С-Пб, Въ типографіи Императорской Академии Наукъ, 1865
Дарованіе г. Майкова не такъ легко поддается оцѣнкѣ и анализу, какъ дарованія другихъ его товарищей, современныхъ и первоклассныхъ русскихъ поэтовъ, но это самое обстоятельство, какъ кажется намъ, и служитъ ключомъ къ вѣрному его опредѣленію. Многосторонность и разнообразіе, вотъ отличительныя качества музы г. Майкова и, вмѣстѣ съ тѣмъ, первая причина разнохарактерныхъ и противорѣчащихъ оцѣнокъ, которымъ талантъ его столько разъ подвергался. Сравнивая нашего поэта съ даровитѣйшими изъ его сверстниковъ -- г. Тютчевымъ, г. Некрасовымъ, г. Фетомъ, мы безъ труда увидимъ подтвержденіе словъ нашихъ. По силѣ, правдѣ, самостоятельности таланта, ни одинъ изъ дѣятелей, сейчасъ названныхъ, не стоитъ ниже Майкова, поэтическая производительность всѣхъ трехъ (считая одни лучшія и истинно первоклассныя стихотворенія), немногимъ менѣе, чѣмъ производительность автора лежащихъ передъ нами книжекъ. И между тѣмъ, намъ кажется неоспоримымъ, что поэтическій горизонтъ Майкова, въ нѣкоторомъ смыслѣ, обширнѣе горизонта его товарищей и соперниковъ, и что самъ поэтъ, говоря метафорически, имѣетъ на своей лирѣ двѣ или три лишнихъ струны противъ другихъ поэтовъ нашихъ. Насъ нельзя заподозрить въ маломъ сочувствіи къ именамъ Фета, Тютчева и Некрасова,-- но, всѣмъ сердцемъ цѣня дѣятелей, нами названныхъ, мы очень хорошо видимъ, что каждый изъ нихъ довольствуется лишь одною, часто весьма небольшою, областью въ мірѣ поэзіи, и чрезъ то какъ бы отказывается отъ извѣстности и вліянія, на которыя имѣетъ полное право разсчитывать. Значительная масса людей очень умныхъ, но мало сочувствующихъ природѣ, неискусныхъ на различеніе неуловимо-поэтической стороны тонкихъ душевныхъ явленій, до сихъ поръ совершенно холодна въ музѣ Фета, суровая поэзія Некрасова, съ одной стороны восхищающая даже читателей вовсе неразвитыхъ, съ другой не удовлетворяетъ лицъ, мало знакомыхъ съ грустной стороной жизни, не даетъ никакого отзыва на врожденную во всякомъ человѣкѣ потребность ясности и счастія, ощущеній блаженства и радости жизни. Для женщинъ, съ ихъ весьма разумнымъ и совершенно понятнымъ стремленіемъ къ міру симпатическихъ явленій нашего міра, эта поэзія или непонятна, или даже возмутительна. Про г. Тютчева и говорить нечего: его вдохновенныя произведенія столько лѣтъ оставались въ нашей литературѣ безъ слова сочувствія, безъ вниманія читателей,-- а съ трудами поэта многосторонняго не могло бы произойти такого случая. Съ достоверностью можно сказать, что ежели кругъ читателей, образованныхъ и жаждущихъ поэзіи, остается много лѣтъ холоднымъ къ поэту истиннаго дарованія, то причина холодности находится не въ читателяхъ только, но и въ самомъ поэтѣ. Область г. Тютчева не велика и доступна лишь крайне развитымъ цѣнителямъ, самъ же поэтъ по только не сдѣлалъ самой малой попытки къ ея разширенію, но, такъ сказать, не ступилъ ни одного шага на встрѣчу своему читателю. Слишкомъ беззаботный къ своему призванію, онъ слишкомъ мало трудился надъ своимъ талантомъ, оттого и собраніе его стихотвореній, заставляя насъ наслаждаться, слишкомъ часто примѣшиваетъ къ наслажденію чувство скорби о высокомъ дарѣ, чуть-чуть только что не закопанномъ въ землю.
Собраніе стихотвореній А. Н. Майкова не наведетъ насъ на такое грустное соображеніе. Лучшіе изъ современныхъ намъ поэтовъ имѣли свой періодъ бездѣйствія, непроизводительности, небрежности къ своему таланту: подобныхъ грѣховъ г. Майковъ не зналъ, не знаетъ и, кажется, никогда знать не будетъ. Поэтъ замѣчательный по дарованію, онъ столько же замѣчателенъ но своей манерѣ овладѣвать и постоянно владѣть своимъ даромъ. Мы не скажемъ, чтобъ онъ былъ серьёзнѣе своихъ сверстниковъ во взглядѣ на свое поэтическое призваніе, но мы признаемъ его дѣятельнѣйшимъ между всѣми современными поэтами, а дѣятельность въ литературѣ значитъ весьма много. Бездарному пѣвцу дѣятельность не помогаетъ нисколько; поэтовъ, не лишенныхъ дарованія, сильная дѣятельность иногда губитъ, особенно, если они односторонни и склонны къ усиленному разработыванію однихъ и тѣхъ же немногихъ мотивовъ. По дѣятельность въ поэтѣ, хорошо надѣленномъ отъ природы, есть дѣло великое. Съ помощью ея онъ расширяетъ свой горизонтъ, открываетъ новыя стороны въ мірѣ нашихъ душевныхъ ощущеній, отзывается поэтическимъ словомъ на возможно большее число призывовъ, "просящихъ у сердца отвѣта", и наконецъ пріобрѣтаетъ себѣ слушателей между самыми разнохарактерными кругами читателей. Подобнаго рода дѣятельностью богатъ нашъ авторъ "Очерковъ Рима", "Трехъ Смертей", "Савонароллы" и цѣлаго собранія прелестныхъ стихотвореній въ антологическомъ родѣ. Онъ имѣетъ свою собственную область, свою отличительную особенность, заключающуюся въ строго пластической, почти античной красотѣ стиха, но онъ никогда не довольствовался одной этой особенностью, а, напротивъ того, постоянно стремился расширить владѣнія, доставшіяся на его долю. Этотъ неуклонный трудъ надъ своимъ призваніемъ, зги нескончаемыя попытки къ открытію новыхъ художественныхъ путей, не всегда увѣнчивались успѣхомъ, не всегда вели за собой усовершенствованіе и крѣпость таланта. Нѣтъ нужды въ томъ, что нашъ поэтъ, платя дань общему направленію сороковыхъ годовъ, вдавался въ погоню за общественнымъ дидактизмомъ и, вслѣдствіе того, потратилъ множество молодыхъ силъ на поэму поучительнаго свойства; -- если поэма не удалась, за то самъ поэтъ окрѣпнулъ и сталъ независимъ въ своихъ воззрѣніяхъ. Между патріотическими стихотвореніями г. Майкова далеко не всѣ стоятъ вниманія,-- (онъ и самъ исключилъ ихъ изъ своего собранія), но, трудясь надъ ними, поэтъ не потерялъ своего труда, о практическимъ, добросовѣстнымъ опытомъ удостовѣрился въ выгодахъ и неудобствамъ рода, имъ на время избраннаго. Противъ "гейневскихъ мотивовъ" не одинъ поклонникъ Гейне можетъ сказать свое, совершенно правдивое, слово, но ихъ авторъ, увлекшись нѣмецкимъ пѣвцомъ и усиленно проработавши надъ его пѣснями, съ пользою испробовалъ свои силы на новомъ и, но видимому, чуждомъ для себя, поприщѣ. Во всѣхъ трудахъ г. Майкова, старыхъ и новыхъ, мыслящій читатель всегда увидитъ зрѣлище, возвышающее душу и говорящее про достоинства поэта: это зрѣлище -- плодотворный трудъ разумнаго человѣка надъ своимъ талантомъ. Г. Майковъ, болѣе чѣмъ кто нибудь изъ нашихъ поэтовъ, слушается дѣльной критики, искренняго совѣта друзей и голоса своихъ читателей. Строгій къ себѣ но поводу важныхъ сторонъ своего труда, онъ не менѣе строгъ и въ мелочахъ, а мелочами дѣла, какъ это всякій знаетъ, поэтъ пренебрегать не долженъ. Въ двухъ томахъ книги, находящейся передъ нами, едва-ли вы найдете неловкую риѳму, неровный стихъ, небрежный оборотъ рѣчи, торопливо набросанное заключеніе. Провѣрьте нѣкоторыя изъ Майковскихъ стихотвореній, уже бывшихъ въ печати, съ рецензіями но поводу этихъ стихотвореній.-- вы найдете, что въ настоящемъ ихъ изданіи авторъ принялъ къ свѣдѣнію всѣ дѣльныя указанія критиковъ (иногда очень темныхъ), округлилъ и сгладилъ всѣ стороны, носившія на себѣ отпечатокъ несовершенства, изгналъ всѣ неточныя выраженія, замѣнилъ всѣ тирады, замѣченныя въ нѣкоторой сухости, новыми образами, отличающимися рельефностью исполненія или сжатой силою слога. Къ поэту, до такой степени строгому и чуткому на всякое полезное указаніе, только самая презрѣнная критика можетъ отнестись съ излишней строгостью. Книга, въ которой собраны лучшія изъ его твореній, не возбудитъ небрежной оцѣнки. Изучивши книгу г. Майкова, читатель исполняется уваженіемъ къ званію поэта и къ самому поэту. Намъ случалось видѣть людей очень умныхъ, но которымъ природа отказала въ поэтической воспріимчивости. Эти люди, по натурѣ своей враждебные всякому поэту, по складу ума своего расположенные открывать мизерную сторону во всякомъ поэтическомъ произведеніи, не могли сказать непочтительнаго слова про книгу г. Майкова. Честный трудъ возбуждаетъ уваженіе въ самихъ циникахъ. Тѣмъ болѣе сочувствія долженъ возбуждать онъ въ людяхъ, высоко цѣнящихъ значеніе, талантъ и роль поэта въ нашемъ обществѣ.
