(дрессированные птицы дедушки Дурова)
Кто написал эту книгу
Автор «Пернатых артистов», Владимир Леонидович Дуров, около пятидесяти лет показывает своих дрессированных зверей в наших цирках.
Родился он в Москве 25 июня 1863 года; на пятом году осиротел и попал на воспитание к своему крестному отцу, присяжному стряпчему (адвокату) Захарову.
Дурова отдали в военную гимназию вместе с младшим братом — Анатолием.
Учился Володя Дуров недурно, но переносить военный дух гимназии ему было трудно. Не нравилась Дурову и чопорность богатого дома опекуна. От этой чопорности он убегал в людскую к прислуге, где чувствовал себя свободно, или к дяде, которым его связывала любовь к природе.
Этот дядя, считавшийся в семье Захаровых сумасшедшим, не признавал условных приличий, расшаркиваний и чинных светских разговоров, но зато он умел посадить во-время отросток розы, привить апельсинное дерево, развести пышные левкои. Мальчик проводил целые часы с дядей над горшками и ящиками с землею.
А на дворе Володя залезал в покинутую собачью будку и там часами лежал, боясь дохнуть и наблюдая кур и голубей.
Его постоянно занимал вопрос, как разгадать по движениям птиц их желания.
Курица разрывала землю то правой, то левой ногой, чтобы найти себе корм. Эти движения интересовали Володю, и у него тогда же появилась мысль воспользоваться ими и применить их для куриного танца.
Володя поставил себе задачей во что бы то ни стало добиться, чтобы курица делала эти движения по его желанию. И тринадцатилетний мальчик уже достиг этой, с первого взгляда невозможной, цели сравнительно легко.
Любил еще Володя балаган. В балаганы, на Девичье поле, возил его вместе с братом Анатолием опекун. Мальчик жадно смотрел на клоунов и акробатов.
Мальчикам и самим захотелось научиться цирковому искусству; они свели знакомство с заведующим цирковой конюшней цирка Соломонского (так называемым шталмейстером) Забеком и просили его давать им уроки акробатики.
Конечно, все это делалось потихоньку от опекуна. На плату за уроки Забека шли все карманные деньги братьев. В гимназии маленькие Дуровы приводили в изумление своими акробатическими маневрами учителей и товарищей. Во время экзаменов по «закону божьему» Володя Дуров, желая удивить присутствующих своим искусством, встал на руки и так подошел к столу экзаменаторов. За это его исключили.
После гимназии опекун поместил Володю в пансион. В пансионе было скучно, однообразно, натянуто. Единственной радостью для Володи являлись катания с Захаровыми по праздникам на Девичье поле.
На этих прогулках богатые москвичи хвастались друг перед другом своими нарядами, экипажами, лошадьми. А братьев Дуровых занимало другое: на так называемых «раусах» — открытых балконах в балаганах появлялись клоуны, акробаты, фокусники в пестрых костюмах со смешными размалеванными лицами; они зазывали публику в балаган, смешили ее веселыми шутками.
Дети подталкивали друг друга; они давно уже знали этих балаганщиков.
А пансион становился Володе ненавистнее с каждым днем. Раз во время отпуска он сказал брату;
— Знаешь что, Анатоль? Бежим!
— Куда?
— Понятно, в балаган. К Ринальдо. Он, говорят, набирает труппу. Вот и нас возьмет. Мы ведь кое-что умеем.
Фокусник Ринальдо принял мальчиков и увез их в Тверь. Здесь началась для них новая жизнь: кривлянье на подмостках, голод, нужда…
Братья не выдержали и решили вернуться в Москву.
Их ждала жестокая расправа — розги. Володю, как старшего, опекун велел особенно сильно наказать: его высекли через мокрую, пропитанную солью тряпку.
Дети бежали снова и снова возвращались. И так несколько раз.
Кроме Ринальдо, Володя познакомился с Винклером, содержателем зверинца, который стоял тогда на Цветном бульваре, поступил туда, но его вернули к Захаровым.
Снова поместили Володю в пансион, к известному педагогу Д. И. Тихомирову. Жажда бродяжничества заставила его опять бежать…
Он вернулся к тому же Ринальдо в Тверь на голод и нищету.
Пришлось снова возвратиться в Москву пешком по шпалам…
Под руководством Д. И. Тихомирова Владимир Дуров выдержал экзамен на городского учителя, попробовал служить, но чиновническая карьера была ему невыносима; его влекло другое.
На чердаке Захаровых, в конюшне и в собачьей будке с детства для него была одна любимая работа: он дрессировал голубей, лошадей, собаку Синюшку, — все, что попадалась ему живого, — но не палкой и колотушками, а лаской.
Служа у Ринальдо, Дуров завел новых животных: козла Василия Васильевича, гуся Сократа, собаку и др., стал их дрессировать и показывать публике.
Эта особая дрессировка лаской сделала В. Дурова другом животных. Того, чего никогда не достигали дрессировщики палкой и угрозой, В. Дуров добивался добрым словом и терпением.
Нет возможности на нескольких страницах рассказать о всех достижениях друга зверей В. Дурова: об его дрессировке морских львов, исполняющих самые сложные номера, о театре кроликов, где зверьки разыгрывают целую пьеску трудового дня фабричного города, изображают матросов, пожарных, тушат пожар, дают сигналы на корабле, возят муку в тележках и т. д. Удивительны упражнения лисиц, качающихся на трапеции, танцующих, прыгающих через большие пространства; занятна дуровская железная дорога, где самые разнообразные звери исполняют обязанности кондукторов, начальника станции, стрелочника и пассажиров…
Имя Дурова известно не только в России, но и за границей.
Кочевая жизнь подрывает силы. И пришлось подумать артисту об отдыхе для себя и зверей. В. Л. устроил себе постоянный уголок в Москве, на Старой Божедомке.
В феврале 1924 года «Дуровский Уголок» был переименован в «Практическую лабораторию по зоопсихологии».[1] Осуществились отчасти мечты В. Л. — создать учреждение, где бы ученые могли видеть жизнь животных изо дня в день, учась и наблюдая.
В. Л. не перестает неутомимо работать со своими четвероногими и пернатыми питомцами и с каждым днем открывать в них новые способности.
С ним вместе работает ряд известных профессоров.
За время своей долгой работы В. Л. сделал много открытий, имеющих научное значение. К ним можно отнести открытие творчества у животных, между прочим, у попугая (см. рассказ о попугае); законы природы, благодаря которым В. Л. Дуров мог смело дружиться с разными хищниками: медведями, львами, волками и т. д.; так называемое преобразование инстинкта животных (например, кошка живет в дружбе с крысой, крыса — с мышью, волк — с козлом, лисица — с петухом и т. д.); открытие новых способностей у человекоподобных (у обезьяны шимпанзе). В. Л., воспитывая свою обезьяну Мимуса как человека, открыл в ней способности к пантомиме и разговорной речи, а также и к рисованию. Мимус научился рисовать нолики и говорить четыре слова: «папа», «деда», «по» (попугай) и «пыть-пыть» (не надо); он научился различать смысл картин и рисунков: целовал обезьянку на картине, изображающей плачущего шарманщика и воющую собаку, приближающуюся к трупу обезьянки. На собаку он плевал.
В. Л. принадлежит целый ряд изобретений, облегчающих так называемое применение живой силы пользу человека. Некоторые из этих применений могут сыграть в будущем некоторую роль в войне: морские львы могут спасать утопающих, ловить рыбу, срезывать мины, стоящие на мертвых якорях, служить подводной почтой, взрывать корабли и т. п., орлы — снижать неприятельские аэропланы; собаки — уничтожать проволочные заграждения.
Главным из своих научных успехов В. И. Дуров считает открытие нового закона, благодаря которому человек может заставить животных по заранее определенному плану переживать по его воле всевозможные желания и чувства; например, В. Л. Дуров заранее, по установленной им программе, заставляет животных производить различные действия. По его желанию крысы почесываются, умываются, потягиваются, зевают, выражают желание играть и т. д. Все это достигается путем внушения.
Работы Дурова продолжаются сейчас; совместно с профессорами производятся все новые и новые опыты и достигаются новые успехи.
Попугаи
I
Зеленый Попочка
Все привыкли при виде попугая ждать от него человеческой речи, и ни одна из птиц, действительно, не способна так хорошо произносить человеческие слова, как попугай.
В Москве, на Старой Божедомке, я устроил уголок, где живут мои животные, где я произвожу над ними мои научные наблюдения и где находится кладбище моих бывших питомцев — зоологический музей, наполненный их чучелами.
У меня в приемной стоит большая клетка с зеленым попугаем. Он живет у меня довольно давно, великолепно подражая голосу человека. По целым часам Попочка, как мы его называем, болтает, говорит много разных слов. Стоит только кому-нибудь сесть за рояль, и Попочка с поразительной верностью подхватывает мелодию.
Пение Попочки заставило меня обратить на него серьезное внимание.
Остановившись перед клеткой, я смотрел на красивую птицу, которая мерно раскачивалась и, в такт музыке помахивая хвостом и крыльями, точно танцовала. Ее движения строго согласовались с ритмом музыки.
Очень часто я наблюдал эти движения под звуки рояля или похожего на виолончель инструмента моего изобретения. Случалось, что Попочка двигался и под свое, «попугайное» пение. Он, как серьезный музыкант, никогда не сфальшивит; но, вслушиваясь в его пение, я заметил в нем и другое: в знакомый мотив он вносит что-то новое, он поет как бы что-то сочиняя свое, переделывая по-своему мелодию: то забежит вперед и берет правильно последующие ноты, — всегда в тон, то в том же тоне, в каком слышит аккорд, он берет низкую или высокую ноту, подражая человеку и никогда не фальшивя.
Я пробовал сбивать попугая переменой мотива и такта, переменой тона, но он всегда попадал на правильную ноту, Его пение всегда было интересно и разнообразно. Расфантазировавшись, Попочка прищелкивал языком, то наподобие кастаньет, то свистел, как флейта; голос его вдруг делался звонким, а потом заливался трелью, как соловей. Во время пения он в такт раскачивался. Тогда можно было наблюдать у Попки сокращение зрачков, точно собственное пение доставляло ему удовольствие. При высоких нотах зрачки суживались и расширялись, отражая переживания попугая. В этом отношении птицы очень походили на человека, когда он наслаждается музыкой.
