Основные вопросы внешней политики России в связи с программой нашей военно-морской политики

Том I. Цели нашей внешней политики

Введение

В жизни народа и государства, как и в жизни отдельных лиц, бывают моменты, когда живо ощущается потребность ответить себе самому о цели своих стремлений и, направив взоры вперед, заглянуть духовными очами сквозь туманную завесу настоящего, сквозь хаос и суету переживаемых крупных и мелких событий в темную, таинственную даль грядущих дней. Как перед великим решением или великим подвигом, народ глубоко и пытливо заглядывает в себя и вопрошает свою судьбу. Инстинктивно, но безошибочно он чувствует себя на перепутье и ищет обрести свой настоящий, свой заветный путь. Как сказочный богатырь, он видит перед собой много путей, на которые его зовут или от которых предостерегают вещие птицы и неведомые голоса. Куда идти? Вот вопрос, который так трудно, но, вместе, и так необходимо решить. Где его настоящий, заветный путь? И он стоит в минутной нерешимости, тихо склонив богатырскую голову, полную дум и забот.

В эти минуты в душе народа воскресают старые и зарождаются новые идеалы, которые, как невидимые гении, должны повести его дальше по верному пути. В эти минуты зреет мысль великого народа, и просыпаются в его груди новые, дотоле неведомые силы и могучие мечты. Он уже предчувствует, он уже отгадывает свой настоящий путь и ясно сознает, что не растеряет на нем ни своей богатырской доли, ни своей славы, ни своих надежд.

Эти надежды, грезы и идеалы народа-богатыря и составляют душу того, что принято называть несколько неопределенным именем "политика". Этот термин вообще принадлежит к числу довольно трудно определимых, так как в разные времена с ним связывали неодинаковое содержание. Нам нет нужды, впрочем, вдаваться ни в историю термина со времен Аристотеля до наших дней, ни в тонкости многочисленных определений понятия, выставленных разными государствоведами нового времени: для наших целей вполне достаточно будет указать, что предметом политики мы считаем, вообще говоря, учение о целях государства и о способах их достижения, причем, естественно, необходимо различать теоретическую и практическую стороны дела -- политику как науку и как искусство. Первую ученые-государствоведы определяют как "учение о возможно лучшем выполнении известных государственных целей, которое приобретается путем наследования и критики всех основ и учреждений (положения, отношений, средств, органов государства) с точки зрения целесообразности, то есть с телеологической точки зрения" [Штир-Зомло. Политика в связи с государственным правом. Перевод с немецкого. СПб., 1907. С. 23.].

Несколько проще формула знаменитого государствоведа Роберта Моля, который в своей энциклопедии государственных наук определяет "государственное искусство или политику" как "науку о средствах, при помощи которых цели государств наиболее полным образом могут быть осуществлены в действительности" [Моль Р. Энциклопедия государственных наук. С. 432.].

Само собою разумеется, что при этом имеется в виду не только государство само по себе, но также и те или иные стороны государственной жизни, тот или иной отдел государственной политики, ибо, как вполне справедливо замечает другой знаменитый немецкий государство вед, Гольцендорф, "объектом политики могут быть все события и явления человеческой жизни и деятельности, которые находятся в связи с сознательным стремлением к осуществлению целей государства". Отсюда видно, как обширна, как, можно сказать, всеобъемлюща область политики, в которой может отражаться и душа народа, и гений лучших его сынов. Политика -- это творчество народа, его великая написанная поэма, бросаемая в труде и поте, в творческих порывах и в упоении побед на страницы истории, это поэзия дел, из которой потом вырастают роскошными цветами народные поэмы и песни художников слова. В политике сказывается не только трезвый и расчетливый ум, взвешивающий события и оценивающий людей: в ней, быть может, еще большую роль играет творческое воображение, увлекаемое высокими идеалами и любовью к родине и почти стихийно жаждущее воплотиться в видимую оболочку великих дел. В политике, как и в поэзии, огромную роль играют инстинкт, предчувствие, необъяснимая способность заглядывать в будущее и видеть то, что пока еще скрыто от взоров людей. Гениальные политики, как и великие поэты, не делаются: они рождаются, приходят в свет с зерном завидного дарования, чтобы осуществить назревшие потребности народа или создать, пробудить в его душе новые идеалы и новые мечты.

Такова могучая и яркая политика гениев. Но гении рождаются в этой области не чаще, чем в других, и было бы большой ошибкой бездействовать в ожидании их появления. Да и самая их деятельность нуждается в предварительной расчистке и подготовке почвы, в которую они могли бы бросить свое плодотворное зерно. Эта предварительная, подготовительная деятельность в области политики вполне по плечу и людям обыкновенным, не претендующим на гениальность и старающимся восполнить, насколько то вообще возможно, ее недостаток напряженною работою мысли, почерпающей свою силу в изучении предмета и в чувстве любви к родине. К числу таких трудов принадлежит и наш.

Задача, которую мы себе ставим в настоящем исследовании, касается одной лишь из сторон русской народно-государственной политики -- политики внешней -- с ее ближайшею дополнительною и вспомогательною областью политики военно-морской. Разобрать ее желательные основания и руководящие принципы, наметить ее цели и ее программу -- таково наше намерение, вытекающее из глубокого убеждения в полезности и настоятельной необходимости подобной работы именно теперь, когда наш русский богатырь после всего пережитого за последние годы стоит на перепутье и раздумывает над выбором дальнейшего пути. В такую историческую минуту особенное значение имеет всякая попытка добросовестно разобраться в положении и по мере сил уяснить его себе и осветить другим. Всякая такая попытка в большей или меньшей мере способствует уразумению стоящего на очереди великого вопроса и таким образом представляет известный положительный вклад в работу народного сознания. Подобная попытка не только не напрасна, но даже представляет своего рода долг, вроде того, какой чувствует и признает за собой летописец Пимен в пушкинском "Борисе Годунове".

Но, быть может, найдутся люди, которые сочтут такую работу излишней потому, что-де политика по существу своему оппортунистична и что, как учит даже Данилевский, "в политике руководствуются непосредственным, на очереди стоящим интересом, а не отдаленными, не предусмотренными возможностями". Нисколько не пытаясь отрицать этого, мы все же решительно утверждаем, что общие цели в политике должны быть поставлены вполне ясно и определенно, так как без этого ведь далеко не всегда возможно установить даже эти самые "непосредственные, на очереди стоящие интересы". Сказанное относится, конечно, ко всем отраслям политики, но интересует нас в данном случае лишь постольку, поскольку касается области внешней политики нашей страны. Для нас глубоко ясна и бесспорна необходимость установить твердо и бесповоротно совокупность целей, какие должна себе ставить наша внешняя политика в течение целого предстоящего периода истории России. Только при этом условии наша политика может увенчаться желательным успехом и освободить себя от порока случайности. Только при этом условии народно-государственный организм наш сможет направлять все свои усилия по определенным равнодействующим и таким образом избегнуть прискорбной бесполезной затраты сил. Только при этом условии, наконец, Россия в состоянии будет определить, с кем мы можем и должны всегда идти рука об руку и с кем наши пути могут или должны будут разойтись. Определенность целей придаст определенность и действиям нашей политики, сообщит ей небывалую до сих пор твердость раз взятого курса и избавит от гибельных колебаний и вольного или невольного искательства приключений. Наличность продуманной и целесообразной программы избавит нас от многих ошибок и случайностей и как бы удвоит наши народно-государственные силы, ибо таково бесспорное преимущество всякой деятельности организованной и сознательной перед случайной. Последняя может, конечно, иногда также сопровождаться успехами, но успехи эти кратковременны, непрочны и безрезультатны, служа нередко даже исходной точкой крупнейших неудач. Иллюстрацией может служить хотя бы, например, занятие нами Порт-Артура, явившееся лишь кратковременным эпизодом и кончившееся весьма для нас печально именно в силу своего случайного характера, благодаря отсутствию твердого и вполне установившегося курса. В противном случае занятие Порт-Артура, составляя заключительный акт издавна задуманного действия, сопровождалось бы рядом других целесообразных мер, наличность которых сделала бы невозможным разгром нашего дальневосточного дела и навсегда обеспечила бы за нами раз достигнутые результаты.

Говоря это, мы имеем в виду, разумеется, не одну лишь дипломатическую, но также и военно-морскую сторону дела. От определенности и прочности курса внешней политики зависит в значительной степени успешность национальной обороны, так как в этом случае государство избавляется от необходимости заботиться в одинаковой мере о защите всех своих границ и получает возможность сосредоточить свое внимание лишь на некоторых из них, довольствуясь для других той вполне надежной защитой, какую дают удачные союзы и соглашения.

Есть, правда, люди, которые с недоверием относятся к значению таких союзов и соглашений, считая, что это значение реально лишь тогда, когда данная граница достаточно хорошо защищена. Однако это мнение ошибочно: граница, защищенная союзом или соглашением с какою-либо державой, может быть признана вполне безопасною, даже если она совершенно беззащитна или защищена слабо, если только государство сильно вообще, если только оно способно к наступательным действиям на других границах. Таким образом, тщательно продуманная и умелая система союзов и соглашений облегчает государству бремя его военно-морской обороны и дает ему возможность концентрировать свои силы в местах наиболее важных и наиболее опасных. Поэтому если для государства слабого союзы и соглашения зачастую бывают весьма опасны, отдавая его фактически во власть союзника, для государства сильного они, напротив, являются источником новой силы. Но удачная, устойчивая система союзов и соглашений возможна лишь при полной определенности внешнего политического курса и полной ясности целей, какие ставит себе государство в своей жизни. Эти цели должны глубоко проникать в соглашение не только руководящих слоев народа, но должны также ясно сознаваться и всеми гражданами государства, каждый из которых имеет возможность хотя бы в минимальной доле содействовать общему делу -- кто активно, кто пассивно, кто пером или словом, кто средствами или усиленным интересом или даже только сердцем. Из всех этих мелких, ничтожных, незаметных усилий составляются мало-помалу могучие общественные течения, которые в состоянии служить драгоценнейшим подспорьем для политики правящих сфер. Само собой разумеется, что в деле создания подобных течений и направления их по верному пути руководящая роль должна, явно или тайно, принадлежать этим самым правящим сферам как гораздо более опытным и искушенным в политических вопросах и обладающим уже по самому своему положению гораздо более обширным кругозором. Оттуда, с вершин жизни, на которых находятся или, по крайней мере, должны находиться эти руководящие сферы, виднее общая картина международной жизни, заметнее ее основные течения в их отличии от случайных и незначительных ее эпизодов и, наконец, тем известно многое, что составляет тайну для ниже стоящих слоев. По этим причинам необходимо самое тесное взаимодействие того, что мы называем внешней политикой общества, с внешней политикою государства, чтобы каждый акт последней мог найти в обществе живой отклик и деятельное сочувствие и поддержку. Само собою понятно, что необходимым условием для этого является свобода общества от предвзятых партийных мнений, действующих в явный ущерб государственным интересам. Руководящие сферы, как несравненно более подготовленные и обладающие государственным смыслом и чутьем, должны поэтому воспитывать и направлять политическое сознание общества и, подобно испытанному, проверенному компасу, указывать ему верный путь.

Чрезвычайно видная роль при этом принадлежит также и печати, которая имеет широкую возможность сильно влиять на общество в том или ином направлении. И потому большое счастье для страны, если ее печать, как то наблюдается в особенности в Германии, в общем, идет рука об руку с официальною правительственною политикою и деятельно поддерживает ее в достижении намеченных ею патриотических целей.

Только, конечно, между языком официальных актов и языком печатного слова есть большая разница в отношении искренности и откровенности. Дипломаты, патентованные хозяева в области внешней политики народов, создали особый, крайне условный, способ выражения. Если послушать их, то можно подумать, что ни одно государство не хочет ничего, кроме поддержания мира, и не преследует никаких эгоистических целей. Искренний и откровенный язык, ясно и определенно ставящий вопросы и дающий на них ответы, почти совершенно исключается из официальных международных актов. Примеру дипломатов сознательно или бессознательно подражают обыкновенно и частные лица, особенно наиболее компетентные, когда начинают рассуждать о вопросах внешней политики. Не беремся судить, насколько и всегда ли подобная манера желательна и необходима в области официальных дипломатических сношений, скажем лишь, что мы не намерены следовать ей.

Впрочем, со стороны публициста, пишущего прежде всего для большой публики, подобное отношение не только вполне законно, но даже прямо-таки необходимо.

Дипломаты, давая друг другу самые успокоительные заверения, отлично понимают, что стараются друг друга провести, и, конечно, верят этим заверениям ровно столько, сколько они того заслуживают, помня знаменитый афоризм, что слово дано человеку для того, чтобы лучше скрывать свои мысли. Совершенно иное случилось бы при применении этой манеры в отношении к обществу, неискушенному в дипломатических условностях и склонному понимать сказанное именно так, как оно сказано. В этом случае эзоповский язык был бы, на наш взгляд, непростительной ошибкой, являясь по своим последствиям равносильным обману. Да и в области официальной дипломатии он, думается нам, не всегда целесообразен и, быть может, нередко приносит более вреда, чем пользы, так как, поддерживая взаимное недоверие, часто заставляет предполагать коварные замыслы даже там, где их нет, и приписывать другой державе планы более значительные, чем каковы они в действительности. Примеров таких трагикомических недоразумений можно бы подыскать в истории немало, но это не входит в наши намерения. Мы хотели лишь отметить разницу между языком дипломатии, обращающейся к представителям держав, и манерою изложения печати, имеющей дело прежде всего с собственным народом.

ГЛАВА I

Общая картина современного международного положения: державы и Россия

Кто хочет говорить о будущем, не уносясь на крыльях фантазии и не витая в заоблачном царстве или в призрачном мире утопий, тот должен строить это будущее на основе настоящего. Если для полного понимания настоящего необходимо знание прошлого, то для суждения о будущем надо глубоко вникать и вдумываться в настоящее, где на каждом шагу мы наталкиваемся на корни этого будущего, на его только зарождающиеся или еще не сложившиеся элементы. Следуя этому единственно верному и единственно плодотворному методу, мы должны принять за исходную точку современное международное положение, создавшееся исторически, и положение России на фоне международных отношений и мировой политики. Лишь рассматривая в такой связи ныне существующие международные отношения, возможно составить себе верное представление о соотношении действующих ныне на земном шаре политических сил и определить положение среди них нашей России.

В течение долгого времени центром мировой политики был Лондон. Он и поныне остался таковым, но перестал быть единственным. В конце XIX века возник и окреп в Берлине другой центр, подготовленный гением Бисмарка и облеченный в плоть и кровь выдающимися дарованиями Вильгельма II и его талантливых сотрудников из так называемой либенбергскои камарильи, против которой ныне предпринята, конечно, не без английского влияния, широко задуманная еврейская интрига, долженствующая стать Германии тем, чем дело Дрейфуса было для Франции -- зерном розни и разложения. Но все же дело Вильгельма II и его сподвижников этой интригой еще не уничтожено, и англо-германское соперничество остается осью, вокруг которой вращаются, которою обуславливаются или вызываются все главные мировые события. Германия и Англия по-прежнему остаются двумя полюсами мировой политики, и великий спор между ними, спор за преобладание на мировой арене, еще не решен. Из Лондона и из Берлина разбегаются по всему миру нити многочисленных и сложных интриг, оттуда исходят силы, действующие в разных направлениях, но по глубоко продуманному и тщательно взвешенному в Лондоне или в Берлине плану, и едва ли найдется хоть одно мировое событие, которое не стояло бы в известной связи с политикою той или другой великой соперницы.

В будущем могут, конечно, произойти события, которые передвинут в другую сторону ось мировой политики, но в настоящее время англо-германское соперничество занимает первое место в ряду основных ее вопросов. Чем дальше, тем сильнее и определеннее влияет оно на политическую группировку всех прочих держав, тем более значительна захватываемая его круговоротом площадь суши и моря. В наши дни спор этот охватил уже в более или менее сильной степени всю землю, и его арена совпала с обитаемой поверхностью суши и судоходною равниною морей и океанов. Везде идет явная или тайная борьба между влиянием Англии и Германии, и в день грозного столкновения между ними все страны почувствуют его силу.

Конечно, англо-германское соперничество не исчерпывает всех других международных вопросов, но оно захватывает их и присоединяет к себе. Таким образом, оно постепенно делит мир на два враждующих между собою лагеря, стремления и надежды которых тесно связаны с торжеством Англии или успехом Германии.