Обыкновенно случается, что писатели, обреченные на славный трудъ, на неуклонную борьбу съ своимъ талантомъ, начинаютъ свое поприще безъ заботы и усилій. Успѣхъ дается имъ сразу, какъ будто въ вознагражденіе будущихъ колебаній, будущихъ думъ, будущей тяжелой работы. Фактъ этотъ произошелъ при литературномъ дебютѣ г. Аполлона Майкова. Книжка первыхъ его стихотвореній, изданная еще въ то время, когда лучшіе изъ современныхъ намъ русскихъ поэтовъ едва закладывали основаніе своей извѣстности, была встрѣчена громкими похвалами критики и восторгомъ читателей. Самымъ взыскательнымъ дилетантамъ, какъ будто снова послышался голосъ навсегда замолкнувшей музы Пушкина. Въ этомъ картинномъ стихѣ, въ этомъ художественномъ спокойствіи поэта, въ его неизысканномъ обращеніи со своими темами,-- всякому смыслящему дѣло критику сказалось нѣчто могучее, яркое, самостоятельное. Майкова даже нельзя было, по обычаю стараго времени, произвести въ поэты, подающіе великія надежды,-- онъ сразу сталъ выше всего круга лицъ, занимающихся подаваніемъ надеждъ по разнымъ отраслямъ словесности. Уже не надежды видѣлись въ первыхъ трудахъ только что явившагося поэта, стихи его не носили на себѣ той печати случайности, которая лежитъ на стихотвореніяхъ писателей съ дарованіемъ, еще не созрѣвшимъ. Въ книжкѣ г. Майкова не встрѣчалось невѣрнаго лепета, голоса музы, колеблющейся или неувѣренной въ своемъ призваніи. Каждое стихотвореніе книжки было замѣчательно или по мысли, въ немъ заложенной, или по оконченности отдѣлки, или по широкому взмаху художническаго пера, которое, но временамъ, словно вступало въ области, доступныя лишь кисти живописна или рѣзцу скульптора. Такимъ образомъ, съ первыхъ шаговъ на то самое поприще, гдѣ поэту впослѣдствіи назначено было столько борьбы, усилій и сомнѣнія въ своихъ силахъ,-- его встрѣтила никѣмъ не оспариваемая, ничѣмъ не затемняемая слава. И читатели, и цѣнители, наградившіе г. Майкова такъ щедро, были вполнѣ справедливы: въ самой богатой, самой установившейся словесности не могли бы пройти безъ сильнаго успѣха произведеніи, подобныя слѣдующимъ:
СОНЪ.
Когда ложится тѣнь прозрачными клубами
На нивы желтыя, покрытыя скирдами,
На синіе лѣса, на пляжный злакъ луговъ;
Когда надъ озеромъ бѣлѣетъ столпъ паровъ,
И въ рѣдкомъ тростникѣ, медлительно качаясь,
Сномъ чуткимъ лебедь сотъ, на влагѣ отражаясь,--
Иду я подъ родной соломенный спой кровъ,
Раскинутый въ тѣни акацій и дубовъ;
И тамъ, съ улыбкой на устахъ своихъ привѣтныхъ,
Въ вѣнцѣ изъ яркихъ звѣздъ и маковъ темноцвѣтныхъ,
И съ грудью бѣлою подъ чорной кисеёй,
Богиня мирная, являясь предо мной,
Сіяньемъ палевымъ главу мнѣ обливаетъ
И очи тихою рукою покрываетъ,
И, кудри подобравъ, главой склонясь ко мнѣ,
Лобзаетъ мнѣ уста и очи въ тишинѣ.
Вхожу съ смущеніемъ къ забытыя палаты,
Блестящій нѣкогда, но нынѣ сномъ объятый --
Пріютъ державныхъ думъ и царственныхъ забавъ.
Все, пусто. Времени губительный уставъ
Во всемъ величіи здѣсь блещетъ: все мертвѣетъ!
Въ аркадахъ мраморныхъ молчанье цѣпенѣетъ;
Вкругъ гордыхъ колоннадъ съ старинною рѣзьбой
Ель пышно разрослась, и въ зелени густой,
Подъ сѣнью древнихъ липъ и золотыхъ акацій,
Бѣлѣютъ кое-гдѣ статуи нимфъ и грацій.
Гремѣвшій водометъ изъ пасти мѣдныхъ львовъ
Замолкъ; широкій листъ виситъ съ нагихъ столбовъ,
Качаясь по вѣтру . О, гдѣ въ аллеяхъ спящихъ
Красавицъ легкій рой, звонъ колесницъ блестящихъ?
Не слышно ужь литавръ бряцанья; пирный звукъ
Умолкъ, и стихъ давно оружья бранный стукъ;
Но миръ, волшебный сонъ въ забытые чертоги
Вселилось -- новые, невѣдомые боги!
Здѣсь мы остановимъ наши выписки, потому-что иначе пришлось бы перепечатывать большую половину перваго изданія Майковскихъ стихотвореній. Упомянемъ только о томъ, что рядомъ съ вышеприведенными нами піесами стояли другія, или не уступающія имъ. или уступавшія весьма не во многомъ. Какъ лучшія изъ нихъ, назовемъ "Раздумье", начинающееся художественнымъ изображеніемъ сельской природы, но заканчивающееся высокою мыслью, выраженною высоко-поэтическими словами, "Картину Вечера", мастерской пейзажъ сѣверной природы, хотя и отнесенный къ разряду антологическихъ стихотвореній, "Зимнее Утро" достойный pendant къ стихотворенію, только что названному, "Вакханку", въ которой картинность изложенія доходила до изумительной степени, наконецъ піесу "Доридѣ", которая приводитъ на мысль самыя горячія изъ антологическихъ піесъ Шенье, ни мало не вдаваясь въ чувственность, характеризовавшую собой лучшія произведенія французскаго поэта. Какимъ же образомъ было не причислить къ разряду первоклассныхъ поэтовъ, молодого, только что выступившаго въ литературу автора столькихъ блестящихъ произведеній? Казалось, слава г. Ап. Майкова была за нимъ навсегда упрочена, безъ борьбы, безъ споровъ, безъ усилій поэта надъ самимъ собою. Но оно только казалось; періодъ борьбы и усилій самъ приблизился.
Нужно было много проницательности, чтобъ во время первыхъ тріумфовъ г. Майкова, предсказать поэту весь предстоящій ему трудъ надъ своимъ дарованіемъ. Такой проницательности не оказалось ни у кого изъ тогдашнихъ цѣнителей, и конечно, они въ томъ не очень виноваты; теперь намъ легко оцѣнивать поэта и открывать его будущность, на основаніи всего, имъ совершеннаго. въ годъ появленія первыхъ стиховъ г. Майкова, критикамъ неудобно было приниматься за предсказанія, да къ тому же впечатлѣніе, произведенное молодымъ талантомъ, было такъ неотразимо и блистательно! Только самый зоркій, и можетъ быть, вдохновенно-зоркій взглядъ могъ различить въ то время, посреди множества достоинствъ молодого поэта, одну слабую сторону, одно туманное пятно въ свѣтломъ созвѣздіи. Въ настоящее время сказанная сторона не требуетъ особенной проницательности для ея различенія. Мы, съ своей стороны, готовы указать ее такъ же прямо і! спокойно, какъ указывали сейчасъ блистательнѣйшія качества Майковскаго таланта. Туманное пятно первыхъ произведеній г. Майкова, зародышъ будущей борьбы и усилій поэта, но нашему мнѣнію, есть недостатокъ страстности, результатъ фантазіи, слишкомъ развитой относительно пластики, но еще не способной проникать глубоко въ сокровенный тайны духа человѣческаго.
Поспѣшимъ объяснить наше опредѣленіе.
Прежде всего мы должны сказать, что недостатокъ страстности, указанный нами въ собраніи первыхъ стихотвореній г. Майкова, не имѣетъ ничего общаго съ холодностью натуры, тѣмъ неодолимымъ порокомъ, при которомъ никакая поэзія невозможна. Холодныхъ поэтовъ на свѣтѣ нѣтъ, холодные люди занимающіеся слаганіемъ стиховъ, называются не поэтами, а риѳмоплетами. Слабая же степень страстности (въ поэзіи) есть другое дѣло,-- она не только можетъ совмѣщаться съ дарованіемъ высокаго разбора, но всегда почти является у замѣчательнѣйшихъ поэтовъ, либо въ первый, либо въ послѣдній періодъ ихъ дѣятельности. Юноша, зоркій на жизненную поэзію, но еще приготовляющійся къ жизни, зрѣлый мужъ, утомленный жизнью и принужденный въ самомъ себѣ искать отдыха отъ бурь, имъ испытанныхъ, непремѣнно внесутъ въ свои произведенія результатъ своего слишкомъ спокойнаго или слишкомъ успокоившагося міросозерцанія. Кромѣ возраста и событій жизни, самое направленіе таланта обусловливаетъ собой степень поэтической его страстности. Поэтъ, замѣчательный по сосредоточенной наблюдательности, въ твореніяхъ его выражающейся картинностью или пластичностью образовъ, не всегда имѣетъ въ талантѣ своемъ достаточный запасъ лиризма, точно также какъ поэтъ по преимуществу лирическій, поэтъ горячихъ призывовъ сердца, часто останавливается на пути развитія отъ недостатка способности на образность представленій. Только великимъ поэтамъ дается сочетать художественность объективную съ жаромъ истиннаго лиризма, но даже и эти художники платятъ необходимую дань особенностямъ своего дарованія. Шиллеръ рѣдко входитъ въ области Гёте, и на оборотъ -- Лордъ Байронъ можетъ покланяться генію Крабба, но не берется соперничать съ нимъ на его поприщѣ. Смѣшивая разныя области поэзіи, требуя строго-пластическихъ образовъ отъ лирика, и лиризма отъ поэтовъ-пластиковъ, мы часто приходимъ къ пристрастному суду и къ нелѣпымъ требованіямъ. Многіе изъ насъ непремѣнно желаютъ видѣть въ даровитомъ поэтѣ отзывъ на всѣ смутныя стремленія душъ нашихъ и чуть отвѣтъ не имѣетъ всесторонности, изъявляютъ желаніе кинуть камень въ поэта, обманувшаго ихъ ожиданія. Къ такимъ ложнымъ требованіямъ (кромѣ нашей заносчивости и малаго знакомства съ законами поэзіи), насъ увлекаетъ то дѣйствительно замѣчательное обстоятельство, что первые русскіе поэты,-- наши учителя и руководители (Пушкинъ, Лермонтовъ, Гоголь) представляютъ собою необыкновенно-гармоническое сочетаніе лиризма съ внѣшней картинностью стиха, объективности представленій съ горячимъ проявленіемъ субъективныхъ воззрѣній. Этимъ самымъ признакомъ высочайшаго поэтическаго дара, писатели, нами названные, заслуживаютъ прозваніе поэтовъ геніальныхъ, хотя ни одинъ изъ нихъ не внесъ новаго и міроваго слова въ сокровищницу европейской литературы. Мѣрою этихъ, Богомъ одаренныхъ, дѣятелей, нельзя мѣрить новыхъ русскихъ поэтовъ, ихъ преемниковъ. Ни Майковъ, ни Фегь, ни Некрасовъ, ни Тютчевъ не подходятъ подъ размѣръ Гоголя, Пушкина и Лермонтова, но изъ этого не слѣдуетъ, чтобы русская поэзія сошла въ могилу вмѣстѣ съ Лермонтовымъ, Гоголемъ и Пушкинымъ.
