Пашенька

(Провинціальный разсказъ).

То breathe, to feel, to hope -- are worth the pain

Of Death, of Life?

B. Cornwall.

(Дышатъ, чувствовать, надѣяться -- развѣ все это не

стоитъ и жизни и смерти?)

Б. Корнвалль.

I.

Послѣ добраго и гостепріимнаго Арсенія Ильича Самборскаго, всю свою жизнь процвѣтавшаго въ Петербургѣ и въ Петербургѣ же прожившаго три или четыре отличныя наслѣдства, остались двое сыновей, Алексѣй и Викторъ. Алексѣй -- живое изображеніе всѣми любимаго родителя -- считался безукоризненнымъ юношей, держалъ до десяти лошадей на конюшнѣ, танцовалъ превосходно, дѣла же по уцѣлѣвшимъ имѣніямъ велъ весьма-плохо; но, женившись, какъ слѣдуетъ, онъ не только поправилъ свои финансы, но даже сталъ давать великолѣпные обѣды, за которые весь городъ прославилъ его умнѣйшимъ человѣкомъ. Правду сказать, Алексѣй Арсеньевичъ вовсе не блисталъ умственными качествами, но его тучность и физіономія, вѣчно-холодная и какъ-будто озабоченная, совершенно оправдывали лестное вниманіе свѣтскихъ судей и цѣнителей. Несмотря на свои молодые годы, Алексѣй Арсеньевичъ былъ толстъ и вмѣстѣ съ тѣмъ блѣденъ, страдалъ одышкою, на двадцать-шестомъ году лишился волосъ, и вообще не могъ похвалиться завиднымъ здоровьемъ.

Братъ его, Викторъ, плотный и довольно-красивый холостякъ лѣтъ тридцати, въ свою очередь слылъ за отъявленнаго чудака, или, какъ стали говорить недавно, "джентльмена эксцентричнаго". И въ этомъ отношеніи судъ свѣта оказывался загадочнымъ для нашего темнаго пониманія! До того года, въ который начинается нашъ разсказъ, поведеніе Виктора Арсеньевича не имѣло въ себѣ ровно ничего причудливаго. Онъ почти безвыѣздно жилъ въ своихъ владѣніяхъ, вслѣдствіе чего всякій разъ, когда дѣла вынуждали его являться въ столицу, друзья и родственники встрѣчали нашего героя точь-въ-точь какъ путника, только-что вернувшагося изъ степей Аравіи. Мало того, онъ жилъ въ деревнѣ не по-пустому. Онъ занимался своимъ имѣніемъ и его крестьяне благоденствовали безъ конторъ и нѣмцовъ-управляющихъ; это весьма-простое и ничуть не рѣдкое обстоятельство было самымъ эксцентрическимъ изъ всѣхъ дѣяній молодаго человѣка. Вообще Викторъ Арсеньевичъ ничуть не отклонялся отъ законовъ свѣта, ибо одѣвался прилично, жилъ тихо и поддерживалъ свои связи никѣмъ не одолжаясь. Но прозвище чудака и человѣка эксцентричнаго, несмотря на то, былъ его неотъемлемымъ достояніемъ.

Сначала такой странный и нерушимый приговоръ свѣта сердилъ меньшаго Самборскаго; но, войдя въ лѣта, Викторъ Арсеньевичъ сталъ даже имъ утѣшаться. Она, понялъ, что считаться чудакомъ бываетъ иногда полезно и всегда спокойно; уразумѣвъ же сказанную истину, сталъ немного рисоваться въ своихъ идеяхъ и поступкахъ. Поддразнивать и слегка затрогивать людей всегда пріятно, а нашъ Викторъ Арсеньевичъ, кромѣ-того, былъ несомнѣнно уменъ, отчасти самолюбивъ и вполнѣ зналъ себѣ цѣну. Ему стало весело, входя въ ту или другую гостиную, говорить самому себѣ: "всѣ эти люди скорѣе нуждаются во мнѣ, нежели я въ нихъ". Слушая разсказы о стѣсненномъ положеніи одного родственника, о разстроенныхъ дѣлахъ другаго, она, сталъ думать не безъ гордости: "мои дѣла блистательны; я богатъ". Отъ такихъ мыслей нетрудно было перейдти къ изустному ихъ изложенію. Викторъ Арсеньевичъ, доживъ до тридцати лѣтъ, пріобрѣлъ нѣсколько коньковъ, съ которыхъ сбить его было трудно. Онъ любилъ подсмѣиваться надъ петербургскими увеселеніями и столичною роскошью, началъ насмѣшливо отзываться о домахъ, гдѣ его любили и ловили какъ выгоднаго жениха. Онъ ужь находилъ наслажденіе въ толкахъ про чужія дѣла, если они были запутаны и рознились съ его собственными. Чаще прежняго сталъ нашъ пріятель являться въ столицу и заживался въ ней все долѣе и долѣе. Таковъ человѣкъ, даже самый добрый и умный: онъ всегда любитъ озадачивать другихъ и рисоваться передъ другими; въ немъ всегда есть частица актёра, и оттого онъ не можетъ жить безъ зрителей.

Былъ еще конёкъ у эксцентричнаго Виктора Арсеньевича: женитьба и женщины. Объ этомъ предметѣ онъ любилъ говорить очень-много и говорилъ хорошо, вставляя въ свою рѣчь импровизаціи противъ блѣдныхъ, избалованныхъ, ничего-несмыслящихъ въ хозяйствѣ, неразвитыхъ умственно, но до изступленія тщеславныхъ дѣвицъ. Викторъ Арсеньевичъ считался отличнымъ женихомъ, и чѣмъ усерднѣе матери семействъ за нимъ ухаживали, тѣмъ неподатливѣе и угрюмѣе становился предметъ ихъ исканій. Онъ съ охотой развивалъ свои теоріи жизни женатыхъ, и, слушая разсказы о неравныхъ бракахъ, всегда принималъ сторону обвиняемыхъ. Но его словамъ, только въ сельской тиши, только въ маленькихъ городкахъ, только посреди небогатыхъ и патріархальныхъ семействъ человѣкъ, ищущій счастія въ бракѣ, могъ отъискать себѣ милую и любящую сожительницу. А между-тѣмъ уѣздныя барышни и дочери деревенскихъ его сосѣдей вовсе ему не нравились: съ идеаломъ чистоты, добра и простоты, витавшимъ въ воображеніи нашего пріятеля, видимо не улаживалась никакая дѣйствительность. Что же заставляло его и въ деревнѣ и въ Петербургѣ посѣщать домы, обильные невѣстами, знакомиться съ дѣвицами сколько-нибудь-сноснаго вида и толковать о своихъ планахъ съ братомъ, друзьями, тётками и даже другими особами, къ его дѣламъ непричастными? Роль мизантропа и обличителя свѣтскихъ слабостей видимо нравилась нашему герою, а, сверхъ-того, ему было скучно, между-тѣмъ, какъ въ душѣ таилось много любви и много способности къ счастію.

Отдѣливъ себя отъ массы общества и выказавъ нѣкоторую независимость духа, Викторъ Арсеньевичъ самъ наложилъ на себя обязанность быть благоразумнѣе своихъ друзей и родственниковъ. Онъ сталъ еще усерднѣе заниматься своимъ имѣніемъ, устроивать нововведенія -- не щегольскія, но основанныя на практикѣ хозяйства. Хозяйство его прославилось и сдѣлалось образцомъ для сосѣдей. Въ сношеніяхъ пріятельскихъ и сосѣдскихъ, эксцентрическій человѣкъ оказывался существомъ простымъ и негордымъ, услужливымъ, умнымъ и всѣми уважаемымъ. Въ его домъ ѣздили сосѣди съ женами и даже дочерьми, всякій тамъ веселился и дѣлалъ, что хотѣлъ, не стѣсняя радушнаго хозяина. Всѣ просьбы товарищей по уѣзду Викторъ Арсеньевичъ исполнялъ съ полной готовностью и съ равнымъ спокойствіемъ -- шло ли дѣло о ссудѣ книги, о займѣ денегъ для изворота по хозяйству, объ опредѣленіи ли дѣтей въ училища, или о пріисканіи мѣста какому-нибудь недорослю. Но, несмотря на день, полный занятій, несмотря на близость столицы, не взирая на посѣщенія сосѣдей, Викторъ Арсеньевичъ, переступивъ роковый годъ своей жизни, стоя на знаменитомъ mezzo del'cammi'n di nostra vita (въ наше время mezzo del cammin надо считать въ тридцать, а не въ тридцать-пять лѣтъ, какъ прежде считали), началъ скучать и грустить, тяготиться своимъ одиночествомъ, чаще прежняго ѣздить въ Москву и Петербургъ...

II.

Наступленіе поздней осени всегда бываетъ временемъ кризиса для сельскихъ жителей. Охота прекращается; въ домахъ начинаетъ гулять вѣтеръ; дурная дорога полагаетъ конецъ выѣздамъ и прогулкамъ; аппетитъ становится ничтожнымъ. Въ эти тяжкіе дни не одинъ философъ, еще недавно-хвалившій сельское уединеніе и готовый всю свою жизнь пролежать на лонѣ природы, мчится вдаль отъ хозяйственныхъ занятій. Осенью 18... года великая тоска напала на Виктора Арсеньевича. Ѣхать за границу, ввѣривъ имѣніе чужому человѣку, онъ считалъ за непростительное ребячество; стало-быть, оставалось ему для развлеченія: ѣхать или въ Петербургъ или въ Москву. Но, чтобъ хотя сколько-нибудь поразнообразить свою поѣздку, онъ рѣшился отправиться до столицы въ дилижансѣ: видъ своего камердинера, своей собственной кареты давно былъ ему противенъ. Подобно калифу Аль-Рашиду, нашъ пріятель жаждалъ какихъ-нибудь приключеній и встрѣчи съ новыми лицами.

Ѣдучи въ ***, откуда дилижансъ имѣлъ тронуться въ шесть часовъ вечера, нашъ странникъ предавался самымъ безотраднымъ умствованіямъ. Передъ нимъ ужь раскидывался чистый городокъ съ почтовой конторою на горѣ; уже глазъ его различалъ огромную карету около почты; черезъ четверть часа предстояло ему быть въ своемъ уголку дилижанса -- а ни приключеній, ни новыхъ лицъ нигдѣ не оказывалось. "Странная, печальная моя судьба!" думалъ молодой человѣкъ, всегда откровенно говорившій съ самимъ собою: "моя жизнь стала похожа на тихую, свѣтлую, мѣсячную, но такую холодную ночь! Я боленъ безлюдьемъ -- болѣзнью, про которую, кажется, нигдѣ не писано. Существованіе мое гибнетъ, и осень жизни подходитъ ко мнѣ быстро. Ни друзей, ни любимой женщины, ни просто умныхъ пріятелей нѣтъ возлѣ меня; а, видитъ Богъ, немногаго требую я отъ людей и не наполнено мое сердце идеальными поползновеніями! Всю свою молодость сближаясь съ изящнѣйшими но образованію женщинами, не найду я себѣ ни одной даже пріятельницы! Мало того, нѣтъ мнѣ даже отрады посреди тишины и деревенскихъ наслажденій. Отчего съ другими людьми случаются происшествія, неожиданности, непріятности, любовь невзначай, неравные браки? Почему въ одномъ изъ этихъ сѣренькихъ городскихъ домиковъ, подъ окошкомъ, не привидится мнѣ какая-нибудь фея, романическая невинность, деревенская простота, въ которую я могъ бы влюбиться отчаяннымъ образомъ?

Думая подобнымъ образомъ, Викторъ Арсеньевичъ успѣлъ проѣхать изъ конца въ конецъ весь городокъ съ его древнимъ замкомъ и остатками древнихъ укрѣпленій; коляска его остановилась возлѣ конторы дилижансовъ, кондукторъ ужь трубилъ два раза, но экипажъ не трогался: въ маленькихъ городахъ публика не любитъ торопиться. Когда вещи Виктора Арсеньевича перенеслись на имперіалъ кареты и самъ ихъ обладатель влѣзъ въ ея внутренность, пассажиры не всѣ еще собрались. Внимательнымъ и вмѣстѣ тревожнымъ взглядомъ окинулъ нашъ туристъ своихъ восьмерыхъ сосѣдей и сталъ прислушиваться къ ихъ говору. Въ каретѣ происходила бесѣда, обычная при подобныхъ случаяхъ. Изъ одного угла раздался крикъ: Karl!... изъ другаго: Friedrich!... и ужь два нѣмца, невидавшіе другъ друга лѣтъ десять, обнимались по срединѣ экипажа, отдавивъ ноги своимъ сосѣдямъ. Правѣе отъ нихъ, блѣдная, но, очевидно, цѣпкая дама тщательно запирала всѣ окна, будто желая хотя чѣмъ-нибудь насолить публикѣ. Возлѣ дамы два горожанина говорили о политикѣ, крича во все горло, а третій читалъ листокъ Rigaische Zeitung, не взирая на ненастное время и сумракъ. Въ дилижансѣ не слышно было ни одного русскаго слова. Самборскій вздохнулъ и пожалѣлъ о своей каретѣ; но когда ближайшій къ нему сосѣдъ воспламенилъ зловонную сигару и сталъ пускать дымъ прямо въ слабонервную даму, нашему искателю приключеній стало душно, и невыразимой грустью наполнилось все его существо. Въ это время кондукторъ затрубилъ въ третій разъ; въ послѣдній разъ дверцы кареты отворились, и на ступенькѣ показалась молодая, высокая дѣвушка, безъ перчатокъ, въ простенькой бѣлой шляпкѣ и очень-лёгонькомъ шерстяномъ пальто, съ капюшономъ и кисточкой сзади. При появленіи молодой особы, почти всѣ пассажиры поклонились ей, какъ старой и уважаемой знакомкѣ: даже Карлъ и Фридрихъ, люди, очевидно, пріѣзжіе, на-время прекративъ свой крикливый разговоръ, обратили на нее полное вниманіе. Господинъ, курившій вонючую сигару, тутъ же погасилъ ее, старательно спрятавъ окурокъ въ кожаную сигарочницу. "Мейне герренъ!" спросила дѣвушка, какъ-то особенно-свѣтло и привѣтливо поглядѣвъ на всю компанію: "не можете ли указать мнѣ, гдѣ первый нумеръ? Я еще никогда не ѣздила въ дилижансѣ".

Она говорила чистѣйшимъ нѣмецкимъ произношеніемъ, что заставило Виктора Арсеньевича, нелюбившаго нѣмецкаго языка, вздохнуть съ неудовольствіемъ. Онъ, однако, вынулъ свой билетъ и объяснилъ на русскомъ діалектѣ, что первый нумеръ выданъ ему собственно.

-- Извините меня, отвѣтила дѣвушка порусски же не сконфузясь и садясь на первое свободное мѣсто: -- на моемъ билетѣ составился одинъ нумеръ съ вашимъ. И она спустила окно, не соглашаясь на предложеніе Самборскаго помѣняться мѣстами.

-- Мейне фрейлейнъ! раздалось подъ окномъ: -- Лизхенъ хочетъ съ вами абшидъ пеленъ.

-- Дайте сюда Лизхенъ, сказала дѣвушка, и при этомъ приказаніи, кондукторъ, велѣвшій уже кучеру трогаться, вымолвилъ быстро: "ну, чего торопишься?"

Опять отворили дверь и подали крошечную толстую дѣвочку. Новая путешественица взяла дитя на руки, поцаловала ее и отдала назадъ, перекрестивъ ребенка два раза.

"Она русская!" подумалъ Викторъ Арсеньевичъ, ощутивъ какое-то радостное чувство.

-- Что жь мы тутъ копаемся столь долго? сердито спросилъ нѣмецъ, трудившійся надъ рижскими вѣдомостями, въ первый разъ отводя глаза отъ газеты. Но, встрѣтивъ лицо дѣвушки, причинившей всю задержку, суровый любитель политики только поклонился и, кротко замолчавъ, снова погрузился въ чтеніе.

-- Можно ѣхать, господа? спросилъ кондукторъ, отворивъ дверцы и обозрѣвая всю публику, причемъ однакожь глаза его прежде всѣхъ устремились на дѣвушку.

-- Можно, сказала она, слегка улыбнувшись и поглядѣвъ на тощую даму, которой видимо не нравилась общая непонятная предупредительность въ-отношеніи къ ея спутницѣ.

Карета тронулась, и отъ стука колесъ разговоръ сталъ невозможнымъ; одинъ только Карль съ Фридрихомъ, вспоминая событія своей юности, пытались перекрикивать глухой гулъ ѣдущаго экипажа.

-- Помнишь ли ты, какъ Густавъ насыпалъ намъ табаку въ пиво? возглашалъ первый.

-- А помнишь, какъ насъ вывели, питъ скандалъ, изъ собранія? отвѣчалъ его товарищъ громовымъ голосомъ.

Оба они сидѣли въ противоположныхъ углахъ кареты: оттого ихъ крикъ началъ приводить въ отчаяніе другихъ пассажировъ. Съ общаго согласія, Карла и Фридриха наконецъ посадили рядомъ. Пользуясь минутой перемѣщенія, Самборскій во второй разъ предложилъ сосѣдкѣ занять его мѣсто въ уголку кареты, поближе къ дверцамъ и, стало-быть, къ чистому воздуху. На этотъ разъ дѣвушка ласково приняла его предложеніе и пересѣла тотчасъ же, признавшись, что ѣзда начала ужь ее укачивать. При такихъ словахъ всѣ окна кареты вдругъ были спущены, къ ужасу больной дамы, зардѣвшейся отъ негодованія; тогда предметъ общей угодливости тихо попросилъ Виктора Арсеньевича позаботиться о томъ, чтобъ окна пришли въ старое положеніе.

Сумракъ спускался на землю тяжелой свинцовою тучею, и при этомъ тускломъ освѣщеніи Виктору Арсеньевичу легко было разглядѣть во всей подробности свою сосѣдку, которая, значительно поблѣднѣвъ, прижалась къ окну такъ, что ея смѣлый и чистый профиль находился передъ глазами наблюдателя будто въ рамкѣ. Бѣдная дѣвушка, какъ истинное дитя природы, почти задыхалась безъ свѣжаго воздуха и отъ этого глядѣла часто особенно-трогательно. Разсматривая ее съ величайшемъ наслажденіемъ, Викторъ Арсеньевичъ ощущалъ то самое чувство почтенія, которое питали къ незнакомкѣ всѣ пассажиры кареты, жители одного съ ней города. То не было сухое и скучное почтеніе, съ какимъ люди иногда смотрятъ на величавыхъ и чопорныхъ красавицъ, даже просто на горделивыхъ дамъ высокаго роста; ощущеніе, рождавшееся въ Викторѣ Арсеньевичѣ видомъ его сосѣдки, напоминало собой ту деликатность, вслѣдствіе, которой мы не позволяемъ себѣ нескромнаго слова, или грубаго жеста въ присутствіи умнаго, милаго и благовоспитаннаго мальчика хорошей фамиліи. Дѣвушка, о которой идетъ рѣчь, далеко не могла назваться красавицей, но въ изяществѣ всей фигуры и чрезвычайно-умномъ выраженіи лица отказать ей было невозможно. Высокій лобъ, ласковые черные глаза и продолговатый носикъ выказывали въ ней смегливость и проницательность не по лѣтамъ. Она вся была необыкновенно-чиста и прилична; въ обращеніи ея не имѣлось тѣни щепетильности, или провинціальной наивности. Она говорила со всякимъ, отвѣчала на всѣ вопросы и, какъ-бы въ благодарность за общую угодливость, привѣтно смотрѣла на каждаго изъ своихъ спутниковъ. На вопросы Самборскаго отвѣчала она стыдливо, но безъ ужимокъ, примѣшивая къ своей рѣчи провинціализмы, способные насмѣшить всякаго, будь они въ чужихъ устахъ: но ея рѣчи не портились этими смѣшными выраженіями. На первой же станціи Викторъ Арсеньевичъ узналъ отъ самой дѣвушки, что она на-дняхъ только вышла изъ нѣмецкаго пансіона; что ея папаша, *** скій аптекарь, недавно умеръ; что у мамаши ея есть еще племянница, сирота Лизхенъ; что ее самоё зовутъ Пашенькой, и что она ѣдетъ къ своимъ роднымъ, въ третью роту Семеновскаго Полка, гдѣ проживетъ двѣ недѣли, а если Петербургъ ей понравится, то и больше. Въ отвѣтъ на такую откровенность, Самборскій сказалъ ей свое имя и даже съ такимъ прибавленіемъ: "а я, благодаря вашему пансіону, чуть-было не принялъ васъ за нѣмку, что меня могло бы огорчить". Казалось бы, послѣ такихъ словъ и улыбки, съ какою на нихъ отвѣтили, искателю приключеній оставалось поплыть на всѣхъ парусахъ по морю нѣжныхъ разговоровъ; но даже помыслить о нѣжномъ разговорѣ и цѣли его не былъ способенъ Викторъ Арсеньевичъ. Мало того: чья-нибудь нескромная рѣчь въ присутствіи Пашенька обидѣла бы его, возмутила бы такъ, какъ, напримѣръ, возмутило бы дерзкое обращеніе посторонняго съ его родной маленькой сестрою.

