С-Пб, Въ типографіи Императорской Академии Наукъ, 1865
Начало нынѣшняго 1859 года можетъ считаться весьма утѣшительной норою въ нашей изящной литературѣ: бельлетристическая атмосфера, сдѣлавшаяся удушливою отъ наплыва дидактическихъ и обличительныхъ сочиненій, внезапно посвѣжѣла и разчистилась отъ зловонныхъ паровъ, накопившихся въ ней отчасти чрезъ непозволительную ярость непризванныхъ наставниковъ, а еще болѣе, вслѣдствіе терпимости черезчуръ снисходительной критики. Почти каждый изъ лучшихъ нашихъ писателей, при самомъ началѣ новаго года, подарилъ читателямъ по одной истинно художественной вещи, и всѣ эти, разомъ явившіяся произведенія даютъ результатъ, какого онѣ, можетъ быть, не произвели бы, явившись по одиночкѣ. "Обломовъ" г. Гончарова, "Воспитанница" г. Островскаго. "Дворянское Гнѣздо" г. Тургенева, безспорно, принадлежатъ къ разряду зрѣлѣйшихъ трудовъ когда либо написанныхъ ихъ авторами. Передъ каждымъ изъ сказанныхъ трудовъ надолго померкнутъ рапсодіи наставниковъ и обличителей, не шутя начинавшихъ глядѣть на область искусствъ, какъ на непріятельскую землю, ими завоеванную и укрѣпленную за ними общественнымъ мнѣніемъ. Благотворная реакція, кажется, совершена, и совершена дружно, послѣдовательно, энергично. По радуясь ей и указывая на нее, намъ не приходится забывать о художникахъ, мало по малу подготовившихъ эту реакцію и твердо поддержавшихъ знамя искусства въ ту страшную пору, когда оно колыхалось изъ стороны въ сторону подъ непріязненнымъ дѣйствіемъ налетѣвшаго на него шквала, пыльнаго шквала "а dust-whirlwind", но выраженію Карлейля.
Собираясь говорить съ читателемъ о г. Писемскомъ, котораго послѣдній романъ есть единственное обширное художественное произведеніе за весь прошлый 1858 годъ, мы должны сдѣлать одну небольшую оговорку. Въ нашемъ журналѣ не мѣсто похваламъ литератору, имѣющему голосъ и постоянный трудъ но редакціи "Библіотеки для Чтенія." Пока авторъ "Тысячи Душъ" былъ, просто нашимъ сотрудникомъ, мы имѣли возможность съ подробностью толковать о значеніи его въ русской современной литературѣ и сдѣлали это въ одной изъ книжекъ нашего журнала за 1857 годъ. Теперь, по самой сущности дѣла, задача наша будетъ иная. Мы просто разскажемъ о причинѣ успѣха "Тысячи Душъ" въ нашей публикѣ и постараемся отвѣтить на нѣкоторыя замѣчанія, сдѣланныя критикой автору этого романа. Тутъ нашъ трудъ и окончится,-- это тѣмъ легче сдѣлать, что послѣднее произведеніе г. Писемскаго уже выдержало судъ публики и въ рекомендаціяхъ не нуждается.
Въ первомъ нашемъ этюдѣ по поводу г. Писемскаго и его "Разсказовъ изъ Крестьянскаго Быта", мы, кажется, упомянули, что нашъ авторъ долженъ считаться едва ли не самымъ практическимъ, дѣловымъ изъ всѣхъ новыхъ русскихъ литераторовъ. Эта дѣловая особенность, составляющая главную силу, и, повременамъ, слабость разбираемаго романиста, происходитъ вовсе не изъ стремленія поучать современное общество, а изъ самой жизни.
Г. Писемскій едва ли много думалъ объ указаніи общественныхъ язвъ, или "разведеніи окружающей насъ грязи слезами покаянья" но онъ много жилъ въ самомъ сердцѣ Россіи, жилъ и много трудился, много служилъ, много разъ сходился съ самыми разнообразными классами своихъ соотечественниковъ и, наконецъ, тяжелымъ трудомъ пробивалъ себѣ дорогу въ обществѣ. Такой жизнью и такою опытностью онъ по многомъ отличается отъ большинства лучшихъ нашихъ романистовъ, людей, или обезпеченныхъ съ малолѣтства, или прожившихъ свои ученическіе годы въ одной изъ столицъ, посреди жизни условной и не разнообразной. Но времени своего появленія на аренѣ русской словесности принадлежа къ группѣ младшаго литературнаго поколѣнія, г. Писемскій этимъ самымъ былъ устраненъ отъ слишкомъ общихъ и нѣсколько туманныхъ теорій, на которыхъ взросли и развились его старшіе товарищи. По всему этому онъ пріобрѣлъ практичность и дѣловую сторону дарованія, пріобрѣлъ ее до такой степени, что она, повременамъ, ему самому становится въ тягость и отклоняетъ его отъ поэтическихъ сторонъ искусства. Припомнимъ хотя то мѣсто во второмъ томѣ "Тысячи Душъ", гдѣ нашъ авторъ, устами своего критика Зыкова, почти отвергаетъ возможность художественнаго созданія, основаннаго на любви или другихъ тонкихъ ощущеніяхъ. Эта діатриба, которой онъ самъ же поперечитъ, съ любовью вспоминая о барышняхъ стараго времени, воспитанныхъ на поэзіи Пушкина, напомнила намъ слова Джонсона, при которомъ кто то упомянулъ про аристократическую лэди, умиравшую отъ тоски по умершемъ мужѣ. "Она дура,-- сказалъ угрюмый лексикографъ. Это все плоды роскоши и нѣжничанья. Будь эта лэди прачка и поддерживай она своимъ трудомъ осьмерыхъ дѣтей, некогда было бы ей думать о тоскѣ любовной ". Односторонность такого, черезчуръ дѣлового, воззрѣнія оказывается, съ перваго взгляда: отвлеченная законность Факта можетъ подлежать обсужденію съ разныхъ точекъ зрѣнія, но пока самый Фактъ существуетъ, не составляя аномаліи посреди явленій даннаго общества, онъ всегда будетъ имѣть право на наше сочувстіе, и, стало быть, на возсозданіе его въ художественной формѣ.