Для полнаго убѣжденія въ томъ, что первыя стихотворенія г. Майкова, не взирая на слабую степень страстности, въ нихъ замѣченную, были далеки отъ холодности или даже преувеличенной картинности языка, стоитъ только перечитать хоть стихотвореніе, нами сейчасъ выписанныя. Конечно, первое изъ нихъ -- "Сонъ" -- не имѣетъ лирическихъ стремленій, но само его содержаніе было бы съ ними не очень совмѣстно. За то во второмъ -- субъективно поэтическое настроеніе сказывается во всѣхъ подробностяхъ, спокойное, но не мертвое, обставленное изобиліемъ пластическихъ образовъ, но не подавленное ими. Опустѣлый садъ и мраморный дворецъ, объятый сномъ -- все это передано намъ не холоднымъ живописцемъ, сильнымъ на уловленіе какой нибудь яркой подробности, но человѣкомъ, разумѣющимъ голосъ музы и т, жизненныхъ явленіяхъ различающимъ не одну ихъ картинную сторону. И со всѣмъ тѣмъ, пластическое совершенство формы не могло даться г. Майкову безъ ущерба всему тому, что порывисто и пламенно въ призваніи поэта. Сосредоточенная наблюдательность внѣшнихъ проявленій природы, наблюдательность живописца, чуткаго къ красотѣ красокъ и линій видимо перевышала въ немъ то безотчетно-восторженное стремленіе къ возсозданію словомъ поэтическихъ моментовъ нашей жизни,-- стремленіе, которымъ уже въ то время отличался г. Тютчевъ и съ которымъ г. Фетъ готовился выступить въ нашу литературу. Оба, названные нами поэта имѣли надъ г Майковымъ перевѣсъ въ лиризмѣ, точно такъ же, какъ онъ имѣлъ надъ ними перевѣсъ въ художественной обдѣлкѣ стиха, въ законченности и образности своихъ произведеній. Чтобъ яснѣе опредѣлить мысль нашу и чтобъ яснѣе показать разность поэтическихъ путей, но какимъ двигались поэты, нами названные, мы позволимъ себѣ сдѣлать небольшое сравненіе ихъ произведеній, по поводу самыхъ немногосложныхъ и общедоступныхъ явленій внѣшняго міра.
И Майковъ, и Фетъ, и Тютчевъ очень часто изображаютъ намъ картины природы, подступая къ природѣ двумя совершенно противуположными способами. Первый поэтъ, не страстный, но чуткій на поэзію и исполненный, какъ мы сказали, наблюдательностью высокаго живописца, смѣло рѣшается передать словами то, что доступно лишь кисти мастера, и, не взирая на необычайную трудность задачи, почти всегда выходитъ побѣдителемъ. Не затемняя своихъ очертаній ни рефлексіею, ни взрывами восторга, онъ осмотрительно свершаетъ свой трудъ и заканчиваетъ его, ни на минуту не разставаясь съ своимъ величавымъ спокойствіемъ. Два другіе поэта дѣйствуютъ иначе. Пораженные, поглощенные, отуманенные даннымъ явленіемъ, они кидаются на возсозданіе его, надѣясь лишь на то, что сила чувства, взволновавшаго всю ихъ натуру, не можетъ не выразиться поэтическимъ словомъ. Не наблюдая подробностей, но набрасывая линій, не гонясь за формою, они дѣлаютъ своего рода лирическій coup de tête, который часто бываетъ неудаченъ, но по временамъ приводитъ къ неожиданному и самому удовлетворительному результату. При успѣхѣ, изъ души, взволнованной поэтическимъ восторгомъ, вырываются образы почти сверхъ-естественной вѣрности и мастерства, образы, до которыхъ не додумаешься вч, спокойномъ состояніи души нашей. Такимъ образомъ, мы видимъ трехъ поэтовъ, достигающихъ блестящаго поэтическаго успѣха черезъ два пути, вовсе между собой несходные. Всѣ трое имѣютъ свою силу и свою слабость: -- слабость поэта-пластика заключается въ томъ, что, не предаваясь лирическимъ порывамъ, онъ лишается выгодъ, ими доставляемыхъ,-- слабость поэтовъ-лириковъ ведетъ къ тому, что образы ихъ часто не имѣютъ должной оконченности, и сильный поэтическій порывъ, ихъ взволновавшій, не выражается въ формѣ, достаточно художественной.
Продолжая сравненіе, приведемъ прежде всего стихотвореніе г. Майкова "Эхо и Молчаніе".
ЭХО И МОЛЧАНІЕ.
Осень срывала поблекшіе листья
Съ блѣдныхъ деревьевъ, ручей покрывала
Тонкою слюдой блестящаго льда....
Грустный, блуждая въ лѣсу обнаженномъ,
Въ чащѣ глубокой подъ дубомъ и елью,
Мирно уснувшихъ двухъ нимфъ я увидѣлъ
Вѣтеръ игралъ ихъ густыми власами,
Вѣялъ, клубилъ ихъ зеленыя ризы,
Нѣжно ихъ жаркія лица лобзая.
Вдругъ за горами послышался топотъ,
Лаянье псовъ и охотничьи роги.
Нимфы проснулись: одна за кустами,
Шумомъ испугана, въ чащу сокрылась,
Робко дыханье тая; а другая,
Съ хохотомъ рѣзкимъ, съ пригорка къ пригорку,
Съ холма на холмъ, изъ лощины въ лощину,
Быстро кидалась, и вотъ, за горами,
Тише и тише.... исчезла.... Но долго
По лѣсу голосъ ея повторялся.
Всякій согласится съ нами, что задача поэта необыкновенно трудна. Здѣсь требуется воплотить въ художественное цѣлое, въ одну картину, явленіе природы, по видимому, не представляющее въ себѣ картинности. Эхо и молчаніе могутъ вдохновить поэта-мечтателя, поэта исполненнаго меланхоліи, и такъ далѣе, но какъ передать ихъ въ пластическихъ образахъ? Нашъ поэтъ вдохновляется поэзіей древнихъ народовъ и съ помощью монологическаго представленія, обставленнаго всей прелестью картинъ осенней природы, преодолѣваетъ трудность своей темы. О спокойствіи и законченности образовъ, о художественныхъ сторонахъ всего произведенія судить намъ не приходится, потому-что стихотвореніе само говоритъ за себя каждому читателю. Достаточно будетъ съ особеннымъ вниманіемъ отмѣтить ту особенность, что нашъ поэтъ, трудясь надъ задачей полу-аллегорической и сложной, умѣлъ придать ей ясную, невозмутимую простоту, и картинность цѣлаго не затемнилъ никакимъ фантастическимъ представленіемъ.
Совершенно другое видимъ мы, напримѣръ, у г. Тютчева, въ его короткомъ произведеніи " Неостывшая отъ зною ",-- произведеніи, въ которомъ явленіе природы, простое и несложное, да сверхъ того взятое безъ всякихъ отношеній къ міру фантастическому, разрастается въ картину смутнаго и какъ бы сверхъ-естественнаго величія. Поэтъ просто говоритъ о зарницѣ въ лѣтнюю ночь, но взгляните, какими удивительными словами выражаетъ это представленіе его пылкая душа, до самой своей глубины потрясенная картиною, въ нее залегшею.
Неостывшая отъ зною,
Ночь іюльская блистала,
И надъ тусклою землею
Небо, полною грозою,
Все въ зарницахъ трепетало.
Неба сонныя рѣсницы
Раскрывалися порою,
И, сквозь бѣглыя зарницы,
Чьи-то грозныя зеницы
Загарались надъ землею!
