(РЕДАКЦІЯ ИЗДАНІЯ Н. В. ГЕРБЕЛЯ)

САНКТПЕТЕРБУРГЪ

1867

I.

Цѣлебныя умствованія по поводу петербургскихъ людей, сующихся не въ свое дѣло.

Россія всегда изобиловала особами обоего пола, вмѣняющими себѣ въ первѣйшую, даже священнѣйшую обязанность соваться именно въ тѣ дѣла, къ которымъ они не имѣли ни призванія, ни способностей. Мой учоный другъ Пайковъ, столь добросовѣстно изучившій древнѣйшую Русь, говоритъ, что ровно за тысячу лѣтъ назадъ, именно по самому этому случаю, и варяги были призваны изъ-за моря. Стоитъ провести одинъ вечеръ съ Пайковымъ, дабы сказанная истина для васъ засіяла яснѣе златовласаго Феба. По его словамъ, самое изрѣченіе: "Земля наша велика и обильна, но порядка въ ней нѣтъ", кончалась тако: ибо всякій ея житель любитъ соваться туда, гдѣ никто его не спрашиваетъ. Славянинъ Буйновидъ (родоначальникъ нашего общаго друга Буйновидова) все воевалъ съ кривичами, или, можетъ быть, съ древлянами, хотя, по мѣсту жительства, ему было бы полезнѣе вырубать лѣса, осушать болота и сколько нибудь распахать земли, хотя бы около своего жилища. Въ то же время родственникъ его Просвѣтъ, вмѣсто того, чтобъ спокойно пить малиновый медъ или охотиться за турами, захотѣлъ съ кѣмъ-то торговать, выѣхалъ въ море и тамъ замерзъ со всѣми спутниками. Что было дѣлать съ подобными руководителями? И весьма немудрено, что старцы, въ родѣ Гостомысла, вознамѣрились позвать варяговъ, для возстановленія порядка. Оно конечно, и варяги любили заѣзжать въ тѣ края, куда ихъ не звали, и гдѣ никто не радовался ихъ пріѣзду, но, по крайней мѣрѣ, варягамъ дома нечего было дѣлать, и, не разъѣжая по морю, они перемерли бы безъ пропитанія, какъ мухи въ октябрѣ мѣсяцѣ.

Совершенно соглашаясь съ изслѣдованіями Пайкова, и подмѣчая въ россіянахъ, до сей поры, охоту къ дѣламъ, мало до нихъ касающимся, я все-таки не могу достаточно надивиться тому, почему нашъ Петербургъ, и. Петербургъ по преимуществу, наиболѣе набитъ людьми, сующимися не въ свое дѣло? Кажется, онъ лежитъ на берегу Варяжскаго моря, на землѣ завоеванной, и завоеванной у народа аккуратнаго, трезваго, дѣльнаго; поминутно оный городъ обновляется персонами, жаждущими поскорѣе нажить деньгу и удрать изъ него, отряхая прахъ со своихъ сандалій. Природа его не представляетъ ничего фантастическаго; его мостовая, особенно, когда по ней ѣдешь на гитарѣ, способна толчками отрезвить самую отуманенную голову -- отчего же Петербургъ сверху до низу набитъ людьми, такъ и порывающимися соваться не въ свое дѣло? Сознаюсь откровенно, эта печальная загадка часто тревожила мой послѣобѣденный сонъ, и приводила меня въ отчаяніе. Другой мой учоный другъ, профессоръ Антропофаговъ, пытался меня успокоить, прибѣгалъ даже къ весьма неожиданнымъ парадоксамъ. "Тебя дивитъ", говорилъ онъ, "то, что въ Петербургѣ такая гибель людей, не дѣлающихъ своего дѣла, а сующихся въ чужія дѣла: но что такое самъ Петербургъ, если не городъ, подобно нѣкоему хитрому грибу, быстро выросшій тамъ, гдѣ никто не чаялъ и не требовалъ города, подобнаго Петербургу? Онъ разсѣлся въ болотѣ, на которое и рыбачьи шалаши ставились неохотно; уперся въ море, въ коемъ мало приволья и снѣтку, не то чтобъ омару или устрицѣ; раскидалъ загородные дома по такимъ мѣстностямъ, гдѣ дождь идетъ изъ подъ земли, и гдѣ въ половинѣ іюня мѣсяца приходится топить всѣ печи. Другіе города располагаются тамъ, гдѣ продовольствіе дешево, а нашъ забрался въ такой земной рай, что въ немъ дешева одна клюква; другіе города садятся туда, гдѣ человѣку удобно, а Петербургъ сунулся отнимать удобства у волковъ и лягушекъ. Самъ не прикрѣпленный ни къ чему прочному, онъ естественно долженъ былъ сдѣлаться пріютомъ людей, годныхъ не для дѣла, а для витанія на облакахъ воздушныхъ. Житель Петербурга есть совершенно здоровый фруктъ своего роднаго древа; какъ же ему не совмѣщать въ себѣ коренныхъ элементовъ города, его породившаго или пріютившаго?"

Хотя Антропофагова за парадоксъ осудили всѣ слушатели, и хотя маленькій князь Борисъ сообщилъ, что панталоны и фраки, шитые въ Петербургѣ, превышаютъ все лучшее по этой части въ самомъ Парижѣ,-- не проходитъ однако же дня, чтобъ я самъ себѣ не повторялъ тысячекратно: "Правъ ты, правъ ты, проницательный и хитроумный Антропофаговъ!" Оглядимся вокругъ себя, выѣдемъ на улицу, посѣтимъ индѣйскую ночь на островахъ, снарядимся на пышный вечеръ, заглянемъ въ бѣдную квартиру, въ которой кружокъ недоучившихся юношей бесѣдуетъ о томъ, какъ бы осчастливить весь родъ человѣческій -- всюду цѣлыми группами кинутся намъ въ глаза люди, такъ и норовящіе соваться не въ свое дѣло! Умолчимъ о горькихъ примѣрахъ того, какъ эта привычка тыкать носъ не въ свои дѣла иногда несетъ за собой гибель и вѣчное раскаяніе -- моя свирѣль не любитъ воспѣвать слишкомъ плачевныхъ предметовъ. Но, не касаясь очень печальнаго, сколько явленій смѣшныхъ, безобразныхъ, нелѣпыхъ, вопіющихъ, почти сказочныхъ, порождено этой страстью петербургскаго человѣка дѣлать все, кромѣ того, къ чему онъ способенъ, и въ чемъ заключается его прямая выгода! Взгляните напримѣръ на этого убѣленнаго сѣдинами старца, откалывающаго такую чушь о современной Италіи, о томъ, гдѣ Англія начинаетъ добывать себѣ хлопокъ, и о томъ, чѣмъ грѣшитъ, въ художественномъ отношеніи, послѣдняя книга нашей даровитой музы, Анны Егоровны Брандахлыстовой. Что ему Италія? Онъ не видалъ ея и навѣрное соскучился бы въ ней страшно. Какое ему дѣло до хлопка? Скромное количество хлопчатой бумаги, нужное ему для затыканія праваго уха въ холодную погоду, отыщется для него всегда, безъ Остъ-Индіи, и даже въ такомъ случаѣ, если бъ штаты Джефферсона Девиса раздѣлили участь Содома и Гомора. Брандахлыстову онъ презираетъ, какъ и всякаго изъ скрипящей перомъ братіи. Его спеціальность не въ политикѣ и не въ литературѣ. Въ старое время, онъ отлично разсыропливалъ бы водку, ревизовалъ бы приставовъ по винной части, на откупныхъ торгахъ сіялъ бы лучезарной звѣздою: въ наши дни, неласковые для откупа, онъ могъ бы прекрасно вести дѣла какой нибудь небольшой акціонерной компаніи, требующей въ распорядителяхъ не генія, а терпѣливости и порядка, соединенныхъ съ трудолюбіемъ. Изъ-за чего же сребровласый старецъ предается толкамъ о политикѣ, вникаетъ въ вопросъ о хлопкѣ и о талантѣ женщинъ-писательницъ? Подите-ка и допросите его, а мы между тѣмъ станемъ продолжать нашъ обзоръ людямъ, сующимся туда, гдѣ никто ихъ не спрашиваетъ.

Вотъ кстати пробирается нашъ сановный зефиръ, довольно часто упоминаемый въ моихъ "Замѣткахъ" Максимъ Петровичъ. Человѣкъ онъ весьма не худой, имѣетъ способности къ государственной службѣ, взятокъ не беретъ; если его иногда и крѣпко ругаютъ, то лишь за то, что онъ, по слабости характера, никакъ не изъ интереса, принимаетъ на себя должности и порученія не по силамъ. Но это было бы еще ничего: кто, въ своей Сферѣ, не лѣзетъ сѣсть повыше? Плохо то, если онъ при этомъ совершенно вылѣзаетъ изъ своей Сферы. А Максимъ Петровичъ стоитъ всякаго чудодѣя по этой части. Вообразилось ему, что онъ маркизъ временъ регентства, милый повѣса, очаровывающій всю столицу, блистательный эпикуреецъ, заткнувшій за поясъ всѣхъ позлащенныхъ весельчаковъ родного края. И кутитъ нашъ сановный другъ, и отпускаетъ непристойно-дубоватые каламбуры, и гоняется за престарѣлыми француженками изъ породы гарпій, и предаетъ свою старость, лишонную всякаго достоинства, на позоръ первому встрѣчному. Что же увлекаетъ его на такія дѣла? Темпераментъ и могучее здоровье? Поглядѣли бы вы на него третьяго дня, послѣ пикника съ десятью нимфами, гдѣ-то за Средней Рогаткой! Копернаумовъ пріѣхалъ оттуда безъ шляпы (и если вѣрить слухамъ, въ одномъ сапогѣ); но пріѣхалъ бодрымъ и свѣжимъ, а Максима Петровича привезли едва живымъ, и отпаивали какими-то кислыми каплями! Или онъ платитъ дань веселому характеру своему? Но натура его не имѣетъ въ себѣ ничего разгульнаго или широкаго. Нѣтъ, онъ просто суется не въ свое дѣло, какъ слѣдуетъ истому петербургскому джентльмену.

Полюбуйтесь теперь вотъ хоть на этого еще довольно молодого человѣка, когда-то слывшаго преобразованнымъ юношей, въ учономъ мірѣ подававшаго "большія надежды", и когда-то изучавшаго нумизматику съ особеннымъ успѣхомъ, да кромѣ того знающаго многое по части русской археологіи. Конечно, безъ нумизматики прожить легко, и даже спеціальность русскаго археолога есть спеціальность весьма скромная: но все же лучше быть знатокомъ по части древностей или медалей, чѣмъ судить о самыхъ важныхъ предметахъ, ничего въ нихъ не понимая. А это никакъ не могъ сообразить нашъ другъ, котораго назовемъ хотя Ѳедоромъ Ѳедорычемъ. Онъ не выполнилъ надеждъ на него возлагаемыхъ, и такъ ввязался не въ свое дѣло, что теперь сидитъ, какъ въ болотѣ, и ужасаетъ прохожихъ. Вообразилось ему, что онъ человѣкъ современный, гражданинъ по преимуществу, каратель злоупотребленій общественныхъ, вожатый юношества на пути къ преуспѣянію! И пошолъ лупить печатно -- сегодня о гласномъ судопроизводствѣ, завтра объ устройствѣ благосостоянія неаполитанскихъ пролетаріевъ, черезъ недѣлю о томъ, какъ выучить грамотѣ всѣхъ мужиковъ въ два мѣсяца, еще черезъ подѣлю -- о наискорѣйшемъ пересозданіи русской торговли на общую выгоду. Напрасно говорили ему многіе пріятели: "драгоцѣннѣйшій нашъ Ѳедоръ Ѳедорычъ, да откуда же ты, въ твои еще юные годы, безвыходно засѣдая въ четыремъ стѣнахъ, около Козьяго болота, набрался такой великой премудрости? Откуда нашло на тебя наитіе? Какими чудотворными операціями увѣдалъ ты средства къ облагодѣтельствованію неаполитанскихъ пролетаріевъ? Гдѣ видѣлъ ты россійскаго мужика, и умѣешь ли съ нимъ объясняться? Кто руководилъ тебя въ лабиринтѣ торговыхъ дѣлъ и существующаго судопроизводства? Твои статьи очень бойки, но никакъ мы не находимъ основанія имъ вѣрить: ибо ни практической подготовки, ни долгаго изученія современныхъ дѣлъ мы въ тебѣ никогда не примѣчали. Другое дѣло, если бъ ты пустился изъяснять намъ ярославле сребро или монеты Сезостриса -- мы повѣрили бы тебѣ на слово. Не суешься ли ты туда, куда тебя не призывали? не промѣнялъ ли ты своей мирной спеціальности на фиглярскую репутацію, которая приведетъ тебя лишь къ тому, что когда-нибудь ты упрешься въ стѣну и доболтаешься до того, что тебя слушать перестанутъ?"

Ужасенъ и неизмѣримо огроменъ легіонъ особъ, сующихся не въ свое дѣло! Алексѣй Николаевичъ, напримѣръ, могъ бы отлично исполнять должность мирового посредника, а онъ вызываетъ духовъ, запирается съ какими-то юродивыми шельмецами въ темной комнатѣ, и послѣ долгихъ усилій достигаетъ того, что стулъ съ трескомъ вертится на одной ногѣ, а лампа на столѣ становится подъ угломъ сорока пяти градусовъ. Утѣшительный результатъ! великое открытіе! событія, несомнѣнно удостовѣряющія насъ въ великой будущности господъ спиритовъ! Графиня Ирина Дмитріевна рождена славной хозяйкой, и могла бы быть славной хозяйкой на спасеніе своему мужу, который, если вѣрить хроникѣ, дошолъ до того, что занимаетъ деньги у своего швейцара. Но когда ей заниматься хозяйственными дѣлами? Она открыла въ себѣ блестящую эпистолярную способность; твердо увѣрилась въ томъ, что слава россійской мадамъ Севиньи за ней утверждена общимъ приговоромъ, а вслѣдствіе того, пишетъ въ день, среднимъ числомъ, до тридцати писемъ и до пятидесяти краткихъ записокъ на французскомъ, англійскомъ и даже россійскомъ діалектѣ. Богъ да предохранитъ васъ отъ знакомства съ сею дамою: оно въ двѣ недѣли заставитъ васъ возненавидѣть самый видъ чернилицы, пера и бумаги, что весьма нехорошо, если вы, напримѣръ, служите въ канцеляріи, между морями чернилъ и горами бумаги всякаго рода! А чего бы лучше для Ирины Дмитріевны, какъ не занятія хозяйствомъ? И мужъ не считался бы знатнымъ прощалыгой, и дѣти состояли бы въ порядкѣ, и на послѣднемъ обѣдѣ въ ея домѣ не оказалось бы дупелшнеповъ, подстрѣленныхъ, кажется, года за два до нашей эпохи! А братецъ ея, Иванъ Дмитріевичъ, изъ-за чего именно вообразилъ себя мореходомъ, и, забывши всѣ семейныя дѣла, проводитъ дни и ночи на какомъ-то суднѣ, именуемомъ яхтою, но, по моему, болѣе похожемъ на корыто, нежели на корабль, пригодный для мореплаваній? А почему бы... Но мы никогда не кончимъ, перебирая людей, имѣющихъ правиломъ соваться не въ свое дѣло.

Говоря откровенно, я и не намѣренъ перебирать ихъ, а коснулся этихъ людей лишь потому, что одинъ недавній случай навелъ меня на всѣ вышесказанныя соображенія. Другъ мой и эскулапъ всей чернокнижной компаніи, докторъ Шенфельтъ, забравшійся въ Вюрцбургъ, какъ я уже объявлялъ, для совѣщанія съ медицинскими знаменитостями о сущности прыщей, садящихся на носъ, по русскому обычаю, продралъ въ Баденъ, и тамъ проигрался въ прахъ, проигрался до того, что вынужденъ былъ цѣлый мѣсяцъ, не взирая на суровое лѣто и насмѣшливые взоры десяти принцевъ, сорока двухъ князей, одного маркиза и сотни бароновъ, гулять во фракѣ, теплой зимней шапкѣ, въ родѣ треуха и бѣлыхъ лѣтнихъ панталонахъ. Въ такой крайности отписалъ онъ ко мнѣ, а я рѣшился добыть ему денегъ, не взирая на общее петербургское безденежье. Вспомнилъ я о двухъ моихъ должникахъ и хорошихъ знакомцахъ, къ которымъ, какъ кажется, можно было обратиться съ кроткимъ напоминаніемъ, не опасаясь того, что тебя столкнутъ съ лѣстницы, или велятъ облить кипяткомъ въ передней. Не долго думая, я вознамѣрился попытать счастья.

Первый изъ моихъ денежныхъ друзей звался Павломъ Егоровичемъ Егоровымъ, проживалъ въ собственномъ домѣ и, какъ говорятъ знатоки дѣла, отличался замѣчательными коммерческими способностями. Самъ я видѣлъ въ его кабинетѣ капиталистовъ и докъ, на которыхъ петербургскій міръ озираетъ съ подобострастіемъ, и которые являлись для того, чтобъ совѣтоваться съ Павломъ Егоровичемъ. Въ особенности, какъ слышно, онъ драгоцѣненъ въ такихъ случаяхъ, когда какому нибудь денежному предпріятію грозитъ опасность крушенія: тутъ мой другъ предпріимчивѣе и изобрѣтательнѣе всякаго американца. Мало того, онъ юрокъ и остороженъ,-- это я знаю оттого, что, имѣя акціи въ десяти компаніяхъ, онъ въ самую лютую годину не потерялъ почти ничего, и даже не одну жертву предупредилъ во-время. Кажется вотъ такіе-то люди нужны нашему денежному міру: но что же дѣлать, если и они бываютъ заражены тою петербургской болѣзнью, которую мы теперь изучаемъ съ читателемъ!

Когда я вошолъ къ Павлу Егоровичу, мнѣ показалось, что у него въ кабинетѣ что-то неладно. Какіе-то два господина ходили рядомъ изъ угла въ уголъ, повторяя слова: выкупъ, положеніе, полный надѣлъ,-- мировые посредники. На столѣ лежало множество исписанныхъ тетрадей канцелярскаго вида (Павелъ Егоровичъ прежде ругалъ бумаги и чиновниковъ), валялись листы русскихъ газетъ (онъ же прежде говорилъ, что лишь одни любители вранья сидятъ за газетами). Появленію моему хозяинъ очень обрадовался, "тѣмъ болѣе", добавилъ онъ однако, "что отъ тебя я жду подробнѣйшихъ свѣдѣній по части волостныхъ судовъ въ вашемъ краѣ".

-- Да откуда же я тебѣ эти свѣдѣнія достану? сказалъ я съ недоумѣніемъ: -- я жилъ въ деревнѣ -- это правда; но ни въ одинъ волостной судъ я не заглядывалъ. И на какого рожна тебѣ, не владѣющему ни одной десятиной заселеннаго имѣнія, понадобились волостные суды нашего уѣзда?

-- Вотъ человѣкъ! вотъ помѣщикъ! возопилъ Павелъ Егоровичъ, подзывая гостя, ходившаго по комнатѣ: -- я прошу у него живыхъ свѣдѣній о ходѣ крестьянскаго дѣла, а онъ говоритъ о рожнѣ и еще смѣется.

-- Свѣдѣній вѣрныхъ я дать тебѣ не могу, да сегодня и некогда: я пріѣхалъ по дѣлу, и увѣренъ, что ты меня выслушаешь. Затѣмъ я разсказалъ что было надо, насчетъ денегъ.

Павелъ Егоровичъ провелъ по лицу рукою и отвелъ меня въ уголокъ кабинета.

-- Другъ мой, сказалъ онъ поспѣшно: -- ты будешь смѣяться надо мною. У меня... у меня... нѣтъ въ настоящую минуту на лицо той небольшой суммы, которую я тебѣ долженъ. Мало того, я въ этомъ мѣсяцѣ потерялъ двадцать тысячъ на проклятой компаніи Ледовитаго моря! Но это ничего: я тебѣ ручаюсь, что завтра же добудемъ денегъ, и выручимъ добряка Шенфельта. Какой-то дьяволъ преслѣдуетъ меня уже около полугода. Ничего мнѣ не удается, вездѣ я теряю, всюду идутъ зѣвки и промахи, а еще говорятъ, что я когда-то носомъ чуялъ опасность или прибыльную аферу! Ну, да что тутъ плакаться, я человѣкъ не слезливый. Какъ идетъ вольный трудъ въ твоемъ имѣніи -- ужь по этой-то части ты, конечно, что нибудь знаешь?

Я сказалъ со вздохомъ, что одна компанія для выписки рабочихъ прислала мнѣ баварцевъ, которыхъ я уже отправилъ назадъ за отчаянное пьянство, а другая поступила проще, т.-е. взяла съ меня часть денегъ, не выслала мнѣ ни одного рабочаго, а затѣмъ прекратила свою, по видимому, не совсѣмъ честную дѣятельность.

-- Отчего жь ты не бралъ рабочихъ русскихъ? съ азартомъ вопросилъ меня Павелъ Егоровичъ: -- неужели же вы, помѣщики, никогда не поймете, что лишь на родной почвѣ можетъ произойти труженикъ, годный для русской земли, и умѣющій обращаться съ русской землею? Хорошо еще, что не всѣ подобны тебѣ, лѣнивцу и космополиту. Въ другихъ губерніяхъ владѣльцы дѣльнѣе тебя, и въ доказательство я тебѣ сейчасъ прочту свѣдѣнія о вольномъ трудѣ по девяти губерніямъ, со всѣми выводами, цифрами и подробностями...

Говоря это, мой пріятель взялъ со стола толстѣйшую тетрадъ, испещренную графами, заголовками и цифрами.

-- Нѣтъ, ужь уволь, дорогой хозяинъ, дѣла много и безъ того, возражаю я, ужасаясь при видѣ тетради. Шенфельту теперь нехорошо въ Баденѣ, и надобно поскорѣе...

-- Поскорѣе... поскорѣе... все это дѣло я завтра покончу въ минуту: неужели ты думаешь, что я менѣе тебя люблю нашего доктора? А записку все-таки выслушай: важность крестьянскаго дѣла, говорилъ я тебѣ...

-- Да что тебѣ далось это крестьянское дѣло? сказалъ я съ негодованіемъ: -- и какого чорта ты въ немъ понимаешь?...

-- Какъ, какого чорта? Я не понимаю ничего въ крестьянскомъ дѣлѣ? возразилъ Павелъ Егоровичъ.-- Да ты совершенно отсталъ отъ вѣка: или ты не слыхалъ, съ какими лицами я имѣлъ еще на этой недѣлѣ совѣщаніе? Моя вторая записка ходитъ по рукамъ, даже знатныя дамы ее копируютъ! Моя соображенія о выкупѣ повсюду признаны за самое дѣльное слово въ цѣломъ вопросѣ. Ко мнѣ стекаются массою драгоцѣннѣйшія свѣдѣнія, о которыхъ тебѣ и твоимъ сосѣдямъ и во снѣ не грезится. Да вотъ кстати я раскажу тебѣ содержаніе моего новаго труда: о важности кормовыхъ травъ при настоящемъ помѣщичьемъ кризисѣ...