Зато когда Попочка сердился, его красивый голос делался неприятным, слишком громким, скрипучим. Получался какой-то однотонный крик, перья нахохливались, а туловище и голова начинали угрожающе двигаться. Белый какаду при этом всегда поднимает хохол.
II
Жако
Жако, мой серый попугай, говорит не особенно много, но он интересен другим: никто так не умеет подражать разнообразным звукам, как он.
Раз, сидя спиною к клетке, я неожиданно услышал звон разбитого стакана. Кто это уронил за моей спиной посуду? Я обернулся, но никого не увидел. Жако сидел с самым невинным видом. Вдруг снова из клетки раздался тот же звенящий, тонкий и нежный звук: дзинь!.. А в следующую минуту я уже ясно услышал визг распиливаемого железа. Это Жако вспомнил о работах на постройке дома и воспроизвел звук пилы.
Стоит мне только произнести вслух: «Марс, Марс, поди сюда!» — как Жако начинает свистать, подражая человеческому свисту при зове собак, хотя я сам не свищу, а произношу лишь слово «Марс».
Жако знает меня хорошо и очень любит. Я слышу из соседней комнаты призывный свист и иду к клетке. Птица навстречу мне тянется всем своим телом: вытягивает шею и кивает мне головою, как человек. Я подхожу ближе, останавливаюсь недалеко от клетки и жду дальнейшего призыва. Жако повторяет свист; я приближаюсь еще и протягиваю ему указательный палец.
Попугай тянется ко мне, захватывает своей цепкой лапкой палец и притягивает его к себе при некотором сопротивлении с моей стороны. Не выпуская из лапы пальца, он тянет его к себе, втягивая шею и голову. Я не противлюсь. Тогда он влезает на мою руку. Рука моя с Жако у самого лица. Попугай с нежностью перебирает волосы на моих усах, затем начинает свое токование: черные зрачки его на желтом фоне белков едва заметно для глаз сокращаются, и чем сильнее он токует, тем яснее заметно движение зрачков; наконец они суживаются совершенно, до едва уловимой точки.
Жако прекрасно подражает разным звукам, и у него отличная память. Слыша откупоривание бутылки, он воспроизводит своим голосом булькание, но всего лучше он мяукает по-кошачьему. Я знаю, что он не слышал голоса кошки уже несколько лет, и вдруг однажды замяукал, да так естественно, что я невольно заглянул под стол, ища забревшую ко мне в приемную кошку.
Нрав у Жако иной, чем у зеленого попугая. Если у него в жестянке уже съедены подсолнухи и осталась одна шелуха, он берет клювом за край жестянки и нетерпеливо начинает возить ее по клетке и стучать ею об пол до тех пор, пока не добьется свежего корма.
Попочка не требует пищи так настойчиво.
III
Арра
В греческом зале у меня сидит на качающейся трапеции, подвешенной к витой колонне, великолепный арра. Это крупный попугай, синий, с ярко-оранжевой грудью, белыми, расписанными черными полосами щеками, с темным подбородком и тускло-зеленым теменем.
В окраске птицы нечто восточное, персидское.
Сидит арра на своей трапеции около двух лет и никогда не слезает с места.
Некоторых попугаев приковывают цепочкой, надев им на ногу металлический браслет. Мой арра носит на ноге браслет, но с цепью он у меня никогда не был знаком.
Его соседями оказались двое маленьких попугайчиков-неразлучников, розовый и белый какаду и два попугая — зеленый и серый Жако, прекрасный подражатель различным звукам. Все они сидели в никелированных клетках и не бросались так в глаза посетителям, как арра.
Арра не слезает с трапеции даже весною, когда открыты двери на балкон и в сад, не слезает, когда в саду лазают по деревьям на свободе, перепрыгивая с ветки на ветку, обезьяны, а другие попугаи перелетают с дерева на дерево и опускаются сверху вниз на землю.
В это время сад полон веселых звуков; по его дорожкам, среди деревьев, мелькают самые разнообразные зверьки, резвящиеся на свободе. Здесь у меня и барсук, который, наигравшись, роет себе под деревом нору, и Лиса Патрикеевна, которая, перебежав вдоль забора, прячется в кустах крыжовника. Здесь индюшки, куры, петухи, цесарки… Все они разгуливают на свободе по саду, и даже Мишка Топтыгин, обхватив могучими лапами толстый ствол старого дуба, с блаженным ревом то карабкается вверх, то комично спускается на землю, стукаясь задом о древесные корни…
А арра слушает радостные крики и песни птиц, доносящиеся из сада, и не думает покидать своей трапеции. Что же это значит?
Его приковывает к месту особое ощущение, которое он переживает: арра представляет себе, будто он привязан и слететь не может. Это — самовнушение.
Я пробовал натолкнуть птиц на самовнушение так: брал курицу или петуха, моментально переворачивал кверху ногами и клал на спину на стол. Затем, чуть придержав пальцами, я отходил в сторону, и птица оставалась лежать долгое время неподвижно.
Даже выстрел из ружья не заставлял птицу вздрогнуть. Но стоило мне только дунуть на нее, она моментально вскакивала, встряхивалась и убегала.
Ученые называют такое неподвижное состояние каталепсией. Некоторые из них пробовали даже поджигать ради опыта находящуюся в таком положении птицу, и она оставалась неподвижной, несмотря на испытываемую боль.
Я брал индюшку, быстро ставил ее на стол и подставлял под кончик ее клюва тонкую деревянную палочку. Индюшка стояла как окаменевшая и до тех пор не шевелилась, пока я не нарушал ее мнимого столбняка каким-либо движением.
Если человеку попадает в глаз песчинка и он ее вынет, у него долго еще сохраняется ощущение, что песчинка у него по прежнему в глазу. Так и мой арра. У своего прежнего хозяина он был на цепи и внушил себе, что уйти не может, а браслетка ему вечно напоминает о прежней цепи, которой уже давным-давно нет. И сидит он вот уж четыре года на трапеции как заколдованный…
Впрочем, один раз он слез со своей перекладины.
Рядом с греческим залом находится моя спальня. Как-то вечером я ужинал довольно поздно с семьею у себя в спальне. Мы тихо разговаривали за столом, как вдруг услышали стук в дверь.
Кто бы это мог так поздно притти?
— Войдите! — сказал я громко.
Молчание… И опять продолжительный стук. Я встал, открыл дверь и, к своему удивлению, у двери нашел арра, арра, никогда не покидавшего своего места!
Попугай стоял один в темноте перед дверью. Возле него не было никого. Очевидно, это он стучал в дверь.
Я крикнул, ничего не понимая:
— А, мой милый аррочка, иди, иди сюда!
Но арра и не думал итти на мой зов… Наконец он сделал два шага назад, как-будто звал меня.
Животные часто так делают, когда им что-нибудь нужно от человека: собаки, желая гулять, то отбегают от хозяина к двери, то вновь к нему приближаются, как бы приглашая его следовать за ними.
Я пошел за попугаем в греческий зал и с ужасом увидел, что на полу, рядом с пьедесталом арра, лежала перевернутая клетка с разорванным на части неразлучником. По разбросанным перьям я набрел на след и другого попугайчика. Очевидно, оба они были съедены котом.
Надо было узнать, который из моих котов произвел это ночное нападение.
На другой день, во время занятия с сотрудниками, я внес в греческий зал моего сиамско-ангорского кота Пушка.
Птицы не обратили на него никакого внимания. Арра спокойно качался на своей трапеции. Белый какаду чистил себе хвост. Жако висел посредине клетки кверху ногами.
Пушка унесли и вместо него внесли рыжего кота.
Едва кот появился в зале, как вся комната пришла в движение. У белого какаду встал на голове хохол, обнаружив под белыми перьями ярко-желтые. Жако нахохлился, а арра заорал благим матом и быстро-быстро забегал взад и вперед по своей трапеции. Все они узнали ночного обидчика…
Прошел год. В беседе с сотрудниками-профессорами я вспомнил этот случай, и мы решили испытать память у попугаев.
Тотчас же был внесен в зал Пушок, а за ним и рыжий кот. Едва появился в комнате рыжий, все с испугом заметались на своих местах.
Этот опыт ясно показал, что у попугаев прекрасная память и что они различают цвета.
Для подтверждения опыта я после рыжего кота принес из музея к попугаям чучело рыси. Масть рыси рыжеватая, похожая по цвету на шерсть кота.
И снова мои попугаи в ужасе заметались…
Все эти опыты говорят о поразительной памяти попугаев. Вот почему живущая у меня больше шести лет птица внезапно произносит какое-либо слово или звук, который у меня она не могла слышать, но который слышала задолго до этого.
Больше шести лет назад мне подарили попугая только потому, что он охал и стонал, в точности подражая предсмертным стонам задушенной бандитами на его глазах старой хозяйки… Семья покойной не могла переносить этого оханья и подарила мне общего любимца.
Перемена ли обстановки, или еще какие-нибудь, мне неизвестные, причины прекратили эти оханья, но я несколько лет их не слышал. Однако, не так давно, когда я дремал в кресле в полутьме после работы, до меня вдруг донеслись эти ужасные звуки. Я вскочил в испуге. Стоны прекратились. Я услышал знакомый громкий хохот: стонал и смеялся попугай…
Попугаи в темноте не производят звуков, и ночью они молча сидят на жердочках, спрятав голову под крыло.
Эта интересная птица живет очень долго, куда дольше человека. Говорят, были попугаи, доживавшие до 300 лет.
Ворон-спаситель, храбрая пустельга и галка-воровка
I
Ворон-сторож
И чего-чего только не болтают досужие кумушки о вороне!
— Ворон каркает — быть беде…
— Ворон — вор…
— Колдун… Ведьмин ворон…
— Берегись: зловещий ворон уселся на заборе. Это к несчастью.
Да мало ли еще что! В каждой старой сказке встретишь ворона: то как злого духа, то как колдуна.
Ворон — предвестник беды, злое начало в сказке…
Так ли это? За что старые сказки оклеветали ни в чем не повинную птицу, оклеветали, как и черного кота, как сову, филина, летучую мышь и крыс?