Вотъ и все стихотвореніе; но какой человѣкъ, понимающій поэзію, не испытаетъ глубокаго потрясенія, читая его, въ особенности же повторяя себѣ послѣднія строки? Тутъ намъ высказывается вся несравненная, безпредѣльная сила метода лирическаго, такъ какъ сейчасъ, въ стихахъ г. Майкова, сказался намъ спокойно-объективный методъ въ поэзіи. Разберите стихотвореніе г. Тютчева съ точки зрѣнія пластика,-- и вы тотчасъ примѣтите его недостатки въ этомъ отношеніи. Не говоримъ уже о томъ, что образы, самые разнородные, здѣсь перепутываются въ хаотическое цѣлое, что неизвѣстно, чьи то зеницы загораются подъ землей сквозь бѣглыя зарницы,-- вся картина никакъ не передается на полотно, да и самая попытка къ тому невозможна. И, не смотря на то, вещь превосходна,-- причина этому та, что человѣкъ человеческій, если имъ движетъ натура страстная и поэтическая, имѣетъ въ себѣ огромную и не поддающуюся спокойному анализу силу, ту силу, за которой никакая кисть не угонится.
Совершенно подобныхъ явленій находимъ мы множество въ книжечкѣ стихотвореній Фета. Возьмемъ, напримѣръ, хотя стихотвореніе "Пчелы", совершенно запутанное въ объективно-художественномъ отношеніи, но стоящее необыкновенно высоко чрезъ лиризмъ, въ немъ заключающійся.
Пропаду отъ тоски я и лѣни.
Одинокая жизнь по мила,
Сердце поетъ, слабѣютъ колѣни...
Въ каждый гвоздикъ душисто" сирени.
Распѣвая, вползаетъ пчела...
Дай, хоть выду я въ чистое поле.
Иль совсѣмъ потеряюсь въ лѣсу...
Съ каждымъ шагомъ не легче на волѣ,
Сердце пышетъ все болѣ а болѣ,
Словно уголь въ груди я несу.
Нѣтъ, постой же: съ тоскою моею
Здѣсь разстанусь. Черемуха спитъ...
Ахъ, опять эти пчелы надъ нею!
И никакъ я понять не умѣю,
На цвѣтахъ ли, въ ушахъ ли звенитъ.
Вотъ пятнадцать поэтическихъ строкъ, въ которыхъ напрасно станемъ мы искать послѣдовательности, ясности, опредѣленной картинности. Мы даже не видимъ, въ какую пору дня происходитъ моментъ, изображенный поэтомъ, не знаемъ даже, въ чьи уста влагаетъ онъ свой весенній диѳирамбъ, не знаемъ, кто смотритъ на жужжащихъ пчелъ: самъ ли поэтъ, молодая ли дѣвушка, молодой ли мужчина? Какими же путями, при всей этой путаницѣ образовъ и восклицаній, поэтическая цѣль достигнута со всей полнотою? Путь здѣсь одинъ -- задушевный лиризмъ, составляющій всю силу человѣка, имъ одареннаго.
Здѣсь мы прекращаемъ націи сближенія между поэтами и просимъ читателя извинить насъ за длинное отступленіе: оно было необходимо для указанія важной и существенной стороны Майковскаго дарованія. Поэтъ-художникъ, но не лирикъ, писатель замѣчательный мастерскою, спокойною отдѣлкою своихъ стихотвореній, г. Аполлонъ Майковъ, съ перваго своего появленія передъ русскую публику, сталъ поэтомъ мысли и безтрепетно принялъ на себя весь нескончаемый трудъ, сопряженный съ этимъ званіемъ. Превосходно владѣя стихомъ, чувствуя себя полнымъ хозяиномъ въ области спокойнаго художественнаго созерцанія, мастерски передавая намъ античную прелесть древней поэзіи, онъ могъ бы замкнуться въ предѣлахъ, ему хорошо извѣстныхъ, и все-таки остаться однимъ изъ первоклассныхъ русскихъ поэтовъ; но онъ не сдѣлалъ этого, къ чести своей и въ примѣръ другимъ дѣятелямъ: Майковъ понялъ отвѣтственность, налагаемую на него дарованіемъ и не задремалъ на лаврахъ своей молодости. Со времени появленія его первой книжки до настоящаго года, онъ жилъ, пѣлъ и трудился, какъ слѣдуетъ истинному поэту мысли, испытывая себя на всѣхъ поприщахъ, отыскивая вдохновеніе въ мірѣ исторіи, увлекаясь временными и насущными требованіями общества, передавая на русскій языкъ мысль и духъ знаменитѣйшихъ чужеземныхъ поэтовъ, зорко слѣдя за всѣми высокими моментами нашей вседневной жизни, обращаясь къ разительнѣйшимъ явленіямъ древняго міра, все болѣе и болѣе разширяя кругъ своего міросозерцанія, полнѣе и полнѣе понимая самую сущность того, что на языкѣ нашемъ зовется поэтическимъ призваніемъ. Въ теченіе десяти лѣтъ слишкомъ, дѣятельность Майкова приносила ему болѣе неудачъ, чѣмъ успѣховъ, болѣе борьбы, чѣмъ радостей, но поэтъ не ослабѣлъ въ своихъ силахъ, не оробѣлъ передъ временными оборотами общаго мнѣнія и, наконецъ, могъ пожать плоды своихъ благородныхъ усилій. Мы сожалѣемъ о томъ, что предѣлы статьи нашей дозволяютъ намъ лишь одинъ краткій очеркъ этой, болѣе чѣмъ десятилѣтней, дѣятельности, но современемъ мы надѣемся дополнить недосказанное нами, а собраніе новыхъ стихотвореній г. Майкова, уже приготовляющееся къ печати, подаетъ къ тому удобный случай.
И такъ, дѣятельность поэта нашего, тотчасъ же послѣ изданія его первыхъ стихотвореній, распалась на двѣ части. Къ первой, исполненной спокойствія и навѣянной антологически-художественной стороной его дарованія, мы отнесемъ "Очерки Рима", обнимающіе собой пространство времени отъ 1843 до 1847 года, и весь небольшой отдѣлъ второго тома, подъ названіемъ "Изъ древняго міра". Безъ этихъ очерковъ Рима и сценъ изъ древней жизни, можетъ быть, и самому г. Майкову его дѣятельность показалась бы изнурительною. Какъ бы то ни было, намъ пріятно слѣлить за тѣмъ, какъ свѣтлая, художественная, тихая струя, уже давшая поэту столько успѣховъ, осталась при немъ въ самомъ разгарѣ борьбы и сомнѣній, смягчая его тяжелыя минуты и постоянно напоминая развитымъ людямъ, что прежній художникъ Майковъ остался прежнимъ художникомъ, полнымъ властителемъ своей поэтической области. Въ стихотвореніяхъ, нами указанныхъ, преимущественно въ "Очеркахъ Рима", поминутно встрѣчаются картины большой прелести и законченности. Укажемъ, напримѣръ, на "Palazzo", на "Ватиканскій Музей", на піеску "Пицій", на прелестную вещицу "Fortunata", едва ли не самое лирическое изъ всѣхъ Майковскихъ произведеній того времени. Священный воздухъ Италіи, вмѣстѣ съ изученіемъ старой живописи и великихъ итальянскихъ поэтовъ, благодѣтельно подѣйствовалъ на русскаго юношу; величавый Дантъ съ этихъ норъ уже началъ имѣть вліяніе на его дальнѣйшее развитіе: "Нимфу Эгерія" о томъ свидѣтельствуетъ.
Въ "Нимфѣ Эгеріи" и небольшомъ числѣ піесъ, нами упомянутыхъ, мы уже можемъ видѣть прогрессъ Ап. Майкова, какъ поэта мысли. Въ нихъ онъ идетъ впередъ, не утрачивая ни художественности стиха, ни поэтическаго спокойствія, и какъ бы предчувствуетъ ту дорогу, на которую ступилъ онъ наконецъ въ послѣдніе годы.
Странно и какъ будто неловко, покончивши съ этой невозмутимой, чисто-художественной стороной дѣятельности г. Ап. Майкова, кинуть пытливый взглядъ на другую, тревожную сторону его занятій. Колеблясь передъ своей задачей, мы невольно платимъ долгъ самому безтолковому изъ предразсудковъ. Мы такъ привыкли считать всякаго истиннаго поэта какимъ-то олимпійскимъ созданіемъ, съ вѣнцомъ на головѣ и непогрѣшимой самоувѣренностью во взглядѣ! Изъ-за чего, думаемъ мы невольно, поэту искать и колебаться, бороться съ своимъ призваніемъ, бродить но какимъ-то небывалымъ путямъ и снискивать свой поэтическій хлѣбъ въ потѣ лица? Ему все должно даваться легко, онъ воленъ какъ вѣтеръ, и его повелитель -- одна минута, какъ говорится у Шиллера. Но, увы! все сейчасъ сказанное еще можетъ, пожалуй, относиться къ поэтамъ-лирикамъ, къ поэтамъ страсти,-- что до поэтовъ мысли, немного придется дѣятельности на ихъ долю, если они станутъ служить минутѣ вдохновенія и ждать порывовъ творчества! Имъ нельзя жить безъ труда и многосторонней, строго воспитанной опытности, безъ близкаго знакомства съ наукой, интересами общества и иными многосложными предметами. Только черезъ изученіе и знаніе достигаютъ они той славы и того значенія, къ которымъ указанъ путь дѣятельностью двухъ величайшихъ поэтовъ мысли: Гёте и Вордсворта. Потому-то пускай поспѣшитъ всякій человѣкъ, цѣнящій поэзію, отдать полную дань уваженія поэту трудящемуся, хотя бы поэтъ этотъ по временамъ ошибался въ своемъ трудѣ, хотя бы онъ по временамъ сворачивалъ съ прямой дороги.
