съ королевскаго ложа...

Съ весной, Фридриха-Вильгельма перевезли въ Потсдамъ; публика говорила, что кризисъ болѣзни миновался, но самъ больной не раздѣлялъ этого убѣжденія. Прощай, мой Берлинъ, сказалъ онъ выѣзжая, я знаю, что умру въ Потсдамѣ. Майскіе цвѣты поздно пришли въ это лѣто, суровая зима 1740 года не хотѣла уступать свое царство, погода, измѣнчивая и холодная, была тяжела для больнаго. По случаю долгой зимы, хлѣбъ вздорожалъ въ Пруссіи, королю докладывали, что полезно было бы пустить въ ходъ обильные запасы хлѣба, заготовленнаго казной на подобные случаи. Но больной медлилъ рѣшеніемъ: надо самому этимъ заняться, говорилъ онъ сурово, я хочу распорядиться самъ, чтобы меня не обманули.

Дальше и дальше двигается нашъ честный, много потрудившійся властитель людей йо сыпучимъ пескамъ своей -горькой, предсмертной дороги; во дворецъ потребовано двое потсдамскихъ пасторовъ, а изъ Берлина выписанъ преподобный герръ Роловъ, главный проповѣдникъ, извѣстный по всему городу своею строгою, благочестивою жизнію. Правдивый и кроткій духовникъ этотъ Роловъ,-- кроткій, но безстрашный въ своей правдивости, неизмѣнный служитель слова Божьяго, человѣкъ неспособный ни на ложь, ни на приторныя утѣшенія. Съ Роловымъ король бесѣдуетъ часто, иногда еердясь и вспыхивая, и, выражаясь довольно жестко. Фридрихъ-Вильгельмъ твердо вѣритъ въ Бога и загробную жизнь, отчасти сознаетъ, что ему придется сбросить съ себя королевское величіе и стать передъ Господомъ въ одномъ ряду съ послѣднимъ голымъ нищимъ. Но все-таки заключенія Ролова на этотъ счетъ не такъ поощрительны какъ король до сей поры думалъ, а споры о духовныхъ дѣлахъ, споры, имѣющіе весь видъ исповѣди, происходятъ посреди табачной коллегіи, передъ генералами, покуривающими крѣпкій кнастеръ. "Что вы глядите на.постороннихъ? сердито вѣщаетъ Фридрихъ-Вильгельмъ Ролову; для чего намъ толковать наединѣ? Я не скрываюсь ни передъ кѣмъ, здѣсь сидѣли мои друзья и честные люди. Говорю вамъ, что я свято хранилъ чистоту брака, несмотря на всѣ мерзкіе примѣры, никогда не бралъ и не желалъ чужаго, вѣрилъ слову Библіи, почиталъ служителей Бога, исполнялъ заповѣди Его по крайнему своему разумѣнію. Чего жь вы виляете и качаете головой, чего вамъ еще надо?" Но Роловъ продолжаетъ качать головою съ прибавленіемъ словъ, кроткихъ, но не одобрительныхъ.-- "Что же? по вашему я дѣлалъ зло, стоялъ за неправду, что ли?" -- А баронъ Шлубгутъ, ваше величество? баронъ Шлубгутъ, повѣшенный въ Кенигсбергѣ, безъ суда повѣшенный?-- "Что же Шлубгутъ?суда точно не было, да развѣ онъ не стоилъ быть повѣшеннымъ? Воръ, грабитель общественныхъ денегъ, осмѣливавшійся говорить: я ихъ пополню! мерзавецъ, сказавшій мнѣ въ лицо: Es ist nicht Manier, не принято вѣшать благородныхъ людей!" Роловъ опять качаетъ головою: -- Гнѣвное дѣло, ваше величество; дѣло сходное съ тиранскимъ самоуправствомъ. Въ такихъ дѣлахъ одно покаяніе помогаетъ, глубокое, искреннее покаяніе.