Черный ворон — наш русский попугай — умнейшая птица. Он наблюдателен, он все запоминает, обладает прекрасным зрением, — настолько прекрасным, что отличает издали палку от ружья.
Я делал опыты с моим ручным вороном: брал палку и птица спокойно подлетала ко мне, но едва появлялось у меня в руках ружье, как ворон сейчас же улетал.
У птиц с музыкальным слухом развивается способность к звукоподражанию. У ворона есть несомненный слух, хотя и мало развитой, и он недурно подражает звукам.
Слух у этой птицы, конечно, можно развить. Тогда разговор ворона и подражание различным звукам становятся довольно разнообразными.
На ряду со многими другими птицами и зверями ворон довольно легко поддается умелому воспитанию.
— Пуганая ворона и куста боится, — говорит старая глупая пословица.
На самом же деле эти птицы не так пугливы, как думают люди. В деревнях по огородам везде возвышаются чучела с угрожающе растопыренными руками, а птицы, в том числе и вороны, спокойно летают и клюют посевы. У них явился опыт: их «воспитала» в этом отношении жизнь. Они узнали, что эта неподвижная растопырка никогда не приблизится, чтобы их ударить.
Попадаются на обман только молодые, неопытные птенцы. Разве мы редко видим, как старые вороны и галки садятся на дугу лошади, подлетают близко к человеку и корове, а на базарах клюют зерна между возами, среди людей?
Раз мой ворон Карп сыграл невольно роль храбреца и спас меня от грабителей.
Я выучил его говорить, и птица совсем ясно произносила:
— Кто там?
Жил я тогда с ним временно в Кишиневе.
Он хорошо знал свое имя и отзывался на него, — я думаю, отчасти потому, что слово «Карп» очень похоже на его родное «карр».
Довольно легко он научился произносить и фразу «Кто там?» Даже при звуке шагов, очевидно, ожидая пищи, он откликался своим низким гортанным голосом: «Кто там?» И этот голос был очень похож на человеческий.
Однажды в конюшню кишиневского цирка забрались воры. Они разбили окно и пробрались в пустующее стойло. Кучера спали, как убитые. Бандиты уже сняли висевшие на стене седла и сбрую и собирались их унести. Вдруг из темноты раздался строгий голос:
— Кто там?
Воры остановились, в ужасе бросили вещи и скрылись через разбитое окно.
— Кто там? — спросил еще раз ворон из своей клетки.
Но воры в ужасе мчались уже далеко по улице…
II
Храбрая пустельга
На самом деле моя маленькая пернатая подруга — пустельга — была птичкой очень пугливой.
Но я ее перевоспитал.
После долгой работы я добился того, что моя пустельга не боялась даже выстрела. Когда она сидела на дереве, я стрелял в нее, конечно, холостым зарядом из ружья. Она летела навстречу выстрелу и садилась спокойно на горячий еще ствол моего ружья, где и получала от меня пищу. Сам выстрел, которого так боятся, обыкновенно птицы, стал для нее призывным звуком.
III
Как меня осрамила моя галка
Кроме ворона Карпа, у меня была еще ручная галка. Обе птицы часто улетали в окно и всегда возвращались обратно за едою.
Напротив меня, окно в окно, жила портниха, и ворон с галкой повадились летать к ней на подоконник.
Раз, когда мои птицы улетели погулять, ко мне прибежала прислуга от портнихи:
— Ваша птица украла у нас ложку, — сказала она, — а хозяйка думает на меня.
— Какая птица? Какую ложку?
Я ничего не понимал.
Через несколько времени ко мне прибежал мой внук, весь в слезах.
— Соседка кричит, что это я научил птицу таскать у нее вещи, — жаловался он, — а я и не видел никакой ложки, дедушка!
Я и сам с негодованием утверждал, что никакой ложки не видел.
Меня даже потащили в суд за то, что я учу моих птиц воровать. К моему ужасу, ложка портнихи нашлась в моей квартире.
Оказалось, что галка влетела в окно к соседке, схватила ложку, немного ее поносила в клюве, но у нее не хватило сил, она ее выпустила, а ворон поднял и принес домой, положив к блестящим вещам, скраденным им у меня раньше. Здесь были: наперсток, медная пуговица, перламутровая пепельница. Недоставало для коллекции только серебряной ложки.
Галка и ворон свободно жили летом в моем саду.
Как-то раз, когда у меня вылетел в окно попугай, и я его напрасно всюду искал, я услышал крик галки и ворона. Они чувствовали себя хозяевами верхушек деревьев, а туда, в их владения, очевидно, кто-то забрался. Вот они и подняли в саду настоящий скандал.
Я пришел и увидел, что сыр-бор загорелся из-за того, что попугай забрался на зеленую «дачу» галки и ворона.
Если бы не они, я мог бы потерять попугая, который исчез бы в соседнем парке.
Да, галка и ворон считали себя единственными владельцами зеленых вершин. И когда среди веток появлялась моя обезьянка Гашка, они тоже поднимали крик, летая вокруг нее и стараясь ее клюнуть.
Дикие вороны и галки, в свою очередь, видя мою обезьянку на деревьях, старались ее заклевать, собирались стаями, окружали Гашку, суживая все больше и больше возле нее круг, но Гашка не обращала на них никакого внимания.
Профессор Филька
I
Изображение филина
Очень часто на карикатурах рисуют ученого в виде филина. Филин символизирует собою мудрость. Но еще чаще филину приписывают колдовские свойства: в эту птицу в сказках перевоплощается колдун. Филина также называют лесным чортом, и невежественные, суеверные люди, услышав где-нибудь в лесу его крик, бегут в ужасе от «нечистого места».[2]
На самом деле, конечно, все это суеверные выдумки, порожденные своеобразным голосом филина и тем, что филин — птица ночная. Он кричит лишь на воле.
Сколько бесплодных ночных часов проводил я в лесу, чтобы услышать крик этой птицы на воле и запомнить его, но мне не удавалось.
В неволе я приглядывался к своему Фильке и не нашел у него мудрости, которую приписывают этой птице, издавна изображая ее на рисунках и статуэтках на пьедестале из книг, с пером за ухом. Но любил я Фильку, конечно, так же, как и всех моих учеников.
II
Каков был Филька
Мне очень трудно было найти какие-нибудь особенные умственные способности у моего Фильки; эта малоподвижная птица сидит на своем месте по целым часам не шевелясь, моргает круглыми фонарями-глазами и только топорщится и увеличивается в объеме чуть ли не в два раза, когда к нему подходит близко кошка или собака.
Есть одна удивительная способность у филина: это — поворачивание головы; его круглая ушастая голова вертится, как у игрушки, поворачиваясь совершенно свободно во все стороны, так что затылок оказывается на месте физиономии, а физиономия — на месте затылка.
С большим трудом вызвал я у птицы желание двигаться по длинной доске, стоящей на козлах. Поощрением его вкусовых слабостей — приманкой я закрепил это движение, то-есть заставил запомнить его. При этом мой филин как-то важно, выставив грудь вперед и подняв голову, расхаживал по доске, точь-в-точь старый профессор на лекции. Так я его и прозвал «профессором».
Но я не мог показать детям на дневных представлениях «профессора», потому что он был ночной птицей, и в дневные часы сидел неподвижно, глупо моргая круглыми глазами.
Быть-может, другим способом, насильственным, можно было заставить филина передвигаться с места на место и днем, но я не дрессирую никогда моих птиц и зверков при помощи ударов. Я избегаю даже брать в руки птиц, хотя бы и нежно, так как знаю, что основа пера вонзается при этом глубоко в кожу и причиняет птицам боль, особенно, когда птица, из чувства самосохранения, вырывается.
Дети не сознают этого и любят брать птичек в руки. Они целуют их, невольно прижимая к груди, и не подозревают, что причиняют им сильные страдания.
III
Как профессор Филька работал
Профессор Филька честно зарабатывал свой кусок хлеба, зная мое правило: «кто работает, тот и ест».
Вечером он участвовал в общих звериных шествиях, представляя кого-нибудь из людей, и часто вызывал улыбку своею важностью. Читая надпись над филином, дети весело смеялись:
— Профессор Филька! Он взаправду как учитель. Только нету очков.
— А у него глаза такие, точно в круглых очках.
— Как важно смотрит!
— Ха, ха, ха, он сейчас начнет урок!
IV
Высшее образование
У меня несколько Филек. Но один оказался самым способным. И лишь у него одного мне удалось вызвать движение — шаг вперед и шаг назад. Необходимо было научить Фильку качаться на качелях.
Но одному качаться трудно, и я решил добыть ему товарища.
Бродя по Трубной площади,[3] я натолкнулся на клетку с филином. Он так привык к глазевшим на него людям и к пробегавшим мимо собакам, что даже не шипел, не щелкал клювом и не топорщил перьев при приближении собак.
Это было мне на руку.
Я поставил на арене цирка маленькие козелки, а на них положил доску, которая свободно раскачивалась. Один конец доски был поднят, а другой, немного тяжелее, лежал на земле.
Профессор Филька I сел на конец доски и стал двигаться по ней вверх; тогда опускался противоположный конец доски, мягко стукаясь о землю благодаря подбитой снизу резине. Здесь Филин перевертывался и ждал товарища, профессора Фильку II, которого я сажал на другой конец доски.
Получалось равновесие. Филька II сидел покойно, а Филька I, по легкому моему движению рукой влево и вправо, делал шаг вперед и шаг назад, благодаря чему качели качались.
Вот и вся премудрость моих филинов. Больше ничему мне не удалось их научить.
Журки
I
В моем музее находится картина, изображающая болото.
Часто стою я перед нею, и тогда ярко, как-будто это все было вчера, вспоминаю работу, которую я провел с моими журавлями.
Я подметил, что журавли, как и страусы, сидя долго в тесной клетке, чувствуют потребность расправить свои длинные ноги. Особенно это было заметно, когда журки выпускались на арену погулять.
Как только птица чувствовала себя на свободе, она начинала махать крыльями, топтаться на одном месте и расправлять ноги.
Это были преуморительные движения. Даже я, привыкший к смешному в цирке, не мог удержаться от улыбки, глядя, как они забавно двигаются. Казалось, что на арене танцует на ходулях клоун.
