Мне на моем веку приходилось не мало иметь дела с медведями, не мало заниматься их дрессировкою. И сейчас, когда я пишу этот рассказ, у меня есть медведи, из которых один, Мишка Топтыгин, выступает с большим успехом на арене, как музыкант, играющий на пианино.
Конечно, на самом деле он играть на пианино не умеет; и публике только кажется, что он играет: Мишка вертит чурбан, который помещен в середине ящика, среди нарисованных клавишей, а публика думает, что он ударяет лапами по настоящим клавишам настоящего пианино. Чурбан соединен с музыкальным инструментом, который, наподобие органчика, наигрывает определенную мелодию. В данном случае ручкой органчика служит для медведя чурбан.
Приучил я к этому номеру медведя, как учу всех зверей, при помощи повадко-приманки.
Медведи у меня были любимым номером для собравшейся детворы, и чего-чего только они ни проделывали: и танцовали, и ходили по бутылкам, и пили вино из бутылки, куда я вместо вина, конечно, наливал молока, и на глазах у хохочущей публики уезжали с арены в экипаже на тройке остяцких сибирских собак. Да мало ли что еще они делали.
Как и другие звери, медведи, живя у меня, становились ручными и крепко привязывались ко мне.
И сейчас летом, в саду моего «Уголка» нередко можно увидеть, как медведь спокойно расхаживает по дорожкам сада и при встрече никому не делает зла.
Но раз мне пришлось чуть-чуть не поплатиться жизнью из-за моего же славного добродушного ручного Мишки.
Вот как это случилось.
Почти двадцать пять лет назад я выступал со своими зверьми в г. Дуббельне, на берегу Рижского залива.
Один из моих служащих Александр Гребешков стал очень плохо, обращаться с животными, и мне не раз приходилось делать ему выговоры за грубое и даже жестокое к ним отношение.
Наконец, я не выдержал и сказал:
— Я больше держать вас не могу. Берите расчет и уходите из цирка. Своим грубым обращением с животными вы разрушаете их доверие к человеку, а следовательно уничтожаете всю мою долгую работу.
Александр не верил. Выслушав меня, он только слегка усмехнулся, вероятно, подумав:
— Ладно, обойдется, возьмет обратно; кто без меня наденет медведю цепь и подаст его на арену?
А предстояло первое выступление в Дуббельне дрессированного медведя, и об этом гласили расклеенные по всему городу афиши:
«Великан Мишка-Топтыгин»…
Кто подойдет к этому великану? Ведь один Гребешков знает все его повадки. Погоди, позовет Дуров, простит…
Но я не звал.
Мой друг писатель В. А. Тихонов, зная, что я остался без опытного служащего, говорил:
— Отложите вы ваш медвежий номер, не следует рисковать; кто знает, что случится с Мишкой без Гребешкова? Как бы не задурил… Опасность велика…
Я засмеялся:
— Друг мой, да ведь Мишка — само добродушие; при чем тут Гребешков? Разве он не знает меня, мой Топтыгин?
— Ну, все равно… А я все-таки не пойду смотреть вас сегодня. Мне почему-то страшно…
И он не пошел…
Я отправился, как всегда, перед спектаклем проверить, на местах ли сторожа.
Цирк стоял в саду, и уличные мальчишки облепили крышу; там они курили и могли нечаянно поджечь цирк. Я сам должен был осмотреть, все ли в порядке.
Проходя по саду, я заметил в тени, где не было фонарей, у входа в конюшню, фигуру человека, сидящего на корточках.
При моем приближении фигура вскочила, выпрямилась и быстро скрылась за деревьями. Но я узнал Александра.
Я вошел в конюшню. Меня поразил рев Мишки, но я не придал ему никакого значения и прошел к себе в уборную.
Здесь мне пришлось гримироваться, одеваться, и я забыл о Топтыгине. Когда я на минуту вспоминал его рев, то думал, что новый служащий не напоил его и оттого он беспокоится.
И вот я на арене. Я говорю с публикой, показываю ей мою дрессированную кошку, которая в дружбе с крысами; доходит очередь и до Мишки. Служащий передает мне цепь.
Мишка спокойно, как всегда, пошел со мной на арену и принялся выполнять все, что я от него требовал: забавно спускался вниз по гладко-выструганному шесту, всеми четырьмя лапами быстро съехав на землю, ходил по бутылкам, ловко балансируя (поддерживая равновесие) и, наконец, растянулся на бархатном ковре, а потом мило под музыку протанцовал вальс.
В заключение Топтыгин должен был сесть в коляску, взять из рук моих бутылку с молоком, как будто с водкой, и в то время, как собаки увозили его с арены в экипаже, пить из горлышка бутылки.
Тройка остяцких собак подана. Я по обыкновению подвожу медведя к экипажу; он садится в него, и я одной рукой закладываю цепь за его спину, а другой, даю ему бутылку с молоком.
Тут происходит что-то совсем неожиданное, непонятное необыкновенное. Мишка вцепляется в мою левую руку, зубами немножко ниже плеча.
Крик ужаса огласил цирк. Медведь, не выпуская рук из пасти, обнял меня своими могучими лапами и подмял под себя.
Меня со всех сторон окружал мягкий душный мешок, из которого я не мог вырваться. Я задыхался и напрягал все силы, чтобы уйти…
Служащие на момент растерялись, точно остолбенели; один из них, старший, бросился наверх, к музыкантам, и стал оттуда бросать маленькие кусочки хлеба, как бы птичкам…
Публика в ужасе металась по цирку, толкая друг друга, стараясь добраться до выхода. Люди из партера полезли на ложи и галлерею; с галлереи публика бросилась вниз, стремясь к главному выходу.