Въ свою очередь и юная путешественница, замѣтивъ, что бесѣда съ новымъ человѣкомъ развлекаетъ ее отъ качки экипажа и такимъ-образомъ даетъ ей переводить духъ безъ томительнаго замиранія сердца, дѣлалась менѣе-дика и не разъ начинала говорить первая. Разговоръ ея довершилъ чувство очарованія, овладѣвшее Викторомъ Арсеньевичемъ; мало того, что глаза Пашеньки смѣялись и говорили заодно съ устами, что ея живое личико становилось неизъяснимо-привлекательнымъ при смѣхѣ, удивленіи, спорѣ и вниманіи -- слова ея были такъ же умны и просты, какъ и черныя, ласковыя очи. Ни одного пустаго вопроса, ни одной банальной фразы не примѣтилъ Викторъ Арсеньевичъ въ рѣчахъ своей спутницы. Разсказы Пашеньки объ обычаяхъ нѣмецкаго пансіона были чрезвычайно-смѣшны и метки; въ разспросахъ же своихъ она вѣчно касалась чего-нибудь дѣльнаго. Такъ разузнала она отъ Самборскаго кое-что о родѣ жизни въ деревнѣ, зимой и лѣтомъ и, сверхъ-того, собрала нѣсколько свѣдѣній о Петербургѣ и о томъ, что въ немъ слѣдуетъ осмотрѣть прежде всего и какъ лучше будетъ воспользоваться двумя недѣлями столичной жизни. Вообще, къ нашему сѣверному Вавилону Пашенька не чувствовала ни провинціальнаго страха, ни провинціальнаго удивленія. "У кого денегъ немного (замѣтила она), тому, конечно, во сто разъ веселѣе жить въ маленькомъ городѣ". Вспомнивъ о признакахъ почтенія, возбужденнаго Пашенькой во всѣхъ пассажирахъ, ея согражданахъ, Викторъ Арсеньевичъ не могъ не согласиться съ мнѣніемъ дѣвушки; однако онъ, отъ нечего дѣлать, сталъ нападать на жизнь въ маленькихъ городахъ. "Да, въ Петербургѣ весело (отвѣтила дѣвушка), у насъ въ городѣ скучно, а у васъ въ деревнѣ еще скучнѣе". Викторъ Арсеньевичъ пустился восхвалять прелести деревенскаго спокойствія... "А для чего жь вы оттуда ѣдете? (спросила Пашенька, тихо улыбнувшись). Мн ѣ по чемъ-то кажется, что вы ѣдете въ городъ отъ большой скуки!"

Эта проницательность, соединенная съ беззаботной откровенностью, озадачила Виктора Арсеньевича. Пользуясь свѣтомъ отъ зажженнаго фонаря и тою минутою, когда дѣвушка пустилась разспрашивать одного изъ своихъ визави о здоровьѣ фрау Луизы и маленькихъ Мины, Лины, Иды, Терезы, Лизы, Ѳеди, Эди и Ганса, Викторъ Арсеньевичъ сталъ опять вперять осторожные взгляды въ особу, его заинтересовавшую. Какъ мечтатель и отчасти резонёръ, онъ не любилъ поддаваться чувству безъ достовѣрнаго анализа, не восходя отъ мелкихъ частностей къ сущности дѣла. "Передо мной истинное chef d'oeuvre прихотливой природы!" думалъ онъ, надвигая фуражку на глаза, для-того, чтобъ наблюдать удобнѣе. "Истинно, съ полнымъ хладнокровіемъ говоря, ни порода, ни годы блистательнаго воспитанія не подарятъ женщинѣ этой мягкости движеній, этихъ простыхъ пріемовъ, которые никуда не годились бы отъ одной черты лишней, отъ одного малѣйшаго недостатка, "отъ одного недостающаго луча, отъ одной лишней тѣни"... Взглянемъ на пустяки, на мелочи: женщина можетъ обойдтись безъ красивой руки -- отличныхъ рукъ почти нигдѣ не видно; у этого ребенка, можетъ-быть, надѣвающаго перчатки только по праздникамъ, рука гибка, тонка и развита превосходно! Волосы ея пришли въ безпорядокъ и сами улеглись артистически, а я очень-хорошо видѣлъ, что она ихъ ни разу не поправила! Она грызетъ свои мятныя лепешечки съ такимъ видомъ, какъ-будтобы угощалась ананасами на богатомъ пиру! У ней отличные зубы и она совсѣмъ ихъ не показываетъ... я всегда дивился женщинамъ которыя, имѣя это достоинство, смѣются и мало и тихо! Не дуракъ же я, наконецъ, не ослѣпъ же я, но мнѣ ясно чудится что-то необыкновенно-милое въ покроѣ ея платьица, въ ея бѣлой шляпкѣ, въ этомъ пальто съ кисточкой назади! Мнѣ весело глядѣть на мою сосѣдку, весело и отрадно говорить съ нею! Половина пассажировъ ужь храпитъ; вѣроятно, скоро заснетъ и Пашенька. Я спать не имѣю намѣренія. Мнѣ хочется, чтобъ она поскорѣе заснула. Если она спитъ такъ же хорошо, какъ разговариваетъ, я буду въ-состояніи сказать, по моемъ пріѣздѣ, что сутки прошли не даромъ."

Дѣйствительно, на третьей станціи, послѣ поздняго чая, наступила пора самая забавная для всѣхъ наблюдателей, когда-либо ѣздившихъ въ дилижансѣ. Сопѣніе раздалось во всѣхъ углахъ кареты; особы, до-сихъ-поръ ещё немѣнявшіяся словомъ, храпѣли чуть не на груди другъ у друга; лица измѣнились совершенно; Карль и Фридрихъ удили рыбу носами, сердито урча въ-просонкахъ; тощая дама, уснувъ, помертвѣла и стала похожа на покойника. Викторъ Арсеньевичъ сидѣлъ задумавшись и повернулъ голову такъ, что могъ глядѣть на Пашеньку, не представляя изъ себя докучнаго зрителя. Дѣвушка, прекративъ разговоры, стала внимательно разглядывать всю сцену, слегка приподнимая голову, когда голова Фридриха съ шумомъ стукалась въ чью-нибудь спину, или когда любитель политики ронялъ очки съ носа. Отъ забавныхъ фигуръ глаза ея перепорхнули на Виктора Арсеньевича, поспѣшившаго полузакрыть свои, не безъ замиранія сердца -- такъ боялся онъ показаться смѣшнымъ своей сосѣдкѣ. Вслѣдъ затѣмъ Пашенька совершенно подмостилась къ своему уголку, положила ножки на пустое мѣсто, сняла шляпку и, особенно-плѣнительно изогнувшись всѣмъ корпусомъ, тотчасъ же заснула, выронивъ шляпку изъ рукъ. На своемъ маленькомъ мѣстечкѣ она помѣстилась вся, не трогая никого и не захвативъ вершка изъ пространства, принадлежавшаго кому-либо изъ сосѣдей...

Здѣсь слѣдуетъ признаться, что въ эти минуты нашъ почтенный помѣщикъ началъ чувствовать себя помолодѣвшимъ до крайности. Онъ тихо принялъ на свои руки Пашенькину шляпку, полюбовался ея формою, чистотой бѣлаго атласа и затѣмъ съ прежней робостью поднялъ глаза свои до лица дѣвушки. Пашенька съ закрытыми глазами казалась нехороша собою, но за-то она живо напомнила Самборскому лицо лучшаго изъ его дѣтскихъ товарищей, мальчика, особенно имъ любимаго и много разъ оправдывавшаго первую привязанность нашего пріятеля. Тревожно всматриваясь въ черты сосѣдки, наблюдая всѣ ея движенія и каждую минуту думая: "вотъ она прійметъ неловкую позу, вотъ она повернется некрасивымъ образомъ", Викторъ Арсеньевичъ не дождался, однакожь, со стороны Пашеньки ни непріятнаго склоненія головы, ни дубоватаго поворота, ни глупой сонной улыбки. Дѣвушка спала, какъ-будто чувствуя, что на нее смотрятъ, при каждомъ толчкѣ экипажа слегка выгибаясь и тихо принимая свое обычное положеніе. Только при одномъ, крайне-сильномъ потрясеніи кареты, она глубоко вздохнула и, раскрывъ глаза, сказала Виктору Арсеньевичу: -- мы съ вами одни не спимъ во всей каретѣ.

-- Позвольте вамъ не повѣрить, возразилъ Викторъ Арсеньевичъ, показывая шляпку, спасенную имъ отъ крушенія подъ ногами публики.

-- Ахъ! сказала Пашенька покраснѣвъ: -- а мнѣ казалось, что я только сижу съ запертыми глазами. И она хотѣла взять шляпку обратно, улыбнувшись, въ знакъ благодарности.

-- Спите покойно: -- ваша миленькая шляпка доѣдетъ до города въ-цѣлости.

-- Не уроните же, сказала дѣвушка, засыпая.

Такъ прошла ночь, о которой, вѣроятно, всю жизнь будетъ помнить эксцентричный помѣщикъ.

III.

Свѣжее, морозное осеннее утро загорѣлось надъ полями, среди которыхъ скакала карета съ недремлющимъ нашимъ туристомъ.

Послѣ вчерашняго ненастья и лѣсъ, и озимь, и господскіе домики, попадавшіеся все чаще-и-чаще, глядѣли особенно-весело. Воздухъ холодѣлъ, но солнце грѣло: оттого внутренность почтовдго экипажа представляла изъ себя какую-то оргію въ честь Морфея, картину, никѣмъ ненарисованную и никѣмъ неописанную. Въ разныхъ неслыханныхъ положеніяхъ лежали пассажиры обоего пола: кто скатился на полъ, кто положилъ ноги на подушку сосѣда, кто просыпался отъ сильнаго толчка и, дико взглянувъ по сторонамъ, поднималъ свистъ и храпѣніе, невыразимыя словомъ. Забытый фонарь догоралъ и ужь началъ испускать длинное облако, когда, наконецъ, его погасила твердая рука Виктора Арсеньевича, на котораго и спереди и съ правой стороны поминутно валились головы, руки и туловища дремавшихъ сосѣдей. Но слѣва все оставалось въ прежнемъ положеніи: Пашенька не захватила ни пяди чужихъ владѣній и не отдала никому вершка изъ своихъ собственныхъ. Она тихо спала, сложивъ руки; можно было отвѣчать, что даже сны снятся ей тихіе и радостные -- такъ привѣтливо и ясно смотрѣло ея свѣжее личико. Наконецъ солнце, загорѣвшись прямо въ боковое окно кареты, потревожило Пашеньку; она раскрыла глаза, улыбнувшись своею особенной, тихой и едва-примѣтной улыбкой, неразлучной спутницей счастливыхъ натуръ и счастливаго возраста. Затѣмъ одна минута посвятилась на туалетъ, приглаживанію волосъ и надѣванію шляпки. Этихъ минутъ оказалось болѣе, чѣмъ достаточно; только по одному, немного-лѣнивому выраженію глазъ можно было примѣтить, что дѣвушка спала и спала очень-крѣпко. Въ первый разъ во всю свою жизнь Викторъ Арсеньевичъ почувствовалъ себя неловкимъ -- и передъ кѣмъ же?-- передъ дѣвочкой безъ перчатокъ, передъ дочерью уѣзднаго аптекаря! Ему скорѣй хотѣлось привѣтствовать Пашеньку, заговорить съ нею, опять наслаждаться звуками ея тихаго голоса (тихій голосъ -- великая вещь въ женщинѣ; смотри Шекспира) и, странное дѣло, онъ находилъ себя упорно-молчаливымъ, тупымъ и дубоватымъ. Ему желательно было отпустить какую-нибудь умную фразу, пріятную шуточку... Желаніе, никогда не увѣнчивающееся успѣхомъ! Богъ знаетъ, какія рѣчи потекли бы у него изъ устъ, еслибъ сама Пашенька не положила предѣла такому состоянію, спросивъ у него, сколько верстъ осталось до Петербурга.

Едва наши молодые люди завели бесѣду и принялись любоваться сонными фигурами Карла и Фридриха, какъ карета остановилась возлѣ красиваго домика, въ родѣ дачи, и кондукторъ, вѣжливо отворивъ дверцы, попросилъ своихъ пассажировъ немного потѣсниться, чтобъ дать мѣсто двумъ новымъ путешественникамъ. Прекословіе не повело бы ни къ чему: въ каретѣ было двѣнадцать мѣстъ, между которыми два оставались еще незанятыми. Со вздохами и протяжными зѣвками публика стала жаться къ угламъ, между-тѣмъ, какъ къ дилижансу подъѣхала красивая коляска съ двумя сѣдоками, презрительно-глядѣвшими на своихъ будущихъ спутниковъ. Еще нога новыхъ пассажировъ не была въ почтовой каретѣ, еще вещи ихъ не были перетащены на имперіалъ, а ужь вся недавно-дремавшая публика почувствовала недовѣрчивость къ этимъ щеголеватымъ туристамъ въ круглыхъ шляпахъ и сюртучкахъ самаго лучшаго покроя. То были очевидно два столичные льва, возвращавшіеся съ небольшой поѣздки за городъ; они только-что поужинали и доѣхали до большой дороги въ коляскѣ своего амфитріона. Глядя на нихъ, можно было подумать, что ѣзда въ дилижансѣ съ небогатыми пассажирами представляетъ для нихъ какой-то стыдъ. Десятки шутокъ сыпались на дилижансъ, на ямщика и на кондуктора, который, озадаченный такими привѣтствіями, стоялъ не надѣвая шапки. Послѣ долгихъ переговоровъ и многихъ презрительныхъ усмѣшекъ, юноши помѣстились въ каретѣ, не поклонясь никому и болтая между собою; только старшій изъ нихъ что-то сказалъ на ухо младшему и взглянулъ на Пашеньку, конечно, непонявшую, что ее похвалили на какомъ-то странномъ нарѣчіи.

Столичный житель вообще тщеславенъ; эту истину знаетъ, конечно, всякій изъ нашихъ читателей; но едва-ли всѣмъ извѣстно, до какой степени доходитъ тщеславіе внѣ столицы, посреди положеній несовсѣмъ-пріятныхъ и несовсѣмъ-львиныхъ. Не одинъ членъ модной молодежи немного напоминаетъ собою обитателя Нука-Гивы, неумѣющаго отличить платья отъ человѣка. Мы знаемъ не одного господина, скорѣе готоваго умереть, нежели поѣхать по шоссе въ старомъ рыдванѣ, или даже въ дилижансѣ, рядомъ съ небогатой публикой въ неизящныхъ нарядахъ. Если истинно-столичному франту и выпадетъ иногда на долю такое бѣдствіе, то онъ тотчасъ начнетъ принимать противъ него всѣ должныя мѣры. Такъ онъ непремѣнно сообщитъ во всеуслышаніе, что одно только неслыханное стеченіе обстоятельствъ вынудило его сѣсть въ общую карету, что онъ обыкновенно ѣздитъ въ собственной каретѣ, выписанной изъ Лондона, что его друзья, князь Сергѣй Ильичъ и графъ Алексѣй Юрьевичъ расхохотались бы, увидя его въ такомъ странномъ экипажѣ. У настоящаго свѣтскаго льва, даже если онъ очень-уменъ, всегда есть запасъ громкихъ фамилій для озадачиванія своихъ собесѣдниковъ. Разсказавъ все, что слѣдуетъ, онъ, натурально, оскорбится тѣмъ; что его рѣчь не произвела должнаго впечатлѣнія на слушателей, начнетъ морщиться и сердиться, захватывать чужія мѣста, подсмѣиваться надъ какимъ-нибудь простакомъ-сосѣдомъ, надменно ухаживать за своей сосѣдкой, если она недурна собою, и такимъ образомъ, насоливъ всѣмъ и каждому, при концѣ поѣздки непремѣнно наткнется на непріятность.

Два молодые щеголя, усѣвшіеся противъ Виктора Арсеньевича и Пашеньки, оказались истинными львами, и къ тому еще, на бѣду, молодыми, неопытными львами. Они дѣйствительно никогда не ѣздили въ дилижансѣ. Старшій изъ нихъ тотчасъ же вступилъ въ разговоръ съ Пашенькой, увлекся ея довѣрчивой словоохотливостью, мысленно поздравилъ себя съ побѣдою, и успѣлъ раза два заставить покраснѣть свою собесѣдницу. Второй, закуривъ сигару и вставивъ лорнетъ въ глазъ, отдѣлилъ Виктора Арсеньевича отъ другихъ спутниковъ и мало-по-малу удостоилъ его своимъ разговоромъ. Узнавъ, что Викторъ Арсеньевичъ имѣетъ деревню подъ Петербургомъ, молодой человѣкъ сталъ перебирать всѣхъ помѣщиковъ его роднаго уѣзда такъ подробно, какъ-будто жилъ съ ними Богъ знаетъ сколько лѣтъ. Нѣсколько знакомыхъ именъ коснулись слуха Самборскаго, поспѣшившаго сказать съ улыбкой: "однако вы, какъ кажется, считаете нашу братью, подгородныхъ владѣльцевъ, порядочными медвѣдями!" На это ему было отвѣчено десяткомъ знакомыхъ, а иногда и родныхъ ему фамилій. Каждый изъ названныхъ джентльменовъ, если только имѣлъ несчастіе проживать въ деревнѣ, безжалостно причислялся къ разряду медвѣдей и чудаковъ. "Конечно, прибавилъ денди, всѣмъ имъ еще далеко до моего добраго друга Виктора Самборскаго, о которомъ и вы, вѣрно, слышали; но надо не упускать изъ виду, что подобныхъ эксцентриковъ, можетъ-быть, немного во всей Россіи"...

Можно представить себѣ чувства нашего добраго помѣщика при такомъ отзывѣ и еще болѣе при извѣстіи о томъ, что противъ него сидитъ другъ, никогда имъ невиданный! Зная, что столичный левъ часто лжетъ безъ надобности, Викторъ Арсеньевичъ поспѣшилъ привести свое лицо въ обычное положеніе, но въ эту минуту глаза его встрѣтились съ удивленнымъ взглядомъ Пашеньки, никогда неслыхавшей и невоображавшей ничего подобнаго. Онъ поспѣшилъ обмѣняться съ дѣвушкой одною едва-примѣтной улыбкой, пустился разспрашивать сроего новаго пріятеля о всѣхъ смѣшныхъ дѣяніяхъ Виктора Самборскаго и, какъ слѣдуетъ ожидать, былъ награжденъ со стороны молодаго человѣка самымъ подробнымъ и во многихъ отношеніяхъ нелживымъ разборомъ собственной своей особы и своихъ дѣяній.