Забавная пляска журок подала мне мысль закрепить эти движения так называемым вкусопоощрением или лакомством, которое должно было состоять из сырого мяса, нарезанного длинными и узкими ломтиками.
Когда у птиц явилось желание танцовать, связанное с приманкой, и связь еды с движениями крепко засела в их памяти, я стал учить журок движениям, похожим на настоящую человеческую пляску.
Я посадил попарно в отдельные клетки самца и самку и поставил эти клетки на арене друг против друга, на особом клеенчатом ковре, похожем рисунком и блеском на паркетный пол.
Потом я открыл одновременно обе клетки, и мои журки, как в первой фигуре кадрили, стали проходить одна пара через другую, взад и вперед, возвращаясь и становясь на свои прежние места, а вернувшись на место, вертеться вокруг себя. В танце это называется «балансе».
Дрессировка журавлей мне стоила большого труда. Терпеливо, день за днем, учил я моих птиц танцевать, и казалось, длинноногие ученики начинают постигать танец в совершенстве… Нельзя было без смеха видеть, с какою важностью, как точно выделывали они свои смешные па.
И вот на одной злополучной репетиции неожиданно налетела буря на шапито[4] цирка в Костроме, куда мы приехали показать наши полные грации танцы. На следующий день солнце сушило крышу, а крестьянские девушки торопливо зашивали ее толстыми нитками, чтобы скорее хоть как-нибудь скрыть от зрителей во время представления небо. Они не успели закончить работу, как наступило обеденное время, и им пришлось, собрав мотки ниток, отправиться перекусить в соседний трактир.
В это время мне пришло в голову прорепетировать с моими длинноногими танцорами «кадриль».
Я разостлал, по обыкновению, на арене паркетный пол, выпустил журавлей и уже готовился дать им вкусные мясные ломтики, как вдруг старший самец, увидев в разрезе недошитого шапито кусочек голубого неба, криво согнул голову, крикнул и взлетел…
Не успел я опомниться, как за первым поднялись и все мои остальные танцоры, и трое из них, быстро пролетев в отверстие, скрылись из глаз…
Только один журка не сумел вырваться на свободу. Он зацепился крылом за полотно и веревку, поддерживавшую люстру из керосиновых ламп, и неловко свалился на галлерею.
Вместе со служащими цирка я выбежал на улицу. Мы смотрели, кричали, звали:
— Журки, журки!..
Собралась публика.
— Что такое?
— Улетели.
— Кто улетел?
— Журавли!
— Эка беда!
— Журавли ученые…
— Где же их поймаешь?
Действительно, где же их поймаешь?
Я был в отчаянии…
II
Прошло недели две с половиною.
Раз ко мне является человек в охотничьем костюме, с ружьем за плечами и с патронташем, туго набитым птицей.
— Я здешний охотник, — сказал он. — Мне хотелось вас видеть, чтобы рассказать о сегодняшней охоте. Быть-может, моим рассказом я принесу вам огорчение; заранее прошу меня в этом не винить. Я знаю, как вы любите животных. Мне это не совсем понятно. Охотники больше любят спорт… Я — охотник, но не на журавлей, — усмехнулся он, — и я никогда до сих пор не мог себе представить, чтобы мне пришлось убить эту птицу.
Я ничего не понимал.
Он вынул из патронташа убитую дичь и показал мне.
— Скажите, знакома ли вам эта птица?
На руке охотника повисло беспомощно тело с длинной шеей и длинными ногами, скорченными в предсмертной судороге. Я узнал моего журку… Мне стало невыразимо жаль его…
— Где вы его взяли? Как убили? — прошептал я.
— А вот где и как. Иду это я по болоту — верст сорок шесть отсюда — и вдруг останавливаюсь, как вкопанный. Что за чудо? На болоте три журавля танцуют, как люди. Мне казалось, что я заболел, что это мне мерещится… Но птицы не пропадали, сколько я на них ни смотрел. Для того, чтобы решить, не фантазия ли это моя, я решил выстрелить по птицам. И вот что вышло: два журавля улетели, один остался лежать мертвым. Я узнал случайно из афиши, наклеенной на вокзале, о спектакле цирка в Костроме и о ваших зверях. А подумав, решил, что птица ваша.
Я долго с сожалением рассматривал убитого журку, и мне захотелось увидеть ту местность, где его подстрелили.
Охотник согласился меня туда проводить, и мы вместе с ним отправились посмотреть на болото, где был убит журка.
Родной пейзаж, лески, перелески, речки, ручьи да болота. А вот одно из них, — то самое, где танцы погубили журку.
И я написал красками на память о журке злополучное место…
Одним утешением в этой истории осталось мне сознание, что моя безболезненная дрессировка животных настолько сильно укреплялась у них в сознании, что и на воле, в своей естественной обстановке, они выражают привитые человеком манеры, движения, привычки.
Пустите вы любое животное, выдрессированное механически, то-есть кнутом, хлыстом, палкою, на волю, и оно моментально выбросит из памяти ненавистную науку, так как болевая дрессировка оставляет в сознании животного только чувство страдания.
На болоте я не встретил моих милых журок. Должно-быть, они улетели куда-нибудь дальше и там, на свободе, танцуют кадриль, но уже только вдвоем.
Пеликашки
I
Первое знакомство
Наконец-то я дождался, когда мне в Саратове в цирк принесли с парохода большую клетку с красивыми розовыми пеликанами.
Их поймали на берегу Каспийского моря. Самка была с разбитым крылом.
Я пробовал кормить птиц рыбою, но они к ней не притрагивались, воду же из ведра пили с жадностью.
Когда пеликаны привыкли к новой обстановке, я стал их учить. Самец хватал рыбу вместе с моей рукой, царапая мне кожу крючком на клюве.
Я не мог его учить, пока он не перестал бояться моих движений и прикосновений.
Мне было приятно гладить его по головке и давать ему в это время рыбу. Я забывал о царапинах и с удовольствием растягивал его эластичный мешок под нижней челюстью.
Мало-по-малу Пеликашка стал привыкать к моим прикосновениям. Ведь мои руки каждый раз протягивали ему вкусную подачку — рыбу; птица ждала этой подачки и позволяла себя трогать. Пеликашка стоял на тумбе, а я брал его за нижнюю часть клюва и натягивал ее себе на голову. При этом я говорил публике:
— Вот вам новый фасон шляпки.
II
Способный ученик
Как забавно зевал Пеликашка, когда после сытного обеда приготовлялся спать стоя! Зевая, он широко раскрывал клюв; при этом его мешок выворачивался, показывая внутренность клюва.
Я знал о природной способности пеликанов раздвигать кончиком клюва камушки на берегу моря, и это меня навело на мысль научить моего Пеликашку перелистывать ноты. Для этого я брал тетрадку, состоявшую из тонких листов фанеры, и помещал ее на пюпитр перед моим учеником.
Между листами была положена рыба, и Пеликашка с удовольствием вкладывал между листами конец клюва. Раздвигая его, как ножницы, он отыскивал приманку, а публике казалось, что он серьезно, с деловым видом, перелистывает страницы книги.
Я научил Пеликашку слетать с оркестра на арену.
Громадная птица, махая крыльями, поднимала такой ветер, что у сидящих в ложах женщин качались перья на шляпах. Летом, во время духоты, это было даже приятно.
Спустившись на землю, Пеликашка садился на тумбу и ожидал меня.
Тут, если я подходил к нему без рыбы в руке, он всегда слегка склонял голову в сторону и расставлял крылья, как-будто спрашивая меня всей своей фигурой:
— Что это значит?
Я научил работать и милую калеку, жену Пеликашки. Она грациозно танцевала вальс, покачиваясь на своих лапах с перепонкой.
Бедные пеликашки трагически погибли в Симферополе. Их прострелили случайные пули на улице во время революции.
Воронье отродье
I
Вороньи Колонии
В моем саду в последних числах апреля вороны устроили себе гнезда на верхушках высоких деревьев. Их громкое карканье часто заставляло меня по утрам прямо с постели подбегать с биноклем к окну. Случалось, что я целыми часами просиживал у окна, наблюдая за каким-нибудь гнездом, видным лучше других сквозь кружевные ветки покрытых почками деревьев. И жизнь этой смышленой птицы глубоко меня заинтересовала.
Что вороны умны — это неоспоримо; я удивляюсь людям, которые этого не понимают и ставят пугала-палки с тряпками или с картузом и развевающейся по ветру старой кофтой. Ведь ворона великолепно знает, что нечего бояться безвредных чучел, и учит этому своих молодых воронят.
В жизни мы видим на каждом шагу, что птица не боится даже движущихся живых существ, если они не приносят им вреда. Разве воробушки под ногами коров и лошадей не клюют беззаботно зерна, а вороны не чистят свой хвост на дуге над лошадью после сытного обеда? И только появление человека, большею частью шалунов-детей, заставляет их искать спасения.
Может-быть, читателям покажется странным, как это ворона учит своих детей или старые воробьи — молодых. Понаблюдайте хоть немного, но терпеливо, за птицами, сидящими на крышах домов.
Я не раз из своего окна бросал на низкую крышу крошки хлеба, оставшиеся после обеда, и наблюдал, как воробьи клевали их. Между ними я старался отличить старых от молодых, что было нетрудно: если проходил мимо человек, то первыми слетали с крыши старые, а молодые уже вслед за ними, по их примеру.
Я видел в зоологическом саду ворону на спине у дикого, сильного тура. Тур стоял, гордо подняв голову с закинутыми назад рогами, и, видимо, наслаждался тем, что ворона храбро сидит у него на спине и ищет паразитов.
Я много читал небылиц про ворон. Существует немало рассказов о том, как устраивается вороний суд над провинившейся товаркой, как вороны собираются где-нибудь на поляне, строясь в правильный кружок, головами друг к другу, а в середине помещается обвиняемый. По общему приговору вся стая разом нападает на виновную птицу и тут же убивает ее.
Мне захотелось самому проверить эти рассказы и изучить жизнь этих интересных птиц, но мне не удалось это полностью, хотя я терпеливо и долго наблюдал за поведением ворон на воле.