"Ну, нѣтъ ли еще чего тамъ у васъ? Говорите, все лучше теперь чѣмъ послѣ." -- Угнетеніе подданныхъ, ваше величество, насильственныя мѣры, принужденіе гражданъ строить дома въ Берлинѣ. "Угнетеніе! насильственныя мѣры! Граждане? или тутъ не ихъ собственная выгода, выгода города, выгода края? Мнѣ-то какая радость была ихъ принуждать къ постройкамъ? Вѣдь ты распоряжался этимъ, Дершау?" Генералъ Дершау, слишкомъ извѣстный невыносимыми прижимками по строительной части, вынимаетъ изо рта трубку и съ безстыдствомъ отвѣчаетъ: не было никакихъ притѣсненій, все совершилось кротко и законно. Роловъ опять качаетъ головою: цѣлому городу извѣстно противное, герръ генералъ.-- Пусть назначатъ слѣдствіе, я отвѣчу во всемъ и на все представлю доказательства! вспыльчиво возражаетъ Дершау. Роловъ строже прежняго качаетъ головой.-- Гмъ! Прощаете ли вы врагамъ вашимъ, ваше величество? безъ этого и самимъ вамъ нѣтъ надежды на прощеніе! "Брр... прощать врагамъ... нечего дѣлать! Соня, поди сюда. Когда я умру, напиши твоему брату (трудно его простить, трудно) напиши ему, что я умеръ прощая его и находясь съ нимъ въ мирѣ." -- Лучше его величеству написать теперь же, замѣчаетъ Роловъ. "Нѣтъ, не теперь же. Когда я умру, не раньше. Это будетъ вѣрнѣе," возражаетъ суровый сынъ природы. Да, мой читатель, въ эти торжественныя минуты находится передъ нами нескладный и урчащій представитель человѣчества, нескладный, но полный мужества, простоты и искренности, человѣкъ какихъ рѣдко встрѣтишь въ нашу пору между дѣтьми Адама, коронованными и некоронованными. Въ заключеніе бесѣды, сейчасъ описанной, Фридрихъ-Вильгельмъ говоритъ Ролову, все еще хмурясь: "благодарю васъ: вы не чинились со мною, такъ и надо. Вы исполняете свой долгъ, какъ честный человѣкъ и какъ христіанинъ!" {Не находимъ въ себѣ силы ослаблять противорѣчащими замѣтками этотъ разказъ о послѣднихъ дняхъ короля, разказъ до такой чарующей степени полный слезъ, юмора и поэзіи. Отсылаемъ читателя къ статьѣ Маколея, къ сочиненію лорда Довера и къ запискамъ современниковъ Фридриха-Вильгельма Перваго.}

Хуже, хуже, со всякимъ днемъ хуже его величеству; докторъ Эллеръ, его пользующій, уже отправилъ особую эстафету въ замокъ Рейнсбергъ. Кронпринцъ знаетъ, что папаша можетъ-быть снова вспылитъ за частыя посѣщенія, но сердце его полно тоскою; сыновняя грусть и предчувствіе близкой потери не даютъ покоя Фрицу. Онъ гонитъ лошадей, пріѣзжаетъ въ Потсдамъ и видитъ невдалекѣ отъ дворца какое-то собраніе народа... сердце замерло, дыханіе сперлось, неужели мы опоздали?.. Нѣтъ, слава Богу, нѣтъ, папаша не только живъ, но даже выѣхалъ изъ дворца въ садъ на своемъ креслѣ; это около него собралась свита и кучка домашнихъ; онъ шумитъ, заботливо толкуетъ съ окружающими и отдаетъ какія-то приказанія. Дѣло идетъ о постройкѣ домика Англичанину Филипсу, артисту по лошадиной части, честному и грубому слугѣ, неразъ говорившему жесткія рѣчи въ лицо государю, но поставившему его конюшни въ блистательное состояніе. Необходимо наградить Филипса передъ смертью, построить ему на красивомъ мѣстѣ чистый и уютный домикъ. И вотъ архитекторы бѣгаютъ, подрядчики представляютъ счеты, предчувствуя, что всякая лишняя копѣйка будетъ вычеркнута его величествомъ, не безъ брани и крѣпкихъ словечекъ..При видѣ наслѣднаго принца, король широко раздвинулъ руки, Фрицъ склонилъ колѣна и упалъ ему на грудь, слезы потокомъ хлынули у обоихъ. Vater! Vater! Фрицъ, добрый мой Фрицхенъ! Присутствующіе едва удерживались отъ рыданій, самъ суровый кентавръ Филипсъ ткнулъ кулакомъ въ свои покраснѣвшіе глаза. По всей вѣроятности, сильное ощущеніе повредило старому королю, онъ ослабѣлъ и не могъ уже шумѣть на архитекторовъ; его ввезли въ замокъ и положили на постель, гдѣ онъ продиктовалъ министру Бодену инструкцію относительно своихъ похоронъ, наивную, длинную, нескладную инструкцію, сохранившуюся до сихъ поръ въ прусскихъ архивахъ.