Едва прекратился этотъ нелишснный занимательности разговоръ, какъ оба новые пассажира, ближе приглядѣвшись къ Пашенькѣ, атаковали ее любезностями съ двухъ сторонъ, съ двухъ противоположныхъ пунктовъ. Старшій узнавалъ названіе дома, въ которомъ она остановится; меньшой объявлялъ, что отъ сотворенія дилижансовъ не сиживало въ нихъ особы столь привлекательной. Первый давалъ адресы модистокъ и магазиновъ, второй сообщалъ, что лично явится къ своей новой знакомкѣ и покажетъ ей Петербургъ во всей подробности. Глубоко-оскорбленный этой болтовнею и еще болѣе взглядами, съ ней неразлучными, Викторъ Арсеньевичъ устремился-было на помощь дѣвушкѣ, но она остановила его своею прежней, едва-примѣтной усмѣшкой. Съ той минуты, какъ въ ея присутствіи одинъ изъ волокитъ похвастался дружбой съ незнакомымъ ему человѣкомъ, Пашенька дурачила львовъ, а не львы приставали къ Пашенькѣ. Необыкновенно-мило и весело было смотрѣть и слушать, какъ шалунья отвертывалась отъ рѣчей слишкомъ-рѣзкихъ, отдѣлывалась отъ объясненій слишкомъ-пламенныхъ и, не кокетничая ни на волосъ, не давала своимъ новымъ поклонникамъ ступить одного шагу лишняго. Съ помощью спокойной простоты своихъ отвѣтовъ, простоты, какая дается только женщинамъ, очень-привыкшимъ нравиться, Пашенька дѣлала всякую грубость невозможною; бесѣда молодыхъ фатовъ то-и-дѣло прекращалась безъ поощренія, и любезность ихъ падала, какъ падаетъ парусъ безъ вѣтра. Ни одной ужимки, ни одного ободрительнаго слова не позволила себѣ дѣвушка. Львы поинтересовались ея жительствомъ въ Петербургѣ -- она назвала домъ и улицу; спросили ее объ имени -- она отвѣтила: "Прасковья Михайловна"; ей сказали Нѣсколько глупыхъ любезностей -- она тихо улыбнулась, будто желая сказать: "что жь дальше?" Она хорошо понимала, что у всякой красивой дѣвушки есть и будутъ поклонники всякаго сорта, но самая мысль о кокетствѣ и двусмысленныхъ разговорахъ была чужда ея чистому разуму. Обращенія ея съ столичными юношами нельзя было ни перенять, ни подвести подъ житейскія правила: никакая женская ловкость не могла возвыситься до подобной степени. Тугъ была въ дѣлѣ одна чистая, умная и благородно-самоувѣренная натура.

На послѣдней станціи къ Петербургу, именно въ Стрѣльнѣ, Пашенькѣ пришлось выдержать послѣдній натискъ своихъ новыхъ обожателей. Карета остановилась передъ самымъ паркомъ, и пассажиры выползли изъ нея на свѣжій воздухъ. Ясно и привѣтливо глядѣли безлиственныя деревья, мелкая изморозь лежала по всей сухой дорогѣ, и осеннняя, силы возбуждающая прохлада окончательно расшевелила нашихъ путниковъ. Гурьбой двинулись они всѣ къ аллеямъ стрѣленскаго сада и вдругъ остановились у самыхъ дверецъ кареты, строя гримасы и совершая странныя тѣлодвиженія. Отъ долгаго сидѣнья на мѣстахъ у каждаго затекли ноги, свобода движеній пропала, между-тѣмъ какъ кровь, принявъ свое обычное обращеніе, начала покалывать затекшіе члены будто мильйономъ тончайшихъ булавокъ. Любитель политики остановился на одной ногѣ въ видѣ журавля, поджавъ подъ себя другую ногу, нѣмецкіе Орестъ и Пиладъ, Карль съ Фридрихомъ, сѣли на первой завалинкѣ, ихъ ноги болтались, какъ мѣшки съ паклею. Пашенька дѣлала крошечные шаги, морщась и все-таки улыбаясь; старшій изъ петербургскихъ львовъ хотѣлъ подойдти къ ней, но вскрикнулъ и остановился на полдорогѣ, согнувъ колѣни и удержавшись за перилы мостика. Часть нападенія выпала на долю меньшаго товарища; вдвоемъ съ дѣвушкой дошли они до аллеи; но здѣсь, должно-быть, нашъ левъ позволилъ себѣ объясненіе слишкомъ-рѣзкое, потому-что дѣвочка ловко высвободила свою руку изъ-подъ руки спутника и тревожно взглянула къ сторонѣ экипажа. Догадавшись въ чемъ дѣло, Викторъ Арсеньевичъ, приспѣвшій на выручку, не удостоивъ ни словомъ, ни взглядомъ своего недавняго собесѣдника, предложилъ свою руку Пашенькѣ и тихо пошелъ съ нею до кареты. Дѣвочка была блѣдна и глядѣла какъ-то особенно-грустно. Есть женскія натуры, на которыя грубый жестъ и дерзкое слово дѣйствуютъ съ ужасающею силою, и -- странное дѣло! особы наиболѣе-откровенныя, даже довѣрчивыя и какъ-будто вольныя въ своемъ обращеніи, при такихъ случаяхъ выказываютъ наиболѣе болѣзненной стыдливости. Вся кровь нашего помѣщика кипѣла отъ злобы, но и молодой левъ, упорно-слѣдовавшій за нашей парою, чувствовалъ себя неменѣе озлобленнымъ. Презрительное молчаніе Самборскаго, общее нерасположеніе пассажировъ еще болѣе раздражали дерзкаго юношу. "А вы далеко располагаете идти съ моею дамою?" спросилъ онъ, заграждая путь къ экипажу.

Виктору Арсеньевичу, какъ сильному деревенскому жителю, стоило только сдѣлать одно движеніе локтемъ, не отвѣчая. Худенькій юноша отлетѣлъ шаговъ на пять въ сторону и едва устоялъ на ногахъ. Не помня себя, онъ опять кинулся за нашей парою, но въ ту же минуту встрѣтилъ неожиданный отпоръ со стороны всѣхъ пассажировъ. "Halt!" закричалъ изъ экипажа читатель рижскихъ вѣдомостей: -- ни шагу далѣе, молодой господинъ!"-- "Государь мой, въ свою очередь возопилъ Карлъ: -- человѣкъ, начинающій ссору, не будетъ сидѣть въ каретѣ съ нами!"-- "Не нужно мнѣ сидѣть съ вами!" насмѣшливо возразилъ юноша, оглядѣвъ нѣмца въ стеклышко съ головы до кончика сапоговъ: -- мнѣ нужно узнать только имя господина, позволившаго себѣ шутить со мною!"

Въ это время Викторъ Арсеньевичъ, усадивъ и успокоивъ Пашеньку, высунулъ голову въ окно, прямо противъ разъяреннаго противника. "Имя мое (коротко замѣтилъ онъ) вы сами намъ повторяли разъ двадцать. Я тотъ самый чудакъ Самборскій, котораго вы сейчасъ называли своимъ добрымъ пріятелемъ!"

Тутъ ужь никакая сила не могла остановить хохота всей публики. Рѣчи щоголя о причудахъ Виктора Самборскаго были еще у всѣхъ въ памяти: можно судить, каково было волокитѣ, уличенному всенародно въ глупѣйшемъ, непростительномъ хвастовствѣ, и хвастовствѣ, сверхъ того, ничѣмъ-неоправдываемомъ! Уязвленный въ самое болѣзненное мѣсто души своей, молодой человѣкъ поблѣднѣлъ, вздрогнулъ и наконецъ таки-потерялся. Въ эту тяжкую минуту кондукторъ затрубилъ въ рогъ, приглашая садиться остальныхъ пассажировъ. Едва помня что дѣлаетъ, бѣдный столичный герой ступилъ на подножку, посреди общаго шума и смѣха. Но тутъ встрѣтила его грозная фигура Фридриха, дѣтины лѣтъ сорока и статей самыхъ атлетическихъ.

-- Кондукторъ! произнесъ Фридрихъ, совершенно загородивъ дорогу преслѣдователю Пашеньки:-- кондукторъ, мы не желаемъ ѣхать въ одной каретѣ съ этимъ господиномъ: этотъ господинъ велъ себя неприлично. Онъ пойдетъ пѣшкомъ, потому-что рядомъ сидѣть съ нимъ никто изъ насъ не желаетъ! Господа, согласны вы на это?

-- Согласны! согласны! въ одинъ голосъ повторили Карлъ, любители политики, мужъ фрау Луизы, Викторъ Арсеньевичъ -- всѣ, кромѣ Пашеньки и хворой дамы, заинтересованной щеголеватымъ юношей. Услышавъ такой неотразимый отзывъ, кондукторъ притворилъ дверцы и усѣлся на козлахъ.

"Что мнѣ дѣлать? какъ дойду я до Петербурга?" возглашалъ преслѣдователь Пашеньки, совершенно-потерявшійся. Но сочувствія не нашлось ни въ комъ -- даже въ его товарищѣ, смирно-умѣстившемся гдѣ-то въ наружныхъ мѣстахъ. На отчаянные крики несчастнаго отвѣтомъ былъ одинъ только смѣхъ! Кондукторъ смѣялся, пассажиры смѣялись, ямщики улыбались, почесывая затылокъ.

-- Да это не можетъ такъ остаться! опять произнесъ антагонистъ нашего чудака.-- Я не пойду пѣшкомъ. Гдѣ видано, чтобъ людей бросали посреди дороги?

-- Вы не на островахъ Тихаго Океана! шутливо отвѣтилъ любитель политики, только-что прочитавшій статью о какомъ-то мореплавателѣ.

-- Поѣзжайте въ сергіевскомъ дилижансѣ! крикнулъ изъ окна Карлъ, первый, провозгласившій изгнаніе и первый, сжалившійся надъ изгнанникомъ.

IV.

Послѣ вышеразсказанной трагикомической исторіи, пассажиры наши сблизились, какъ родные. Всю дорогу до Петербурга они отпускали шуточки, смѣялись и пытались посредствомъ удвоенной предупредительности разогнать грустное впечатлѣніе, произведенное всѣмъ этимъ эпизодомъ на Пашеньку. Но веселость ихъ видимо пропадала даромъ: дѣвушка отвѣчала имъ только изрѣдка и внимательно глядѣла изъ окна на ряды дачъ, обрамливавшихъ всю дорогу. Такое любопытство какъ-нельзя-лучше объяснялось тѣмъ, что Пашенька видитъ окрестности Петербурга въ первый разъ, но тѣмъ неменѣе Виктору Арсеньевичу чудилось въ ея задумчивости нѣчто особенно-трогательное. Подмѣтивъ въ глазахъ сосѣдки своей выраженіе легкаго унынія, Викторъ Арсеньевичъ далъ полную волю своей фантазіи. Слезы готовы были навернуться на его глазахъ; онъ давалъ себѣ слово непремѣнно застрѣлить молодаго льва, обидѣвшаго беззащитную дѣвочку: онъ отъ души желалъ, чтобъ юноша на другой же день явился въ его квартиру требовать кроваваго удовлетворенія. Онъ не сомнѣвался, что Пашенька глядитъ печально вслѣдствіе недавней исторіи. Въ первый разъ отъ-роду ей пришлось услышать нескромныя слова; въ первый разъ ея чистой, довѣрчивой натурѣ пришлось столкнуться съ печальной дѣйствительностью! Бѣдное дитя, бѣдная одинокая путешественница! Ты такъ вѣрила въ свою ловкость и неприкосновенность, ты такъ откровенно разсчитывала на должное тебѣ почтеніе, ты глядѣла вокругъ себя такъ бодро, такъ привѣтливо -- и вотъ одной минуты достаточно для показанія всей твоей слабости и беззащитности! Какъ подѣйствуетъ на тебя эта горькая минута разочарованія? Долго ли останется при тебѣ твое дѣвическое безстрастіе, твоя юная простота и чистота помысловъ? Что сдѣлается изъ тебя посреди самой столицы, если одинъ воздухъ ея окрестностей пахнулъ на тебя такъ тлетворно! Боже мой, Боже мой! не-уже-ли наконецъ судьба не пошлетъ тебѣ добраго генія, не позаботится о сохраненіи того, что мы всѣ привыкли считать драгоцѣннымъ и милымъ?.. Но кто въ наше время вѣритъ добрымъ геніямъ? кто сочтетъ себя въ-правѣ передѣлывать житейскія дѣла по-своему? Не будь у этой дѣвушки милаго личика, кто сталъ бы хоть одну минуту думать о томъ, что ждетъ ее въ Петербургѣ?..

Кондукторъ, ужь цѣлые полчаса трубившій безостановочно, наконецъ испустилъ затѣйливую финальную стретту, несомнѣнно-доставляющую людямъ гораздо-болѣе удовольствія, чѣмъ всѣ заключительные фокусы итальянскихъ арій въ оперѣ. Карета остановилась подъ стеклянными сводами петербургской конторы дилижансовъ, а Викторъ Арсеньевичъ, будто проснувшись послѣ тревожнаго, но довольно-сладкаго сна, отправился въ общую залу, слѣдомъ за другими путниками. При разборахъ бумагъ и захватываніи извощиковъ, столпившихся къ подъѣзду, пассажиры выказали всю эгоистическую вѣтренность человѣческой натуры: никто изъ нихъ не позаботился о вещахъ Пашеньки, никто не удостовѣрился хорошенько, будетъ ли на чемъ ѣхать по городу той дѣвочкѣ, которую такъ недавно всѣ покоили, чтили и лелѣяли. Всѣ дрожки были расхватаны, улица опустѣла, какъ всѣ улицы часовъ въ восемь утра; передъ подъѣздомъ конторы осталась только коляска Алексѣя Арсеньевича, присланная за братомъ къ условленному часу. Задумчиво становясь на подножку, Викторъ Арсеньевичъ примѣтилъ на троттуарѣ, въ двухъ шагахъ отъ себя, молодую сосѣдку по дилижансу, бодро тащившую свой sac de voyage и осматривавшуюся по сторонамъ. Вскричать Прасковьѣ Михайловнѣ и подойти къ дѣвушкѣ было дѣломъ одлого мгновенія. "Боже мой!" продолжалъ Самборскій, обращаясь къ ней: "да какъ же наконецъ вы дойдете до вашей тётки? Знаете ли вы гдѣ Семеновскій Полкъ? Въ эту пору, можетъ-быть, совсѣмъ не удастся найдти дрожекъ!"

Пашенька поблагодарила за вниманіе и сказала, что любитъ ходить пѣшкомъ; но, услыхавъ, что до Семеновскаго Полка по-крайней-мѣрѣ версты три, она простодушно ахнула и чуть не уронила своихъ скромныхъ пожитковъ. Тогда Викторъ Арсеньевичъ, не слушая никакихъ возраженій, посадилъ Пашеньку въ коляску, далъ нужныя приказанія кучеру и, снявъ шляпу, почтительно простился съ юной путешественницей. Въ свою очередь и дѣвушка протянула ему обѣ руки, на этотъ разъ ужь облеченныя въ пару сѣренькихъ перчатокъ. Она поблагодарила его за услугу, сказала, что онъ ведетъ себя, какъ истинно-добрый сосѣдъ, что она будетъ рада увидать его въ городѣ ***, что мамаша ея и всѣ ейные родственники почтутъ за особенное удовольствіе, если онъ, по какому-нибудь случаю находясь въ ихъ городѣ, заглянетъ къ нимъ въ домикъ. Затѣмъ она ускакала, видимо-довольная и собою, и Петербургомъ, и Викторомъ Арсеньевичемъ, а болѣе всего коляской и великолѣпными лошадьми.

"Богъ съ тобою, милая, добрая, умненькая дѣвочка!" размышлялъ Викторъ Арсеньевичъ, проводивъ Пашеньку глазами и направляя свой путь къ Гагаринской Пристани: "Богъ съ тобой, моя маленькая Пашенька! Пускай Петербургъ тебѣ понравится и пусть вынесешь ты изъ него впечатлѣніе такое же отрадное и свѣжее, какъ то впечатлѣніе, какое ты сама на всѣхъ производишь! Пускай за счастливые двѣнадцать часовъ, проведенные мною въ твоемъ присутствіи, судьба заплатитъ тебѣ цѣлой жизнью спокойствія и радости, веселаго смѣха и беззаботныхъ шалостей! Пусть всякій человѣкъ, когда-либо увидавшій Пашеньку, чтитъ и покоитъ ее такъ, какъ покоятъ и чтутъ ее сосѣди и друзья по городу; пусть скорѣй найдетъ она себѣ любящаго и твердаго человѣка, способнаго цѣнить и строго охранять доставшееся ему сокровище. Но съищетъ ли дѣвушка такого человѣка? Гдѣ водятся такіе люди? Не-уже-ли и ей прійдется современемъ утратить свои достоинства, засохнуть посреди провинціальной жизни, связать себя съ существованіемъ какого-нибудь гуляки? Пашенька и бѣдность, Пашенька и недостойный мужъ... нѣтъ, не могу вообразить себѣ этого вмѣстѣ! Еслибъ какой-нибудь волшебникъ открылъ мнѣ, что ее ждетъ будущность подобнаго рода, я отдалъ бы часть жизни за спасеніе Пашеньки, я самъ сталъ бы охранять ее, какъ отецъ... отчего же не какъ мужъ?.. Довольно-любопытно было бы, отъ нечего дѣлать, позволить себѣ подобную фантазію! Что бъ, напримѣръ, вышло, еслибъ я, отъ своей собственной персоны, началъ слѣдить за этой дѣвочкой и, хорошенько ознакомившись съ нею и полюбивъ ее прочной привязанностью, предложилъ ей свое сердце и, разумѣется, свою руку?.."

При этихъ словахъ Викторъ Арсеньевичъ внезапно уперся въ какую-то гранитную стѣнку и слегка ссадилъ себѣ колѣно о камень, съ изумленіемъ оглянувшись направо и налѣво. Онъ стоялъ у самой Невы, на Дворцовой Набережной, совершивъ болѣе чѣмъ половину дороги, и самъ не понимая отчего переходъ совершился такъ быстро. Ему казалось, что онъ не прошелъ сорока шаговъ отъ зданія конторы дилижансовъ.

"Теперь я вижу, что Пашенька дѣйствительно интересуетъ меня!" подумалъ онъ, отмѣривая огромные шаги: "вижу, вижу -- и конечно не сѣтую: подобнаго рода ощущенія даются мнѣ слишкомъ-рѣдко! Завтра, конечно, образъ моей доброй сосѣдки по дилижансу померкнетъ и забудется, но теперь онъ живъ и свѣжъ; онъ тѣшитъ меня и радуетъ! Если меня веселятъ воздушные замки, станемъ строить воздушные замки. Лучше быть глупымъ и счастливымъ, нежели считать себя мудрецомъ и лопаться отъ унынія! Положимъ, что я влюбился въ Пашеньку, въ бѣдную дочь аптекарши -- влюбился и предназначаю ее себѣ въ подруги жизни: какъ бы сталъ я дѣйствовать? Вопервыхъ, я нѣсколько мѣсяцевъ собиралъ бы свѣдѣніе объ этой дѣвочкѣ, и какъ бы тѣшился я всякимъ добрымъ о ней извѣстіемъ! Потомъ я сошелся бы съ ея семействомъ -- дѣло нетрудное: по ея же словамъ, отецъ Пашеньки занималъ какую-то должность въ нашихъ имѣніяхъ. Не выдавая себя ни однимъ словомъ, не позволяя себѣ тѣни нѣжностей и тому подобнаго, я изучилъ бы Пашеньку въ-подробности и, конечно, извлекъ бы изъ своихъ наблюденій что-нибудь одно: или увѣренность въ ея достоинствахъ, или противное убѣжденіе. Но положимъ, что дѣвочка выдержала съ честью этотъ трудный экзаменъ -- открылся ли бы я ей и тогда? Конечно, нѣтъ. Сплетни, хлопоты, проза приготовленій, удивленіе городка, слухи въ столицѣ -- все это зло и бѣда, которыхъ избѣгать надо. Наконецъ сама Пашенька должна прежде всего стать въ положеніе почетное и независимое. Я купилъ бы подъ городомъ *** порядочное имѣніе, отдѣлалъ бы его превосходно и въ одинъ прекрасный день, все еще не открывая своихъ плановъ, пригласилъ бы къ себѣ семейство дѣвушки. Неожиданно, невзначай, подготовивъ всѣ нити, до-сыта насладившись ея смущеніемъ, ея догадками, всей сладостью нечаянности и неизвѣстности..."

-- Пустынникъ! чудакъ! сквайръ Санктпетербургской Губерніи! въ это время раздалось подъ самымъ ухомъ Виктора Арсеньевича: -- съ которыхъ поръ принято въ вашемъ уединеніи ходить по комнатамъ въ шляпахъ?