Это выступление Германии на мировую арену началось, собственно, с воцарением императора Вильгельма II с его девизом: "Wir mussen Weltpolitik treiben". На первых порах оно почти совершенно не встретило отпора со стороны Англии, которая, в гордом сознании своего могущества и своего владычества на морях, не удостаивала серьезного внимания новоявленную соперницу, вздумавшую обновить англофобские традиции старой Франции. Но мало-помалу англичане стали волноваться: экономическая конкуренция германской промышленности и торговли и прогрессивное вытеснение британских изделий с находившихся дотоле в руках англичан рынков сбыта сильно озадачивали просвещенных мореплавателей. Фабричная марка "Made in Germany" явилась провозвестницей англо-германского соперничества. За нею появился на горизонте грозный призрак крушения морской гегемонии Англии в виде быстро увеличивающегося во всевозрастающей прогрессии германского военного флота, этого прекрасного и любимого детища Вильгельма II, который провозгласил открыто мысль "Unsere Zukunft liegt auf dem Wasser". Наконец, в целом ряду случаев обнаружилась в достаточной мере, с одной стороны, слабость не только количественная, но и качественная британской армии, а с другой -- вражда к могуществу Великобритании и широко раскинутая уже Германией сеть англофобских интриг. Поэтому неудивительно, что, когда после кончины престарелой королевы Виктории', ее место занял Эдуард VII, он сразу обратил все свое крупное дарование на защиту угрожаемого положения Англии. Но чемберленовский план империалистической политики, основною идеею которой было более тесное экономическое и политическое объединение колоний с метрополией и образование из пестрой плеяды разбросанных по всему земному шару британских владений единого сплоченного государства, не увенчался успехом благодаря главным образом слишком большому эгоизму, свободолюбию и политической близорукости колонистов, а также благодаря реальному противоречию экономических интересов некоторых колоний с интересами метрополии. Таким образом, надежда на то, что реорганизованная, в смысле большого сцепления частей, британская империя может сама по себе стать вполне достаточной гарантией мирового значения и морской гегемонии Англии, была разрушена, по крайней мере, для ближайшего будущего. Оставалось искать других способов защиты. Их нашли Эдуард VII и его сподвижники, нашли, по крайней мере, отчасти.

Эти способы сводятся к трем основным категориям: сосредоточение флота, реорганизация армии и новые дипломатические комбинации, обусловленные исторической необходимостью и осуществляемые политическим смыслом даровитого монарха.

Концентрация флота началась с 1904 года и вызвана всецело ростом морского могущества Германии. Флот последней постоянно сосредоточен на весьма небольшом пространстве близ устьев Эльбы и Кильской бухты и благодаря существованию внутреннего, ныне еще более расширяемого и углубляемого, Кильского канала может в самый короткий срок очутиться полностью у Вильгельмсгафена -- своей главной базы в Северном море, или у острова Гельголанда, откуда так недалеко и до восточного берега Англии и Шотландии. Этот факт, достаточно многочисленный и прекрасно оборудованный, с отлично выдрессированным личным составом и вполне компетентными высшими и низшими офицерами, представляет могучее средство не только обороны, но и нападения, с высадкою на берега Англии или Шотландии значительного десанта.

Угроза подобного вторжения заставляет трепетать англичан, сознающих, что это было бы концом мирового могущества Великобритании, ударом, от которого она едва ли могла бы уже оправиться. Но вместе с тем весьма многие из них убеждены, что от подобной катастрофы Англия гарантирована могуществом своего флота. Это верно, но только при известных условиях. Первым и главным из этих условий является то, чтобы всему германскому флоту мог быть в каждый данный момент противопоставлен также весь британский флот или, по меньшей мере, солидная его часть. В силу этого, для защиты безопасности метрополии явилась необходимость концентрировать главную часть флота в морях, омывающих британские берега. До тех пор британский флот распределен был по разным морям и океанам сообразно важности вездесущих английских интересов и значительности иностранных эскадр, находившихся в этих морях и являвшихся возможными его противниками. Он опирался при этом на многочисленные пункты, с такою прозорливостью заблаговременно припасенные англичанами во всех частях света. Начиная с 1904 года устанавливается постепенно иное распределение, по новому плану, идея которого, как справедливо указывает А. Руссо, поместивший в парижском "Le Temps" в мае и июне 1908 года ряд интересных статей о нынешнем морском положении Англии [Roussean A. La situation navale (enquete maritime), которым мы пользуемся и в дальнейшем.], принадлежит бывшему французскому морскому министру Ланессану, который думал применить ее к морской обороне Франции и ее колоний. Идея Ланессана не нашла продолжателей в его преемниках, но зато была замечена, оценена и применена в Англии. Впрочем, достаточным основанием для перераспределения британских морских сил могло бы служить хотя бы одно то обстоятельство, что, как выразился в 1904 году первый лорд адмиралтейства Сельборн в своей памятной записке о новом распределении флота, основанном на принципе концентрации: "Основания, на которых покоится распределение в мирное время кораблей и расположение их опорных пунктов, ведут свое начало из времен, когда не существовало телеграфа и когда единственным двигателем был ветер". Та же необходимость концентрации указана была уже несколько раньше, во время лондонского съезда первых министров колоний, когда адмиралтейство высказало свой взгляд на основные начала, на которых покоится владычество над морями, и указало руководящие принципы морской стратегии. В опубликованной тогда записке британское адмиралтейство высказывается следующим образом: "Без владычества над морем морские сообщения не обеспечены, всякая заморская экспедиция невозможна. Владычество над морем может быть приобретено лишь благодаря победе в больших морских сражениях, единственная цель которых -- уничтожение неприятельского флота и необходимым условием успеха которых является концентрация морских сил. Принцип концентрации и переносимости усилия подразумевает единый флот под единым командованием, способным обеспечить действие всех частей флота. Ничто не должно отвлекать флот от нападения: он должен сосредоточивать все свое внимание на морской силе, нападения которой ожидают".

На основании этих обязательных для мировой морской державы принципов весь британский флот получил новое, более целесообразное в данный политический момент распределение. Три броненосных эскадры опираются на Портсмут, Гибралтар и Мальту. С ними находятся в связи три эскадры броненосных крейсеров. Таковы боевые британские силы в европейских морях. Они предназначены все для совместных действий и каждый год участвуют в общих маневрах. Вне Европы находятся также три эскадры броненосных крейсеров, одна из которых охватывает китайские, австралийские и индийские воды, другая группируется у мыса Доброй Надежды, третья охраняет западную часть Атлантического океана, стационируя у американских его берегов. "Благодаря такому распределению, -- говорил Руссо, -- британский флот находится в соприкосновении со всеми морскими державами мира и может сосредоточиться в любой точке земного шара, так как внутренняя связь всех его частей обеспечена". Прибавим, что с 1904 года создана была под именем "домашнего флота" ("Home Fleet") новая могущественная эскадра в Северном море, находящаяся в постоянной боевой готовности и имеющая своим объектом Германию. Она состоит из самых усовершенствованных и сильных броненосцев, броненосных крейсеров и других судов. Эта эскадра представляет огромную силу и обладает скоростью более значительною, чем какая-либо другая эскадра в мире. Принимая же во внимание, что эта эскадра может быть в любой момент поддержана остальными могучими эскадрами европейских вод, необходимо констатировать факт, что британский флот представляет в настоящее время, при нынешнем распределении, гигантскую боевую силу, и в этом отношении вполне искренен был император Вильгельм, уверяя в известном письме к лорду Твидмуту, что британский флот гораздо сильнее германского. Но если это вполне верно относительно настоящего, то трудно сказать, насколько окажется оно верным относительно будущего, даже весьма недалекого. Дело в том, что до сих пор судостроительная деятельность адмиралтейства построена была на так называемом двухдержавном принципе, состоявшем в том, что британский флот постоянно должен быть равен сумме двух могущественнейших в данное время иностранных флотов. Однако за несколько последних лет судостроительная деятельность многих держав, в том числе Германии, чрезвычайно усилилась, так что Англии уже несколько затруднительно стоять на уровне двухдержавной системы, особенно ввиду равнодушия к этому делу колоний и постоянного роста стоимости судов.

Благодаря этому Англия должна либо отказаться от двухдержавной системы, то есть ослабить свое преобладание, либо сделать новые тяжелые финансовые усилия, чтобы устоять во все более трудной борьбе за власть над морем и связанные с нею великие экономические преимущества. Именно в настоящий момент Англия должна окончательно решить этот основной для нее вопрос, ибо дальше медлить невозможно, так как перевес британского флота над германским именно в кораблях наиболее современного и совершенного типа -- типа "Dread-nought'a" -- быстро начинает таять, и чтобы только удержать за собою нынешнее положение, англичанам необходимо ежегодно закладывать по меньшей мере по 4 броненосца в год и даже более. А между тем, как это вполне определенно признал весною 1908 года лорд Эшер в своей статье в "National Review", благодаря необходимости концентрации флота в домашних водах Англия фактически потеряла свою морскую гегемонию в бассейне Тихого океана, где теперь полновластными хозяевами являются японцы и американцы, которые (в особенности японцы) сильно теснят своей конкуренцией английскую торговлю и английское торговое судоходство -- эти основные источники благосостояния метрополии, чем, в свою очередь, сильно затрудняется для нее возможность поддерживать на прежнем уровне могущество ее военного флота. Благодаря всему этому морское положение Англии постепенно ухудшается, и, быть может, единственный способ для нее положить этому ухудшению предел и вновь надолго упрочить свое превосходство -- это, следуя вполне верным принципам своего адмиралтейства, самой перейти в наступление и, уничтожив, пока не поздно, флот грозной соперницы, обезопасить себя с ее стороны и свести на нет постоянную угрозу, особенно серьезную в том случае, если б части флота пришлось выступить для действия вдали от метрополии и тем ослабить ее оборону.

Но решиться на такой шаг не так легко -- и вот мысль о постоянной возможности внезапного вторжения неприятельских войск в страну или о необходимости принять в решительную минуту участие в континентальной войне заставляет англичан все более задумываться над состоянием своей армии, столь слабой в сравнении с современными армиями других великих держав.

Это состояние слабости армии и ее крупных органических недостатков повело к ее частичной реорганизации, связанной с именем нынешнего военного министра Гальдена. По мнению компетентных англичан, реформа эта имеет много хороших сторон, она приводит в порядок хаотическую массу прежних волонтеров и представляет попытку создать настоящую территориальную армию, обладающую всеми составными элементами -- артиллерией, кавалерией, вспомогательными родами войск. Она вполне разумно группирует солдат по областям, что создает среди них большую сплоченность и требует от них большей воинской подготовки. Она дает, одним словом, хорошую организацию и создает отличный офицерский корпус. Слабая сторона ее -- в том, что она все же не дает достаточного количества солдат.

Проект Гальдена предвидел вербовку 300 000 солдат, которые необходимы для создания этой территориальной армии на тех основаниях, какие ей желали дать, а между тем до начала июня 1908 года удалось привлечь на службу едва третью часть этого числа, и надежда на значительно лучший результат дальнейшего вербования очень слаба. Устранить этот недостаток может лишь введение воинской повинности, мера, глубоко противная англичанам, несмотря на то, что все сильнее ощущается ее неизбежность. Что же касается действующей британской амии, то, конечно, отрицать всякое ее значение было бы ошибкою, но она слишком малочисленна для нашего времени.

Затрудняясь по финансовым и иным соображениям увеличивать во все возрастающей прогрессии свой флот и не имея возможности обеспечить свою безопасность достаточно сильной армией, Англия, в лице короля Эдуарда VII, пришла к заключению о необходимости искать поддержки в военном могуществе других держав. Таким образом, политические успехи Германии в связи с упрочением военного и чрезвычайным ростом морского могущества ее заставили англичан отказаться от своей еще на заре XX века столь превозносимой "splendid isolation" и вступить на путь сближения с другими государствами. Так началась продолжающаяся и по сей день политика сближения с некоторыми континентальными державами, главные факты которой слишком свежи и слишком общеизвестны, чтобы надо было подробно излагать их. Главное внимание короля Эдуарда было при этом обращено на Францию, Испанию и Россию.

Так как в то же время Англия не отказывается и от союза с Японией, несмотря на многие неудобства для нее этой политической комбинации, то ясно, что английская дипломатия стремится группировать вокруг Великобритании три великие державы -- Японию, Францию и Россию, тогда как Германия обнаруживает заметное стремление группировать вокруг себя Австро-Венгрию, Италию, Турцию и весь мусульманский мир, а также привлечь на свою сторону Соединенные Штаты и Китай. Более мелкие державы предполагается либо привлечь на сторону одной из групп, либо нейтрализовать, смотря по географическим, политическим или иным соображениям.

Таким образом, например, Испания и славянские государства Балканского полуострова привлечены на сторону британской группы, тогда как Румыния, а быть может, и Швеция окажутся в германской комбинации. Обе стороны энергично продолжают вербовать сторонников, стараясь по возможности отвлечь ту или иную державу от противника и привлечь на свою сторону или, на худой конец, нейтрализовать. В таком смысле надо понимать ухаживание Англии за Италией. Само собою разумеется, что дело не обходится при этом без массы всевозможных интриг, которые когда-нибудь вынесет из-под спуда на свет Божий рука историка, но которые в настоящее время можно скорее угадывать и смутно чувствовать, чем знать точно и достоверно.

Такова в настоящее время общая картина международного политического положения. Какое же, спрашивается, положение занимает на его фоне наша родина? Каково ее место перед лицом обеих соперничающих групп, соперничество которых легко может привести в более или менее близком будущем к международному столкновению, какого еще не видел мир? Таков первый вопрос, на который мы должны попытаться ответить.

Изучение положения России с этой точки зрения представляет очень большой интерес. Перенесши только что крайне тяжелую и неудачную войну, происходившую при условиях в высшей степени неблагоприятных; испытав бедствия и позор внутренней смуты, в которой задетая поражением национальная гордость русского народа так причудливо слилась с враждою поднявших мятежные головы инородческих племен; пережив глубокую перемену в государственном строе, Россия не только не пала, но осталась по-прежнему великою державою, с мнением которой державы считаются и добрыми отношениями с которой дорожат. Мы говорим об этом не из чувства национальной гордости, которая в данном случае была бы совершенно неуместна и равносильна самоослеплению, а на основании фактов, бросающихся в глаза всякому, кто хоть немного следит за текущей международной политикой. Даже такого поверхностного наблюдения достаточно, чтобы заметить, что Россия кому-то и для чего-то нужна; более близкий анализ скажет нам, что два значительнейших в мировой политике фактора силятся использовать нашу родину для своих целей и превратить ее в мощное орудие своих стремлений. Задача русской политики -- сделать умелый выбор, соответствующий государственным нашим интересам, и вместе с тем сохранить за собою достаточную самостоятельность и свободу действий для того, чтобы содействие чужим интересам наиболее полным образом сочетать с достижением собственных наших целей. Другими словами, надо, чтобы в предстоящей международной сделке Россия не была обойдена своими противниками или своими друзьями. Правда, к какой группе держав мы бы ни примкнули, наше положение в ней будет второстепенное, но смущаться этим нисколько не следует, ибо так оно и должно быть в данном случае. Дело в том, что каждая из стоящих во главе основных двух групп держав преследует цели, которые, по крайней мере в данное время, для России не существенны, поэтому вполне естественно, что России нет оснований претендовать на главную роль в любой из этих групп. В происходящей ныне борьбе, могущей со временем вылиться в грозное вооруженное столкновение, борьба идет, собственно, за владычество над морем и связанные с ним экономические преимущества. Вполне сознавая все значение власти над морем, мы все же полагаем, что Россия -- держава прежде всего континентальная, сухопутная, не имеющая заморских колоний и обладающая крайне незначительными морскою торговлею и коммерческим флотом. При таких условиях стремиться стать во главе любой из борющихся за морскую гегемонию великодержавных групп было бы просто смешно. Это не значит, разумеется, что могущественная русская держава должна отвернуться от моря и флота и перестать интересоваться им или что занятое ею в отношении Англии или Германии положение должно быть подчиненное: совсем напротив, но это значит, что участие России в той или другой комбинации должно преследовать прежде всего цели русские, а не британские или германские и что, содействуя одной из сторон в достижении поставленной себе ею цели, Россия должна работать в то же время для себя. Мудрый римский принцип "do, ut des", указывающий на взаимность услуг, должен быть хоть на этот раз проведен вдумчиво и последовательно до конца. В прошлом Россия слишком часто своей кровью и своим достоянием работала на других, которые потом, по миновению надобности, отплачивали ей за это самой черной неблагодарностью. Этому нас достаточно научила и "традиционно враждебная" Англия, и "традиционно враждебная" Германия, и Австрия, удивившая мир неблагодарностью, и другие державы. Повторения подобных ошибок необходимо избегнуть хоть на будущее время. В этом должна выразиться государственная мудрость наших правящих сфер.

Но для того чтобы избегнуть подобных ошибок, надо ясно знать свои нужды, понимать и сознавать свои стремления и свои цели.