-- Экая пустомеля! сказалъ я, засмѣявшись: -- что же, ты вздумалъ кормить помѣщиковъ клеверомъ, покуда ихъ хозяйство подвергнуто кризису?

Тутъ Павелъ Егоровичъ взялъ меня за пуговицу, и вознамѣрился передать мнѣ свои воззрѣнія насильно, но я вырвался и не перевелъ духа, покуда не спустился на улицу и не отошолъ шаговъ сотни отъ его подъѣзда.

"Кажется", говорилъ я самъ себѣ, отдохнувъ немного, "кажется, что съ этими уродами пива не сваришь. Шенфельта онъ точно любитъ, но покуда изъ его головы не выскочитъ крестьянскій вопросъ, не мѣшаетъ имѣть въ резервѣ человѣка подѣльнѣе". Тутъ я оглядѣлся вокругъ, и глаза мои остановились на хорошенькомъ домикѣ для отдѣльнаго семейства,-- домикѣ, отдѣланномъ въ англійскомъ комфертабельномъ вкусѣ. "Чего же я затрудняюсь, въ самомъ дѣлѣ", сказалъ я опять: "вѣдь тутъ живетъ Тарарыкинъ, тоже мой другъ и въ добавокъ сосѣдъ по имѣнію. За нимъ есть мой должокъ, и конечно я его получилъ бы двадцать разъ: самъ онъ мнѣ не однажды предлагалъ и деньги! Да, Тарарыкинъ человѣкъ и помѣщикъ славный, хоть это лѣто почему-то не заѣзжалъ въ свое --ское имѣніе. Отъ такого помѣщика-знатока готовъ я прослушать какую хочешь лекцію о вольномъ трудѣ и выкупѣ! Ему можно заниматься крестьянскимъ вопросомъ: онъ разбогатѣлъ отъ хозяйства, и мужики его самые зажиточные въ уѣздѣ. А я-то было совсѣмъ забылъ Тарарыкина; вотъ что значитъ эта петербургская толпа друзей: никогда не хватишься за самаго дѣльнаго". Я позвонилъ и дѣйствительно не ошибся въ дружескихъ ко мнѣ чувствахъ своего деревенскаго сосѣда. Завидѣвши меня изъ окна, онъ самъ выскочилъ въ переднюю, охватилъ меня своими могучими руками, покрылъ поцалуями и закидалъ распросами всякаго рода. Я упрекнулъ его за то, что онъ не посѣтилъ нашихъ сельскихъ мѣстъ за лѣто.

-- Зовите меня старымъ дуракомъ, выщиплите всѣ мои волосы, и Тарарыкинъ нагнулъ свою голову, на которой, впрочемъ, имѣлось такъ мало волосъ, что не стоило ихъ и выщипывать: -- не только по имѣнію, которое возлѣ васъ, но и по всѣмъ моимъ владѣніямъ я запустилъ дѣла постыднѣйшимъ образомъ! Не только доходы за этотъ годъ будутъ пустые, но, если я не приму должныхъ мѣръ, то и уставныя граматы не поспѣютъ къ сроку. Скажу вамъ просто срамное дѣло -- даже деньги занимаю подъ вексель, батюшка: вотъ ужь двадцать лѣтъ, какъ не случалось со мной такого безобразія!

-- А я-то, замѣтилъ я съ досадою: -- именно и пришолъ къ вамъ за деньгами! Ужъ если вы, такой хозяинъ и мастеръ жить, начинаете сидѣть безъ гроша, то къ кому мнѣ теперь обратиться? И я разсказалъ положеніе Шенфельта, совокупно съ моими усиліями добыть ему хотя тысячу цѣлковыхъ, но безъ промедленія.

-- Тысячу цѣлковыхъ я постараюсь добытъ вамъ, отвѣчалъ Тарарыкинъ:-- не оставлять же добраго пріятеля въ бѣдѣ, да еще на чужой сторонѣ, да еще въ такомъ хлыщеватомъ вертепѣ, какъ Баденъ-Баденъ. Спущу какія нибудь акціи. Не хочетъ ли кто изъ вашихъ друзей купить Водопроводы или Милиранда?... Впрочемъ нѣтъ, оно ненадежно, я надувать не желаю. Вотъ развѣ акціи желѣзныхъ дорогъ, этимъ я служить могу...

-- Что слышу я, сосѣдъ достопочтенный! вскричалъ я съ изумленіемъ: -- вы обладаете акціями: вы входите въ дѣла съ различными окаянными компаніями? Не обманываютъ ли меня мои уши: точно ли я вижу передъ собой образцоваго помѣщика Тарарыкина?

-- Да развѣ, возразилъ хозяинъ: -- хорошему помѣщику нельзя быть знатокомъ акціонерныхъ дѣлъ, и будто уже всѣ акціонерныя компаніи окаянны? Нѣтъ, дорогой другъ, продолжалъ онъ, какъ-то особенно оживившись, пришло время когда способнымъ людямъ нельзя сидѣть, сложа руки, и когда голосъ энергическаго человѣка всюду выслушивается съ почетомъ. Да вы развѣ не читали моей рѣчи въ обществѣ пароходства по рѣкѣ Плюгавой? А? Каково отбрили мы бывшую дирекцію? Помните это мѣсто рѣчи: "людей, до такой гнусной степени злоупотребившихъ довѣріемъ акціонеровъ, слѣдуетъ окунуть въ жидкую смолу, вывалять въ птичьихъ перьяхъ, заставитъ плясать на канатѣ, а потомъ пронзить осиновымъ коломъ въ сердцѣ!" Достовѣрно скажу вамъ, что, вслѣдствіе этой рѣчи, директору Болдыреву акціонеры даже синякъ подставили на подъѣздѣ. И то ли еще будетъ послѣ того, какъ мы по-своему повернули дѣла этой компаніи!...

-- Неоцѣненный мой Тарарыкинъ, возгласилъ я съ ужасомъ:-- слова ваши меня поражаютъ хуже, чѣмъ удары осиноваго кола въ сердце! Да вы танцуете соло, и даже не на канатѣ, а на краю дымящагося волкана! Какой чортъ оторвалъ васъ отъ всегдашней вашей помѣщичьей работы, и сунулъ васъ въ эти дѣла по пароходству рѣки Плюгавой? Тутъ ничего не можетъ быть, кромѣ раззоренія. Вы столкнули плутовъ-директоровъ, но сами не сдѣлаете ровно ничего, потому-что вся афера придумана нечестивцами безъ гроша, для надуванія ближнихъ, а если можно, то и правительства. Не вѣрите мнѣ, спросите Андрея Кондратьича Брандахлыстова; спросите Егорова, у котораго я былъ еще сегодня...

-- Брандахлыстовъ привыкъ ругаться со всѣми, а Егоровъ былъ когда-то дѣльнымъ малымъ, да теперь повредился на крестьянскомъ вопросѣ. Ужь одно это рекомендуетъ человѣка: кинуться въ такой вопросъ, не имѣя десятины земли, и никогда не живши въ деревнѣ! Я бы его отправилъ на два мѣсяца въ лечебницу холодной водой, да выбрилъ ему голову для освѣженія мозга!

Я только пожалъ плечами, не считая нужнымъ защищать бѣднаго Егорова. Однако я все-таки подумалъ, кинувши взглядъ на лысину Тарарыкина: "тебѣ-то, по крайней мѣрѣ, любезный другъ, и головы брить не придется!"

-- Да, да, да! продолжалъ импровизированный знатокъ акціонернаго дѣла, принявши мой взглядъ за дань почтительнаго сочувствія: -- да, честь имѣю доложить вамъ, что черезъ годъ компанію пароходства по рѣкѣ Плюгавой никто уже не станетъ называть плюгавой компаній. Желѣзные пароходы заказаны въ Англіи; французы повыгнаны всѣ, а двоимъ изъ нихъ разбито рыло; Болдырева упечемъ подъ уголовный судъ; ни одного вора не оставлено на мѣстѣ -- за это я вамъ ручаюсь. Дѣло кипитъ, а въ честности главныхъ производителей я вамъ порукою.

-- Тамъ, гдѣ слушаютъ васъ, возразилъ я:-- о честности говорить нечего; но одной честностью не превратишь еще дрянной рѣченки въ рѣку, удобную для пароходства.

Такъ толковали мы болѣе двухъ часовъ, и наконецъ Тарарыкинъ до того надоѣлъ мнѣ своими акціонерными конфиденціями, что я выскочилъ изъ его квартиры, какъ изъ бани, отирая лобъ и отдуваясь. На слѣдующее утро онъ, однако, хотѣлъ непремѣнно заѣхать ко мнѣ и завезти всѣ свои наличныя деньги, хотя бы вслѣдствіе того пришлось всю свою семью кормить однимъ варенымъ картофелемъ. Соображаясь съ сказаннымъ обѣщаніемъ, я усѣлся дома, и сталъ поджидать обоихъ пріятелей, не возлагая, впрочемъ, никакихъ особливыхъ надеждъ на ихъ исправность.

Къ полному моему удовольствію, однако же, не подтвердилось сіе "обидное сомнѣніе", какъ гласитъ либретто "Роберта Дьявола" въ русскомъ переводѣ. Въ назначенный день, послѣ полудня, двери моего кабинета распахнулись, и помѣщикъ Тарарыкинъ показался, съ довольнымъ видомъ и съ бумажникомъ (увы, весьма тонкимъ!) въ десницѣ.

-- Вотъ, любезный мой другъ, сказалъ онъ, выкладывая на столъ нѣсколько сотъ рублей: -- вотъ все, что я, при всемъ стараніи, успѣлъ наскребсти для нашего эскулапа. Крутыя времена наступили, Иванъ Александрычъ, а я самъ, за годъ назадъ, засмѣялся бы въ глаза тому, кто посмѣлъ бы мнѣ предсказать такое безденежье.

Тутъ снова раздался звонокъ, и Павелъ Егорычъ влетѣлъ, подобно метеору; сунулъ мнѣ въ руку часть своего долга и разсыпался въ извиненіяхъ. Оба дружескіе вноса не составили той скромной суммы, которую нужно было послать Шеііфельту. Я печально поглядѣлъ на двухъ бывшихъ капиталистовъ, и уже готовился сказать имъ нѣчто въ родѣ цѣлебнаго поученія, только оказывалось, что они сами избавили меня отъ растраты краснорѣчія.

-- Ба, ба, ба, сказалъ Тарарыкинъ, облобызавъ Егорова: -- ты сюда зачѣмъ притащился? Долго ли тебѣ дурить, окаянный? Вѣдь твоя записка о выкупѣ словно сочинена въ домѣ умалишенныхъ! Развяжись лучше съ этимъ крестьянскимъ вопросомъ; вѣдь ты, извини меня, въ немъ ровно ничего не разумѣешь!

-- Слышалъ, слышалъ я о твоихъ чудодѣйствіяхъ, плѣшивѣйшій пустословъ, спокойно возразилъ на это Егоровъ: -- ну съ твоимъ ли толстымъ пузомъ залѣзать въ коммерческія предпріятія? Ну какой ты директоръ, да и вся ваша компанія -- синедріонъ дуралеевъ!

-- Ужь доживу я до того, что тебя поведутъ въ жолтый домъ на веревочкѣ, шутливо замѣтилъ помѣщикъ.

-- Ужь станешь ты просить подаяніе передъ палкинскимъ трактиромъ, не сердясь отвѣтилъ бывшій громовержецъ акціонернаго міра.

-- И другихъ собьетъ съ толку, и самъ будетъ вверженъ въ долговое отдѣленіе! добавилъ помѣщикъ, махнувъ рукою.

-- И имѣніе свое промотаетъ, и акціонеровъ пуститъ по міру! съ благороднымъ негодованіемъ обратился ко мнѣ Павелъ Егорычъ.

II.

Мысли, разсказы и свѣтскія воззрѣнія на петербургскую жизнь моего новаго друга, занимающаго скромную должность швейцара при палаццо княгини Чертопхаевой.

Беззаботный мой читатель, прочитавъ это замысловатое заглавіе моей сегоднишней бесѣды, никакъ не догадывается о томъ, что я, написавъ его всѣми буквами, недѣли на три обязанъ запереться въ моемъ кабинетѣ, выѣзжать только по вечерамъ, въ закрытомъ экипажѣ, и всѣхъ людей, ко мнѣ приходящихъ, предварительно обозрѣвать въ нарочно для того устроенную дверную щель, во избѣжаніе великой для себя опасности. Вотъ какія жертвы приношу я въ угоду моему читателю благородному и госпожѣ моей, всякихъ пріятствъ и пригожествъ исполненной читательницѣ!

Половина моихъ поклонниковъ ожесточена противъ меня, и между бывшими друзьями имѣются такіе, которые и на жизнь мою умышляютъ. Евгенъ Холмогоровъ положительно говоритъ, что человѣка, унизившагося до разговоровъ съ презрѣннымъ швейцаромъ, онъ поразитъ кинжаломъ въ сердце, а затѣмъ готовъ, во имя великосвѣтскости, мною попранной, предоставить себя всей строгости законовъ. Графъ Пршевральскій утверждаетъ въ лучшихъ салонахъ, что я завожу дружбу съ швейцарами, единственно для униженія и оскверненія всего, что считается сущностью аристократической жизни.

Маленькій князь Борисъ отказывается совершать уплаты по своимъ распискамъ человѣку, который якшается съ подлой челядью, и даже въ ея сообществѣ способенъ находить удовольствіе. Таково мнѣніе людей ретроградныхъ, вслѣдствіе своего общественнаго положенія. Но что еще удивительнѣе,-- мои друзья, прогрессивнаго и демократическаго свойства, не только не удовлетворены, но глубоко оскорблены моей терпимостью по части новыхъ знакомствъ. По ихъ мнѣнію, воспѣвая швейцара княгини Чертопхаевой, я поступаю отвратительно, нелиберально, хуже господина Аскоченскаго. По ихъ воззрѣнію, я долженъ ненавидѣть швейцара княгини Чертопхаевой, и на его расшитую золотомъ портупею взирать такъ, какъ Катонъ взиралъ на пурпурную мантію Цезаря. Кажется если бы я сочинилъ гимнъ въ честь кардинала Антонелли и прославилъ редактора "Новой Прусской Газеты" -- на меня не взирали бы съ большимъ озлобленіемъ. Когда, проходя мимо палаццо Чертопхаевыхъ, я любуюсь моимъ новымъ пріятелемъ и почерпаю двумя пальцами табакъ изъ его серебряной табакерки, вокругъ меня раздаются голоса: "Ренегатъ! поклонникъ величія! извергъ рода человѣческаго!" Обличитель Копернаумовъ даже являлся объясняться со мной относительно вышепрописаннаго беззаконія. Такъ подтверждается правдивый афоризмъ о томъ, что крайняя ретроградность во всемъ всегда сходится съ крайней прогрессивностью! Но практика жизни ломаетъ, сглаживаетъ всѣ житейскія крайности. Имѣя это въ виду, я, безъ всякихъ объясненій, познакомилъ Селиверста Ильича, нашего суроваго поэта, съ дворцомъ княгини Чертопхаевой и дивнымъ философомъ, стоящимъ у его сіяющаго порога. Результатъ попытки оказался хорошимъ. Оставляя меня, Копернаумовъ произнесъ: "Ты правъ, безпутный Иванъ, ты правъ: мѣсто этого мудреца не въ передней, а на ступеняхъ какого нибудь мраморнаго атенея, подъ портиками блестящей древней академіи!"

Отзывъ обличительнаго поэта Копернаумова достаточно ограждаетъ меня со стороны моихъ прогрессивныхъ гонителей; потому я ихъ оставляю и обращаюсь къ гонителямъ великосвѣтскимъ, къ судіямъ ретрограднаго свойства. Государи мои, отношусь я къ нимъ тако, государи мои, чѣмъ навлекъ я на себя ваше охужденіе, и почему часть онаго охужденія упала на лицо ни въ чемъ не повинное, то-есть на самого швейцара княгини Чертопхаевой? Чѣмъ онъ недостоинъ вашего вниманія и моей привязанности? Чего этому человѣку не достаетъ, чтобъ быть блистательнымъ, безмѣрно уважаемымъ человѣкомъ? физическая красота его разительна,-- это голова Агамемнона, правда съ признаками сильнаго ожирѣнія, но на Востокѣ, да и у насъ въ древней Руси, тучность не считается и не считалась порокомъ. Одѣвается онъ безукоризненно, и я положительно завѣряю, что его шитый кафтанъ, штаны съ позументомъ и все прочее, несравненно красивѣе вашихъ дрянныхъ фрачишковъ и аляповатыхъ сюртуковъ послѣдняго покроя. Если изящество мужского наряда -- въ бѣльѣ, то чьи воротнички, по бѣлизнѣ и тонкости, сравняются съ безукоризненными батистовыми брызжами сего прекраснаго привратника? Если чтить человѣка за древность рода,-- то родъ моего швейцара теряется въ сумракѣ древней исторіи: его прапращуръ при Петрѣ Великомъ былъ дворецкимъ въ семьѣ князей Чертопхаевыхъ, а прабабушку даже взяли кормилицей во дворъ государыни Елисаветы Петровны. Развѣ эта генеалогія не достаточна, и развѣ она хуже генеалогіи графа Пршевральскаго, коего дѣдъ обокралъ казну на пятьсотъ тысячъ, или, положимъ, князя Чугаблехова, отецъ коего, по увѣренію кавказскихъ старцевъ, былъ во время боя съ непокорными горцами найденъ подъ заряднымъ ящикомъ, за что покойный генералъ Алексѣй Петровичъ Ермоловъ, не любившій шутить съ такими храбрецами, всенародно отдулъ его нагайкой? Читатель мой видитъ, что не всегда выгодно разсказывать родословную своихъ ближнихъ, особенно, если наши собственные предки не ходили въ Палестину съ королемъ Ричардомъ, а мирно стояли на правежѣ или за мѣстничество были биваемы батогомъ нещадно! Остережемся лучше отъ излишней запальчивости, и если судьба, въ награду нашего благонравія, пошлетъ намъ друга въ родѣ швейцара князей Чертопхаевыхъ,-- то потщимся быть ей благодарными, не входя ни въ какія кляузныя, зловредныя, придирчивыя розысканія.

Дружба моя съ симъ велемудрымъ привратникомъ, коего зовутъ Макаромъ и по батюшкѣ Парфеновичемъ, началась вотъ по какому случаю. На вечернемъ увеселеніи у вашего покорнѣйшаго слуги, художникъ Плясуновъ, прозванный отшельникомъ за свою косматую голову и взоръ, исполненный крайняго свирѣпства, съ легкомысленностью, къ сожалѣнію, свойственною нѣкоторымъ русскимъ живописцамъ, даже талантливымъ, объявилъ, что всѣ древніе живописцы Италіи -- сущіе скоты, а что истинное искусство началось въ Европѣ, кажется съ пейзажей господина Айвазовскаго. Странное сіе увѣреніе поддержалъ, къ негодованію всей публики, блистательный Симонъ (Simon) Щелкоперовъ, и не только поддержалъ съ заносчивостью, но даже прибавилъ, что столь прославленный Рафаэль есть свинья, достойная публичнаго поруганія. Я хорошо зналъ, что отаитянина не вразумишь; къ тому же онъ говорилъ лишь въ общихъ выраженіяхъ, но Симона я счолъ долгомъ спросить, гдѣ видѣлъ онъ картины Рафаэля, никуда не выѣзжая изъ Сѣверной Пальмиры? Тогда Симонъ мнѣ сказалъ, что такой вопросъ ясно показываетъ, какое дурное знакомство я имѣю, и какъ мало мнѣ извѣстны аристократическіе дома Петербурга, наполненные картинами Рафаэля. Я уже готовился разразить въ прахъ это нелѣпое увѣреніе, и даже принесъ печатную книгу, вычислявшую всѣ музеи и дома, обладающіе Рафаэлями, когда Евгенъ Холмогоровъ, истинный петербургскій грибъ, со всѣми пороками и затѣями Петербурга, рѣшилъ, что во всемъ мірѣ нѣтъ и не можетъ и не должно быть такихъ Рафаэлей., какіе имѣются во дворцѣ княгини Чертопхаевой. Я покачалъ головой и отозвался, что это вздоръ, и что одинъ взглядъ на сказанныя картины, хотя я ихъ и не знаю, убѣдитъ всякаго въ противномъ.

-- И такъ что жь мѣшаетъ тебѣ удостовѣриться? сказалъ великосвѣтскій Евгенъ: -- когда молодой князь пріѣдетъ изъ своего имѣнія, я сообщу ему твой отзывъ, мы возмемъ тебя, и онъ за долгъ свой сочтетъ показать тебѣ чертопхаевскую галерею.

-- Да какъ же я при самомъ владѣльцѣ подлыхъ картинъ назову ихъ негодными? возразилъ я Евгену: -- могъ бы ты, свѣтило изящества, хотя подумать объ этомъ. Лучше оставь меня самого осмотрѣть картины; у меня въ головѣ кроется хорошая мысль, и я приведу ее въ исполненіе.

Хорошая мысль, про которую упомянулъ я тогда, заключалась въ слѣдующемъ. Палаццо Чертопхаевыхъ стояло въ двадцати шагахъ отъ моего дома, а величественный швейцаръ, часто выглядывавшій изъ зеркальныхъ стеколъ подъѣзда, давно уже возбуждалъ во мнѣ живѣйшее желаніе на дружбу. Въ настоящую пору дворецъ стоялъ пустой; окна его были замазаны чѣмъ-то бѣлымъ; Макаръ Парфентьичъ, вѣроятно, оставался за старшаго, ибо цѣлые дни проводилъ, стоя у дверей въ домашнемъ сюртукѣ, безъ портупеи и золота, нюхая табакъ и презрительно обзирая проходящихъ смердовъ въ родѣ нашего брата. Съ однимъ лишь изъ сосѣдей привратникъ обходился не безъ нѣкотораго дружелюбія, впрочемъ болѣе снисходительнаго, нежели горячаго: то былъ статскій совѣтникъ Акимъ Акимовичъ Потапенко, рекомендованный мнѣ зефиромъ Максимомъ Петровичемъ для занятій по дрянному тяжебному дѣлу, прошлый годъ свалившемуся на меня, вмѣстѣ съ однимъ почти что такимъ же дряннымъ наслѣдствомъ. Чрезъ Потапенку я устроилъ знакомство съ Макаромъ Парфентьичемъ, и въ одинъ свѣтлый осенній денекъ, когда швейцаръ, сидя у подъѣзда на стулѣ, зѣвалъ болѣе обыкновеннаго, статскій совѣтникъ почтительно представилъ ему меня, какъ охотника до старыхъ картинъ, жаждущаго осмотрѣть сокровища, скрывающіяся въ великолѣпномъ домѣ князей Чертопхаевыхъ.