Эксцентричный человѣкъ дѣйствительно находился въ залѣ своего старшаго брата. Передъ нимъ стояли его belle soeur и одна ея родственница, а самъ Алексѣй Арсеньевичъ, хозяинъ дома, собирался лобызать рѣдкаго гостя, хохоча и переваливаясь всѣмъ тѣломъ; у дверей стояли два служителя, готовые принять пальто и палку изъ рукъ помѣщика; на лицахъ ихъ играла почтительная, слабая, однако немного-насмѣшливая улыбка. Молодой человѣкъ оглянулся и разсмѣялся самъ: точно, онъ и звонилъ, и проходилъ мимо швейцара, и совершилъ всѣ повороты по лѣстницѣ, и вошелъ направо, а не налѣво, то-есть въ залу, а не въ дѣтскія комнаты; но какъ все это совершилось, онъ не могъ дать себѣ никакаго отчета. "Ха! ха! ха! ха! ха!" шумѣлъ Алексѣи Арсеньевичъ, въ присутствіи очень-близкихъ людей дозволявшій себѣ нѣкоторыя отклоненія отъ "порядочности", между-прочимъ, и громкій смѣхъ: -- "ха! ха! ха! позвольте узнать, обитатель болотистой Аравіи, какую хорошенькую дамочку изволили вы отправлять изъ почтовой конторы въ Семеновскій Полкъ на моихъ лошадяхъ?"

-- Послѣ разскажу, отвѣтилъ Викторъ Арсеньевичъ, привѣтствуя домашнихъ и освобождаясь отъ своего пальто: -- разскажу во всей подробности, потому-что мнѣ весело говорить обо всемъ этомъ. И въ деревенской Аравіи иногда происходятъ романы, что бъ ни говорили подобные тебѣ ненавистники уединенія.

-- Послушаемъ твой аравійскій романъ, замѣтилъ старшій братъ, стуча но плечу путешественника.

-- Только, пожалуйста, безъ печальнаго окончанія, прибавила belle-soeur съ несовсѣмъ-обязательною усмѣшкой.

-- Не всѣ романы печально кончаются, сестрица, замѣтить Викторъ Алексѣевичъ, пробираясь въ свои комнаты.

V.

Пробывъ въ столицѣ болѣе двухъ недѣль, эксцентричный джентльменъ сталъ собираться въ дорогу. Вообще на этотъ разъ онъ велъ себя тихо и кротко, не затрогивалъ никого изъ родныхъ, часто писалъ письма, бесѣдовалъ съ старшимъ братомъ наединѣ, и вынулъ изъ ломбарда порядочную сумму денегъ для какой-то немногосложной, но таинственной операціи. Когда наступилъ день отъѣзда, Викторъ Арсеньевичъ въ послѣдній разъ пообѣдалъ въ родномъ семействѣ и, поцаловавшись съ сестрою, увелъ своего тучнаго амфитріона въ большой зеленый кабинетъ, гдѣ оба брата усѣлись рядкомъ, закуривъ по сигарѣ. Таковъ у нихъ велся обычай при разставаньи, на долгое ли или на короткое время. Семейство Самборскихъ всегда славилось родственнымъ согласіемъ, и хотя Викторъ, съ моральной точки зрѣнія, могъ считаться антиподомъ Алексѣя, но оба они любили другъ друга сдержанною, спокойною, а вмѣстѣ съ тѣмъ истинно-братскою привязанностью. Поговорить наединѣ передъ разставаньемъ и выкурить вдвоемъ по сигарѣ, толкуя о своихъ домашнихъ дѣлахъ, было для нихъ обоихъ закономъ, привычкою, обрядомъ. Секретовъ между братьями не имѣлось никогда; жизнь обоихъ текла мѣрно и однообразно: стало-быть, подобныя совѣщанія, отличаясь благородствомъ своего происхожденія, не могли назваться очень-занимательными. Но въ день, о которомъ идетъ рѣчь, и Алексѣй и Викторъ прощались какъ-то дружественнѣе, какъ-то торжественнѣе: ихъ лица выказывали особенную заботу, смѣшанную съ проблесками теплаго чувства. Старшій братъ первый началъ говорить, и въ словахъ его, приправленныхъ обычными насмѣшливыми выраженіями, слышалось нѣчто лучшее, нежели простыя фразы. "Итакъ, милый нашъ искатель приключеній (сказалъ онъ, пожимая руку брата), ты открываешь опасную кампанію; поискъ красавицы -- предпріятіе, достойное деревенскаго сквайра! Дай Богъ тебѣ удачи и всего лучшаго, хоть я все-таки долженъ признаться въ одномъ: мнѣ пріятнѣе было бы видѣть эти поиски не въ той сторонѣ, куда они направлены."

-- И за то благодарю тебя, Алексѣй, отвѣчалъ Викторъ Арсеньевичъ: -- благодарю тебя горячѣе, чѣмъ тебѣ кажется; благодарю тѣмъ болѣе, что я встрѣтилъ участіе и доброе слово тамъ, гдѣ ждалъ одной насмѣшки, или серьёзной оппозиціи.

-- Любезный братъ, въ свою очередь началъ хозяинъ, чувствуя какое-то давно-незнакомое ему волненіе: -- любезный брать, я всегда понималъ и цѣнилъ тебя лучше, чѣмъ могъ заключать ты по моимъ разговорамъ. Я очень знаю, что ты умнѣе меня, а жизнь твоя показала, что, можетъ-быть, ты и опытнѣе. Ты моложе меня годомъ или двумя, а между-тѣмъ, я гляжу твоимъ родителемъ по наружности, тогда-какъ ты съумѣлъ прожить половину жизни не потерявъ своей молодости. Какъ ни странна и ни смѣшна для чужаго человѣка твоя привязанность къ незнакомой дѣвочкѣ, я не имѣю возможности охуждать твоихъ дѣйствій, не дождавшись ихъ результата. Во всякомъ званіи есть золотыя женщины; дѣло въ томъ, чтобъ не принять мишуры за золото. Рубль, поднятый на улицѣ тамъ, гдѣ его не ждали, тѣшитъ человѣка болѣе, чѣмъ червонецъ въ его собственномъ карманѣ -- вотъ почему твоя бѣдная дѣвочка кажется тебѣ милѣе дѣвицъ здѣшнихъ. По моему разумѣнію, искать невѣсты выгодно только въ своемъ кругу, и я сейчасъ скажу по какой причинѣ. Женщины нашего общества, дорогой Викторъ, имѣютъ тьму недостатковъ и одно великое достоинство. Онѣ воспитаны посреди довольства и этикета, стало быть, посреди тишины, неразлучной съ довольствомъ и этикетомъ. Чувство такта въ житейскихъ дѣлахъ дано имъ, и чуть-ли не имъ однѣмъ, на волю. Если ты получишь отъ нихъ любовь, эта любовь тебя не измучитъ; если холодность -- она будетъ въ границахъ; если даже ненависть -- ненависть будетъ выказана спокойно. Онѣ не внесутъ въ твой домъ пошлыхъ нѣжностей, докучнаго вмѣшательства въ твои личные интересы, безобразной ревности, нелѣпыхъ ссоръ, короче сказать: всѣхъ этихъ житейскихъ дрязгъ, для которыхъ ты не созданъ. Пересчитай всѣхъ нашихъ друзей, всѣхъ даже неблизкихъ знакомыхъ, и согласись въ одномъ: можетъ-быть, не всякій изъ нихъ назоветъ себя счастливымъ семьяниномъ, но ни одного изъ нихъ не прославятъ несчастнымъ мужемъ. Они женились на женщинахъ себѣ равныхъ и, слѣдовательно, всякій изъ нихъ est servi selon ses mérites et capacités. Представь же себѣ свое положеніе, если твоя таинственная дульцинея свяжетъ свое существованіе съ твоимъ, свои привычки съ твоими привычками, свои фантазіи съ твоими фантазіями. Въ лучшей дѣвушкѣ живетъ и не умираетъ ея дѣтство, ея воспитаніе, ея кругъ, духъ ея круга. Лучшая дѣвушка предполагаетъ съ собой родню, друзей, цѣлое сословіе лицъ, посреди которыхъ она выросла, а подойдетъ ли къ тебѣ эта родня и эти лица? Если ты захочешь оторвать жену отъ ея прошлаго, ты поступишь какъ грубый медвѣдь, и все-таки не достигнешь своей цѣли. Жена твоя совершенно-права, держась своего общества; ты болѣе чѣмъ правъ, не имѣя возможности ему поддаться. И вотъ почему, братъ, я всегда былъ противъ браковъ сколько-нибудь неравныхъ. Если ты нѣмецъ, женись на какой-нибудь Минѣ; если ты истинный помѣщикъ, ищи себѣ невѣстъ по разнымъ усадьбамъ; если ты человѣкъ замѣтный по связямъ и роду, гоняйся за женщинами, воспитанными съ тобой одинаково. Вотъ тебѣ мое простое и откровенное мнѣніе, мнѣніе непреложное до-тѣхъ-поръ, пока еще ты не совершилъ ничего рѣшительнаго; о томъ же, что на всякій твой выборъ я стану глядѣть какъ слѣдуетъ брату, я и говорить считаю лишнимъ.

Братья поцаловались и пошли къ дверямъ. Наступалъ вечеръ, и почтовыя лошади давно уже стояли у подъѣзда. "Много дѣльнаго сказалъ ты мнѣ, Алексѣй" замѣтилъ эксцентричный человѣкъ, остановясь на площадкѣ лѣстницы: "и все тобой сказанное сказано не напрасно. Повѣрь мнѣ, что я чудакъ довольно-разсчетливый, точно также, какъ ты дипломатъ самый добрый по сердцу. Я буду писать тебѣ обо всемъ, и о моей жизни въ городкѣ, и о покупкѣ имѣнія, и о наблюденіяхъ моихъ, во всей подробности. Привязанности бываютъ сильны въ моей резонёрской натурѣ, но до-сихъ-поръ ходъ ихъ бывалъ довольно-правиленъ. А теперь, на прощанье, могу смѣло сказать тебѣ объ одномъ моемъ твердомъ убѣжденіи: никакія причудливыя событія, никакія перемѣны въ моей жизни не нарушатъ между нами того добраго согласія, которое мы можемъ считать нашимъ лучшимъ богатствомъ. Если ты, толкуя о моей полуфантастической дульцинеѣ, заранѣе протягиваешь ей братскую руку, то повѣрь, что эта рука должна быть радостно принята и оцѣнена, можетъ-быть, болѣе, чѣмъ моя собственная.

Карета давно ужь скакала по ***скому шоссе, и осенній сумракъ сгущался все болѣе-и-болѣе, а Викторъ Арсеньевичъ все еще думалъ о братѣ, о смыслѣ словъ, имъ сказанныхъ, и объ умныхъ мысляхъ, такъ кстати и такъ неожиданно-выпорхнувшихъ во всеоружіи изъ головы Алексѣя. Самая рѣчь служила лучшимъ оправданіемъ доводовъ о вліяніи рода и воспитанія на натуру человѣка. Человѣкъ простаго круга и простаго званія, имѣй онъ малыя способности Алексѣя Арсеньевича, не могъ бы высказать и половины его взглядовъ, да еще и высказать такъ щеголевато. Тактъ, наглядность и врожденное родственное чувство на этотъ разъ не только замѣнили ученость и философію, но почти оправдали городскихъ болтуновъ, говорившихъ о старшемъ Самборскомъ: "О! это умнѣйшій человѣкъ" или "а! это замѣчательно-умнѣйшій человѣкъ", и даже иногда "у!! это умнѣйшій человѣкъ во всемъ городѣ!"

VI.

Трудно передать словами, а еще болѣе словами печатными, то особенное, счастливое, отрадно-успокоительное настроеніе духа, съ которымъ нашъ Викторъ Арсеньевичъ, послѣ довольно-долгаго пути и хорошаго отдыха, проснулся утромъ въ Пашенькиномъ городкѣ, подъ зеленой кровлей чистенькаго и небольшаго дома, толы:о-что нанятаго въ ***, по его распоряженію. Есть въ провинціальной жизни своя великая и еще нетронутая поэзія, поэзія, до-сихъ-поръ невысказанная нашими поэтами, нашими мыслителями, нашими толкователями изящнаго. Явится когда-нибудь, и можетъ-быть скоро явится на Руси истинный поэтъ-художникъ, который скажетъ новое ненасмѣшливое слово о поэзіи нашей великой отчизны и сдѣлаетъ ея широкое раздолье, ея зимніе и лѣтніе пейзажи, ея села и городки таръ же близкими къ сердцу читателя, какъ близки къ сердцу мыслящаго человѣка простыя чудеса ровной, болотистой, повидимому непривѣтливой Голландіи, возсозданные въ безсмертныхъ трудахъ фламандскихъ художниковъ. Многое найдетъ сообщить намъ въ своихъ вдохновенныхъ урокахъ будущій поэтъ-счастливецъ, и цѣлые міры откроются передъ нимъ тамъ, гдѣ въ настоящее время все кажется такимъ прозаическимъ, такимъ непривлекательнымъ. Ему будетъ трудъ и слава; на его долю выпадетъ много открытій, если онъ приступитъ къ своему труду съ любящимъ сердцемъ и зоркимъ глазомъ. Ему достанется изображать сладость спокойствія для человѣка съ измученной душою; ему поэзія перваго снѣга и первыхъ листовъ на деревѣ, ему тихій семейный очагъ, ему отрада нескончаемой зимней бесѣды, ему золотые плоды умнаго уединенія, ему тысячи сценъ, тысячи картинъ, тысячи драмъ, которыхъ мы еще не видимъ непросвѣтленными глазами; ему возвышенно-философская мысль о томъ, что человѣкъ долженъ быть вездѣ занимателенъ и вездѣ счастливъ, что въ области поэзіи нѣтъ привилегированныхъ уголковъ свѣта, что эта поэзія щедро разлита Богомъ всюду и всюду! Какъ жалки, какъ смѣшны покажутся свѣту, послѣ его трудовъ, всѣ наши теперешнія умствованія, наши толки о сельской скукѣ и провинціальной прозѣ, наша рутина въ пониманіи изящнаго! Тогда-то, можетъ-быть, мы поймемъ и оцѣнимъ все нескончаемое величіе двухъ лучшихъ словъ на языкѣ человѣческомъ: "Природа" и "Спокойствіе".

Викторъ Арсеньевичъ любилъ деревню и провинцію во всѣхъ видахъ и во всякое время года. Съ дѣтства онъ любовался картинами и проводилъ цѣлые дни въ галереѣ отца, состоявшей, какъ большая часть петербургскихъ галерей, изъ хорошихъ произведеній фламандской школы, съ малой примѣсью итальянскихъ картинъ самаго сомнительнаго достоинства. Для чудака, способнаго восхищаться "фламандской школы пестрымъ соромъ" (да проститъ Аполлонъ этотъ стихъ Пушкину!), казался неизъяснимо-привлекателенъ видъ городка и домиковъ съ зелеными кровлями, и тихой улицы, покрытой первымъ снѣгомъ, и ряды заиндевѣвшихъ деревьевъ въ отдаленіи, и голубое небо, свѣсившееся такъ ярко и привѣтливо надъ всѣмъ пейзажемъ. Глядя изъ окна на свою улицу и на древній замокъ, увѣнчивавшій ближайшій холмъ къ городу, Викторъ Арсеньевичъ сознавалъ, однако, что въ этомъ дѣлѣ весь ландшафтъ, всегда казавшійся ему привлекательнымъ, пріобрѣталъ особенную прелесть отъ мыслей, съ нимъ неразлучныхъ, отъ состоянія души самого зрителя. "Трудно передавать словами чужія мысли", сказалъ великій писатель; мысли же нашего пріятеля, въ-добавокъ, были такъ многосложны, такъ многочисленны! Здѣсь ранѣе, чѣмъ дальняя снѣговая поляна покроется зеленью, будетъ приведено къ окончанію то предпріятіе, которое его занимало. Здѣсь, въ одномъ изъ уютныхъ домиковъ, мелькающихъ по сторонамъ, увидитъ онъ дѣвушку, на которую ему смотрѣть такъ весело; здѣсь будетъ онъ до-сыта говорить о ней и говорить съ нею; здѣсь разъяснится главный вопросъ для его сердца и всей жизни. И во всякомъ случаѣ здѣсь, среди всей этой тишины, подъ этой зеленой кровлею, въ маленькой и уютной комнаткѣ, нашъ не-давно-скучавшій помѣщикъ чувствуетъ себя живымъ, занятымъ, отрѣшеннымъ отъ однообразія обычныхъ занятій, полнымъ новыхъ стремленій и дѣятельности несовсѣмъ-обыкновенной. Каковъ бы ни былъ исходъ предпріятія, ждала ли его удача или одно разочарованіе, Викторъ Арсеньевичъ все-таки чувствовалъ, что живетъ не даромъ, съ любовью трудится надъ чѣмъ-то увлекательнымъ, выходитъ изъ обычной свѣтской рутины, самъ создавая себѣ свой міръ и свои интересы. Такія мысли тѣшили его сердце, располагали его къ нѣжности и общительности, а потому, когда раздавшійся звонокъ прервалъ мечтанія нашего пріятеля на самомъ интересномъ пунктѣ, фантазёръ не огорчился ни мало, но съ дружеской улыбкой пошелъ встрѣчать своихъ раннихъ посѣтителей.

Двое провинціаловъ, сдѣлавшихъ ему первый утренній визитъ, безспорно принадлежали къ лучшимъ обращикамъ уѣзднаго населенія. Одинъ изъ нихъ, отставной полковникъ давно ужь проживалъ въ *** истиннымъ философомъ, проповѣдуя во всеуслышаніе, что жизнь въ маленькомъ, неотдаленномъ отъ столицы городкѣ, гдѣ можно достать новыя книги и цѣльное вино -- единственный родъ существованія, доступный порядочному человѣку. Второй посѣтитель съ честью несъ должность уѣзднаго судьи, очень тосковалъ о Петербургѣ и нападалъ на провинцію, что дѣлало его постояннымъ антагонистомъ и вѣчнымъ другомъ полковника-философа. Оба они когда-то служили съ Викторомъ Арсеньевичемъ, но во все время петербургской жизни сближались съ нимъ мало. Одна встрѣча въ городѣ, одинъ часъ общей бесѣды, одна истинно-провинціальная необходимость дорожить всякимъ неглупымъ человѣкомъ, совершили то, чего не могли сдѣлать годы въ столицѣ. Тотъ, кто никогда не жилъ въ тиши и уединеніи, вдалекѣ отъ большихъ массъ столичнаго населенія, никогда не пойметъ, что значитъ на свѣтѣ человѣкъ и товарищъ. Встрѣча трехъ сослуживцевъ началась радостными восклицаніями, а кончилась тѣмъ, что каждый изъ трехъ, безъ всякой надобности, почти-что высказалъ двумъ слушателямъ всю свою подноготную. Викторъ Арсеньевичъ, правда, значительно маскировалъ свои планы и признанія, но онъ только-что явился въ глушь, и съ его стороны еще нельзя было ждать полной откровенности.

-- Вѣрьте мнѣ, будущій нашъ сосѣдъ (Викторъ Арсеньевичъ уже сообщилъ, что ищетъ себѣ но одному важному дѣлу какого-нибудь имѣньица подъ самымъ городомъ), вѣрьте моимъ словамъ (такъ говорилъ старый полковникъ): жизнь въ хорошемъ маленькомъ городѣ, или подъ самымъ городомъ, чуть ли не лучше деревенской жизни. Въ деревнѣ у васъ мало людей, а что бы ни говорили медвѣди разные, нельзя жить безъ товарища тому, кто всю свою молодость толкался между народомъ. Здѣсь вы, конечно, не найдете столичной роскоши и столичныхъ людей, но за-то васъ наградитъ отсутствіе петербургской торопливости и петербургской хлопотливости, о которыхъ я до-сей-поры не могу вспомнить равнодушно. Здѣсь вы будете спать сколько хотите, кушать сколько хотите, говорить сколько хотите, сближаться съ кѣмъ хотите и сколько хотите. Послѣ одного года такой жизни поѣздка въ Петербургъ будетъ для васъ просто невозможною..

-- Не-для-чего вдаваться въ крайности, возразилъ судья, считавшійся во всемъ краѣ порядочнымъ селадономъ и посчитавшій нужнымъ не скрывать своихъ вкусовъ:-- что хорошо тебѣ, то можетъ не понравиться сосѣду. Есть хорошая сторона въ жизни здѣшняго города, благодаря его счастливому расположенію; но какими судьбами можетъ полюбиться Виктору Арсеньевичу общество, гдѣ недостаетъ женщинъ -- я разумѣю прекрасныхъ и тонко-образованныхъ женщинъ? Безъ этихъ пастушекъ, дорогой полковникъ, никакая идиллія не займетъ долго, а наши дамы, какъ самъ знаешь...