Въ настоящее время, разсматривая г. Майкова, какъ поэта-мыслителя, мы очень хорошо видимъ его заслуги и совершенства. Мы сознаемъ вполнѣ, до какой степени разширилъ онъ область ему принадлежащую, къ какимъ изящнымъ произведеніямъ привело его, напримѣръ, изученіе исторіи -- ("Три Смерти, "Савонарола"), какими утѣшительными результатами обозначилось его долговременное изученіе поэтовъ, подобныхъ Данту, Гейне. Но то, что видимъ мы въ настоящемъ, не сразу далось поэту нашему. Чтобъ вполнѣ начертать себѣ прямой путь, надобно весьма близко, и даже иногда черезъ собственный опытъ, ознакомиться съ ложными путями,-- хотя бы для того, чтобъ понять всю ихъ ложность. Пути, но которымъ г. Майковъ шолъ къ своему настоящему развитію, по всегда могли назваться настоящими путями, но онъ шолъ по нимъ, не роняй своего достоинства, шолъ твердо и честно, выполняя свое дѣло и послѣдствія сто предоставляя судьбѣ. Такъ трудолюбивый земледѣлецъ, улучивъ свободный часъ, усердно размахиваетъ заглохшее поле, которое, быть можетъ, и однимъ лишнимъ зерномъ не воздастъ за усилія труженика. И г. Аполлонъ Майковъ, подобно предпріимчивому земледѣльцу, трудился въ потѣ лица надъ неблагодарною ночною, и, благодаря Бога, трудился не напрасно. Исторіи этого труда мы должны коснуться, хотя вскользь, несмотря на то, что въ двухъ томахъ стихотвореній, находящихся передъ нами, мы не находимъ почти ничего, относящагося къ сейчасъ указанной порѣ Майковской дѣятельности.
Въ наше время всякому читателю извѣстно, какого рода теоріи и увлеченія господствовали въ нашей литературѣ за время сороковыхъ годовъ. Критика, направленная временными, весьма полезными, но довольно безплодными для литературы соображеніями, да сверхъ того поощренная примѣромъ французскихъ и германскихъ цѣнителей, видимо клонилась къ общественному дидактизму, къ отрицанію законовъ чистаго искусства. Первые писатели русскіе, по молодости, пылкости и, что всего важнѣе, но отсутствію самостоятельности въ воззрѣніи на свое дѣло, или смѣло поднимали знамя временнаго поученія, или робко хранили про себя свои независимыя теоріи, не рискуя высказаться и гордо пойти противъ моднаго заблужденія. Въ такое время поэту жить было трудно. Еще при дидактизмѣ, ясно опредѣлившемся, поэтъ можетъ изрѣдка вымолвить свое словно, изрѣдка тиснуть мѣткое стихотвореньице; но какова можетъ быть его роль въ томъ обществѣ, гдѣ самый дидактизмъ, по новизнѣ своей, высказывается однимъ смутнымъ отрицаніемъ? А дидактизмъ сороковыхъ годовъ, но своему туманному характеру и многимъ нелитературнымъ обстоятельствамъ весь вращался въ снерѣ туманнаго, неопредѣленнаго отрицанія. Писатель, отдавшій себя дѣлу общественнаго поученія, въ то время съ большимъ трудомъ могъ найти хотя малую область для дѣятельности -- для него была недоступна даже та сторона, которая въ настоящее время вдохновляетъ поэта Розенгейма и князя Кугушева, автора "Дуняши". Что могъ онъ высказать, кромѣ сумрачнаго и довольно кислаго "недовольства окружающей его средою" (стереотипное выраженіе стараго времени)? На недовольствѣ окружающею насъ средою можно построить меланхолическую повѣсть, психологическій этюдъ съ Обермановскимъ лиризмомъ,-- но что-же могъ сдѣлать изъ него поэтъ, существо котораго имѣетъ своимъ корнемъ крѣпкую дѣйствительность и моменты наслажденій жизнью? Отвративши взглядъ отъ цѣлаго общества (какъ бы велики ни были его пороки), устремляя всю свою наблюдательность на особенности мрачныя и возмущающія, поэтъ можетъ придти лишь къ двумъ выгоднымъ пунктамъ,-- то-есть или къ безплодію, или къ созданію Фантастическихъ идеаловъ. Истица эта такъ вѣрна, что не терпитъ исключеній. Незыблемая точка опоры необходима пѣвцу, и если онъ не отыщетъ ее въ дѣйствительномъ мірѣ, то, по необходимости, унесется въ міръ утопій, иногда яркихъ и поэтическихъ, но всегда почти ложныхъ. Байронъ, отрекшійся отъ интересовъ своей великой и могучей родины, не примѣтившій ея свѣтлыхъ сторонъ за временными пороками, былъ принужденъ создать себѣ цѣлый міръ не изъ живыхъ людей, но изъ небывалыхъ и призрачныхъ корсаровъ, изгнанниковъ, разочарованныхъ чародѣевъ-преступниковъ. Жоржъ Сандъ, увлеченный страстью и ставшій въ отрицательное состояніе ко всему обществу, черезъ свое увлеченіе былъ принужденъ, во что бы то ни стало, опереться на чужія теоріи, не просуществовавшія двадцати лѣтъ и рухнувшія въ прахъ при общемъ смѣхѣ. Всѣ эти явленія намъ теперь ясны, какъ день, но не то было съ ними въ сороковыхъ годахъ, въ эпоху надеждъ, смутныхъ стремленій, законнаго протеста противъ окружавшей насъ тьмы, и великодушной. хотя ребяческой, погони за новѣйшими изъ идеаловъ. Г. Майковъ увлекся общимъ направленіемъ словесности, за одно съ благонамѣреннѣйшими и даровитѣй шили изъ своихъ товарищей; плодомъ увлеченія этого вышло довольно большое количество произведеній, изъ которыхъ лишь два или три удостоились чести быть помѣщонными въ настоящемъ собраніи его стихотвореній. Къ названной нами порѣ, между 1844 и 1850 годами, относятся, между прочимъ, поэма "Двѣ Судьбы" и отрывокъ "Барышнѣ".
Не намъ приходится осуждать поэтовъ за излишнюю разборчивость въ выборѣ стихотвореній для печати, но, не смотря на то, мы отъ души жалѣемъ, что поэма "Двѣ Судьбы" не вошла въ полное собраніе трудовъ г. Майкова. Мы очень хорошо знаемъ, что это произведеніе, когда-то восхваляемое дидактиками, грѣшитъ и неопредѣленностью замысла, и ошибками въ постройкѣ, но знаемъ и то, что нѣкоторыя подробности поэмы выполнены блистательно. Еслибъ въ ней даже не имѣлось картинъ, отчасти выкупающихъ грѣхи цѣлаго,-- поэма "Двѣ Судьбы" все-таки не можетъ принадлежать къ числу дѣлъ, которыхъ надо стыдиться. Не для угоды вѣтреной критикѣ, не изъ преходящей моды нашъ поэтъ кинулся въ анти-поэтическую область,-- онъ вступилъ въ нее съ сердцемъ, полнымъ надеждъ, съ жаднымъ взглядомъ, съ честными помыслами. Въ отрицаніи видѣлъ онъ не одну пустую брань или успѣхъ скандала (какъ, къ сожалѣнію, дѣлаютъ многіе) -- онъ всей душой своей понадѣялся на дѣло отрицанія и ждалъ отъ него невозможной поэзіи также искренно, какъ иной труженикъ-земледѣлецъ ждетъ обильной жатвы отъ истощеннаго ноля. Если разсчетъ оказался невѣрнымъ, то самый опытъ не прошолъ даромъ. Не смотря на поощренія цѣнителей, не смотря на временныя требованія публики, не смотря, на то, что въ концѣ сороковыхъ годовъ всякое слово (даже полуслово) отрицанія казалось чѣмъ-то плѣнительнымъ и смѣлымъ, нашъ поэтъ повѣрилъ своему собственному опыту болѣе чѣмъ современной прихоти. Напрасно ему говорили, что безплодное поле только кажется безплоднымъ,-- онъ хорошо и по опыту зналъ, что изъ камня хлѣба не добудешь. Напрасно цѣнители искренно восхищались тенденціей его поэмы,-- Майковъ узналъ, что благонамѣренная тенденція но есть еще вдохновенное слово, и что отъ отрицанія той или другой среды до малѣйшаго поэтическаго образа разстояніе безконечно. Дидактика соціальная, смутная, дидактика, построенная на невозможныхъ скачкахъ и вяломъ отрицаніи, была извѣдана поэтомъ, и ея мертвенная сторона раскрылась передъ нимъ во всей своей ужасающей наготѣ. Путемъ труда и опыта, онъ понялъ, что искусство при всѣхъ своихъ неземныхъ особенностяхъ, должно имѣть свой корень въ прочной дѣятельности, никакъ не въ неопредѣленныхъ порывахъ души, какъ бы чисты и благонамѣренны ни были эти порывы. Онъ уразумѣлъ всѣмъ сердцемъ, что въ дѣлѣ вдохновенія все неясное, несформулированное и новые казавшееся въ самой жизни, тоже что песчаный грунтъ, въ которомъ глохнетъ всякое растеніе, глохнетъ безъ плода и даже безъ цвѣта.
