Письмо XXXVI

Февраль 1854.

<...> От Шекспира и головоломных вопросов, возбуждаемых его переводчиками и переделывателями, пора перейти к другим предметам. На этот раз я имею в запасе для моего читателя предмет новый и очень приятный,-- именно довольно большую повесть: "Суженого конем не объедешь",-- повесть, подписанную именем Ольги Н**, едва ли не в первый раз явившимся в нашей литературе. Зная очень хорошо, каковы выходят журнальные отзывы о женщинах-писательницах, особенно новых и еще не примелькавшихся очам критиков, я боюсь быть отчаянно приторным в моем отзыве. Мне уже чудится читатель, пожимающий плечами и вопиющий: "опять дело пошло о женственности, тонкости женских наблюдений и прозрачности фигур, писанных женскою кистию!" Во избежание подобного неудовольствия, я предположу лучше, что повесть "Суженого конем не объедешь" писана мужчиной, имеющим многие достоинства, равно доступные и мужчинам и женщинам (только не всем), то есть ум, теплоту сердца, терпимость, мягкость духа и несомненное уменье приятно рассказывать простые истории. Кому из моих читателей не приходилось, явившись в гости на полчаса, встретить в салоне какого-нибудь незнакомого человека и незаметно заболтаться с ним до самого ужина? Или не случалось ли кому-нибудь из них получать из далекого края письма, писанные умной приятельницей, писанные без расчета и претензии, под влиянием минуты и новых впечатлений,-- весьма ласковые, светлые, которые перечитываешь и после их перваго прочтения,-- письма, которых не решишься истребить ни за что в свете? Впечатление, оставленное во мне повестью г-жи Н**, совершенно равняется впечатлению после двух вышеприведенных случаев. Разбирать эту повесть в литературном отношении мне кажется также странным, как, например, писать рецензию на разговор своего нового, умного приятеля или кропать статью по поводу частного письма, недавно полученного. Говорю без всяких шуток: мне до сих пор кажется, что я прочел произведение г-жи Н** не в печати, не в журнале, а в рукописи, в ряде настоящих писем: так поразило меня в нем отсутствие всякой авторской претензии, всякого расчета на литературную славу. Сцены не округлены, эффектов даже дозволенных нет вовсе, события дня рассказываются на десяти страницах, между тем, как происшествия целого года сжаты на двух,-- но весь этот беспорядок нравится и не может не нравиться. Расположить свою повесть по последне похваленным образцам может всякий. Но не всякий может рассказать так хорошо то, что рассказывает нам автор "Суженого". Мысль повести превосходна: любовь умной женщины к одному из тех блестящих и слабых существ, которых суровые мыслители называют пустыми людьми, и, правду сказать, называют довольно справедливо. Многие замечательные писатели вдохновлялись подобною мыслью, на ней построен не один роман Жоржа-Санда, но тема так обширна и многообразна, что ни один из виртуозов, за нее бравшихся, не вредить своему соседу и сотруднику. Пока на свете будет водиться неудачная любовь и пока юные женщины станут кидаться в объятия красивых, но недостойных юношей (обстоятельство, оправдываемое тем, что особы, достойные истинной страсти, редко бывают красивы), пока угрюмые философы не перестанут сравнивать женщин с бабочками, летящими к огню и погибающими от огня, до тех пор сказанная тема не изобьется. Каждый из поэтов и каждая из романисток станут подступать к ней по своему: кто со слезами, кто со скрежетом зубов, кто с меланхолиею, кто с уморительными проклятиями на мужчин, кто с философскими выводами, кто с тихой и ясной, хотя несколько грустной улыбкой. С такой именно улыбкой подступил к знаменитой теме автор новой русской повести. Его привлекательная героиня, полюбившая хорошенького юношу Нагибина, зараженного бесом дендизма, бесхарактерности, фразерства и донжуанства, не силится оправдать своей любви или возвести ее на степень какого-то мирового явления; она говорит откровенно и печально: "взгляните как мил и слаб этот человек, который усыпал такими терниями путь моей жизни. И мы совершенно согласны с героинею: ее Юрий и мил, и слаб и стоит любви, хотя любовь может принести одни беды преданной ему женщине! Ученые дилетанты поэзии любят судить людей коротко и гневно, не думая