I
Передо мною волшебный сад Гагенбека в Гамбурге. Как зачарованный, любуюсь я, сидя на веранде ресторана зоологического парка, на сказочную картину. Здесь собраны звери со всего мира; они живут бок-о-бок в той среде, которая им свойственна, без клеток и решеток.
Вот направо в пруду плавают всевозможные водяные птицы; розовые пеликаны погружают свой клюв с мешком в воду; фламинго важно шествуют по воде у берега на своих тонких, длинных ножках; утки разнообразных пород ныряют, кувыркаются и шлепаются на воде. А там, впереди, возвышаются грандиозные горы с острыми выступами и грозными пещерами. На самой верхушке горы, на лазурном фоне неба, резко выступает силуэт горного барана.
Что это за горы, что это за темные ущелья и пещеры? Откуда возле шумного европейского города эта сказочная природа с дикими животными всевозможных пород?
Всю эту волшебную панораму создали человеческие руки, по мановению жезла волшебника-владельца сада старого Гагенбека.
Гагенбек — всемирный торговец зверями, начал с владения одним медведем и кончил созданием всемирно известного зоологического парка, где животные, пользуясь относительной свободой, живут в естественной для них обстановке.
Вот благородные олени вереницей спускаются с гор по узкой тропинке, что вьется из-под ног горного барана, а вот еще ниже, под обрывом, из пещеры, выглядывают махровые головы белых медведей.
У подножия горы блестит от солнечных лучей вода, а в ней, точно змеи, темные и блестящие, как сталь, резвятся тюлени, морские львы, морские зайцы.
Я вижу среди них фигуру морского слона; он выставляет из воды свою морду с коротким как бы обрубленным хоботом, а громадный морж, упираясь белыми клыками в скалу, кряхтя, неуклюже вылезает на гладкую площадку скалы, выкрашенной под цвет льда.
Я вздрогнул, оторвавшись от сладкого сна, когда услышал скрип колес по песку дорожки. Передо мною в кресле на колесах, завернутый в тигровое одеяло, полулежал старик с добрым улыбающимся лицом. Кресло катила женщина в белом платье.
Это был сам Гагенбек, которого тяжелая водянка приковала к креслу.
Гагенбек заметил меня, и коляска покатилась к веранде.
Передо мною был властелин того мира животных, которому я посвятил всю свою жизнь; агенты его разъезжали по всему свету, свозя в этот волшебный уголок самых редких, самых интересных зверей.
И я, несмотря на его болезнь, позавидовал Гагенбеку…
После первых приветствий Гагенбек заговорил:
— Вы единственный мой покупатель, который приобретает для дрессировки экземпляры животных, не поддающихся никакому обучению, и все-таки достигает поразительных успехов. Вот для примера возьмем дикобраза. Как вы сумеете растолковать этому дикому зверю с его длинными иглами то, что вам хочется?
Я не мог в коротких словах открыть Гагенбеку «тайну» своего единственного способа дрессировки и вместо этого сказал:
— В вашем голосе звучит как будто сожаление, что не вы на моем месте. А между тем я стою здесь, смотрю на все эти чудеса природы и завидую вам. Ведь вы всем этим владеете.
Гагенбек покачал головою, грустно показывая рукою на свое распухшее тело, и, подозвав пальцем одного из служителей, сказал ему что-то на ухо.
Служитель ушел, и скоро мы услышали чудную музыку. Оркестр играл что-то заунывное; среди рыданий прорывались торжественные и унылые звуки колокольного звона.
Казалось, эти звуки были похоронным маршем; Гагенбек мысленно хоронил себя заживо, и слезы медленно катились по его щекам…
Но вдруг я увидел, как потухшие глаза старика вспыхнули; все лицо изменилось от выражения ужаса. Я подумал, не конец ли это… А Гагенбек, не сводя глаз с одной точки, приподнялся на локтях. Я взглянул в ту сторону, куда смотрел старый владелец зоологического парка, и остолбенел.