-- Тутъ-то я и попрошу у васъ извиненія, замѣтилъ Викторъ Арсеньевичъ:-- тому три недѣли, въ дилижансѣ видѣлъ я одну изъ вашихъ красавицъ. Если у васъ много такихъ персонъ въ городѣ, Илья Борисычъ, грѣхъ вамъ жаловаться на ***скихъ пастушекъ!

-- Ахъ, Пашенька! вы ѣхали съ Пашенькой В--вой! вскричалъ полковникъ.

-- Точно, Пашенька недавно ѣздила въ Петербургъ, добавилъ судья.

-- Да-съ, это дѣвочка! прибавилъ любитель провинціи.

-- Пашенекъ въ провинціи немного! со вздохомъ замѣтилъ его вѣчный противникъ.

-- Какая же это Пашенька? спросилъ Викторъ Арсеньевичъ. Имя В--выхъ слыхалъ я еще дитятей. Не былъ ли отецъ ея пекаремъ при отцѣ еще въ нашихъ имѣніяхъ?

-- Именно, сказалъ судья:-- и если Пашенькина мать говоритъ правду, вашъ покойный родитель очень цѣнилъ услуги В--ва...

-- За которыя дѣти его, надо признаться, отплатили полнымъ забвеніемъ, прибавилъ Викторъ Арсеньевичъ.-- Слава-Богу, время еще не потеряно. Въ какомъ положеніи эта семья, и нельзя ли мнѣ быть ей полезнымъ?

-- Въ довольно-плохомъ положеніи, отвѣчалъ старый полковникъ.-- У старушки Анны Ѳедоровны есть домъ въ родѣ избушки, а Пашенька учитъ грамотѣ дѣвочекъ и будетъ гувернанткой въ пансіонѣ, гдѣ воспитывалась. Прибавьте къ этому еще племянницу лѣтъ трехъ и пріемыша, котораго мы пристроили въ Дерптѣ.

-- Старуха знаетъ хозяйство, и если вы ей дадите мѣстечко экономки, она будетъ вамъ благодарна "до гроба дней своихъ" прибавилъ судья.

-- Все будетъ сдѣлано, и въ скоромъ времени, замѣтилъ нашъ пріятель.

-- Но какимъ же образомъ (опять началъ онъ) ваша Пашенька такъ жива и мила посреди такой бѣдности?

-- Пашенька любимица всего города.

-- Пашенька родилась въ сорочкѣ.

-- Пашенька маленькое сокровище...

Послѣ такихъ лестныхъ отзывовъ послѣдовали извѣстія болѣе-опредѣлительныя.

-- Конечно, сказалъ судья: -- всякую хорошенькую дѣвушку станутъ любить и ласкать въ маленькомъ городѣ; но Пашеньку мы не только любимъ и ласкаемъ -- мы всѣ (даже считая дамъ нашихъ) восхищаемся Пашенькой. Съ-тѣхъ-поръ, какъ она вышла изъ пансіона, дѣла содержательницы пошли плохо; мало того, Пашеньку ужь не разъ сватали поди далеко-высшіе ея по общественному положенію; нѣмецкій клубъ присылаетъ ей даромъ билетъ на всѣ балы. Передъ баломъ наши горожанки спорятъ между собою за то, кому изъ нихъ прійдется нарядить Пашеньку и повезти ее съ собой въ собраніе. Такъ смотрѣли на нее всѣ, когда она была еще дитятей. Въ пансіонѣ ее учили даромъ; правда, впослѣдствіи только ею весь нѣмецкій пансіонъ и держался. Истинно, этой дѣвочкѣ написано на роду что-то особенное. Пашеньку я знаю лѣтъ пятнадцать; съ отцомъ ея мы не разъ сражались на бильярдѣ. Когда дѣвочкѣ было лѣтъ девять, она казалась просто дурна собою, а между-тѣмъ всѣ дѣти и старики бредили Пашей. Юродивая баронесса Штульвагенъ разъ прикатила въ пансіонъ, вызвала нашу дурняшку, подарила ей браслетъ и сказала важнымъ голосомъ: "Ну, дитя мое, будешь ты женщиной-счастливицей! Пашенькѣ кланяются мужики на улицахъ, чухонцы съ барокъ. Вы говорите, что вамъ было весело сидѣть подлѣ нея въ дилижансѣ: точно такъ же намъ весело говорить съ нею, глядѣть на нее, доставлять ей какое-нибудь развлеченіе. И нельзя сказать, чтобъ причиной этого была особенная веселость въ ея характерѣ -- напротивъ, у ней характеръ неровный, иногда только живой, по-большей-части стыдливый и даже дикій, а все-таки она, сама не смѣясь, умѣетъ часто устроить, что у васъ все внутри смѣется. Да что тутъ долго расписывать Пашеньку! добавилъ любитель прекраснаго пола, самъ смѣясь своему краснорѣчію:-- если вы сегодня ничего не дѣлаете, мы васъ къ ней сведемъ сегодня, часу въ шестомъ вечера.

-- Не рано ли? невольно спросилъ Викторъ Арсеньевичъ.

-- Пашенька обѣдаетъ въ одиннадцать, сказалъ полковникъ, а мы трое, если вамъ угодно будетъ раздѣлить мою трапезу, пообѣдаемъ въ два часа. Здѣсь мы живемъ по-своему. Пускай въ Петербургѣ садятся за столъ со всякимъ годомъ позже -- два часа для меня останется истинной порою трапезы. Потомъ мы выспимся не торопясь и пойдемъ къ старушкѣ. Въ шестомъ часу Пашенькины ученицы расходятся.

И, ударивъ по рукамъ, три провинціала, старые и новый, весело двинулись по крутымъ улицамъ города, къ обители амфитріона.

VII.

Послѣ обѣденнаго часа, какъ читатель можетъ догадаться, во всемъ домѣ полковника не спалъ одинъ Викторъ Арсеньевичъ, отчасти по непривычкѣ, отчасти отъ нѣкотораго волненія. Внутреннее чувство говорило, что дѣло завязывается не на шутку и можетъ принять крутой поворотъ, между-тѣмъ, какъ общіе отзывы о Пашенькѣ, отзывы такъ согласные съ его собственными предчувствіями, заставляли ждать вожделѣннаго шестаго часа чуть-ли не съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ. Старый полковникъ, утверждавшій, что вся поэзія провинціальной жизни заключается въ трехъ словахъ: жить не торопясь, рѣшительно выводилъ нашего пріятеля изъ терпѣнія. Какъ долго не кончалъ онъ своей мечты! сколько времени, даже послѣ пробужденія, лежалъ онъ на спинѣ, глядя въ потолокъ! Какъ не хотѣлось ему разстаться съ спальными сапогами! Съ какой медленностью этотъ медлитель обдумывалъ вопросъ о томъ, какого бы кислаго напитка выпить для освѣженія силъ! Викторъ Арсеньевичъ, стоя у дверей въ наглухо-застегнутомъ сюртукѣ, мысленно проклиналъ эпикурейца новыхъ временъ, даже не хотѣлъ вѣрить его слову, когда тотъ взялъ наконецъ фуражку и сказалъ: "Ну, теперь, кажется, можно тронуться". Пріятель былъ ужь у порога, когда ихъ остановилъ отчаянный голосъ судьи: "Господа! дайте же хоть одѣться по-крайней-мѣрѣ", кричалъ забытый спутникъ, высовываясь изъ отведенной ему спальни. Пришлось опять вернуться, сѣсть и выслушать маленькую диссертацію хозяина о значеніи послѣобѣденнаго сна и о томъ, какъ люди спятъ послѣ обѣда. "Въ первые свои годы" говорилъ полковникъ, къ великой досадѣ Виктора Арсеньевича, "въ первые годы человѣкъ предается этому великому наслажденію робко, глупо. Онъ спитъ сидя, при дневномъ свѣтѣ, или при огнѣ, въ креслѣ, даже на стулѣ, въ сюртукѣ и галстухѣ; просыпаясь онъ конфузится и скрываетъ свой поступокъ. Это пора ребячества. Такъ спятъ щоголи, честолюбцы, добровольные мученики и ребятишки. Потомъ наступаетъ періодъ болѣе-разумный: человѣкъ уже не дремлетъ, а вкушаетъ нѣкоторое успокоеніе; онъ гаситъ свѣчу, ложится на диванъ, пріучается замѣнять сюртукъ халатомъ, а сапоги -- туфлями. Галстухъ снимается тотчасъ послѣ обѣда. Такъ любитъ спать нашъ братъ, военный, или помѣщикъ, еще необжившійся въ деревнѣ. И наконецъ подходитъ третья пора -- пора здраваго пониманія вещей, когда субъектъ оставляетъ весь ложный стыдъ, говоритъ о высыпкѣ какъ о необходимости жизни, старается чаще обѣдать дома, послѣ обѣда уходитъ въ спальню, запираетъ ставни, ложится подъ одѣяло и, проснувшись, не можетъ дать себѣ отчета въ томъ, отдыхалъ ли онъ днемъ или спалъ ночью". Само-собою разумѣется, что судья и полковникъ давно ужь принадлежали къ третьему разряду, но и у нихъ были свои различія: первый приказывалъ класть подушки на диванъ и закрывать себя халатомъ, между-тѣмъ, какъ второй начисто ложился въ постель, подъ теплое одѣяло.

Несмотря на всѣ розсказни и долгій путь до форштата (а наши пріятели шли "медленно поспѣшая"), вечеръ еще несовсѣмъ наступилъ, когда они увидѣли передъ собой заставу и, далѣе ея, почти за чертой города, домикъ старушки В--вой. Противъ воли своей, настроенный собесѣдниками на чувства тихія и лѣнивыя, Викторъ Арсеньевичъ съ особеннымъ наслажденіемъ поглядѣлъ на безконечное снѣговое поле за городомъ, на безлиственную рощу въ сторонѣ, рощу, ужъ окутанную свѣжимъ, мягкимъ для глазъ сумракомъ, на маленькій, но бодрый домикъ Пашенькиной матери, окна котораго были слабо озарены красноватымъ отсвѣтомъ зари, предвѣщавшимъ морозное утро на слѣдующій день. На улицѣ царствовала тишина невозмутимая; домахъ въ трехъ зажглись огоньки, огонь загорѣлся и въ домикѣ В--вой, а изъ самаго строенія стали доноситься до нашего тріо звонкіе, веселые голосёнки дѣтей, хоромъ выкрикивавшихъ нѣмецкія фразы по картинкамъ: das ist eine Rose, das ist auch eine Rose. Гости постучались у двери; къ нимъ тотчасъ же вышла маленькая, сморщенная старушка въ черномъ, старушка въ родѣ сушенаго гриба, но очень-чистая и украшенная ослѣнительно-бѣлымъ чепчикомъ со множествомъ оборокъ. То была сама Анна Ѳедоровна, такъ-называемая мамаша. "Пожалуйте въ пашину спальню", сказала она, поздоровавшись съ гостями: "комната моя не свободна. Пашенька сердита и оставила дѣвочекъ лишній часъ учиться. Плутовки все перезабыли, пока она ѣздила въ Петербургъ. Сюда, направо пожалуйте, Викторъ Арсеньевичъ. Не ждала я счастія видѣть васъ въ моей избушкѣ, хоть Паша и говорила, какъ вы были съ ней ласковы дорогою".

Итакъ, нашъ добрый пріятель, подобно французскимъ героямъ прошлаго столѣтія, очутился въ спальнѣ интересовавшей его особы, для своего перваго визита. Комната милой и любимой дѣвушки -- великое дѣло: цѣлый міръ для наблюдателя, лучшая декорація для идилліи, если ея обитательница живетъ въ деревнѣ или провинціи. Боже мой! какъ свѣтло и безъ огня было въ Пашенькиной комнатѣ! какая поэтическая и безукоризненная чистота въ ней царствовала! какъ увеличивали ея объемъ бѣлизна оконныхъ занавѣсокъ, бѣлыя стѣны и бѣлые каленкоровые драпри надъ кроваткою! На всякомъ шагу пестрили ее и красили признаки того, что Пашенька считалась балованной дитятей всего города: цвѣты сидѣли въ фарфоровыхъ горшечкахъ; письменный столъ изобиловалъ блестящими бездѣлками; лампадка, теплившаяся передъ образомъ, могла назваться вещью замѣчательною по цѣнѣ и отдѣлкѣ; на стѣнахъ висѣли англійскія гравюры изъ драмъ Шекспира -- тѣ иллюминованныя гравюры черезчуръ-нѣжной работы, на которыхъ Ахиллесъ смотритъ дѣвушкой, а Коріоланъ -- хорошенькимъ офицеромъ. Такія картины въ изобиліи наподняли Петербургъ и Остзейскій Край, тому лѣтъ тридцать; ихъ до-сихъ-поръ весьма-много на станціяхъ, въ маленькихъ городахъ и даже лифляндскихъ замкахъ... Послѣ первыхъ разговоровъ о новостяхъ и разспросовъ Виктора Арсеньевича по поводу покойнаго отца Пашеньки, судья, слыша, что дѣвочки черезъ стѣну опять затянули что-то про Rosa und Rosenknospe сказалъ съ нетерпѣніемъ. "Однако нынѣшній вечеръ Прасковья Михайловна хочетъ замучить бѣдняжекъ!"

-- Да я же вамъ говорила, что она сердита сегодня, замѣтила Анна Ѳедоровна.

-- А! наша Пашенька умѣетъ сердиться? освѣдомился полковникъ.

-- Да и какъ еще! улыбнувшись сказала старуха.-- Однако, что-то позатихло. Ушли дѣвочки, Лизхенъ? спросила она уже знакомую намъ толстую дѣвочку, выглянувшую, подобно таракану, изъ-за нерастворенной двери и тугъ же спрягавшуюся безъ отвѣта.

-- Паша! а Паша! крикнула ей вслѣдъ хозяйка: -- иди сюда: гости тебя хотятъ видѣть.

-- Сейчасъ, мамашенька, отвѣчалъ тихій голосокъ за дверью, голосокъ, отъ котораго забилось сердце Виктора Арсеньевича и посвѣтлѣли лица другихъ посѣтителей: -- сейчасъ, мамаша: я несу вамъ яблоки. На крыльцѣ зашумѣли ученицы разбѣгавшіяся но разнымъ направленіямъ, но Пашенька еще не показывалась. Старушка кликнула ее снова, прибавивъ, что одинъ старый знакомый хочетъ ее видѣть. На послѣдній зовъ дверь распахнулась, просвѣтительница малютокъ очутилась передъ гостями, весело улыбаясь и лѣвой рукой придерживая передникъ своего платья съ грудой лежавшихъ въ немъ яблокъ. Не успѣлъ поклониться Викторъ Арсеньевичъ, какъ высокая, стройная фигура нашей дѣвушки остановилась прямо передъ его глазами. "Францъ, герръ Францъ Фон-Гартманъ!" шутливо привѣтствовала его Пашенька: "если вы опять разучились порусски, не будетъ вамъ ни одного яблока!" Не успѣла Пашенька кончить своей рѣчи, какъ въ комнату вошла служанка съ двумя сальными свѣчами. Примѣтивъ свою ошибку и узнавъ Виктора Арсеньевича, дѣвочка вся вспыхнула, отступила шага два, причемъ нѣсколько яблокъ, выскользнувъ изъ передника, покатились по полу. "А! Прасковья Михайловна!" сказалъ судья засмѣявшись: "наконецъ-то мы знаемъ тайны ваши! У васъ Дерптскіе студенты на умѣ, Пашенька!" прибавилъ полковникъ, по старости лѣтъ позволявшій себѣ звать общую любимицу уменьшительнымъ именемъ.

Викторъ Арсеньевичъ не говорилъ ничего и даже не разболтался, когда Пашенька, засмѣявшись своей ошибкѣ, подошла къ нему, стыдливо благодаря его за петербургскія услуги и теперешнее "неоставленье". Даже послѣднее смѣшное слово, бывшее въ городкѣ очень-употребительнымъ, не заставило его улыбнуться. Эти минуты онъ жилъ глазами, испытывалъ наслажденіе, доступное только великимъ любителямъ живописи, или тѣмъ изъ художниковъ, которые умѣютъ умно заниматься наблюденіями. По выраженію одного изъ великихъ живописцевъ нашего времени, вся природа и всѣ люди составляютъ одинъ калейдоскопъ замѣчательныхъ сценъ; но нельзя сомнѣваться и въ томъ, что въ иные довольнозрѣдкіе моменты всѣ предметы, видимые глазомъ, складываются въ одну картину, особенно-замѣчательную. Такимъ моментомъ было появленіе Пашеньки въ этотъ вечеръ. Свѣчи еще не разгорѣлись; печка, топившаяся въ уголку, бросала на всю бѣлую комнату свѣтъ неровный и прерывистый; при этомъ свѣтѣ какъ-то особенно-рельефно выдвигались изъ мрака фигуры сгорбленной старушки; покойныя лица двухъ старыхъ, смѣющихся холостяковъ, блестящія бездѣлки на комодѣ, гравюры на стѣнахъ и наконецъ стройная, свѣтлая, привлекательная фигура самой Пашеньки, съ румянцемъ на щекахъ и приподнятымъ передникомъ. При другой группировкѣ, при другомъ какомъ-либо освѣщеніи вся сцена, можетъ-быть, не имѣла бы никакого особеннаго характера; даже въ сказанныя минуты вся эта tableau du genre, достойная Тербурга, не привлекла на себя вниманія ни со стороны судьи, ни со стороны его товарища. За-то Викторъ Арсеньевичъ чувствовалъ всю ея прелесть. Онъ не вступалъ въ общую бесѣду до-тѣхъ-поръ, пока всѣ дѣйствующія лица не перемѣстились, физіономіи не приняли другихъ выраженій, и свѣчи, поставленныя на столъ, не стали кидать ровнаго свѣта на всѣхъ присутствовавшихъ. Только тогда принялъ онъ участіе въ разговорѣ и сталъ разспрашивать Пашеньку о Петербургѣ, употребляя всѣ усилія, чтобъ подладиться къ ея манерѣ, дѣйствительно-стыдливой и по временамъ дикой передъ посторонними людьми. Разговорчивость дѣвушки въ дилижансѣ не могла идти въ примѣръ: маленькая поѣздка въ столицу была для нея періодомъ отдыха, каникулъ, веселья; въ это праздничное время Пашенька, какъ всѣ провинціалки, при подобныхъ случаяхъ, находилась въ самомъ праздничномъ расположеніи духа.

Друзья наши оставили домикъ Анны Ѳедоровны часовъ въ девять, что считалось въ городѣ порою позднею. Викторъ Арсеньевичъ пришелъ домой въ полномъ удовольствіи; такого удовольствія не испытывалъ онъ даже въ тотъ вечеръ, когда воротился домой изъ оперы въ первый разъ, въ первый день выпуска изъ училища, въ своемъ первомъ мундирѣ съ иголочки. Самъ не зная, какъ убить время до полуночи, онъ написалъ нѣсколько писемъ, между прочими, одно къ брату. Посланіе къ Алексѣю Арсеньевичу заключалось такими словами: "Итакъ, любезный мой наставникъ, ты можешь не бояться за мое благосостояніе. Я былъ порядочнымъ ребенкомъ, бесѣдуя съ тобою въ послѣдній разъ: надѣюсь, что провинція излечитъ меня отъ подобныхъ иллюзій. Слѣдуетъ однако признаться, что идиллія дѣйствительно мила, а жизнь въ городкѣ меня забавляетъ. Многихъ наслажденій не видитъ и не знаетъ человѣкъ, запутанный въ одномъ и томъ же кругу, поддающійся однообразію жизни и, стало-быть, скукѣ. По моему мнѣнію, скука не должна существовать для человѣка молодаго. Богъ даетъ намъ тысячи отрадныхъ минутъ въ жизни, но мы сами, благодаря рутинѣ и лѣности, не ищемъ ихъ, боясь перемѣнять мѣсто, людей и образъ жизни. О нынѣшнемъ днѣ я долго стану вспоминать съ удовольствіемъ, однако онъ не помѣшаетъ мнѣ на зиму явиться въ Петербургъ, подъ твою кровлю. Приготовь же мнѣ двѣ-три комнаты и не безпокойся о твоемъ искателѣ приключеній".

-- Браво! сказалъ своей супругѣ Алексѣй Арсеньевичъ: -- съ этимъ письмомъ у меня горе съ плечъ свалилось. Теперь я могу разсказать вамъ, что нашъ сквайръ былъ напропалую влюбленъ въ какую-то деревенскую дѣвочку, Пашеньку. Еслибъ я сталъ ему поперечить, онъ женился бы на ней въ двадцать-четыре часа. Я принялъ все дѣло ласково, толковалъ про время, наблюденія, осторожность... Теперь можно спать покойно: нашъ чудакъ потѣшится немного и вернется къ намъ разочарованнымъ".