про circonstances attИnuantes, облегчительные обстоятельства. Юрий заражен бесхарактерностью -- убейте Юрия: мужчина, по кодексу критиков, не может быть бесхарактерным! Увы, грозные ценителя повестей! Для мужчин и особенно женщин с теплым и любящим сердцем ваш кодекс никуда не годится. Бесхарактернейший из людей может быть мил своему другу и прекрасен для преданной ему невесты. За этого бесхарактерного, зараженного дон-жуанством человека умрет любящая женщина, и суровый друг, тысячу раз разрушавший свою с ним дружбу, пойдет в огонь и воду! Для совершения всех этих чудес, бесхарактерному, но привлекательному человеку следует только поплакать, отпустить десяток фраз и самому им поверить на время, явиться с бледностью на своем красивом личике, пошутить сквозь слезы, обещать исправиться. Если ценитель так снисходителен к кавалеру Дегриё, избегавшему Старый и Новый Свет следом за своей ветреной Машей, то отчего он не хочет допустить существования кавалеров Дегриё женского пола и девиц Леско во фраках и палевых перчатках? Бесхарактерный и слабый мужчина может иметь величайшую прелесть для прекраснейшей женщины; за что же нибудь троянская Елена любила Париса, навлекшего столько бед на свою родину и посреди сражения являвшегося чуть не трусом? Кто мешал ее сердцу выбрать "достойнейшего" в тот час, когда она обозревала греческий став со стен Илиона, ясно различая, посреди меднолатных ахейцев, и Ахиллеса, храбрейшего из красавцев, и мудрого Одиссея, подобного богам бессмертным, и неукротимого Аякса Теламонида, с его семикожным щитом, и Диомеда, сына Тидеева, не побоявшегося в пылу битвы налететь в копьем на самого Арея, бога войны и кровопролития?

В повести г-жи Н*** кроме удачной темы и оригинального выполнения, кроме двух главных характеров, имеются и другие достоинства. В ней нет действующих лиц, особенно прекрасных и особенно порочных: что-то примиряющее и снисходительное слышится во всяком очерке, во всяком отзыве о других людях даже особы, особенно антипатичные героине (рассказ идет от ее лица), обрисованы без резкости, так обычной большинству записных рассказиков. Этот кроткий, интимный, джентльменский тон рассказа еще более возвышает героиню в глазах читателя. Настасья Александровна очень умна, и гувернантка Анна Петровна, о которой мы говорили в прошлой книжке, весьма неглупа, -- но какая разница между умом той и другой! Тип, где одна судит и рядит, осуждает ближнего, расточает высокопарные приговоры и совершает свой путь толкая и оскорбляя своих соседей, -- другая живет и поучает и заставляет любить себя. Слабостям Анны Петровны не может быть пощады, ибо она сама не щадит чужих слабостей,-- ошибки Настасьи Александровны, высказанные ею самою, оправданные ею, перестают быть ошибками. Она сама, героиня г-жи Н**, так мягка сердцем и так снисходительна к ближним, ее характер так созрел и возвеличился в трудной школе, которая называется неудавшеюся любовью! Не для смягчения ли нашей души, не для нравственного ли блага предусмотрительная судьба так часто связывает любовью слабого с сильным, достойного с недостойным? не для пользы ли нашей, может быть, она привязывает гордого мужчину к пустой ветренице или высокоразвитую женщину к мальчику-фразеру? Разве при подобных союзах и бедствиях, неразлучных с нами, не крепнет ум, слишком способный засыпать посреди счастливой страсти, не смягчается сердце, вынужденное действовать, и страдать, и мириться с жизнью? Влияние несчастной любви отражается во всяком слове, во всяком поступке нашей Настасьи Александровны: слова эти утешительны, хотя и унылы по временам, поступки много страдавшей женщины отличаются нежностью и благородством. Оттого весь характер выходят верен, и правилен, и привлекателен. Если б Настя г-жи Н**, при самом вступлении в свет отыскала себе супруга, наполненного всеми возможными добродетелями и совершенствами, она могла бы, отдыхая на розах, утратить великую часть своего ума, сердце же так и оставить неразвитым,-- одним словом, превратиться в женщину счастливую и ничтожную. С своей настоящей страстью, с своей печальной борьбой и ошибками Настасья Александровна может быть истинно несчастна по временам, но ничтожной особой она не сделается ни на минуту.