Патріотическо-дидактическая дѣятельность г. Майкова,-- дѣятельность, когда-то такъ сильно осуждаемая, была прямымъ плодомъ того соціально-дидактическаго настроенія, которое разрѣшилось поэмой, сейчасъ нами указанной. Поэтъ, задумавшій искать себѣ вдохновенія въ мірѣ временныхъ и преходящихъ интересовъ общества, можетъ понимать свою задачу двояко, то-есть искренно или неискренно. Если онъ разумѣетъ ее неискренно, т. е. въ дидактизмѣ своемъ придерживается моды и льститъ минутнымъ требованіямъ умниковъ, то ему ничего не стоитъ и распрощаться съ общественнымъ поученіемъ, чуть оно не дастъ ему ожидаемыхъ успѣховъ. Но при искренности воззрѣнія, при дѣйствительномъ и нелицемѣрномъ стремленіи сливать свою поэзію съ дѣлами государства и общества, развязка приходитъ не съ такой непринужденностью. Современное поученіе имѣетъ много сторонъ, много путей, изъ которыхъ иные могутъ показаться истинными даже послѣ того, какъ другіе обманули и привели къ неудачѣ. Тамъ, гдѣ мудрецы заблуждаются, можетъ быть правою масса съ ея инстинктами; гдѣ сбиваются съ толку книжные люди,-- дѣти и юноши въ своей непосредственности пропилятъ истину. Въ концѣ сороковыхъ годовъ г. Майковъ вполнѣ понялъ, что прежніе его учители ошибались. Онъ увидѣлъ, что ихъ туманные и не перешедшіе въ законную формулу протесты имѣютъ лишь слабый отголосокъ во всемъ обществѣ, но, увидавъ это, еще не потерялъ вѣры въ дѣло общественнаго поученія. Въ этомъ отношеніи онъ поступилъ стойко, и не счелъ всей кампаніи пропавшею послѣ перваго сраженія. Сверхъ того было еще одно важное обстоятельство, удержавшее нашего поэта на временно-поучительномъ пути, имъ избранномъ: въ политическомъ мірѣ происходило событіе новое и поразительное для всего молодого поколѣнія, родившагося и воспитавшагося посреди тишины и внѣшняго спокойствія,-- событіемъ этимъ была великая европейская война со всѣми подвигами, катастрофами и вопросами, ее ознаменовавшими.
Въ настоящее время мы можемъ говорить о минувшей войнѣ безъ увлеченія и горя, съ полнымъ спокойствіемъ и полнымъ безпристрастіемъ. въ этомъ дѣлѣ нашему отечеству стыдиться нечего, оно можетъ безъ скорби вспоминать даже о поенныхъ неудачахъ, славныхъ какъ побѣды, даже о злоупотребленіяхъ, войною раскрытыхъ и войною же приближенныхъ къ возможному исправленію. И потому мы можемъ съ откровенностью сознаться въ томъ, что послѣдняя наша борьба съ Европою не походила, ни но исходу, ни по значенію, на великую популярную борьбу двѣнадцатаго года. Но какъ бы то ни было, не слѣдуетъ забывать и того, что война съ Турціею и союзниками Турціи, оконченная посреди общаго утомленія, не популярная ни въ Россіи, ни въ Англіи, ни даже въ задорно-шумливомъ французскомъ народѣ, въ самомъ началѣ своемъ, нѣкоторое время была у насъ войною популярною. Не смотря на всю многосложность восточнаго вопроса, не взирая на дипломатическую и не всѣмъ доступную часть переговоровъ и начинаній, масса русскаго общества видѣла въ начинающейся войнѣ мысль великодушную, уносящую человѣка изъ области сухихъ вседневныхъ интересовъ. Въ глазахъ простолюдина, какъ и въ глазахъ грамотнаго человѣка, разгоравшаяся война была войной за угнетенныхъ христіанъ, за братьевъ, истерзанныхъ и замученныхъ поганымъ туркомъ. Не говоримъ уже о томъ, до какой степени сострадателенъ и добръ народъ русскій, по стоитъ лишь вспомнить о жителяхъ Россіи, исполненныхъ ненависти къ мусульманину -- притѣснителю ихъ единоплеменниковъ, о грекахъ, армянахъ, болгарахъ, сербахъ, раскиданныхъ но всѣмъ областямъ нашимъ или живущимъ около границъ, въ сосѣдствѣ своихъ враговъ,-- и мы поймемъ почему начало великой восточной войны поглотило собой умы и сердца нашихъ соотечественниковъ. Въ рыцарскомъ чувствѣ христіанина, идущаго защищать своихъ угнетенныхъ братьевъ, въ благородной мести русскаго воина, возмущеннаго первыми варварствами турокъ на нашей землѣ, въ восторженномъ увлеченіи цѣлаго народа, убѣжденнаго въ своей непобѣдимости, наконецъ во всѣхъ подробностяхъ тяжкой войны, еще невиданной нашимъ поколѣніемъ -- заключалась своего рода несомнѣнная поэзія. Винить г. Майкова въ томъ, что онъ увлекся этой поэзіей, мы никакъ не можемъ. Мы не винимъ его и за то, что многіе предметы и лица, событіями выдвинутые впередъ въ то время, поразили поэта, какъ живое воплощеніе энергіи, славы, величія и такъ далѣе. Въ воззрѣніяхъ его многое оказалось скороспѣлымъ и многое было разрушено опытомъ послѣдующихъ годовъ, но сомнѣваться въ искренности этихъ воззрѣній никто не имѣетъ малѣйшаго права. Такъ же мало права имѣемъ мы охуждать поэта за то, что онъ отъ дидактики туманно-гуманической, отъ дидактики, понятой только небольшимъ кругомъ развитыхъ цѣнителей, передвинулся къ поученію, назначенному дѣйствовать на массы и имѣющему свой корень во всѣхъ доступныхъ, всѣми понимаемыхъ патріотическихъ стремленіяхъ цѣлаго народа. въ первыхъ воинственныхъ крикахъ массы русскихъ людей, г. Майкову почудилась та общественная истина, за которой онъ гонялся такъ долго и такъ добросовѣстно. Онъ отдалъ свое поэтическое слово на пользу гонимыхъ христіанъ такъ же искренно, какъ въ эпоху борьбы за греческую независимость, другіе поэты (лордъ Байронъ, Гюго, Лудовикъ Баварскій) служили этой борьбѣ своимъ вдохновеніемъ. Мирный поэтъ, подобно многимъ изъ своихъ предшественниковъ, позабылъ что его дѣло -- дарить общество кроткимъ и тихимъ словомъ, что роль Тиртея всегда бываетъ тяжела и неблагодарна. Впрочемъ, мы ни въ какомъ случаѣ не можемъ сказать, чтобъ сейчасъ упомянутые нами труды г. Майкова принадлежали къ числу трудовъ совершенно неблагодарныхъ. Ихъ читали и хвалили въ свое время, они отличались теплымъ чувствомъ и ловкимъ стихомъ, а иные изъ нихъ, напримѣръ "Клермонтскій Соборъ", обозначали собой довольно плодотворную эпоху въ Майковской дѣятельности. Собственно же воинственнымъ огнемъ или средне-возбуждающимъ настроеніемъ означенныя произведенія не отличались,-- русскій поэтъ но необходимости стоялъ слишкомъ далеко и отъ мѣста воспѣваемыхъ имъ дѣйствій, и отъ самихъ интересовъ, такъ принятыхъ имъ къ сердцу. Сколько ни старались русскіе поэты, какъ ни обливалось ихъ сердце кровью при слухахъ о страждущихъ и гонимыхъ турецкихъ подданныхъ, слово ихъ не было словомъ того, кто самъ терпитъ и носитъ на себѣ гнетъ отъ иновѣрца-притѣснителя. А потому, во всей массѣ стихотвореній, порожденныхъ событіями послѣдней войны, стоитъ на первомъ планѣ не стихотвореніе г. Майкова, не пѣсня о воеводѣ Пальмерстонѣ, а немногословное стихотвореніе какого-то неизвѣстнаго серба, проклинающаго Стамбулъ и призывающаго на него небесное мщеніе "за сербовъ, за болгаръ, за грековъ и за всѣхъ придавленныхъ свинцовой пятой мусульманина..."
Впечатлѣніе, произведенное на нѣкоторую часть строгихъ цѣнителей патріотическими произведеніями г. Майкова было необыкновенно странно, и, не взирая на свою нелогичность, плодотворно для поэта. Новая, воинственная дидактика, проводимая, въ показанныхъ нами стихотвореніяхъ, возбудила въ литературѣ столько же порицаній, сколько похвалъ была когда-то возбуждена Майковской дидактикой перваго періода (особенно поэмою "Двѣ Судьбы"). Лучшіе органы нашей журналистики не раздѣляли этого охужденія, но за то весь задній дворъ русской литературы съ озлобленіемъ великимъ накинулся на прежде прославляемаго поэта. Г. Майкова безъ церемоніи называли шаткимъ мыслителемъ, угодникомъ неразвитой толпы, отступникомъ отъ прежнихъ гуманныхъ теорій,-- въ его стихахъ видѣли не добрую цѣль, не національныя стремленія, не весьма понятное чувство воспріимчиваго человѣка увлеченнаго блескомъ и обстановкой военныхъ подвиговъ но какой-то недостойный разсчетъ, чуждый душѣ нашего благороднаго писателя. Критика заднихъ дворовъ журналистики никогда не отличается разборчивостью: у кого на душѣ много грязи, тотъ самъ, (можетъ быть для успокоенія своей совѣсти), силится видѣть грязь во всемъ существующемъ. Само собою разумѣется, выходки вздорныхъ, бездарныхъ писакъ не могли огорчить г. Майкова, но къ выходкамъ этимъ вскорѣ присоединилось осужденіе болѣе серьезное. Во всякой литературѣ имѣется большое количество лицъ честныхъ и трудолюбивыхъ, хорошо владѣющихъ перомъ, но ровно ничего не понимающихъ въ дѣятельности поэтовъ и въ законахъ поэзіи. Всѣ эти лица, по устройству своего разсудка, способны видѣть поэзію лишь въ одной дидактикѣ, и въ томъ винить ихъ трудно: дидактика поэтическая для нихъ тоже, что сюжетъ оперы для слушателя, лишеннаго всякой музыкальности. Ничего не смысля въ высочайшемъ дарѣ небесъ, вдохновеніе -- они отъ вдохновенныхъ пѣвцовъ ждутъ того же, чего слушатель, сейчасъ упомянутый, ждетъ отъ опернаго либретто, то есть Фактической стороны, внѣшняго интереса, нѣкоторой задорности и такъ далѣе. Какъ для опернаго зрителя "Вильгельмъ Толь" выше "Донъ-Жмана" и "Фенелла" несравненно занимательнѣе, чѣмъ "Севильскій Цирюльникъ" -- такъ и для честнаго, но неразвитаго въ поэтическомъ смыслѣ цѣнителя, обличительная повѣсть важнѣе Гончаровскаго романа, и Пушкинское стихотвореніе меркнетъ въ сравненіи съ какой нибудь современной сатирой. Такіе-то почтенные люди -- истинная чума для поэтовъ, присоединили свой голосъ къ, голосу ничтожныхъ крикуновъ, присоединили его не изъ злобы и разсчета, но вслѣдствіе искренняго убѣжденія, искренняго недовольства новымъ направленіемъ Майкова. Возгласы ихъ были довольно сильны, и выдалось нѣсколько мѣсяцевъ, въ теченіе которыхъ почти вся русская новая литература стала къ Ап. Майкову въ крайне недружелюбное положеніе. Для нашего незлобнаго пѣвца наступило самое тяжелое время, но онъ пережилъ его съ честью, не уступая общему голосу и не раздражая его какой нибудь извинительной въ ту пору протестаціей. Его терпѣніе въ скорости получило свою награду,-- ибо, какъ мы уже сказали выше, реакція цѣнителей противъ Чайковскаго дарованія имѣла свои полезныя, плодотворныя послѣдствія.