ГЛАВА II

Основные особенности нашей внешней политики

Правильная внешняя политика государства не есть нечто шаблонное, нечто общее всем временам и странам: она меняется в зависимости от совокупности особых условий, коими характеризуются жизнь и положение данного государства в данную историческую эпоху. Из этого положения, которое настолько очевидно, что может быть принято за аксиому, следует, что характер внешней политики зависит, с одной стороны, от общих условий данного времени, а с другой -- от целого ряда условий порядка исторического, географического, этнографического, идейного, экономического и других, иногда чисто случайных, обстоятельств. Другими словами, характер внешней политики зависит прежде всего от того, кто и когда ведет ее. В области внешней политики особенно ярко сказывается индивидуальность государства в его целом, которая, в свою очередь, сама зависит, между прочим, от переживаемой им исторической эпохи. Что легко в одно время, то может стать трудным, а то даже и прямо невозможным в другое; что вполне удобоисполнимо для одного государства, то может оказаться совершенно непосильным для другого, даже гораздо более могущественного. Если принципы политической науки могут быть, в общем, признаны постоянными и неизменными, то приемы политического искусства бесконечно разнообразны именно в зависимости от меняющихся условий времени, места и индивидуальных особенностей, действующих на политической арене государственных единиц. Именно в понимании и использовании всех этих условий, в выборе подходящих средств и в верной постановке подлежащих в данный момент решению политических задач проявляется завидное дарование великих мастеров политического искусства и находит самое широкое применение их гений. Определить характер нынешней внешней политики России в зависимости от совокупности наличных условий -- таков вопрос, на который мы должны ответить в этой главе.

Русская держава давно выступила на историческом поприще: ее государственная жизнь продолжается беспрерывно уже более тысячи лет. Все это первое тысячелетие русской истории почти без перерыва наполнено территориальным ростом русского государства. Рост этот временами замедлялся, минутами даже как будто приостанавливался, но затем опять продолжал идти вперед, так что, в общем, вся русская история со времен Рюрика и до наших дней представляет вполне определенное впечатление непрерывного роста нашего государственного организма. Длинный ряд великих князей, царей и императоров, олицетворявших в себе всю полноту власти и всю мощь русского народа, с полным успехом созидал государство отчасти инстинктивно, отчасти вполне сознательно, предвидя великое будущее своего народа. Русское государство строилось, конечно, сначала несколько стихийно, без какого-либо определенного наперед общего плана, как, впрочем, строились и многие другие великие державы, например Рим. Лишь впоследствии, когда большая часть грандиозного государственного организма была уже готова, получилась возможность определить, что еще остается сделать, чтобы довести начатое так давно дело до благополучного конца, и закончив великий памятник извне, заняться его надлежащей внутренней отделкой. Разные архитекторы предлагали при этом разные планы. Одни набрасывали контуры законченного здания чересчур широко, отодвигая, таким образом, момент его окончания в неопределенное будущее и грозя вместе с тем подорвать непосильным трудом жизненные силы строителей и работников. Другие, напротив, ужасаясь обширности здания и забывая, для какого великана оно призвано стать жилищем, указывали на внутреннее его неустройство и малодушно советовали продать на слом первому встречному многие части здания, не понимая, каково их значение в общей массе целого. Мы не одобряем ни увлечения одних, ни близорукого малодушия других, полагая, что начатое более тысячи лет тому назад роскошное здание не должно остаться недоконченным, но должно получить те необходимые пристройки, которые сделают его красивым извне и вполне удобным для живущих в нем народов.

Русский государственный организм еще не достиг своего полного физического развития: его внешний рост еще совершается и должен совершаться, так как прекращение его раньше времени было бы явлением болезненным и вместо ожидаемого в итоге развития красавца-богатыря дало бы миру просто очень большого урода.

Территориальное развитие русского государства, несмотря на всю его значительность, не может и не должно еще считаться законченным -- таков первый факт, обусловливающий характер нашей внешней политики. Факт этот, мы знаем, многими оспаривается как нечто ошибочное, но совершенно неосновательное, что мы и надеемся выяснить и доказать ниже. Пока же перейдем к вопросу об общем значении территориального роста в смысле территориальных приобретений.

Стремясь к увеличению территории, государство может преследовать многоразличные цели. Мы говорим, конечно, не о тех случаях, весьма нередких в прошлом и почти не существующих в наши дни, когда увеличение территории идет стихийно и бессознательно, просто в силу того, что перед глазами властителей и народа расстилаются свободные, удобные и никем не занятые, никому не принадлежащие земли или же земли, заселенные крайне слабо племенами, не способными или даже не стремящимися отстоять их. В таких случаях, в сущности, обыкновенно трудно даже говорить об увеличении территории государством: земли захватываются в личную собственность отдельными поселенцами, нередко беглыми всякого рода, и лишь затем, когда на них образуется ряд населенных пунктов, эти дико выросшие колонии присоединяются тем или иным путем к территории государства. Так было дело почти в течение всего процесса развития русской государственной территории: приблизительно так оно обстояло и в то весьма близкое к нам время, когда фактически складывался государственный организм нынешних Соединенных Штатов. Но об этом стихийном росте нам говорить не приходится: он -- достояние истории, а не современной нам политики, и мы смело можем в дальнейшем трактовать исключительно о случаях сознательного увеличения территории, предпринимаемого государством с какими-либо определенными целями. Цели же эти, повторяем, могут быть весьма различны. Их можно, в общем, свести к следующим категориям:

1. Увеличение территории как территории, без какой-либо специально определенной цели, просто ввиду представляющейся возможности увеличить военным или мирным путем поверхность государства. Это "бесцельное" увеличение территории, являющееся выражением чисто завоевательных стремлений, вытекает из присущего государствам, как и отдельным частным лицам, желания стать значительнее, сильнее и богаче. Особенно часто такого рода приобретения общего характера имели место за последнее время в области колониальной, где нередко европейские государства совершали свои завоевания неведомых еще стран прямо по карте, чтобы лишь впоследствии получить возможность на деле приобрести их. Этот вид увеличения территории на чужой счет еще очень близок к стихийному первобытному захвату пустынных или слабо заселенных территорий насельниками-пионерами и отличается от него лишь тем, что совершается не отдельными частными лицами, а организованной силой государства, притом нередко со значительными для последнего жертвами. Само собою разумеется, что этого рода территориальные приобретения не бесцельны в общем значении слова, а лишь предпринимаются без строго определенной, ясно выраженной цели и без ясного сознания о значении такого приобретения. Это просто выражение избытка сил молодого народа или же славолюбия и завоевательных наклонностей его вождя. Такие территориальные приобретения весьма нередки были в прошлом, когда еще достаточно просторно было людям на земле и когда неизведанная даль манила и влекла к себе храбрых завоевателей. В настоящее время этот вид приобретений уже выходит из употребления, уступая место другим, более сознательно мотивированным видам, способным оправдать огромную затрату народных сил, каких требует ныне любая война. Кроме того, этот вид приобретений вреден тем, что обыкновенно вводит в организм государства более или менее значительную дозу элементов инородческих, мало благоприятствующих прочности государства. Впрочем, это соображение, как весьма общее, справедливо в весьма различной степени, сильно меняясь в отдельных конкретных случаях.

2. Увеличение территории ради предупреждения захвата другими народами, с целью обеспечения в будущем простора для расселения собственного народа или же в видах воспрепятствования росту, с занятием ее, сил соседа или его мировой роли. К этой категории приобретений относятся прежде всего присоединения обширных, но слабо заселенных областей, которые почему-либо желательно сохранить для себя или исключить из сферы влияния или колонизации опасного или могущего стать опасным соседа. Это, так сказать, предупредительный захват -- мера, иногда чрезвычайно полезная и обеспечивающая спокойствие или перевес в будущем, но требующая, чтобы, как говорится, "овчинка стоила выделки", так как в момент приобретения подобные территории обыкновенно не приносят ничего, кроме убытков. Это, таким образом, нечто вроде страхования будущих государственных интересов.

3. Увеличение территории ради национальных целей в узком смысле слова. К этой категории мы относим те приобретения, которые имеют целью объединить в один государственный организм части народа, оказавшиеся по тем или другим причинам вне своего национального государства. Такое приобретение является обыкновенно одинаково желательным как для присоединяющих, так и для присоединяемых и сильно содействует укреплению государственного организма, вводя в него новый запас свежих национальных сил, а потому оно особенно часто является в настоящее время стимулом к территориальному расширению, а так как в этом направлении остается еще сделать немало, то надо думать, что и в будущем эта категория явится одною из главных причин изменений политической карты земного шара. К этой же категории довольно близко примыкают те случаи, когда дело идет об объединении разрозненных элементов не нации, а целого племени.

4. Увеличение территории ради специальных, строго определенных целей. Этот вид увеличения территории имеет, бесспорно, весьма крупное значение и будет его иметь до тех пор, пока будет существовать нынешний тип государства, основывающийся на территориальном начале. Все государства этого типа (другого, впрочем, до сих пор и не существовало) складывались постепенно, историческим путем и потому весьма нередко обладают крайне причудливой и иррациональной границей. Ввиду этого очень часто для них представляется чрезвычайно существенным изменить эту границу, раздвинуть ее в известном направлении, в видах или ее ректификации (выпрямления), или с целью достижения так называемых естественных границ, свободного доступа к морям, обеспечения стратегических линий, приобретения особенно важных по своему положению или значению пунктов и т.п., весьма разнообразным по своим мотивам, но всегда сознательным соображениям. Это одна из важнейших категорий, господствующая в политике и сильно влияющая на все направления деятельности народов и государств.

5. Увеличение территории ради приобретения и прочного обеспечения за собою рынков сбыта. Этого рода приобретения, вошедшие в моду особенно в новейшую историческую эпоху, с мощным развитием промышленности цивилизованных стран, производились, а отчасти и поныне еще производятся главным образом в колониальной области, за счет внеевропейских государств. В сущности, они редко бывают действительно необходимы, так как завоевание рынков может в большинстве случаев обойтись без завоевания политического. Вообще очень часто под видом обеспечения экономических интересов государства скрываются простое искательство приключений и политическая жадность, стремящаяся к захвату ради захвата.

На совести европейских государств лежит очень много таких разбойническо-грабительских завоеваний, сопровождавшихся обыкновенно особенно жестоким отношением к населению приобретаемых стран.

От этих теоретических положений, не могущих, конечно, претендовать на математическую точность, но, в общем, вполне верных и исчерпывающих обычные цели территориальных приобретений, переходим прямо к конкретному государству, нас интересующему, -- России. Выше мы уже отметили, что считаем территориальное развитие русского государства еще не законченным и признаем поэтому необходимость еще некоторого увеличения русской государственной территории. Само собою разумеется, что это увеличение должно быть вполне сознательным, а не случайным и произвольным, оно должно вытекать не из жажды завоеваний, а из желания докончить (именно докончить, а не просто продолжать) начатое предками дело государственного строительства. Отсюда следует, что будущий территориальный рост России не должен иметь ничего общего с теми целями, какие мы отнесли к первой группе мотивов территориальных приобретений: чисто завоевательные тенденции и связанная с ними политика приключений должны быть отвергнуты как совершенно не отвечающие национальным и государственным потребностям России. Конечно, мы думаем так вовсе не в силу того нередко высказываемого легкомысленными людьми соображения, что-де Россия и без того слишком велика. Это все равно, как если б кто стал жаловаться на то, что он слишком богат. К тому же в этом утверждении заключается весьма много произвольного и даже совсем неверного.

Начать с того, что Россия в действительности далеко не так обширна, как может показаться на основании статистических данных о ее поверхности. По этим данным русская держава занимает ныне свыше 19 миллионов квадратных верст -- площадь действительно огромная, но не надо забывать, сколько из этих миллионов покрыто вечным снегом и льдом или раскаленными песками пустынь, не говоря уже о массе других также неудобных земель. Спора нет, и эти обиженные судьбою области можно использовать, можно и из них извлечь много разнородных богатств, но все же приравнивать их к черноземным и другим вполне годным землям немыслимо. А с другой стороны, население этой территории достигает уже и ныне довольно солидной цифры, которая очень быстро возрастает в силу значительного естественного ежегодного прироста. Ввиду этого жалобы на излишек территории были бы по меньшей мере вздорны.

Если же мы, тем не менее, полагаем, что беспорядочный дальнейший рост русской государственной территории совершенно нежелателен и что к приобретению новых земель надо относиться строго осмотрительно, это вытекает из других соображений, в серьезности которых, конечно, сомнений быть не может.

Первым и самым главным из них является настоятельная необходимость сохранить национальный характер русской державы, которому дальнейший рост территории служит серьезной угрозой. Дело в том, что земли, которые могли бы еще войти в состав Империи при завоевательном направлении внешней политики, -- не пустынны и не безлюдны, а имеют более или менее плотное население, которое в случае присоединения этих стран, естественно, вошло бы в состав Империи, увеличив тем еще более процент инородцев. А процент этот и без того у нас немал. По данным, приведенным в превосходной книге покойного Д.И. Менделеева "К познанию России", видно, что этот процент выражается ныне весьма солидной цифрой 34,4%. В эту цифру не вошли, однако, разумеется, ни те русские по происхождению, но крайне враждебные России люди, которые слывут под именем украиноманов и мечтают оторвать от русского народного пня огромную малорусскую ветвь, ни те русские по имени только люди, которые образуют кадры известных партий и хуже любого иностранца ненавидят и презирают русскую государственность. Все эти мерзавцы, иссохшие ветви русского народного пня, еще более увеличивают в неблагоприятную сторону процентное соотношение русского и инородческого населения. Отсюда ясно, что каждый новый миллион инородцев, входящий в состав населения нашей столь разноплеменной Империи, есть истинное бедствие для государства, национальный характер которого от этого еще более бледнеет, и что, таким образом, дальнейшее увеличение инородческого населения Империи может быть допускаемо лишь в крайних случаях, когда оно возмещается одновременным присоединением важных для территориальной законченности земель.

Это соображение о крайней нежелательности и недопустимости дальнейшего увеличения инородческого населения многим оптимистам может, пожалуй, показаться преувеличенным ввиду того, что, мол, русский народ -- народ свежий и обладает значительной силой ассимиляции. Другими словами, многие, особенно из людей, настроенных патриотически, сильно надеются на успехи обрусения инородцев. Однако такой взгляд едва ли верен. Прежде всего, с распространением культуры среди инородческих племен, даже более мелких и захудалых, наблюдается несомненный рост их национального сознания, сильно затрудняющий естественный ход обрусения, некогда подвигавшегося гораздо успешнее и быстрее. Последние годы в этом отношении были особенно неутешительны. Затем возникает чрезвычайно важный и существенный вопрос о законах, каким подвержен антропологический и биологический процесс ассимиляции. В существовании таких законов едва ли возможно сомневаться, хотя они, к сожалению, не разработаны. По всей вероятности, эти законы точно устанавливают пределы ассимиляции, подобно тому, как в химии точно установлены законы насыщения одного вещества другим, так что, например, вода поглощает не более 4 процентов борной кислоты, а излишек остается на дне и не растворяется. Нечто подобное должно происходить и с ассимиляцией. Не надо также забывать, что уже теперь русский народный организм сильно насыщен инородческими элементами и, быть может, возможный для него предел безвредной ассимиляции уже близок. Не этим ли, между прочим, объясняется ослабление ассимиляционной силы народа по сравнению с прошлым? Ничего невозможного в этом, во всяком случае, нет. Наконец, едва ли кто станет оспаривать, что далеко не всякая примесь для народного организма желательна и что иная примесь может действовать на народный организм как яд и вместо укрепления может внести в него зародыш разложения. Во всем этом, конечно, приходится говорить постоянно о возможности и вероятности, так как законы ассимиляции, к сожалению, еще слишком мало разработаны в науке.

Итак, первым и главным аргументом против политики дальнейшего приобретения является абсолютная недопустимость еще большего процентного увеличения инородцев. Второй довод, также имеющий значение, заключается в том, что приобретения, которые могли бы быть сделаны в том или ином направлении, легко могли бы забросить в этом направлении русскую государственную границу далеко за ее естественную грань, тогда как в других направлениях эта граница еще не успела даже подойти к своему естественному пределу. Таким образом, новые территориальные приобретения могли бы легко еще более ухудшить и удлинить нашу пограничную линию и тем сделать еще более затруднительною ее оборону.

Двух вышеприведенных соображений вполне достаточно для того, чтобы самым решительным образом отвергнуть стихийную политику завоеваний, и потому нет нужды напирать еще на то, что подобная политика была бы для нас чревата серьезными опасностями международного характера, как ввиду понятной тревоги всех соседей за политическое равновесие, так и ввиду того, что в большей части сопредельных стран уже теперь населению теснее, чем у нас.