Швейцаръ, какъ и слѣдуетъ, обошолся съ нами очень сухо, а Акима Акимыча даже распекъ, и, какъ оказалось, имѣлъ на то полное право. Покойный мужъ княгини когда-то начальствовалъ канцеляріею, гдѣ служилъ нашъ чиновникъ, вслѣдствіе чего, какъ оно водится и въ наше время у знатныхъ баръ, безвозмездно употреблялъ старичка для своихъ домашнихъ порученій. Тоже продолжала дѣлать и вдовствующая княгиня. Акимъ Акимычъ же, хотя и не получалъ ровно никакого вознагражденія за свои труды, но все-таки немало ими гордился. Послѣ этого весьма естественно, что и швейцаръ Макаръ Парфентьичъ былъ относительно Потапенки, какъ бы стариннымъ сослуживцемъ. "Чѣмъ другимъ показывать старыя картины", сказалъ онъ статскому совѣтнику, "лучше бы вы, Акимъ Акимовичъ, сами въ домъ-то заходили почаще. По улицѣ шмыгаете съ утра до вечера, а нѣтъ того, чтобъ спросить, все ли въ порядкѣ! Поваръ Антипъ вторую недѣлю какъ запилъ; каретникъ такъ и не привозилъ коляски; старая француженка, что на пенсіи, съ Дуняшкой горничной подралась. Не мнѣ съ этимъ народомъ вѣдаться: я знаю себѣ только чистые покои, или себѣ тамъ порядокъ наружный. Сбѣгайте-ка, да приструньте всю эту орду -- на то вашъ братъ и чиновникъ, а потомъ ужь и потолкуемъ".

Акимъ Акимычъ покорно проскользнулъ въ маленькую калитку (створчатыя желѣзныя ворота съ позолотой были крѣпко заперты), я же, почти обезкураженный величавымъ пріемомъ, вынулъ изъ кармана круглую табакерку и, осторожно скрипнувъ крышкою, поднесъ сіе орудіе новому моему знакомцу. Подумаешь, отъ какихъ иногда ничтожныхъ случаевъ зависитъ удача предпріятій и дружба человѣческая! Въ моей табакеркѣ, купленной единственно ради сего случая, по моему незнанію, заключался зеленый табакъ, преподлый и дешевый, но забористый. И что же? презрѣнный этотъ табачище съ разу понравился эпикурейцу-швейцару, избалованному благовонными табаками Франціи, Амерки и Гишпаніи. Такъ Потемкинъ, великолѣпный князь Тавриды, послѣ соловьиныхъ мозговъ и молоковъ мурены, требовалъ соленаго огурца и дешевой севрюжины! Первая понюшка такъ пробрала Макара Парфентьича, что слезы покатились изъ его глазъ, и голова затряслась, словно при электрическомъ ударѣ.

-- Ай да табачокъ! провозгласилъ онъ, чихнувши такъ, что мимоидущая дама вскрикнула отъ испуга: -- просто по всѣмъ жилкамъ словно огня пустили. Гдѣ это вы такую омегу отыскали? Готовую берете, или сами готовите?

-- Самъ готовлю, отвѣчалъ я: -- по особливому секрету.

-- То-есть, это выходитъ, настоящій сам-пан-тре! со смѣхомъ сказалъ привратникъ, ударяя меня по плечу, и весь повеселѣвши. Натурально, что я, въ свою очередь, поспѣшилъ радостно, но почтительно засмѣяться, какъ смѣются представляющіеся чиновники, когда министръ, кивающій имъ головой, вдругъ разрѣзвится и отпуститъ шуточку {Я совсѣмъ было вознамѣрился вычеркнуть сіе мѣсто, какъ нѣсколько обидное для моего достоинства, но теперь удерживаюсь. Вчера видѣлъ самого Холмогорова въ гостиной княгини Татьяны Арсеньевны: онъ такъ вилялъ передъ хозяйкой, и такъ угодливо смѣялся на всѣ остроты графа Автона Борисыча, что я подумалъ невольно: на какомъ же основаніи мнѣ-то воспретить некоторую подлость передъ моимъ Макаромъ Парфѳетьичемъ?}. Дружба наша завязалась прочно, еще минута, и передъ моимъ носомъ очутилась табакерка швейцара, серебряная подъ чернетью.

-- Глядите сюда, сказалъ онъ ласково: -- вотъ самый лучшій табакъ pane; самъ французъ магазинщикъ принесъ въ подарокъ: такого табаку, я думаю, иной нѣмецкій посланникъ отродясь не видывалъ. А по совѣсти вамъ скажу, вкуса въ немъ совсѣмъ нѣтъ никакого: нюхаешь словно труху, и радости отъ него не видно нисколько. Для моды одной набиваешь носъ этакой дрянью, вотъ она какая жизнь наша: не то нюхай, что самъ хочешь, а нюхай, что въ высокомъ обществѣ принято! Я предложилъ ему подѣлиться своимъ зеленчакомъ, и Макаръ Парфситьичъ собрался было выкинуть весь запасъ pane на мостовую, но опомнился и не опросталъ табакерки. "Лучше отдамъ Акиму Акимычу", сказалъ онъ въ объясненіе: "для чего кидать доброе: бѣдный человѣкъ спасибо скажетъ. А вы насыпьте-ка вотъ сюда, въ жилетный карманъ: это баронъ фонъ-Шельменштромъ всегда такъ табакъ держитъ. Сказывалъ онъ даже молодому князю, что какой-то прусскій король Фридрихъ по всѣмъ карманамъ мундира своего табакъ сыпалъ. Вотъ такъ, спасибо, а теперь можно посмотрѣть и картины. Что вы торгуете ими, али сами пишете?"

Я отвѣчалъ, что самъ немножко малюю, да плохо, и думаю бросить.

-- И бросьте, сказалъ швейцаръ, поставивъ на свое мѣсто какого-то испитаго дѣтину въ красномъ камзолѣ, а затѣмъ направился со мной вверхъ по пышной лѣстницѣ.-- Смирному человѣку оно не годится. Не люблю и господъ художниковъ: фанаберія у нихъ самая непристойная. У нашего молодого князя -- стыдно сказать, а утаивать грѣхъ -- по понедѣльникамъ бываетъ всякій дрянной народъ -- извѣстно, его однолѣтки: княгиня-то, конечно, такую сволочь и въ прихожую не пуститъ. Что же вы думаете? разъ приходитъ ко мнѣ камердинеръ, старый Антонъ, чуть не плачетъ, даже руки трясутся: "Другъ мой, Макаръ, говоритъ, пришли послѣднія времена: ужь давно мнѣ тошно за столомъ служить у князя, а вчера-то вечеромъ чуть руки не отнялись. Смотрю я, за ужиномъ сидитъ и съ гостями вино пьетъ -- кто бы ты думалъ?-- изъ Покровскаго нашего села дьячковъ внучекъ! Самъ волосатый такой, во фракѣ, а ленточка въ петлицѣ нѣмецкая -- буфетчикъ мнѣ и шепнулъ: большой художникъ сталъ, картины въ сажень валяетъ! Не могу ему блюда подать: хоть убей, ничего со стыда не вижу!"

-- Ишь ты, одобрительно замѣнилъ я: -- старый слуга, извѣстно, новыхъ порядковъ не любитъ.

-- Да, мой батюшка, каково старому слугѣ-то, весь свой вѣкъ при князьяхъ и графахъ бывши, самымъ высокимъ, даже, такъ сказать, владѣтельнымъ особамъ блюда подававши, этакъ дьячкову внуку за столомъ прислуживать? Ишь она, художницкая-то фанаберія! мало того, что въ гости пришолъ, да еще за ужинъ усѣлся, какъ равный! Не позволилъ бы этого старый князь, не позволилъ; да въ старое время такихъ дѣлъ и не слыхали. Иностранцевъ тамъ разныхъ съ собой за столъ сажали, а этакого безобразія... и Макаръ Парфентьичъ только плюнулъ.

-- Ну, а иностранцевъ сажали за столъ въ старое время? спросилъ я.

-- Конечно сажали; иностранецъ, да французъ особливо, извѣстно, созданы для того, чтобъ большихъ баръ забавить. Онъ же и графомъ, али какимъ швалье назовется; конечно, себѣ вретъ, прищалыга онъ, истинное швальё, а все-таки безъ него нельзя, и въ обращеніи онъ вѣжливъ. Ну, тамъ и арію какую-нибудь пропоетъ, или тамъ изъ Парижа первый какую-нибудь бирюльку доставитъ, и новой игрѣ въ карты выучитъ, или тамъ большой столъ завертитъ одной рукой -- вечеръ себѣ и пройдетъ, какъ слѣдуетъ. Да нынче и иностранцы что-то испортились, все больше однимъ языкомъ лепечутъ, а по-моему забавы отъ нихъ хорошей не увидишь.

Пока мы разсуждали такимъ образомъ, къ намъ присоединился Акимъ Акимычъ, и всѣ мы вошли въ анфиладу парадныхъ покоевъ. Палаццо былъ дѣйствительно хорошъ, хотя строился и отдѣлывался въ первыхъ годахъ нашего столѣтія, то-есть при владычествѣ вкуса фальшиваго и неартистическаго. Часть картинъ въ галереѣ стоила вниманія: но Рафаэли, само собой разумѣется, были жалкой, аляповатой поддѣлкою. "Хе, хе, хе, хе!" списходительно подшучивалъ надо мною блистательный привратникъ, развалившійся на кушеткѣ, покуда я со вниманіемъ осматривалъ лучшія картины: "даже глаза блестятъ: видно, что вы сами когда-нибудь этимъ старьемъ торговали! По мнѣ-то говоря, не далъ бы я десяти рублей за всѣ эти рожи, что висятъ, глаза вылупивши. Ну, тамъ ваза какая Саксъ, али ковшъ серебряный -- дѣло нехудое, а вѣдь поди продавать картины, въ тепершнюю-то голую пору, и покупщика не приманишь! Э, эхъ, чудно созданъ человѣкъ, какъ подумаешь", продолжалъ Макаръ Парфентьичъ, впадая въ философскій тонъ, составлявшій главную прелесть моего друга: "вонъ тамъ у любимаго княгинина столика виситъ какой-то мальчишка въ драномъ камзолѣ, а у окна-то, глядите, написана бабища, совсѣмъ голая. И висятъ себѣ, и никто не сердится, и всѣ говорятъ: славныя картины тамъ, Доминикъ или Беранже писали. А попробуй-ка кто изъ гостей въ такомъ камзолѣ явиться, или вовсе платье съ себя снять -- выгонятъ, ей-Богу выгонятъ метлой, да еще въ жолтый домъ засадятъ. Ты, скажутъ, человѣкъ, а это картина. А почему жь бы, коли что въ человѣкѣ неприлично, то на картинѣ рисуется?..."

-- Правда, сущая правда! подтвердилъ Акимъ Акимычъ, видимо пораженный аргументомъ.-- И не слѣдовало бы ея сіятельству княгинѣ такихъ голыхъ... изображеній въ бодоарахъ своихъ развѣшивать.

-- Ты про княгиню-то много не разсуждай, возразилъ швейцаръ съ тономъ смѣлой шутки и достоинства, до котораго никогда не возвыситься существу дурного тона: -- на то и княгиня Елена Андреевна, чтобъ ей ни насъ съ тобой, ни молодцовъ познатнѣе насъ не спрашиваться. Повѣситъ она надъ каминомъ хоть старый сапогъ, а ты изволь причесываться передъ нимъ, какъ передъ зеркаломъ. Такъ-то, стариненъ почтенный (и онъ пересыпалъ табакъ pane въ горсть, подставленную господиномъ Потапенко), ѣшь пирогъ съ грибами, а языкъ держи за зубами; ея сіятельство, самъ знаешь, пустыхъ о себѣ разговоровъ не любитъ.

-- Достойнѣйшая дама, какъ слышно, княгиня Елена Андреевна? сказалъ я, въ свою очередь, подходя къ собесѣдникамъ.

Сдѣлай я такой вопросъ за четверть часа ранѣе, Макаръ Парфентьичъ неминуемо окинулъ бы меня холоднымъ взглядомъ, и отвернулся бы: но уже между нами зародилась симпатія, и онъ чтилъ во мнѣ смирнаго, хотя, быть можетъ, нѣсколько дубоватаго пріятеля.

-- Княгиня-то, Елена Андреевна? отвѣчалъ онъ, вовсе не оскорбившись смѣлымъ вопросомъ: -- да вы, должно быть, въ С. Петербургѣ не живали, али на чердакахъ все сидѣли, коли про ея сіятельство спрашиваете! Да вѣдь наша княжеская фамилія такая, что всѣхъ князей-то, вотъ больше ста лѣтъ, какъ по однѣмъ княгинямъ и почитаютъ. Добрый былъ старый князь, а половину имѣнія съ плясуньями размытарилъ. Кто дѣло-то въ порядокъ привелъ, а его самого въ должную струнку поставилъ? А отъ молодого-то князя, что художника и всякаго чиновника къ себѣ допускаетъ, былъ ли бы какой прокъ, коли бы не это родительница?...

-- Конечно, конечно, подтвердилъ Акимъ Акимычъ: -- достойнѣйшая дама, и въ отношеніи, такъ сказать, свѣтскихъ какихъ этикетовъ, истинно грозная!

-- Грозная она конечно, говорилъ швейцаръ, все болѣе одушевляясь:-- да и надо быть грозной, когда отъ новыхъ порядковъ житья нѣтъ, когда бары наши съ паршивыхъ, прости Господи, англичанъ примѣры берутъ, а всякій неумытый невѣжа съ нимъ вмѣстѣ за столъ садится! Уже извѣстно, коли бояре прежніе раскисли, такъ хоть дамамъ свое достоинство надлежитъ помнить! А гдѣ у насъ теперь бары настоящіе? Только однѣ дамы пожилыя, дай Богъ имъ здоровья, всю нужную почтительность въ свѣтѣ поддерживаютъ. Княгиню Татьяну Арсеньевну похвалю, и графиня Дарья Антоновна себя царицей ведетъ, да еще баронесса Ида Богдановна; не хорошо только, что эта-то свою прислугу на гнилой рыбѣ да на картофелѣ держитъ. А наша всѣхъ ихъ выше: разспросите кого угодно -- ни одной иностранной королевѣ шага не уступала!

-- Извѣстное дѣло, въ свою очередь, прибавилъ Акимъ Акимычъ: -- извѣстное дѣло, что въ нашу пору все благочиніе въ свѣтѣ однѣми дамами поддерживается. А княгини нашей весь родъ большимъ достоинствомъ отличался.

-- Еще бы! подтвердилъ швейцаръ.-- Сестрицу-то ея, графиню Ирину Андреевну, что въ Москвѣ проживала, самъ покойный Императоръ благодарить изволилъ: "вы дескать, графиня, всю московскую молодежь въ должной почтительности содержите". Ну, а Елена Андреева, всякій знаетъ, даже сестрицѣ своей не разъ распеканцію задавала!

-- А помните, Макаръ Парфентьичъ, спросилъ Потапенко: -- какъ ея сіятельство-то молодую воструху Вѣру Платоновну отработала? То-то смѣха-то было, смѣха; мы съ Антономъ Емельянычемъ, камердинеромъ, за дверьми стояли, а потомъ инда спрятались отъ страху...

-- Какъ же, памятное дѣло, отвѣтилъ швейцаръ. И когда я сталъ разспрашивать о семъ событіи, онъ, безъ всякихъ ломаній, передалъ мнѣ исторію.

-- Изволите видѣть, началъ онъ: -- наши знатныя дамы, что помоложе, одно время на благотвореніяхъ совсѣмъ помѣшались. Должно быть, изъ Парижа новинку вывезло, только и пошла забава: та себѣ дѣтскій пріютъ устроитъ, другая пойдетъ по чердакамъ больныхъ отыскивать, салопницамъ всякимъ началась пожива, а иная графиня-то, сгоряча, бывало, забредетъ въ такой идикуль, что сама только потомъ отплевывается! Ну-съ, батюшка мой, была въ то время графиня Вѣра Платоновна всѣхъ погорячѣе: я еще всѣхъ сродственницъ моихъ на первыя числа къ ней посылалъ -- никому отказа нѣтъ. Повара нашего метреска разъ надѣла капотъ постарѣе, пошла туда же: глядимъ, и ей десятокъ рублей отвалили! Вотъ собрала разъ Вѣра Платоновна чуть ли не триста цѣлковыхъ (извѣстно, съ откупщика какого, либо съ купца пузатаго), и привозитъ деньги къ нашей княгинѣ. "Такъ и такъ, принцесъ, говоритъ, слышала я, что вы, принцесъ, въ нашей улицѣ дѣтскій пріютъ заводите, такъ вотъ примите и мою лепту на благое дѣло".

Усмѣхнулась ваша княгиня, отвѣчаетъ только: "мерси, мать моя, что вы и меня въ модныя благотворительницы записали". Ну, натурально, взяла деньги, а на другой день и отдала ихъ сестрицамъ Мелентьевымъ -- есть у насъ при милости на кухнѣ такія генеральскія дочери.

-- Мелентьевымъ! перебилъ я, вспомнивъ одну давнишнюю исторію: -- этимъ попрошайкамъ, у которыхъ есть свое имѣніе душъ въ двѣсти? Макаръ Парфентьичъ сразу привелъ меня въ должный решпектъ.

-- Это ужь не ваше дѣло, батюшка мой, княгинины благотворенія ценсировать. Вотъ-съ, отдала она денежки сестрицамъ Мелентьевымъ, а тѣ-то (извѣстно, всякому лестно побывать въ графскомъ домѣ) къ Вѣрѣ Платоновнѣ съѣздили, карету даже наняли: "такъ и такъ, контесъ, благодаримъ за милостивое поощреніе!" Молодая-то контесъ и прогнѣвалась, говоритъ сестрицамъ: "я дала деньги на дѣтскій пріютъ, про васъ и не думала никогда; я объяснюсь съ ея сіятельствомъ!" И пріѣхала Вѣра Платоновна объясняться; ну, да ей Богъ проститъ: отецъ все былъ посланникомъ въ чужихъ краяхъ, значитъ, и дочка тамъ отъ нѣмчуры всякаго азарта набралась. И какъ бы вы подумали, такъ къ ея сіятельству и подступила: "деньги эти, болтаетъ, предназначены для несчастныхъ сиротъ, а вы, принцесъ, какимъ-то двумъ шлюхамъ ихъ передали!" Батюшки мои, какъ услышала это наша княгиня! Не диво, что Акимъ Акимычъ со страха бѣжать пустился: я-то даже, свой человѣкъ, а тоже чуть отъ подъѣзда стречка не далъ. "Прочь, говоритъ, мать моя! Да какъ вы у меня смѣете отчотовъ спрашивать? У бабушки моей, говоритъ, такія вертоплясныя контесы, какъ вы, въ приживалкахъ находились! Да я васъ..." и пошла, судырь мой, и пошла, и такихъ словъ наговорила, что нашему брату, простому человѣку, и повторять ихъ про графиню не приходится!...

На этомъ мѣстѣ краснорѣчіе Макара Парфеятьича было прервано появленіемъ поваренка въ бѣломъ колпакѣ, съ большимъ подносомъ, на которомъ красовались приборы и два продолговатыя блюда подъ фарфоровыми колпаками.

-- Антонъ Егорычъ, началъ сей юный Меркурій чертопхаевской кухни: говорить изволитъ, что котлетки нынче удались отлично, такъ попробовать не угодно ли?...

-- Ставь, ставь, важно отвѣтилъ швейцаръ, указывая на близь стоящій круглый столъ съ флорентинской мозаикой: -- ставь, а Антону все-таки скажи, что княгининымъ поварамъ въ портерныя лавочки ходить не слѣдуетъ. А затѣмъ, обратясь ко мнѣ и чиновнику, прибавилъ.-- Просимъ покорно, дорогіе гости, не взыщите только, что безъ вина завтракъ...

-- За этимъ дѣло не станетъ, вступилъ я въ бесѣду: -- дайте мнѣ домой сходить на минуту, я вамъ принесу бутылочку такого напитка, что просто глаза изо лба выскочатъ.

-- Ладно, отвѣчалъ швейцаръ, и когда я направлялся къ выходу, добавилъ, обращаясь въ Потапенкѣ: -- должно быть, душа-человѣкъ и жить въ свѣтѣ умѣетъ!

Перейдя улицу, я взошолъ къ себѣ, взялъ въ руки бутылку стараго портвейна, и понесъ ее въ палаццо, нисколько не смущаясь тѣмъ, что на улицѣ встрѣтился мнѣ Ѳеофилъ Моторыгинъ, и не только встрѣтился, но даже закричалъ: "въ фуражкѣ и съ бутылкой въ рукахъ! Иванъ Александрычъ, не смѣй съ этого дня звать меня своимъ другомъ!"

Но у меня былъ другъ новый, другъ превосходящій всѣхъ Ѳеофиловъ Моторыгиныхъ. Завтракъ нашъ прошолъ удивительно весело, а разсказы Амфитріона и высокая мудрость его воззрѣній гакъ поразили меня, что я попросилъ дозволенія напечатать кое-что изъ нашей, такъ сказать, аѳинской бесѣды.

-- Да печатайте себѣ, сколько угодно, съ усмѣшкой отвѣчалъ Макаръ Парфентьичъ: -- вѣдь вы по-французски не разумѣете?

-- Конечно не разумѣю.

-- Ну и дѣльно. По-русски лупите себѣ, что хотите: русскую газету, извѣстно, одинъ мелкій чиновникъ или тамъ извощикъ въ трактирѣ требуегъ. Другое дѣло въ "Леноръ" или въ "Журналъ Санпетерсбургъ" -- ихъ господамъ съ почты таскаютъ: тутъ ужь ты не пори чепухи, потому-что все на виду, да и языкъ французскій

Я намѣренъ, время отъ времени, знакомить тебя, мой читатель, съ другими бесѣдами и разсказами швейцара Макара Парфентьича. Онъ уже тебѣ любезенъ -- не правда ли?...

III.

Весьма глубокомысленный фельетонъ о томъ, что петербургскій человѣкъ старѣться не умѣетъ.