Какъ бы то ни было, г. Писемскій, во всѣхъ своихъ лучшихъ произведеніяхъ, оставался и остается совершенно вѣрнымъ тому самому воззрѣнію, какое вложилъ онъ въ уста одного изъ дѣйствующихъ лицъ романа: "Тысяча Душъ". Въ этомъ отношеніи его произведенія составляютъ какъ бы противоположный полюсъ съ произведеніями Гончарова и Тургенева, но большей части основанными на поэтическихъ особенностяхъ нашего существованія, заимствованныхъ изъ жизни меньшинства русскихъ людей, изъ жизни, обильной тонкими наслажденіями и страстными порывами къ идеалу. Въ лучшихъ трудахъ г. Писемскаго напрасно станемъ мы искать идеальныхъ сторонъ, тонкаго психологическаго анализа, поэтическаго воспроизведенія высокихъ страданій и высокихъ радостей. У него все просто и подчасъ жостко, какъ жосткая дѣловая дѣйствительность. Его герои мало занимаются любовью, рѣдко думаютъ о глубокихъ вопросахъ, набѣгающихъ на душу людей избранныхъ и богато одаренныхъ: для всего этого у нихъ много своей насущной заботы. Имъ некогда жить внутренними ощущеніями и созерцаніями. Каждый изъ нихъ или хлопочетъ о средствахъ жизни, или думаетъ, какъ бы поискуснѣе выполнить обязанность взятую по службѣ, или ищетъ жениться повыгоднѣе, или, за неимѣніемъ дѣла, какъ бы кутнуть до помраченія разсудка. Подобное направленіе можетъ имѣть свои слабыя стороны, когда дѣло идетъ о лицахъ изъ общества развитаго и, стало быть, не всегда подходящихъ къ практической мѣркѣ нашего автора, но оно превосходно въ примѣненіи къ дѣйствующимъ липамъ изъ простого, трудового званія. Этимъ послѣднимъ обстоятельствомъ объясняется все значеніе г. Писемскаго, какъ наблюдателя и воспроизводителя народныхъ нравовъ. Его "Питерщикъ", "Плотничья Артель" и "Старая Барыня" рѣшительно нанесли смертный ударъ той псевдо-простонародной литературѣ, которой представителемъ былъ у насъ г. Григоровичъ, писатель почтенный и даровитый, но знающій русскаго простолюдина совершенно на столько же, на сколько иной чиновникъ провіантскаго вѣдомства знаетъ нравы испанскихъ земледѣльцевъ. Мужицкая идиллія, которой много лѣтъ увлекались самыя разумныя головы, стала у насъ положительной невозможностью, и заслугу эту мы прямо относимъ къ трудамъ г. Писемскаго. Передъ удалой Грачихой (въ "Старой Барынѣ") сумрачнымъ Петромъ (въ "Плотничьей Артели"), и питерщикомъ, съ его воспоминаніями о томъ какъ ему "Питеръ бока повытеръ", навсегда померкли Менялки тульской губерніи и Титиры съ береговъ Оки, принаряженные въ современномъ вкусѣ. Время ихъ прошло и, конечно, не вернется болѣе.