Похоронить себя Фридрихъ-Вильгельмъ приказываетъ въ мундирѣ своего любимаго полка, потсдамскаго гренадерскаго. Этотъ же полкъ великановъ пойдетъ за гробомъ, выстрѣлитъ вверхъ тремя залпами (да чтобъ залпы производились ровно, безъ дроби!). Будетъ столько-то пушечныхъ салютовъ. Вообще чтобы вся церемонія шла чинно и пристойно, да стоила недорого. На угощеніе отпустить три бочки вина лучшаго въ моемъ погребѣ! Гробъ, давно уже заказанный и готовый, принесенъ на смотръ его величеству; король внимательно осматриваетъ его и сверху и съ боковъ, а потомъ одобряетъ такими словами: ну, тутъ мнѣ будетъ покойно. На похоронахъ полковая музыка должна играть гимнъ: О, голова полная кровавыми ранами, гимнъ особенно любимый его величествомъ. Такъ распоряжается нашъ истинный сынъ природы, нѣмой и безсознательный поэтъ, какимъ я всегда его понималъ и описывалъ. И всякій шагъ правдивъ въ этомъ нѣмомъ поэтѣ, и велико его значеніе, хотя оно и кажется отчасти страннымъ въ наше дрянное, полное Фразами, хныкающее время.

Слѣдующіе за тѣмъ три дня, отъ субботы до понедѣльника, Фридрихъ-Вильгельмъ провелъ въ долгихъ бесѣдахъ съ сыномъ, наединѣ, не позволяя никому заглядывать въ свою комнату во время этихъ разговоровъ, видимо его изнурявшихъ. Но изнуреніе оказывалось лишь Физическимъ изнуреніемъ: духъ спартанца былъ ясенъ, и нѣсколько разъ, когда, по окончаніи бесѣдъ, кронпринцъ удалялся на минуту, нашъ старый повелитель людей говорилъ подходившимъ къ постели генераламъ: счастливъ я, оставляя такого сына за собою! И взглядъ вѣнчаннаго медвѣдя былъ свѣтелъ въ эти минуты. Въ понедѣльникъ ему стало хуже, остатокъ дня онъ провелъ, шепча молитвы, вздыхая и говоря присутствовавшимъ: помолитесь за меня, betet, betet. Нѣсколько разъ произнесъ онъ изъ глубины души: Господи, не суди строгимъ судомъ раба твоего, ибо передъ лицомъ твоимъ какой человѣкъ сочтетъ себя правымъ! Дикій сынъ природы глядитъ въ лицо жизни и смерти, вѣчности и Суду Божію.; намъ ли удивляться, что великими кажутся ему эти вещи? Иногда отпускаетъ онъ, по привычкѣ, одну изъ обычныхъ причудъ своихъ въ старомъ родѣ: въ любимомъ его псалмѣ (для чего роптать и смущаться) чтецъ прочелъ съ особеннымъ удареніемъ нагъ я пришелъ въ свѣгігъ и нагимъ ею оставлю: услыхавъ эти слова, король перебилъ съ живостью; неправда, неправда, не нагимъ, а въ моемъ мундирѣ. Вспомнивши, что придворнымъ лакеямъ въ эту пору года отпускается новая ливрея, больной велѣлъ имъ явиться къ нему въ новомъ платьѣ, и осмотрѣлъ какъ оно сшито, приговаривая: все суета, суета суетъ! Въ тотъ же день король потребовалъ себѣ небольшое зеркало и поглядѣлся въ него, сказавши: однако я не такъ еще похудѣлъ, какъ мнѣ казалось!...