Прочь, прочь, старцы, лишонные достоинства, viellards sans dignité, сказала веселая и хорошенькая Эрмини, когда шестидесятилѣтій зефиръ Максимъ Петровичъ, купно съ престарѣлымъ профессоромъ Антропофаговымъ, стали послѣ обѣда пѣть дуэтъ изъ Донъ-Пасквале; причемъ даже прислуга сбѣжалась въ недоумѣніи, принявши рѣзвый мотивъ Донизетти за шумъ воды, стремительно выливаемой изъ двухъ бутылокъ. Равнымъ образомъ, когда, послѣ дуэта, остроумецъ Лызгачовъ сталъ танцовать трюандезъ изъ балета "Эсмеральда" (причемъ танцующій долженъ быть въ одномъ сапогѣ, изображая собою Клопевя Трульфу, предводителя нищихъ), ему сообщили, что такая сильная и игривая экзерциція не подходитъ ни къ его лѣтамъ, ни къ его наружности, напоминающей, какъ извѣстно, физіономію добродушной старой лошади. И съ той поры имя старцевъ безъ достоинства утвердилось за нашими тремя вышепоименованными друзьями. Старецъ, лишонный достоинства -- и баста. За каждую рѣзвость и шутку, съ ихъ стороны, имъ, какъ снѣгъ на голову, падаетъ такое нелестное наименованіе. Максимъ Петровичъ, посѣтивъ японскихъ посланниковъ, надѣлъ на себя ихъ шитый халатъ, и препоясался саблей; всѣ были очень довольны, и хохотали, держась за животъ, а между тѣмъ слово: viellard sans dignité, въ тотъ же вечеръ, привѣтствовало его посреди нашего клуба. Лызгачовъ изобразилъ себя на фотографической карточкѣ стоящимъ около фонтана, подъ пальмою, на одной ногѣ, съ руками изящно округленными въ воздухѣ -- старецъ, лишонный достоинства! подписалъ Буйновидовъ подъ одной изъ этихъ карточекъ. Антропофаговъ сжогъ большой фейерверкъ въ честь своего тезоименитства, причемъ одну шутиху положилъ въ задній карманъ вашему покорнѣйшему слугѣ. Когда сей пиротехническій сюрпризъ захлопалъ, и я обжогъ себѣ руку исторгая его изъ кармана, первое жосткое слово, разразившееся надъ Антропофаговымъ, было: старецъ, лишонный достоинства! Вотъ тебѣ и вся человѣческая мудрость. Старецъ, лишонный достоинства, да и только. И хотя шутиха, сунутая мнѣ въ карманъ, обожгла мое тѣло, но долгъ справедливости побуждаетъ меня вступиться, какъ за Антропофагова, такъ и за его пріятелей. Что это за достоинство, безъ котораго будто бы невозможно жить старцу? Что это за украшеніе, неизбѣжное при сѣдинахъ и величавой лысинѣ? Какого именно достоинства вамъ нужно? За что несправедливый свѣтъ лишаетъ почтенныхъ людей, достигшихъ извѣстнаго возраста, права танцовать качучу или нѣтъ неистовымъ голосомъ: suoni la tromba ed intrepido!? Вмѣсто того, чтобы радоваться такой бодрости духа, хладный свѣтъ еще вмѣняетъ ее въ преступленіе. Хладный свѣтъ гласитъ, что старцу нельзя быть безъ достоинства. Или хладный свѣтъ запамятовалъ, сколько всякаго зла и досады принесено намъ старцами, полными достоинства? Или онъ не помнитъ всѣхъ развлеченій, головомоекъ, взбутетениваній и жосткихъ словъ, еще недавно разсыпаемыхъ старцами, которыхъ скорѣе можно было бы упрекнуть за излишнее обиліе достоинства? Или ему мало насолили старцы съ достоинствомъ, старцы, скорѣе рѣшавшіеся зѣвать до вывихнутія челюсти, чѣмъ допустить себѣ маленькую шутку съ человѣкомъ, нѣсколько ихъ низшимъ по рангу? Или уже совершенно прошло время старцевъ, которые, насидѣвъ себѣ почечуй въ комитетахъ и утративъ всякое человѣческое подобіе за докладами, черезъ это считали себя въ правѣ орать, брюзжать и свирѣпствовать на весь родъ человѣческій? Вотъ вамъ и старцы съ достоинствомъ. Во сколько разъ лучше ихъ и Брандахлыстовъ, и сановный тирсисъ Максимъ Петровичъ! Скажите-ка мнѣ откровенно, вы всѣ, имѣющіе дѣла по обширнымъ денежнымъ операціямъ перваго и важному вѣдомству послѣдняго: хотѣли ли бы вы промѣнять этихъ старцевъ безъ достоинства на старцевъ съ достоинствомъ? Въ чьей пріемной приходится дольше ждать: у Максима Петровича, который ко всякому просителю вылетаетъ въ туфляхъ и въ розовомъ галстучкѣ, съ игривой рѣчью, или у графа Антона Борисыча, у коего даже камердинеръ весь полонъ достоинства, и словно говоритъ вамъ: "Вотъ сейчасъ зададутъ фарнапиксу вамъ всѣмъ, проходимцы, просители, лайдаки, отребіе рода человѣческаго!" У Брандахлыстова даже и пріемной нѣтъ: онъ принимаетъ всякаго гдѣ попало, тогда какъ г. Сандараки, напримѣръ, сидитъ у себя за семью стѣнами и пятью желѣзными запорами, а легкій доступъ къ нему имѣютъ лишь азіяты, бывшіе откупщики, да, можетъ быть, какой-нибудь современный браво, въ родѣ прославленнаго мною Гаджи-Подхалимова. Выбирайте же одно изъ двухъ -- и въ такомъ случаѣ предавайте позору старцевъ, лишонныхъ достоинства, если старцы, богатые достоинствомъ, окажутся лучшими для всякихъ дѣлъ житейскихъ.

Все это такъ, скажутъ мнѣ читатели прозорливые; однако мы не видимъ причины, но которой человѣкъ, вступившій въ преклонныя лѣта, обязанъ плясать, округляя руки, подобно балетному корифею, съ синимъ подбородкомъ и толстыми икрами, въ полиняломъ трико тѣлеснаго цвѣта. И думается намъ, что добродѣтелей пожилого человѣка не прибудетъ, если оный человѣкъ пойдетъ откалывать трепака подъ забористый напѣвъ цыганской пѣсни. Конечно, такъ, но не забывайте, что дѣло не въ танцахъ и не въ пѣніи. Пѣніе и танцы тутъ служатъ лишь мѣриломъ ясности духа, собственной душевной веселости и терпимости къ веселью своихъ собратій. Вотъ по этой-то части я и упрекаю петербургскихъ старцевъ съ достоинствомъ, яко людей совершенно непонимающихъ одного изъ главныхъ житейскихъ искусствъ искусства старѣться. Не зачѣмъ скрывать печальной истины: мы всѣ, петербургскіе люди, не только не умѣемъ старѣться, во даже и не подозрѣваемъ того, что есть на свѣтѣ такое умѣнье. У насъ совершенно нѣтъ этихъ ясныхъ, спокойныхъ, привлекательныхъ вечеровъ жизни, точно такъ, какъ у гнилого петербургскаго ноября нѣтъ ясныхъ дней и яркихъ солнечныхъ закатовъ. Мы всѣ, прямо съ арены молодости нашей, садимся въ гниль и всякую грязь, да еще очень желаемъ, чтобъ насъ за то почитали. Или, ужь если насъ на старости лѣтъ вдругъ проберетъ охота сочувствовать юности, иные изъ насъ, настоящихъ и будущихъ старцевъ, доводятъ это сочувствіе до позорной слабости. Мы мѣняемъ свои взгляды, заискиваемъ популярности у ребятишекъ, представляемъ изъ себя позлащенныхъ повѣсъ, увлекаемся задорными фразами, и потакаемъ тому, чему потакать срамно, подло и недостойно. Такъ извѣстный искатель популярности Вертоградовъ, послѣ лекціи, гдѣ юные слушатели его закидали печеными яблоками и назвали лупоглазымъ сычомъ, повторялъ съ одушевленіемъ и безъ всякой ироніи: "Какъ весело имѣть дѣло съ такими бойкими слушателями; какъ отрадно чувствовать, что мое сердце бьется за одно съ сердцемъ этой благородной молодежи!"

И тамъ крайность, а тутъ постыднѣйшая крайность, а искусства старѣться нѣтъ, ни въ физическомъ, ни въ нравственномъ отношеніи. О нравственной неспособности старѣться я уже говорилъ, о физической и говорить не стоитъ: всѣ мы, петербургскіе люди, съ сорока лѣтъ облачаемся въ триковыя фуфайки, безъ сопротивленія отдаемся геморою и всякимъ катаррамъ, фигурѣ же своей только придаемъ кислую величавость и затѣмъ отлагаемъ о себѣ всякое попеченіе. Кто видалъ петербургскаго старика, ѣдущаго верхомъ на лошади, или идущаго съ ружьемъ на охоту, или принимающаго холодную ванну, или совершающаго какое-нибудь здоровое упражненіе? Теперь желѣзная дорога готова до границы, почти десять лѣтъ какъ десятки тысячъ россіянъ ѣздятъ изощрять свой умъ въ чужихъ краяхъ: что же они хоть за границей-то не поучатся искусству старѣться? Неужели же ихъ никогда не поражало то, что ни въ Италіи, ни во Франціи, ни даже въ солидной Германіи почти не встрѣчаешь стариковъ, то есть людей раскисшихъ, опустившихся, видимо разрушающихся и отложившихъ всякое о себѣ попеченіе, за исключеніемъ старанія казаться полными достоинства? Про Англію я ужь умалчиваю: тамъ положительно нѣтъ старыхъ людей, тамъ люди натягиваютъ носъ не только дряхлости, но и самой смерти; въ Англіи осьмидесятилѣтній Пальместронъ съ обжорливаго обѣда лупитъ на балъ по желѣзной дорогѣ, а съ бала скачетъ на охоту съ борзыми, замѣнивши фракъ жакеткою краснаго цвѣта! Въ Гайдпаркѣ предки, сидя на кровныхъ лошадяхъ, обгоняютъ своихъ отдаленныхъ потомковъ, и дѣды гарцуютъ около колясокъ, вмѣщающихъ въ себѣ ихъ замужнюю внучку! За то я и сознаюсь откровенно, что стариковъ настоящихъ, стариковъ несомнѣнныхъ, стариковъ гемороидальнмхъ, стариковъ свирѣпыхъ и стариковъ, повергающихъ въ отчаяніе, я и видалъ лишь въ одномъ Петербургѣ. Я теперь нахожусь въ цвѣтѣ лѣтъ и прекраснаго мужества -- это знаютъ всѣ друзья Ивана Александровича; но старость, какъ я видѣлъ ее за границей меня не пугаетъ. Я сейчасъ же готовъ сѣсть въ кожу лорда Пальмерстона, Виктора Гюго, даромъ что сей послѣдній сочинилъ романъ, исполненный невообразимой ерунды; господина Гизо, маршала Кастеллана, храбраго воина, похожаго на первосозданную обезьяну (впрочемъ, сей маршалъ недавно умеръ). Но быть графомъ Антономъ Борисычемъ, тайнымъ совѣтникомъ Сизоносовымъ, статскимъ совѣтникомъ Акимомъ Потапенко я не желаю ни за какія вяземскія коврижки! Отъ этихъ старцевъ пахнетъ тлѣніемъ. На нихъ одежды сидятъ, какъ попона на исхудалой клячѣ. Они вѣчно одни. Молодые люди ихъ убѣгаютъ. Всякого молодого человѣка сіи старцы считаютъ извергомъ и ерыгой. Одно уже это несовмѣстно съ моими нравами. Я люблю молодыхъ людей, люблю школьниковъ, люблю рѣзвыхъ дѣтей, люблю младенцевъ, если только ихъ брать на руки безопасно.

Совершенно справедливо, что очень пожилому человѣку, какъ ни люби онъ молодыхъ людей, своя компанія милѣе, и что для него бесѣда со сверстникомъ и товарищемъ есть нѣчто незаменимое. Но наши петербургскіе старцы даже и въ этомъ отношеніи вести себя не умѣютъ. Держатся ли они другъ за друга? Ищутъ ли они повсюду своихъ бывшихъ спутниковъ жизни? Цѣнятъ ли они все то, чѣмъ человѣкъ драгоцѣненъ человѣку, поставленному въ одинаковыя съ нимъ условія? Ничуть не бывало. И здѣсь мы отстали отъ иностранцевъ. Случалось ли вамъ живать по мѣсяцамъ въ какомъ нибудь нѣмецкомъ или англійскомъ городкѣ, гдѣ жизнь дешева, воздухъ здоровъ, мѣсто красиво и сообщеніе съ большими центрами населенія удобно? Если случалось, то вы, вѣроятно, припомните, какъ много въ этихъ милыхъ пріютахъ находится людей пожилыхъ, утомленныхъ практической жизнью, удалившихся на отдыхъ и сгруппировавшихся въ одну близкую семью. Не замыкаясь въ тѣсный кругъ, не составляя нѣкоей причудливое корпораціи, эти сверстники и товарищи былыхъ дней сходятся безпрестанно, составляютъ отраду другъ для друга и блаженствуютъ, подобно тѣмъ мудрымъ троянскимъ старцамъ, коихъ еще великій Гомеръ простодушно сравнивалъ съ кузнечиками, безъ умолка трещащими въ ясную погоду. У насъ рѣдко придется видѣть что-либо подобное, и петербургскихъ старцевъ никто не сравнитъ съ сладкогласно-стрекочущею цикадою. Ихъ голосъ большею частію рѣзокъ и непріятенъ; онъ упражняется не въ хитроумныхъ бесѣдахъ и занимательныхъ разсказахъ, а болѣе въ разпеченіяхъ и бранныхъ импровизаціяхъ. Если старецъ знатенъ, онъ печетъ своихъ подчиненныхъ, если онъ богатъ лишь семьею, онъ брюзжитъ на подругу жизни, если подруги не оказывается, старецъ ругается съ кухаркою или дворникомъ. И такъ приходитъ для петербургскаго человѣка печальный закатъ жизни, посреди одиночества и діэты, стклянокъ кастороваго масла и приторныхъ наслѣдниковъ, между завистью, по поводу Петра Петровича, получившаго ленту и досадой на молодую экономку, къ которой по праздникамъ приходитъ нѣкій вертопрахъ хлыщеватой наружности. Чтобъ лучше всего уразумѣть, на сколько петербургскіе старцы цѣнятъ одинъ другого и держатся за своихъ сверстниковъ, читателю хорошо было бы провести одинъ день, въ прошломъ мѣсяцѣ, на пышной виллѣ стараго чудака князя Сергія Юрьевича, что стоитъ верстахъ въ тридцати пяти отъ нашей сѣверной Пальмиры. У Сергія Юрьевича много пороковъ -- это всякій знаетъ. Онъ старый Тирсисъ, баба, состоя по разнымъ благотворительнымъ заведеніямъ, терпитъ въ нихъ всякіе безпорядки; мало того, опрыскивается пачулей до того, что меня чуть не тошнитъ, когда я подхожу къ нему близко. Если его кто назоветъ Сергѣемъ, а не Сергіемъ, нашъ князь сердится весьма серьозно, и принимаетъ это за вредное вольнодумство. Но что онъ человѣкъ неспособный на худое дѣло, и мягкій душою, въ томъ никто не сомнѣвается. Вотъ и случилось Сергію Юрьевичу, на какомъ-то юбилеѣ, отыскать трехъ такихъ же преклонныхъ мужей какъ онъ самъ и даже своихъ однокашниковъ. Лызгачовъ утверждаетъ, что эти четыре индивидуума состояли въ пажахъ при Аннѣ Іоанновнѣ; но Щелкоперовъ Симонъ говоритъ противное: по его отзыву, они всѣ стояли за правду при Петрѣ Великомъ, подъ начальствомъ князя Якова Долгорукова. Дѣло, впрочемъ, не въ ихъ прежней службѣ, а въ томъ, что бывшіе товарищи, признавъ другъ друга и проливши потоки слезъ (дѣло случилось въ концѣ обѣда, послѣ шампанскаго), условились съѣхаться въ имѣніи князя, провести тамъ недѣлю, и до сыта наговориться о старомъ времени. Они и съѣхались, и въ добавокъ случилось такъ, что я, т. е. Иванъ Ч--р--к--н--ж--н--к--въ, насильно вытащенный на охоту моимъ неукротимымъ другомъ Брандахлыстовымъ, по пути забрелъ въ тотъ же день на мызу Сергія Юрьевича.

Нельзя сказать, чтобъ вышепрописанные старцы были очень очарованы моимъ появленіемъ; по возрасту моему, я могъ бы зваться мальчишкою передъ ними. Но Сергій Юрьевичъ самъ же приглашалъ меня къ себѣ по пути съ охоты, самъ нахвалилъ мнѣ своихъ собакъ и свои болотныя пространства; вслѣдствіе всего этого пришлось пріобщить меня къ собранію однокашниковъ, и такимъ образомъ открыть новое поле для моихъ наблюденій. Я сталъ наблюдать, и, въ какіе-нибудь полчаса времени, убѣдился безъ труда, что четыре старца, связанные такой долгой жизнью, такими святыми воспоминаніями дѣтства, разыгрываютъ моральный квартетъ, поразительный своею нестройностью. Ни одинъ изъ нихъ не помолодѣлъ хотя на копѣйку, увидя себя въ кругу бывшихъ однокашниковъ. Всѣ они, не просидѣвши вмѣстѣ и одного утра, дошли до того положенія, о которомъ говоритъ Гоголь, то-есть до положенія друзей, не знающихъ о чемъ говорить, а только изрѣдка похлопывающихъ сосѣда по колѣну, и затѣмъ погружающихся въ молчаніе. Мое появленіе, стѣснившее ихъ на минуту, вслѣдъ затѣмъ ихъ обрадовало и облегчило; потому-что оказывалась настоятельная потребность въ человѣкѣ новомъ, за словомъ въ карманъ не ходящимъ. Немножко посидѣвъ съ надутыми губами, всѣ четверо обратились ко мнѣ, какъ къ увеселителю, защитнику отъ скуки; разговоръ пошолъ такой, за которымъ не стоило ѣздить, чуть не полсотни верстъ отъ столицы, и я, пользуясь выгодами моего положенія, произвелъ умственный обзоръ каждаго изъ моихъ собесѣдниковъ.

О князѣ Сергіи Юрьевичѣ я уже говорилъ довольно. Въ этотъ день онъ былъ молчаливъ и, какъ хозяинъ, огорчался тѣмъ, что столь отлично задуманный съѣздъ старцевъ не привелъ никого къ особливому веселью. Второй однокашникъ, заматерѣлый помѣщикъ --ской губерніи, мнѣ съ перваго раза понравился, какъ славный, здоровый, веселый старичина, раненый подъ Фершампенуазомъ, покинувшій карьеру почестей съ чиномъ гвардіи корнета, и готовый вновь сразиться съ коварнымъ французомъ, еслибъ это понадобилось. Онъ прибылъ на съѣздъ съ своей образцовой усадьбы, съ открытой душой и готовностью пировать; цѣлое утро пытался онъ разшевелить своихъ собесѣдниковъ но, не встрѣчая настоящаго сочувствія, сталъ надъ ними подсмѣиваться, даже звать ихъ каплунами, песочницами, угрюмыми чудачищами. Третій гость, генералъ-адъютантъ и начальникъ весьма важной части государственнаго управленія, совершенно походилъ на одряхлѣвшаго пиковаго короля, и даже по фамиліи звался Бардадымовъ; онъ слылъ за человѣка нехудого, дѣльнаго въ своемъ вѣдомствѣ; но, къ сожалѣнію, его величіе равнялось безпредѣльности суроваго океана. То былъ истинный старецъ съ достоинствомъ, ревниво хранящій это достоинство, и во всякомъ веселомъ словѣ видящій его нарушеніе. Но я твердо убѣжденъ, что съ Бардадымовымъ старые товарищи могли бы еще ладить, еслибъ въ ихъ средѣ не оказывалось четвертаго старца, самаго зловреднаго омерзительнаго, какъ по виду, такъ и по всей манерѣ обхожденія.

Этого зловредваго и омерзительнаго старика звали Петромъ Клементьевичемъ; фамиліи его я сразу не вспомню. Онъ казался очень старъ и сморчку подобенъ. Служа весь вѣкъ, онъ дотянулъ лишь до дѣйствительнаго статскаго, и кинулъ по необходимости свой якорь между членами какого-то совѣта, весьма неважнаго и никому негрознаго. Казалось бы, и то хорошо, особенно, когда намъ стукаетъ семьдесятъ лѣтъ, и въ перспективѣ остаются недолгіе годы, которые слѣдуетъ украшать важнымъ спокойствіемъ духа, въ соединеніи съ свѣтлою и здравой философіей. Но Петръ Клементьичъ не былъ доволенъ своимъ положеніемъ. Онъ глядѣлъ олицетворенной завистью, и отъ сквернаго взгляда его оловянныхъ глазъ сами мухи, казалось, падали и умирали. Бардадымову онъ завидовалъ больше всѣхъ, хотя, видитъ Богъ, бѣдному, величавому старцу-генералу, въ день прочитывающему до пятидесяти толстыхъ докладовъ и двухъ сотъ тонкихъ записокъ, завидовать было нечего. Затѣмъ онъ питалъ зависть къ Сергію Юрьевичу, какъ князю, свѣтскому жителю, владѣльцу славныхъ имѣній. Наконецъ гвардіи корнету Петръ Клементьнчъ тоже завидовалъ, съ порядочной долей ненависти. Чего онъ тутъ-то нашолъ завидовать, я не понимаю -- развѣ несокрушимому здоровью и веселости нрава? Но чаятельно мнѣ, что сіи лучшія сокровища старости не плѣняютъ людей въ родѣ Петра Клементьича. Старые сморчки, ему подобные, веселости душевной не дѣлятъ; что до здоровья, то они готовы получать почечуй, самый злостный и на всю жизнью, лишь бы ихъ не обошли но службѣ самой малой наградою.

Сѣли обѣдать, и обѣдъ начался довольно весело. Надо сказать читателю, что я воспитывался въ одномъ казенномъ заведеніи съ четырьмя старцами, только спустя около сорока лѣтъ послѣ ихъ выхода; вслѣдствіе того произошло сопоставленіе школьнаго быта древнихъ временъ съ бытомъ сравнительно новѣйшимъ. Къ удовольствію старцевъ и особенно отставного корнета, вся выгода была на сторонѣ древней исторіи. Въ древнее время мальчики учились мало, шалили до безумія и выходили въ свѣтъ здоровыми, храбрыми, весьма воспріимчивыми на дѣло дѣтинами. Въ мою эпоху, мы зубрили по тридцати предметовъ, забывали ихъ тотчасъ же вслѣдъ за экзаменомъ, и выходили невѣждами круглыми, да въ добавокъ съ хилымъ здоровьемъ, тонкими ногами и наклонностями къ болѣзнямъ спинного мозга. Въ древнее время начальство ужасно любило отодрать ученика, но дѣлало это съ какою-то веселою быстротою, спартанскими шуточками и безъ малѣйшаго злорадства: при мнѣ же наставники, хранившіе юность нашу, не трогали насъ пальцемъ, но поощряли шпіонство и безгласное подобострастіе. Эти противоположности подали поводъ къ сравненіямъ, шуткамъ и анекдотамъ; на короткое время всѣ хохотали и перебивали другъ друга, а отставной корнетъ почелъ долгомъ разсказать, какъ воспитанникъ Бардадымовъ, нынѣ генералъ и лице вліятельное, держалъ съ цѣлымъ классомъ закладъ о томъ, что, въ назначенный день, при солнечномъ сіяніи, не взирая ни на какія препятствія, три раза обойдетъ школьный садъ, не имѣя на себѣ ни панталонъ, ничего похожаго на панталоны. При такомъ нѣсколько игривомъ воспоминаніи, величаваго генерала покоробило; но онъ оправился, усмѣхнулся и выпилъ рюмку рейнвейна съ такимъ молодецкимъ видомъ, что даже я на него полюбовался.

Петръ Клементьичъ лишь одинъ ядовито осклабился и пустился опровергать справедливость анекдота.