Послѣ всего, нами сказаннаго, читателю будетъ не трудно угадать отношенія г. Писемскаго къ такъ называемой обличительной бельлетристикѣ. Онъ ей враждебенъ -- какъ художникъ, вовсе не желающій жертвовать дарованіемъ своимъ для цѣлей неподходящихъ къ искусству,-- онъ ей враждебенъ, какъ практическій человѣкъ, испытавшій на дѣлѣ всесторонность натуры человѣческой. По его понятіямъ, много разъ проводимымъ въ цѣломъ рядѣ литературныхъ трудовъ -- задача искусства состоитъ въ дѣльномъ воспроизведеніи темныхъ и свѣтлыхъ сторонъ даннаго предмета, независимо отъ заданныхъ темъ и сантиментальныхъ надеждъ къ исправленію общества. Поученіе, коли оно должно быть, явится само, если въ произведеніи даровитаго писателя окажется вся жизнь въ ея всесторонности -- сводить же весь трудъ къ поученію по что бы ни стало, значитъ не понимать коренной задачи искусства. Подобно тому, какъ народные разсказы Писемскаго разрушали сентиментальность и идилличность воззрѣнія на русскаго мужика,-- такъ другіе его труды и романъ "Тысяча Душъ" -- разрушаютъ дѣло сантиментальнаго общественнаго поученія. Это поученіе, съ нѣкотораго времени захваченное писателями несвѣдущими и непрактическими, по самому ходу дѣла должно было придти къ рутинѣ, къ созданію условныхъ лицъ, къ промахамъ противъ дѣйствительности, къ пустословію и Фантастическимъ образамъ. Противодѣйствовать сухому поученію могъ всякій писатель съ поэтическимъ чувствомъ и талантомъ художника,-- но для того, чтобы убить рутину, имъ порожденную; нуженъ именно писатель-практикъ. Къ счастію для русской литературы, у насъ нашлись и писатели-поэты и писатели-практики -- практикъ даже, какъ оно часто бываетъ, приспѣлъ къ дѣлу ранѣе поэтовъ. Пока гг. Гончаровъ и Тургеневъ готовили свои произведенія, имѣющія очистить нашу атмосферу отъ зловонія обличительной литературы,-- г. Писемскій съ своимъ послѣднимъ романомъ повелъ нападеніе съ другой стороны,-- и успѣхъ "Тысячи Душъ" показываетъ, что онъ повелъ его непонапрасну.
Мы весьма далека отъ той мысли что романъ "Тысяча Душъ" написанъ съ цѣлью противодѣйствія общественной дидактикѣ. Намъ очень хорошо извѣстно, что произведеніе это начато задолго до появленія обличительнаго элемента въ словесности, намъ извѣстно также, какъ далекъ его замыселъ отъ всякихъ литературныхъ тенденцій и политическихъ цѣлей. Но подобно тому, какъ по всякомъ истинно-художественномъ произведеніи, жизненное поученіе является само собою, помимо всѣхъ авторскихъ цѣлей, такъ и въ каждомъ трудѣ, съ любовью выполненномъ, необходимо сказывается значеніе этого труда въ ряду ему современныхъ произведеній. На этой-то, всякому извѣстной и всякому доступной истинѣ, построена большая часть значенія журнальной критики -- и дѣйствительно, если критикъ не признаетъ истину, о которой мы сейчасъ говорили, а толкуя объ абсолютныхъ достоинствахъ разбираемаго труда, проглядитъ его относительное значеніе въ данную эпоху литературы, трудъ такого критика пропадетъ даромъ и слово его никого не заставитъ призадуматься. Оговорившись такимъ образомъ, поспѣшимъ перейти къ новому роману г. Писемскаго.
Романъ "Тысяча Душъ", какъ извѣстно всякому читателю, появился въ свѣтъ въ началѣ 1858 гола, въ самый разгаръ обличительныхъ повѣствованій, обличительныхъ драмъ и даже обличительныхъ стихотвореній. Журналы были наводнены произведеніями, достойными съѣзжихъ дворовъ и иныхъ заведеній, можетъ быть очень почтенныхъ по части исправленія нравовъ, но нисколько не подходящихъ къ области искусства. Снисходительность критики доходила до послѣднихъ крайностей, но большинство развитой публики видимо расходилось съ воззрѣніями цѣнителей и начинали чувствовать отвращеніе къ дѣлу соціальной дидактики, къ грубому глумленію непрошеныхъ наставниковъ надъ вѣковыми условіями поэзіи. Идея о маломъ знаніи писателей-обличителей уже была пущена въ ходъ, и справедливость ея поневолѣ кидалась въ глаза всякому. Идея эта, дѣйствительно, поражала временной дидактизмъ въ самое сердце, но идеи, какъ извѣстно всякому, свершаютъ свой ходъ медленно. Нужно было много времени для того, чтобъ читатель, не руководимый критикою, оглушенный возгласами разныхъ обличителей (очень часто вовсе незнакомыхъ съ русскимъ бытомъ, но мирно сидящихъ въ четырехъ стѣнахъ петербургской или московской квартиры), собственнымъ разумомъ дошелъ до обличенія самихъ обличителей въ непониманіи дѣла, ими на себя взятаго. Крикунъ всегда озадачиваетъ смирнаго слушателя, и много вечеровъ пользуется безпрепятственнымъ правомъ на крикъ, и много времени проходитъ до той поры, покуда наконецъ смирный слушатель вскочитъ съ своего мѣста и скажетъ своему собесѣднику: ты ужь кажется, началъ отливать пули!