Качающиеся от ветра верхушки деревьев часто скрывали своими листьями гнезда и влетающих туда ворон.
Мне все-таки удалось подметить, как ворона кормит своего птенца. Мать летит в гнездо, а вороненок уже широко открывает клюв и кричит во все свое воронье горло: «ка!» Он получает из клюва матери прямо в горло принесенную пищу. Голос вороненка, не успевшего проглотить принесенное, изменяется в глухое, сдавленное «ка», и мать моментально пропихивает своим клювом пищу в самое горлышко маленькому обжоре.
Между прочим, мне удалось заметить, что ворона, садясь близ гнезда на сук, долго долбила его своим длинным крепким клювом, как стамеской, по одному месту.
Никогда не видел я, чтобы вороны, как голуби, объяснялись друг другу в любви.
Замечал я, как вороны сзывают друг друга, улетая и прилетая обратно, как бы приводя за собой других товарищей.
Я выпустил в сад свою мартышку Гашку. Первым долгом, почуяв себя на свободе и далеко от меня, обезьянка бросилась в кусты, к молодым деревцам китайских яблонь. Я, понятно, позвал ее обратно, боясь, что она поломает деревца.
Гашка, очевидно, понимала, что лазить на яблоньки ей запрещено, но она не желала итти домой и быстро влезла на соседнее дерево. Прыгая с сучка на сучок, она добралась до самой верхушки.
Ловко снимала Гашка с листьев дерева пауков, которых очень любила. Тут я увидел быстро пролетевшую ворону; она круто повернула и скрылась с моих глаз.
Через каких-нибудь десять минут птица уже вернулась назад с подругами, которые в свою очередь разлетелись в разные стороны, но скоро вороны появились еще в большем количестве.
Садясь на соседние деревья, окружающие дерево с обезьянкой, они тревожно, с криком, все ближе и ближе подлетали к Гашке.
Обезьянка как-будто не обращала внимания на надвигающегося врага и продолжала поспешно класть себе в рот насекомых.
Вороны, каркая, то улетали, то вновь налетали на Гашку. Они защищали верхушки деревьев со своими вороньими гнездами.
И чем больше слеталось ворон, тем они становились смелее.
Мне кажется, Гашка притворялась, что не видит птиц. Вот уже одна из ворон успела, долбанув клювом в самый кончик висящего хвоста обезьяны, моментально отлететь. Пришлось вступиться мне. Гашка, наверное, поняла опасность своего положения, и на мой призыв быстро спустилась по стволу вниз.
Чем больше я наблюдал ворон, тем больше мне хотелось узнать их жизнь.
Проходя как-то по саду, я услышал тревожное карканье и увидел, что две — три вороны, — должно-быть, самки, обладательницы гнезд в моем саду, — с громким карканьем перелетали с дерева на дерево. Казалось, они со мной заигрывают, манят за собой. Приглядевшись внимательно, я понял, что ворона отвлекает меня от дерева, где находилось ее гнездо с детьми. Я же нарочно делал вид, что боюсь вороны, и, как только она или ее подруга перелетали с ветки на ветку по направлению ко мне, я удалялся от них.
Проделав это несколько раз, я подумал о том, не удастся ли мне приручить к себе ворону. Ведь есть закон природы, что все удаляющееся заставляет животное преследовать и нападать, а все приближающееся к животным заставляет их удаляться и защищаться. Кошка бросается на убегающую мышь; собака — на проезжающую телегу; цыпленок — на червя. Этот закон природы много помогает мне в моей дрессировке, когда я обманываю инстинкт трусости и заставляю трусливое животное переходить в наступление. Я называю это трусообманом и применяю этот прием в дрессировке.
Я не ошибся. На пятый день моей «дрессировки на свободе» я достиг того, что ворона смело летала над самой моей головой, задевая крыльями мою шляпу, когда я близко проходил мимо дерева с ее гнездом.
При этом я пригибался и убегал, как бы боясь вороньего движения.
II
Чердачные жильцы
В следующие дни я принес с собой мясо и хлеб и на глазах у ворон бросал на землю, желая примирить их с собой, но мне это не удавалось.
Кучка воробьев моментально подбирала корм с земли и разлеталась во все стороны. Так и не удалось мне поближе познакомиться с воронами.
А еще через несколько дней я встретил в прилегающем к моему саду Екатерининском парке мальчика. Он крепко держал в шапке вороненка, видимо, только-что вынутого из гнезда.
— Что это у тебя?
— Вороненок.
— Где взял?
Он мотнул головой в сторону деревьев.
— Эва!
— Слушай, — сказал я мягко. — Отдай мне эту птицу, ты ее только замучаешь. Ведь не сумеешь вырастить!
Он крепко прижал к груди шапку, видимо, решившись не расставаться с птенцом. А у меня при мысли о том, как он замучает вороненка, больно сжалось сердце. Ведь, в самом деле, редко можно встретить детей, умеющих разумно подойти к животному, а особенно к такому нежному, как детеныши птицы. Как часто я видел ребят, воображающих, что они ласкают птенчика, тогда как они причиняли ему невыносимые страдания, прижимая к себе и целуя.
— Отдай мне вороненка.
— Не отдам.
— Послушай, — сказал я. — Ты не умеешь кормить птенца, и он у тебя непременно умрет. А я выкормлю, и ты можешь увидеть его потом у меня и сам научишься, как нужно ухаживать за птицами.
Он молчал.
— У меня много птиц и всяких животных. Есть и медведь. И лисы. И волки. Хочешь, я покажу тебе? Только отдай мне птицу. А кроме того, получишь от меня вот что.
И я показал ему деньги. Все соблазны разом подействовали. Мальчуган не выдержал и отдал мне вороненка, а я повел его в свой музей.
У мальчугана разгорелись глаза от всего, что он увидел, и он стал рассказывать товарищам, что на Божедомке живет дедушка Дуров, у которого видимо-невидимо всякой твари, а кроме того, музей с чучелами и бабочками, похожими на пестрые цветы, и этот Дуров покупает воронят.
С тех пор у меня не было отбоя от мальчуганов с воронятами.
Едва я раскрывал утром глаза, как служащие мне говорили:
— Там вас мальчик дожидается…
— Какой мальчик?
— Да опять принес вороненка…
И передо мной вырастала детская фигурка с неизменной шапкой, зажатой осторожно в руке, а в шапке сидела птичка.
Пришлось покупать птенцов у всех этих охотников за воронятами.
Я покупал теперь воронят просто из жалости, зная, что те, которых я не куплю, будут замучены ребятишками. Покупая, я всегда говорил:
— Мне не нужно больше воронят, ребята! Не вздумайте разорять гнезда, так как ворона — птица полезная: она истребляет вредных насекомых, личинок и куколок, портящих растения вообще и хлеб на полях.
Я старался заинтересовать ребятишек жизнью животных, разбудить в них сочувствие к беззащитным зверкам. И я скоро увидел, что беседы мои не пропадают даром.
Один раз целая гурьба мальчиков и девочек с криком негодования притащила ко мне подростка, который разорил гнездо.
А дома на меня сердились:
— Опять вороненок! И что ты будешь делать с этими крикунами?
— Еще один мучитель не будет давать спать по утрам!
Действительно, мои крикуны мало считались с покоем и сном людей.
Мне пришлось устроить нечто в роде вороньего питомника на чердаке. Восемнадцать гнезд под ряд стояли на длинных досках, прикрепленных к маленьким козлам.
Рано утром я уже на ногах и лезу на чердак с корзинкой корма.
Тут у меня и муравьиные яйца, и белый хлеб в миске с водой, и мелко нарубленное сырое мясо. Все это — к услугам воронят. Самым маленьким — муравьиные яйца и моченый хлеб; постарше получают кусочки мяса, пропущенные сквозь мясорубку вместе с хлебом.
На чердаке полутемно. Но в столбе света из слухового окна, пронизывающего мягкую полутьму, вырисовывается моя фигура с корзинкой в руке, — и восемнадцать гнезд приходят в движение, в восемнадцати гнездах поднимаются гомон и суматоха, и множество ртов с громким, нетерпеливым, требовательным криком раскрывается мне навстречу; над восемнадцатью гнездами поднимаются и качаются головы птенцов на тонких шейках с широко раскрытыми огромными клювами. Они кричат так громко и резко, что их крики слышны в самых дальних углах моего дома.
Широко раскрывая клювы и махая полуголыми крылышками, воронята тянутся ко мне, и я слева направо обхожу ряд этих крикунов, кидая им в рот щепотки муравьиных яиц и моченый в воде белый хлеб. Я пробовал кормить одного вороненка хлебом с молоком, но он вскоре околел. Наверное, молоко прокисло.
У некоторых мясо выскакивало изо рта, и мне приходилось пропихивать его глубоко, в самое горло, указательным пальцем.
Кормить надо было воронят очень часто, каждый час. Я так привык к воронятам, что знал их каждого в отдельности.
Много на мою долю выпало хлопот с этим кормлением. Мой служащий, к несчастью, не мог меня заменить на чердаке. Его толстый указательный палец, повидимому, причинял боль воронятам, когда он пробовал их кормить. Но терпение и труд все перетрут. Недели через две моим питомцам уже не нужно было пропихивать пищу в горло: не переставая орать при моем приближении, они быстро хватали пищу из рук и неумело, часто роняя, все-таки самостоятельно проглатывали кусочки мяса.
Через несколько дней птенцы покрылись перьями «в колодочках» (перьями, свернутыми в «трубочки»), и я их кормил нарезанными узкими и длинненькими ломтиками мяса: они с жадностью и с какой-то ненасытностью глотали их один за другим.
Пока обойдешь, бывало, мою крикливую роту и задашь ей корм, пройдет немало времени. Тут уже мои помощники могли по очереди заменять меня.
В скором времени малыши стали вести себя непристойно; они выскакивали из гнезд и из ящиков и часто падали на землю. Пришлось козелки удалить, а ящики с гнездами поставить прямо на земляной пол чердака. И все-таки некоторые из воронят околели.