Точно так же должно быть совершенно чуждо России стремление вести завоевательную политику под флагом приобретения рынков сбыта. При нашей промышленной отсталости и огромном внутреннем рынке (вспомним также, сколько разных предметов мы без всякой надобности ввозим из-за границы, имея их в изобилии у себя, подчас даже более высокого качества!) потребность во внешних рынках сбыта у нас не Бог весть как велика, да и эту потребность мы отлично можем удовлетворить вполне мирным путем, без всяких территориальных захватов и даже без ненавистного пробуждающимся народам Азии дипломатического давления. Скорее напротив, мирный характер нашей внешней политики даст нам перевес на необъятных рынках пробуждающегося Востока и избавит нас от неприятных казусов вроде тех, с какими пришлось иметь недавно дело японским и американским изделиям в Китае.

Совсем иначе обстоит дело с остальными мотивами территориальных приобретений -- осуществлением более удобной и рациональной границы, предупредительным занятием некоторых пограничных областей, могущих в чужих руках причинить нам со временем много хлопот, и, наконец, интересами национального и племенного объединения. Все эти соображения побуждают Россию стремиться к известным, строго определенным приобретениям территориального характера, долженствующим стать последним, заключительным этапом развития русской государственной территории. Относящиеся сюда вопросы будут всесторонне разобраны ниже, здесь же мы ограничимся лишь установлением факта, из которого следует, что наша внешняя политика, в общем мирная и предпочитающая путь дипломатический, не может, тем не менее, увлекаться до самозабвения доктриною status quo и должна, в пределах необходимого, сознательно стремиться к желательному в интересах русской державы изменению политической карты как в Европе, так и в Азии.

Такова первая основная особенность сознательной внешней политики нашей, вытекающая из убеждения в том, что русская держава есть, выражаясь философским немецким термином, не Dinge im Sein -- а вещь вполне цельная и законченная, a Dinge im Werden -- вещь, еще не принявшая своей окончательной формы и не достигшая возможного идеала своего развития.

Другая основная особенность разумной внешней политики России состоит в том, что политика эта должна постоянно носить двойственный характер -- национальный (русский) и племенной (славянский). Это положение также чрезвычайно важно и должно давать тон всей нашей внешней политике, ввиду чего необходимо остановиться на нем несколько подробнее.

История знает два типа государственных организмов: к одному относятся государства, основанные на национальном начале, к другому -- государства, представляющие простой конгломерат национальностей, ни одна из которых не является преобладающею. Судьба первых тесно связана с участью создавшего их народа, судьба вторых в несравненно большей степени обуславливается всевозможными случайностями и капризами истории и вообще крайне неустойчива. Все великие государства, жившие столетиями и оставившие прочный след в истории человечества, принадлежали к типу национальному, представителями же второго типа были обыкновенно организмы крайне хрупкие и недолговечные, разлетавшиеся вдребезги под первым же сильным ударом молота судьбы. Швейцария не составляет в этом смысле исключения, так как она в своей основе является созданием одной из ветвей немецкого народа, которая и задает тон стране. Мы не беремся утверждать, что федеративные государства вообще совершенно нежизнеспособны, но, во всяком случае, и логика, и история одинаково убеждают в бесспорном превосходстве государств национальных.

При всей пестроте и мозаичности этнографического состава своего населения Россия все же имеет достаточно данных для того, чтобы в полной мере быть государством национальным: ее русский характер обеспечивается вполне тем, что 2/3 населения составляют разные разветвления единого русского народа, а остальная 1/3 состоит из массы ничем между собою не связанных и отчасти даже друг другу враждебных мелких народностей и обрывков народностей. Таким образом, хотя процентное отношение инородцев к русским весьма значительно, все же национальный характер Империи может и должен быть признан как несомненный факт и упрочен соответственным направлением внутренней политики.

Этот национальный характер русского государства не может остаться без влияния и на его внешнюю политику, хотя в этой области национальное направление несравненно труднее уловить и труднее проявить. В своей внешней политике всякое государство, будь оно типа национального или нет, обыкновенно действует как однородное целое, так что всякие национальные, вероисповедные, сословные и прочие различия его жителей совершенно стушевываются и сливаются в общем понятии его "граждан" или "подданных". Их только и знает, с ним только и считается международное право.

Отступления редки и незначительны. Таким образом, господствующее понятие о национальности в международных и внешних отношениях иное, чем в области внутренней политики: нация обыкновенно совпадает с государством. Правда, на практике бывают исключения, например, к состоящим в британском подданстве цветным расам во многих государствах относятся несколько иначе, чем к англичанам (хотя и не так плохо, как относятся к ним в некоторых британских же колониях), однако нельзя не согласиться, что подобное отношение идет вразрез с общими положениями и духом современного международного права, отождествляющего понятие нации с понятием государства.

И тем не менее национальный русский характер Империи может и должен влиять на весь ход внешней политики и даже более того -- руководить ее основным направлением. Как мы уже видели выше, желание сохранить и упрочить национальный характер русского государства влияет сдерживающим образом на завоевательные стремления, ограничивая их до необходимого минимума и определяя наперед их смысл и значение. Такими же национальными соображениями определяется и племенной, славянский, и, конечно, славянофильский характер русской внешней политики. Конечно, нас побуждает к сближению со славянами врожденное родственное чувство, сознание племенного единства, в силу которого славяне должны нам быть ближе германцев и романцев. Но это -- не единственная причина, почему так желательна славянская политика и для нас, и для других славян. Главный мотив ее все же заключается в том, что она выгодна для обеих сторон, что она соответствует глубоким и коренным интересам России и славянства, притом не только в его целом, но и во всех его отдельных частях, во всех составляющих его национальных единицах. Взаимная польза, материальная и духовная, -- таков основной мотив племенной славянской политики. Не будь этого условия, требуй славянская политика одних лишь жертв, не давая взамен никаких выгод, -- разумеется, она была бы обречена на полное бесплодие, и никто не стал бы серьезно думать о ней. Конечно, сама по себе идея нередко является могучим движущим началом, настолько могучим, что перед ее победным шествием бледнеют всякие соображения пользы и вреда. Но подобный чистый идеализм в политике обыкновенно дает увлекшейся им державе одни лишь отрицательные результаты. Жертвы, нередко весьма значительные, ничем не возмещаются, если не считать мимолетных чувств и настроений, мгновениями играющих, как луч на зыбкой поверхности, чтобы затем вновь бесследно пропасть и исчезнуть. Россия много раз изведала это на горьком опыте, вздыхая о встречаемой со всех сторон "неблагодарности". В действительности причина лежала в чисто идейном характере действий самой России, не раз тяжко грешившей не столько даже бескорыстием, сколько убийственной неопределенностью своих целей, желаний и стремлений. Именно эта несогласованность практической национальной политики с идеальными племенными и идейными порывами являлась в течение всего почти петербургского периода русской истории главной и наиболее пагубной ошибкой нашей внешней политики. Это надо твердо сознать и запомнить. Несчастьем было не то, что тот или иной Император предпринял по идеальным соображениям поход или создан огромные привилегии вновь приобретенной окраине, а то, что этот поход или эти льготы совершенно не вызывались интересами национальной политики, не возмещались сколько-нибудь значительными реальными выгодами для русского государства. Вследствие этого они и были ошибками, за которые потом приходилось, а отчасти и до сих пор приходится платиться. Разумная национальная политика допускает вполне возможность известных, даже весьма значительных, уступок, но при непременном условии, чтобы уступки эти вознаграждались еще более значительными или, по меньшей мере, реальными равнозначительными приобретениями. Этого у нас, к сожалению, не понимали, что и было главным источником всех наших ошибок и неудач. Итак, вторая основная особенность сознательной внешней политики нашей состоит в том, что политика эта должна носить одновременно характер национальный и племенной, русский и славянский, причем обе эти струи должны находиться в теснейшей между собою связи, выражающейся в твердом сознании, что вторая (славянская) вытекает из первой (русской) и вызывается не только чисто идейными соображениями, но и верно понимаемыми практическими национальными потребностями как русского, так и прочих славянских народов.

Разумная активность и гармоническое слияние национального и племенного направления -- вот те две главные особенности, коими определяется правильный курс нашей внешней политики. Нет сомнения, на этом пути придется преодолеть много препятствий и сделать немало усилий и жертв, но они с избытком окупятся достигнутыми результатами. Малодушный отказ от борьбы за величие России не только был бы недостоин славного прошлого русского народа, но нисколько не обезличил бы его спокойствие и безопасности. К России вполне подходят в данном случае меткие слова, которые сказал Рузвельт относительно Соединенных Штатов: "Нам не приходится спрашивать себя, будем ли мы играть крупную роль в мире или нет. Эта роль нам предоставлена судьбою, течением событий. Нам нужно играть эту роль. Мы можем только решать, будем ли играть ее хорошо или плохо". Но кто же из верных родине сыновей Святой Руси пожелает, чтобы данная ей судьбою великая доля была загублена или хотя бы только омрачена по их вине? Нет, лучше повторим, с мыслью о России, гордую мольбу великого русского поэта: "Alme sol, possis nihil urbe Roma visere maius" -- и бодро, без тени малодушия, двинемся вперед по нашей многотрудной, но завидной и славной стезе: per aspera ad astra.

ГЛАВА III

Основания и задачи нашей славянской политики

В предыдущей главе мы одною из двух главных основных особенностей правильной внешней политики России признали гармоническое соединение направления национального с племенным, русского со славянским, выяснив попутно их взаимное соотношение и причинную, генетическую связь. Теперь обратимся к подробному исследованию второго из этих направлений -- славянской политики России, ее задач и ее принципов.

Под именем славянской политики России мы понимаем совокупность отношений русского народно-государственного организма к остальным отпрыскам великого славянского племени, как достигшим уже политической независимости, так и находящимся еще под властью иноплеменников. В первом случае имеем дело с отношениями межгосударственными, могущими служить предметом официальных дипломатических сношений, в последнем дипломатический путь применим лишь в слабой степени, скорее в виде исключения, и центр тяжести падает на непосредственную, живую общественную связь, хотя и пользующуюся полной поддержкой государства. Вполне естественно, что тому и другому типу русско-славянских отношений присущи особенности, обусловливаемые государственно-правовым положением данного славянского народа, так что русская политика в отношении каждого из славянских народов в отдельности характеризуется известными отличиями, известными специальными оттенками, могущими легко меняться в зависимости от хода событий и требований момента. Эти отличия и оттенки, в соблюдении которых скажутся такт и дарования наших дипломатических агентов и общественных деятелей, обусловливают жизненность нашей славянской политики, и соблюдение их необходимо для успешного развития этой политики и претворения в живую действительность ее общих основных начал и идеалов. Но при всем разнообразии местных оттенков наша славянская политика должна быть основана повсюду на некоторых постоянных и незыблемых положениях, одинаково применимых к славянам независимым и к славянам порабощенным. Наша славянская политика, то есть система русско-славянских отношений, должна быть поэтому построена не на обычных международно-правовых нормах, на каких основываются наши отношения к другим народам и государствам, а на особых началах, вытекающих из факта близкого племенного родства русского народа с его славянскими братьями. Отношения русского народно-государственного организма к славянским народам не могут быть поэтому ни в настоящее время, ни в будущем отождествлены ни с отношениями к немцам или французам, ни в отношении к финнам, армянам и т.д., то есть вообще к инородцам, состоящим в подданстве России. Другими словами, славянская политика России не может быть приравнена вполне ни к политике внешней, ни к политике внутренней или национальной и представляет особую систему отношений, подчиняющуюся особым законам и преследующую особые цели. Выяснение всех этих особенностей и составляет задачу настоящей главы.

Первая и главная особенность русско-славянских отношений заключается в их родственном характере: это отношения братства в полном смысле слова, вытекающие из факта принадлежности к одному и тому же племени. Как во всякой отдельной человеческой семье, так и в семье народов кровная родственная связь создает особые отношения, особые права и обязанности. Хотя идея братства народов стремится подчеркнуть родственную близость всех национальностей и всех людей, однако этот вид родства является слишком отвлеченным, чтобы получить реальное значение, по крайней мере в близкое к нам время. Напротив, племенное родство -- конкретный, осязаемый факт, сказывающийся внешним образом в сходстве языка и многих других характерных признаков, сильно содействующих взаимному сближению и, так сказать, предрасполагающих к нему. Это естественное влечение, совершенно непроизвольное и почти бессознательное, стихийно прорывающееся из глубины души родственных народов, еще более упрочивается при наличности сознания об угрожающих извне, со стороны других племен, опасностях и об обоюдной выгоде взаимного сближения. У русского народа и его славянских братьев такое сознание частью уже возникло, частью может и даже должно возникнуть, так как различным ветвям славянского племени угрожают с разных сторон более или менее опасные внешние силы -- кому немцы, кому итальянцы, кому албанцы, мадьяры, греки и турки, кому пробуждающиеся могучие народности глубокой Азии. Существование всех этих угроз извне, конечно, может только оживлять в сознании славянского мира чувства кровного родства и создавать новые мотивы к сближению, но почвою остается все же сознаваемый всеми факт принадлежности к одному и тому же великому племени, племени слова -- разумной и одинаково понятной всеми речи, сближающей всех славян и отделяющей их от иноплеменников. Правда, взаимные отношения всех этих братских народов далеко не всегда были безукоризненно хороши. Напротив, они нередко омрачались прискорбнейшими распрями, продолжавшимися подолгу и существующими и в наши дни. Распри эти, на которые подчас уходили лучшие силы отдельных славянских народов, временами видевших в них едва ли не главную свою историческую задачу, были с точки зрения общих интересов славянства роковыми ошибками и недоразумениями, как то вполне верно по существу, хотя и в не совсем удачной формулировке, выразили члены пражского съезда 1908 года. Все эти проявления междуславянской вражды причинили враждовавшим массу зла и много раз парализовали силы славянского мира перед лицом его соседей и врагов. Эти печальные распри должны получить для всех славянских народов значение грозных, но спасительных уроков истории, показывающих, как не следует поступать впредь. Славянской политике и славянофильскому движению предстоит высокая и благодарная задача положить предел этим ошибкам и недоразумениям, внушить всем членам славянской семьи народов, что не в них, в этих братоубийственных распрях и жалких победах, лежит будущее славян, а во взаимном согласии и единении, основанном на правильном понимании общих выгод всего племени и каждого народа.

Это сознание приводит нас к уяснению второй особенности славянской политики. В то время как международные отношения, даже самые дружественные и близкие, всегда предполагают постоянную государственную обособленность двух политических тел, отношения междуславянские должны привести к политическому объединению всего славянского мира под сенью крыльев русского державного орла, ибо только политическое объединение даст славянским народам то почетное и видное положение, на какое им дают право их общая численность и их дарования.

Только политическое объединение способно раз навсегда обезопасить славянские земли от всяких поползновений извне и в то же время дать толчок широкому культурному развитию всех разветвлений славянского племени. Одного культурного да экономического сближения тут недостаточно, тем более что при отсутствии политического единства культурные и экономические сношения будут всегда наталкиваться на разные препятствия, создаваемые усилиями враждебных славянству народов. Политическое объединение, таким образом, явится лучшей гарантией прочности и незыблемости славянского племенного братства и согласия.

Причина, почему объединение славянства должно совершиться именно вокруг русского народа, ясна сама по себе.

Из всего славянского племени только один русский народ достиг великодержавного мирового значения и вырос в могучую по силе и численности нацию. Из более чем 150 миллионов всех славян более 100 миллионов, то есть свыше 2/3, приходится на долю одного лишь русского народа, который, таким образом, занимает в братской славянской семье положение старшего в роде, обязанного заботиться о младших братьях. Этот долг свой русский народ неоднократно исполнял, ведя тягостные войны за освобождение славян. Он достиг в этом отношении значительных результатов для южных разветвлений славянства -- сербов и особенно болгар, хотя и не столь значительных, как бы то ни было желательно для окончательного устроения дальнейшей судьбы этих братских народов. Однако большая часть славянских народов, а также юго-западная частица самого русского народа до сих пор еще томятся в подчинении чужим, отчасти даже низшим, племенам, и задача русского народа в отношении их до сих пор еще не исполнена, даже не начата исполнением, а отчасти даже не поставлена на очередь нашим современным народно-государственным сознанием. Идеалисты старого славянофильства создали широкий, хотя и несколько смутный и расплывчатый, план объединения славянства и зажгли яркий светоч славянского сознания, но движение это осталось главным образом чисто идейным и лишь весьма неполно и несовершенно перешло в живое дело. Одною из главных идей старого славянофильства была мысль о необходимости культурного и политического объединения всего славянского мира под скипетром русского Царя. Мысль эта, легшая в основу величественной доктрины панславизма, должна быть сохранена и впредь в полном объеме, лишь с некоторыми поправками и оговорками, необходимыми как в видах более легкого и скорого воплощения идеала в живую действительность, так и ради соблюдения полной гармонии между интересами отдельных ветвей славянского племени. Правильное понимание общих выгод всего племени и, следовательно, каждого народа в отдельности неизбежно требует сохранения в полной силе панславянского идеала, отказ от которого, с чьей бы стороны он ни шел, является поэтому либо результатом прискорбного недомыслия, либо сознательным обманом или изменою. То и другое недостойно славянской политики. Надо откровенно признать, что целью русской племенной политики является панславизм и что к панславизму же мы хотим направить стремления, желания и мечты всех без исключения славянских народов.