Легко сообразить, какъ можетъ быть полезенъ при раздумьи и недоумѣніи смирнаго слушателя, внезапный голосъ посторонняго человѣка, который безъ шума подойдетъ къ крикуну и станетъ провѣрять его выходки на основаніи своей собственной, обширной житейской опытности. Тутъ не нужно ни споровъ, ни опроверженій, пусть только истинно-практическій человѣкъ замолвить свое слово о предметѣ, сейчасъ лишь вдохновлявшемъ заносчиваго крикуна,-- и самъ издаватель возгласовъ пойметъ, что ему остается только притихнуть передъ голосомъ практическаго и много видавшаго человѣка.
Послѣдній романъ г. Писемскаго былъ именно такимъ голосомъ; и нотъ причина, но которой и онъ и его авторъ крайне ненавистны нашимъ вѣтреннымъ обличителямъ.
До романа, о которомъ говоримъ мы, дѣло сантиментально-преувеличеннаго обличенія высказывалось рядомъ такихъ отъявленныхъ нелѣпостей, которыя теперь положительно невозможны. Вспомнимъ о повѣстяхъ и разсказахъ, достойныхъ барона Мюнхгаузена или маіора Гагагана, прославленнаго Теккереемъ,-- вспомнимъ объ исправникахъ, налагающихъ фантастическіе поборы на села въ 3,000 душъ мужескаго пола, объ инженерныхъ субалтернъ-офицерахъ, получающихъ отъ щебенки доходъ, превышающій доходы Миреса и Перейры, объ окружныхъ начальникахъ, которые прежде брали съ мужика по барану, но въ послѣдствіи стали похищать цѣлыя стада (о. Аркадія обличительной литературы,-- у отдѣльнаго мужика находятся цѣлыя стада, забираемыя начальникомъ!) Вспомнимъ только все это, и намъ самимъ сдѣлается страшно за то, что мы читали такъ недавно, за то, что годъ тому назадъ,-- одинъ только годъ! печаталось въ самыхъ лучшихъ изданіяхъ, не только петербургскихъ, но и московскихъ! Какая же причина этому небывалому безобразію, озадачившему даже германскую критику и заставившему ее признать новую русскую литературу какимъ-то чудовищнымъ явленіемъ? Неужели вся, сейчасъ изображенная ложь, теперь признанная за ложь даже журналами, склонными къ общественной дидактикѣ, происходила отъ отъявленной недобросовѣстности, отъ яростнаго намѣренія лгать и надувать читателя по что бы ни стало? Этого мы никакъ не скажемъ, хотя питаемъ нелицемѣрное омерзѣніе къ дѣятельности большей части нашихъ литературныхъ обличителей. Ложь, дѣйствительно была, но корень ея заключался не въ безнравственности, а въ маломъ знаніи. Подобно тому какъ за десять лѣтъ назадъ, вслѣдствіе малаго знанія, русскій мужикъ былъ обращенъ въ Коридона, такъ точно и въ наше время, тотъ же самый недостатокъ даетъ намъ Мандариновъ въ вицмундирѣ и Ласенеровъ въ одеждѣ скромнаго помѣщика.
Многостороннее знаніе жизни,-- потъ главная заслуга г. Писемскаго въ нашей словесности, и вмѣстѣ съ тѣмъ, основаніе успѣха, которымъ его романъ пользуется. Безъ сомнѣнія, сказанное знаніе извлекаетъ всю свою силу изъ того обстоятельства, что человѣкъ, имъ обладающій, вмѣстѣ съ тѣмъ обладаетъ и многими качествами писателя-художника; и однакоже, не однимъ достоинствомъ художественнаго произведенія богатъ романъ "Тысяча Душъ". Такую же, и можетъ быть, еще высшую степень художественности замѣчали мы въ прежнихъ, небольшихъ произведеніяхъ нашего автора, достаточно оцѣненныхъ публикою, по не затронувшихъ ее очень глубоко. Романъ, про который мы говоримъ, открываетъ намъ доступъ въ области, до сихъ моръ мало кѣмъ описанныя, ставитъ передъ нами десятки лицъ илъ разнообразнѣйшихъ слоевъ общества и безъ усилія принуждаетъ насъ жить жизнію этихъ лицъ, интересоваться ихъ интересами. Подобнаго романа (съ точки зрѣнія практически-житейской) мы на русскомъ языкѣ не встрѣчали. Не одинъ изъ лучшихъ нашихъ писателей превышаетъ г. Писемскаго способностью видѣть и изображать поэзію человѣческаго существованія, но ни одинъ изъ сверстниковъ нашего романиста не рискнетъ вступить въ тѣ области, по которымъ онъ смѣло ходитъ, какъ хозяинъ и распорядитель. Благодаря своимъ житейскимъ познаніямъ и неотступному изученію быта, какъ столичнаго, такъ и провинціальнаго, г. Писемскій, безъ малѣйшаго усилія надъ самимъ собою, достигаетъ той всесторонности взгляда, которая равно исключаетъ и идеальность, и односторонне-мизантропическое воззрѣніе на дѣла общества.
