Ну, и наделал же мне хлопот мой колючий народец…
Подготовлялось это несколько дней. Я жил тогда в гостинице в Орле.
Утро. Протираю глаза и слышу крик коридорного:
— Послушайте, я не виноват, а уж вы, пожалуйста…
— Что такое?
— Да хозяин ругается.
— За что ругается? В чем дело?
Коридорный чешет затылок.
— Да все насчет ежей. Потому никак невозможно, и гости обижаются. Вот и сейчас, не угодно ли послушать?
Я прислушиваюсь. И слышу визгливые женские голоса:
— Это невозможно… Свинушник здесь, а не гостиница. Фу, мерзость какая!
И стук в дверь, нетерпеливый и сердитый… На пороге вырастает хозяин гостиницы. Он вырастает так каждое утро. Он входит всегда мрачный, раздраженный и угрюмо говорит:
— Пожалуйста, очистите номер. Все гости обижаются насчет ежей. Говорят, нельзя терпеть. Да и номер после вас никто не возьмет…
— Но ведь я сделал все, что вытребовали. Вычистил номер и даже купил на свой счет линолеум взамен того, который испортили ежи.
Хозяин безнадежно машет рукой.
— И этот загадят. Уж такая тварь.
И он решительно заявляет:
— Как хотите, а съезжайте. Держать я вас больше не могу.
Это его решительный приговор, и я должен подчиниться.
Я должен переехать со своими зверями в другую гостиницу, откуда меня также будут гнать. Я одеваюсь и иду искать себе новое пристанище. В коридоре натыкаюсь на соседок, которые бегут от двери на минуту открывшейся комнаты, зажимая носы:
— Фу, какая мерзость, дышать нечем. Меня тошнит от этих проклятых колючек…
А там за дверью раздается хрюканье с характерной трелью ничего не подозревавших виновников этого переполоха.
Я нашел номер в другой гостинице и продолжал дрессировать мои живые колючки. По правде сказать, я не чувствовал никакого запаха от ежей. Вероятно человек, дышащий все время с животными одним воздухом, настолько свыкается с запахом, что совершенно его не чувствует. Так было и со мной, я сжился с ежами, я изучал их каждое движение во всякое время дня и ночи; я так был увлечен своей работой, что не замечал ни брани коридорного, ни воркотни горничных, ни просьб хозяина гостиницы. И долго мне удавалось сохранить за собой номер, благодаря щедрым подачкам корыстолюбивому хозяину, которых я не жалел, лишь бы не трогали моих зверьков. А для меня еж был любопытный зверек. Работая с ежами, я уже мечтал, как покажу их публике. Ежи в цирке — большая новинка. До меня никому в голову не приходило их дрессировать. Я терпеливо бился над тем, чтобы завести дружбу с этими живыми колючками.
Первым ежом, которого я дрессировал, была самочка-Катушка, вторым — самец-Рукавица. Целыми часами сидел я над выпущенным на стол Катушкой и ждал, когда его колючий клубочек развернется, высунет свой тупой носик и зашагает частыми шажками кругом по столу. После долгих стараний, после терпеливого ожидания Катушка «размоталась» и выразила желание подкрепиться. В моей левой руке тут как тут оказался комочек сырого мяса — лучший для него гостинец. Да еще какой, — разрезанный длинными червячками так, чтобы зверьку удобнее было его есть. Он болтался на моей руке у самого его рыльца.
Сначала Катушка вздумала «нахмурить брови», т.-е. сморщить нос и втянуть голову в свое тельце, но соблазн был слишком велик, и она попутно раздумала, почувствовав запах свежего мяса. Зашевелился во все стороны ее нос, у ноздрей показалась мокрота, она фыркнула раз-другой и стала вытягивать свою мордочку по направлению к моей руке за мясом, а мясо — к ее услугам. Быстро хватает она зубами за кончик мясного червячка и с аппетитом начинает жевать его, не выпуская из челюстей ни на минуту. Если бы перед ней был мясной червяк в сажень длиною, то и тогда, мне кажется, Катушка съела бы его всего, не выпуская ни на минуту изо рта.
Я кормил Катушку, стараясь не шевелиться, чтобы ее не спугнуть. При малейшем моем движении она то насупливалась, то двигалась, то сдвигала свой игольный панцырь в мою сторону, а когда моя рука делалась совершенно неподвижной, Катушка снова принималась жевать.