Наступила ночь 34 мая, послѣдняя ночь для честнаго героя нашего. Долгая безсонная тяжкая ночь, кто найдетъ въ себѣ силы на тебѣ остановиться, передать тоску, молитвы, и замиранія страдальца? Около часа пополуночи послали за священникомъ Кохіусомъ, добрымъ и чувствительнымъ человѣкомъ, немного падкимъ на слезы. Кохіусъ нашелъ государя въ тоскѣ, безпокойствѣ, но полнаго христіанскихъ помышленій. Память моя ослабѣла, говоритъ Фридрихъ-Вильгельмъ,-- я не могу молиться, я перезабылъ всѣ мои молитвы. Не въ словахъ молитва, но въ помыслахъ и въ душѣ нашей, отвѣчаетъ Кохіусъ, и начинаетъ бесѣдовать съ королемъ, молиться съ нимъ вмѣстѣ. Молитва однакоже кончается тѣмъ, что Кохіусъ зарыдалъ и выбѣжалъ изъ комнаты. Къ четыремъ часамъ Фридрихъ-Вильгельмъ снова всталъ съ постели; ему захотѣлось поглядѣть на младшаго своего сына Фердинанда, оправлявшагося отъ золотухи. Прощай, мой маленькій Фердинандъ, прощай, мой бѣдный ребенокъ! Тоска больнаго усиливается, изъ комнаты дитяти-Фердинанда велитъ онъ везти свое кресло въ спальню королевы. Вставай, Соня, вѣрная моя Соня, вставай и пособи мнѣ какъ можешь! Сегодня я умру, намъ надо быть вмѣстѣ сегодня. Добрая жена не заставила себя ждать, поскорѣе встала, одѣлась, и глотая слезы, заняла свое мѣсто около больнаго. Несмотря на раннюю пору, сановникамъ королевства велѣно собраться въ дворцовый залъ; Фридрихъ-Вильгельмъ объявляетъ, имъ слабымъ голосомъ, что отрекается отъ престола въ пользу добраго сына своего Фридриха, что представители иностранныхъ дворовъ должны быть о томъ извѣщены въ наискорѣйшемъ времени, и что онъ, бывшій король, проситъ сановниковъ служить его сыну такъ, какъ они когда-то ему служили. Церемонія кончена скоро, министръ замѣчаетъ, что для довершенія ея нужно составить протоколъ или актъ за достодолжными подписями... Увы! акта составлять было нѣкогда да и надобность въ немъ скоро миновалась! Барабанный бой раздался на дворцовой площадкѣ, подъ окнами комнаты больнаго. Фридрихъ-Вильгельмъ приказываетъ себя подкатить къ окну, ему знакомъ глухой звукъ барабана въ этотъ часъ утра: потсдамскіе гренадеры идутъ смѣнять дворцовый караулъ; въ послѣдній разъ, передъ глазами царственнаго сержанта двигается линія такъ любезныхъ ему великановъ... Вахтпарадъ кончился, караулы промаршировали и уiли, а изъ королевскихъ конюшенъ, по приказу его величества, стали выводить лошадей; берейторы садятся верхомъ и мѣрною рысью ѣздятъ по площадкѣ. "Идите сюда, мои добрые и вѣрнѣйшіе сподвижники, члены табачнаго парламента, старшій изъ друзей моихъ, принцъ Ангальтъ-Дессау, Гакке, лучшій изъ моихъ"Флигель-адъютантовъ, станьте тутъ у окна, выберите себѣ по лучшей лошади, это будетъ отъ меня вамъ послѣдній подарокъ." Ангальтъ-Дессау, молча, нахмуривши свое загорѣлое лицо порохоsаго цвѣта, наудачу показываетъ пальцомъ на первую проводимую лошадь.