-- Этого не могло быть, я не видалъ и не слыхалъ ничего подобнаго, сказалъ онъ: -- его высокопревосходительство, я живо помню, и въ дѣтствѣ отличался приличіемъ тона, безукоризненными...

-- Такъ что же по-твоему, я вру, что ли? добродушно брякнулъ помѣщикъ.-- И чего ты суешься съ высокопревосходительнымъ титуломъ? Мы сюда съѣхались не величаться; да и небольшой еще криминалъ въ томъ, что нашъ другъ когда-то, мальчишкой, прогулялся безъ панталонъ по саду!

Петръ Клементьевичъ слишкомъ хорошо зналъ, что криминала нѣтъ, и даже льстить сановнику не разсчитывалъ въ эту минуту, но онъ негодовалъ на веселость, которую дрянной корнетъ вносилъ въ кругъ высокихъ пирующихъ. Зная слабость Бардадымова онъ затронулъ ее своимъ протестомъ, и вельможа, почуявшій что-то въ родѣ ущерба своему достоинству, тутъ же съежился, замкнулся, принялъ видъ недовольный. Того только и хотѣлось зловредному старику. Новыми отрицаніями отпарировавъ всѣ вторженія балагура въ область веселыхъ воспоминаній, онъ замѣтилъ, что лучше будетъ набросить завѣсу на дѣла давняго ребячества, и сталъ почтительно разспрашивать генерала о какихъ-то проектахъ какого-то упрощенія, какой-то отчетливости по какому-то вѣдомству. Сановникъ вступилъ въ дѣловой разговоръ, пересталъ вслушиваться въ шутки отставного корнета, даже Сергію Юрьевичу что-то отвѣтилъ съ начальственною рѣзкостью, и остатокъ обѣда, вслѣдствіе того, кончился скучно, безъ общей бесѣды, хотя за столомъ сидѣло лишь пять человѣкъ, самая прекрасная цифра относительно застольныхъ собесѣдниковъ.

-- Ну, signori miei, сказалъ послѣ ликера корнетъ, отодвигая свой стулъ, и зажигая сигарку:-- или васъ всѣхъ троихъ петербургскіе недуги заполонили, или дорога сюда разтрясла потроха въ утробѣ вашей, только, друзья мои, даю вамъ честное слово, вы негодны ни къ какому порядочному употребленію!

-- М-м-мъ, иронически отозвался на это Петръ Клемеятьевичъ: -- выраженія оригинальны, хотя могутъ назваться немного рѣзкими...

-- И я съ своей стороны, признаюсь... поддержалъ его старый генералъ недовольнымъ тономъ.

-- Ну, ну, въ чемъ ты признаешься? спросилъ неукротимый корнетъ, улыбаясь:-- милые друзья мои, ужь если вамъ нравится распространять вокругъ себя величавое уныніе, такъ пожалѣйте хотя нашего новаго друга Ивана Александровича: у него смыкаются глаза, и онъ глядитъ на васъ не ласковѣе, чѣмъ мы въ школѣ взирали на нѣмецкаго учителя. Знаете что? Заляжемте лучше спать: я увѣренъ, что послѣ небольшого отдохновенія вы станете глядѣть повеселѣе!

-- Я не сплю днемъ, отвѣтилъ Бардадымовъ столь отрывисто, какъ будто бы командовалъ кавалерійской дивизіей.

-- Дурная привычка, очень дурная привычка, съ ядовитымъ смѣхомъ добавилъ Петръ Клементьевичъ.

-- Ну, такъ въ такомъ случаѣ не взыщите, сказалъ нашъ помѣщикъ, протягиваясь съ ногами на диванѣ: -- я этой дурной привычки держусь сорокъ пять лѣтъ, и не оставлю ея сегодня, тѣмъ болѣе, что ваши разговоры о докладахъ и канцеляріяхъ для меня не представляютъ никакой прелести.

И онъ тутъ же захрапѣлъ съ особеннымъ молодецкимъ присвистомъ.

-- Настоящій сынъ природы! не безъ ласковости замѣтилъ князь Сергій Юрьевичъ: -- дорого далъ бы я за то, чтобъ такъ скоро засыпать и дремать такъ сладко!

-- Не мѣшало бы, однако, нашему сыну природы, добавилъ Петръ Клемситьевичъ:-- немного побольше помнить о приличіяхъ.

-- Ну, ну, мы здѣсь старые товарищи, произнесъ генералъ Бардадымовъ, уступая лучшимъ инстинктамъ своей натуры.

-- Ваше высокопревосходительство! возразилъ Петръ Клементьевичъ, голосомъ непомѣрно нѣжнымъ и вкрадчивымъ: -- кто болѣе меня способенъ цѣнить благородство чувствъ вашихъ, болѣе гордиться той связью, которая еще въ дѣтскіе годы соединила меня съ лицами, составляющими, такъ сказать, украшеніе нашего отечества? Но всему есть границы и мѣра. Я не забываю дружбы, соединявшей наше дѣтство; но хорошо помню подвиги, заслуги моихъ бывшихъ друзей, и знаю то, что они кладутъ между нами нѣкоторую свѣтскую преграду. Передъ вами и княземъ я не лягу на диванъ, и не захраплю, какъ извощикъ: не подобострастіе удержитъ меня отъ этого, а законъ приличія. Забудьте этотъ законъ на минуту -- и что выйдетъ? Пріязнь станетъ для васъ докукою, школьное товарищество -- поводомъ ко всякому надоѣданію! Что вышло бы, напримѣръ, если бъ я, Петръ Клементьевъ Огуречниковъ, какъ и всѣ люди, имѣющіе нужду въ протекціи сильныхъ сановниковъ, на основаніи нашихъ дѣтскихъ воспоминаній, вздумалъ надоѣдать вашему высокопревосходительству какой нибудь служебной просьбой? Не были ли бы вы въ правѣ прогнать меня и еще отнестись ко мнѣ съ упрекомъ?...

-- Не былъ бы, не былъ бы въ малѣйшемъ правѣ, горячо возразилъ генералъ Бардадымовъ:-- и дверь моя всегда открыта, и кредитъ мой всегда къ услугамъ былыхъ товарищей! Приличіе, конечно приличіемъ, но никогда не забывалъ я того, что всѣ мы люди и всѣ мы связаны...

Только тутъ я понялъ, къ чему клонили медовыя рѣчи Петра Клементьича, и какъ искусно совершаетъ свои подступы этотъ великій, хотя сморчку подобный ловецъ человѣковъ. Онъ прослезился, и генералъ прослезился, и князь Сергій Юрьевичъ отеръ надушенымъ платкомъ свои очи. Запахъ пачули наполнилъ залу, и пока я отдувался, отплевывался, зажигалъ сигарку, сановникъ Бардадымовъ совершенно попалъ въ сѣти, ему разставленныя. Еще минута, и Петръ Клементьевичъ повѣдывалъ ему о томъ, какъ его когда-то обошли чиномъ, какъ ему не дали денегъ, о которыхъ онъ просилъ многіе годы, какъ совѣтъ, въ коемъ онъ засѣдаетъ, не представляетъ никакой перспективы для будущаго (въ шестьдесятъ девять лѣтъ отъ роду!) и какъ одно милостивое слово его высокопревосходительства... Тутъ я съ отвращеніемъ оставилъ комнату, и ушолъ въ какой-то тускло освѣщенный будуаръ, гдѣ и захрапѣлъ не хуже отставного нашего корнета.

Проснулся я весьма поздно.

-- Ступайте-ка пить чай, возглашалъ надъ моимъ ухомъ голосъ князя Сергія Юрьевича: -- коли вамъ не будетъ скучно сидѣть съ глазу на глазъ со мною!

-- А гости? спросилъ я съ недоумѣніемъ.

-- Давно уѣхали, отвѣчалъ хозяинъ: -- да и Богъ съ ними, сказать по совѣсти! Никогда не буду сзывать старыхъ товарищей! Петръ Клементьичъ сталъ придираться къ корнету, тотъ его изругалъ ругательски; генералъ надулся и велѣлъ закладывать лошадей... Ну, да что ихъ вспоминать, а поглядите, если этотъ старый сморчокъ не схватитъ чего нибудь по службѣ.

И дѣйствительно, въ прошломъ же октябрѣ, Петръ Клементичъ Огуречниковъ оставилъ совѣтъ, перешолъ на мѣсто съ превосходнымъ содержаніемъ, но, въ слѣдующемъ затѣмъ ноябрѣ, его стукнулъ кондрашка, и нѣтъ никакихъ надеждъ на изцѣленіе. Стоило ли послѣ этого тратить столько дипломатіи, и на старости лѣтъ уловлять людей въ свои сѣти?

IV.

Полнощная бесѣда съ пустынникомъ Буйновидовымъ, или кое-что интересное по поводу женщинъ и жантильничанья.

Недѣли двѣ тому назадъ, покорнѣйшій слуга моего читателя, досыта назѣвавшійся на пышномъ раутѣ (и чуть ли еще не на раутѣ графини Ирины Дмитріевны), заѣхалъ оттуда, въ весьма сумрачномъ расположеніи духа, къ знаменитому отшельнику Буйновидову. Такъ блистательные римскіе чудодѣи, послѣ торжественнаго симпозіума, направлялись бесѣдовать съ какомъ-нибудь мудрымъ Сенекой, а греческіе герои, поразивъ войско Пріама, и скушавши по цѣлому хребту жаренаго вола, шли держать совѣтъ съ сладкорѣчивымъ и хитроумнымъ Несторомъ. Разница состояла лишь въ томъ, что я имѣлъ на плечахъ не пурпурную хламиду, а чорный фракъ, шитый въ Лондонѣ да, сверхъ того, въ желудкѣ моемъ не только не имѣлось какой-либо сытной пищи, но, кромѣ сквернѣйшаго, жидкаго чая, выпитаго мною на раутѣ, ровно ничего не оказывалось. Буйновидовъ, хорошо зная, въ какомъ видѣ гости являются съ раутовъ, тутъ же велѣлъ подать ужинъ изъ холодной кулебяки, сыра, колбасы, ветчины, двухъ рябчиковъ, каплуна, сладкаго пирога и еще чего-то, не говоря уже о бутылкѣ портера, хересѣ и рюмкѣ водки. Покуда я утолялъ мой голодъ и, со свирѣпствомъ людей дурного тона, ругалъ всѣ дома, въ которыхъ утомленнаго путника отпускаютъ безъ ужиновъ, хозяинъ не тревожилъ меня разспросами; но чуть мое рвеніе ослабѣло, и на столѣ очутились однѣ бренныя крохи предложеннаго угощенія, онъ спросилъ меня: для какой потребы пріѣхалъ я такъ поздно, и почему видъ мой подобенъ суровому океану передъ осеннею непогодой?

На вопросъ такой я отвѣчалъ вопросомъ же.

-- Скажи мнѣ, премудрый и глубокомысленный пустынножитель, началъ я: -- скажи мнѣ, почему бы это, съ нѣкотораго времени, я, хорошо извѣстный тебѣ Иванъ Александрычъ, непомѣрно начинаю скучать въ женскомъ обществѣ? За исключеніемъ пяти или шести особъ самыхъ близкихъ и пользующихся общею любовью, я просто не могу видѣть дамы, не погрузясь тутъ же въ гнусное молчаніе, или не сказавъ чего-нибудь грубаго, такъ что потомъ самому станетъ стыдно. Прежде я былъ не таковъ: галантностью своею я превышалъ Анакреона, даже самого аббата Шолье и самъ ты не разъ говаривалъ мнѣ, что я не въ мѣру приношу жертвы женскому роду, достойному слезъ и смѣха. Откуда же произошла перемѣна? Самъ ли я устарѣлъ, или женщины измѣнились, или умъ мой, изощренный опытомъ, открылъ въ нихъ что-либо неподходящее? Открой мнѣ сію тайну, и облегчи меня, ибо съ нѣкотораго времени поведеніе мое болѣе прилично грязному индѣйскому факиру, нежели джентльмену, проживающему въ Европѣ. На прошлой недѣлѣ, наша красавица и отчасти муза, Лиди Геліотропова, встрѣтивъ меня на постоянной художественной выставкѣ, попросила меня кликнуть ея карету, доѣхать вмѣстѣ до ея дома, отобѣдать вдвоемъ и поговорить объ Италіи. Другой юноша замеръ бы отъ восторга, а я, дѣйствительно, вышелъ на улицу, поднялъ воротникъ пальто, кликнулъ своего кучера, и удралъ домой, со страхомъ озираясь, какъ будто бы за мной скакала конная погоня. На пикникѣ Дарьи Савельевны мнѣ пришлось ѣхать съ ея племянницей, прекрасною дѣвицей лѣтъ сорока, много разспрашивавшею меня про будущность Россіи, и о томъ, намѣренъ ли я поѣхать въ Америку для сраженія съ ужасными утѣснителями негровъ. Видишь что предметъ разговора могъ назваться дѣльнымъ, и спутница моя -- весьма великой умницей: а я всю дорогу дико молчалъ, и только замѣтилъ, что, по крайнему моему разумѣнію, большая часть американцевъ не заслуживаетъ вниманія. Почти тоже было и сегодня на раутѣ: разныя изящныя существа въ безмѣрныхъ кринолинахъ пытались вытянуть изъ меня свѣдѣніе о томъ, читанъ ли мною романъ "Князь Серебряный", а также, для какой потребы я отзываюсь, въ моихъ твореніяхъ, такъ, презрительно объ Эмсѣ, Ниццѣ, Карльсбадѣ, и даже о ce eher Baden-Baden? Казалось, какое обширное поле для остроумнаго разговора, съ оживленной тирадой по поводу хлыщеватости русскихъ путешественниковъ: но я только мычалъ, подобно престарѣлому князю Сергію Юрьевичу, и все думалъ объ ужинѣ, до того, что даже въ животѣ началось неприличное бурчаніе. Вотъ тебѣ факты, милѣйшій мой Буйновидовъ: а уже обсудить ихъ и извлечь изъ нихъ цѣлительное поученіе предоставляю я твоей, такъ давно всѣми признанной мудрости.

Пустынникъ нашъ, вслѣдъ за моими признаніями, покачалъ головою, и, по обыкновенію своему, началъ съ приговора нѣсколько рѣзкаго.

-- Если бъ люди всей вселенной, сказалъ онъ: -- спросили моего мнѣнія о томъ, что надо дѣлать съ женщинами, я имъ далъ бы совѣтъ такого рода: женщинъ, населяющихъ земной шаръ, за исключеніемъ небольшого числа хорошихъ стряпухъ, немедленно взвести на костеръ и предать сожженію, потому-что всѣ онѣ, начиная съ только что рожденныхъ, и кончая преклоннѣйшими старухами, заражены неисцѣлимой гангреной жантильничанъя!

Я хорошо зналъ, что первые приговоры моего друга всегда грѣшатъ небольшою суровостью; сообразилъ я, равнымъ образомъ, что если сжечь женщинъ, то и родъ человѣческій, пожалуй, отъ того потерпитъ, не упоминая уже о томъ, что, передъ сожженіемъ ихъ на кострѣ и во время сей операціи, поднимется такой гамъ и визгъ, что всѣ мы, почтенные мущины, пожалуй, оттого и оглохнемъ. Не скрылось отъ моей зоркости и то обстоятельство, что пустынникъ Буйновидовъ, обрекая женщинъ костру, впадалъ въ одну ошибку, со столь ненавистными и ему, и вамъ всѣмъ террористами прежней Франціи. Весьма легко на словахъ обречь умертвію столько-то сотъ тысячъ всякаго народа, но трудно предположить, чтобъ сія громада безропотно пошла на костеръ или протянула шеи; вѣрнѣе будетъ, что она сама, потерявъ терпѣніе, безъ жалости примется лупить своихъ гонителей, и тогда, вмѣсто величаваго ауто-да-фе, закипитъ такая потасовка, что лучшей и требовать невозможно {Обращаю вниманіе всѣхъ политическихъ людей на сію апоѳегму! Недавно, въ нашемъ клубѣ, Халдеевъ упрекалъ меня въ совершенномъ презрѣніи къ политическому міру и его интересамъ. Пускай же онъ прочтетъ эти строки, достойныя Маколея. Мнѣ кажется, что даже сентенція Монтескье едва ли... Но довольно: скромность имѣетъ свои законы, и я отдаюсь безъ страха на судъ современниковъ. Ч. }. Но приговоры Буйновидова тѣмъ несравненны, что въ нихъ постоянно, подъ цѣлымъ хаосомъ чепушищи, таится дорогое зерно истины; отъ онаго зерна вырастаетъ цѣлое курьозное растеніе, а изъ растенія того мудрый слушатель выдѣлываетъ себѣ нить для странствованія въ лабиринтѣ своихъ сомнѣній. Такой нитью было для меня слово жантильнтанъе. Я чувствовалъ, что мой Сенека и Одиссей-отшельникъ ударилъ заступомъ въ надлежащее мѣсто, и что струи живой воды немедленно хлынутъ изъ отверзтія, имъ пробитаго. Вслѣдствіе того, я удержался отъ всякихъ околичностей или возраженій, и только потщился направить вдохновенное краснорѣчіе моего друга такъ, чтобъ оно касалось самой сущности вопроса, безъ всякаго отклоненія къ какимъ-либо причудамъ.

-- Я вижу, что тебя поразило сіе новое слово -- жантильничанье! началъ прозорливый пустынножитель.-- Оно выражаетъ фактъ, въ высшей степени пагубный, существующій весьма давно, но получившій полное и зловредное развитіе лишь посреди современнаго намъ общества. Ни ассійрійцы, ни египтяне, ни древніе греки, ни даже римляне худшей эпохи не позволяли женщинамъ жантильничать, и сами женщины упомянутыхъ народовъ не чувствовали въ томъ надобности. Напротивъ того, у древнихъ (я не ссылаюсь на источники, это повело бы насъ слишкомъ далеко) съ идеей женщины-дочери, женщины-супруги, женщины-матери, женщины хозяйки соединилось нѣчто строгое, серьозное и какъ бы благоговѣйное! Создавая своихъ лучшихъ героинь, поэты древняняго міра сочли бы за позоръ придать имъ нѣчто вертляво-приторное, игрушечное, дешево-граціозное и, однимъ словомъ, жантильное. Антигона не зачесывала волосъ по образу преподлой госпожи Помпадуръ а Андромаха не дѣлала глазокъ Гектору, даже будучи его невѣстою. Позднѣйшіе вѣка испортили все это. Ты, можетъ быть, не позабылъ, какъ я, въ нашемъ клубѣ, доказывалъ, что современная женщина, благодаря своей страсти къ нарядамъ, идетъ не къ эмансипаціи, а къ безнадежному рабству. Рабство сіе, начавшееся еще въ среднихъ вѣкахъ, нынѣ усиливается, а жантильничанье женщинъ есть одинъ изъ его результатовъ. Скажи-ка ты какой-нибудь лучшей петербургской красавицѣ, что она подобна римской матронѣ, и что видъ ея повергаетъ тебя въ область серьозно-благоговѣйныхъ помышленій о святости домашняго очага! Если она не засмѣется тебѣ подъ носъ и не сочтетъ тебя низкимъ книжникомъ, то пусть запретятъ мнѣ прозываться именемъ Буйновидова, столь почтеннымъ для всѣхъ друзей мудрости! Откуда же происходитъ такое извращеніе мнѣній? Почему женщина нашего времени считаетъ, какъ бы за позоръ, возбужденіе мыслей серьозныхъ и строгихъ? Отъ собственнаго жантильничанья, и отъ потворствъ гнуснаго свѣта, который внѣ жантильничанья не различаетъ никакихъ добрыхъ качествъ въ женщинѣ?

Тутъ нашъ мудрый пустынножитель выпилъ рюмку водки, перевелъ духъ, а затѣмъ сталъ продолжать свою импровизацію.

-- Ты вѣтренъ и поглащенъ интересами міра, Иванъ Александровичъ, но въ тебѣ имѣется зоркость взгляда, а что еще лучше -- смѣлость духа. Ты всегда готовъ назвать свинью свиньею, вора воромъ, мальчишку мальчишкой и каналью канальей, хотя бы вся вселенная за то полезла на тебя съ поднятыми кулаками. Вслѣдствіе того, я приглашаю тебя обратить умственное око на нравственное состояніе всѣхъ женщинъ нашего времени и, особенно, женщинъ петербургскихъ. Не правда ли, что сіи созданія, прежде всего на свѣтѣ, вмѣняютъ себѣ въ обязанность привлекать къ себѣ взоры человѣка рядомъ кривляній, подобно тому какъ обезьяна разными штуками тщится приковать съ себѣ вниманіе наше? Взгляни на маленькую дѣвочку, или скорѣе, дѣву-младенца (ибо я люблю слогъ возвышенный, пищу сердца избраннаго) -- уже и сія пичуга, ростомъ непревышающая графина съ водкою, принимаетъ позы интересныя, устремляетъ на тебя взоры нескромные! Въ публичныхъ заведеніяхъ, пансіонахъ и иныхъ мѣстахъ, жантильничанье поставляется превыше всего, сказываясь то поддѣльно-ребяческими манерами, то низко-романическими закатываніями глазъ, то пожираніемъ мѣла, либо грифеля! Надо обращать на себя вниманіе человѣковъ; обращать на себя вниманіе, во что бы то ни стало, обращать его чѣмъ угодно -- интереснымъ зеленоватымъ цвѣтомъ лица, таліей въ охватъ четырехъ пальцевъ, ногою, сдавленной до безобразія, наивностью рѣчи, безобразнѣйшей всякаго педантизма. Зевсъ олимпійскій! и это занятіе женщины, сего прирожденнаго друга и товарища дней нашихъ! Что сказалъ бы ты о товарищѣ и пріятелѣ, который бы, встрѣчаясь съ тобою, началъ передъ тобой ломаться, хвастаться своей таліей, показывать тебѣ свою ногу въ узенькомъ лаковомъ сапогѣ, или усъ, кончающійся завиткомъ, довольно красивымъ? Ты велѣлъ бы вытолкать такого друга на улицу, и -- прибавляю отъ себя -- ударилъ бы его билліарднымъ кіемъ по затылку. Но довольно, накинемъ завѣсу на все это извращеніе человѣческой природы!...