Самый краткій обзоръ лицъ и происшествій, изображенныхъ въ романѣ "Тысяча Душъ", подтвердитъ все нами сказанное. Мало того, что большая часть лицъ, выведенныхъ на сцену г. Писемскимъ, живы и типичны въ литературномъ отношеніи,-- эти лица до мелочи вѣрны всему, что мы видимъ въ дѣйствительной жизни. Персонажи вполнѣ нравственные и благородные (Годневъ, журнальный критикъ, другъ Калиновича и т. д.) встрѣчаются въ романѣ рѣдко, но также рѣдко появляются въ немъ лица рѣшительно гнусныя, поражающія своимъ нравственнымъ безобразіемъ. Главные герои и лица, всего чаще приходящія съ ними въ столкновеніе, принадлежатъ къ безконечному большинству существъ, населяющихъ нашъ міръ, то есть къ людямъ, въ которыхъ пороки и достоинства слиты въ одну нераздѣльную массу. Таковъ Калнновичъ, способный при другихъ случайностяхъ, но въ томъ же самомъ обществѣ, быть полезнѣйшимъ гражданиномъ, такова Настенька, которой нѣжныя свойства уравновѣшены провинціальной эксцентричностью и другими недостатками односторонне развитой женщины. Въ лицахъ самыхъ второстепенныхъ, заброшенныхъ на задній планъ, встрѣчаемъ мы тоже самое; Экзархатовъ намъ милъ, не взирай на его внѣшнюю грязноватость, молодые люди партіи Калиновича (во время его вице-губернаторства) весьма пусты и не надежны, не смотря на честность своихъ убѣжденій. Только изъ этой смѣси житейскаго добра и зла, дѣйствительныхъ пороковъ, перемѣшанныхъ съ лучшими нравственными началами, можетъ зарождаться тотъ внѣшній интересъ, безъ котораго никакой читатель не останется доволенъ никакимъ романомъ, какъ бы романъ ни былъ уменъ и даже поэтиченъ. Борьба, коллизія, напоръ и отпоръ житейскихъ интересовъ -- вотъ необходимыя условія истинной занимательности, и мы легко можемъ понять, почему писатель идеалистъ чуждъ всякой занимательности, также какъ чуждъ ей односторонній романистъ-обличитель. Литератору легко передаться на одну изъ сторонъ сейчасъ упомянутыхъ, но не легко справиться съ послѣдствіями такой передачи. Идиллистъ, закрывъ глаза на житейское зло, и все таки нуждаясь въ злѣ, важномъ ингредіентѣ своихъ созданій, будетъ вынужденъ рисовать размалеванныхъ изверговъ, какъ это дѣлалъ Диккенсъ въ "Святочныхъ Разсказахъ." Обличитель, не видя ничего кромѣ зла и страдальцевъ въ силу этого зла, впадетъ въ монотонность, ложь и кислоту, невиданную въ дѣйствительности, гдѣ все борется за себя и гдѣ самое насѣкомое свершаетъ чудеса ловкости, чтобъ спастись отъ грозящей ему опасности. Точно также, какъ односторонность въ искусствѣ неминуемо ведетъ за собой скуку, такъ точно качество ей противоположное, именно всесторонность воззрѣнія, живитъ собою все, къ чему ни коснется. Если насъ спросятъ о томъ, какого рода писатели болѣе всего способны къ этой всесторонности, мы. не обинуясь, отвѣтимъ: писатели много жившіе практическою жизнью, писатели собственнымъ опытомъ убѣжденные въ томъ, что безусловное добро, вмѣстѣ съ безусловнымъ зломъ, суть явленія исключительныя, рѣдко усматриваемыя въ дѣйствительности насъ окружающей.
