I
В моем музее находится картина, изображающая болото.
Часто стою я перед нею, и тогда ярко, как-будто это все было вчера, вспоминаю работу, которую я провел с моими журавлями.
Я подметил, что журавли, как и страусы, сидя долго в тесной клетке, чувствуют потребность расправить свои длинные ноги. Особенно это было заметно, когда журки выпускались на арену погулять.
Как только птица чувствовала себя на свободе, она начинала махать крыльями, топтаться на одном месте и расправлять ноги.
Это были преуморительные движения. Даже я, привыкший к смешному в цирке, не мог удержаться от улыбки, глядя, как они забавно двигаются. Казалось, что на арене танцует на ходулях клоун.
Забавная пляска журок подала мне мысль закрепить эти движения так называемым вкусопоощрением или лакомством, которое должно было состоять из сырого мяса, нарезанного длинными и узкими ломтиками.
Когда у птиц явилось желание танцовать, связанное с приманкой, и связь еды с движениями крепко засела в их памяти, я стал учить журок движениям, похожим на настоящую человеческую пляску.
Я посадил попарно в отдельные клетки самца и самку и поставил эти клетки на арене друг против друга, на особом клеенчатом ковре, похожем рисунком и блеском на паркетный пол.
Потом я открыл одновременно обе клетки, и мои журки, как в первой фигуре кадрили, стали проходить одна пара через другую, взад и вперед, возвращаясь и становясь на свои прежние места, а вернувшись на место, вертеться вокруг себя. В танце это называется «балансе».
Дрессировка журавлей мне стоила большого труда. Терпеливо, день за днем, учил я моих птиц танцевать, и казалось, длинноногие ученики начинают постигать танец в совершенстве… Нельзя было без смеха видеть, с какою важностью, как точно выделывали они свои смешные па.
И вот на одной злополучной репетиции неожиданно налетела буря на шапито[4] цирка в Костроме, куда мы приехали показать наши полные грации танцы. На следующий день солнце сушило крышу, а крестьянские девушки торопливо зашивали ее толстыми нитками, чтобы скорее хоть как-нибудь скрыть от зрителей во время представления небо. Они не успели закончить работу, как наступило обеденное время, и им пришлось, собрав мотки ниток, отправиться перекусить в соседний трактир.
В это время мне пришло в голову прорепетировать с моими длинноногими танцорами «кадриль».
Я разостлал, по обыкновению, на арене паркетный пол, выпустил журавлей и уже готовился дать им вкусные мясные ломтики, как вдруг старший самец, увидев в разрезе недошитого шапито кусочек голубого неба, криво согнул голову, крикнул и взлетел…
Не успел я опомниться, как за первым поднялись и все мои остальные танцоры, и трое из них, быстро пролетев в отверстие, скрылись из глаз…
Только один журка не сумел вырваться на свободу. Он зацепился крылом за полотно и веревку, поддерживавшую люстру из керосиновых ламп, и неловко свалился на галлерею.
Вместе со служащими цирка я выбежал на улицу. Мы смотрели, кричали, звали:
— Журки, журки!..
Собралась публика.
— Что такое?
— Улетели.
— Кто улетел?
— Журавли!
— Эка беда!
— Журавли ученые…
— Где же их поймаешь?
Действительно, где же их поймаешь?
Я был в отчаянии…
II
Прошло недели две с половиною.
Раз ко мне является человек в охотничьем костюме, с ружьем за плечами и с патронташем, туго набитым птицей.
— Я здешний охотник, — сказал он. — Мне хотелось вас видеть, чтобы рассказать о сегодняшней охоте. Быть-может, моим рассказом я принесу вам огорчение; заранее прошу меня в этом не винить. Я знаю, как вы любите животных. Мне это не совсем понятно. Охотники больше любят спорт… Я — охотник, но не на журавлей, — усмехнулся он, — и я никогда до сих пор не мог себе представить, чтобы мне пришлось убить эту птицу.
Я ничего не понимал.
Он вынул из патронташа убитую дичь и показал мне.
— Скажите, знакома ли вам эта птица?
На руке охотника повисло беспомощно тело с длинной шеей и длинными ногами, скорченными в предсмертной судороге. Я узнал моего журку… Мне стало невыразимо жаль его…
— Где вы его взяли? Как убили? — прошептал я.
— А вот где и как. Иду это я по болоту — верст сорок шесть отсюда — и вдруг останавливаюсь, как вкопанный. Что за чудо? На болоте три журавля танцуют, как люди. Мне казалось, что я заболел, что это мне мерещится… Но птицы не пропадали, сколько я на них ни смотрел. Для того, чтобы решить, не фантазия ли это моя, я решил выстрелить по птицам. И вот что вышло: два журавля улетели, один остался лежать мертвым. Я узнал случайно из афиши, наклеенной на вокзале, о спектакле цирка в Костроме и о ваших зверях. А подумав, решил, что птица ваша.
Я долго с сожалением рассматривал убитого журку, и мне захотелось увидеть ту местность, где его подстрелили.
Охотник согласился меня туда проводить, и мы вместе с ним отправились посмотреть на болото, где был убит журка.
Родной пейзаж, лески, перелески, речки, ручьи да болота. А вот одно из них, — то самое, где танцы погубили журку.
И я написал красками на память о журке злополучное место…
Одним утешением в этой истории осталось мне сознание, что моя безболезненная дрессировка животных настолько сильно укреплялась у них в сознании, что и на воле, в своей естественной обстановке, они выражают привитые человеком манеры, движения, привычки.
Пустите вы любое животное, выдрессированное механически, то-есть кнутом, хлыстом, палкою, на волю, и оно моментально выбросит из памяти ненавистную науку, так как болевая дрессировка оставляет в сознании животного только чувство страдания.
На болоте я не встретил моих милых журок. Должно-быть, они улетели куда-нибудь дальше и там, на свободе, танцуют кадриль, но уже только вдвоем.