Какая-то зловещая тревога сразу нарушила безмятежный покой волшебного рая; горный баран скрылся с вершины горы; олени сбились в кучу и замерли, как бронзовое изваяние; белые медведи как будто срослись со стенами пещеры… С поверхности воды сразу исчезли все ее обитатели…
Вокруг все замерло. Даже мелкие птицы в пруду точно растаяли…
Только одна лемур-ката,[12] как молния, летала от стенки к стенке в своей большой клетке.
Гагенбек просил везти его как можно скорее. Я бежал за ним. Мы двигались вперед молча. Но обоим было непонятно поведение животных.
Только когда мы поравнялись с загоном страусов, где до этого времени мирно паслись эти громадные птицы, мы узнали, в чем дело.
Страус, стоящий вблизи загородки, медленно опускался к земле, точно приседая, прижимался грудью к траве и забавно поворачивал свою маленькую головку на длинной шее, склоняя ее на бок.
Тогда мы взглянули наверх и поняли, в чем дело.
Величественный цепелин плыл по воздуху…
На следующий день я отправился в парк выбирать животных, которых хотел купить у Гагенбека. Зашел в загон к страусам и увидел ту же картину, что и накануне: страус низко приседал и гнул голову. Я не заметил на небе ничего, но до моего слуха долетел далекий шум автомобильного мотора. Птица, очевидно, принимала его за шум громадного страшного чудовища-цепелина.
Таково было мое первое знакомство со страусом.
О страусах пишут, что они глупы. Вот я и решил купить страуса, чтобы проверить, так ли это.
Одновременно купил я и лемуру: это животное заинтересовало меня тем, что вело себя при появлении цепелина совсем иначе, чем остальные животные Гагенбека, а быстрота движений и легкость при полете лемуры привели меня в восторг, и я заинтересовался грациозным зверьком.
Люди плохо знают природу этой замечательной птицы. Прежде всего они считают страуса очень глупым. Верно ли это?
Были случаи, когда страус, чувствуя себя не в силах бежать от верхового охотника, останавливался, как вкопанный, и прятал голову в первый попавшийся куст.
Люди из этого делают вывод: страус глуп, он сам не видит и думает, что его никто не видит.
На самом деле в страусе говорит просто чувство самосохранения, то чувство, которое заставляет и человека прятать прежде всего его голову от ожидаемого удара, так как самое нежное место у этой громадной птицы — темя.
Нельзя же назвать глупым человека за то, что он гнется, заслышав свист пули, хотя это пригибание головы не спасет его от выстрела.
Говорят, что страус глуп потому, что его легко обмануть. Охотники за страусами для ловли последних прибегают к следующим приемам: надев на себя шкуру страуса, они близко подходят к птицам.
В оправдание страусов можно сказать, что в тех местностях, где мало охотятся на них, птицы спокойно пасутся, несмотря на то, что они обладают острым зрением и могут прекрасно разглядеть подкрадывающегося врага. Но они не знают опасности и потому не обращают внимания на охотников. Это невнимательность доверчивого животного, а не глупость.
Некоторые естествоиспытатели говорят, что у страуса очень слабое зрение. Я этого не наблюдал. Наоборот, страус, купленный мною у Гагенбека, оказался очень зорким.
Прежде чем начать дрессировать животное, я наблюдаю за ним некоторое время, стараясь подметить и разгадать его движения, желания, настроения.
Изучая выражения ощущений у страуса, я прежде всего заметил, что он любит светлые блестящие вещи.
Артисты во время представления заглядывали в денник моего страуса, и он клевал их, перегибая длинную шею через загородку. Сначала мне казалось, что страус клюется, сердится, не хочет, чтобы на него смотрели, но когда я раз подошел к нему в своем костюме с лентою через плечо, разукрашенною моими золотыми блестящими жетонами, он начал меня щипать. Он с таким ожесточением набросился на ленту с жетонами, стараясь их оторвать, что я должен был отойти от загородки.