И выбралъ ты самую скверную, говоритъ ему Фридрихъ-Вильгельмъ, бери лучше вонъ ту что сзади, за нее ужь я самъ ручаюсь! Суровый Дессауэръ кланяется въ молчаніи, лицомъ своимъ онъ выдѣлываетъ какія-то престранныя штуки, стиснувъ зубы, чувствуя, что стоитъ разкрыть ротъ -- и рыданій не сдержишь! "Ну! ну! дружище, замѣчаетъ Фридрихъ-Вильгельмъ Фельдмаршалу, нечего плакать, отъ этого долга ни одинъ человѣкъ еще не отдѣлывался!"

Происходятъ еще какія-то Формальности по церемоніи отреченія, но ихъ прерываетъ обморокъ короля. На постели своей онъ снова опомнился; спартанская натура не уступаетъ поля сраженія безъ битвы. Кохіусъ читаетъ молитвы. Фридрихъ-Вильгельмъ приподнимается съ подушекъ, въ своемъ ночномъ колпакѣ и какой-то синей мантіи, глядитъ вокругъ себя, и приказываетъ Кохіусу не читать такъ громко! "Молитесь за меня, молитесь за меня всѣ, на одного Спасителя возлагаю я мою вѣру! Эq, Пиччь! вдругъ обращается король къ полковому доктору гвардейскихъ гренадеровъ.-- Пиччь, пощупай пульсъ, долго ли это все будетъ тянуться?" -- Ахъ, не долго, ваше величество.-- "Нечего тутъ ахать, а почему ты знаешь что не долго?" -- Пульсъ остановился, ваше величество. "Вздоръ! возражаетъ умирающій, поднявъ руку;-- еслибъ пульсъ остановился, могъ ли бы я шевелить пальцами?" Пиччь отвѣчаетъ однимъ унылымъ взглядомъ: "Герръ Іезу, герръ Іезу, въ рукѣ твоей жизнь моя, въ рукѣ твоей моя кончина, въ жизни и смерти ты мое спасеніе." То были послѣднія слова, сказанныя на нашей землѣ королемъ Фридрихомъ-Вильгельмомъ. Онъ опять впалъ въ безчувствіе. Докторъ Эллеръ нодалъ кронпринцу знакъ, что королеву пора увести изъ комнаты. Едва мать и сынъ переступили порогъ, обморокъ перешелъ въ смерть, и король Фридрихъ-Вильгельмъ, послѣ долгой трудовой жизни, заснулъ и отлетѣлъ туда, гдѣ спали его собратія, первородные сыны Тора.

Мы кончили нашъ этюдъ и предоставляемъ самому читателю сдѣлать изъ него свой окончательный выводъ. Пускай, безъ всякаго вмѣшательства нашего рѣшаетъ самъ читатель. Къ историческимъ или къ романическимъ героямъ долженъ быть отнесенъ Карлейлевъ король Фридрихъ-Вильгельмъ Первый, и станетъ ли онъ въ одну семью съ Вильгельмомъ Оранскимъ Маколея и Кортесомъ Прескотта, или его мѣсто внѣ исторической области, съ королемъ Лиромь Шекспира, съ Іаковомъ Вторымъ абботсфордскаго волшебника?

А. Дружининъ.

"Русскій Вѣстникъ", No 4 , 1861