Первымъ и важнѣйшимъ изъ послѣдствій этихъ было конечное убѣжденіе самого г. Майкова въ полной несостоятельности всякаго дидактическаго или поучительнаго направленія въ поэзіи. Поученіе, которому поэтъ служилъ въ сороковыхъ годахъ, столкнулось съ поученіемъ, впослѣдствіи его увлекшимъ,-- и къ величайшему счастію для всѣхъ насъ, столкновеніе это въ конецъ сокрушило оба поученія. Въ самомъ дѣлѣ, г. Майковъ могъ спросить себя, и, конечно, спрашивалъ не разъ: за что на меня ополчился весь легіонъ честныхъ и благонамѣренныхъ чтителей дидактики? Вопросъ этотъ уже заключалъ въ себѣ зерно сомнѣнія, отъ котораго имѣли распасться всѣ прежнія теоріи. Въ своихъ патріотическихъ произведеніяхъ, нашъ авторъ не нарушилъ ни одного изъ законовъ дидактической поэзіи. Его слова имѣли смыслъ и вѣсъ: они касались важнѣйшаго современнаго вопроса, они имѣли сильный отголосокъ въ обществѣ, ихъ повторяли люди честные и храбрые, готовые взглянуть въ лицо смерти и положить душу за свою родину. Въ нихъ не было ничего, противнаго честнымъ стремленіямъ человѣка, ихъ основаніе глубже лежало въ народѣ, чѣмъ, напримѣръ, основаніе той философско-соціальной дидактики, на основаніи которой поэма "Двѣ Судьбы" была задумана и выполнена. И Жоржъ-Сандизмъ, слѣды котораго видимъ мы въ "Барышнѣ", и систематическое возведеніе въ теорію недовольства своей средою, высказанное въ "Двухъ Судьбахъ" давно уже начали утомляться въ нашемъ обществѣ, а между тѣмъ гонители новыхъ поучительныхъ вещей г. Майкова видимо сѣтовали на него за то, что онъ не проводитъ идей и тенденцій, когда-то имъ проводимыхъ. Но какому случаю тутъ допущены двое вѣсовъ и двѣ мѣры въ дѣлѣ поученія, изъ какихъ причинъ цѣнители наши, признавая за поэтомъ право поученія, даже дѣлая это поученіе условіемъ sine qua non поэзіи,-- возстали всѣ на поэта, чуть онъ сталъ примѣнять ими же построенный принципъ, сообразно своимъ собственнымъ убѣжденіямъ? На это цѣнители возразили г. Майкову: ваше поученіе не хорошо,-- оно противорѣчитъ и нашимъ, и вашимъ прежнимъ убѣжденіямъ.-- Но отвѣтъ такого рода, какъ и слѣдовало ожидать, былъ послѣднимъ приговоромъ дѣлу поученія въ поэзіи. Самый легкомысленный писатель могъ понять изъ него, что такъ восхваляемое право поэта -- поучать своихъ современниковъ, есть ничто иное, какъ жесточайшее изъ стѣсненій дѣлу поэзіи. Вы имѣете право учить себѣ подобныхъ,-- но учить ихъ такъ, какъ мы, цѣнители, того хочемъ. Если вы переросли свои старыя теоріи, если вы независимы но духу, если вы ищите новыхъ, нами еще не одобренныхъ, путей къ поэтической дидактикѣ, вы не поэтъ-гражданинъ, но фантазеръ, утопистъ, отсталой виршеплетъ и ничего болѣе. Учите людей тому, что намъ нравится, и измѣняйте цѣль своихъ поученій лишь тогда, когда мы сами сдѣлаемъ шагъ впередъ и измѣнимъ наши взгляды на обязанность учителя... Спрашивается послѣ этого, что же такое поэтическій дидактизмъ, если не полное подчиненіе вдохновенія поэта духу той или другой партіи, подчиненіе унизительное, вялое и безплодное! Если бъ еще партіи наши были зрѣлы и прочны, поэтамъ оставалась бы хотя какая нибудь временная гарантія въ ихъ стойкости, но гдѣ же взять эту гарантію при настоящей шаткости нашихъ мнѣній, при измѣнчивости нашихъ литературныхъ и мыслящихъ круговъ общества?
На такія соображенія непремѣнно должно было навести г. Майкова то рѣзкое осужденіе, которое онъ встрѣтилъ за свою дѣятельность, относившуюся къ дѣламъ и вопросамъ прошлаго военнаго времени. Нашъ поэтъ, къ чести его, надо сказать, весьма мягокъ и уступчивъ по натурѣ, онъ никогда неспособенъ пренебрегать голосомъ умныхъ дѣятелей, но при всей своей уступчивости, при всемъ уваженіи къ суду товарищей-литераторовъ, онъ не могъ признать себя неправымъ. Онъ ясно созналъ, что его судятъ съ точки зрѣнія духа партіи, и, сознавши это, не могъ уже увернуться отъ совершенно логическаго вопроса: "чего же ожидать поэту поучительнаго направленія, если всякая литературная партія начнетъ судить его, сообразно съ временными цѣлями и стремленіями?" Такой вопросъ велъ за собой совершенное паденіе вѣры въ дидактику, и вслѣдъ за тѣмъ окончательный выходъ на тотъ путь, который не можетъ подлежать суду временныхъ партій, ибо находится выше ихъ и обнимаетъ собою всестороннія видоизмѣненія помысла человѣка. Въ то самое время, когда нашъ поэтъ, по ходу событій и развитія, подходилъ къ самому широкому пониманію законовъ искусства, перевороты, совершившіеся въ политическомъ мірѣ, еще болѣе ускорили весь процессъ, нами сейчасъ объясненный. Война кончилась посреди общаго изнуреніи. Общественное мнѣніе обратилось къ изученію дѣлъ внутренняго устройства. О войнѣ стали забывать, вмѣсто блестящихъ и сердце волнующихъ сценъ, вмѣсто знаменъ, носимыхъ по улицамъ, вмѣсто слуховъ о геройскихъ подвигахъ, остались слѣды бѣдъ и крови, воспоминанія о погибшихъ семействахъ. Передъ глазами нашими обнаружилась изнанка боевой дѣятельности, и роль поэта-возбудителя, роль современнаго Тиртея, стала совсѣмъ невозможной, по минованіи въ ней надобности.
Такъ совершилась временно - поучительная дѣятельность г. А. Майкова, и такое окончаніе могло бы показаться крайне грустнымъ, еслибъ дѣло шло о поэтѣ, не такъ много думавшемъ о своемъ призваніи.
У нашего автора, но его счастію, имѣлась не только вѣрная точка опоры, но и цѣлый путь къ усовершенствованію, не только своя богатая почва для воздѣлыванія, но и плоды, тихо и какъ бы незамѣтно выросшіе на этой почвѣ, выросшіе въ пору самаго разгара работы надъ неблагодарными темами. Вслѣдствіе всего этого, г. Майковъ, безъ всякаго преднамѣреннаго разсчета или желанія озадачить публику, поступилъ совершенно такъ, какъ какой нибудь искусный генералъ, въ труднѣйшую минуту сраженія, демаскирующій главныя свои силы и производящій новое наступленіе въ то самое время, когда его считаютъ сбитымъ съ позиціи. Едва замолкъ послѣдній отголосокъ патріотическихъ пѣсень нашего поэта, какъ онъ выступилъ впередъ съ новыми произведеніями, давно заготовленными и словно приберегаемыми къ трудной минутѣ. Произведенія эти, относившіеся къ 1851--1856 годамъ авторской дѣятельности, состояли изъ нѣсколькихъ сценъ изъ древняго міра, небольшихъ, по въ высшей степени замѣчательныхъ стихотвореній: "Нива", "Звуки Ночи", "Осень", "Импровизація", въ краткой и художественно-законченной поэмѣ "Рыбная Ловля" (1855) и, наконецъ, въ другихъ другихъ поэмахъ: "Савонарола" и "Три Смерти", обозначившихъ собой новую ступень развитія въ поэтѣ и новую область для всей его дѣятельности. О многихъ замѣчательныхъ, по меньшаго достоинства трудахъ означеннаго періода, мы не упоминаемъ, но недостатку времени.