Благодаря своей любви к блестящему, мой страус чуть не поплатился жизнью. В одном из провинциальных цирков, где еще не было электрического освещения, с потолка спускалась люстра с керосиновыми лампами. Раз стекло в одной из ламп лопнуло, и большой осколок его упал на арену. Страус моментально проглотил его… К счастью, стекло вышло, не причинив птице вреда…
Путешествие в Россию мой страус перенес очень хорошо: я вез его в клетке, обитой войлоком, чтобы в дороге, во время толчков, он как-нибудь не стукнулся и не повредил своих в высшей степени хрупких ног.
Кормил я эту птицу капустой, отрубями, мелкими камнями, кукурузой, черным хлебом, а от времени до времени давал мелко истолченные кости животных.
По совету Гагенбека, я давал также страусу раз в неделю целиком сырое куриное яйцо, и, когда оно проходило через горло, я его нащупывал и раздавливал.
Я делал это для того, чтобы в организм страуса вошли необходимые ему составные части скорлупы: соли, фосфор и известь.
Дрессировке страус поддавался очень нелегко.
Когда я его впервые вывел на арену, первою мыслью его было перескочить через барьер и удрать. Но ему не удалась эта затея: кругом стояли люди.
Несмотря на то, что я кормил эту птицу сам, она ко мне очень туго привыкала и часто старалась сорвать у меня с пиджака пуговицу и проглотить. При этих поисках пуговицы страус издавал звук недовольства «гу».
Раз страус чуть не погиб от простой царапины. Он задел гвоздем шею; из царапины полилась кровь. Пришедший ветеринар наложил на пораненное место повязку и велел ее оставить на всю ночь.
На утро я с ужасом увидел, что у моего страуса чуть не в четыре раза распухла шея, а голова беспомощно повисла. Оказалось, что вследствие слишком туго наложенной повязки прекратилось правильное кровообращение, и страус чуть не погиб. Конечно, я тотчас же разрезал бинт…
Первым номером, с которым мой страус выступил перед публикой, был выезд его в упряжи в двухколесном экипаже.
Но запрячь его в тележку можно было при помощи чулка, который я осторожно натягивал ему на голову и снимал тогда, когда птица была уже в упряжи.
Мало-по-малу страус привык «работать» и входил в роль. Длинная бамбуковая палка служила мне вместо вожжей; если я хотел повернуть вправо, то двигал палкой влево, и наоборот, при чем произносил монотонные звуки «гу», подражая голосу его недовольства.
В течение полутора месяца страус научился езде, делал разные повороты, ускорял или уменьшал шаг, по команде. Для остановки служил окрик «гак».
Ему было легко возить человека. Мой карлик Ванька-Встанька выезжал на нем даже верхом.
Когда страус выезжал возле меня в тележке, он вытягивал свою длинную шею и забавно-вопросительно смотрел на какую-нибудь из дам, а у дам часто бывали большие страусовые перья на шляпах.
Я шутил:
— Смотрите, с каким удивлением мой страус оглядывает дам. А знаете, чему он удивляется? — Он смеется над тем, что дама, высшее существо, носит на голове то, что у него на хвосте.
Я научил страуса ударять клювом в китайский медный гонг и замечал, что звуки гонга как будто его усыпляли: он закрывал глаза.
Едва раздавался звук «бом», снизу на глаза птицы поднималась пленка, веки смыкались, и он сладко замирал. Звук таял в воздухе, — глаза страуса раскрывались.
Вел себя страус крайне независимо и храбро, как подобает вести себя самой большой в мире птице; он не оставлял своим вниманием ни одной проходившей мимо собаки и даже задирал моих собак, живших с ним бок-о-бок.
Когда служащий подходил со сбруей, чтобы его запрячь, страус отворачивал голову к стене и думал, что этим спрячется от ненавистной запряжки.
У этих громадных, сильных птиц есть одно слабое место: кости их длинных быстрых ног очень хрупки, и это свойство было причиною гибели моего страуса. Он любил кружиться, вообразив себя на свободе, и раз, выпущенный на арену, вертелся до тех пор, пока не ушиб о барьер ноги… Кость хрустнула и треснула, как хрупкое стекло. Не помогли никакие перевязки… Кости не срослись, несмотря на то, что я его подвешивал на блоках к потолку, надевая на грудь и на живот мягкую гурту так, чтобы ноги не касались земли…
Несколько иначе сложилась у меня жизнь лемуры.