Романъ г. Писемскаго былъ очень хороню встрѣченъ и публикою, и литературными цѣнителями, но, не смотря на то, въ самыхъ дѣльныхъ о немъ отзывахъ, мы но временамъ видимъ нѣкоторый разладъ между идеями автора и требованіями цѣнителей. Если бы сказанный разладъ происходилъ вслѣдствіе частностей романа, дѣйствительно грѣшащихъ противъ разумныхъ теорій критики, еслибъ цѣнители, напримѣръ, замѣтили въ романѣ "Тысяча Душъ* небольшую сухость и непоэтичность изложенія, еслибъ они, на основаніи дозволеннаго пуризма, указали намъ на грамматическіе промахи и небрежность языка,-- мы не могли бы сказать ничего въ оправданіе г. Писемскаго. Но намъ было тяжело видѣть въ статьяхъ, проникнутыхъ уваженіемъ непреложныхъ законовъ чистаго искусства, неодобреніе той самой житейской всесторонности, которая составляетъ главную силу всего произведенія. Еще читатель, всегда привыкшій къ взглядамъ незрѣлымъ, расходящимся съ дѣйствительной жизнью, могъ недоумѣвать предъ значеніемъ Калиновича, предъ эксцентричностями Настеньки и такъ далѣе, но какъ же цѣнители не провѣрили этихъ уклоненій отъ рутины съ дѣйствительной жизнью и не увидѣли въ жизни непрестанныхъ оправданій этимъ отклоненіямъ? Неужели репертуаръ романиста навсегда долженъ состоять изъ загнаннаго праведника, неистоваго злодѣя, дивной, безукоризненной героини и статистовъ въ родѣ буйнаго исправника и плантатора помѣщика? Позвольте спросить, гдѣ же, въ дѣйствительной нашей жизни, встрѣчаются всѣ эти рѣзко опредѣленныя особы, характеры изъ одного куска, безъ малѣйшаго слѣда мозаичной работы? "Наша собственная душа вся изъ мозаики (какъ говорилъ пресловутый докторъ Зауртейгъ), и, не взирая но то, мы не хотимъ видѣть той же самой мозаической работы въ душѣ своего ближняго." Странно признаться, а признаться надобно, будь главныя лица г. Писемскаго менѣе вѣрны вседневной житейской правдѣ, онѣ нашли бы себѣ гораздо большее число поклонниковъ и защитниковъ. Будь Калиновичъ отъявленный бездѣльникъ, будь Настенька Жоржъ-Сандовской героиней -- и тотъ и другая показались бы доступнѣе для большинства дилетантовъ. Чтобъ цѣнить всесторонность писателя, необходимо самому понимать жизнь во всѣхъ ея проявленіяхъ, да еще обогатиться той терпимостью ума, безъ которой лучшіе уроки дѣйствительности проходятъ понапрасну.
Намъ недавно случилось прочесть одну небольшую, но съ уваженіемъ написанную рецензію, въ которой г. Писемскаго упрекали, какъ вы думаете, въ чемъ? въ томъ что онъ сдѣлалъ своего Калиновича воспитанникомъ московскаго университета! Рецензентъ, положительно сочувствующій романисту и тонко подмѣтившій многія хорошія стороны его произведенія, въ тоже время говорятъ, что герой "Тысячи Душъ" ничѣмъ не оправдываетъ своего воспитанія въ означенномъ университетѣ. Признаемся, что такое обвиненіе насъ крайне озадачило. При всемъ безграничномъ нашемъ уваженіи къ значенію и важности Московскаго университета, мы никакъ не можемъ думать, что временное въ немъ пребываніе способно пересоздать всю человѣческую организацію, слить въ одно цѣлое то, что въ ней сложно, и какую нибудь нравственную мозаику передѣлать въ сплошной кусокъ мрамора.
Ни Москва, ни Берлинъ, ни Кембриджъ, ни Геттингенъ такихъ чудесъ не производятъ. Поучившись во всѣхъ этихъ четырехъ городахъ, Калиновичъ остался бы прежнимъ Калиновичемъ, съ добавленіемъ еще большей многосторонности и сложности въ своемъ характерѣ. Для людей, подобныхъ Калиновичу, никакая серьезная школа не пропадаетъ даромъ, но оставляетъ по себѣ рядъ убѣжденіи и понятій, совмѣщающихся съ прежними, имъ добытыми понятіями и убѣжденіями. Съ этой точки зрѣнія Калиновичъ многое взялъ отъ московскаго университета, и не только взялъ, но даже провелъ въ жизни, на сколько это было совмѣстно съ его натурой. Авторъ тутъ не сдѣлалъ промаха, а напротивъ того, показалъ знаніе общества и натуры современнаго человѣка. Между сотней слоевъ и наплывовъ, составляющихъ собою многосторонній характеръ Калиновича, слой, образовавшійся вслѣдствіе московскаго