VIII.

Однако прошли недѣли и мѣсяцы, не принеся съ собой никакого измѣненія въ жизни Виктора Арсеньевича. Въ Петербургъ онъ не появлялся съ ноября. Городъ *** сдѣлался его постоянной резиденціей; въ ней онъ отдыхалъ и забывалъ о столицѣ, принималъ управляющихъ и дѣлалъ распоряженія по устройству недавно имъ купленнаго подгороднаго имѣньица. Зима стала и прочна; за ней явились, какъ всегда водится, весна и первые лѣтніе мѣсяцы, но оживленіе природы не вызвало изъ городка его недавняго обитателя. Несмотря на всю осторожность нашего помѣщика, въ разныхъ кругахъ начали ходить странные слухи про него и про Пашеньку; пріязнь молодыхъ людей, всегдашняя готовность дѣвушки гулять и говорить вмѣстѣ съ своимъ новымъ, знатнымъ пріятелемъ не могли пройдти безъ послѣдствій. Хорошаго не говорилъ никто; о существованіи благородной цѣли никто не желалъ думать; сама старуха Анна Ѳедоровна начала принимать Самборскаго очень-сухо -- однимъ словомъ, все говорило нашему Виктору Арсеньевичу о необходимой осторожности. Онъ дѣйствительно сдѣлался благоразумнѣе и даже сталъ избѣгать встрѣчъ съ Пашенькой, которая, какъ-будто не зная о существованіи сплетенъ, обходилась съ нимъ какъ-нельзя проще и дружелюбнѣе.

Исторія наблюденій нашего эксцентричнаго господина можетъ быть передана немногими словами. Вся жизнь Пашеньки была наружу; узнать эту дѣвочку вполнѣ всякій могъ въ нѣсколько дней, даже не видавшись съ нею: исторія и дѣла общей любимицы не могли назваться многосложными. Справедливость требуетъ передать читателю причины, по которымъ Викторъ Арсеньевичъ медлилъ своимъ окончательнымъ рѣшеніемъ. Въ первыя недѣли своего пребыванія въ городкѣ онъ былъ разочарованъ, глубоко и вполнѣ разочарованъ насчетъ Пашеньки. Рѣшившись на свой необыкновенный поискъ, помѣщикъ нашъ отовсюду ждалъ необыкновенныхъ результатовъ, глядя на предметы съ точки зрѣнія, быть-можетъ, поэтической, по исключительной и невѣрной. Пашенька ему полюбилась, слѣдовательно въ Пашенькѣ имѣлось открыться нѣчто дивное. Погрузясь въ провинціальную тину за скрытымъ въ ней перломъ, Викторъ Арсеньевичъ разсчитывалъ, что на его счастіе достанется перлъ величины и цѣны необъятной. Ему была нужна фея, Ченерентола,-- Маргарита, бальзакова "Лилія Долины". Къ удивленію, ничего подобнаго не оказывалось. Передъ нимъ находилась бѣдная дѣвица довольно-красивой наружности, съ образованіемъ очень-поверхностнымъ и образомъ жизни всегда одинаковымъ. Подвиговъ за Пашенькой не имѣлось никакихъ, шалостей тоже; рѣчи ея, всегда привѣтливыя, не отличались ничѣмъ особенно-оригинальнымъ. Проза самой бѣдной, самой тихой жизни со всѣхъ сторонъ опутывали молодое созданіе, которое, быть-можетъ, при другихъ условіяхъ, явилось бы въ совершенію-другомъ свѣтѣ. Какъ бы то ни было, но результатъ всѣхъ изслѣдованій едва-было не побудилъ нашего пріятеля проститься съ городомъ и уѣхать къ себѣ, съ одною разрушенной иллюзіей въ памяти. Но, къ-счастью, а, можетъ-быть, и къ-несчастью, Виктора Арсеньевича остановило одно чувство, одна странность, одна прихоть, общая ему со всѣмъ городкомъ: наперекоръ всѣмъ разочарованіямъ, ему было весело видѣть Пашеньку, отрадно говорить съ нею.

Къ людямъ средняго возраста, да къ-тому жь и развитымъ достаточно, сильная страсть никогда почти не приходитъ быстро. Умъ всегда споритъ съ прибоемъ неотразимаго чувства, противится, бьется и маневрируетъ; за-то ужъ, когда ему приходится признать себя побѣжденнымъ, онъ разстается съ своими правами, и періодъ великихъ глупостей начинается для человѣка. Долгое время умъ Виктора Арсеньевича, настроенный къ упорству афоризмами брата, не давалъ хода сердцу, возводилъ всевозможныя препятствія начинавшейся любви; но и на него пришла своя минута слабости. Для чудака нашего день сталъ не въ день безъ взгляда на Пашеньку, безъ прогулки съ Пашенькой, безъ разговора о Пашенькѣ; источникомъ великихъ нравственныхъ наслажденій стала для него та самая дѣвушка, которая еще такъ недавно разрушала всѣ иллюзіи фантазёра. Нашъ независимый и даже причудливый пріятель всей душой переселился въ ту сферу, въ которой жила и дѣйствовала Прасковья Михайловна, любимица городка, болѣе бѣднаго населеніемъ, нежели одинъ хорошо-населенный кварталъ Петербурга. Несмотря на однообразіе Пашенькиной жизни, ея натура имѣла въ себѣ значительную особенность, именно: способность къ вліянію на другихъ людей; это доказывается тѣмъ, что, пристрастившись къ дѣвушкѣ, Викторъ Арсеньевичъ утратилъ всю свою самостоятельность до замѣчательной степени. Городокъ какъ-будто сталъ его родиной; странности провинціальной жизни начали къ нему прививаться. Жизнь пошла тихо и правильно, а страсти стали упорнѣе. Попробуйте кинуть камень въ очень-маленькій и тихій прудъ -- вы увидите какъ заколышется вся поверхность пруда. Такимъ-то образомъ, окунувшись совершенно въ свою новую, мирную дѣятельность, безсознательно-прилѣпившись душою къ молодому существу, такъ давно занимавшему его мысли, Викторъ Арсеньевичъ оставилъ роль медлителя, выдавъ завѣтную тайну души своей самымъ неожиданнымъ и стремительнымъ образомъ

Дѣло происходило почти такъ. Въ половинѣ мая староста недавно-купленнаго подъ городомъ имѣнія донесъ барину, что полумызокъ, то-есть ферма, устроенная прежнимъ помѣщикомъ въ трехъ верстахъ отъ города, находится въ упадкѣ, по неимѣнію женщины, способной смотрѣть за ходомъ ея довольно-многосложнаго хозяйства. Своими глазами удостовѣрясь въ справедливости показанія, нашъ пріятель не безъ удовольствія убѣдился въ отличномъ устройствѣ и обзаведеніи формы: скотъ на ней имѣлся тирольскій, главный домикъ былъ нарочно отдѣланъ для сестры стараго владѣльца, управлявшей всѣми дѣлами; мѣстоположеніе могло назваться очень-пріятнымъ, по-крайней-мѣрѣ городскіе жители его хвалили, отъ времени до времени устроивая въ ту сторону пикники и кавалькады. "Вотъ" сказалъ себѣ Викторъ Арсеньевичъ: "мѣсто какъ нарочно придуманное для Пашенькиной матери. Умная старушонка сдѣлаетъ мнѣ много пользы во всѣхъ отношеніяхъ; жизнь ей не будетъ ничего стоить; домикъ въ городѣ можетъ отдаться въ наймы, между-тѣмъ, какъ я, основываясь на заслугахъ покойнаго В--ва, могу дать хорошее жалованье Аннѣ Ѳедоровнѣ. Такимъ-образомъ Пашенька избавится отъ необходимости идти въ классныя дамы, и я могу видаться съ ней хоть каждый день, не давая пищи городскимъ сплетнямъ. Объ этомъ слѣдовало бы мнѣ давно подумать; я самъ понимаю, какъ мои пріятельскія чувства могутъ скомпрометировать дѣвочку и меня самого поставить въ ложное положеніе.

Таковы были мысли помѣщика за нѣсколько часовъ до разговора, на какой могъ рѣшиться развѣ только человѣкъ, истинно-ослѣпленный страстью. Утромъ, пятнадцатаго мая, вставъ очень-спокойно и самымъ невозмутимымъ образомъ напившись чаю, Викторъ Арсеньевичъ направилъ шаги свои къ домику Анны Ѳедоровны. Еще на полдорогѣ онѣ догадался, что самой Пашеньки дома нѣтъ; окна ея комнатки были открыты нйстежь, вся внутренность чистенькой, дѣвственной спальни была видна даже съ противоположнаго конца улицы. Старуха В--ва, по обыкновенію, встрѣтила почетнаго гостя чуть не на крыльцѣ, поклонилась ему низко, но довольно-сухо и никакъ не начала говорить первая. "Гдѣ же Прасковья Михайловна?" спросилъ нашъ пріятель, вдругъ почувствовавъ, что весь домъ глядитъ какъ-то печально, а убранство его наводитъ уныніе на душу. "Пашенька въ Будиловскомъ Уѣздѣ, гоститъ у своей подруги", какъ-будто неохотно сказала старушка.-- "И долго она тамъ останется?" -- "Да мѣсяца два. Незачѣмъ дѣвушкѣ лѣтомъ оставаться въ городѣ".

До смѣшнаго, ребяческаго унынія довели нашего чудака эти простыя слова. Не тонъ ихъ затронулъ Самборскаго: грѣха на душѣ его не было, сплетень онъ не страшился; но Пашенька скрылась отъ него на два мѣсяца; Пашеньки не было въ городѣ; день долженъ пройдти безъ Пашеньки. Другъ нашъ не понималъ сладости въ разлукѣ, тревогѣ и сомнѣніи; онъ могъ чувствовать себя хорошо только при полномъ спокойствіи со всѣхъ сторонъ, справа, слѣва, позади и впереди себя. Самымъ озадаченнымъ, безсмысленнымъ взглядомъ окинулъ Викторъ Арсеньевичъ и комнату, и мёбель, и весь городокъ, раскидывавшійся подъ окнами. Такъ могъ глядѣть только человѣкъ, котораго отрадный лѣтній кейфъ на солнышкѣ вдругъ прерванъ градомъ и всякимъ ненастьемъ. "Да какъ же это?" спросилъ онъ не удержавшись: "наконецъ можно было бы хоть не такъ торопиться! Вы знаете, Анна Ѳедоровна, что мы всѣ; я, судья нашъ, полковникъ, не можемъ существовать безъ нашей маленькой Пашеньки!" Дружескій тонъ вопроса нѣсколько смягчилъ сухость Анны Ѳедоровны, по все-таки она объявила, что дѣвушкѣ нельзя отказываться отъ приглашеній; деревенскій же воздухъ всегда бывалъ полезенъ ея дочери.

Нѣкоторой досадой наполнилось сердце Виктора Арсеньевича; да и кто изъ людей въ подобныя минуты способенъ видѣть сухость, недовѣріе, подозрѣнія тамъ, гдѣ нечего подозрѣвать и бояться. "Вотъ то-то и есть, почтеннѣйшая Анна Ѳедоровна, сказалъ онъ: "еслибъ вы менѣе торопились и болѣе довѣряли людямъ, о которыхъ никто еще не говорилъ дурнаго, Пашенька имѣла бы деревенскій воздухъ, не разставаясь съ вами и не лишая насъ своей компаніи. Вамъ когда-то угодно было сказать, что вы привязаны къ семейству Самборскихъ и охотно пріймете какую-нибудь должность въ нашихъ имѣніяхъ. Еще вчера я былъ на своей фермѣ, гдѣ открылось мѣстечко совершенно по вашему вкусу: скажите одно слово -- и оно будетъ за вами. Условія вы сами назначить можете. Домъ для вашего помѣщенія устроенъ какъ слѣдуетъ, а между-тѣмъ, поселившись въ нашемъ краѣ, вы можете отдать въ наймы теперешнюю вашу квартиру".

Нельзя было придумать предложенія болѣе-выгоднаго для дѣятельной старухи, вынужденной существовать столько времени однимъ трудомъ дочери и ничтожнымъ доходомъ съ своей избушки на курьихъ ножкахъ. Радостная, благодарная улыбка мелькнула-было на сморщенномъ лицѣ Анны Ѳедоровны, сдѣлавъ ее на минуту живымъ оригиналомъ тѣхъ старушонокъ въ бѣлыхъ чепчикахъ, которыя такъ хороши у Дова и Мьериса. Но черезъ мгновеніе улыбка пропала, и Викторъ Арсеньевичъ получилъ отвѣтъ такого рода:

-- Видно, намъ не судьба пользоваться милостями вашими! Вы здѣсь залетная птичка; если что и случится (быль молодцу не укора)... а что будутъ говорить въ городѣ о насъ съ Пашенькой, какъ мы переѣдемъ въ ваше имѣніе? На чужой ротокъ не накинешь платокъ!..

-- Если вамъ угодно изъ-за пустыхъ толковъ лишаться услугъ человѣка, вамъ преданнаго, возразилъ Самборскій, искусно намекая на весьма-извинительную слабость старухи:-- мнѣ остается только пожалѣть о томъ, что вы, изъ ничтожныхъ причинъ, лишаете свою дочь довольства и, можетъ-быть, хорошей будущности!

Анна Ѳедоровна сильно желала вступить въ переговоры; ея хозяйственные помыслы были затронуты.

-- Если точно вы хотите облагодѣтельствовать семью вѣрнаго слуги вашего, сказала она:-- то не потерпите ли вы двухъ-трехъ мѣсяцевъ, не замѣщая должности на мызѣ? Пашенька скоро выйдетъ замужъ, я останусь одна, и...

-- Какъ? могъ только сказать нашъ помѣщикъ: -- какъ? Пашенька... замужъ?

-- Всего два, много три мѣсяца, и Гартманъ, нашъ пріемышъ, выйдетъ изъ университета; у насъ женихами хоть прудъ пруди. Уѣздный землемѣръ третьяго-дня дѣлалъ предложеніе. Полкъ вернется въ городъ послѣ лагеря: два офицера мнѣ писали о Пашѣ.

-- Да у васъ жениховъ больше дюжины! перебилъ Викторъ Арсеньевичъ, улыбкою скрывая свое чрезвычайное волненіе: -- а нельзя ли узнать по старой дружбѣ, на чьей сторонѣ сама Пашенька...

-- Это ужь одинъ Богъ знаетъ! отвѣтила старушка съ какимъ-то особеннымъ чувствомъ почтенія.-- Я мать, и ничего не знаю сама... такъ у Паши велось съизмала. Подождите мѣсяца съ два, а можетъ и менѣе...

Выразить волненіе почтеннаго чудака при такихъ простодушныхъ словахъ едва-ли возможно. Отсутствіе Пашеньки, событія всего дня, печальное открытіе брачныхъ помысловъ, за которыми должно было слѣдовать неминуемое крушеніе всѣхъ надеждъ, хотя еще отдаленныхъ, всѣхъ привычекъ, недавнихъ, но ужь сильныхъ привычекъ -- довели его до отчаянія. Замѣчаніе Анны Ѳедоровны о пашенькиной скромности подлило масла въ огонь, сильно заговорило его сердцу. Точно, было въ этой тихой и стыдливой дѣвочкѣ что-то твердое и таинственное, что-то спокойно-сильное, обѣщающее впереди тысячи благъ и тысячи душевныхъ достоинствъ. Обрывки смѣлыхъ мыслей заходили въ головѣ Виктора Арсеньевича. Куда бережешь ты себя, чего дожидаешься ты, медлитель? говорилъ ему разумъ. Еще, можетъ-быть, нѣсколько дней -- и Пашенька пропадетъ для тебя навѣки! твердило сердце. Не будетъ для тебя ясной, спокойной улыбки, не услышишь ты болѣе милыхъ рѣчей, заперта будетъ для тебя маленькая бѣлая комната Пашеньки! твердили заодно и сердце и разумъ. Оставайся на бобахъ, сиди одинъ съ своими фантазіями, пустомеля! Гляди на рѣку, какъ тотъ дуракъ, который ждалъ, что рѣка для него высохнетъ! Береги себя для небывалыхъ дульциней! потеряй свою молодость! прозѣвай еще разъ случай быть счастливымъ!

-- Анна Ѳедоровна, наконецъ сказалъ Викторъ Арсеньевичъ, помолчавъ довольно-долго, но не имѣя силы молчать долѣе и, сверхъ-того, чувствуя, что страданія духа наконецъ стали невыносимы: -- вытребуйте къ себѣ Пашеньку, помедлите съ женихами, узнайте мысли вашей дочери. Я прошу руки пашенькиной и, кажется мнѣ, что со мной она будетъ счастлива.

-- Полноте! отвѣтила старуха, обидѣвшись: -- Пашенька вамъ неровня. Грѣшно вамъ смѣяться надъ бѣдной дѣвушкой.

Не ничтожнаго труда стоило Виктору Арсеньевичу, невзирая на весь Богомъ ему данный даръ убѣжденія, успокоить Анну Ѳедоровну и мало-по-малу убѣдить ее въ искренности своихъ предложеній. Цѣлый часъ работалъ онъ языкомъ безъ-устали, прибѣгая иногда къ мѣрамъ самымъ необычайнымъ, какъ, напримѣръ, расхваливая самого себя и указывая на чистоту своей прошлой жизни, какъ на доказательство своей правдивости въ этомъ случаѣ. Но съ глупостью, какъ давно сказано кѣмъ-то изъ нѣмцовъ, сами боги сражаются напрасно! Пашенькина мамаша совершенно одурѣла и не могла вообразить своего единственнаго сокровища иначе, какъ въ когтяхъ безжалостнаго и злобнаго соблазнителя. Выбившись изъ силъ, богатый помѣщикъ наконецъ догадался сказать, что онъ не китайскій богдыханъ по знатности, что во всѣ времена бывали примѣры браковъ въ родѣ имъ задуманнаго и что богатство не помѣха семейному счастію, чему и привелъ разные примѣры. Какъ водится со старухами, приведеніе примѣровъ оказалось полезнѣе всѣхъ доводовъ и краснорѣчивыхъ убѣжденій. Анна Ѳедоровна наконецъ облилась слезами и загородила чепуху -- за-то чепуху по-крайней-мѣрѣ радостную. Однако теплая благодарность Провидѣнію и чувство такта, какъ видно, врожденное во всемъ семействѣ, высказались, несмотря на смятенное состояніе старушки:

-- Я не стѣсню васъ... сказала она между прочимъ: -- я не стану конфузить Пашеньку... Вы сами будете назначать дни, когда намъ можно будетъ видаться. Паша будетъ меня помнить -- больше ничего я не потребую.

-- Боже мой! Анна Ѳедоровна, перебилъ ее Викторъ Арсеньевичъ: -- да какъ же мы будемъ толковать съ вами, если вы и теперь не перестаете глядѣть на меня, какъ на какого-то начальника? Не изъ благотворительности беру я отъ васъ Пашеньку, а потому, что полюбилъ ее сперва какъ сестру, а теперь люблю какъ невѣсту. Она ваша дочь и никогда не перестанетъ быть вашей дочерью, обо всемъ этомъ мнѣ даже говорить совѣстно. Лучше приступимъ къ самому дѣлу и къ нужнымъ приготовленіямъ. По моему предположенію, вамъ всего лучше будетъ теперь же переѣхать на ферму, разумѣется, не передавая никому исторіи сегодняшняго объясненія. Самая мыза подвигается всякій день: еще какой-нибудь мѣсяцъ, и я могу принять въ ней Пашеньку, какъ невѣсту. Мнѣ надо поговорить съ ней самой, высказать ей все, что я считаю нужнымъ; а съ другой стороны, страшно приступить къ дѣлу, не покончивъ главныхъ распоряженій. Я хотѣлъ бы, чтобъ Пашенька была полной владѣтельницей имѣнія, дѣвушкой вполнѣ-независимой; мнѣ надобно дать ей полную свободу выбора, а между-тѣмъ, гдѣ взять времени? Какъ наконецъ дождаться рѣшительнаго дня, не выдавая своихъ намѣреній? Что случится въ эти дни? Свободно ли будетъ сердце Пашеньки за это время? Понравится ли Пашенькѣ нѣкоторая необходимая скрытность моихъ дѣйствій? Наконецъ, будетъ ли она смотрѣть на все дѣло нашими глазами? расположена ли она ко мнѣ, не чувствуетъ ли она отвращенія къ новому образу жизни? не противна ли ей, наконецъ, моя фигура? отгадала ли она мои чувства? по-сердцу ли ей будетъ мое предложеніе?