Оставшиеся в живых стали умнее; они даже выучились сами собой быть опрятными…
Птенцы вырастали и стали привыкать чистить отраставшие перышки клювами, а при желании выпустить переваренную пищу они пятились в гнезде на край ящика, подняв хвостики, и брызгали на землю белой жидкостью. Жидкость их испражнений была настолько едкой, что на платье ее с трудом можно было отчистить, и следы оставались на материи навсегда.
Зато по цвету этой жидкости я научился распознавать здоровых ворон от больных.
III
Обучение малышей
Мне пришлось временно уехать из Москвы, и, возвратившись в Уголок, я застал в живых только семь воронят, которые летали по чердаку с балки на балку и бегали, комично поворачивая вправо и влево свои туловища.
Они уже прекрасно разрывали сами землю, глотали мелкие камушки, ловили мух и чистили клювом свои перышки.
Тут приступил я к их первоначальной дрессировке. Вороны при моем появлении с мясом смело подлетали ко мне, садились кто на плечи, кто на голову, и вырывали сразу, вдвоем или втроем, из моих рук пищу.
Когда я отгонял левой свободной рукой более назойливых, они отлетали немного в сторону, назад, и тотчас же с прежним остервенением и жадностью нападали на руку с мясом.
Начались мои приготовления к реквизиту.
Плотник живо выстрогал по моему указанию семиаршинную широкую доску и набил на нее воротца.
Эту доску с воротцами я поставил на две тумбы и положил на одну из тумб корм.
Сначала вороны боялись и близко подойти к аппарату: они забавно наклоняли на бок головки и смотрели то одним глазом, то другим на незнакомые им предметы, но мало-по-малу становились смелее. Как бы хвастаясь и опережая друг друга, они стали слезать к мясу и отлетать от него.
В два дня мои ученицы так освоились, что бегали по доске, кто в ворота, кто на ворота, и быстро съедали уже разбросанный по всей доске корм.
И вот пришлось их, свободных, волей-неволей рассадить по казармам. Впрочем, и с этим они свыклись довольно быстро.
Я ставил для каждой вороны по две клетки. Одну клетку с вороной я помещал на одну тумбу, а другую, временную, — на другую, напротив.
С тумбы на тумбу протянул я доску с воротцами. На глазах сидящей в клетке вороны я клал по кусочку мяса на перекладинку каждых ворот.
Открывалась клетка, и ворона, быстро вскакивая на перекладину, хватала мясо, жадно проглатывала его, прыгала на другие воротца, перепрыгивала так до другой тумбы с временной клеткой, где были в обильном количестве вода, хлеб и мясо.
На следующий день я клал корм уже не на каждые воротца, а через одни или двое, и при выпуске моей артистки из клетки она прыгала с воротец на воротца, до самого конца.
Первый номер был готов.
Вторую ворону я заставлял итти не на перекладинки, а в самые воротца; впоследствии же научил артистку-ворону проходить под воротцами, прибавив особые перекладины внизу.
Третья ворона должна была сделаться концертанткой. Она давала концерты на колокольчиках.
К верхней перекладине каждых воротец я привесил по звонку; в ушко колокольчика продевалась веревочка с узелком.
Сначала ворона дергала за мясо, привязанное к узелку веревочки, дергала и звонила, съедала и шла дальше, к следующему колокольчику.
Впоследствии мне уже не нужно было привязывать к веревочке мясо; ворона сама дергала за каждый колокольчик, ожидая награды из моих рук.
Колокольчики были подобраны так, что получался мотив всем известной песенки: «Чижик, чижик, где ты был?»
IV
Пернатые лошадки
Для новых, еще не выдрессированных ворон я купил в игрушечном магазине игрушечную соломенную колясочку.
Подстроив к оглоблям, куда вдевается голова лошади, мягкий резиновый кружок, по размеру как-раз годный для шеи вороны, я стал учить самую ручную и смелую из моих птиц, которая позволяла мне даже изредка ее гладить, и кормил ее только через этот резиновый хомутик.
Повадкой-приманкой я заставил ворону вдевать в кольцо свою голову.
Это было нелегко сделать. Умная птица часто выхватывала сбоку кольца из моей руки мясо, но я все-таки дождался того момента, когда, издали показывая ей приманку, я видел, как она уже вдевает голову в резиновый хомутик.
Через неделю упорного труда моя пернатая лошадка, вылезая из клетки, прыгала на коляску, с коляски — на место между оглоблями и вдевала голову в хомут. Тут она получала большую порцию разного корма.
Перевернуть струганую доску с воротцами на другую сторону ничего не стоило; плотник рубанком стесал доску так, чтобы получилось небольшое углубление.
Вот колясочка стоит на доске, клетка с вороной — на тумбе, а корм — у меня в кармане.
Вот тихий свист. Я открываю клетку. Ворона быстро бежит к коляске и впрягается в нее. Тотчас же я подставляю блюдечко с едой и питьем. Ворона спешит глотать кусок за куском, но не тут-то было: я отодвигаю от нее блюдечко на четверть аршина.
Ворона моментально вынимает голову из хомутика и устремляется к блюдечку. Напрасно: я снова отнимаю блюдечко, и пернатая лошадка ничего не получает, пока не впрягается в коляску.
Усвоив себе твердо, что только с ощущением резинового обруча на груди она получит награду, ворона была готова для дальнейшей, более сложной науки.
В следующие разы я все дальше и дальше отодвигал от моей артистки блюдечко и тем самым заставлял ее тянуться к еде и тащить за собой легонькую колясочку.
Самое трудное было сделано. Осталось легкое добавление: три остальные вороны должны были изображать кучера и седоков.
Привязав к оглобле ленточки, изображавшие вожжи, я прикрепил два конца их к передку экипажа.
Сначала я привязывал к ним мясо, а потом, когда кучер-ворона привыкла садиться на передок и рвать с вожжами мясо, я уже не привязывал мяса, и она, дергая по привычке за вожжи, получала мясо из моих рук.
Остальных двух ворон, которые неподвижно сидели в коляске, выучить было легче всего: стоило только предоставить в их распоряжение достаточно корма.
V
Из-за зеркальца
Получался очень интересный номер. Но публике не пришлось его увидеть. Впереди была серьезная воронья трагедия.
Вороны любят все блестящее, так же, как и галки, и за зеркальце мои вороны поплатились жизнью.
На крыше у меня валялись осколки разбитого зеркала. Их можно было увидеть в слуховое окно чердака. Эти осколки и приманили своим блеском моих молодых артисток…
Я пришел на чердак посмотреть на ворон и остановился, как вкопанный: чердак был усеян пухом и перьями; среди них валялись знакомые трупики с разорванными грудками. Это были мои вороны, которым предстояло в недалеком будущем выступать на блестящей, залитой электрическим светом арене цирка. Четыре вороны в разных местах чердака, и все они были мертвы. Пятая торчала в отверстии разбитого стекла оконной рамы. От остальных ворон не осталось и следа.
Очевидно, несчастные птицы, стремясь получить зеркальце на крыше, долбили клювами подоконник, отколупнули замазку, разбили стекло. Одной даже, видимо, удалось просунуть голову в разбитое отверстие стекла, чтобы достать с крыши маленький треугольный осколок зеркальца, блестевший тут же, неподалеку.
Разбитым окном воспользовался кот соседа, который покончил со всеми моими пернатыми артистками в эту ночь и убрался во-свояси после сытного ужина.
Птица-верблюд
I
Знакомство в зоологическом саду
Более пятнадцати лет назад, путешествуя заграницей, я попал в великолепный зоологический сад Гагенбека в Гамбурге (Германия). Этот сад снабжает животными все зверинцы и зоологические сады. Здесь имеются самые редкие птицы и животные, какие только существуют в природе.
Звери живут в громадном парке в той обстановке, которая им свойственна, без клеток и решеток. По образцу этого сада построен теперь Зоопарк в Москве.
Вот направо, в пруде, плавают всевозможные водяные птицы: розовые пеликаны погружают свой клюв с мешечком в воду; фламинго важно шествует по воде у берега на тонких, длинных ножках; утки разнообразных пород ныряют, кувыркаются и шлепаются на воде. А впереди возвышаются грандиозные горы с острыми выступами и глубокими пещерами. На самой верхушке горы, на лазурном фоне неба, резко выступает силуэт горного барана.
Благородные олени вереницей спускаются с гор по узкой тропинке, а еще ниже, под обрывом, из пещеры выглядывают головы белых медведей.
У подножия горы блестит от солнечных лучей вода, и в ней, точно змеи, темные и блестящие, как сталь, резвятся тюлени, морские львы, морские зайцы.
Я замечаю среди них фигуру морского слона. Он выставляет из воды морду с коротким, как бы обрубленным, хоботом, а громадный морж упирается белыми клыками в скалу и, кряхтя, неуклюже вылезает на гладкую площадку-скалу, выкрашенную под цвет льда.
II
Первое знакомство
Я слушал в парке вместе с Гагенбеком музыку, как вдруг странная тревога нарушила безмятежный покой сада. Горный баран скрылся с вершины скалы; олени сбились в кучу и замерли; белые медведи как-будто срослись со стенами пещеры. С поверхности воды сразу исчезли все ее обитатели.
Вокруг все замерло, даже мелкие птицы в пруде точно растаяли…
Только одна полуобезьяна, веселая, маленькая лемур-ката, как молния летала от стенки к стенке в своей большой клетке, мелькая бархатной головкой с круглыми желтыми глазами.
И мне, и Гагенбеку было непонятно поведение животных. Мы отправились к загону страусов.
В загоне мирно паслись громадные птицы, считающиеся самыми большими птицами в мире. Мы глянули за загородку.
Один из страусов, стоявший вблизи загородки, медленно опустился к земле, точно приседая, прижался грудью к траве и, забавно поворачивая свою маленькую голову на длинной шее, склонял ее на бок.
Тогда мы взглянули вверх и поняли, что случилось: величественный цеппелин[5] плыл по воздуху. Он-то и привел в ужас зверей…
На следующий день я отправился в [парк выбирать животных, которых хотел купить у Гагенбека. Зашел я в загон к страусам и увидел ту же картину, что и накануне: страус низко приседал и гнул голову. Я не заметил ничего, но до моего слуха долетел далекий шум автомобильного мотора. Птица, очевидно, принимала его за шум громадного, страшного чудовища — цеппелина.
Таково было мое первое знакомство со страусом.