воспитанія, играетъ видную и спасительную роль. Безъ него Калиновичъ потерялъ бы не одну изъ своихъ характеристическихъ, лучшихъ сторонъ. Натура молодого человѣка, скептическая, сухая, себялюбивая и черезъ чуръ практическая, скорѣе подходитъ къ Петербургу чѣмъ къ Москвѣ, и ежели бы на нее налегли слѣды настоящаго петербургскаго воспитанія, она стала бы вдвое суше, что отразилось бы на всей жизни Калиновича. Не то видимъ мы въ настоящемъ случаѣ. Переда, нами не бальзаковскій Растиньякъ, весь проникнутый одной идеею: разбогатѣть и пробиться во что бы ни стало, не просто себялюбивый юноша, чуть чуть возмущающійся низостью средствъ на то предлагаемыхъ: передъ нами честолюбецъ, сознающій свое достоинство, жаждущій жить и играть роль въ обществѣ, но вмѣстѣ съ тѣмъ развитый нравственно, не разъ заносившійся въ возвышенныя области мышленія. Калиновичъ дѣлаетъ не одну низость для богатства, но чего стоитъ ему каждая низость, какъ борется онъ съ необходимостью зла, и наконецъ, достигнувъ своей цѣли, онъ не погружается въ безнравственное спокойствіе, а напротивъ Усилится трудиться и дѣлать дѣло по крайнему своему разумѣнію. Оттого онъ идеалистъ въ своей практичности, фантазеръ въ себялюбіи и романтикъ въ эгоистическихъ стремленіяхъ. По всей дѣятельности его проходитъ струя, изъ-за которой само лицо часто мирится съ нами, и сильно дѣйствуетъ на лицъ его окружающихъ. Откуда же возьмется сказанная струя въ душѣ человѣка до такой степени сухого по своей натурѣ? Жизнь, какъ оно достаточно показано, только сушитъ Калиновича еще болѣе, только подготовляетъ его къ разладу съ задушевнѣйшими изъ его убѣжденій. Откуда взялись самыя его убѣжденія? Отчего онъ, едва оставивъ студенческую скамью, написалъ весьма неглупую повѣсть? Почему онъ, получилъ мѣсто вице-губернатора,-- не ужился съ властями и "зарвавшись" въ искорененіи злоупотребленій, испортилъ всю свою служебную будущность? Неужели во всѣхъ этихъ особенностяхъ, вовсе не истекающихъ непосредственно изъ натуры Калиновича, и между тѣмъ идущихъ изъ нея совершенно естественно, не увидимъ мы слѣдовъ серьезнаго, благороднаго воспитанія (даже воспитанія извѣстной эпохи) въ кругу товарищей, проникнутыхъ юношескимъ стремленіемъ къ идеалу, на глазахъ наставниковъ, неспособныхъ глядѣть на свое дѣло съ сухой или чиновнической точки зрѣнія? Умолчи г. Писемскій о мѣстѣ воспитанія Калиновича, онъ уничтожилъ бы черту, наиболѣе поясняющую его героя.
Обвиненія, дѣлаемыя автору "Тысяча Душъ" за характеръ Настеньки, не столь важны, и сверхъ того съ идеею ихъ внушившею, мы меньше расходимся. По нашему личному мнѣнію, лицо Настеньки, безукоризненно вѣрное дѣйствительности, грѣшитъ тѣмъ, что не возбуждаетъ большой симпатіи въ читателѣ. Мы желаемъ всего лучшаго героинѣ г. Писемскаго, жалѣемъ о бѣдствіяхъ, ею перенесенныхъ, но ни разу не способны взглянуть на нее глазами Калиновича въ эпоху его любви или тоски по оставленной имъ дѣвушкѣ. Настенькина книжность, сухое и непріязненное отношеніе ея къ окружающему ея обществу, самыя ея рѣчи, но временамъ напоминающій собой разговоръ молодого студента, по никакъ не дѣвушки -- все это встрѣчается въ жизни и встрѣчается довольно часто. Но не всякое жизненное явленіе бываетъ истинно привлекательнымъ, не смотря на вѣрность его воспроизведенія. Будь дочь старика Годнева персонажемъ не первостепеннымъ, мы бы ей отдали весь должный почетъ,-- но наша Настенька играетъ первую роль,-- самое первое лицо романа по временамъ глядитъ на нее съ идеальной точки зрѣнія, слѣдовательно тутъ была необходима романисту нѣкоторая степень здравой идеализаціи. Пушкинская Татьяна воспитана на романахъ, которые немногимъ лучше нашихъ журнальныхъ повѣстей за сороковые годы,-- Пушкинская Татьяна дика и мечтательна, но взгляните, какъ нашъ безсмертный поэтъ возвелъ въ идеалъ самыя странности Татьяны,-- и мало того, создавая прелестнѣйшій женскій типъ, когда либо являвшійся въ нашей литературѣ, ни одной чертою не погрѣшилъ противъ житейской правды.
