Однажды вечером ко мне пришла Лои Фуллер. Конечно, я ей протанцевала и изложила свои взгляды, как делала перед каждым и, мне кажется, сделала бы даже перед водопроводчиком, если бы он ко мне зашел. Лои Фуллер выразила свое восхищение и, сообщив, что завтра уезжает в Берлин, предложила мне туда за ней последовать. Она была не только сама замечательной артисткой, но и импресарио Сада Якко, перед искусством которой я так благоговела. Она предложила мне выступать вместе с Сада Якко в Германии, на что я с радостью согласилась. Таким образом, было решено, что я присоединюсь к Лои Фуллер в Берлине.
В день моего отъезда Андрэ Бонье зашел со мной проститься. Мы в последний раз совершили паломничество к собору Парижской Богоматери, а потом он меня проводил на вокзал. На прощание он меня поцеловал со своей обычной сдержанностью, но мне показалось, что под стеклами его очков мелькнуло выражение тоски.
В Берлине я поехала в гостиницу "Бристоль", где в великолепном помещении нашла Лои Фуллер, окруженная своей свитой. Около десятка красивых молодых девушек толпились вокруг артистки и попеременно целовали ее и гладили ей руки. В нашем простом быту мать редко ласкала нас, хотя, конечно, горячо любила, и поэтому я была поражена при виде такого преувеличенного выражения привязанности. Тут царствовала теплота, которой я еще нигде не встречала.
Доброта Лои Фуллер не имела пределов. Она позвонила и заказала такой роскошный обед, что я даже не представляла себе, сколько он может стоить. Ей предстояло в тот же вечер выступать в "Винтергартене", но, глядя на нее, я недоумевала, как она появится перед публикой, до того сильные страдания причиняли ей боли в спине. Ее очаровательная свита время от времени приносила мешки со льдом, которые клались между спиной артистки и спинкой стула. "Еще один мешочек, душечка, - говорила она, - это действительно успокаивает боль".
Вечером мы все сидели в ложе и смотрели, как танцует Лои Фуллер. Неужели порхавшее перед нами ослепительное видение было той бедной больной, которую мы видели несколькими минутами раньше? Я вернулась в гостиницу, ослепленная и захваченная этой удивительной артисткой.
На следующее утро я в первый раз отправилась осматривать Берлин. Вначале на меня, уже мечтавшую о Греции и греческом искусстве, архитектура Берлина произвела минутное впечатление.
- Ведь это Греция! - воскликнула я.
Но, присмотревшись поближе, я поняла, что Берлин на Грецию не похож. Это был северный оттиск Греции. Эти колонны не были дорическими колоннами, возносящимися к небесам олимпийской синевы. Нет, эти колонны созданы германским педантическим, научно-археологическим пониманием Греции. И когда я увидела императорско-королевскую гвардию, выходящую гусиным шагом из-под дорических колонн Потсдамской площади, я вернулась домой в "Бристоль" и сказала: "Принесите мне стакан пива. Я устала".
Мы провели несколько дней в Берлине, а затем покинули гостиницу Бристоль, чтобы последовать в Лейпциг за труппой Лои Фуллер. Мы должны были уехать без багажа, и далее скромный сундук, привезенный мною из Парижа, был брошен вместе с остальными. В те времена я не могла понять, как это случилось с артисткой варьете, пользовавшейся таким успехом. После роскошной жизни, обедов с шампанским и великолепных апартаментов в гостинице для меня оставалось неясно, почему нас заставили уехать без багажа. Позже я узнала, что всему виной была Сада Якко, антрепренершей которой являлась Лои Фуллер. Сада Якко не делала сборов, и заработок Лои Фуллер шел на покрытие дефицита.
В Лейпциге, как и в Берлине, я каждый вечер из ложи восхищалась Лои Фуллер и все больше и больше поражалась ее удивительному таланту, который казался не от мира сего. Поразительное создание! Она иногда словно становилась прозрачной, светлой, разноцветной и яркой, как огонь, а порой растворялась в спирали пламени, уносившейся в бесконечность.