-- Убѣдившись, такимъ образомъ, въ приковываніи къ себѣ людского вниманія, наша современная женщина вступаетъ въ свѣтъ, выходитъ замужъ, родитъ дѣтей, становится членомъ семьи и общества. Что же? Отстала она отъ жантильничанья? успокоилась она, достигнувъ семейнаго поприща? Нисколько, нисколько, безцѣнный мой Иванъ Александровичъ! Скажи мнѣ по совѣсти, между всѣми извѣстными тебѣ женщинами, много ли находится такихъ, къ которымъ мы можемъ относиться по житейскимъ дѣламъ какъ къ другу, товарищу и доброму пріятелю? Ты качаешь головою -- и это помахиваніе главой для меня краснорѣчивѣе всѣхъ отвѣтовъ. Много ли ты знаешь супруговъ, которые, въ трудную минуту жизни, стремятся обсудить свое положеніе съ той особой, которая ими избрана, какъ спутница на жизненномъ поприщѣ. Весьма немного, отвѣчаешь ты, и я тебѣ вѣрю. Для безмѣрнаго большинства женщинъ, всякая серьозная супружеская конфиденція есть или тягость, или поводъ къ жантильничанью. Дѣльнаго слова, мудраго совѣта, примѣра душевной твердости вы отъ женщинъ не дождетесь. Мало того, онѣ такъ преданы жантильничанью, что самый ихъ складъ ума приходитъ въ какое-то смутное положеніе при всемъ спокойномъ и разсудительномъ! Ты прежде любилъ бесѣдовать съ женщинами. Скажи же мнѣ, были ли бесѣды эти тѣмъ, чѣмъ должна быть мудрая бесѣда? Обиловали ли они всестороннимъ обсужденіемъ предмета, спокойствіемъ взгляда и изложенія, наконецъ простой логической послѣдовательностью? Увы! ты снова качаешь головою! Нельзя служить двумъ началамъ -- нельзя жантильничать и, въ то же время, трезво глядѣть на событія жизни нашей. Женщину не интересуетъ предметъ, говоря о которомъ, невозможно вскрикивать, безъ толка улыбаться, ахать и представляться изумленной. Гдѣ же выискать предметъ разговора, пригодный для такой акробатической бесѣды?...

-- И не думай, достойный мой другъ, чтобъ жантильничанье было лишь достояніемъ женщинъ свѣтскихъ, положимъ даже вертопрашныхъ. У извѣстной тебѣ писательницы Анны Брандахлыстовой, какъ сказали мнѣ, собирается кругъ женщинъ, не совсѣмъ пріятной, даже нѣсколько противной наружности, но мудрыхъ. Иныя изъ нихъ пишутъ стихи, другія слушаютъ лекціи, третьи много думали о правахъ женщинъ, почти всѣ курятъ табакъ и поглощаютъ русскіе журналы. Желая, хотя разъ въ моей жизни, увидѣть женщинъ глубокомысленныхъ, враждебныхъ жантильничанью, я однажды принялъ приглашеніе Анны Егоровны посѣтилъ ея гостиную около одиннадцати часовъ ночи -- часъ для меня не совсѣмъ обычный. Я даже позаимствовалъ у Пайкова фракъ, и надѣлъ оный, хотя моему животу оттого было холодно, а куликообразныя фалды одежды казались мнѣ гнусны. Но что же нашолъ я, въ награду всѣхъ жертвъ, мною принесенныхъ? Увы! я нашолъ не ареопагъ мудрыхъ женщинъ, а компанію крикливыхъ созданій, исполненныхъ жантильничанья самаго пагубнаго, педантическаго, семинарскаго! До сихъ поръ не могу забыть я рѣчей этихъ несовсѣмъ опрятныхъ сивиллъ, ихъ рѣзкихъ и вычурныхъ мнѣній. Самые простые вопросы произносились и сказывались такъ, что морозъ у меня пробѣгалъ по кожѣ! Одна муза упрекала меня въ томъ, что я игнорирую существованіе женщинъ! Другая сообщала, что мои воззрѣнія честны, но ведутъ къ ретроградности! Третья сожалѣла о томъ, что не можетъ достойно алифквировать моихъ заслугъ на аренѣ философскаго мышленія! Выслушавъ эти ужасы, я, не безъ нѣкотораго гнѣва, сталъ прощаться съ госпожей Брандахлыстовой. "Остантесь еще на полчаса", сказала она мнѣ, когда мы очутились одни около двери. "Нѣтъ, и тысячу разъ нѣтъ!" отвѣчалъ я сурово: "женщины, представляющіяся моему взору, суть не женщины, а страшилища! Такихъ рѣчей я не привыкъ слушать, такія выраженія возмущаютъ всю глубину моего внутренняго созерцанія! Если выбирать изъ двухъ золъ меньшее, то я между женщинами учоными и женщинами вертопрашными выбираю послѣднихъ. Я не люблю французскихъ духовъ. Употребленные въ большомъ количествѣ, сіи духи приторны, даже скверны. Но и французскіе духи въ непомѣрномъ количествѣ лучше розовой мусатовской помады, съ примѣсью семинарской махорки!!!"

-- Буйновидовъ! возгласилъ я на этомъ мѣстѣ импровизаціи -- ты великъ, какъ пирамиды Египта, и мудръ какъ самый ядовитый изо всѣхъ зміевъ! Выпей еще рюмку настойки, дабы поддержать въ себѣ сіе дивное краснорѣчіе!

Но пустынникъ отказался отъ настойки.

-- У кого душа исполнена гнѣвомъ на заблужденія людскія, сказалъ онъ:-- тотъ не пущается въ возбужденіи краснорѣчія питейными путями. Но кончимъ съ Анной Брандахлыстовой и ея жрицами, непримѣтнымъ кружкомъ, не заслуживающимъ долгаго вниманія. Подобно орламъ, взлетимъ на иную высоту, съ которой раскроются передъ нами дальнѣйшіе пороки женскаго рода. Замѣчалъ ли ты, Иванъ Александровичъ, одно весьма странное обстоятельство въ вашей житейской сферѣ? Два человѣка, три человѣка, десять человѣкъ мужескаго пола сходятся между собою, живутъ въ одномъ домѣ, видаются безпрестанно, ведутъ вмѣстѣ дѣла, и весьма часто живутъ, не только въ полномъ согласіи, но сплетаются между собой тѣсною дружбою. Нашъ чернокнижный клубъ считаетъ десятки членовъ, питающихъ другъ къ другу почти братское расположеніе. На корабляхъ, во время долгаго плаванія, моряки живутъ ладно и спокойно. Говорятъ даже, что въ домѣ умалишенныхъ мужчины ведутъ пріязнь между собою. Но отчего же повсюду, гдѣ сходятся или вмѣстѣ живутъ женщины, не говорю уже въ числѣ десяти, а трехъ или четырехъ, не только никогда нѣтъ помина о дружбѣ, но нѣтъ даже согласія, нѣтъ даже самаго простого спокойствія? Женщина почти никогда не дружится съ другой женщиной,-- это вѣрно и раскрыто первѣйшими наблюдателями нравовъ. Женщина, живущая съ двумя другими женщинами, неминуемо съ ними поссорится или, вѣрнѣе, будетъ вздорить ежеминутно, причемъ всѣ три будутъ жаловаться, грызться и считать себя несчастнѣйшими существами. Отчего это происходитъ? Опять-таки отъ гангрены жантильничанья. Думая лишь о приковываніи къ себѣ вниманія и вниманія мужчинъ, современная женщина не имѣетъ ни времени, ни охоты подумать о своихъ обязанностяхъ къ особамъ своего пола. Для нея всякая другая женщина, если не соперница и помѣха, то существо безличное, незанимательное, дрянное, о нихъ разсуждать и заботиться не стоитъ. А при такомъ взглядѣ, можетъ ли зародиться то, что составляетъ, такъ сказать, цементъ общежитія, то-есть умѣнье уживаться съ людьми, снисходительное отношеніе къ чужимъ слабостямъ, способность извлекать все лучшее изъ существъ, съ которыми сходишься? Ты не одобрилъ моего мнѣнія по части сожженія всѣхъ женщинъ на кострѣ, и я самъ готовъ сознаться, что эта мѣра имѣетъ въ себѣ нѣчто, можетъ быть, немного крутое, но чувствуешь ли ты, что большинство женщинъ не будетъ протестовать противъ костра, лишь бы только имъ самимъ было обезпечено исключеніе отъ казни? А затѣмъ, по ихъ идеѣ, остальныхъ женщинъ жечь можно и даже полезно. Это все или соперницы или непріятельницы, во всякомъ случаѣ созданія ничтожныя и для насъ, избранницъ, ни на что ненужныя!

-- Слушая меня, ты, можетъ быть, подумаешь, что жантильничанье есть принадлежность женщинъ юныхъ, первою задачей жизни считающихъ необходимость нравиться мужчинамъ. О, горе мнѣ! ты ошибаешься жестоко. Даже не мечтая объ эфектѣ на мужчинъ, даже отказываясь отъ способности нравиться (что случается весьма нескоро), наша женщина нисколько не развязывается съ жантильничаньемъ: язва все таже, хотя признаки недуга нѣсколько измѣнились. Мы убѣгаемъ старыхъ дамъ, старыхъ дѣвъ. Почему мы ихъ убѣгаемъ? Или потому, что у нихъ нѣтъ красоты? Но Лызгачовъ лицомъ сходенъ со старой лошадью, фіолетовый носъ Копернаумова не принадлежитъ къ прелестнымъ произведеніямъ природы: отчего же мы не избѣгаемъ ни Копернаумова, ни Лызгачова? Или оттого что они стары? но старецъ Митрофановъ и старецъ Максимъ Петровичъ составляютъ услажденіе наше. О, другъ мой, мы убѣгаемъ старыхъ женщинъ и старыхъ дѣвъ черезъ ихъ жантильничанье, черезъ ихъ закоренѣлую манеру привлекать къ себѣ вниманіе человѣка всѣми незаконными путями. Прошло время рѣзвости и красоты, онѣ замѣняютъ все это интригами, претензіями, а больше всего жалобами. Нѣтъ пожилой женщины, которая не имѣла бы въ запасѣ, для пуганія своихъ собесѣдниковъ, цѣлой сотни печальныхъ разглагольствованій. Слушая сихъ особъ, подумаешь, что шаръ земной распадается и люди живутъ лишь затѣмъ, чтобы строить пакости другъ другу. Я самъ, какъ ты знаешь, держусь философіи мрачной, въ доброту людскую не вѣрю, сердце имѣю грозное, и въ моихъ приговорахъ людямъ жестокъ отчасти; но жалобъ на судьбу и плаванья (особенно съ интересной цѣлью) я не допускаю и не сношу. Мой кодексъ жизни коротокъ. Надулъ тебя какой-нибудь мерзавецъ, постарайся его поймать и прибить палкой по головѣ крѣпко. Твой другъ оказался неблагодарнымъ, отвернись отъ него и перейди къ другимъ занятіямъ. Пристукнуло тебя какое-нибудь нездоровье, позови доктора, сожми зубы, терпи, молчи и не надоѣдай собратіямъ. Вотъ и все -- жалобы и вся подходящая къ нимъ мерзость недостойны человѣка, и женщина должна презирать ихъ, а не жантильничать ими подъ старость.

-- Сказать ли тебѣ, Иванъ Александровичъ? Есть пожилыя женщины, какъ бы застрахованныя отъ бѣдъ, недуговъ и житейскихъ непріятностей; казалось, имъ-то бы слѣдовало глядѣть на міръ ясными глазами и благодарить Бога... но онѣ, даже онѣ... также жантильничаютъ! Можетъ быть тебѣ приходилось встрѣчаться съ моей тетушкой Агаѳоклеей Ѳедоровной, кою я считаю за нѣкоторую, такъ сказать, рѣдкую игру природы. Эта особа, въ семьдесятъ лѣтъ отъ роду, читаетъ безъ очковъ, на ночь кушаетъ гуся съ капустой, денегъ накопила пропасть, никогда не хвораетъ, всѣми любима и почитаема. Не зная, съ какой стороны подходить съ жалобами на судьбу, но, тѣмъ не менѣе, не отказываясь отъ жантильничанья, что же выдумала моя старушка? Ей все грустно, а жизнь ея -- борьба съ тоскою. И какихъ видовъ грусти не выдумаетъ Агаѳоклея Ѳедоровна, особенно послѣ обѣда изъ десяти блюдъ, не безъ кислыхъ щей и кулебяки. То ей просто какъ то грустно; то ее мучитъ какое-то тревожное состояніе -- ужь не предчувстіе ли? Въ слѣдующій разъ, у нея какая-то безотчетная тоска (еще бы отчетная! замѣтилъ я, и былъ обруганъ); еще черезъ день, на сцену является совсѣмъ особенное уныніе, а третьяго дня даже услыхалъ про уныніе, доходяще до какого-то отчаянія! Тутъ ужь я даже не вытерпѣлъ, хотя ротъ мой былъ наполненъ великолѣпнымъ блиномъ (у Агаѳоклеи Ѳедоровны всегда блины по субботамъ). "Бога вы не боитесь, тетушка!" сказалъ я съ негодованіемъ: "ужь накликаете вы на себя, въ самомъ дѣлѣ, что нибудь прегадкое! Вѣдь вы просто жантильничаете съ вашей грустью и всѣми уныніями. Вотъ я еще не проглотилъ второго блина, а вы кончаете четвертый; у меня вчера поясница болѣла, а вы отъ рожденія не видали ни одного доктора, и, кромѣ кастороваго масла по временамъ, никакихъ лекарствъ не признаете. Откуда же тутъ взяться безотчетной грусти, и для чего это вамъ охота пришла говорить про такую чертовщину, да еще за обѣдомъ!..."

На этомъ мѣстѣ нашъ пустынножитель внезапно прекратилъ свою импровизацію. Въ отдаленной передней часы ударили два раза.

-- Какъ? уже два часа? произнесъ онъ, изобразивъ на лицѣ своемъ и ужасъ и негодованіе.

-- Ровно два, отвѣтилъ я, справясь и со своей луковицей, на дняхъ доставленной мнѣ изъ Лондона, но по огромности своей не лезущей въ жилетный карманъ.

-- Два часа по полуночи! опять сказалъ пустынникъ.

-- Надѣюсь, что не по-полудни, замѣтилъ я:-- однако, кончай съ Агаѳоклеей Ѳедоровной.

-- Пошолъ вонъ, Иванъ Александрычъ! вдругъ произнесъ пустынножитель съ невыразимымъ свирѣпствомъ.-- Удались, удались, и не возбуждай болѣе моего гнѣва! Какъ! въ два часа, въ два часа ночи -- я, пустынный философъ, не сплю и держу бесѣду, подобно свѣтскому вертопраху! Уже двадцать восемь лѣтъ какъ не происходило со мной подобнаго безобразія. Я не говорю болѣе ни слова, до слѣдующаго утра ты мнѣ врагъ. Ты развратитель честныхъ людей -- иди прочь! Семенъ, проводи Ивана Александрыча съ лѣстницы. Дай его кучеру стаканъ водки -- пускай онъ напьется и вывалитъ на тумбу своего безпутнаго барина! Запереть всѣ двери, замкнуть ставни, чтобъ немедленно все вокругъ меня погрузилось въ безмолвіе. Ступай, ступай, извергъ, не даю тебѣ руки и не я прощаюсь съ тобою!

1862.

V.

Мое приключеніе съ двумя безпріютными скитальцами города Петербурга.

Знаетъ ли мой высокопрозорливый и благороднѣйшій читатель объ одномъ изъ весьма немалыхъ чудесъ города Петербурга, то-есть о томъ, что въ этомъ красивомъ и поглощающемъ деньги городѣ, не взирая на его комфортъ и кажущееся богатство, почти ежедневно въ зимнюю пору (и особенно около праздниковъ) -- почти ежедневно, говорю я, появляются цѣлые десятки, иногда сотни безпріютныхъ страдальцевъ? Вижу, вижу, къ чему онъ клонитъ, нечестивецъ -- на этомъ мѣстѣ перебиваетъ мою рѣчь чиновникъ Корыстолюбовъ -- опять онъ намѣревается слупить съ меня кое-что на пріюты или тамъ на призрѣніе разныхъ салопницъ, заслуживающихъ одного презрѣнія!

-- Ну, меня-то не проведешь, какъ ни пой Лазаря, добавляетъ съ своей стороны огорченный землевладѣлецъ Тарарыкинъ.

-- Съ меня-то ты не получишь ни обола, въ свою очередь (застегивая сюртукъ наглухо) произноситъ Волдыревъ, директоръ акціонерной компаніи: -- надоѣли мнѣ эти мягкосердые попрошайки до злого горя. Сегодня на школу, завтра на нуждающихся учоныхъ, послѣ завтра на пьяныхъ музыкантовъ... Нѣтъ, слуга покорный, проваливай себѣ лучше съ своими безпріютными!

Такъ огорошили меня, на первыхъ же строкахъ статьи, трое изъ моихъ усерднѣйшихъ читателей. Да остановитесь же, ради самого Бога, мои противники филантропіи! Выслушайте въ чемъ дѣло, а уже затѣмъ устремляйте на меня громы вашего негодованія! Бей, но только слушай, говорилъ Ѳемистоклъ Эврибіаду, а можетъ быть Сократъ Аристофану. За что же вы, безцѣнные цѣнители моего таланта, поднимаете на меня гоненіе, не выслушавъ предварительно моей рѣчи? Я вовсе не филантропъ. Я никогда не надоѣдалъ вамъ подписками на салопницъ, зная, что одни салопы вашихъ супругъ, поглощая гибель дорогой матеріи, васъ самихъ ввергаютъ въ безденежье. Если вашимъ дочкамъ просторно и прохладно въ ихъ непомѣрныхъ кринолинахъ, за-то вамъ жутко: вы сама стѣснены кругомъ и едва духъ переводите. Все это я знаю хорошо. Я самъ съ яростью отвергаю всѣ предлагаемые мнѣ билеты на благотворительные спектакли. Воззванія къ моему кошельку уже давно я встрѣчаю злобнымъ, ядовитымъ и мефистофельскимъ смѣхомъ. Не дальше, какъ въ прошломъ сентябрѣ, проживая на своей мызѣ --ской губерніи, я получаю отъ нашего станового пристава пакетъ офиціальнаго вида, и, развернувъ его, сталъ свирѣпѣе всякаго леопарда. Лызгачовъ, въ ту пору гостившій у меня, поспѣшилъ выхватить бумагу изъ моихъ рукъ, и прочелъ ее громко. Въ бумагѣ сей, писанной циркулярно, уѣздный предводитель приглашалъ помѣщиковъ нашего околотка открыть свои денежные сундуки и принести жертвы въ пользу какой-то русской консерваторіи. И очень красно писалъ, разбойникъ, ужь такое бойкое перо у его письмоводителя! Музыка, дескать, составляетъ одно изъ благороднѣйшихъ искусствъ, даже какъ бы отраду жизни, а русскій дворянинъ всегда идетъ впереди всѣхъ, и весь образованный міръ признаетъ, какъ полезно имѣть въ Петербургѣ разсадникъ артистовъ пѣнія. Заговорилъ даже, хитрецъ, о нашемъ времени прогреса и благихъ начинаній! Тутъ же находился и списокъ дворянамъ, графа для занесенія суммъ изъ нашихъ сундуковъ и суммъ, пожертвованныхъ на консерваторію. Пока я пыхтѣлъ и готовился разразиться гнѣвомъ, Лызгачовъ пробѣжалъ денежную графу: въ ней стояли лишь два съ полтиной отъ помѣщицы Ерундищевой; всѣ остальные мои сосѣди написали только: "читалъ", "читалъ", или "читалъ съ удовольствіемъ!" Это меня успокоило и увеселило. Я тутъ же далъ сотскому полтинникъ, и прогналъ его съ моей мавританской виллы.

Вотъ, дорогой мой читатель, какъ поступаю я, съ нѣкоторыхъ поръ, по части вызововъ къ пожертвованіямъ въ пользу общую! Неужели же и послѣ этого ты будешь способенъ подумать, что я намѣреваюсь содрать съ тебя что нибудь на безпріютныхъ страдальцевъ? Успокойся, эти безпріютные страдальцы, можетъ быть, богаче насъ съ тобою. Во всякомъ случаѣ они нуждаются не въ подаяніи, даже не въ благотворительной подпискѣ. Правда, они скитаются по стогнамъ столицы нашей, но скитаются не въ слѣдствіе бѣдности. Имъ дѣйствительно нуженъ кровъ и пріютъ, но они готовы расплатиться за эти блага чистыми деньгами, безъ малѣйшаго скалдырничанья. А между тѣмъ у нихъ нѣтъ ни пріюта, ни крова! Тутъ-то мы и договорились до сущности дѣла, коснулись истиннаго петербургскаго чуда -- чуда непослѣдняго въ натекъ городѣ, обильномъ всякими чудесами. Разскажите-ка вы лондонцу, парижанину, берлинцу -- да что: я привожу столичныхъ сибаритовъ!-- разскажите вы какому-нибудь обитателю темнаго города Безансона, что у насъ, въ Петербургѣ, съ толстымъ бумажникомъ въ карманѣ, можно цѣлыя сутки и болѣе остаться безъ крова; онъ засмѣется вамъ въ лицо, и сочтетъ васъ, коли не сѣвернымъ варваромъ, то ужь навѣрно сѣвернымъ сквернымъ вралемъ преглупаго сорта. А между тѣмъ оно вполнѣ справедливо. Пріѣхавши въ городъ Безансонъ, даже въ какой-нибудь городокъ Вартбургъ, вы, черезъ десять минутъ послѣ въѣзда въ городскія ворота, видите себя подъ кровлей, въ чистой комнатѣ, на свѣжей постели. Душа ваша наполнена сладкимъ сознаніемъ того, что, съ основанія гостивицы, вами занятой, ни одна блоха въ ней не прыгала, подобно рѣзвой антилопѣ, и что встрѣтиться во время сна съ гнуснымъ клопомъ такъ же невозможно, какъ открыть семью плезіосауровъ около вашего дорожнаго чемодана. А въ Петербургѣ, нашей сѣверной столицѣ, такъ ли оно? дозвольте спросить васъ. Всегда ли утомленный путникѣ находитъ себѣ сносный пріютъ въ нашемъ, но видимому, столь щеголеватомъ городѣ? И кому изъ пріѣзжихъ людей не приходилось, вмѣсто отдыха на свѣжей постели, съ проклятіями объѣзжать петербургскія улицы, объѣзжать ихъ не для увеселенія, объѣзжать ихъ не туристомъ, а изнеможеннымъ, взбѣшеннымъ, доведеннымъ до отчаянія, въ полномъ смыслѣ слова, безпріютнымъ страдальцемъ?