Пересматривая поэмы и стихотворенія г. Майкова, изданныя имъ въ послѣдніе три или четыре года его дѣятельности, мы видимъ въ нихъ несомнѣнный шагъ впередъ и привѣтствуемъ ихъ, какъ явленіе истинно утѣшительное. Въ нихъ поэтъ является вполнѣ независимымъ и всестороннимъ творцомъ, служителемъ искусства, чистаго искусства, нечуждаго ничему мірскому, но съ тѣмъ вмѣстѣ не подчиненнаго никакимъ временнымъ, преходящимъ цѣлямъ. Трудная эпоха попытокъ, борьбы и поучительныхъ увлеченій не безплодно прошла для г. Майкова, черезъ нее онъ, такъ сказать, всей душей своею провѣрилъ вдохновенія, представлявшіяся ему на разныхъ путяхъ дѣятельности, и обогатилъ свою мысль такою плодотворною провѣркою. Нѣтъ періода соціальной дидактики онъ отодвинулся не съ безплоднымъ отвращеніемъ, но сохранивъ всю вѣру въ прогрессъ и начала правды, сохранивши въ себѣ и пытливость по части общественныхъ явленій и обиліе историческихъ познаній, помогавшихъ ему развлекать эти явленія. Простившись съ дидактикой патріотической, онъ не пересталъ сочувствовать наивнымъ стремленіямъ русскаго народа, не позабылъ своей любви къ слабымъ и угнетеннымъ, не отвернулся отъ перипетій новой, плодотворной войны русскаго общества съ внутренними нашими пороками. Но, отвѣчая всему живому и человѣческому, г. Майковъ выучился уважать тѣ границы, въ которыхъ должна держаться дѣятельность поэта истиннаго, вполнѣ призналъ основы и сущность вліянія, какое всякій поэтъ можетъ имѣть на общество, ему современное. Навсегда отстранившись отъ партій въ дѣлѣ поэзіи, онъ не только поставилъ свое призваніе превыше всякой временной партіи, но, такъ сказать, подчинилъ себѣ все временное и преходящее, мирно замыкая въ свои пѣсни лишь одно то, что вѣчно и всесторонне. Теперь для г. Майкова не можетъ быть шага назадъ въ дѣлѣ своего призванія, онъ вышелъ на него не вслѣдствіе подражательности, не изъ причинъ случайныхъ, или не вполнѣ сознанныхъ, но вслѣдствіе лично добытаго убѣжденія и подчасъ многотруднаго опыта.
Продолжая нашъ обзоръ, мы видимъ, что въ чисто-художественномъ отношеніи, послѣдніе труды г. Майкова должны быть раздѣлены на двѣ категоріи. Къ первой изъ нихъ мы отнесемъ стихотворенія его первой манеры, вещи спокойно-объективныя ("Нива", "Рыбная Ловля", "Осенью" и т. д.), не только не уступающія прежнимъ антологическимъ стихотвореніямъ, но иногда даже превосходящимъ ихъ или всесторонностью, или умѣреннымъ, но изящнымъ лиризмомъ, въ нихъ проявляющимся. Ко второй, должны мы отнести произведенія чисто лирическія по преимуществу и, стало быть (просимъ припомнить то, что говорили мы о г. Майковѣ какъ о лирикѣ), весьма трудныя для нашего поэта. Изъ нихъ многія вполнѣ удались и показываютъ собой несомнѣнный успѣхъ поэта, другія же имѣютъ въ себѣ несовершенства и недоконченности. По всему видно, что съ лирической стороной поэзіи г. Майковъ еще не кончилъ, и что она не легко ему дается. Все, что можно добыть разумнымъ наблюденіемъ прошлаго и изученіемъ великихъ образцовъ между пѣвцами-лириками, уже сдѣлано нашимъ поэтомъ, но ему остается впереди еще много усилій надъ собою, еще много попытокъ и стараній. Жизнь въ этомъ отношеніи будетъ г. Майкову музой-наставницей, и мы искренію порадовались тому, что нашъ авторъ предпринялъ довольно долгое и трудное странствованіе по свѣту, на время простился съ нашей, однообразной городской рутиной существованія, которая очень мила сама по себѣ, но едва ли не вредна для поэтовъ, подобныхъ г. Майкову. Возвращаясь къ послѣднимъ лирическимъ стихотвореніямъ автора нашего, мы можемъ откровенно сказать, что изъ нихъ небольшое число принадлежатъ къ неудавшимся, однако эту неудачу мы прямо назовемъ неудачей честной, ибо она происходитъ не отъ недостатка силъ, но отъ силъ, не искусно направленныхъ. Мы выписали такъ много прекрасныхъ произведеній Майкова, что имѣемъ право выписать теперь одно изъ самыхъ слабыхъ. Это стихотвореніе предшествуетъ цѣлому отдѣлу "Мотивы Гейне" и должно заключать въ себѣ поэтическій взглядъ на поэзію германскаго барда.
Давно его мелькаетъ тѣнь
Въ садахъ поэзіи родимой,
Какъ въ рощѣ трепетный олень,
Врагомъ невидимымъ гонимый.
И скачемъ мы за нимъ толпой,
Коней ретивыхъ утомляя,
Звеня уздечкою стальной
И крикомъ воздухъ оглашай.
Олень бѣжитъ по ребрамъ горъ,
И съ горъ кидается стрѣлою
Въ туманы дремлющихъ озеръ,
Осеребренные луною...
И мы стоимъ у береговъ...
Въ туманахъ -- замки, песенъ звуки,
И благовонія цвѣтовъ,
И хохотъ, полный адской муки.
Стихотвореніе написано въ 1857 году и, стало быть, вполнѣ подтверждаетъ выводъ, недавно нами приведенный. Основаніе стихотворенія чисто лирическое: поэтъ, видимо находясь подъ вліяніемъ смутно-восторженнаго настроенія, вслѣдствіе чтенія Гейне, стремится воплотить чувства, въ немъ возбужденныя, въ рядѣ поэтическихъ образовъ. Мотивъ совершенно понятенъ и образы возможно-вѣрны. Въ послѣднихъ осьми стихахъ даже схвачена неуловимая, полуфантастическая сторона Гейневской поэзіи, такъ напоминающей собою сонныя грезы, по цѣль испорчена неудачнымъ сравненіемъ нѣмецкаго пѣвца съ оленемъ, за которымъ, съ непонятною цѣлью, скачетъ толпа русскихъ поэтовъ. Здѣсь, такъ сказать, недостаетъ химической связи между поэтическимъ матеріаломъ, и означенный недостатокъ всего сильнѣе говоритъ о томъ, что для Майковской музы имѣется впереди еще много труда и всякихъ усилій.
Но главная заслуга г. Майкова за послѣдніе, теперь нами оцѣниваемые, годы его дѣятельности, есть его поэма "Три Смерти", оконченная въ 1832 году, въ печати же появившаяся чрезъ четыре года послѣ ея окончанія. Въ ней мы не можемъ не признать вѣнца всей Майковской дѣятельности, конечной точки, до которой въ настоящее время дошли его талантъ и его направленіе. Въ поэмѣ этой, сосредоточивающей въ себѣ всѣ достоинства и нѣкоторыя слабости поэта нашего, г. Майковъ является истиннымъ поэтомъ мысли, обогатившимся чрезъ науку и мышленіе, сочетавшимъ въ одно стройное цѣлое и поразительный замыселъ, и художественность формы, и блестящій лиризмъ многихъ подробностей. Поэма давно извѣстна всякому грамотному человѣку, и мы не станемъ разбирать ее по всей подробности. Въ ней все зрѣло, все полно, все обдуманно, начиная отъ изящнаго стихотворенія, которое декламируетъ Люцій, до предсмертныхъ распоряженій того же эпикурейца, которыми заканчивается все произведеніе. Муза исторіи, къ сожалѣнію, слишкомъ рѣдко вдохновляющая современныхъ русскихъ поэтовъ, здѣсь дала многое г. Майкову. Отвѣчая на ея призывъ, авторъ поэмы "Три Смерти" окончательно прибавилъ нѣсколько струнъ къ своей лирѣ и подарилъ отечественную литературу произведеніемъ, которое въ ней всегда будетъ уважаться. Вся поэма г. Майкова напоминаетъ собой мастерски отдѣланный барельефъ, въ которомъ, можетъ быть, и встрѣчаются два, три украшенія не совсѣмъ классическаго стиля, но который истинно поразителенъ но правильности каждой фигуры, по строгости и грандіозности постановки. Лишнимъ считаемъ говорить о художественной отчетливости, до которой доведенъ поэтомъ каждый стихъ его произведенія. Этимъ достоинствомъ блистали и самые первые труды нашего автора. Но въ поэмѣ "Три Смерти" имѣется то, чего не имѣлось въ прежнихъ трудахъ Майкова, то есть залогъ важнаго, рѣшительнаго шага впередъ, признакъ новой побѣди ея автора надъ самимъ собою. Въ послѣднемъ монологѣ Сенеки, главнаго дѣйствующаго лица поэмы, нами названной, божественнымъ огнемъ вспыхиваетъ и горитъ возвышеннѣйшій лиризмъ, какого невозможно было даже предвидѣть въ дарованіи г. Майкова за первую пору дѣятельности.
Это голосъ поэта истиннаго, это могучее слово настоящаго художника, который съумѣлъ проложить себѣ дорогу, и въ мірѣ высокихъ помысловъ доискаться того лиризма, которымъ его натура не была богата въ первую нору развитія. Оканчивая рецензію нашу, пожелаемъ же г. Аполлону Майкову дальнѣйшихъ успѣховъ, дальнѣйшаго усовершенствованія, и, наконецъ, того, что рѣдко желается человѣку, но безъ чего нельзя обойтись поэту его склада: то есть бурь житейскихъ, съ ихъ широкими и плодотворными послѣдствіями. Самъ поэтъ нашъ чувствовалъ потребность житейскихъ волненій, говоря намъ въ одной изъ лучшихъ своихъ пѣсень:
И жаждалъ я порой,
И бури, и тревогъ, и воли дорогой.
Чтобъ духъ мой крѣпнуть могъ въ бореніи мятежномъ.
И, крылья распутавъ, орломъ широкобѣжнымъ,
При общемъ ужасѣ, надъ льдами горъ летать
На бездну упадать и въ небѣ утопать!
1859.