У нее была маленькая мордочка с совершенно бессмысленными желтыми глазами, разношерстная густая шубка, мягкие бархатные лапки и длинный пушистый хвост, который она так грациозно обвивала вокруг своего тела, когда спала.
Бессмысленные глаза лемуры производили какое-то странное, жуткое впечатление. Казалось, в этом взгляде было что-то таинственное, говорившее о далеких лесах Австралии, где она родилась.
Что было в душе этого странного зверька? Я его не знал; но способность лемуры с легкостью ветра перепрыгивать со спинки одного кресла на спинку другого навела меня на мысль, устроить воздушные трапеции, наподобие трапеций, устраиваемых для цирковых «королей воздуха», как называют искусных акробатов в цирке.
Я заказал особый изящный никкелированный аппарат с трапециями для упражнений моей маленькой акробатки… Лемура быстро вбегала по веревочной лестнице на верхнюю площадку, хваталась передними цепкими лапками за трапецию; трапеция механически отстегивалась и вместе с лемурой летела на другой конец арены, к другой такой же трапеции.
Она смело выпускала из лапок первую трапецию и ловко хваталась за вторую, со второй перепрыгивала на противоположную сторону площадки, потом спускалась по гладкому шесту вперед на землю и, довольная, вспрыгивала мне на плечо, получая в виде жалованья сочный персик.
Так моя лемура сделалась «королевой воздуха». Но раз моя королева устроила мне весьма неприятную неожиданность своим чересчур высоким полетом.
Я играл с друзьями-животными в летнем цирке одного из приволжских городов. На цирке была парусиновая крыша; эта крыша поднималась на двух мачтах с поперечной перекладиной снизу вверх посредством блока. Внутри цирка был длинный канат, который поднимал и опускал крышу; он был привязан за боковой столб-мачту.
И вот раз лемура, исполнив прекрасно свой номер, спустилась, как всегда, вниз по шесту, но почему-то не побежала ко мне за персиком, а помчалась по арене цирка, прыгнула на канат и быстро, как молния, забралась на самый верх купола… Еще момент, и зверёк скрылся в темной дыре верхушки крыши…
Цирк был полон. Неожиданный полет лемуры вызвал взрыв аплодисментов. Публика думала, что этот гигантский прыжок входил в программу чудесных полетов длиннохвостой «королевы воздуха». Дети кричали:
— А как она оттуда спустится? По канату?
— А что теперь будет?
— Она улетела, как птичка в небо.
Но птичка улетела в небо и не возвращалась.
Мое сердце сжималось от страха… потерять навсегда маленького товарища!
После представления, когда публика уже разошлась, я с помощью служителей и артистов окружил снаружи цирк и, несмотря на мрак ночи, увидел темный силуэт лемуры, сидящей на верхнем конце балки. Она казалась чортиком со своими блестящими прекрасно видящими в темноте круглыми глазами-фонариками.
Я крикнул в темную бездну неба:
— Лемурочка, милая, иди сюда! Лемурочка!
Но темное изваяние странного животного не двигалось; казалось, она не слышала человеческих голосов, забыла о цирке, о людях, даже обо мне, которого она так нежно любила, и унеслась мыслью далеко-далеко на свою родину — жаркую Австралию…
Лемура мучила нас всю ночь, и только к рассвету, когда очень проголодалась, спустилась обратно ко мне на плечо, очнувшись от сладких грез…
Участвовала лемура и в общем номере, так называемом «варьетэ».
На столе на арене ставился маленький игрушечный театр. Лемура поднимала занавес, звонила в колокольчик, зажигала электричество и изображала в театре режиссера.
Один из артистов — дикобраз, который должен был стрелять из пушки, перед открытием представления раз неожиданно выстрелил и этим так сильно напугал лемуру, что она убежала в ложу, перепугав в ней сидящих. В ложе поднялся крик и визг детей.