Из Мюнхена мы решили перебраться в Вену, но средств на переезд снова не было, и так как казалось совершенно невозможным их достать, я предложила пойти к американскому консулу и попросить у него помощи. Я ему сказала, что он должен нам достать билеты в Вену, и только благодаря моим уговорам удалось их получить. Приехав туда, мы остановились в гостинице "Бристоль", где нам отвели роскошное помещение, несмотря на то, что вещей с нами почти не было. К этому времени я, все еще продолжая восторгаться искусством Лои Фуллер, начала задаваться вопросом, почему я, собственно говоря, покинула мать одну в Париже и какую играю роль в этой толпе красивых, но взбалмошных женщин, так как я, в сущности, была лишь беспомощным зрителем драматических событий, разыгрывающихся по пути.
В Вене, в гостинице "Бристоль", меня поместили в одной комнате с рыжеволосой девушкой, называемой Нянюшкой, за ее всегдашнюю готовность приласкать и полечить всякого, у кого болела голова. Как-то около четырех часов утра Нянюшка встала, зажгла свечу, и, подойдя к моей кровати, объявила: "Бог мне приказал тебя задушить!"
Мне приходилось слышать, что никогда не следует перечить помешанному, если его охватит внезапный припадок сумасшествия. Несмотря на испытываемый страх, мне удалось взять себя в руки настолько, чтобы ответить: "Хорошо. Только сперва дай мне помолиться!"
- Молись, - согласилась она, и поставила подсвечник на столик около моей кровати.
Я соскочила с кровати, распахнула дверь и, словно преследуемая самим Сатаной, как была в ночной рубашке и с волосами, рассыпавшимися по плечам, бросилась бежать вдоль длинных коридоров, вниз по широкой лестнице, прямо в контору гостиницы, где стала громко кричать: "Там помешалась дама!"
Нянюшка мчалась следом за мной, но шесть человек из гостиничной прислуги набросились на нее и держали, пока не появились доктора. Осмотр ими рыжеволосой девушки дал очень неприятные для меня результаты, и я решила телеграфировать матери в Париж с просьбой немедленно приехать, что она и исполнила. После того как я ей рассказала о своих переживаниях, мы решили уехать из Вены.
Как-то, пока я еще была в Вене с Лои Фуллер, мне случилось танцевать в Kunstlerhaus на вечере для артистов. Многие подходили ко мне с букетами красных роз, и, танцуя Вакханалию, я была совершенно покрыта цветами. Там, между прочим, присутствовал венгерский импресарио Александр Гросс. Он ко мне обратился, говоря: "Если хотите составить себе блестящую будущность, приходите ко мне в Будапеште".
И вот, смертельно запутанная средой, в которую попала, и охваченная одним желанием бежать из Вены с матерью, я естественно вспомнила предложение г. Гросса и поехала в Будапешт в надежде найти лучшее будущее. Он представил мне контракт на тридцать самостоятельных вечерних выступлений в театре "Урания".
Это был мой первый контракт, по которому мне приходилось танцевать перед публикой в театре, и я заколебалась. "Мои танцы для избранных, - сказала я, - для артистов, скульпторов, художников и музыкантов, но не для толпы". Александр Гросс протестовал, говоря, что артисты являются самыми взыскательными критиками, и что если мои танцы нравятся им то, безусловно, понравятся и широкой публике.
Меня уговорили подписать контракт, и пророчество Александра Гросса исполнилось. Первое выступление в "Урании" прошло с неописуемым успехом. Я танцевала в Будапеште тридцать вечеров при полных сборах.
Ах, Будапешт! Стоял апрель месяц, была весна. Как-то вечером, вскоре после первого выступления, Александр Гросс пригласил нас ужинать в ресторан, где играла цыганская музыка. Ах, цыганская музыка! Тут впервые пробудилась моя юная чувственность. Что удивительного в том, что под эту музыку мои дремавшие чувства раскрылись, как цветы. Есть ли что-либо подобное ей, этой цыганской музыке, рожденной землей Венгрии?