Это последнее положение приводит нас к установлению третьей особенности славянской политики: стремясь к политическому объединению славянства, Россия должна действовать не только ради своих национальных выгод, но и в национальных интересах всех славянских народов не только как членов племени, но и как отдельных народных единиц, совершенно таким же образом, как старший брат должен отстаивать достояние младших и более слабых братьев, охраняя, где нужно, их права. Это условие представляется нам действительно не только вполне уместным, но и глубоко необходимым как в силу идеи славянского братства, так и ради проникновения начал панславизма в сердце и мысль всех славян. Действительно, для того чтобы панславизм мог стать идеалом и целью всех славян, необходимо, чтобы он вполне согласовался с разумными и законными национальными стремлениями каждого славянского народа в отдельности. Не надо забывать, что все славянские народы -- страстные патриоты, что и было во все времена одною из главных причин столкновений и розни. Для того чтобы этой розни положить ныне предел и сделать невозможным возобновление ее в будущем, необходимо дать известный простор всякому из этих патриотизмов, твердо установив в то же время раз навсегда законные пределы каждого из них. Девиз "каждому свое" должен стать краеугольным камнем нашей славянской политики, и на основе его должно произойти наконец точное разграничение территории каждого члена славянской семьи, представляющееся нам необходимым условием окончательного примирения враждующих отпрысков родного племени. Только при этом условии и при условии признания каждою из славянских народностей национальных прав остальных славян может возникнуть прочное чувство славянской взаимности, достаточно сильное, чтобы пробудить во всех славянских народах желание объединиться политически вокруг России в тесном братском единении с русским народом. Это политическое объединение, связывая все славянские народы в одно неразрывное целое, должно в то же время оставить каждому из них все преимущества полной независимости, так, чтобы принадлежность к русско-славянской державе была для него не только предпочтительнее принадлежности к другому, иноплеменному государству, но даже предпочтительнее и выгоднее полной государственной самостоятельности.

Итак, заветным идеалом и постоянною целью славянской политики нашей должно быть создание панславянской державы, то есть переход от русского государства национального к славянскому государству племенному. Это и будет в полном смысле слова "великая Россия", носительница всеславянского империализма. Такой переход к более крупным, "империалистическим" государственным единицам вполне в духе настоящего времени, вполне соответствует глубоким и властным течениям современной истории. Он может быть поставлен рядом с однородными стремлениями всех великих мировых держав -- британским империализмом, панисламизмом, панамериканизмом, панмонголизмом. Повинуясь многоразличным причинам и мотивам, все великие мировые народы, для которых не угасло будущее, стремятся избавиться от нынешнего чрезмерного дробления и подняться на более высокую историческую ступень государственного бытия. Так, по слову нашего известного поэта Полонского, "со ступени на ступень века возводят человека"; так время возводит национальные государства к некоторому новому, более сложному виду -- к государственному типу высшего порядка. Таково философско-историческое значение этого движения к "более великому" государственному бытию.

Но может ли, спрашивается, этот государственный тип высшего порядка основываться на том же принципе национальности, на каком прочнее всего строятся государства менее сложного и более однородного национального типа? Нам кажется, что нет и что политический организм типа сверхнационального, племенного, должен основываться на несколько отличном принципе, соответствующем разнице между народом и племенем. Даже в случае сильно развитого чувства племенной солидарности и сознания племенного родства племя никогда не представляет полной однородности, так как каждая из входящих в состав его народностей имеет собственные идеалы и особенности и невозможно ожидать, что в ее жизни получат выражение только сходные, общие всему племени черты или, другими словами, что племенная жизнь поглотит жизнь национальную. Ввиду этого, всячески содействуя поддержанию и развитию племенной жизни, то есть начал сходства, невозможно в то же время надеяться на подавление противоположных им начал различия, коими обусловливается национальная самобытность отдельных звеньев племенной цепи. Да в этом, по крайней мере в сфере русско-славянских отношений, нет никакой необходимости, так как русское национальное ядро останется всегда, при полной национальной самобытности прочих славян, несомненным и вполне достаточным оплотом политического и культурного единства племени.

Таким образом, не льстя себя надеждою свести жизнь славянских народов к одним только племенным началам и не считая ни возможным, ни необходимым построить ее обязательно на русских национальных началах, мы тем самым приходим к признанию, что в основу всеславянского государства ляжет принцип национальный, но не один, а несколько, так что в разных частях этого государства найдут себе полное и всестороннее выражение разные национальные идеи. Так как всестороннему (за исключением территориального) развитию их никаких препятствий и преград создаваться не будет, то вследствие этого идея племенная, объединяющая, нигде не может оказаться в противоречии с идеей национальной, и, таким образом, начала сходства и начала различия будут мирно уживаться в национальном сознании славянских народов точно так же, как уживаются в действительности.

Но не будет ли построенное таким образом государственное единство слишком хрупким и непрочным -- вот капитальный вопрос, мимо которого мы, разумеется, никоим образом не можем пройти без внимания, ибо то или иное решение его затрагивает самую сущность нашей славянской политики. В самом деле, если бы оказалось, что племенное государство, проникнутое не одной какой-либо национальной идеей, а допускающее совместное существование и господство нескольких таких идей, наперед обречено на разложение и распадение, то, понятно, было бы безумием стремиться к созданию такого государства. Иначе говоря, надо решить принципиальный вопрос о том, может ли иметь прочное существование и получить нормальное развитие государство, основанное на начале национальной федерации. Тот или иной ответ на этот основной вопрос и будет решающим для суждения о целесообразности рекомендуемого нами курса славянской политики.

Для решения интересующего нас ныне вопроса мы должны пользоваться как данными исторического опыта и современной действительности, так и указаниями здравого смысла. В этом отношении интересно будет проследить условия прочности государства национального. Можно принять за аксиому, что, при равенстве прочих условий, прочнее всего будет то государство, в котором все население в национальном отношении однородно. Напротив, чем больше в государстве инородцев, тем оно слабее и тем менее прочно. Все же незначительный процент инородцев еще не в состоянии лишить государство его национального характера, особенно если этот процент состоит не из однородной массы, а из ряда разнородных национальных элементов. Таким образом, прочность национального государства с неоднородным населением измеряется, при равенстве прочих условий, соотношением основного национального ядра и посторонних ему элементов. Весьма вероятно, что это реальное соотношение может даже быть выражено математическою формулою по законам небесной механики. Во всяком случае, равновесие национального государства сохраняется даже при значительном -- но не чрезмерном -- проценте инородческого населения, и до известного предела, точное установление которого не входит в настоящее время в наши намерения, инородческая примесь не представляет опасности для прочности государственного организма. И только в том случае, когда общее количество инородческих элементов в национальном государстве переходит за этот предел или когда все эти элементы представляют однородное, тесно сплоченное целое, национальный характер государства может быть признан угрожаемым и равновесие его внутренних сил -- пошатнувшимся.

Нечто подобное должно происходить и внутри государства племенного, основанного на начале национальной федерации. Такому государству, при нормальных, то есть мирных и дружественных, отношениях его союзных клеток, опасность распадения угрожает только в том случае, когда у него не один главный центр тяжести, а несколько таких центров, из которых каждый претендует на первое место, или если между этими центрами нет такого, который бы далеко превосходил все остальные, подчиняя их себе. Если одного центра нет, тогда получается система, напоминающая системы двойных, тройных и так далее звезд, в которых эти небесные тела вращаются одно вокруг другого; если же есть один центр, тогда получается нечто вроде нашей солнечной системы, в которой наличность ряда планет не нарушает доминирующего положения солнца и не разрушает математической стройности системы. Мы не впадем в ошибку, признав, что в том и другом случае тип сложного государства будет иной, совершенно отличный, несмотря на внешнее сходство государственного построения, и что, ввиду этого, также и вопрос о прочности и устойчивости этой формы государства решается различно. Прочность и устойчивость сложного племенного государства, в пределах которого ни одна народность не имеет решительного, абсолютного перевеса, представляется нам крайне сомнительной, а его длительное существование и мирное развитие -- ненадежным; напротив, государство той же формы, но имеющее в своих пределах одну народность, далеко превосходящую своею мощью остальные, едва ли много уступает в отношении прочности обыкновенному национальному государству с неоднородным населением. Возникновение племенных государств второго типа представляется нам дальнейшим фазисом развития простого национального государства, следовательно, явлением прогрессивным и плодотворным. По этой причине возникновение таких государств вполне отвечает современной исторической возможности и может привести к положительным и прочным результатам. Особенно благоприятна для такого процесса именно почва славянского племени, большая часть мелких представителей которого лишена политической самостоятельности и во многих случаях находится либо в угнетенном, либо в недостаточно независимом положении. Уже в несколько худших для этого условиях оказывается германское племя, которое хотя и имеет крепкое ядро в лице немецкого народа и германского государства, однако во всех своих мелких частях, каковы голландцы, датчане, шведы, норвежцы, искони пользуется всеми благами политической самостоятельности и весьма мало проникнуто жаждой объединения вокруг Германии. Но, конечно, в наихудших условиях находятся в отношении видов на племенное государственное объединение народы романские, у которых совершенно нет объединяющего национального ядра и государственное слияние которых на сколько-нибудь глубоких основаниях представляется поэтому совершенно безнадежным.

Если от этих рассуждений, продиктованных соображениями здравого смысла, перейдем к данным исторического и политического опыта, то придем в конечном итоге к тем же выводам. Правда, в науке государственного права вопрос о типах сложного государства решается далеко не одинаково и твердой, окончательно всеми признанной системы классификации этих типов не существует. Существуют, правда, термины "Staatenbund", "Bundesstaat" и другие, но точного разграничения между ними нет, так что среди государствоведов происходят даже иной раз споры о том, к какому же, наконец, типу следует отнести то или иное конкретное государство.

Поэтому для наших целей будет гораздо более удобным, не вдаваясь в тонкости классификации, принять во внимание просто существующие сложные государства в отдельности. Таковы Германия, Австро-Венгрия, Швейцария, Соединенные Штаты Северной Америки и ряд их копий в южной части Американского материка, и некоторые полунезависимые колонии Великобритании. Все эти государственные организмы при всем разнообразии своей конструкции представляют одну и ту же общую черту -- сложность построения: они выкроены не из одного куска, а состоят из ряда отдельных частей, сохраняющих в широких размерах свою особую, отдельную, самобытную и самостоятельную жизнь. Так, в германской империи мы наряду с создательницей объединения -- Пруссией -- видим многочисленные королевства, герцогства, княжества и даже республики (вольные города), сохранившие много прав суверенной власти, и жители этих государств, оставаясь добрыми немцами и гражданами империи и благоговея перед императором, в то же время продолжают быть верными подданными какого-нибудь местного короля или князя. Но огромное большинство населения, несмотря на некоторые местные отличия, все же сыны одного и того же народа, и количество инородцев по сравнению с общей массой населения ничтожно. Поэтому Германия близка к типу чисто национального государства и ее внутриимперское деление основано не на национальных различиях, а на историческом наследии, существовавшем ко времени основания империи и освященном и гарантированном основными положениями имперской конституции. По своему же этнографическому составу Германия -- государство почти однородное.

Полную противоположность Германии представляет ее союзница Австро-Венгрия. Со времени потери руководящего положения в ряду немецких государств и вынужденного выхода из системы германского союза монархия Габсбургов распалась на две почти совершенно самостоятельные половины -- австрийскую и венгерскую.

Этот новый, установившийся окончательно в 1867 году, дуалистический строй монархии представляет смесь федеративных форм с реальной личной унией. В отношении однородности состава населения обе половины находятся, в сущности, в одинаково отчаянном положении, и в них, строго говоря, нет инородцев, так как нет преобладающей нации. Тем не менее государственная жизнь Цислейтании и Транслейтании построена на совершенно различных началах: в то время как в первой весь уклад ее вполне отвечает отсутствию в стране народа-хозяина и склоняется к типу автономии исторических областей, во второй, венгерской, половине установилась система национального государства под знаменем мадьярского народа, который, однако, имеет слишком немного данных на звание народа-хозяина Транслейтании и скорее заслуживает имени народа-самозванца, жестоко угнетающего исконных обитателей страны -- славян. Но, несмотря на весь этот гнет, попытка превратить Транслейтанию в мадьярское национальное государство оказалась неудачною и таковою же, конечно, останется и впредь.

Таким образом, в австро-венгерской дуалистической федерации никакого национального центра тяжести не существует, чем и объясняется постоянно возрастающее ослабление государственного единства этой империи. Но было бы ошибочно думать, что этот процесс распадения остановится после того, как произойдет окончательное отделение Транслейтании и Цислейтании: ни та, ни другая половина монархии также не сможет, вероятно, сохранить своего государственного единства в силу все той же причины -- отсутствия достаточного национального ядра, так что даже применение принципа национальной федерации внутри каждой из двух половин едва ли в состоянии было бы спасти надолго государственное единство габсбургской монархии. С точки зрения высших русско-славянских интересов это, конечно, обстоятельство чрезвычайно важное и отрадное, много облегчающее осуществление заветного идеала панславизма.

Классическим примером федеративного или союзного государства является Швейцария. Несмотря на очень значительную степень самостоятельности кантонов, швейцарское союзное государство представляет, однако, достаточно сплоченный и прочный организм, в основе которого, при всем кажущемся юридическом равенстве кантонов, лежит факт значительного преобладания немецкого населения, вокруг которого, как основного исторического ядра республики, группируются французы и итальянцы западных и южных кантонов, юридическое равновесие которых нисколько поэтому не нарушает общего единства страны. Конечно, эта сплоченность сильно поддерживается и географическими и бытовыми условиями, но все же главным элементом прочности является наличность основного национального аллеманского ядра, позволяющая стране успешно перейти в 1848 году от более шаткой формы союза государств к более компактному виду союзного государства. Весьма близко к Швейцарии подходит по своей форме другое сложное государство -- Северо-Американские Соединенные Штаты, также образовавшиеся в 1787 году из первоначального союза государств. И здесь единство государства явилось следствием наличности преобладающего национального элемента -- англосаксов. Этот основной элемент, несмотря на огромный последующий прилив эмигрантов-инородцев, и до сих пор, хотя и не в столь сильной, как первоначально, степени, служит оплотом общегосударственного единства Соединенных Штатов, на почве которых от смешения разнородных национальных элементов образуется постепенно новая нация, объединенная не единством происхождения, а общностью национального сознания и воспринятого всеми языка. Таким образом, Соединенные Штаты, строго федеративные по форме, находятся фактически, в силу совокупности исторических, бытовых и политических условий, а также империалистических стремлений, на пути к превращению в крупное национальное государство, в котором союзная организация постепенно перейдет в простое историко-административное деление, подобное, например, делению Австрии на "историко-политические", точнее -- административные -- области: Тироль, Штирию, Моравию и пр.

О центральноамериканских и южноамериканских униях, каковы Мексика, Венесуэла, Аргентина и Бразилия, распространяться не стоит, потому что все они представляют сколок с североамериканского образца, притом сколок, образованный совершенно искусственным путем, именно путем произвольного разложения одноименных единых государств на ряд как бы самостоятельных частей, связанных между собою конституцией союзного государства. Но, в сущности, эти искусственные союзные клетки есть просто административные подразделения, возникшие по воле (вернее -- по капризу) единого суверенного государства, пожелавшего наделить их значительной долей самостоятельности. Особенно ясно это выразилось в создании бразильской унии. Такое мнимо союзное государство -- результат политико-юридического самоубийства, совершенного единым государством в силу теоретических соображений или в видах подражания североамериканскому образцу.