III
Я покупаю страуса
В загоне разгуливало целое стадо страусов. Имелись в стаде и особенные выводки, полученные при помощи инкубаторов.[6]
Мне предложили выбрать страуса, который мне понравится. Я указал. Поймать его оказалось нелегко. Пришлось сначала отделить его от других, окружив людьми, а затем уже набросить на голову чулок. С чулком на голове он стоял, как вкопанный. Страуса отвели в особое помещение. Я осмотрел еще раз, уже внимательнее, и купил.
Путешествие в Россию страус перенес очень хорошо: он помещался в клетке, обитой войлоком, чтобы как-нибудь не стукнуться.
Кормил я его кочанами капусты, отрубями, мелкими камнями, кукурузой, черным хлебом. Иногда давал в пищу мелко растолченные кости животных.
По совету Гагенбека, я еженедельно давал огромной птице сырое куриное яйцо, которое она проглатывала целиком. Когда яйцо проходило через страусовое горло, я его нащупывал и раздавливал.
Обыкновенную яичную скорлупу выбрасывают вон, не думая о том, что она вследствие богатого содержания солей, углерода и извести может быть великолепным кормом для птиц.
IV
Глуп ли страус
О страусах пишут, что они глупы. Я решил проверить, так ли это, и купил страуса.
Но чем больше я наблюдал его, тем сильнее убеждался в том, что люди плохо знают природу этой замечательной птицы.
Были случаи, когда страусы, чувствуя, что они не в силах бежать от преследующего их на лошади охотника, останавливались, как вкопанные, и прятали голову в первый попавшийся куст.
Люди из этого сделали вывод: страус глуп, потому что думает, что если он сам не видит, то и его никто не видит.
А в страусе говорит просто чувство самосохранения (то чувство, которое заставляет и человека прятать прежде всего голову от ожидаемого удара), так как самое нежное место у этой громадной птицы — темя.
Нельзя же называть глупым человека за то, что он гнется, заслышав свист пули, хотя это пригибание головы и не спасает его от выстрела.
Говорят, страус глуп потому, что его легко обмануть. Охотники для ловли страусов прибегают к следующим приемам: надев на себя кожу страуса с перьями, они близко подходят к птице.
В оправдание страусов можно сказать, что в тех местностях, где на них мало охотятся, птицы спокойно пасутся, несмотря на то, что они обладают острым зрением и могут прекрасно разглядеть подкрадывающегося врага. Но они не знают опасности и потому не обращают внимания на охотников. Это — невнимательность доверчивого животного, а не глупость.
Некоторые естествоиспытатели говорят, что у страуса очень слабое зрение. Я этого не наблюдал. Наоборот, страус, купленный мной у Гагенбека, оказался очень зорким. Он прекрасно видел из своего загона служащего с кормом в воротах на протяжении более 800 шагов и тотчас же начинал топтаться на месте, выражая этим нетерпение.
V
Длинноногий ученик
Дрессировке страус поддавался нелегко. Прежде чем начать дрессировать животное, я некоторое время наблюдаю за ним, стараюсь подметить и разгадать его движения, желания и настроения.
Когда я впервые вывел страуса на арену, он тотчас же хотел перескочить через барьер и удрать. Но кругом стояли люди, и эта затея ему не удалась. Кормление сближает человека с животным. Я всегда кормил страуса сам, но он ко мне привыкал туго. Часто он старался сорвать у меня с пиджака пуговицу и проглотить. При этих поисках пуговицы страус издавал звук недовольства: «гу!»
Страусы готовы проглотить все блестящее, что им попадется на глаза.
Раз во время репетиции он нашел валявшийся в песке большой кусок лампового стекла и тотчас же, конечно, проглотил его. Я боялся за последствия, но все обошлось благополучно.
В другой раз страус чуть не погиб от простой царапины, поранив себе шею гвоздем. Из ранки полилась кровь. Пришел ветеринарный врач и наложил повязку, не позволив ее трогать всю ночь.
Утром я с ужасом увидел, что у моего страуса раза в четыре распухла шея, а голова беспомощно висит. Причиной этому был слишком туго перетянутый бинт. Я моментально разрезал его и этим вернул ему правильное кровообращение. Отеки мало-по-малу спали.
Первым номером, с которым мой страус выступил перед публикой, был выезд его в упряжи в двухколесном экипаже.
Но запрячь его в тележку можно было лишь при помощи чулка, который я осторожно натягивал ему на голову и снимал тогда, когда птица была уже в упряжи.
Понемногу страус привык «работать» и входил в роль. Длинная бамбуковая палка служила мне вместо вожжей. Если я хотел повернуть вправо, то двигал палкой влево и наоборот, при чем произносил монотонные звуки «гу», подражая голосу страуса, когда он недоволен.
В течение полутора месяцев страус научился езде, делал разные повороты, ускорял или уменьшал шаг по команде. Для остановки служил окрик: «гак».
Видно было, что страусу очень легко возить человека. Мой карлик Ванька-Встанька выезжал на нем даже верхом.
Когда я отправлялся в поездку на страусе, я заметил за ним одну особенность: объезжая арену, он вытягивал длинную шею и вопросительно смотрел на какую-нибудь из женщин, у которой шляпа была украшена перьями.
Это мне давало возможность пошутить над модницами.
Я говорил:
— Смотрите, с каким удивлением мой страус оглядывает дам. А знаете, чему он удивляется? Он смеется над тем, что человек, «высшее» существо, носит на голове то, что природа поместила у него на хвосте.
Страус ударял клювом в китайский медный гонг, и я замечал, что звуки гонга заставляли его закрывать глаза, как-будто усыпляя. Стоило раздаться звуку «бом», и он сладко смыкал веки: снизу поднималась пленка. Звук замирал — и глаза страуса раскрывались.
Вел себя страус, как подобает вести величайшей из живущих в настоящее время птиц: он не оставлял своим вниманием ни одной проходящей мимо собаки и даже задирал моих собак, живших с ним бок-о-бок.
IV
Стеклянные ноги
У этих громадных, сильных птиц есть еще одно слабое место: кости их длинных ног очень хрупки, и это свойство послужило причиной гибели моего страуса.
Еще в загоне я заметил, что мой страус чудный танцор. На воле страусы кружатся иногда в каком-то сумасшедшем танце, приподнимая свои малоразвитые крылья и трепеща ими, как-будто они собираются взлететь на воздух.
Мой страус любил кружиться, воображая, что он свободен и стоит среди необозримого пространства, под знойными лучами африканского солнца. Он вертелся по арене до тех пор, пока не ушиб о барьер ноги…
Не помогли никакие перевязки. Кости не срослись, несмотря на то, что я его подвешивал на блоках к потолку, надевая на грудь и на живот мягкую гурту[7] так, чтобы ноги не касались земли.
Страус погиб…
Босоножка
Моя «босоножка» — не человек: это самая обыкновенная желторябая курица, из которой я сделал замечательную цирковую артистку.
В дрессировке животных я всегда обращаю внимание на природные их качества, на их способности, и на этом, строю всю свою работу.
Так же я поступил и со своей питомицей — курицей когда решил сделать из нее музыкантшу и танцовщицу-босоножку.
Я сначала приручил ее настолько, что она смело брала из моих рук кусочки мяса, затем той же приманкой заставил перевертываться кругом на одном месте. Так я учил кружиться всех моих животных (морских свинок, крыс, пеликанов и др.).
Когда курица усвоила этот прием, научилась «вальсировать», я насыпал на стол слой земли и у нее на глазах зарывал в эту землю кусочки мяса, зерна, овса, крошки и т. п.
Курица делала привычное движение ногами, разбрасывала землю и, желая схватить пищу, порывалась клюнуть.
Я предупреждал это движение, давая ей тотчас же из рук пищу, которую она успела откопать.
Каждый раз создавая нарочно затруднения для птицы, и добился того что она запомнила хорошо движение только ногами и закрепила это движение у себя в памяти.
Потом я постепенно приманкой переводил ее на гладкий, не засыпанный землею край стола. Впоследствии она привыкла перебирать ногами на гладком столе без земли, а затем и на полированной поверхности музыкального ящика, где она прекрасно производила все движения под музыку.
Мало-по-малу я заставлял курицу шаркать ногами без вкусопоощрения все больше и больше, пока не достиг того, что ее движения стали очень похожими на танец.
Курица все время получала от меня в виде поощрения мясо, и у нее на верхней части клюва прилипали остатки пищи. Чувство чистоплотности заставляло ее, вычищая клюв, двигать им вправо и влево по столу. Движения эти я также постепенно закреплял вкусопоощрением, а когда моя ученица долго не производила их, то я, давая ей мясо, старался нарочно вымазать ей клюв. Этим я добивался того, что она вновь чистила его.
Таким образом моя курица хорошо умела вальсировать, вертеться, шаркать ногами, делать па и водить клювом, то-есть чистить его.
Во время этих действий курочка всегда слышала музыку: я заводил музыкальный ящик и останавливал музыку, когда это было мне нужно.
После этого я приставил к крышке музыкального ящика цитру под наклоном к поверхности ящика.
В цитре было обычное круглое отверстие, куда я и просовывал с задней стороны цитры пищу. Раза три курица получала мясо даром, а потом я перестал ей его давать. Тогда курица стала искать пищу и делать свои немудреные па по гладкому столу. Не дожидаясь за это награды, она повела клювом по сторонам, вправо и влево, и тотчас же получила награду.
Воспитав и это движение достаточно прочно, я временно прекращал вкусопоощрение, и курица вместо третьего своего номера — чистки клюва — сделала по струнам нетерпеливое движение — па, за что, конечно, сейчас же получила награду.
С этих пор она записалась у меня в настоящие артистки. Как только раздавались звуки музыкального ящика, Босоножка начинала вертеться на одном месте, как бы вальсируя, затем делала правой и левой ногой движения в разные стороны. Прекращалась музыка, прекращался и танец. Тогда я подставлял цитру; «знаменитая» артистка тотчас же водила клювом по струнам и, цепляясь за них, производила как-будто бы заключительные аккорды.
В своей обыденной жизни Босоножка — прекрасная мать. У нее целый выводок цыплят, с которыми она заботливо разгуливает по саду.