Допустивъ въ созданіи Настеньки нѣкоторую сухость и слабую степень поэзіи, мы не можемъ согласиться съ рецензентами, по поводу другихъ замѣтокъ, касающихся отношеній Настеньки къ Калиновичу. Авторъ нашъ здѣсь не нарушилъ ни одного закона житейской правды. Онъ могъ бы сдѣлать болѣе, чѣмъ долженъ быль сдѣлать, но менѣе она. не сдѣлалъ, и ни на одинъ шагъ не подался отъ законовъ настоящаго творчества. Въ "Русскомъ Вѣстникѣ" было замѣчено, что Настенька, покинутая, оскорбленная и преданная Калиновичемъ, вновь возвращается къ нему при концѣ романа, возвращается ласково, спокойно, безъ взрывовъ негодованія, безъ проявленій женской оскорбленной гордости. Но мнѣнію рецензента, выраженному умно и краснорѣчиво, этотъ поступокъ неправдоподобенъ и почти унизителенъ, тѣмъ болѣе, что въ какомъ то романѣ Жоржа-Санда встрѣча женщины съ покинувшимъ ее человѣкомъ, происходитъ иначе. Съ замѣчаніемъ, сейчасъ приведеннымъ, мы никакъ согласиться не можемъ. Оно навѣрное должно принадлежать человѣку, еще молодому и не имѣвшему случая наблюдать за ходомъ тяжкихъ душевныхъ болѣзней. Рана, нанесенная сердцу человѣка, имѣетъ почти ту же патологическую исторію, какъ и рана, произведенная на нашемъ тѣлѣ, огнестрѣльнымъ или холодными оружіемъ. Въ первые часы и дни, послѣ полученія раны, весь организмъ страждетъ, подвергается опасности разрушенія, и сама рана не такъ страшна, какъ ея возможныя послѣдствія. Затѣмъ, при успѣшномъ лѣченіи, опасность гангрены проходитъ, дѣятельность организма возстановляется, но раненое мѣсто страдаетъ. Въ этомъ періодѣ, мучительно всякое прикосновеніе къ язвѣ, мучительны даже (при мнительности паціента), самые помыслы о наболѣвшемъ мѣстѣ. Затѣмъ рана заживаетъ, оставляя но себѣ болѣе или менѣе, тягостныя послѣдствія. На всемъ организмѣ, эти послѣдствія сказываются, человѣкъ хромаетъ, или плохо владѣетъ рукою, ходитъ согнувшись или кашляетъ, теряетъ веселость и чувствуетъ перемѣны погоды, въ нѣкоторомъ отношеніи становится инымъ человѣкомъ, но раненое и зажившее мѣсто, уже не представляетъ ни опасности, ни чувствительности. До него можно смѣло дотрогиваться, очень часто оно даже теряетъ свою нормальную чувствительность. Тоже самое съ душевными болѣзнями, изъ которыхъ, несчастная любовь занимаетъ не послѣднее мѣсто. Вмѣсто лѣченія научнаго, подставьте лѣченіе силою времени, и результаты будутъ одни и тѣже: сперва опасность для всего духовнаго организма, потомъ невыносимо-болѣзненное состояніе сердца, жгучее страданіе при малѣйшемъ воспоминаніи прошлаго, наконецъ нравственные слѣды недуга и, рядомъ съ ними, уничтоженіе всѣхъ симптомовъ. Сообразите сколько времени прошло послѣ женитьбы Калиновича на Полинѣ до свиданія его съ Настенькой, припомните, что въ это время покинутая дѣвушка, нашла себѣ задачу или развлеченіе въ драматическомъ искусствѣ,-- и вы безъ труда поймете, что героиня г. Писемскаго, при концѣ романа, находится уже въ третьемъ періодѣ своей нравственной болѣзни. Калиновичъ для нея почти воспоминаніе, онъ -- интересный человѣкъ, чрезвычайно похожій на человѣка ею прежде любимаго, другъ молодости, товарищъ свѣтлыхъ дней и ничего болѣе. И въ этомъ видѣ, онъ ей дорогъ, но онъ не приводитъ въ восторгъ ея сердца, не наполняетъ его негодованіемъ. Тутъ мы видимъ самый вседневный и самый обычный ходъ событій, тутъ правда житейская схвачена въ совершенствѣ, и протестовать противъ нея, значитъ требовать не здравой идеализаціи, а исключительности.
Затѣмъ, въ романѣ "Тысяча Душъ", остается еще одно лицо, осужденное критиками, лицо Бѣлавина. Этого господина мы выдаемъ головою, радуясь тому только, что оно, играя неважную роль во всей интригѣ, мало вредитъ художественной цѣлости произведенія. Вводя въ романъ Бѣлавина, г. Писемскій, очевидно, не отдалъ себѣ отчета о его значеніи, а потомъ, убоясь нравственной его безукоризненности, поспѣшилъ дать замыслу своему оборотъ противоположный и ни къ чему не нужный. Этимъ онъ вполнѣ подтвердилъ, когда-то высказанную нами мысль о томъ, что лицо дѣланное никогда не замѣнитъ собою лица сразу задуманнаго, хотя бы задуманнаго слабо. Даже сентиментальность въ созданіи, если она искренна, гораздо лучше, чѣмъ постройка лицъ но журнальнымъ и критическимъ рецептамъ. Г. Писемскій побоялся, что о Бѣлавинѣ скажутъ,-- "онъ слишкомъ уменъ и чистъ",-- вышло гораздо хуже: о немъ говорятъ, что онъ вовсе не похожъ на живое лицо. И относительно житейской правды, нашъ авторъ погрѣшилъ безъ нужды, ибо лицо, первоначально имъ задуманное, весьма немногимъ отклонялось противъ этой правды. Бѣлавинъ уменъ, по темпераменту не задоренъ, образованъ, зорокъ, лѣнивъ, любимъ въ свѣтѣ и наконецъ богатъ; кажется, при такихъ благопріятныхъ условіяхъ, не трудно быть нравственно-безвреднымъ человѣкомъ. Если бы люди счастливые и обезпеченные, да сверхъ того огражденные самою своею организаціею, отъ двусмысленныхъ порывовъ, занимались дѣланіемъ великихъ гадостей, вмѣсто того, чтобъ сидѣть смирно и никого не трогать, нашъ свѣтъ вышелъ бы хуже каторги, чего, кажется, не желаетъ и не предполагаетъ нашъ даровитый авторъ.
1859