Довольно близко к типу образования этих союзных государств подходит тот тип, к осуществлению которого, по-видимому, идет британская империя. Однако тут есть одна весьма существенная разница: в то время как центральноамериканская и южноамериканская унии -- результат произвола основавшего их суверенного государства, постепенное разложение британской империи на ее составные части вызвано в значительной степени разбросанностью и разъединенностью имперской территории, победившими даже влияние единого национального английского начала. В сущности, это -- мирное продолжение того самого процесса, который насильственно начался в XVIII веке отложением североамериканских колоний. Подчиняясь сепаратистским стремлениям своих отдаленных колоний, британская империя действует поэтому не в силу предвзятой теории или подражания какому-либо образцу, а лишь в сознании полной безнадежности сохранить единство государства и из желания замедлить разлагающий процесс и удержать возможно дольше хотя бы только внешнюю связь между частями империи. Чем дальше, тем яснее совершается этот процесс разложения, особенно резко проявившийся с тех пор, как отдельные мелкие автономные колонии, слишком слабые по сравнению с британской метрополией, стали сорганизовываться в крупные группы -- своего рода союзы государств, каковы Канада, Австралия и формирующаяся теперь южноафриканская группа. Все эти своего рода союзы государств (в сущности же союзы автономных колоний), по всей вероятности, превратятся со временем сначала в большие союзные государства, а затем, с выработкой в их пределах новых национальных типов, в единые национальные государства. Будут ли эти единые национальные государства, связанные общностью англосаксонского происхождения и английского языка, сохранять постоянную союзную связь между собой и с метрополией, это вопрос будущего, о котором возможно ныне лишь гадать. По всей вероятности, будущие отношения частей распавшейся британской империи определятся в зависимости от общего развития, какое к тому времени получит международная жизнь человечества.

От этого сжатого обзора конкретно существующих сложных культурных государств спешим вернуться к нашему панславянскому идеалу. Мы видели выше разнообразие существующих форм государственных соединений и заметили постепенное движение некоторых из них к типу единого национального государства. Однако такое движение, движение к полному слиянию ряда объединившихся славянских народов хотя бы в виде слившегося вновь племени или же в виде новой великой нации, не может и не должно быть целью при образовании всеславянского государства. Панславизм должен, напротив, дать каждому славянскому народу возможность жить и устраиваться по-своему, сохраняя свою полную национальную самобытность и поступаясь в пользу общеславянского целого только известными, строго определенными общеславянской конституцией (в широком значении этого термина) условиями. Поэтому панславянское государство не может вдохновляться теми образцами сложных политических организмов, которые находятся на ясно очерченном пути к превращению в единое национальное государство, государство новой, постепенно возникающей нации. Ни русские, ни чехи, ни сербы не могут, конечно, проникнуться желанием отречься от своей национальности, чтобы вместо этого превратиться просто в славян или же в некий новый народ будущего. Если это когда-нибудь и случится, то случится естественным путем и должно произойти помимо всякого преднамеренного воздействия со стороны союзной государственной организации. Поэтому форма панславистского государства должна скорее приближаться к такому типу, в рамки которого удобно укладывается все разнообразие национальных разновидностей и политических форм. Этот тип может быть образован путем органического соединения особенностей швейцарской республики и германской империи.

Не входя пока в более близкое рассмотрение этого типа, обратимся к очень важному вопросу о взаимном отношении славянских народов друг к другу и к русскому народу. Эти отношения должны быть, конечно, основаны на началах разумной равноправности, нисколько не исключающей, разумеется, надлежащего внимания к реальному соотношению сил. Славянское племя содержит несколько малых народов, несколько средних и только один великий народ, призванный своею чудною судьбою к мировой роли, и говорить об абсолютном равенстве всех их было бы просто нелепо. Идея равенства всех славянских народов, по-видимому, возникла под влиянием известной теории международного права, под влиянием едва ли случайного намерения свести междуславянские отношения к обыкновенным международным отношениям. Не нужно, однако, забывать, что теория об абсолютном равенстве государств по существу своему настолько противоестественна, что и в международных отношениях находит лишь крайне призрачное применение и обыкновенно голос одной великой державы значит больше голоса десятка мелких государств. То же явление сказалось бы, конечно, и в недрах славянского мира, если бы к его народам когда-либо вздумали применять эту превратную теорию. К этому необходимо добавить, что тут теория эта еще менее уместна ввиду того, что и в настоящее время славянские народы (кроме Сербии да Черногории и отчасти Болгарии) совершенно не пользуются правами суверенных государств и таким образом ссылаться на теорию международного права не могут, так как теория эта находит применение только в области отношений межгосударственных, а отнюдь не международных в смысле этнографическом. А когда объединение славянского мира уже совершится, он составит не союз государств (Staatenbund), а единое, хотя и союзное государство (Bundesstaat), каждая из составных частей которого явится либо совершенно не суверенной, либо, по меньшей мере, не вполне суверенной единицей, так что и в этом случае применение принципов международного права представляется неуместным.

Если, тем не менее, мы хотим основать междуславянские отношения на началах национальной равноправности, то, конечно, это касается лишь положения каждого славянского народа в пределах его территории, а отнюдь не в пределах всей русско-славянской державы. Полагаем, что такое понимание равенства славянских народов, как вытекающее из естественного соотношения сил, не встретит возражений со стороны любого из славянских националистов-патриотов, тем более что оно вполне совместимо с признанием хозяйских прав каждого народа на его землю. А чтобы при таком понимании междуславянского взаимоотношения отдельные славянские народы могли не опасаться и за свое будущее, для этого в основу всеславянского государства должны быть положены соответственные незыблемые и не подлежащие изменению принципы, совокупность которых составит общеславянскую имперскую конституцию (в широком смысле этого термина).

Это обеспечение национальной жизни каждого из членов славянского племени представляет, по нашему глубокому убеждению, естественный результат разумной племенной политики, которая дает в итоге и государство не национальное, а племенное.

Итак, мы понимаем панславизм отнюдь не в смысле этнографического панруссизма, не в смысле пушкинского "русского моря", в котором должны слиться "славянские ручьи". Хотя картина эта, говоря принципиально, весьма заманчива и могла бы душевно порадовать все русские сердца, но поляки, чехи, болгары и т.д. были бы на этот счет совсем другого мнения. А так как и на будущее время нет никакой надежды на то, чтобы поляки, чехи, болгары и т.д. пожелали добровольно всей массою стать русскими, то, следовательно, доктрина "русского моря" и "славянских ручьев" не может лечь в основу нашей славянской политики. Да и сам Пушкин сказал эти слова отнюдь не в смысле основного принципа нашей племенной политики, а в смысле правила политики национальной, русской, и в качестве пламенного русского патриота. А сверх того, во времена Пушкина национальная обособленность отдельных славянских народов была еще не в такой мере определенна и ярко подчеркнута, как ныне. Для того чтобы осуществить ныне идеал "русского моря", пришлось бы силою, против воли местного славянского населения, покорять славянские страны, создавая в каждой из них новую мятежную Польшу. Само собою разумеется, на это не пойдет ни один благоразумный русский патриот, понимающий значение славянства для нашего народно-государственного организма. Было бы действительно величайшим и гибельным заблуждением смотреть на славянские народы как на источник для пополнения новыми струями русского народного моря: это было бы роковым недоразумением, способным в корне подорвать великую и прекрасную идею панславизма. Вместо того чтобы, рассудку вопреки, наперекор стихиям, добиваться этого, несравненно разумнее и целесообразнее взять от славянской политики то, что она нам может дать сама по себе, тем более что и это -- далеко не quantite negligeable. А с другой стороны, задачи нашей национальной политики и без того огромны и нет смысла еще более усложнять их распространением принципа обрусения на область междуславянских отношений. Славянская политика России, хотя и призванная служить интересам русского народно-государственного организма, имеет, тем не менее, другие задачи, чем русская национальная политика, и покоится на других, отличных от последней, основаниях. Лишь при условии признания этой истины славянская политика России имеет смысл и ценность для русского народа и государства, в противном же случае она принесет нам только уйму хлопот и нуль пользы, то есть явится в нашем народно-государственном балансе величиной чисто отрицательной. Одно из двух: либо племенная, славянская политика наша должна быть основана на подходящих для нее началах и свободна от неуместной в данном случае национальной примеси, либо этой племенной политики совсем вести не стоит. То и другое решение имеет свои преимущества, средний же путь обещает одни только неудачи и разочарования. Со своей стороны считаем, что племенную политику нам вести следует, нисколько не смущаясь тем, что ее результатом не будет слияние славянских ручьев в русском народном море. И без поглощения этих ручьев последнее останется морем и в силу благоприятных естественных условий, в особенности же большого территориального запаса, будет еще значительно возрастать, если только наша внутренняя и наша внешняя национальная политика будут разумно и последовательно идти к осуществлению русских народно-государственных задач. А славянские ручьи сыграют свою роль и исполнят свое назначение: они оросят и оживят всю прилегающую к морю территорию и наполнят славянскую землю рощами и садами.

Итак, наша славянская политика должна вполне считаться и мириться с фактом, что славянское племя не составляет и не будет, по всей вероятности, никогда составлять цельного единого народа, говорящего одним и тем же родным языком, а семью народов, каждый из которых обладает и будет обладать своими ясно выраженными национальными отличиями и самобытной национальной индивидуальностью. Надо лишь наблюсти за тем, чтобы каждая из этих индивидуальностей не выходила за отведенные ей территориальные пределы и не нарушала таких же прав других родственных народов.

Мы полагаем, таким образом, что значение для нас славянской политики лежит не в возможности обрусения славян. Тем самым возникает капитальный вопрос о значении этой политики как для прочих славянских народов, так и для русского народа в особенности, народно-государственные интересы которого и обязана ведь блюсти и поддерживать вся вообще русская политика. Так вот, мы и обязаны дать ответ на вопрос, действительно ли славянская политика России нужна и полезна и не лучше ли, подобно большинству других государств, ограничить свои желания, надежды и мечты областью одной лишь национальной политики, тем более что у России она так обширна, разнообразна и богата. Такое ограничение нисколько ведь не помешает России успешно стремиться к осуществлению тех задач внешней политики, какие необходимы и желательны для русского народно-государственного организма, даже более, оно могло бы, пожалуй, значительно упростить и облегчить осуществление их, избавив Россию от хлопотливых забот о славянских делах. Ведь разве Германия, например, не согласилась бы с радостью на занятие нами Константинополя, если бы мы взамен дали согласие на присоединение к ней чешской Праги, Вены и Триеста? Или разве немцы не уступили бы нам Галиции с Буковиной за согласие на захват ими Венгрии? Так думают и говорят иные русские люди, искренность и патриотизм которых не подлежат ни малейшему сомнению, и нужно признать, что подобные взгляды вполне последовательно вытекают из идеалов строго национальной политики. Действительно, нельзя отрицать, что русский народно-государственный организм может существовать, развиваться и даже разрастаться без всякой славянской политики, ограничиваясь одной лишь политикой национальной. И, тем не менее, мы глубоко убеждены в том, что мысль некоторых русских патриотов-националистов о ненужности для России славянской политики есть мысль неверная: искренность и патриотизм сами по себе еще нисколько не гарантируют верности взгляда и не исключают возможности ошибок.

Да, если вникать только в прошлое, отчасти даже в нынешнее положение нашей родины, то легко может показаться, что можно обойтись одною только национальной политикой. Но государственная мудрость не может ограничиваться изучением только прошлого и настоящего в их взаимной прагматической связи, в их внутреннем преемстве: нет, она должна еще искать в настоящем зародышей будущего, должна предвидеть это будущее в его общих очертаниях, в его основных движениях. Она должна понимать таинственный шепот грядущего, слышать его далекий еще голос, непонятный и неслышный массе; она должна видеть его очертания, выходящие огромными тенями из таинственного полумрака, внимать его голосу, как внемлет неаполитанец глухому гулу родного вулкана. Этот голос грядущего настойчиво и повелительно указывает нам идти навстречу братьям славянам, соединиться с ними, чтобы в недалекий уже день положенного судьбою кровавого пира не выйти одинокими на поле брани. Так некогда, перед грозными днями Батыя, голос грядущего звал разделенную Русь к единству и согласию; так и теперь, в бесконечно более грозный час, он сзывает разбежавшуюся славянскую семью на всенародное вече, на праздник единения и согласия. Там, на Дальнем Востоке и Юге, рождается новый мир-великан, носитель вековечной культуры, полный скрытой энергии и накопленных тысячелетиями сил, мир трезвого ума и твердой воли, мир настойчивости, терпения и упорного, всепобеждающего труда. Он долго и упорно отгораживался от белой расы и жил идеалами мира, но не оградил себя от внешних напастей и от вторжения нахальных и докучливых пришельцев, нарушавших его великовечный покой, смутивших грубою, жадною рукою его мирную, трудовую жизнь. Потревоженный ими, он проснулся и очень скоро оценил положение и понял свои слабые и сильные стороны. Он увидал, что первые легко устранимы, а вторые непреодолимы, и, приободрившись, идет быстрыми шагами вперед по своему многообещающему пути, идет, чтобы занять свое царственное место среди народов мира. А на пути его лежит Святая Русь, наша родина... Огненный вздох желтого Дракона уже обжег ее спящее лицо...

А с далекого Юга на нее же глядят с ненавистью другие взоры, взоры, которые много уже раз приходилось встречать нашим витязям на полях кровавых сечь. Там вьется в судорогах возрождения старый и грозный своим фанатизмом мир Ислама, властелин и поныне для многих славян. И он также не оставит нас в покое, как, впрочем, и мы не могли оставить в покое его.

А на ближнем Западе притаился третий сосед, старый враг славянского племени, его телом упитанный, его кровью упившийся, и с нетерпением ждет того благоприятного момента, когда надвинется на Русь гроза с Востока и когда можно будет еще раз поживиться на счет русско-славянского мира.

Да этому соседу и в самом деле тесно и душно на его скудной территории, и хотя теперь он устремил главное внимание за море, в сторону Англии, но он будет рад разгуляться и на приволье славянской земли, в степях и полях России. И когда пойдет на нас с Востока желтая рать, наш западный сосед, одним из первых узревший и понявший предвестье будущего, протянет нашим врагам руку... через наши головы.

Все эти тучи, собирающиеся с трех сторон над нашей родиной, должны пробудить нашу бдительность и внушить нам сознание необходимости быть готовыми ко всему. В это опасное время наша политика должна проникнуться широтою замысла и энергией исполнения. Мы не можем стоять на одном месте, уставившись в бездушный status quo ante и не считаясь с тем, что происходит вокруг нас, а должны принимать решительные меры предосторожности, диктуемые здравым смыслом и политическою мудростью. Мы сами по себе довольно сильны и при желании и умении можем стать еще значительно сильнее, но ограничиваться этой силою не должны, помня, какой враг нам угрожает. Поэтому, кроме постоянных забот о собственном могуществе, мы должны открыть новый источник силы, создать подспорье, которое могло бы стать для нас надежным заслоном хоть с одной стороны и тем дать нам возможность сосредоточить свои силы в других местах. Таким заслоном и должно стать для нас на Западе объединенное вокруг России славянство. Несколько десятков миллионов славян вместе с союзной нам Францией вполне способны уравновесить всю силу германского народа, благодаря чему все силы необъятной России будут свободны для того, чтобы уладить наши дела на Юге и обеспечить нашу безопасность с Востока, где мы, конечно, должны занять своевременно хорошую оборонительную позицию.

Приведенные здесь соображения -- главный, но отнюдь не единственный мотив, делающий для нас весьма ценною и желательною племенную политику. Другой мотив -- это идеализм русского народа, сознающего свои обязанности в отношении угнетенных и угрожаемых братьев-славян. Этот идеализм представляет сам по себе положительное и ценное начало, с давних пор присущее русскому народу и бывшее причиною многих великих дел, запечатлевшихся золотыми буквами на скрижалях истории. Эти идеалистические, пожалуй, даже мистические стремления не угасли и по сей день, и мир славянства откроет им широкое и полезное для родины поприще. Это чисто идейная, культурная сторона явится могучей движущей силою для всей нашей славянской политики, которая будет, таким образом, для русского народа не только актом глубокой политической мудрости, но и высоким подвигом, служением истине и воплощением любви.

Итак, для нашего народно-государственного организма славянская -- и, конечно, славянофильская -- политика явится источником новых, необходимых нам сил, как материальных, так и нравственных, и таким образом станет оплотом величия и развития русского народа и его государства.

Но еще более, чем славянство России, нужна Россия славянству. При всех ошибках и упущениях нашей славянской политики, при всем гибельном влиянии на нее некоторых немецко-петербургских сфер имя России доныне велико и священно в славянстве. И этого нельзя приписывать одному лишь чувству благодарности за былые услуги, тем более что услуги эти оказаны были далеко не всем отраслям славянского племени. Что, в самом деле, мы сделали для хорватов и словенцев, чехов и словаков? Ничего, и однако, невозможно сомневаться в искренности и глубине добрых чувств, какие эти братские народы питают к нам. Это бессознательное влечение, которым мы должны дорожить, отвечая на него полною взаимностью, есть акт инстинктивного, но безошибочного понимания будущей роли русского народа в судьбах его меньших братьев, оно относится к будущему, так как прошедшее и настоящее не дают для него достаточных оснований. От нас самих, от нашего дальнейшего отношения к славянству зависит укрепить это инстинктивное влечение и превратить его в ясное, неизменное сознание, что в лице русского народа и государства все славянские народы имеют лучшего друга, естественного покровителя и защитника их материального и духовного достояния и что, вместе с тем, судьба славянских народов может считаться обеспеченною лишь тогда, когда наступит их политическое объединение вокруг России. Это объединение, не требуя от них национального самопожертвования, явится, напротив, гарантией свободного национального развития и вместе с тем даст им возможность участвовать в мировой жизни и не смотреть на своих иноплеменных соседей так, как смотрит лилипут на великана. Вместо того чтобы находиться постоянно под угрозой удара, который может разрушить их идеалы и надежды и разбить их жизнь, славянские народы, объединившись вокруг России, получат возможность спокойно смотреть на течение событий, зная, что за каждым из них стоит огромная сила всеславянской державы. Одно это преимущество могло бы быть достаточным основанием для объединения, но к нему присоединяются еще разные другие преимущества порядка экономического и культурного, еще более увеличивающие для всех славян ценность политического панславизма.