Вот все, что могу я сказать о новой писательнице я о новой повести. Целые репутации женщин-писательниц во Франции и Германии создавались на основании произведений гораздо менее стоящих внимания, нежели повесть "Суженого конем не объедешь", и это обстоятельство отчасти повергает меня в отчаяние. Конкуренция иностранных рассказчиков и романистов тем обиднее, невыносимее для всякого человека, когда либо занимавшегося своей литературой, что известность этих романистов и расскасчиков часто бывает известностью незаслуженною. Многие из наших журналов делают обзоры иностранных периодических изданий; но по моему мнению, до сих пор они оставляют в тени один пункт несомненной важности; именно: глубокий упадок изящной словесности во Франци и Германии. До сих пор еще наша публика находится на этот счет во мраке. Не один читатель закроет мою статью с ужасом, если я скажу ему, что в парижских литературных журналах, даже в величавом "Revue des Deux Mondes", печатаются повести и разсказы, недостойные быть напечатанными в слабейшем русском журнале за летние месяцы,-- что немецкие литературные листки, издающиеся в таком изобилии, щеголяют изящными произведениями, за которыя в Петербурге хороший профессор литературы выставил бы своему семнадцатилетнему ученику самой умеренное число балов. Все это знают многие дилетанты -- и молчат, по терпимости русскаго человека. Лицам, желающим иметь под рукой факт для вящаго убеждения в истине слов наших, мы рекомендуем прочесть еще недавно переведенные у нас разсказы Генри Мюргера (человека, о котором кричат, как о гении) и других его сверстников. В январьской книжке одного нашего периодическаго сборника те же лица могут отыскать повесть "Сон в Спессартском Лесу", взятую из одного первенствующаго в Германии листка, под названием "Novellen-Zeitung", Повесть написана автором с любовью, с уверенностью в своих силах, с псевдопоэтическими отступлениями и, по всей вероятности, трогала своих голубооких читательниц до слез; но, при всем том, написать ее у нас мог бы разве один автор "Жезла Правоты" и "Юродивого мальчика, взыгравшаго в садах Трегуляя". Сотрудник "Немецкой литературной Газеты" разсказывает нам, с ужасающею добросовестностью, о несчастиях некоего герра Конрада, жившаго лет за семьсот до нашего времени и влюбившегося в лесную нимфу, ответившую на его страсть полною взаимностью. Любовники, как и следует во всякой фантастической и трогательной повести, погибают неизвестно за что и по каким причинам,-- кажется, вследствие неприязни королевы эльф, вознегодовавшей по случаю легкаго поведения своей нимфы. В упоминаемой нами повести есть все, что когда либо изобретала досужая германская фантазия; и лесной бал нимф, и пожар, и разрушение замка, и привязанность, продолжающаяся чуть ли не столетие. В довершение всего Конрад оказывается импровизатором, а в важнейших случаях жизни говорит стихами, плохими до невероятности. Подобные произведения могут только являться с успехом в Германии, этой стране, где возможны все извращения читательского вкуса, где Ж. П. Рихтер сказал во всеуслышание: "В юности моей я любил читать книги, ничего в них не понимая. Темнота произведения имела для меня невообразимую прелесть". Читать подобные произведения иногда очень полезно, хотя бы для того, чтоб убедиться в естественности и правоте того направления, которое проникает собою всю отечественную литературу. Каковы бы ни были наши деятели по таланту, каким нападкам ни подвергались бы их произведения со стороны критики, их литературное направление заключает в себе нечто здравое, практическое и твердое. Слабейший из наших современных беллетристов не увлечется фантастическим родом поэзии, не потеряет своей мысли, своих чернил и своего труда, изображая эльф, и сирен, и героев Конрадов, живших на свете во времена Карла Великого. Самый несчастный из наших героев, употребляя плохую прозу для выражения своих мыслей, не заговорит посреди романа стихами, хотя бы стихами сносными. На свете нет эльф и сирен, на свете люди не говорят стихами. Этих двух истин, не существующих для немецкого литератора, достаточно для того, чтоб обуздать фантазию злейшего из наших супер-натуралистов. Наконец, всякий почти из наших товарищей и литературных сверстников, путем рассудка, дошел до одного полезного вывода: по его разумению, жизнь самая простая и, по видимому, самая прозаическая, действительность самая немногосложная по временам бывают любопытнее целого волшебного царства, подобный взгляд на чудеса жизни и действительности возвышает душу, порождает много прекрасных начинаний, делает из словесности нечто прочное и устойчивое, вполне достойное сочувствия публики. Литература, основанная на подобных началах, никогда не представят из себя здания, выстроенного на песке, никогда не сделается праздной забавой или пустым развлечением. <...>