Крики, стоны, мольба о помощи раздались со всех сторон…
Женский голос звенел, как надорванная струна:
— Что вы делаете… ребенка… ребенка задавили…
— Тише, девочка, подайся назад…
— Медведь, медведь!..
— Ах; какой ужас, какой ужас!..
Городовой влез на галлерею и, вынув свою шашку, махал ею в воздухе… Нарядные чопорные дамы сидели верхом на барьерах лож, со съехавшими на сторону шляпками, растрепанные, и кричали, потеряв рассудок от ужаса…
Медведь не выпускал меня из своих цепких лап, но зубы его, благодаря хорошему плотному шелку моего костюма, скользили по руке сверху, вниз и только мяли мои мускулы.
Один из артистов, режиссер Ферони, взял в конюшне навозные вилы, и подбежав к медведю, ткнул ими ему в зад.
Он тотчас бросил, впрочем, вилы и с ужасом убежал из цирка…
От боли медведь оставил меня, и, в свою очередь, бросился на публику, вероятно, отыскивая того, кто причинил ему вилами такую боль.
Моментально толпа очистила всю правую сторону цирка.
Медведь, видя, что здесь уже нет публики, пошел на другую сторону. Тут я вскочил на ноги. Я помнил свою ответственность за зверя, помнил, что разъяренный медведь может причинить много зла, видел панику, которая царила в цирке, и сразу овладел собою. Я закричал во всю силу своих легких:
— Успокойтесь!
И бросился к медведю.
Тут я ударил Мишку ногой. Мишка, в первый раз в жизни видел от меня такое грубое обращение.
Моя нога, обутая в легкую туфлю, потонула в мягкой шубе великана… Медведь встал на задние лапы и медленно пошел на меня…
Я впился в его глаза своими глазами и стал отступать, ведя его за собою. Началась игра в предугадку. Я пятился, желая увести за собою медведя дальше от арены, чтобы прекратить панику, и чувствовал по глазам медведя его желание бросить меня и уйти в сторону, но мой грозный крик его останавливал.
— Алле, алле! — кричал я, и голос мой, так хорошо знакомый медведю, действовал на него вместе с моими угрожающими движениями.
Расстояние с одного конца арены до другого и в конюшню довольно большое.
Медведь ясно выражал желание оставить меня и броситься туда, откуда слышался визг женских голосов и плач детей. Это, видимо, его раздражало.
При более резких звуках он рычал особенным образом, глотая слюну и кося глаза.
Но я напрягал всю свою волю, действуя глазами на медведя, проникая, так сказать, своим взглядом в его мозг. Я мысленно приказывал ему не отрываться от моих глаз, и он пятился нехотя назад.
Получилось знакомое ощущение, которое бывало у меня всегда при внушении. Медведь как будто уплыл куда-то вверх и только одни глаза его следовали за мной…
Наконец, мы и в конюшне… Ощущаю под ногами другую почву; до моего слуха доносится тревожный топот лошадиных копыт по полу в стойлах.
Я кричу еще раз:
— Алле! На место!
И медведь покорно, поджав уши, опускается на все четыре лапы и уходит в свою клетку.
Одним прыжком подскакиваю я к клетке и закрываю ее, опустив решотку вниз.
Тут силы покидают меня; голова кружится и я почти теряю сознание… В первый раз за все время я чувствую сильную боль в руке.
Но почему же мой добродушный Мишка вдруг сделался свирепым и бросился на того, кого он так любил?
Я нашел около медвежьей клетки пузырек, и когда исследовал остатки его содержимого, то оказалось, что это — кровь.
Александр Гребешков из мести перерезал горло живому голубю, влил в пузырек кровь и напоил им медведя за час до его выступления.
Кровь возбуждающе подействовала на зверя. Поэтому не мудрено, что он так ревел перед своим выходом из конюшни. Когда я дал ему бутылку с молоком, он возбудился еще больше, может быть, вспомнив опьяняющий напиток, поднесенный ему Гребешковым, и обезумел. Ему захотелось не молока, а еще крови, так как маленькая порция, которой угостили его, только раздразнила его аппетит. Мишка всегда недовольно стонал и рычал, когда кто-нибудь из публики давал ему полакомиться маленьким кусочком сахара и удалялся от клетки. Медведь глотал сахар и недовольно требовал еще.
Я не позволял давать медведю мяса, зная, как оно возбуждает его и делает свирепым. Моих медведей я кормлю исключительно растительной пищей.
Сила медведя необычайна. Громадный медведь, когда он становился на задние лапы, был выше меня на целую голову.
Один раз медведь, услышав мой голос, бросился ко мне на арену раньше нужного времени. Служащий, стоя в конюшне, в ожидании выхода, замотал руку цепью.
Когда Мишка побежал ко мне, служащий не успел распустить сразу цепь и упал. Медведь потащил его на цепочке, как перышко. Служащий был высокий и полный; он сначала упирался, стараясь за что-нибудь задержаться свободной рукой, но Мишка быстро потащил его по земле.
Это было странное зрелище: медведь тащил громадного человека в рабочей блузе по ярко-освещенному электричеством нарядному ковру.
Впрочем, в этот раз Мишка не причинил служащему никакого вреда…
В настоящее время чучело моего покойного товарища Михаила Ивановича Топтыгина находится в музее «Уголка».
Он околел от ожирения сердца полтора года спустя после случая со мною в Дуббельне.