Кормя ежа, я все время помнил о приручении его, и когда левая рука моя подносила ему мясного червячка, правая то приближалась к мордочке, то удалялась. Таким образом я знакомил зверька с моими руками. Но вот захлопнуло ветром форточку, Катушка испугалась и моментально сделалась шаром, выставив иглы для самозащиты. Попробуй-ка теперь ее погладить…
Началось снова терпеливое долгое ожидание. И так изо-дня в день. Утром, едва открыв глаза, я уже смотрел на клетку, в которой у меня сидело шестнадцать ежей. Я слушал твердый топот маленьких лапок Катушки и наблюдал, как она то и дело встречается со своим приятелем — Рукавицей. Рукавица, передвинув свою игольную шубку, совсем на сторону, боком, боком напирает на Катушку, а Катушка не дремлет и в свою очередь боком наскакивает на Рукавицу. Но вот Катушка захрюкала, как-то странно, с барабанной дрожью в голосе, и побежала прочь под комод, опустив иглы. Я сейчас же, еще лежа в постели, записал хрюканье, с характерной трелью, как выражение недовольства, злобы. Из общей клетки были слышны те же самые, звуки. Очевидно, там тоже происходит недоразумение между ежами. Но… привычка — вторая натура. И ежи в конце концов свыклись со своим положением и лезут уже по сетке, подняв кверху, свои мордочки и обнажая волосатые жирные животики.
Еж — странное животное. И давно он уже занимает естествоиспытателей. Благодаря одной особенности ежовой натуры — на них не оказывает влияния яд змей. Некоторые ученые утверждают даже, что на ежей не действуют никакие яды. Я же, наводя более подробные справки, узнал, что они от яда умирают, но долго борются с его действием.
И вот я продолжаю свои наблюдения над живыми колючками. Наскоро одевшись и проглотив стакан чаю, я спешу открыть клетку и выпустить ежей на длинный стол. Они полезли один за другим из клетки и прямо направляются на правый угол стола, где я их вчера кормил молоком. Ага, значит у ежей есть память, и я записываю об этом в своем дневнике. Так шла моя ежедневная работа с ежами, пока мне не принесли заказанный мною искусственный грот. Он изображал из себя каменную глыбу, среди которой были две пещеры по бокам. Из пещеры в пещеру шла дорога. Грот был поставлен на четырех столах. Я распределил заранее роли между моими ежами, выпустил их на стол и начал знакомить с новой декорацией. Ежи должны были переходить из одной пещеры в другую в известное, нужное мне время, то группами, то в одиночку.
Не буду рассказывать подробно всю пьесу, а укажу лишь отдельные сценки. Приучив три пары ежей перебегать из одной пещеры в другую и там скрываться, я стал придумывать, как бы их запрячь в пушки.
На сцене появились игрушечные легонькие пушки, прицепленные к двухколесным передним пороховым ящикам, с тонкими деревянными оглоблями. Но я призадумался над тем, как запрячь в них ежей, и, наконец, придумал: колючки ежа не чувствуют боли, как наши волосы или ногти, но привязать к ним нитки нельзя — они слишком гладки и скользят.
Я придумал прикреплять к ним кусочки сургуча. Нагрев и измяв сургуч пальцами, я мог слепить из него любую форму. Сделав из сургуча крючочки, я разогрел их на свече и стал прикреплять к иглам, а на крючки уже нацеплял готовые петли и оглобли. Колючий народец сначала фыркал, вздрагивал и свертывался в клубочек, но потом привык к оглоблям, не чувствуя никакой боли, и стал прекрасно возить орудие.
Как сейчас помню выступление ежовой артиллерии. Ярко залита электрическим светом арена цирка. Ярко освещены электрическими лампочками гроты; из них лихо выкатывает пушки маленькая игластая артиллерия. Я громко говорю:
— Неприятель, дрожи, едут с пушками ежи!
Я показывал моих ежей в разных театрах с большим успехом, — до тех пор пока мне не пришла в голову одна политическая шутка. Я захотел изобразить в лице ежа одного князя, о котором в то время шло много толков. Это был болгарский князь Фердинанд Кобургский, находившийся в большой дружбе с нашим русским царем. Молва говорила о нем много плохого. Смотря на портрет Фердинанда, я заметил, что у него длинный крючковатый нос, и подумал: «Вот подошла бы моя Катушка к роли Фердинанда». У Катушки нос был длиннее, чем у других ежей. Катушка была и темнее цветом.
Между ежами существуют две разновидности. Одна из них называется — собачьи ежи, другая — свинячьи. У собачьих круглая мордочка, они мельче, светлее, характер у них мягче, а потому их легче учить, и хотя брюнетка Катушка не принадлежала к кротким собачьим ежам, а отличалась крутым характером ежей свинячьих, мне пришлось пустить ее на сцену в крайне ответственной роли царственного Фердинанда.
Живо я прикрепил к иглам Катушки длинную сургучную саблю и пустил ее одну по дороге из грота. На первом же представлении в Москве я представил Катушку публике.
— Вот Кобургский Фердинанд, непризнанный в Европе талант, его длинный нос бородавками оброс. Как займется политическим вопросом, так останется каждый раз с носом.
Вот эта шутка и послужила концом моей живой комедии. Ежи были запрещены мне тогдашним царским правительством навсегда. Когда пришла зима и все мои артисты ежи залегли спать до весны, я понял, что мои труды с этим колючим народцем пропали даром…
Да, и наделал же мне хлопот этот беспокойный колючий народец.