У всякаго мыслителя есть своя спеціальность. Антропофаговъ дуетъ препламенныя статьи о томъ, какими путями даровать современной французской имперіи свободу и неслыханное благосостояніе. О существованіи этихъ статей въ Парижѣ и не подозрѣваютъ, но тѣмъ не менѣе я чту политическія дарованія Антропофагова. Пайковъ цифрами доказываетъ, что выкупныя облигаціи должны покупаться съ огромной преміей, и я считаю Пайкова мудрымъ экономистомъ. Моя спеціальность несравненно проще. По званію Петербургскаго Туриста, я держу себя вдалекѣ отъ глубокихъ умствованій. Не скрываясь ни передъ кѣмъ, я сознаюсь, что для меня вопросъ о томъ -- доведется ли мнѣ когда-либо сидѣть въ театрѣ, не дыша отвратительнымъ, раскаленнымъ воздухомъ, кажется интереснѣе задачи о томъ, созрѣли мы, или не созрѣли. Если бъ какой-нибудь умный трактирщикъ изобрѣлъ средство кормить одинокихъ и небогатыхъ людей Петербурга обѣдомъ, чистымъ и дешовымъ, въ то же время я предпочелъ бы дружбу сего торговца дружбѣ перваго изъ политическихъ мудрецовъ нашей столицы. При такихъ прозаическихъ, копеечныхъ, будничныхъ стремленіяхъ, мудрено ли, что я не возлагаю никакихъ надеждъ на всѣ проекты нашихъ земскихъ банковъ, но весьма интересуюсь тѣмъ, подешевѣютъ ли петербургскія квартиры вслѣдствіе того, что количество богатаго городского населенія убавилось? Господинъ N. учреждаетъ новую газету, и я противъ нея ничего не имѣю, и не желаю ему зла, но сочувствіе мое къ ней крайне слабо. Предположимъ же теперь, что господинъ N., раздумавши издавать газету, вознамѣрился открыть гостиницу для пріѣзжающихъ -- гостиницу пріятную, пристойную, съ вкуснымъ табльд'отомъ и чистыми постелями; я радостно привѣтствовалъ бы такое предпріятіе, и сталъ бы въ ряды его ревностнѣйшихъ хвалителей. И въ томъ нѣтъ ничего удивительнаго. Даже самые финансисты, составляющіе проекты земскихъ банковъ, отлично знаютъ, что опрятный обѣдъ за недорогую цѣну можетъ состояться, если за эту мысль ухватится человѣкъ знающій. Равнымъ образомъ ежедневныхъ газетъ, въ родѣ газеты господина N., всегда было и будетъ достаточно: между тѣмъ, какъ въ томъ же городѣ Петербургѣ, со дня его основанія и до сей поры, не существовало и не существуетъ даже одной благопристойной гостиницы для пріѣзжающихъ.

Весьма недавно еще, въ концѣ истекшаго декабря мѣсяца, мнѣ понадобилось встрѣтить московскій поѣздъ на станціи Николаевской желѣзной дороги. Кончивъ свое дѣло и увидавшись съ кѣмъ слѣдуетъ, я поѣхалъ домой, и дорогою обогналъ извощичью карету, нагруженную чемоданами; въ каретѣ сидѣли мужчина и женщина, съ лица какъ будто мнѣ знакомые. Черезъ два часа я опять выѣхалъ изъ дома, и около Конюшенной снова встрѣтилъ ту же карету, съ тѣми же чемоданами и тѣми же двумя странниками. Еще черезъ два часа довелось мнѣ ѣхать по Большой Морской, и что же? Та же карета, съ тѣмъ же грузомъ, снова у подъѣзда ***ской гостиницы; но должно быть нумеровъ не было, или помѣщеніе оказывалось подлымъ, ибо кавалеръ отчаянно ругался съ привратникомъ, а дама, совершенно изнурившись, дремала. День стоялъ страшно сырой и скверный, съ лошадей валилъ паръ: видно было, что между двумя нашими послѣдними встрѣчами, большая часть городскихъ улицъ обозрѣвалась понапрасну. Мнѣ некогда было остановиться: я торопился по дѣлу. Кончивши всѣ утреннія занятія, и затѣмъ отобѣдавъ у Халдѣева, я вновь очутился на улицѣ, уже при свѣтѣ романтическаго мѣсяца, и что же? Будто на смѣхъ, около Исакіевской площади снова повстрѣчалась мнѣ та же самая, столь часто упоминаемая карета съ чемоданами. Тутъ уже невыразимая жалость проникла мое сердце, жалость къ бѣднымъ извощичьимъ клячамъ, жалость къ изнуренному возницѣ, жалость къ обоимъ пріѣзжимъ, какъ казалось доведеннымъ до изступленія. Господинъ со знакомой физіономіею на половину высунулся изъ окна, и какъ бы раздумывалъ, не покончить ли ему съ жизнью, бросившись головой на мостовую, мѣстами непокрытую снѣгомъ! Когда я поравнялся съ экипажемъ и лунный лучъ озарилъ немного мою величественную физіономію, сей безпріютный страдалецъ замахалъ руками и возопилъ: "Иванъ Александровичъ, Иванъ Александровичъ, если вамъ дорого ваше званіе Петербургскаго Туриста, то подайте руку помощи двумъ несчастливцамъ, не знающимъ куда преклонить голову!"

Я подъѣхалъ ближе, и призналъ знакомыхъ незнакомцевъ. Звались они m-r и m-me Бубликовъ; познакомились мы за границей, гдѣ юная чета, о коей упоминается, проводила свои медовые мѣсяцы. И мужа, и жену я зналъ за людей смирныхъ, порядочныхъ, довольно богатыхъ. За границей зажились они долѣе, чѣмъ предполагали; оттуда пробрались въ свое имѣніе, изъ имѣнія въ Москву, а изъ Москвы въ Петербургъ, дабы повеселиться много. И нечего сказать, отличное веселье ждало ихъ, на первый день пріѣзда! "Ни о чемъ подобномъ я не слыхивалъ въ мою жизнь!" объявилъ мнѣ Бубликовъ почти со слезами. "Съ самаго утра и вотъ до этого поздняго часа мы не имѣемъ пріюта, не ѣли, не пили и не спали. Сперва мы. сами были немного виноваты. Намъ хотѣлось помѣщенія опрятнаго или, по крайней мѣрѣ, благопристойнаго, и мы отвергли нѣсколько грязныхъ нумеровъ, но свободныхъ по разнымъ гостиницамъ. Жена моя немного избаловалась за границей, къ тому же она не можетъ входить на высокія лѣстницы. Но затѣмъ, ручаюсь вамъ, мы не были взыскательны. Мы подъѣзжали къ нѣсколькимъ отелямъ, и всюду встрѣчало насъ роковое: "вездѣ занято!" Отказавшись отъ пріютовъ, сколько нибудь фешенебльныхъ, мы стали просить крова вездѣ, гдѣ только стояли слова: "гостиница для пріѣзжающихъ". Но въ этихъ порахъ мы натыкались на одно и тоже: или намъ представлялась грязь невообразимая, непереносимая, или намъ говорили, что "въ нумера можно лишь приходить часа на два!" Что тутъ дѣлать, гдѣ провести ночь, и гдѣ сколько-нибудь оправиться отъ утомленія. Не зная, что выдумать, мы ночти рѣшились опять ѣхать туда, куда пускаютъ часа на два. Два часа по крайней мѣрѣ просидимъ въ теплѣ, а можетъ быть еще и чаю напьемся!"

Оставить знакомаго человѣка на подобномъ отчаянномъ и позорномъ рѣшеніи было бы безчеловѣчьемъ. Пригласить Бубликовыхъ къ себѣ и предоставить имъ двѣ три комнаты -- съ другой стороны было бы стѣсненіемъ и для меня и для самихъ пріѣзжихъ. Однако слѣдовало же на что-нибудь рѣшиться: бѣдная жена несчастливца глядѣла совсѣмъ больною, даже жаловалась на лихорадку. Я велѣлъ кучеру ѣхать въ Галерную улицу, поѣхалъ самъ впередъ, остановился около одного чистенькаго дома, поднялся по парадной лѣстницѣ -- и чрезъ нѣсколько минутъ уже сидѣлъ съ супругами Бубликовыми передъ каминомъ, къ щегольской, устланной коврами комнатѣ, откуда былъ ходъ въ другой покой съ постелью и всѣмъ нужнымъ для туалета. И расположеніемъ и убранствомъ и удобствами, добытый мною апартаментъ совершенно напоминалъ частные пансіоны для жильцовъ въ Лондонѣ, Эдинбургѣ или Брайтонѣ.

-- Вы насъ привезли во дворецъ Сарданапала, повторялъ Бубликовъ, сжимая мою руку: -- вы не только насъ выручили изъ бѣды, но согрѣли, спасли, пріютили и за такую малую плату! Скажите же, по крайней мѣрѣ, гдѣ мы находимся, и что это за строгая фея-хозяйка, первыя минуты глядѣвшая на насъ съ женой не вполнѣ дружелюбно?,

-- Хозяйка ваша, отвѣчалъ я: -- есть англичанка, въ первый разъ отъ роду допустившая въ furnished appartements россійскаго человѣка съ его россійскою же супругою. Квартира, на коей вы находитесь, есть не гостинница, не отель, не пансіонъ, а нѣчто въ родѣ подворья, открытаго для однихъ подданныхъ королевы Викторіи, да и то если они имѣютъ въ свою пользу лучшую рекомендацію отъ прежнихъ жильцовъ заведенія. Я вамъ сообщу любопытное и вмѣстѣ съ тѣмъ позорное для Петербурга свѣдѣніе, драгоцѣнный мой Николай Борисовичъ! Ни одинъ иноземецъ съ достаткомъ, уважающій себя, не позволитъ себѣ пристать въ какой-нибудь изъ петербургскихъ гостинницъ, безъ крайней необходимости. Петербургскія гостинницы для англичанина, американца, богатаго нѣмца и такъ далѣе суть ничто иное, какъ вмѣстилище грязи, хорошо еще если не съ буйствомъ и развратомъ. Зная, что Петербургъ не выносимъ по этой части, каждый туристъ, собираясь къ намъ, добываетъ себѣ рекомендательное письмо для передачи въ одно изъ подворьевъ въ родѣ вотъ этого. Не запастись письмомъ такого рода для него почти то же, что не захватить съ собой банкирскаго кредитива. Въ свою очередь и содержатели иностранныхъ подворьевъ дѣлаютъ все, что могутъ для удобства лицъ, имъ рекомендованныхъ, а первая ихъ забота -- произношу это съ краской стыда на физіономіи -- первая ихъ забота... не пускать къ себѣ ни подъ какимъ видомъ русскихъ постояльцевъ. На чемъ основана сія мѣра -- я самъ не вполнѣ понимаю; надо будетъ когда-нибудь разобрать это дѣло пообстоятельнѣе. Теперь намъ не до того; у супруги вашей смыкаются глазки, сами вы говорите въ носъ, и, кажется, захватили славный насморокъ. Отдохните же, выспитесь, а завтра не забудьте отыскать себѣ квартиру: мисстрисъ Ольмстедъ, хозяйка ваша, положительно объявляетъ, что она отдала вамъ апартаментъ лишь на одни сутки, а она и аккуратна, и неумолима.

Мы простились и я вышелъ по длинному корридору въ небольшую залу, гдѣ постояльцы обыкновенно обѣдали. Мисстрисъ Ольмстедъ догнала меня въ этой комнатѣ и спросила меня ласково, но съ оттѣнкомъ недовѣрія въ голосѣ:

-- Вы сказали вашимъ друзьямъ?... Комнаты я дала на одни сутки.

-- Сказалъ, отвѣчалъ я.

-- И чтобъ они... Го! какъ это по-русски -- вести себя смирно?

-- M-rss Olmstead!

-- Не пачкать мебели... не ломать ничего?

-- За кого же вы наконецъ насъ принимаете...

-- Я вашихъ друзей никогда не видала, да и сами вы, какъ будто, недавно ихъ знаете.

-- Я знаю только то, что они объѣхали всю Европу, и что нигдѣ и никто на нихъ не жаловался.

-- Го! Европа. Всѣ русскіе хороши въ Европѣ, возразила мисстрисъ Ольмстедъ, и мы разстались съ нею.

Чортъ бы тебя побралъ, старая вѣдьма, подумалъ я, направляясь во-свояси; хотя во мнѣ нѣтъ ни капли квасного патріотизма, а все-таки непріятно слышать когда къ монмъ соотечественникамъ относятся, какъ къ какимъ-нибудь грязнѣйшимъ бухарцамъ. Я жилъ съ Бубликовыми рядомъ въ Hotel du Louvre; я у нихъ гостилъ въ Швейцаріи; въ знаменитой ліонской Hotel Imperial они вели себя пристойно, и вотъ теперь ихъ пускаютъ съ трепетомъ на какое-то глупое подворье! Рѣшительно перестаю быть англофиломъ, прерываю всѣ дружескія сношенія съ бритинерами, напяливающими на себя бѣлый галстукъ для того, чтобы пообѣдать въ домѣ у родного брата! И будто уже въ самомъ дѣлѣ мы, обитатели Россійской имперіи, до такой степени нечистоплотны? Это все иностранная фанаберія, предразсудокъ, глядѣніе свысока, слѣдствія надней презрѣнной привычки финтить передъ иноземцами. Я знаю людей, которые и ухомъ не поведутъ, какъ ихъ ни ругай на русскомъ діалектѣ, въ кругу русскихъ людей, но которые повергаются въ негодованіе, если баденскій списокъ о пріѣзжающихъ не упомянетъ о нихъ въ разрядѣ знатныхъ особъ... И вотъ какъ платятъ намъ иностранцы за наши заботы о ихъ добромъ мнѣніи!

Между тѣмъ прошли сутки, и на вечерѣ у ного-то изъ общихъ знакомыхъ я встрѣтилъ Бубликова Николая Борисыча. Онъ совершенно отдохнулъ, кое-какъ справился съ насморкомъ, но жена его еще не совсѣмъ оправилась отъ дороги, да и по части нарядовъ не устроилась, такъ что ея не было на вечерѣ. "Спасибо вамъ, тысяча разъ вамъ спасибо", сказалъ молодой супругъ, увидавши меня: "мы отдохнули, какъ нельзя лучше и уже перебрались на квартиру, которую безъ меня пріискалъ намъ дядя. Долго не позабуду я вчерашняго безпріютнаго дня и гостепріимной мисстрисъ Ольмстедъ. Конечно мы съ ней разошлись не совсѣмъ дружелюбно... но ужь у англичанокъ отъ природы брюзгливый характеръ!"

Меня словно что-то кольнуло въ сердце при этихъ словахъ. Я вообще скупъ на рекомендацію, и мнѣ крайне тошно, когда человѣкъ обманетъ мое довѣріе, хотя бы въ самомъ неважномъ дѣлѣ. Помню я, какъ третьяго года я рекомендовалъ нѣсколькимъ пріятелямъ моимъ одно періодическое изданіе, вожатый коего, принимая изъ кассы гонораріи сотрудниковъ, расписывался въ книгѣ, клалъ деньги въ свой карманъ, о затѣмъ не сказывался дома. Вотъ на что натыкаются иногда люди, щедрые по части рекомендацій. Неужели Бубликовы оказались грязными бухарцами? Неужели я во зло употребилъ услужливость доброй старушки? Въ первое же утро я поѣхалъ въ Галерную, какъ бы затѣмъ, чтобъ поблагодарить мисстрисъ Ольмстедъ. Въ отвѣтъ на мою вѣжливость, хозяйка подворья отвѣтила мнѣ тѣмъ же самымъ, то-есть удержалась отъ всякихъ комментаріевъ по поводу своихъ недавнихъ гостей русскаго племени. Но по лицу ея угадавъ, что не все ладно, я самъ поспѣшилъ освѣдомиться, не оказались ли мои русскіе друзья гнусными постояльцами?

-- Го! сказала мисстрисъ Ольмстедъ, обезоруженная моей кротостью: -- гнусными?... это много. Я ждала, что будетъ хуже.

-- Неужели же точно они были... были...

-- Го? спросила мисстрисъ Ольмстедъ (мы говорили порусски).

-- Pigs?

-- Го, го, го! pigs?... это ужь много. Такъ себѣ, развѣ очень немножко... Впрочемъ идите за мной, я покажу вамъ ихъ комнаты.

Мы вошли въ нумеръ, изъ котораго супруги Бубликовы выѣхали лишь наканунѣ вечеромъ. Хорошо, что я видалъ эти комнаты въ ихъ чистомъ и нормальномъ видѣ: безъ этого я и до сихъ поръ не повѣрилъ бы, на что способенъ распущенный русскій внѣ Парижа и Лондона, подъ своимъ роднымъ, сѣвернымъ небомъ, въ столицѣ своей собственной родины!! Въ пріемной комнатѣ (drawing room), гдѣ мы сидѣли у камина, весь коверъ былъ усыпанъ пепломъ отъ трубки, шолковая матерія на одномъ креслѣ была прорвана, у стула отломана ножка, на хорошенькомъ инкрустированномъ столѣ пили чай, пролили его, и должно быть подбавили къ чаю очень много сахара, потому-что по всей поверхности стола сіяла одна какая-то липкая масса. Затѣмъ мы прошли въ спальню, и тутъ ужь, признаюсь, ротъ мой раскрылся отъ удивленія, а руки мои -- если бъ только супруги Бубликовы тутъ подвернулись -- совершили бы нѣчто нехорошее. Представь себѣ, мой драгоцѣнный читатель, картину безмѣрнаго и настоящаго свинства! Бѣлыми занавѣсками постели кто-то обтиралъ, вѣроятно замокшіе сапоги или калоши. На коврѣ, кромѣ пепла, оставались слѣды, свидѣтельствовавшіе, что любимый шпицъ m-me Бубликовой покоился въ одной комнатѣ съ господами. Умывальный кувшинъ оказался разбитымъ, а вода пролитою по комнатѣ; наконецъ было несомнѣнно, что который либо изъ супруговъ любилъ курить папиросу ночью, ибо одна подушка, простыня на постели и салфетка. покрывавшая ночной столикъ, оказывались прожженными.

Не могу и разсказать, какъ мнѣ стало совѣстно. Вѣдь могли же эти люди когда-то съ опрятностью жить въ Луврскомъ отелѣ, не прожигать въ немъ бѣлья папиросами, не возить съ собой гнусной собаки, держать себя благопристойно, какъ подобаетъ лицамъ, величаемымъ отъ трактирной прислуги именемъ русскихъ графовъ! Ужь если бъ они и въ Парижѣ вели себя свиньями, право было бы несравненно лучше...

Послѣ этого ужь и не знаю -- жалѣть ли мнѣ о безпріютныхъ скитальцахъ города Петербурга?

VI.

Мысли моего друга, швейцара Макара Парфентьевича, о причинахъ упадка знатныхъ родовъ нашего отечества.

Я не ошибся, предполагая, что мой читатель полюбитъ мудраго привратника княгини Чертопхаевой, швейцара Макара Парфентьевича. Ужь если его полюбилъ обличитель Коперпаумовъ; если сей суровый поэтъ и каратель людскихъ пороковъ объявилъ, что мѣсто означеннаго мудреца не въ передней, а на ступеняхъ мраморнаго Атенея, подъ голубымъ небомъ древней Греціи: то какже было остальной толпѣ простыхъ смертныхъ не плѣниться моимъ изящнымъ пріятелемъ? Мнѣ достовѣрно извѣстно, что многіе цѣнители "Замѣтокъ Петербургскаго Туриста" нарочно ходили мимо палаццо Чертопхаевыхъ; а какъ радовались они, когда, въ награду ихъ усердія, изъ зеркальной двери выглядывалъ мудрецъ, приковавшій къ себѣ ихъ вниманіе. Говорятъ, что одинъ начальникъ отдѣленія пробовалъ заговаривать съ Макаромъ Парфентьичемъ, но остался недоволенъ сухостью его манеръ, а равно и холодностью отвѣтовъ. Лиди Геліотропова желаетъ имѣть фотографическую карточку моего друга швейцара, для храненія ея въ альбомѣ, вмѣстѣ съ портретами другихъ великихъ современниковъ, но едва ли она достигнетъ своей цѣли: Макаръ Парфентьичъ по части женщинъ суровъ и не податливъ, а объ ихъ поклоненіи заботится менѣе, чѣмъ я, напримѣръ, забочусь о добромъ мнѣніи учоныхъ подругъ нашей русской музы Анны Егоровны. Впрочемъ, я долженъ предувѣдомить многочисленныхъ чтителей Макара Парфентьича, что они, какъ нарочно, выбрали неудачную пору для изученія его и знакомства съ его персоною. Всѣ послѣдніе дни достойный нашъ швейцаръ былъ въ хлопотахъ, сперва, по случаю возвращенія въ Петербуръ самой княгини Чертопхаевой, а затѣмъ, по причинѣ великолѣпнаго бала, ею даннаго. Выходило такъ, что даже лицезрѣніемъ моего новаго друга не всякій могъ наслаждаться по произволу: мудрый привратникъ уже не стоялъ передъ дверью палаццо на тротуарѣ, зѣвая, нюхая табакъ и презрительно обзирая мимоидущую шваль въ родѣ нашего брата. Самая дверь рѣзного орѣховаго дерева, съ зеркальными стеклами, была закрыта палаткою изъ какого-то полосатаго равендука, бѣлаго съ розовымъ -- все это предвѣщало балъ и, стало-быть, большіе хлопоты обитателямъ дворца, отъ хозяйки до мелкихъ домочадцевъ. За нѣсколько дней до вечерняго пира, домъ княгини Чертопхаевой походилъ на грозную твердыню, запасающуюся матеріалами для долгой осады. Поваренки шныряли по улицѣ съ корзинами; въ ворота въѣзжали возы съ какими-то таинственными тюками; легіоны лакеевъ въ красныхъ камзолахъ толпились у боковыхъ подъѣздовъ; Макаръ Парфентьевичъ держалъ себя грозно и на высокомъ челѣ его гнѣздились высокія думы. Съ друзьями онъ обращался не только сухо, но повелительно; я самъ видѣлъ, какъ по одному его знаку статскій совѣтникъ Потапенко бѣжалъ въ цвѣточный магазинъ за какимъ-то бананомъ, и потомъ самъ устанавливалъ этотъ бананъ на лѣстницѣ, около статуи, изображающей пляшущаго сатира! Равнымъ образомъ и меня Макаръ Парфентьичъ пытался употребить на работы, по вящему украшенію сѣней палаццо: онъ велѣлъ мнѣ перетащить античный бюстъ Катона поближе къ бронзовому канделябру, около самого начала парадной лѣстницы, но видъ римскаго стоика наполнилъ душу мою демократическимъ чувствомъ, и я отдѣлался какой-то шуточкой. Зато швейцаръ на меня покосился, и послѣднее время почти не бесѣдовалъ со мною.

Наступилъ вечеръ бала. Такъ какъ моя квартира находится въ двухъ шагахъ отъ палаццо, а окна кабинета выходятъ прямо противъ главнаго подъѣзда, то я спѣшилъ сѣсть къ окну, вооружиться отличной зрительной трубкой и предаться наблюденіямъ. Дворецъ сіялъ огнями; равендуковая полосатая палатка просто горѣла; около нея, въ почтительномъ ожиданіи, толпилась кучка плебеевъ, жаждущая поглядѣть, какъ будутъ входить въ домъ великосвѣтскіе гости княгини Чертопхаевой. Живо припомнилось мнѣ, по этому случаю, какъ одинъ нашъ русскій филантропическій журналъ, въ отдѣлѣ модъ (où diable la philantropie va-t-elle же nicher?), разсказывалъ о какомъ-то блестящемъ балѣ, среди Парижа, во время котораго толпа босыхъ и одѣтыхъ рубищами пролетаріевъ, стоя около подъѣзда, уныло глядѣла на кареты и сіяющихъ брилліантами барынь. Статья трогала до слезъ, и авторъ ея немало гордился, и редакція радовалась; но, къ сожалѣпію, какой-то циникъ замѣтилъ, что въ Парижѣ никто не ходитъ босикомъ, и что несчастливца въ раздранномъ рубищѣ тамъ и полиція не подпуститъ къ дверямъ роскошныхъ отелей. Не знаю, на сколько справедливо сіе замѣчаніе; помнится однако, что и я видѣлъ въ Парижѣ людей съ разорванными сапогами, но босыхъ несчастливцевь не встрѣчалъ ни разу. Какъ бы то ни было, чувствительный авторъ весьма огорчился, и отдѣлъ модъ, ему порученный, болѣе не блисталъ трогательными отступленіями.