Построение союзного всеславянского государства должно, таким образом, соответствовать основному положению, что за всяким славянским народом признается одинаковое право на самобытное развитие и национальное существование в пределах гарантированной ему территории, на которой он являлся бы полновластным хозяином. Из этой формулы следует, что всеславянская держава должна состоять из ряда автономных национальных областей -- русской, болгарской, сербской, хорватской, словенской, словацкой, чешской и польской (о последней, впрочем, мы еще поговорим особо). Но осуществление этого плана создает одно неудобство: для этого необходимо было бы разрушить все ныне существующие в славянских землях политические организации, границы которых нередко резко расходятся с этнографическими границами отдельных славянских народностей. Ввиду того, что это сильно усложнило бы задачу и замедлило бы ее выполнение, следует, на наш взгляд, обратиться к тому же способу, какой применили в 1871 году пруссаки, основывая германскую империю. Не желая создавать новых крупных затруднений, они, вместо того чтобы пытаться разрушить многовековую государственность Баварии, Саксонии и других германских уделов, предпочли включить их целиком, с их королями, герцогами и князьями, в рамки новой общегосударственной союзной организации. Эта гениальная мысль, легшая в основу имперской конституции Германии, много облегчила дело создания империи, а вместе с тем дала возможность достигнуть объединения, не затрагивая чувств лояльности многих миллионов немцев в отношении своих государей, чувств, заслуживающих, конечно, полного уважения и симпатии.

Эту мудрую особенность следует перенять и нам, так как ею значительно облегчится и ускорится успех всеславянского дела. К тому же она прекрасно укладывается в рамки организации союзного государства и вполне приемлема и даже желательна с точки зрения монархического легитимизма, которым, вообще говоря, русская политика пренебрегать никогда не должна. Австрия, Черногория, Сербия, Болгария и еще некоторые другие политические единицы должны поэтому войти в состав всеславянской державы со своими монархами, с династиями которых история связала сердца их подданных. Только, разумеется, составными единицами нашего союзного государства будут не эти государственные территории, а этнографические области, не Австрия, а Чехия, Словачина, Хорватия и т.д., хотя венценосным представителем их может считаться один и тот же член дома Габсбургов.

Мы говорили до сих пор все время о славянах и о всеславянском государстве. Однако даже самого беглого взгляда на этнографическую карту славянского племени достаточно, чтобы понять, что в состав этого государства волей-неволей, в силу непреодолимых географических и иных условий, придется включить и несколько других, не славянских народов, каковы румыны, греки, албанцы, мадьяры и, быть может, австрийские немцы, не говоря о более ничтожных элементах. Что, спрашивается, делать со всеми этими народами неславянского происхождения, но вкрапленными в среду славянского племени? Разумный и практичный ответ, на наш взгляд, может быть только один: всех их надо принять на равных правах со славянами в состав союзного государства. Для некоторых из них такое включение будет даже весьма выгодно, так как, помимо общих преимуществ принадлежности к великой мировой державе, даст им возможность объединить свои разрозненные ныне национальные элементы. Разве не выгодно будет, например, грекам слить в одну национальную территорию независимую нынешнюю Грецию с Эпиром, частью Македонии, Критом, Кипром и островами Архипелага? Или разве не будет для румын отрадно включить в состав румынской территории Семиградье и Южную Буковину, хотя бы даже взамен этого пришлось уступить населенную славянами Добруджу? Точно так же и албанцам выгодно будет получить возможность спокойно отдаться работе над своим национальным возрождением, не опасаясь честолюбивых намерений заадриатической соседки. Только для одних мадьяр возрождение славянства принесет не только гибель безумных мечтаний о "венгерском глобусе", но даже потерю того "венгерского полушария", которое сказалось для них непосильным бременем. Но и мадьяры, в сущности, лишатся только того, что, по всей справедливости, им абсолютно не принадлежит и что лишь случайно, по капризу истории, так долго оставалось в их власти: национальное существование мадьяр не подвергнется разгрому, и они, вернувшись на лоно действительности, смогут спокойно жить и развиваться на тучных пажитях своей благословенной Богом этнографической территории. Что же касается, наконец, придунайских и альпийских немцев, то им должна быть предоставлена полная свобода либо войти в состав союзного всеславянского государства на правах одного из его членов, либо составить вполне самостоятельное государство, либо, наконец, присоединиться к Германии.

Из всего сказанного выше следует, что в вопросе о национальных правах славянских народов мы вполне стали на точку зрения так называемого неославизма, хотя и внесли в него некоторые весьма существенные изменения, признав необходимость политического панславизма. Таким образом, нисколько не отказываясь от славных заветов и идеалов старого славянофильства, мы признали необходимым претворить эти заветы и идеалы согласно современным условиям и указаниям практики и обосновать все славянофильское движение заново. В этом и должна заключаться первая задача неославянофильства, понимаемого правильно.

Такое неославянофильство, примирив с собою тех, кто до сих пор относился к нему не сочувственно, избегнет в то же время одной крупной логической ошибки, не делающей чести теперешним неославянам. Отстаивая принцип национального самоопределения, они в то же время нарушают его, предопределяя устами некоторых своих ораторов (например, генерала Володимирова в Праге весной 1908 года) тот строй, какой должен существовать в России. Они недвусмысленно намекают, что-де неославизм требует установления в России конституционного строя и что он якобы несовместим с господством в ней триединого девиза -- Православия, Самодержавия и Народности. Не предполагая входить здесь в обсуждение постороннего вопроса о желательном строе русской государственности, не можем все же не отметить, что в данном случае неославяне выставляют требование, которое не вытекает из их собственной теории национального самоопределения и которое совершенно выходит за пределы славянского вопроса, являясь вопросом чисто русским, внутренним делом России и создавшего ее народа. Ввиду этого мы с полным сочувствием относимся к протесту против этой стороны неославистского движения, выраженному с особенною яркостью почтенным славянофильским деятелем А.А. Башмаковым, который в своей речи о славянских традициях в Славянском обществе, сказанной на "Кирилле-Мефодиевском" торжественном собрании общества 11 мая 1908 года, отстаивал идеалы старых славянофилов и закончил вдохновенным призывом "старых знамен не сдавать". Нельзя, действительно, ни на минуту забывать, что всеславянский идеал создан и завещан потомству именно носителями и яркими представителями этих старых традиций. Но это -- русские традиции, и потому было бы ошибочно и непрактично считать их безусловно обязательными для всех вообще славянских народов в их внутреннем устройстве; форма союзного государства открывает им в этом отношении чрезвычайно большой простор для наиболее полного выражения их особых, индивидуальных традиций, воззрений и идеалов.

Но, предоставляя столь широкий простор национальному самоопределению отдельных ветвей славянства в отношении политическом и культурном, мы не должны забывать и о началах объединяющих, племенных, которые также нуждаются в заботливой поддержке и развитии. К числу этих начал, к сожалению, нельзя в настоящее время причислить вероисповедного единства, так как, хотя большинство племени -- свыше 103 миллионов (около 70 процентов всех славян) -- исповедует православную веру, все же очень значительная часть его принадлежит к другим вероисповеданиям -- римско-католическому (более 34 миллионов, или около 23%), униатскому (4 миллиона, или 2,7%), раскольничьим и сектантским толкам (около 3 миллионов, или 2,3%), протестантизму (1,5 миллиона, или 1%) и исламу (более 1 миллиона, или менее 1%) -- и пока нет надежды, чтобы в этой области, по крайней мере, в близком будущем, могло наступить в какой-либо форме желанное объединение. Конечно, при счастливых условиях и оно не невозможно, но все же мы не вправе возлагать на эту возможность слишком большие надежды и строить на ней планы будущего.

Ввиду этого придется довольствоваться поддержанием и развитием культурных и экономических связей, единством военной и морской организации, объединением направляющих органов внешней политики и таможенной унией в связи с необходимым приведением к единой норме денежных знаков и единиц меры и веса. Но главною связующей силою наряду с единством происхождения должен стать единый общеславянский язык, без которого все прочие элементы объединения явились бы лишь призраком, лишь пустым звуком без всякой реальной жизненной силы. На этом вопросе нам необходимо поэтому остановиться более подробным образом.

С той отдаленной поры как наше племя утратило свой общий "словенский" язык, оно выработало ряд отдельных наречий, хотя и близких между собою, но все же представляющих довольно значительные отличия, увеличивающиеся с течением времени. Это разноязычие было и продолжает быть для славян истинным бедствием, которым и до сих пор с большим успехом пользуются враги славянского племени. Особенно тягостно оно отражается на судьбе австро-венгерских славян, сводя на нет столь благоприятное для них численное соотношение народов габсбургской монархии. Действительно, общее количество населения Австрии, по данным 1900 года, выражалось цифрою 26 150 708, а Венгрии -- 19 254 559, то есть вместе 45 405 267 (без Боснии и Герцеговины).

Из них славян было:

в Австрии -- 15,69 миллиона (около 60% населения);

в Венгрии -- 5,18 миллиона (около 27% населения).

Для всей Австро-Венгрии это составляет, следовательно, 20,87 миллиона, или почти 46%. Население Боснии и Герцеговины еще более увеличивает этот процент. И тем не менее немцы (сравните, например, последнее немецкое юбилейное издание Brockhaus'a Konversations-Lexikon, Leipzig, 1908) с удовлетворением отмечают, что австро-венгерские славяне имеют в государстве лишь кажущийся перевес, ибо ни одно из остальных племен монархии не распадается на столь значительное число народностей, различающихся между собою по языку, религии, образованию и правам.

Это замечание, особенно в части, касающейся языка, верно определяет причину политической слабости австро-венгерских славян, а вместе с тем косвенно указывает и на то, что им прежде всего необходимо предпринять, чтобы помочь горю и занять наконец подобающее положение в государстве, как того требуют насущнейшие интересы настоящего и задачи будущего.

Помочь этому славянскому горю можно, разумеется, не устранением существующих ныне языков, получивших высокое развитие и обработку в литературе и ставших неотъемлемою частью национального достояния отдельных ветвей славянства. Стремление устранить их и вывести из употребления было бы поэтому делом совершенно безнадежным, да и нужды в этом никакой нет, так как для общеславянских целей и для надобностей всеславянского государства вполне достаточно будет дать в распоряжение всего племени один главенствующий язык, язык междуславянских сношений, способный стать органом и оплотом племенной жизни и общегосударственного единства. Этот общеславянский язык должен иметь силу на всем протяжении русско-славянской державы, при полном, впрочем, равноправии языков местных в соответственных частях союзного государства. Так как первенствующая роль общеславянского языка будет определятся одними лишь соображениями общей пользы без всяких притязаний на исключительное господство или на вытеснение языков местных, то можно надеяться, что никакой враждебности к такому общеславянскому языку возникнуть не может. Таким образом, этот язык станет крепким, хотя и совершенно безобидным для национального патриотизма отдельных славянских народов, связующим началом общегосударственной, культурной и деловой жизни нашего племени.

Потребность в таком языке давно уже живо чувствуется и сознается в славянском мире, а в Австро-Венгрии в особенности, ибо там именно существующее среди славян многоязычие особенно вредно отражается на положении племени и на интересах отдельных его частей. Неудивительно поэтому, что там и возникла большая часть проектов, направленных к созданию общеславянского языка. Однако если там гораздо живее ощущалась всегда потребность в общеславянском языке, то, вместе с тем, местные условия были всегда крайне неблагоприятны для удовлетворительного разрешения этой важной проблемы.

Действительно, рационально решить ее, не выходя за пределы тесного австро-венгерского горизонта, немыслимо, так как в Австро-Венгрии находится в общем всего лишь 16,8% славянского племени, то есть всего около одной шестой части всех существующих славян. А с другой стороны, внеавстрийское решение вопроса было бы, при господствующем в государстве положении немцев и мадьяр, встречено крайне враждебно и сочтено настоящей государственной изменой, нарушающей самые основы специфического австро-венгерского лоялизма и патриотизма. При таких обстоятельствах нет ничего удивительного в том, что правильное решение вопроса сильно затормозилось и что предлагались такие решения, появление которых при других условиях было бы абсолютно немыслимо.

Действительно, австро-венгерским славянам было бы чрезвычайно трудно остановить свой выбор на одном из местных славянских языков, так как ни один из них не имеет особых прав на избрание. Статистика показывает, что в пределах Австро-Венгрии, без Боснии и Герцеговины, живет (поданным профессора Т.Д. Флоринского) круглым счетом около 3,7 миллиона сербохорватов (к ним можно бы прибавить еще 1,9 миллиона живущих в Боснии и Герцеговине), 1,3 миллиона словенцев, 6,7 миллиона поляков и 4,4 миллиона малорусов. Эти цифры показывают, что в пределах Австро-Венгрии ни одно из разветвлений славянства не имеет решительного численного перевеса перед другими. Поэтому остановиться на каком-либо из местных славянских языков весьма трудно, ибо по крайней мере три языка -- чешский, польский и сербохорватский -- имеют приблизительно одинаковое на то право, а о четвертом -- русском -- не могло бы быть речи не только в силу австро-венгерской боязни панславизма, но, между прочим, также и потому, что значительная часть австрийских малорусов сама отвергает русский язык, а "украинская мова", естественно, не может рассчитывать на успех даже среди австро-венгерских славян.

И, однако, находятся люди, предлагающие остановиться на одном из этих языков, притом даже и не в роли языка специально австро-венгерского, а общеславянского. С таким предложением выступил еще очень недавно в видном чешском научно-литературном журнале "Освета" за февраль 1908 года известный чешский ученый, историк славянского права доктор Герменегильд Иречек.

В своем "открытом письме" под заголовком "Слово об общем языке сношений всех славян", сведения о котором мы заимствуем из краткого резюме в No 42 "Московских ведомостей" за 1908 год, господин Иречек отмечает чрезвычайную важность вопроса об избрании общего языка, который для всех ветвей славянства служил бы органом взаимных сношений. Он вполне справедливо находит, что чем далее, тем настойчивее будут усилия разрешить его, ибо дело касается средства, при помощи которого можно было бы объединить отдельные ветви стопятидесятимиллионного племени, притом так, чтобы, не поступаясь своей самобытностью и самостоятельностью, все эти ветви пришли к соглашению относительно единого для них дипломатического языка. Немцы в насмешку говорят, что эти поиски излишни и что общеславянским языком в действительности давно уже является немецкий. Это отчасти верно относительно людей науки, тогда как простолюдины, принадлежащие к различным славянским народам, обыкновенно легко и быстро понимают друг друга. Но все же надо стремиться к созданию такого органа общения, который сблизил бы и классы образованные: славянам необходимо иметь единый, общий для всех язык. Господин Иречек полагает, что таким общим языком для всех славян может сделаться легче всего язык сербский (или сербохорватский), а именно его южное наречие, на котором говорят герцеговинцы и дубробичане. Оно обладает, по мнению господина Иречка, всеми данными для того, чтобы выступить в высокой роли объединителя всего славянства. Сербский язык занимает-де среди славянских языков то же место, что итальянский среди романских, он отличается гармоническим благозвучием, делающим его мужественным, но при этом и нежным, в высшей степени певучим, в сербском языке нет-де излишней мягкости, нет неприятных шепелявых звуков, он не знает, мол, диалектических отклонений, по крайней мере они все более и более исчезают. Правописание сербское просто, а потому и легко усваивается: пишут -- как говорят, а говорят -- как пишут. Правда, сербский язык не имеет богатой литературы, особенно научной, но он обладает зато блестящей поэзией, прекраснейшими народными песнями. Еще одно преимущество его: сербская речь одинаково удобно изображается письмом латинским и кирилловским (гражданской).