Раз во время ее прогулки я подошел к ней с тарелкой мяса в руках. Курица побежала ко мне навстречу, зовя за собой цыплят. Остановившись около моих ног, она подняла кверху голову и ждала награды, но уже помнила, что нужно заслужить мясо, и поспешила сделать свое па на песке дорожки, за что и получила награду. Босоножка тотчас же передала ее своим цыплятам, и те засуетились, стараясь вырвать друг у друга кусок.
Курица продолжала выделывать свои па на песке дорожки, опять получала мясо и опять отдавала его детям. Только после того, как цыплята, наевшись, отошли в сторону, Босоножка стала есть сама.
Первые шаги, так блестяще начатые, вывели Босоножку на дорогу настоящей великой артистки, и она со мной пустилась в представления по разным городам.
Везде встречали мою питомицу восторженно. И когда она слезала с вагона маленькой цирковой железной дороги, проложенной через арену, навстречу ей неслись звуки уже настоящей музыки и аплодисментов.
Она танцовала. Она играла на цитре. Она поражала маленьких и больших зрителей, смотревших на нее со всех концов цирка, а закончив свой номер, спокойно возвращалась в вагончик, который и увозил ее на маленьком свистящем паровозе в цирковые конюшни.
Раз я наблюдал у себя, в саду своего «Уголка», днем уморительную картину: на балконе сидела моя семья и с закопченными стеклышками ждала с минуты на минуту полного затмения солнца. Моя курица со своим супругом-петухом разгуливала по дорожке сада, срывая изредка с растений паучков и мушек.
Наконец наступила полутьма, и я заметил следующую картину, которая никогда не изгладится из моей памяти: петух, странно вытянув шею и перегнув голову, посмотрел одним глазом на небо и направился в курятник. Курочка поспешила за ним, и они вдвоем уселись на насест спать, как делали это каждый день вечером… Они решили, видимо, что наступила ночь, и пора отправляться на покой…
Сократ
I
Я никогда не ем гуся. С гусем у меня связано тяжелое воспоминание.
Это было в дни моей юности. Весь «штат» моих дрессированных животных состоял из свиньи Чушки, собаки Бишки и гуся Сократа.
Это были мои лучшие друзья. Я любил их. Они любили меня.
II
Раз, наблюдая за птицами, я впустил в комнуту трех гусынь и гуся Сократа. Записывая каждое их движение в дневник, я заметил, как гусыни стали все сразу гоготать, а Сократ, вытянув голову, стал впереди своих жен и вытянутой горизонтально, как палка, шеей загородил путь гусыням.
Эта поза сопровождалась, как всегда, шипением. Гусь ведет себя так же и при нападении.
III
Я сразу не понял, в чем дело. Кроме меня, никого не было в комнате. При дальнейшем наблюдении за поведением Сократа я заметил, что он защищает гусынь от самого себя и приготовляется напасть на свое изображение. В большом зеркале семья гусей увидела себя.
Я выучил Сократа ходить по арене цирка кругом, как ходят лошади у барьера, и останавливаться, когда останавливался посредине арены я. Потом я выучил его разным поворотам, переходам по арене и перелетам через барьеры. Благодаря Сократу я имел возможность выводить на арену целое стадо гусынь. Куда бы ни шел Сократ, за ним бежало гуськом его стадо. Стоило ему при моем слове «стой» остановиться, как все стадо останавливалось, точно вкопанное. Гуси, как солдаты на маневрах, дружно выполняли, благодаря Сократу, мою команду.
Когда я устраивал на арене войну, мои гуси, как дисциплинированное войско, шли на неприятеля (на кур, петухов и индюков), или смело двигались в атаку во главе со своим командиром Сократом.
Сократа я учил и отдельным номерам: он у меня умел, неуклюже переваливаясь, кружиться и танцовать вальс.
Выучил я его и стрелять из ружья.
Сделал я это так: взял кисть со шнуром от портьеры, внутри кисти прилепил мякиш черного хлеба и, не из руки, а из этой кисти, дал ему выбирать хлеб. Таким образом Сократ знакомился с неизвестным для него предметом.
В следующий раз при кормлении я левой рукой держал за шнур, и когда Сократ стал искать клювом в бахроме кисти хлеб, я правой рукой давал ему этот хлеб.
Как только, проглотив хлеб, Сократ прикасался к кисти, он тотчас же получал вознаграждение.
Много раз я это повторял, пока Сократ хорошо понял, что получит хлеб только после того, как прикоснется клювом к кисти.
Но вот я сразу прекратил давать приманку, и он, не находя в кисти хлеба и не получая его из моих рук, начинает нетерпеливо дергать кисть.
Только этого я и ждал. Гусь тотчас же получил хлеб в награду.
Где бы ни увидал потом Сократ висящую кисть, он подходил к ней и начинал трепать ее широким клювом. Он дергал до тех пор, пока не получал награды.
Остальное понятно: я сделал пьедестал, прикрепил к нему ружье, заряженное пистоном, привесил кисточку к собачке взведенного курка.
Гусь тянул кисточку и тем производил выстрел, сначала лишь пистонами, пока не привык к шуму, а потом и полным холостым зарядом.
Я очень любил Сократа. Он был совершенно ручной.
Раз мне пришлось, за неудобством помещения, ночевать с ним в одной комнате, и он, как только стало рассветать, проголодался и стал стягивать с меня одеяло. Так он часто будил меня по утрам. Научившись стрелять, дергать за кисточку, он потом самостоятельно тянул меня за одеяло, чему я его не учил.
Сократ, живя со мной, быстро привык и к собаке Бишке.
IV
Я говорил моим друзьям, Бишке и Сократу:
— Плохо нам живется… плохо мы едим — и я, и вы… Комната наша не топлена. Мне нечем платить за нее… Да, друг Сократ, нечем… нет денег. Может-быть, меня с вами скоро выгонят на улицу. Придется ночевать в холодном досчатом балагане, где я с вами выступаю на потеху публике.
А мое положение, да и не только мое, но и всех товарищей-артистов, было в тот год отчаянное.
Наш балаган совсем не делал сборов. Антрепренер Ринальдо только злился, когда мы заводили речь о получке жалованья.
Мы голодали…
Труппа наша состояла из меня, силача Подметкина, который на афише назывался почему-то Незабудкиным, «человека-змеи» Люцова, его жены Ольги — «королевы воздуха», шпагоглотателя Баута и музыканта, игравшего на разных инструментах, — Быкова. Подметкин от голода страдал больше всех. Его могучее тело требовало большого количества пищи. Он рычал и стучал кулаками по досчатым стенам балагана.
— Да пойми же ты, — кричал он антрепренеру, — я жрать хочу! Дай полтинник!..
— Где его взять, полтинник-то? — злился Ринальдо. — Вчера сбору опять было три рубля семьдесят копеек. Никто на вас и смотреть не хочет.
— У меня мускулы слабеют, — волновался Подметкин.
— Ох, поджечь разве балаган? — не отвечая ему, говорил Ринальдо, и мы видели по его глазам, что он не шутит.
— Да вы с ума сошли, Ринальдо, — возражала искусная акробатка, так называемая «королева воздуха». — Поджечь балаган накануне праздника? На святках публика будет к нам ходить…
— Да, будет, держи карман, — уныло говорил «человек-змея». — У меня вот трико последнее порвалось…
Лучше других жилось музыканту. Его полюбили купцы. Он их потешал игрою на гармонике и привязанной на груди свистульке, по которой он водил губами, в то время как за спиной у него гудел барабан с медными тарелками. Барабаном он управлял одновременно при помощи веревки, привязанной к каблуку правой ноги. Каждый день по окончании представления он шел в трактир и проводил там всю ночь.
А сборы в балагане с каждым днем становились все хуже и хуже…
V
Наступил сочельник. Наш антрепренер, ожидая, что мы на этот раз будем особенно настойчиво требовать деньги, собрался и ушел куда-то.
Целый день мы напрасно искали его по городу. Положение наше было безнадежно. Даже музыкант на этот раз переживал общую печальную участь. Угощавшие его купцы были люди богомольные; и в канун праздника они сидели дома и по трактирам не ходили.
— Ох, жизнь наша каторжная, — говорил Быков.
— Славно было бы курочку хорошенькую съесть, — отзывался «человек-змея».
— На Рождество порядочные люди гуся едят, — заметила «королева воздуха».
— Гм… гуся-то и мы могли бы съесть, — задумчиво процедил сквозь зубы атлет.
— Откуда?
— А у него есть, — сказал он, указывая на меня.
— Вы с ума сошли, братцы! — закричал я. — Съесть моего Сократа?
— Ха, ха, ха, — засмеялись все. — Испугался?..
— Ну, да ладно, — отозвался музыкант. — Все это — звон пустой. А надо о деле говорить. Есть и пить страсть хочется. Махну-ка я к одному купцу знакомому. Наверное, полтину отвалит… Что вы на это скажете?
Все одобрили его предложение.
Быков накинул на себя пальтишко и вышел из комнаты. Меня тоже тянуло на воздух. Тяжело было у меня на душе. Я пошел бродить по улицам города.
Не помню, сколько времени бродил я по городу. Вернулся я тогда, когда холод начал пронизывать меня до костей.
VI
Дома я застал целое общество. Музыкант рассказывал что-то смешное; «королева воздуха» в такт качала головой, а «человек-змея» заливался хохотом…
— Володя, друг! — закричал мне атлет. — Садись, пей и закуси!
— Спасибо…
— Закуси, закуси… Кто-кто, а уж ты полное право имеешь попробовать этой закуски!
— Ха, ха, ха! — захохотал «человек-змея».
Что-то кольнуло мне в сердце. Я сделал шаг к столу. Там красовался большой рождественский гусь. Страшная мысль промелькнула в сознании. Я бросился в угол, где в клетке спал мой Сократ.
Клетка была пуста… Я понял все.
Я кинулся с поднятыми кулаками на сидящих за столом. Кого-то ударил по лицу, кого-то сбил с ног.
Слезы душили меня. Охватив руками опустевшую клетку моего друга, я горько рыдал…
Бишка подошла ко мне и лизала мне лицо…
Я и теперь не могу без дрожи вспомнить этого тяжелого момента.