Къ дѣлу однако же. Палаццо сіялъ, музыка гремѣла, карета подъѣзжала за каретою; дамы выпархивали оттуда, подобно монахинямъ святой Розаліи, которыя въ "Робертѣ-Дьяволѣ" такъ хорошо показываютъ намъ свои познанія по части антраша, батмановъ и стоянія на большомъ пальцѣ правой ноги предъ очами изумленнаго пустынника. Каюсь, однако же, въ томъ, что я, нижеподписавшійся, гостями занимался мало; все же свое вниманіе посвятилъ фигурѣ друга моего Макара Парфентьевича, ясно рисовавшейся передо мною, посреди сѣней, залитыхъ огнями. Онъ былъ прекрасенъ -- этому всякій безъ труда повѣритъ. Онъ былъ величавъ -- и въ этомъ приговорѣ нѣтъ ничего новаго. Но, сверхъ всего сказаннаго, нашъ швейцаръ оказывался великимъ дипломатомъ, ужь конечно во сто разъ превосходнѣе какого-нибудь перуанскаго или чилійскаго посланника. Онъ не метался изъ угла въ уголъ; не выдѣлывалъ глупыхъ штукъ булавою, не кидался туда и сюда безъ толка -- вся его роль заключалась въ выраженіи лица и осанки: но, боги Олимпа, что эта была за осанка, что это было за выраженіе! При появленіи лицъ, истинно высокихъ и нехудородныхъ, вся особа Макара Парфентьевича озарялась, и самъ онъ дѣлался похожъ на жреца-брамина, когда съ нимъ равняется колесница богини Кали. При входѣ молодыхъ людей знатнаго племени или юныхъ еще герцогинь, къ почтительному взгляду присоединялось нѣчто, какъ бы патріархально-ласковое. Выскочекъ и, такъ называемыхъ, втершихся въ свѣтъ людей позлащенный привратникъ озиралъ вѣжливо, тихо, но холодно. Когда же, въ числѣ другихъ гостей, появились въ сѣняхъ члены чернокнижной компаніи (художникъ Плясуновъ, Евгенъ Холмогоровъ, Щелкоперовъ Симонъ), лицо Макара Парфентьевича для меня стало краснорѣчивѣе всякаго послѣобѣденнаго спича. Оно говорило: "А, и васъ пригласили? Что жь? я васъ не умерщвлю, вотъ и вамъ честь отъ меня -- приглашеніе княгини должно быть священно. Но, что васъ приличнѣе было бы выгнать съ задняго крыльца палкою, то знаю и я и вліятельнѣйшія лица изъ прислуги. Вы пріѣхали на мерзостныхъ извощикахъ, ваши шубы изъ облѣзшаго енота возбуждаютъ отвращеніе офиціантовъ, и вообще, говоря между нами, хорошо сотворите вы, если пройдетесь разокъ по комнатамъ, да уѣдете на пляску къ какому нибудь Ефремову! Dixi". Но опустимъ завѣсу на событія этого пиршественнаго вечера: тутъ требуется не мое медвѣжье перо, а нужна лира какого-нибудь извѣстнаго фельетониста Мухоярова.

Въ день, слѣдовавшій за баломъ, я не видалъ Макара Парфентьевича, и даже не искалъ съ нимъ свиданія. Я зналъ, что во всѣхъ блистательныхъ домахъ день послѣ бала -- есть день полнаго отдыха для прислуги и пиршественныхъ собраній для ея высшихъ представителей. Остатки ужина и сластей, недопитыя (а очень часто и утаенныя) бутылки, въ соединеніи съ кое-какими дополнительными яствами, услаждаютъ дневной досугъ буфетчика, швейцара, старшаго камердинера, повара и иныхъ сановниковъ. Смѣю сказать, что пиры старшей прислуги богатыхъ домовъ, на другой день всякаго бала, составляютъ приманку для философа; но, увы! попасть на нихъ труднѣе, чѣмъ провести день запросто въ семьѣ герцога Девонширскаго! За одну такую бесѣду (не въ семьѣ герцога Девонширскаго, а въ кругу Макара Парфентьевича и его товарищей) я далъ бы весьма многое. Сколько тутъ тратится знанія свѣта и практическаго любомудрія! Сколько разсказывается тайнъ, никѣмъ неподмѣченныхъ! Сколько сообщается новостей и безжалостныхъ обличеній! О, когда бы лорды и всѣ леди нашего города знали, что говорится о нихъ сановитыми служителями, въ томъ самомъ домѣ, гдѣ они вчера порхали такъ беззаботно; если бъ вѣдали они и онѣ, сколько тайнъ у нихъ подмѣчено, сколько семейныхъ, потаенныхъ исторій вытащено на свѣтъ Божій! "Плохо графинѣ Иринѣ Дмитріевнѣ: графъ-то опять сошолся съ сорокалѣтней танцоркой!" -- "А видѣли вы, Макаръ Парфентьевичъ, какая у самого-то шубенка плохая?" -- "Еще бы нѣтъ; черезъ своего швейцара у евреевъ деньги занимаетъ!" -- "А Дарья Савельевпа-то все ходила какая печальная? Французскій-то швалье теперь на другую старушку мѣтитъ".-- "Ну, швалье конечно францусъ; въ карманѣ два франка всего какъ говорятъ по-ихнему, а вотъ, братцы вы мои съ чего этотъ ражій князь Чурабзатовъ за старухами увивается?" -- "Дался тебѣ этотъ князь. Что въ немъ проку-то: мурыжка, азіятъ, на Кавказѣ въ карты передергивалъ. Давно ли его отецъ въ дрянномъ архалукѣ изъ Грузіи притащился?" И такъ далѣе, и такъ далѣе, и каждый изъ бывшихъ танцоровъ можетъ сказать, что его навѣрно проберутъ по косточкамъ, не давая пощады.

Но день сатурналіи конченъ, объѣдки всѣ поѣдены, остатки отпущенныхъ и затаенныхъ винъ выпиты, и еще чрезъ одну ночь все вступаетъ въ обычную колею, не лишонную величавости. Вчера камердинеръ Антонъ заочно подшучивалъ даже надъ молодымъ княземъ-хозяиномъ; сегодня онъ полонъ подобострастія къ главамъ дома, полонъ суровости къ случайному гостю, пріѣхавшему не въ своемъ экипажѣ. Вчера Макаръ Парфентьичъ осуждалъ баронессу Иду Богдановну, за дурное продовольствіе ея прислуги; вчера вечеромъ онъ пѣлъ басомъ: "Предстань предъ насъ, большая сребряная кружка!" а сегодня онъ сумраченъ, тихъ, одинокъ, и, конечно, скорѣе пойдетъ на смерть, нежели промурлыкаетъ малѣйшую ноту, изъ самаго невиннаго романса. Однако, и въ этомъ періодѣ сумрачности бываетъ своя прелесть. Мудрецы, подобные швейцару княгини Чертопхаевой, чрезвычайно глубоки послѣ дня усталости и другого дня крѣпкой попойки. Глаза ихъ нѣсколько соловѣютъ, но мысль изощряется. Въ эту пору, для человѣка проницательнаго и почтительнаго, ихъ бесѣда доставляетъ своего рода высокое наслажденіе.

-- Здравствуйте, мой наидостойнѣйшій Макаръ Парфентьевичъ! сказалъ я, на свѣжемъ утреннемъ холодкѣ подходя къ подъѣзду, около котораго стоялъ нашъ привратникъ, протирая глаза и устремляя не совсѣмъ ласковые взгляды вдоль по улицѣ.

-- А, и вы тутъ: дайте-ка табаку вашего. Видно у васъ никакого дѣла за душой нѣтъ: утро не началось, а ужь по улицѣ шмыгаете!

-- Мы люди темные, какому быть у насъ дѣлу?... Ну, что балъ третьегоднишній? Все хорошо было?

-- Балъ, какъ балъ; у насъ худыхъ баловъ не бываетъ.

-- Ну, а кто, если дозволено будетъ такъ выразиться, состоялъ, такъ сказать, царицею бала?

-- Разныя были царицы, по вашему. Толстогубова графиня, урожденная княжна Чертопхаева, ифекту много произвела. И княгиня Чертопхаева-Буйносова всѣмъ взяла, даже большой фамильный брилліантъ надѣла. А по моему, передъ нашей княгининой племянницей, княжной Чертопхаевой, все пасовало.

-- Да помилуйте, Макаръ Парфентьичъ, эта княжна-то помнится мнѣ, совсѣмъ кривобокая!..

-- Глаза-то у васъ, должно быть, даромъ хлѣбъ ѣдятъ; да и гдѣ вамъ было, сударь вы мой, съ княжнами Чертопхаевыми встрѣчаться? Давайте-ка лучше вашего табачку -- бррр! ччччх!!! Ну ужь табачина! мертваго прохватитъ, я полагаю!

-- Кавалеры-то ноньче, началъ я опять:-- говорятъ, совсѣмъ плохи стали.

-- Что кавалеры? Извѣстно дрянь, неожиданно брякнулъ Макаръ Парфентьичъ.

-- Конечно, однако, кромѣ князей Чертопхаевыхъ и ихъ сродинковъ.

-- И князья наши плоховаты, и въ сродственникахъ ихъ толку не много, сурово перебилъ мудрый привратникъ.

-- Вы изумляете меня, Макаръ Парфентьичъ, сказалъ я съ нѣкоторой жосткостью:-- за вами не услѣдишь; то у васъ всѣ хороши и неприкосновенны, то у васъ все дрянь негодная. Сейчасъ вы меня распекли за княжну Чертопхаеву, а теперь сами хулите ея дѣтей и братьевъ. Ваше глубокомысліе мнѣ не по силамъ, потому прощайте покуда; авось на этихъ дняхъ вы будете любезнѣе.

И я показалъ видъ, что хочу удалиться, но мой позлащонный собесѣдникъ удержалъ меня за рукавъ бекеши.

-- Войдемте-ка лучше въ сѣни, сказалъ онъ, съ многообѣщающимъ, нѣсколько задумчивымъ видомъ.-- Въ домѣ еще всѣ спятъ, можно покалякать на досугѣ. Эхъ, Иванъ Александрычъ, сударь ты мой, кабы зналъ ты, что у меня на душѣ послѣ эфтова бала... Но тутъ ораторъ остановился: онъ, очевидно, не хотѣлъ показать себя сѣтующимъ или недовольнымъ.

Мы усѣлись въ теплыхъ, еще не совсѣмъ посвѣтлѣвшихъ сѣняхъ, словно устроенныхъ для глубокой и мудрой бесѣды. Мраморный сатиръ плясалъ подъ бананомъ, о космъ уже было упомянуто; бюстъ Катона взиралъ на насъ ласково; роща растеній еще не была убрана съ лѣстницы; невдалекѣ красовался бронзовый переносный фонтанъ, въ его бассейнѣ еще была вода, трубки по временамъ булькали и пускали струйки влаги. Я сѣлъ на рѣзномъ ясеневомъ стулѣ, и сладко задумался, а хозяинъ мой немедленно впалъ въ одну изъ импровизацій, въ которыхъ онъ имѣлъ мало соперниковъ.

-- Я человѣкъ простой, началъ онъ: -- къ дому княжескому приверженъ, и, ужь про княгиню нашу не говоря, самого молодого князя не покину, якшайся онъ себѣ хоть съ какими художниками. А все-таки порою сердце защемитъ, когда стану я вспоминать, что были князья Чертопхаевы прежде, и какой они теперь малой силой въ свѣтѣ пользуются. Я, сударь вы мой, много десятковъ лѣтъ въ большомъ кругу прожилъ; вотъ въ этихъ сѣняхъ разныхъ принцевъ, да, можетъ быть, и чужестранныхъ королей видѣлъ, а потому, такъ сказать, вамъ-то, простому человѣку, моихъ мыслей не понять сразу. Вамъ все хорошо, гдѣ день, гдѣ ночь, сегодня съ Иваномъ, завтра съ Петромъ, гдѣ весело да гдѣ любятъ выпивку, туда вы и примазались. Наше дѣло совсѣмъ не такое. Многое помню я, сударь вы мой; многое видалъ я на вѣку своемъ, да какъ приберу я на память наши прежнія, самыя княжескія дѣла, такъ временемъ и станетъ грустно. Было-съ время, батюшка мой, когда къ чертопхаевскимъ служителямъ штацкіе совѣтники на поклонъ ходили; когда мой батюшка, Парфентій Клементьичъ камердинеръ, молодыхъ людей дворянскаго рода въ канцеляріи опредѣлялъ, почтенныхъ старушекъ разныхъ въ человѣколюбивыя заведенія пристраивалъ. Вотъ-съ въ то-то старое время, когда прилучался балъ въ нашемъ домѣ, такъ было на что порадоватъся и чѣмъ погордиться. Хоть, по правдѣ сказать, Чертопхаевы князья и въ ту пору больше по княгинямъ силу имѣли, а все-таки ходъ имъ давался широкій. Спроситъ, бывало, въ сѣняхъ, человѣкъ иного пріѣзжаго графа: "Кто это, дескать, Макаръ Парфентьичъ, въ голубой лентѣ по лѣстницѣ всходитъ?" -- "Это, братецъ ты мой, нашей княгини дядя, такимъ-то министерствомъ правитъ!" -- "А вонъ тотъ старичокъ? еще ему всѣ кланяются".-- "Да ты откуда пришолъ? Это князь Чертопхаевъ, Борисъ Петровичъ, всѣхъ благодѣтельныхъ учрежденій на Руси начальникъ! А вонъ тотъ красивый генералъ, нашему князю двоюродный, дѣйствующими арміями, другъ ты мой, всю свою жизнь командовалъ!" Куда ни повернись, бывало, и директора, и посланники, и всякіе командиры -- всѣ нашему дому родня, всѣ къ княгинѣ съ почтеніемъ. Даже одинъ и театрами распоряжался: билетовъ бери, сколько угодно; кассиры тамъ да капельмейстеры тебѣ въ поясъ! Проси чего хочешь: опредѣлить ли кого княгинѣ вздумается, дѣло ли какое у ней затѣялось, тотчасъ его тебѣ рѣшатъ, да еще супротивника прощенья просить заставятъ. Да-съ, то было время; крѣпко я его въ ночь-то, на балѣ, третьяго дня припомнилъ. Ужь не меня спрашивали чужіе люди, а самъ я, у лакеевъ побойчее, про нашихъ теперешнихъ гостей разузнавалъ-то! Шепнешь себѣ: что это Шилофертовъ такимъ гоголемъ смотритъ? Давно ли его и пускать въ нашъ домъ начали? Устарѣлъ ты, Макаръ: Шилофертовъ-то теперь ужь въ министры мѣтитъ! Вижу я потомъ, около дамъ такъ бойко увивается одинъ чиновникъ -- забылъ фамилію -- дрянной такой, Максимъ Петровичъ по имени...

-- Знаю, знаю, перебилъ я, услыхавъ имя знакомаго и даже, какъ извѣстно читателю, чернокнижнаго человѣка.

-- Ну, да, помните, еще на дняхъ онъ проѣзжалъ, и вамъ поклонился, какъ мы у подъѣзда разговаривали. Опять я спрашиваю: Видно ужь и Максимъ Петровичъ по службѣ повысился? Что же бы вы думали? Сказываютъ мнѣ, что безъ Максима Петровича ни одного государственнаго дѣла не рѣшается! Все это смотритъ важно, а какъ поглядѣлъ я на нашего молодого князя, такъ еще грустнѣе сдѣлалось. Бродитъ себѣ сердечный въ чорномъ фракѣ, будто какой конторщикъ; на груди орденовъ нѣтъ, сурьознаго разговора не поддерживаетъ, всѣмъ какъ будто чужой, и половина лучшихъ гостей совсѣмъ ему чужая. Эхъ, Иванъ Александрычъ, дайте табачку вашего!

Я былъ тронутъ глубоко прочувствованными замѣтками моего друга привратника.

-- Что же дѣлать, Макаръ Парфситьичъ, сказалъ я успокоительно:-- людская слава есть дымъ -- это говорится и въ душеспасительныхъ книгахъ. Прійдетъ когда-нибудь и ваша пора, а до того времени судьбы не переспоришь.

-- Никогда не прійдетъ нашей поры, рѣзко возразилъ мудрый ораторъ.

-- Ужь видно судьба такая.

-- Никакой судьбы нѣтъ -- сами во всемъ, сами кругомъ виноваты. И не наши князья виноваты одни -- на всѣхъ знатныхъ людяхъ одна вина. Развѣ у графа Антона Борисыча есть сила? А князю Сергію Юрьичу кто почтенье окажетъ -- кромѣ развѣ какой танцорки старой? А Чугабзехову князю развѣ дадутъ министерское мѣсто? Испортились столбовые бары; испортились такъ, что сами только отходятъ въ сторонку, да у Шилофертова, али тамъ у Максима Петровича протекціи просятъ! И дѣльно: учиться-то было лѣнь. Дома-то у себя къ дѣламъ присматриваться скучно. Чуть пришла весна -- лупи на теплыя воды -- въ нѣмецкую землю, а оттуда въ Парижъ, оно веселѣе. А тѣмъ временемъ Максимы Петровичи да Шилофертовы у насъ изъ-подъ носу всю силу себѣ оттянули!

Швейцаръ еще разъ понюхалъ моего табаку, тихо и въ маломъ количествѣ, не желая огласить звонкихъ княжескихъ сѣней неистовымъ чиханьемъ.

-- Жилъ у насъ въ свѣтѣ, сударь ты мой, лѣтъ двадцать тому назадъ, баринъ такой уже не молодой, но хорошей семьи, только самъ-то стихотворецъ, по фамиліи Мятлевъ прозывался. Всякому, бывало, свои стихи такъ и рѣжетъ, даже мнѣ ихъ на этой лѣстницѣ говорилъ, или возьметъ изъ кармана книжку, да и подаритъ кому попало. Вотъ у него въ одной книжкѣ было сказано: "У нашихъ баръ все идетъ скверно, и сами они плошаютъ, а плошаютъ они оттого (это я вамъ стихи своими словами передаю), оттого, что они не се па ле рюсъ! Да, не се па ле рюсъ, это такъ по-французскому, а по-нашему оно значитъ: оттого плохо, что по-русски говорить и писать не сильны.

-- Вотъ она и есть самая суть, замѣтилъ я, равно пораженный и философіей моего мудреца, и его глубокими литературно-филологическими познаніями.

-- И правда ваша, подтвердилъ Макаръ Парфентьичъ.-- Вотъ хоть бы и нашъ молодой князекъ -- даже съ ея сіятельствомъ маменькой на чужомъ языкѣ объясняется: "О ревуаръ", говоритъ: "маманъ; же паръ, не матанде па". Письмо русское написать понадобится, сейчасъ за старшимъ управляющимъ или нашимъ Акимъ Акимычемъ посылаютъ; вотъ и держи тутъ о ревуаръ. А Шилофертовъ-то въ это время или тамъ Максимъ Петровичъ подсмѣиваются себѣ: имъ хорошо, они на русскомъ языкѣ выросли; бумагу, какую захотятъ, настрочатъ въ двѣ минуты; зато имъ и мѣста, имъ и отличія, имъ и ходъ дается. Разсказывать срамно, сударь мой, а случилось мнѣ слышать, какъ наша княгиня вонъ у того же Максима Петровича одному изъ троюродныхъ своихъ племянниковъ мѣста требовала. Натурально всякій хочетъ угодить княгинѣ; принялъ Максимъ Петровичъ молодого графа въ свою канцелярію, только тотъ побылъ недѣли три и въ отставку подалъ. Какъ разсердится княгиня Елена Андревна на ихъ обоихъ! Садится разъ она у подъѣзда въ карету, а Максимъ Петровичъ тутъ же идетъ по панели. Подозвала его: "Что это, монъ ами", говоритъ, "у васъ тамъ съ графомъ Андреемъ случилось?" Гляжу я: пріосанился чиновникъ. "Такъ и такъ, говоритъ, воля ваша, принцессъ, для меня священна, но въ нѣкоторомъ родѣ не могу утаить отъ васъ, что графъ Андрей просто русской граматѣ не разумѣетъ!"

-- Молодецъ Максимъ Петровичъ, брякнулъ я съ дуру:-- да и вашъ графъ хорошъ: русскій человѣкъ русскаго языка не знаетъ!

Такъ какъ мое заносчивое осужденіе косвенно касалось и самой княгини Чертопхаевой, то Макаръ Парфентьичъ внезапно сдѣлался суровѣе осенней ночи.

-- Нравъ-то у васъ больно прытокъ, сказалъ онъ мнѣ кратко и язвительно:-- дался вамъ русскій языкъ, пришла на него мода! А русскій языкъ, батюшка вы мой, всегда былъ, да и всегда будетъ языкомъ холопскимъ.

Не ждалъ я такого антипатріотическаго афоризма отъ моего глубокомысленнаго Макара Парфентьича.

-- Такъ что жь вы мнѣ толковали про не се па ле рюсъ и всякую всячину, спросилъ я не безъ вспыльчивости:-- коли свой родной языкъ вы зовете холопскимъ. Такъ прійдется рѣшить, что во всѣхъ вашихъ сегодняшнихъ рѣчахъ складу нѣтъ никакого.

-- Хе! хе! хе! хе! шутливо возразилъ мудрый привратникъ, видимо довольный тѣмъ, что поддразнилъ меня и затронулъ:-- голова-то у васъ бойкая, только сообразительности мало. Обходились прежніе бары безъ русскаго языка, и жили на славу. Ну, а теперь хорошъ русскій языкъ или дуренъ, а безъ него по службѣ шагу не ступишь. Ну такъ и пережди время; противъ рожна не при; коли пришла нужда въ русскомъ языкѣ, такъ и учись ему, да учись такъ, чтобъ за поясъ заткнуть всѣхъ Шилофертовыхъ. Сказано, что мода всѣмъ повелѣваетъ. Противъ моды идти нельзя: вѣдь глазетовыхъ панталоновъ и розоваго фрака ты не надѣнешь? такъ и ходи покуда въ чорномъ. Требуется русская подъяческая наука, такъ перещеголяй всѣхъ подъячихъ. Лупи бумаги и всѣ доклады русскіе; въ русскую книгу умѣй заглянуть, отъ этого твоего княжества и графства у тебя не убудетъ. Вотъ, что я въ моихъ рѣчахъ разумѣлъ, судырь мой, и почему я теперешнихъ князей и графовъ не одобряю. Съ волками жить надо выть по волчьи, а не пищать по-воробьиному. Такъ ли, другъ мой любезный?

-- Совершенно такъ, дорогой Макаръ Парфентьевичъ, сказалъ я, и совершенно осчастливленный мудрою бесѣдою, въ сладкой задумчивости двинулся вдоль по Невскому проспекту.

1863.