С этих пор я никак не мог заставить лемуру забыть этот выстрел и по обыкновению исполнять ее обязанности. Память у лемуры была поразительная…
Раз лемура перепугала до смерти мою маленькую дочь-гимназистку. Вот как девочка описала этот случай:
«Нас распустили на каникулы 22 декабря. Придя домой и набрав в карман хлеба, сахару и конфет, я отправилась кормить животных. Больше всех я любила лемуру вари-ката, пушистую полуобезьяну с острова Мадагаскара, с остренькой черной мордочкой, с большими ничего не выражающими желтыми глазами и длинным пушистым хвостом.
Она протягивала ко мне замшевую лапку, обнимала меня и прижималась к моей груди. Вари часто бегала на свободе, забегала к нам в столовую и, наевшись фруктов, свертывалась клубочком на кресле. Научившись отворять дверь, Вари сама выходила из клетки и прямо бежала к нам…
30 декабря мне пришло в голову погадать. Папа и мама рано легли спать. В комнатах потушили свет.
Долго сидела я на кровати молча; мне не хотелось спать, несмотря на то, что было уже 11 часов. Я встала и на цыпочках вышла из комнаты, прошла в посудную и, взяв два прибора, свечу и зеркало, пошла в греческий зал, где была наша столовая.
Поставив приборы и свечу на стол, я стала смотреть по сторонам. Дверь в музей отца была открыта, и чучела на стенах нелепо обрисовывались.
Сев с ногами на стул, я стала ждать, что будет. Мысли мои были далеко; я совсем забыла, где я и почему тут сижу.
Внезапный стук в дверь заставил меня вздрогнуть, оторвав от мыслей. Я осмотрелась кругом. Погруженные в мрак высокие своды зала с мраморными колоннами казались мне таинственными… От колонн и мраморного пола веяло могильным холодом. Зловеще смотрели со скал чучела животных, а скелет морского льва точно шевелился, оживал…
Стук повторился. Дрожь пробежала по моей спине; руки задрожали; холодные капли пота выступили на лбу. Я взглянула в зеркало, и мне сделалось еще страшнее…
Не смея оборачиваться, я смотрела в зеркало и невольно прислушивалась к малейшему шороху. И вдруг я услышала, что ручка двери тихо, скрипя, зашевелилась… Вот скрипнула дверь и чуть приоткрылась; наступила гробовая тишина, в которой, мне казалось, я ясно слышу биение моего сердца… Страх сковал меня по рукам и ногам…
Из зеркала на меня смотрели два блестящих желтых глаза… Часы гулко пробили двенадцать…
В следующий момент две замшевые лапки обвили мою шею, и пушистая головка легла мне на плечо.
Тяжело дыша, встала я со стула, держа на руках маленькую лемуру, и вышла из комнаты.
Утром я проснулась с тяжелой головой и, как сквозь сон, вспоминала ночное происшествие».
Летом 1914 г., перед самой войной, я поехал за границу, куда ездил лечиться каждый год. Перед отъездом я зашел попрощаться с моими зверьми.
Слон долго не отпускал меня, держа мою руку своим хоботом, и две мокрые полоски от слез обозначились на щеках его…
Но еще трагичнее была разлука с лемурой. Когда я прощался с нею, она как-то особенно ласково положила свою бархатную головку ко мне на плечо, и в ее глазах виднелась такая печаль, что мне невольно стало как-то не по себе.
— Ты что, Варичка? — пробовал я успокоить ее, гладя по головке и по спинке.
Золотистые круглые глазки лемуры смотрели на меня, как будто что-то хотели сказать; лемура стала мне лизать руки и шею…
Я уехал; война надолго задержала меня за границей, и я не скоро попал домой.
Что сделалось с моей лемурой? Тяжело описывать трогательный конец этого маленького, нежного создания. Я и не подозревал, что она так любит меня…
Я уехал, а она сидела неподвижно по целым часам, как изваяние, устремив глаза в одну точку. Она тосковала обо мне и не хотела брать пищи… Она ничего не ела и околела от тоски и голода…