Старушка поспѣшила успокоить пламеннаго чудака увѣреніями, обычными при такихъ случаяхъ. По ея словамъ, дѣвушка только и говорила, что про умъ, красоту, деликатность, заботливость, великія достоинства Самборскаго. Пашенькѣ нельзя было узнать съ петербургской поѣздки: она стала такой робкою, задумчивой и стыдливой! Ее затѣмъ и въ деревню надо было услать, что она будто искала случая видѣться съ Викторомъ Арсеньевичемъ! Насчетъ отвѣта Пашеньки смѣшно было бы и задумываться.

Пріятно вѣрить тому, чему вѣрить хочется. Но Викторъ Арсеньевичъ былъ ревнивъ, или, скорѣе, мнителенъ, или скорѣе, боязливъ за свое счастье. "А офицеры? а землемѣръ? а студентъ Гартманъ?" спросилъ онъ: "помните Анна Ѳедоровна, что мы имѣемъ дѣло не съ простой, а очень-характерной и скрытной дѣвочкой! Не много ли берете вы на себя, отвѣчая за согласіе Пашеньки?" Но ему было сказано, что офицеры видѣли дѣвицу только на балѣ нѣмецкаго клуба; уѣздный землемѣръ годится Пашѣ въ дѣдушки, а Гартмана сама она безпрестанно дразнила, толкуя, что никогда не выйдетъ за него замужъ. "Но тамъ, въ Будиловскомъ Уѣздѣ, могутъ найдтись женихи. Въ семействѣ, гдѣ гоститъ Пашенька, могутъ быть молодые поди!" И на этотъ счетъ Виктора Арсеньевича успокоили: во всемъ околоткѣ, гдѣ жила ея подруга, обитали только однѣ помѣщицы. Условясь въ дальнѣйшихъ дѣлахъ, Викторъ Арсеньевичъ вышелъ отъ Анны Ѳедоровны въ тревожномъ, хотя нелишенномъ пріятности, настроеніи духа.

Недѣли, проведенныя Пашенькой въ сосѣднемъ уѣздѣ, сдѣлались для нашего помѣщика сладкими, дѣятельными и мучительными недѣлями. Когда Анна Ѳедоровна выѣхала изъ города, когда въ окнахъ знакомаго домика показались непривлекательныя лица чужихъ людей, новыхъ жильцовъ старухи, Викторъ Арсеньевичъ созналъ вполнѣ всю безпредѣльность вліянія, произведеннаго на него Пашенькой. Алексѣй Арсеньевичъ хорошо понималъ своего брата: для него первое препятствіе въ любви было первою минутой отчаянной страсти! Дни его тянулись вѣками; мнительность возрастала съ каждымъ днемъ; образъ любимой женщины не давалъ ему покоя ни днемъ, ни ночью. Съ какимъ-то отчаяннымъ усердіемъ началъ онъ отдѣлывать свое подгородное имѣніе, украшать усадьбу, торопить мебельщиковъ и садовниковъ, предпринимать короткія поѣздки въ Петербургъ и сыпать деньги на когда-то осуждаемыя прихоти. Маленькою отрадою для него были поѣздки на ферму, лежащую, какъ мы сказали, въ трехъ верстахъ отъ города и въ пяти отъ его усадьбы; во всякій пріѣздъ слышалъ онъ отъ старухи что-нибудь отрадное про Пашеньку, читалъ ея письма къ матери и, разумѣется, не говорилъ ни о чемъ, кромѣ Пашеньки. Наконецъ, черезъ шесть недѣль послѣ своего предложенія, Викторъ Арсеньевичъ, заѣхавъ по пути къ старушкѣ, засталъ у нея свое сокровище: Пашенька воротилась въ свое гнѣздо. И, Боже мой, какъ расцвѣла она! какъ похорошѣла она въ эти долгіе дни разлуки! Какъ радостно благодарила она за вниманіе къ ея матери! какъ краснѣла и робѣла при небольшихъ нѣжностяхъ Самборскаго, едва-удерживавшаго свои порывы! Но ему нельзя было портить всего дѣла: терпѣвъ такъ долго, можно было пострадать еще немного; къ-тому жь Пашенька была ужь близко, и глаза ея, ея смущеніе, говорили сердцу такъ много! Черезъ три дня послѣднія вещи для мызы высылались изъ Петербурга; черезъ три дня Пашенька могла переѣхать изъ фермы въ отдѣланный для нея уголокъ. Несмотря на всѣ приглашенія и невинные маневры дѣвушки, Викторъ Арсеньевичъ пробылъ съ нею минутъ десять, простился съ обитательницами полумызка, просилъ ихъ къ себѣ на новоселье, назначилъ день и часъ, обѣщалъ прислать коляску и ускакалъ на мызу торопить рабочихъ.

IX.

Имѣніе, купленное Викторомъ Арсеньевичемъ и послужившее предлогомъ къ его окончательному сближенію съ семействомъ Пашеньки, во всѣхъ отношеніяхъ могло назваться образцовымъ помѣстьемъ. Крестьянъ при немъ состояло около двухсотъ; ферма служила источникомъ доходовъ немаловажныхъ; въ то же время, отстраняя неурожай отъ господскихъ полей, мыза, до прибытія новаго владѣльца состоявшая изъ одного охотничьяго домика съ флигелями, черезъ нѣсколько мѣсяцовъ превратилась въ настоящую и щеголеватую усадьбу. Въ обширной рощѣ передъ домомъ проведены дороги и просѣки; барское помѣщеніе украшено и снабжено пристройками, такъ-что и домъ и садъ будто выросли изъ земли, совсѣмъ готовые и приличные. Уборка комнатъ стоила денегъ, но не времени; мёбель, цвѣты, картины и рѣдкости прибыли частью изъ Петербурга, частью изъ прежней резиденціи Виктора Арсеньевича. Архитектору, завѣдывавшему работами, нашъ пріятель не разъ говорилъ, полагаясь на его скромность, такія слова: "помните, что домъ отдѣлывается для помѣщицы, а не для помѣщика".

Наступилъ наконецъ вождѣленный день свиданія молодыхъ людей. Все было готово, прибрано и отдѣлано; всякая бездѣлка стояла на своемъ мѣстѣ; малѣйшія подробности домашняго хозяйства распредѣлились по назначенію; домъ смотрѣлъ и снаружи и внутри какою-то дорогою игрушкою. Все утро нашъ пріятель просидѣлъ въ пріятной задумчивости посреди особенно-любимой имъ угловой комнаты дома, убранной съ особеннымъ тщаніемъ, съ роскошью, но въ стилѣ собственной Пашенькиной комнаты, въ городѣ. Любимый цвѣтъ дѣвушки преобладалъ повсюду: стѣны, обитыя бѣлой матеріею, бѣлыя занавѣски у оконъ, каминъ изъ бѣлаго мрамора, убранный серебромъ и фарфоромъ, какъ-нельзя-лучше подходили къ мебели цвѣта gris-de-perle, сообщая всему помѣщенію видъ особенно-воздушный и дѣвственный. Много денегъ и заботъ потратилъ Викторъ Арсеньевичъ на убранство этого покоя, и все еще оставался имъ недоволенъ. Онъ давалъ себѣ слово послѣ рѣшительнаго дня своей жизни приняться за полное ребячество, отдѣлать въ своемъ большомъ домѣ еще одну комнату, перевести въ нее всѣ вещи, украшая городское гнѣздышко любимицы, сохранить въ ней всю чистоту и бѣдность знакомаго гнѣзда и изрѣдка проводить тамъ свѣтлые часы жизни въ присутствіи той женщины, которая умѣла придавать такую прелесть всей своей незатѣйливой обстановкѣ. Вообще въ этотъ день помѣщикъ нашъ явилъ въ себѣ всѣ качества хорошаго мужа и могъ разсчитывать впереди на полное счастіе; въ его натурѣ какъ-то особенно-ловко сливалась нѣжность съ положительностью и чистая, даже идеальная страсть съ опытностью въ жизни.

Изъ оконъ угловой комнаты, гдѣ сидѣлъ Викторъ Арсеньевичъ, ясно виднѣлась не только большая дорога, но даже колокольни и башни любимаго городка: этимъ объясняется, почему онъ не уходилъ изъ будущаго будуара Пашеньки, не сводилъ глазъ съ дороги, по которой то-и-дѣло, будто ему на зло, тащились обозы и фургоны, издали какъ-будто походившіе на экипажъ, посланный за дорогою гостьей, на ферму. Около трехъ часовъ, однакожъ, сильная пыль поднялась въ отдаленіи. Нельзя было сомнѣваться болѣе: Пашенька находилась въ виду своихъ владѣній; торжественная минута близилась; сердце чудака замерло.... Коляска остановилась у подъѣзда. Героиня дня, въ сѣренькомъ шёлковомъ платьѣ и бѣлой шляпкѣ, первая ступила на ступеньку крыльца, осмотрѣвъ напередъ весь домъ проницательными и немного-удивленными глазками. Она ждала увидѣть давно-знакомое ей запущенное владѣніе, дрянной домишко, или, скорѣе, флигелёкъ для пріѣзда. Слухи о постройкахъ и передѣлкахъ въ усадьбѣ до нея не успѣли дойдти въ-подробности. За дѣвушкой плелась старуха Анна Ѳедоровна, растолстѣвшая на новомъ мѣстѣ, какъ дроздъ осенью и, сверхъ-того, раставшаяся съ чернымъ платьемъ, въ ущербъ своей наружности. Она никогда не считалась красивою, но имѣла то, что называется une laideur honnête -- въ этотъ же день просто глядѣла неприлично. Еслибъ вообще матушки, даже самыя приличныя, знали хорошо, какой видъ онѣ имѣютъ въ положеніи сколько-нибудь сходномъ съ положеніемъ Анны Ѳедоровны! Бесѣды съ Викторомъ Арсеньевичемъ очевидно вскружили голову почтенной женщинѣ; она глядѣла по сторонамъ то гордо, то подобострастно: завѣтная тайна видимо просилась на ея уста, не давала ей покоя, выказывалась въ тысячѣ странностей и неловкихъ движеній. Хозяинъ встрѣтилъ посѣтительницъ въ залѣ, предлагая передъ обѣденнымъ часомъ осмотрѣть домъ и садъ въ-подробности. Пашенька, покраснѣвъ, нагнула голову, въ знакъ согласія, а затѣмъ всѣ трое пошли бродить по заламъ и кабинетамъ, спустились черезъ стеклянную галерею къ рощѣ, оттуда къ озеру и сдѣлали достаточный переходъ, толкуя о погодѣ, хозяйствѣ и хозяйственныхъ предметахъ.

Немногаго труда стоило Виктору Арсеньевичу замѣтить особенную перемѣну въ обращеніи Пашеньки и вообще въ расположеніи ея духа. Давно ужь изучивъ дорогую ему дѣвушку, или по-крайней-мѣрѣ думая, что изучилъ ее въ совершенствѣ, онъ составилъ одно, повидимому, вѣрное предположеніе. Анна Ѳедоровна, на сколько могла, передала дочери своей секретъ, и вся наполненная радостными ожиданіями, вела себя совершенно-неприлично, къ огорченію Пашеньки. Старуха отпускала хозяину невѣроятныя любезности, восхищалась его вкусомъ, поминутно говорила о томъ, что усадьба отдѣлана, "какъ-будто для женатаго", изрѣдка кидала на владѣльца взгляды съ претензіей на лукавство, въ самомъ же дѣлѣ просто нелѣпые и, въ довершеніе всего, безпрестанно отходила въ отдаленныя аллеи, видимо стараясь оставить молодыхъ людей наединѣ. Въ первыя минуты Пашенька употребляла весь свой врожденный тактъ, всю свою веселую привѣтливость, всѣ рессурсы довольно-изворотливаго женскаго ума съ тою цѣлью, чтобъ покрывать промахи матери. Она заводила рѣчь о предметахъ, съ которыми Анна Ѳедоровна была хорошо знакома, заставляла Виктора Арсеньевича разсказывать себѣ забавныя исторіи -- все было напрасно: добрая старушка портила бесѣду и наконецъ стала сама тяготиться своимъ неловкимъ положеніемъ. Такъ шли дѣла; до обѣда оставалось не болѣе получаса, когда, послѣ послѣдней выходки Анны Ѳедоровны о томъ, что ей "весело смотрѣть на всякую молодую парочку", лицо Пашеньки отуманилось совершенно. Она поблѣднѣла, съ усиліемъ перевела духъ и закусила губы нѣсколько-вспыльчиво. Глаза ея, говорившіе иногда яснѣе книги, видимо выразили такую мысль: "со мной играютъ какую-то комедію, или гадкую или печальную!" Пользуясь тѣмъ, что рука ея лежала на рукѣ Виктора Арсеньевича, Пашенька быстрыми шагами увела своего вожатаго въ боковую аллею со скамеечкой. "Здѣсь будемте отдыхать", сказала она, сѣвъ на скамью и прислонясь спиной къ дереву. Молодые люди оставались совершенно одни; старушка-мать, понявъ близость рѣшительной минуты, стремительно удалилась къ озеру, поздравляя себя съ скорой развязкой исторіи.

Сердце Виктора Арсеньевича было такъ полно, что уста его, наперекоръ извѣстной поговоркѣ объ избыткѣ чувства, совершенно отказывались дѣлать свое дѣло. Одни слова онъ готовилъ, а принужденъ былъ сказать другія. Вмѣсто страстнаго объясненія, къ которому располагали его чувства и обстановка всей сцены и присутствіе дорогой особы, помѣщикъ могъ только спросить Пашеньку о томъ, какъ нравится ей домъ, садъ и хозяйство мызы. "Все очень-хорошо" отвѣтила дѣвушка, по натурѣ своей иногда способная подшутить надъ людьми близкими: "все превосходно; только мамаша говорила правду: домъ отдѣланъ будто для франтихи. Я не считала васъ такимъ нѣженкой".

Хозяинъ понялъ, что Пашенька, говоря про убранство дома, потѣшается надъ замѣшательствомъ своего собесѣдника, замѣшательствомъ, дѣйствительно достойнымъ женщины, или, какъ она выразилась, нѣженки. И, странное дѣло! шутливость милой гостьи разсѣяла его застѣнчивость. Въ дѣлахъ любви, какъ и въ поваренномъ искусствѣ, есть своя важная минута, отъ потери которой можетъ все погибнуть. Ее-то пропустить не желалъ Викторъ Арсеньевичъ.

-- Почему жь вы не хотите подумать, возразилъ онъ: -- что я на старости лѣтъ отдѣлалъ мызу не для своей особы, что я ее убралъ и украсилъ для одной, можетъ-быть, знакомой вамъ дѣвушки, добиваясь счастья быть ея мужемъ, другомъ и поклонникомъ?

-- Боже мой! ахъ, Боже мой! не-уже-ли я все угадала? вскричала Пашенька, закрывъ лицо руками и вся покраснѣвъ. Жестъ ея могъ назваться крайне-провинціальнымъ, но многія великолѣпныя дамы согласились бы на подобный жестъ, на томъ условіи, чтобъ онъ выходилъ у нихъ таковъ же, какъ на этотъ разъ вышелъ у Пашеньки.

-- Пашенька, добрая, безцѣнная Пашенька! съ восторгомъ сказалъ Викторъ Арсеньевичъ, завладѣвъ рукой своей гостьи и цалуя ее съ невыразимымъ наслажденіемъ: -- милый и дорогой другъ, передъ вами напрасно скрываться; да я скрываться и не намѣренъ. Вы могли примѣтить впечатлѣніе, произведенное на меня первымъ нашимъ свиданіемъ; вы достаточно знаете меня и можете вѣрить чистотѣ моей безпредѣльной привязанности. Около года я наблюдалъ за вами, любовался вами, любилъ васъ, видѣлъ и теперь вижу въ васъ истинное сокровище, цѣль всей моей жизни. Простите меня за то, что я смѣло заботился о васъ, не выжидая вашего согласія, что я разсчитывалъ на взаимность вашу, можетъ-быть, слишкомъ-самонадѣянно. Домъ этотъ и все, что вы здѣсь видите, принадлежитъ вамъ законнымъ образомъ, независимо отъ вашего рѣшенія, независимо отъ результата нашихъ объясненій. Но мнѣ совѣстно говорить объ этихъ пустякахъ, пока вопросъ жизни и смерти еще остается неразрѣшеннымъ. Скажите мнѣ одно милое слово, Пашенька, или улыбнитесь одной изъ вашихъ улыбокъ, которыя отвѣчаютъ и говорятъ лучше всѣхъ рѣчей на свѣтѣ.

-- Боже мой! Боже мой! снова вскричала дѣвушка, освободивъ руку свою изъ руки Самборскаго и въ свою очередь, съ врожденнымъ инстинкту ласковости взглядомъ заставляя простить себѣ это движеніе: -- не-уже-ли мнѣ на своемъ вѣку суждено столько разъ огорчать людей, мнѣ преданныхъ? Не-уже-ли я одна на свѣтѣ вижу чужія мысли, не выдавая своихъ? Не-уже-ли вы, слѣдя за мной столько времени, не знаете, что мое сердце не принадлежитъ мнѣ, что я почти невѣста, что я давно люблю молодаго человѣка, знакомаго и вамъ и всему городу? У мамаши же бы не разъ слыхали про Франца Гартмана, котораго я зову женихомъ съ-тѣхъ-поръ, какъ говорить выучилась. Не-уже-ли я способна говорить въ шутку такое слово?.. Боже мой! какъ мнѣ горько за васъ, добрый другъ, но я права передъ вами. Съ первыхъ дней знакомства нашего я давала вамъ всѣ случаи сблизиться со мной, узнать мое положеніе, отказаться отъ вашей цѣли, за которую я все-таки благодарна вамъ, какъ никто на свѣтѣ. Вы предпочли обратиться къ мамашѣ, запутать старушку и почти поселить между нами несогласіе. Въ день моего отъѣзда я искала, ждала случая говорить съ вами: вы уѣхали изъ города не повидавшись со мною. На этихъ дняхъ я удерживала васъ на фермѣ: вы скорѣе убѣжали, чѣмъ уѣхали! Вы хотѣли изумить меня нечаянностью, а я давно знала все и страдала, не имѣя средствъ остановить васъ. Богъ заплатитъ вамъ за вашу любовь и пошлетъ вамъ жену во сто разъ лучше Пашеньки, а Пашенька будетъ васъ всегда любить какъ друга и брата. Простите меня еще разъ, я права передъ вами. Дѣвушка не можетъ сама сказать перваго слова. Я должна была остеречь васъ, но не умѣла, не могла, не имѣла силы на это!

Викторъ Арсеньевичъ стоялъ, холодный и безнадежный, какъ стоитъ храбрый, но малочисленный отрядъ, внезапно-попавшійся подъ огонь безчисленнаго непріятеля. Одинъ путь оставался ему: онъ не хотѣлъ безъ боя потерять свои надежды, свои фантазіи, свое блаженство, всѣ годы счастливой жизни впереди.

-- Пашенька, сказалъ онъ:-- выслушайте же меня какъ брата и друга. Богъ далъ вамъ способности необыкновенныя въ женщинахъ и тѣмъ самымъ указалъ вамъ дѣятельность далеко выше той, посреди которой вы до-сихъ-поръ жили. Соберите же всѣ свои силы, призовите на помощь природную проницательность вашу и дайте отвѣтъ на мое предложеніе. Если вы дѣйствительно безконечно любите студента Гартмана, любите его такъ, какъ я люблю васъ, ваша вѣрность избранному человѣку выше всѣхъ соображеній разума, въ такомъ случаѣ пріискивать доводы -- дѣло безполезное; но если эта привязанность не что иное, какъ капризъ дѣтства, неясное влеченіе юности (потому-что при всемъ вашемъ умѣ вы все-таки скорѣе дѣвочка, чѣмъ дѣвица опытная), въ такомъ случаѣ взвѣсьте и строго взвѣсьте послѣдствія брака по разсчету и брака по романической привязанности. Пріймите въ соображеніе съ одной стороны весь почетъ, всю жизнь, исполненную довольства и добра, которые ждутъ васъ со мною, съ другой стороны, быстрый конецъ вѣтренной привязанности, узкую рамку дѣятельности, всю прозу провинціальнаго быта, куда вы приготовляетесь броситься... Милая Пашенька, въ женщинѣ живетъ и проситъ жизни не одно сердце: въ женщинѣ, развитой такъ, какъ вы. и такъ же щедро одаренной судьбою, должно жить стремленіе къ силѣ и пользѣ, къ вліянію на другихъ людей, къ изяществу и свѣту, пожалуй даже къ блеску и роскоши. Разсчитайте правильно...

-- Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! произнесла дѣвушка, видимо стремясь покончить разговоръ, ее тяготившій: -- нѣтъ, не говорите ничего болѣе, не терзайте и себя и меня! Разсчитывать я теперь не умѣю, или, лучше сказать, я разочла все, и одинъ только Богъ можетъ измѣнить мои намѣренія. Вы забыли, что въ вашемъ свѣтѣ не найдти мнѣ первой роскоши жизни, первой дѣятельности для женщины -- любви къ любящему меня человѣку -- долгой ли, короткой ли любви, про то я уже судить не могу и не въ-правѣ. Я не знаю, какъ это дѣлается, но убѣждена всей душой въ одномъ: я права, я болѣе чѣмъ права, дѣйствуя и думая такимъ образомъ. Еслибъ мнѣ дано было сто лѣтъ молодости, можетъ-быть, я и отдала бы себя по разсчету такому другу, такому доброму человѣку, какъ вы. Съ нашимъ короткимъ вѣкомъ женщинѣ не до разсчетовъ. Я люблю, и потому счастлива. Я люблю въ первый и въ послѣдній разъ. Меня любятъ, и я никому не отдамъ своеіо счастія. Я думаю, что меня будутъ любить всю жизнь; но я такъ же поступила бы, такъ же бы разсчитала и тоже такъ же отдалась бы своей привязанности, еслибъ ей суждено было длиться годъ, мѣсяцъ, одинъ день... отъ чего сохрани Боже! прибавила Пашенька, улыбнувшись.-- Въ состояніи ли вы со всей вашей любовью, съ вашимъ богатствомъ, съ вашимъ славнымъ сердцемъ, дать мнѣ хоть тѣнь этой жизни, этого года, этого мѣсяца, этого одного дня съ любимымъ человѣкомъ? Вотъ весь мой отвѣтъ, вотъ все основаніе моего разсчета. Бросимте же весь этотъ разговоръ, дорогой другъ мой. Что сдѣлано, того не воротишь, что случилось съ нами, противъ того нечего спорить!

Послѣднія надежды отлетѣли отъ бѣднаго Виктора Арсеньевича; но надо сказать одно: отлетѣли блистательнымъ полетомъ. Смѣлая, нѣжная и счастливая натура Пашеньки открылась передъ нимъ съ такою прелестью, что однимъ своимъ вліяніемъ отчасти успокоила лютую скорбь, его терзавшую. Никогда еще, ни въ одной изъ самыхъ даровитыхъ и правильно-развитыхъ женщинъ не случалось нашему чудаку встрѣтить такого гармоническаго сочетанія страсти съ проницательностью взгляда, здраво-идеальныхъ стремленій съ здраво-положительными понятіями. Какъ жалки казались передъ Пашенькою многія свѣтскія женщины, безъ всякой надобности отдающіяся нелюбимымъ людямъ, женщины, убивающія всю свою жизнь по разсчету, ничѣмъ неоправданному! Какъ слабы оказывались передъ нею такъ-называемыя страстныя натуры, бѣдныя созданія, способныя полѣзть на явную гибель для одной минуты сумасшествія! Высшая степень человѣческаго развитія, примиреніе двухъ противоположностей, сочетаніе разума съ увлеченіемъ -- все это далось на долю бѣдной, и одинокой женщинѣ съ рѣдкимъ сердцемъ. Передъ мыслями, ею высказанными, падало въ прахъ всякое возраженіе; ни съ точки зрѣнія разума, ни со стороны страсти не было къ нимъ подступа. Пашенька, сама не угадывая силы своихъ словъ и безсознательно поддаваясь чувству, ее увлекавшему, явилась передъ своимъ поклонникомъ въ совершенно-новомъ свѣтѣ. Она стояла передъ нимъ прямая какъ стрѣлка, ласковая какъ меньшая сестра, но твердая и непреклонная, какъ неподкупная судьба. Слова будто сами вырывались изъ груди ея во всей своей простотѣ и силѣ, безъ замѣшательства, безъ признака наивныхъ и провинціальныхъ оборотовъ, когда-то неразлучныхъ со всякой рѣчью Пашеньки. Викторъ Арсеньевичъ ясно признавалъ въ своей собесѣдницѣ одну изъ тѣхъ рѣдкихъ женщинъ, которыя идутъ по жизненному пути тихо, довѣрчиво и простодушно до-тѣхъ-поръ, пока приливъ истинной страсти не дастъ имъ случая высказаться и не прольетъ мгновеннаго, но ослѣпительнаго свѣта на всю сокровищницу ихъ богатой натуры. На минуту прежняя скорбь вторглась въ душу нашего философа вмѣстѣ съ сознаніемъ того, что имъ потеряно. "Счастливъ тотъ, кого ты любишь" подумалъ онъ, "счастливъ тотъ, кому будетъ дано знать тебя въ минуты страсти и безпредѣльной нѣжности!" Слезы навернулись на глазахъ Виктора Арсеньевича; онъ не замѣтилъ ихъ и, подавъ руку своей спутницѣ, дошелъ съ нею до самаго дома по большой аллеѣ.

Когда прошло первое впечатлѣніе послѣ жаркаго разговора, Пашенька сдѣлалась прежнею доброю и стыдливою дѣвочкою, безъ всякихъ признаковъ особливой твердости или рѣшительности. Только-что высказавъ слова, рѣшившія участь чужаго, но все-таки дорогаго ей человѣка, она должна была сознаться, что не можетъ сдѣлать ничего болѣе. Она тревожно глядѣла на дорожки, тоскливо ожидая своей матери. Она предчуствовала, что ея поведеніе возбудитъ цѣлую семейную бурю. Наконецъ она тяготилась присутствіемъ Самборскаго, отвѣчала ему невпопадъ и, имѣя въ виду цѣлый тягостный день, исполненный всевозможныхъ ложныхъ положеній, не знала, какъ извернуться, и что придумать въ свою защиту. Ея находчивость, такъ замѣчательная въ спокойныя минуты, не устояла противъ душевной тревоги, и Пашенька стала глядѣть совершенно такъ же, какъ глядѣла въ первый день знакомства съ Викторомъ Арсеньевичемъ въ дилижансѣ послѣ непріятности, сдѣланной ей петербургскимъ щеголемъ. Ее даже начала сердить и пугать вѣжливость хозяина, глядѣвшаго на нее въ эти минуты съ особенной заботливостью; Пашенька на короткое время даже поддалась страху самому ребяческому: ей стало казаться, что Викторъ Арсеньевичъ, призвавъ на помощь Анну Ѳедоровну, приступитъ къ ней съ грозными требованіями, съ повелѣніями вмѣсто недавнихъ просьбъ. Къ-счастію, эксцентрическій человѣкъ не напрасно изучалъ свою дѣвушку въ-теченіе долгихъ мѣсяцевъ: онъ понялъ, что ему слѣдуетъ удалиться и ничего болѣе.

Почтительно поклонясь Пашенькѣ, Викторъ Арсеньевичъ сообщилъ, что онъ теперь же ѣдетъ въ городъ, а оттуда въ Петербургъ, къ брату.

-- Ахъ! вы хорошо дѣлаете, сказала дѣвушка. Не забывайте меня, пожалѣйте обо мнѣ. Я должна успокоить мамашу, и Богъ одинъ знаетъ, сколько я буду плакать. Можетъ-быть, и у насъ съ вами дочь будетъ выходить не за того, кого-бъ мы ей назначали. Прощайте; я васъ никогда забывать не стану.

-- Пашенька! замѣтилъ Викторъ Арсеньевичъ: -- если я ввелъ въ заблужденіе вашу матушку, то не забылъ, что можетъ смягчить ея неудовольствіе. Я сказалъ уже, что вы здѣсь полная хозяйка. Пока живъ вашъ вѣрный другъ и бывшій поклонникъ, ни вы, ни матушка ваша., ни Францъ Гартманъ...

-- Это не можно сд ѣ лать, перебила Пашенька. Прощайте.

-- Другъ мой, милое мое дитя! въ свою очередь перебилъ ее нашъ чудакъ:-- позвольте говорить съ вами вашимъ же языкомъ, языкомъ сердца, а не свѣта. Я хочу, чтобъ вы были обезпечены, хочу, чтобъ семейство ваше не знало бѣдности. Желаніе это можетъ показаться неловкимъ, если его судить по обыкновеннымъ житейскимъ понятіямъ, но въ-сущности оно не можетъ ни оскорбить васъ, ни сдѣлать мнѣ особенной чести, ни придать мнѣ роли благодѣтеля, ни связать васъ въ чувствахъ вашихъ. Мы сошлись съ вами наперекоръ условіямъ житейскимъ; пріязнь моя къ вамъ не подходитъ ни подъ какіе законы общежитія. Еслибъ я отдалъ вамъ даже часть моей жизни, могли ли бъ вы и тогда считать себя обязанною относительно меня? Не вы, Пашенька, одолжены мнѣ, но я одолженъ вами; не вамъ, но мнѣ пришлось получить отъ васъ то, чего не купишь деньгами, не пріобрѣтешь никакимъ опытомъ. Благодаря вамъ, я былъ счастливъ около года; благодаря вамъ, я столько времени имѣлъ цѣль въ жизни и поле для дѣятельности; вы украсили часть моей жизни; вы оживили на-время всѣ мои помыслы; вы заставляли меня жить и чувствовать, что я живу. Вы не виноваты въ томъ, что мой отдыхъ не длился долго, что за сладкимъ сномъ послѣдовало тяжкое пробужденіе... Если глядѣть на одну минуту пробужденія, то прійдется ли цѣнить отрадную грезу, свѣтлую мысль, дни прошлаго счастія? Благодарю васъ за все и благодарю горячо, искренно, пламенно. Итакъ, не лишайте же меня послѣдней отрады -- желанія быть вамъ полезнымъ; не прибавляйте новаго огорченія къ старымъ: день этотъ и безъ того для меня тяжелъ. Прощайте же, другъ мой, и помните мою просьбу.

-- Это не можно сдѣлать, повторила Пашенька, отирая слезы. Прощайте.

Викторъ Арсеньевичъ не слышалъ послѣднихъ словъ своей гостьи. Анна Ѳедоровна уже шаркала ногами въ залѣ, и надо было поскорѣе спасаться. Съ великой тоской въ груди нашъ пріятель пробрался по аллеямъ въ домикъ садовника, велѣлъ потребовать къ себѣ главнаго своего служителя, отдалъ ему приказанія насчетъ обѣда и распоряженій съ гостями: для себя же велѣлъ осѣдлать лошадь и доѣхалъ на ней до города не оглядываясь. На его счастіе еще не было шести часовъ, когда онъ прибылъ туда; въ этотъ же день дилижансъ шелъ до Петербурга и почтовая карета стояла передъ конторой въ полной готовности. На слѣдующее утро эксцентрическій человѣкъ находился уже въ квартирѣ брата своего Алексѣя Арсеньевича, за сто слишкомъ верстъ отъ Пашеньки В--ой.

X.

Черезъ мѣсяцъ послѣ объясненія, нами описаннаго, Викторъ Арсеньевичъ, съ отчаянія сдѣлавшійся страстнымъ любителемъ древнихъ солонокъ и табакерокъ, сидѣлъ одинъ-одинёхонекъ въ кабинетѣ брата, укладывая запасъ только-что пріобрѣтенныхъ имъ рѣдкостей для отправки въ деревню. Въ это время доложено ему было, что какой-то молодой музыкантъ дожидается его въ гостиной. Викторъ Арсеньевичъ состроилъ кислѣйшую гримасу; но, сообразивъ, что пора стоитъ лѣтняя, музыканты же опасны только въ періодъ великаго поста, приказалъ просить незнакомаго посѣтителя. Каково же было удивленіе нашего пріятеля, когда на порогѣ показался высокій молодой человѣкъ, съ локонами до плечъ, и, подойдя къ хозяину, сказалъ немного-сконфуженнымъ, но пріятнымъ и твердымъ голосомъ: "честь имѣю представить себя: Францъ Гартманъ, кандидатъ Дерптскаго Университета".

Быстро оправясь, Викторъ Арсеньевичъ пожалъ руку юношѣ, пригласилъ его садиться и самъ сѣлъ противъ него. Нѣсколько времени оба Пашенькина поклонника, счастливый и несчастный, глядѣли другъ на друга съ любопытствомъ. Францъ Гартманъ, принятый служителями за музыканта, имѣлъ отъ-роду съ небольшимъ лѣтъ двадцать; онъ былъ замѣчательно-хорошъ собою, даже смѣшно-хорошъ собою -- такъ значительно переходили его физическія достоинства за границы красоты, дозволенной мужчинѣ. Посреди древняго нѣмецкаго города, или на картинѣ, представляющей что-нибудь изъ исторіи среднихъ вѣковъ, подобное лицо могло бы свести съ ума не одну женщину; но въ наше прозаическое время да еще посреди щегольскаго кабинета à la renaissance, оно казалось немного-забавнымъ. Въ своемъ зеленомъ фракѣ студіозусъ Францъ Гартманъ напоминалъ собой или какого-нибудь Фердинанда шиллеровой драмы, или красивыхъ молодыхъ актёровъ, играющихъ на нѣмецкой сценѣ роль стрѣлковъ и форшмейстеровъ, или, наконецъ, одного изъ музыкантовъ, взявшихъ себѣ въ образецъ наружность, прическу и костюмъ Листа. Въ довершеніе странности, юноша говорилъ порусски медленно и театрально, сохраняя тотъ тонкій акцентъ, по которому стараго дерптскаго студента узнаёшь черезъ десять лѣтъ послѣ выпуска. Таково было первое впечатлѣніе, произведенное Гартманомъ на своего соперника. Оба они промолчали немного и наглядѣлись другъ на друга до-сыта. Кандидатъ первый прервалъ молчаніе, сказавъ:

-- Я имѣю къ вамъ поклонъ, привѣтствіе и маленькое порученіе отъ нашей доброй общей пріятельницы Прасковьи Михайловны.

-- Гдѣ она? здорова ли она? весела ли? Когда ваша свадьба? быстро спросилъ Викторъ Арсеньевичъ и потомъ прибавилъ поспокойнѣе: -- васъ не должна удивлять моя привязанность къ вашей невѣстѣ; я ее знаю давно и люблю такъ, какъ ее всѣ любятъ.

-- Прасковья Михайловна, отвѣтствовалъ Гартманъ: -- здорова, живетъ у своей матери, и свадьба наша состоится въ будущемъ мѣсяцѣ.

-- Имѣете ли вы какое мѣсто?

-- Я состою при госпиталѣ города **'.

-- Вамъ надо переходить въ Петербургъ.

-- Перемѣна жительства отвлечетъ меня отъ занятій, потому-что, по прошествіи законнаго времени, я долженъ держать экзаменъ на степень доктора медицины и хирургіи.

-- А я думалъ, началъ опять помѣщикъ не безъ нѣкотораго замиранія сердца:-- я думалъ, что Прасковья Михайловна живетъ въ своемъ подгородномъ имѣніи.

-- Относительно сего-то предмета, сказалъ Гартманъ:-- я и буду утруждать васъ своей бесѣдою. Пашенька сообщила мнѣ, что вамъ угодно было, въ воспоминаніе заслугъ ея родителя и родственнаго расположенія къ его семейству, передать въ ея владѣніе ужь упомянутую вами мызу. Глубоко чувствуя и цѣня намѣреніе ваше, Прасковья Михайловна не считаетъ себя въ-правѣ имъ воспользоваться. Ужь мѣсяцъ, какъ она живетъ въ городѣ и секретно сообщила свой отказъ особѣ, завѣдывающей дѣлами вашими, но, по неизвѣстной мнѣ причинѣ, только теперь уполномочила меня явиться къ вамъ самимъ съ выраженіемъ ея благодарности и неизмѣннаго рѣшенія.

Съ великою силою отозвались слова добраго юноши въ сердцѣ его собесѣдника. Возвышенная деликатность Пашенькиной души, еще разъ раскрылась вполнѣ передъ умственнымъ окомъ Самборскаго. Любимая дѣвушка медлила цѣлый мѣсяцъ, скрывала отъ жениха свои мысли, безъ-сомнѣнія, подвергалась городскимъ сплетнямъ, и все затѣмъ, чтобъ не растравить чужой раны, не напомнить о себѣ въ тяжкіе дни, не примѣшать послѣдней горькой капли въ чашу своего бѣднаго поклонника. Нѣсколько времени помѣщикъ нашъ сидѣлъ согнувъ голову, но наконецъ не выдержалъ, крѣпко схватилъ Гартмана за правую руку и произнесъ полнымъ слезъ голосомъ:

-- Цѣните ли вы эту дѣвушку, молодой человѣкъ? Довольно ли почтенія въ сердцѣ вашемъ? Можете ли вы отдать все на свѣтѣ за ея покой и благосостояніе? Думали ли вы когда-нибудь о цѣнѣ сокровища, какое вамъ достается?

-- О!.. могъ только отвѣтить Гартманъ, глубоко-растроганный.

-- Слушайте же меня, произнесъ Викторъ Арсеньевичъ.-- Ваша Пашенька все еще ребенокъ. Еслибъ міръ состоялъ изъ ея роднаго городка, ей было бы отлично жить на нашемъ свѣтѣ. Но міръ немного-болѣе городка -- это вы сами знаете. Мы обойдемся безъ согласія дѣвушки. Имѣніемъ буду управлять я, передавая вамъ всѣ доходы. Пашенька не увидитъ нужды; Пашенькѣ свѣтъ дастъ дорогу -- за это я вамъ отвѣчаю. Я старый холостякъ, я покупаю табакерки съ музыкой; у меня нѣтъ ни расходовъ ни потребностей. Ваша невѣста мнѣ сестра, дѣти ваши будутъ моими дѣтьми. Вы сами воспитаны не на прозѣ: вы меня поймете. Поѣзжайте же къ Пашенькѣ, скажите ей, что все устроено, что она можетъ жить въ шалашѣ и разводить розаны; заботиться о ней будемъ мы съ вами. Что же вы не отвѣчаете, любезный Гартманъ? Какое ваше мнѣніе обо всемъ этомъ?

-- Не оскорбитесь моимъ мнѣніемъ, отвѣчалъ Гартманъ: -- Великій германскій поэтъ сказалъ своему ученику: бойся свѣдѣній, которыя легко даются; страшись богатства, если оно не пріобрѣтено самимъ тобою, въ трудѣ и потѣ лица: легко-добытая наука пойдетъ прахомъ; скорое богатство губитъ счастливца. Эти два правила всегда будутъ моими. Предложеніе ваше неоскорбительно лишь потому, что оно сказано устами стариннаго друга Пашеньки. Намъ ненадо богатства, потому-что мы сами богаты сердцами и согласіемъ нашимъ. И если вамъ когда-либо будетъ угодно посѣтить нашу скромную хижину, вы сами будете имѣть случай убѣдиться, что встрѣча, сдѣланная вамъ, какъ доброму пріятелю, будетъ неоспоримо-горячѣе и радушнѣе, какъ ежели бы мы увидѣли въ васъ не стариннаго друга, а благодѣтеля и покровителя!

Молодой человѣкъ поклонился и вышелъ.

-- Полно же, полно хандрить! сказалъ Алексѣй Арсеньевичъ, только-что пріѣхавшій съ дачи: -- всему своя пора. Я не мѣшалъ тебѣ тосковать первые дни, а теперь пріймусь надоѣдать не на-шутку. Помни, что на-дняхъ будетъ цѣлый годъ тому, какъ ты явился ко мнѣ съ разсказами про свою Пашеньку.

-- И очень-скверный годъ, прибавилъ Викторъ Арсеньевичѣ:-- цѣлый годъ причудъ, хлопотъ, огорченья и скуки! А все-таки, еслибъ оно было можно, я согласился бы снова пережить такой годъ со всѣми его бѣдами, безъ всякихъ надеждъ на возмездіе!

"Отечественныя Записки", No 1, 1855