Резюмировав содержание статьи доктора Иречка, "Московские ведомости" замечают, что мысль его не представляет в сущности ничего нового и оригинального: более 30 лет тому назад на страницах того же журнала "Освета" совершенно аналогичное мнение было высказано известным чешским филологом профессором Мартином Гатталой в статье "О всеславянском языке" (1871 -- 1872), впрочем, в весьма умеренной и условной форме. "Если бы мне пришлось выбирать, руководствуясь единственно своим желанием, -- говорил профессор Гаттала, -- то я остановился бы на сербскохорватском языке, считая его прекраснейшим из славянских". Но тут же он делал оговорку: "красота преходяща, добродетель же вечна", и последнюю, т.е. основными качествами, силою и распространенностью языка, а никак не личным вкусом и предпочтением следует руководиться в вопросе об избрании того или другого славянского языка, как общеславянского органа [Очень много интересных данных по вопросу об общеславянском языке можно найти в обширной и выдающейся монографии профессора А.С. Будиловича "Общеславянский язык в ряду других общих языков древней и новой Европы". Т. I -- II. Варшава, 1892.].

Этих простых соображений, к сожалению, не приняли во внимание господин Иречек и его единомышленники (если таковые имеются). Но зато их не упустили из виду многие его соотечественники, быть может, менее ученые, но зато более чуткие к действительности, ее запросам и идеалам. Не упустили их из виду и многочисленные славянские деятели, давно уже уяснившие себе культурно-исторические и чисто практические доводы, говорящие в пользу русского языка. Не позабыли о них и деятели политические, которые, как словенский депутат Ленарчич (в 1899 г.) в Люблянском сейме и доктор Шаманек (в марте 1900 г.) в Чешском сейме, энергично требовали введения русского языка в качестве обязательного предмета во все средние школы. В этой своей речи, привлекшей к себе в то время общее внимание и сочувственно встреченной всею славянской печатью, депутат Шаманек, между прочим, отметил, что "Россия играет ныне огромную роль в ареопаге мировых держав, и мы должны помнить об этом ее значении. Введение русского языка в наши средние учебные заведения имело бы прежде всего значение для развития нашего материнского языка. Русский язык есть мировой язык и по числу говорящих на нем -- первый среди мировых языков.

В области научной русские достигли такой высокой степени развития, что для чешской науки непосредственное обращение к русскому источнику принесло бы огромную пользу" ("Московские ведомости", I. I).

Но и старые чешские ученые и писатели, и Ленарчич и Шаманек, и многие другие их последователи, даже будучи добрыми австрийцами, стояли все на почве общеславянской и имели в виду язык, который бы служил органом общеславянской мысли и жизни. Если бы они пожелали держаться исключительно в австро-венгерских пределах, то задача оказалась бы абсолютно неразрешимой, так как ни один из австро-венгерских славянских языков не имеет достаточных преимуществ перед другими.

Таким образом, австро-венгерские славяне сами по себе в вопросе о междуславянском языке находятся приблизительно в таком же беспомощном положении, в каком находятся все великие и малые народы земного шара в вопросе о международном языке. И как там затруднительность, если не полная невозможность обоснованного выбора между существующими языками, толкнула человеческую мысль на путь создания многочисленных искусственных языков (воляпюк, эсперанто и многих других), так и среди австро-венгерских славян те же причины породили то же следствие -- возникновение искусственного "неославянского языка". Этот дар поднес австро-венгерскому славянству один чешский учитель, выпустивший в 1907 году немецкую книгу под заглавием "Grammatik der neeuslavischen Sprache (einer Vermittlungssprache fur die Slaven der osterreichisch-ungarischen Monarchic), verfasst von Ignaz Hosek, Professor an der bohmischen Landes-Oberrealschulsein Kremsier". Как видно из этого заглавия, дело идет о языке искусственном, придуманном автором книги, досужим чехом, со специальною целью -- служить для австро-венгерских славян средством взаимного общения, своего рода международным языком. Этот язык, названный им ради краткости "неославянским", представляет сочетание северославянских и южнославянских элементов. Автор ссылается при этом как на параллельное явление на возникший в XIV -- XVII веках новый верхненемецкий литературный язык, образованный из верхненемецких и средненемецких языковых элементов чиновниками имперской и саксонской канцелярий и развитый затем Лютером и другими писателями. Язык этот не был-де первоначально живым разговорным народным языком, а лишь языком искусственным, возникшим на бумаге. Правда, как этот язык, так и александрийское общегреческое наречие koine, которое также привлекает к сравнению автор книги, возникли путем постепенного исторического процесса, тогда как "неославянский язык" просто выдуман автором. Прибавим, что главная масса лексического запаса взята автором из чешско-словенского (словацкого) языка как наиболее многочисленной в Австро-Венгрии славянской группы и что славяне, пользующиеся кириллицей, смогут писать ею и слова "неославянского" языка, применительно к орфографии, принятой в сербском языке. Остальная часть лексического запаса, которую почему-либо казалось автору неудобным позаимствовать из чешско-словацкого языка, взята им из других славянских языков. Хотя автор все время говорит об австро-венгерских славянах, однако в действительности мы имеем перед собою попытку создать именно общеславянский язык. В своей грамматике автор вводит в сочетание не только чешско-польско-сербо-словенские элементы, но и "рутенские", то есть малорусские, русские. Таким образом, придуманный им "неославянский язык" представляет сочетание всех основных языков групп, на какие распадается славянское племя, то есть, другими словами, представляет набросок общеславянского языка. Не касаясь вопроса о том, насколько этот набросок удачен или неудачен, мы не можем, однако, не спросить себя, насколько вообще нужен искусственный общеславянский язык. Мы полагаем, что на такой вопрос ответ может быть только отрицательный. Искусственный язык вообще лишь в том случае может приниматься в расчет, если не имеется налицо язык естественный, самою природою предназначенный для той же цели. Но в данном случае такой язык есть, и это -- русский язык. Если для современного человечества, когда перед ним встанет вопрос о международном языке, крайне труден и даже совершенно невозможен выбор между такими языками, как немецкий, французский или английский, то для славянина в междуплеменном круге выбор не представит, конечно, никаких затруднений. Чешский или русский? Польский или русский? Сербский или русский? Выбор тут совершенно ясен для всякого, кто не ослеплен предвзятыми суждениями и кто умеет считать, так как за русский язык говорит грандиозный численный перевес говорящих на нем и более или менее понимающих его славян, как за него же говорит и огромное богатство русской изящной и научной литературы и оригинальной, так -- что, пожалуй, в данном случае не менее важно -- и переводной. В его же пользу говорят и соображения экономические, и огромное политическое значение русской державы. С этими бесспорными преимуществами не может даже в отдаленной степени сравниться ни один из славянских языков. Да и по красоте своей, и силе, и выразительности, и музыкальности, и нежности, и глубине язык великих художников русского слова не уступит, конечно, ни одному из славянских языков, не исключая и столь прославленного господином Иречком и Гатталой языка сербской народной поэзии. Последний прекрасен, бесспорно, и достоин удивления, как и славные песни наших сербских братьев, но нам кажется, что он обладает тем же органическим недостатком, каким, только в еще гораздо более сильной степени, отличается малорусское наречие русского языка: он поистине роскошен в народной поэзии, но несравненно менее удачен в серьезной литературе и даже в области художественной прозы, точно так же, как и малорусское наречие достойно удивления в народных думках и песнях, неподражаемо в мелком юмористическом жанре, но поистине уморительно, нелепо и несоответственно в серьезной литературе, как научной, так и публицистической, и даже в обыкновенной художественной прозе, выходящей по своему сюжету за пределы народного малорусского быта. Скала тонов наречия герцеговинцев и дубровичан, как и наречия малорусского, далеко уступает поэтому по своей широте всеобъемлющему по своим качествам общерусскому литературному языку, этому неподражаемому органу всех видов и оттенков мысли и чувства, органу, в котором гармонически сочеталось столько разнородных и драгоценных качеств, столько унаследованных с разных сторон редких свойств и удачных заимствований. И нет языка, более приспособленного самой природой для роли общеславянского языка. И только если мы добровольно закроем глаза на русско-славянский мир и ограничим себя узкими рамками австро-венгерского горизонта, только тогда выбор языка, способного стать посредствующим звеном между славянскими народами, может сделаться вопросом мудреным и настолько неразрешимым, что придется действительно подумать об искусственном языке вроде "неославянского". Эта узость и чувствуется в "неославянской" попытке чешского учителя -- чувствуется, как удручающее помрачнение славянского ума и как триумф специально австрийского над общеславянским. С этой точки зрения она может порадовать немцев.

Но попытка создать "неославянский" язык имеет также и другое значение -- значение отрадное и бодрящее. Она свидетельствует о назревающей потребности, которая пока не находит еще своего исхода, но со временем должна будет найти и найдет его. Эта попытка свидетельствует, что в среде австро-венгерских славян зреет сознание необходимости избавиться от унизительной гегемонии немецкого языка в роли органа славянского общения и создать новый способ, новый путь этого общения. Это движение -- вполне естественное при численном перевесе славянских стихий в монархии Габсбургов -- должно, разумеется, в конце концов привести австро-венгерских славян к усвоению идеи, что только русский язык может стать органом общеславянского общения и что все славянские племена, сохраняя каждое в полной неприкосновенности сокровища родной речи, только выиграют, усваивая русский язык как язык взаимного общения не только культурного, но и политического. Главное, чтобы эта идея проникла глубоко в сознание австро-венгерских славян; остальное приложится само собою, особенно если русское общество, в свою очередь, обнаружит большой интерес к жизни славянских народов и сознательно займет то положение, какое ему принадлежит по праву в великой славянской семье. Это его священный долг, которым оно так сильно пренебрегало до сих пор; но вместе с тем это и завидная привилегия, потому что установление тесного общения со славянским миром, будь оно даже -- на первых порах -- чисто культурное, вольет в душу России струю новой силы. Почва славянства живительна и благотворна: она сторицей окупит посвященные ей труды и заботы и выведет Россию на широкий и верный путь ее исторического призвания.

ГЛАВА IV

Польский вопрос

В предыдущей главе мы признали, что целью всей нашей славянской политики должно быть создание всеславянского союзного государства, состоящего из ряда автономных национальных уделов. Одним из этих уделов, говорили мы, должен быть удел польский. Этими словами вполне ясно определяется конечный результат русской политики в польском вопросе, но нисколько не выясняется самый этот вопрос, отличающийся чрезвычайною сложностью и потому требующий к себе особого внимания. Ввиду этого считаем необходимым остановиться на нем отдельно, как того требуют и его запутанность, и его весьма важное значение в ряду других славянских вопросов, а также и в общей системе нашей племенной политики.

Польское государство, некогда обширное и сильное, исчезло, и даже этнографическая территория польского народа очутилась в руках трех могущественных держав, но единство польского национального сознания и культуры сохранилось, так что поляки русские, австрийские и германские составляют и поныне один народ с ясно выраженною национальною индивидуальностью. Вследствие этого и польский вопрос, который есть вопрос о народе, а не о государстве польском, касается всех трех польских уделов, а следовательно, и всех трех государств, ими владеющих. Таким образом, наследование польского вопроса во всем его объеме приводит совершенно неизбежным образом к признанию его как бы вне государственного характера совершенно в том же смысле, в каком всегосударственным является для нас вопрос о галицких, буковинских и угорских русских и обо всех вообще славянских народах. Не являясь международным в собственном смысле этого слова, польский вопрос в его целом входит в систему отношений междуславянских. А так как, в то же время, отдельные его части, касающиеся поляков русских, австрийских и германских, входят в область внутренней политики этих держав, то ясно, что польский вопрос является местом не только соприкосновения, но и столкновения политики славянской и политики национальной всех этих держав. Этот факт имеет, однако, далеко не одинаковое значение для каждого из заинтересованных в польском вопросе государств.

Для Германии как общеславянский, так и польский вопрос являются в одинаковой мере ненавистными и принцип "ausrotten" -- искоренить, истребить -- одинаково касается и поляков, и прочих славян. Если германская государственность занимается главным образом борьбою с поляками, так это исключительно потому, что из всех славянских народов только они живут сплошною массою и в значительном числе в пределах Германии -- микроскопические лужичане не могут, разумеется, внушать германцам никаких опасений и потому их терпят, по крайней мере в той части их этнографической территории, которая находится в пределах саксонского королевства. Но к прочим славянам, например, чехам или словенцам, немцы (хотя и не германские) относятся нисколько не лучше, чем их германские родичи к полякам. Таким образом, сплетение вопроса польского с вопросом общеславянским не может внести в германскую национальную политику никаких колебаний: оно может лишь побудить немцев с тем большею энергиею и упорством продолжать свою истребительную борьбу с поляками, раз они видят в них не только поляков, но и часть грозного славянского племени. Это сплетение и совпадение только усиливает строго национальный курс внутренней политики Германии, только делает ее более решительной и беспощадной.

Совершенно иное, диаметрально противоположное видим мы в нынешней Австрии. Национальной политики, в том смысле, в каком она существует в Германии или России, там нет и быть не может за отсутствием основной народности, для государственной же политики современной Австрии польский вопрос давно уже перестал существовать и, во всяком случае, в нем давно уже нет враждебного к ней элемента. Поэтому поскольку венское правительство не подчиняется влиянию Берлина, оно может совершенно доброжелательно относиться к польскому вопросу, ибо он нигде не сталкивается с австро-венгерскою государственной политикою и легко укладывается в рамки идеала славянской Австрии или так называемого австрославизма. Если бы австрийская государственность, или, лучше сказать, олицетворяющая ее династия Габсбургов, пожелала когда-нибудь выступить вполне решительно и определенно под знаменем австрославизма, она, несомненно, нашла бы в своих польских подданных самых убежденных и решительных сторонников этой идеи. Ввиду этого австрийская государственность и династия, поскольку они не увлекаются немецким шовинизмом, не могут усматривать в польском вопросе решительно ничего им враждебного, и потому поляки с полным основанием занимают в Австрии весьма видное и влиятельное положение и считаются опорою монархии.

Под сенью идеи австрославизма поляки надеются и, до известной степени, действительно могут обделать успешно свое национальное польское дело. Это не значит, разумеется, чтобы австрославизм мог оказаться системой, выгодной для славянских народов. Скорее напротив, прав был известный знаток славянских дел В.И. Ламанский, когда в 1884 году так определял внешние причины, мешающие успехам разрешения славянских вопросов: "Эти причины, -- говорил он, -- заключаются в громадном историческом факте: есть чужая, внешняя сила, которая работает над собранием и соединением разрозненных и разбитых славянских сил, на гибель же ему, славянству, и во вред России. Эта сила ведет свое дело сознательно и систематически уже тысячу лет. Она себя знает и в себя верит. Она западных славян не боится, называя их нулями, но не скрывает, как заметил один австрийский министр, что из нулей, поставленных рядом за единицею, получаются сотни и тысячи". И если еще не так давно покойный епископ Штроссмайер, предложивший на аудиенции в Гофбурге проект габсбургского панславизма, услышал суровый ответ: "Я предпочту быть часовым у палатки немецкого князя, чем стать императором одних славян", то это вовсе не доказывает ни отсутствия, ни невозможности австрославизма, а лишь свидетельствует о том, что австрийская династия еще не нашла верного пути к этой цели. Но нельзя поручиться за то, что на этот путь не станет, например, дельный и энергичный наследник Франца-Иосифа, опираясь на постепенное усиление славянского элемента в своей монархии и на невозможное положение, в какое ставят государство и династию безумные домогательства мадьярских поборников независимости. Не только среди поляков, но и среди прочих австро-венгерских славян идея федеративного австрославизма найдет многочисленных сторонников -- ведь и отцом-то этой идеи был не кто иной, как чешский патриот Палацкий. Конечно, идея эта в конце концов поведет к порабощению западных и южных славян и к превращению их в вассалов германского мира, но для нас, разумеется, это -- плохое утешение, а вред причинит она и нам, и славянству немалый. И потому вполне справедливы слова П. Кулаковского: "Мы не должны быть слепы, мы должны внимательно смотреть за развитием этой силы, враждебной России и славянству, должны уметь остановить ее рост, должны позаботиться, чтобы не гибли те "нули", которые столь нужны при "единице", -- если русский народ и им созданное государство эта славянская "единица", -- должны помнить, что мы сыны России, без которой... славянство обречено на гибель, но для которой славянство необходимо в исполнении ее великой исторической роли". Сказано все это глубоко верно, но столь же верно и то, что в реальной нынешней действительности никакого столкновения между славянской и польской политикой в Австрии нет и быть не может.

Иначе обстоит дело у нас. Россия -- государство национальное, и мы хотим, чтобы она и впредь оставалась таковым, даже в еще большей, чем до сих пор, степени. Во всяком национальном государстве основная народность, сознающая свое положение, стремится ассимилировать себе другие, инородческие народности, и национальное государство может лишь поощрять это стремление своей основной народности, конечная цель которого -- окрасить в свой цвет этнографическую и лингвистическую карту страны. Это естественное, стихийное, химическое стремление одного этнического элемента к более или менее быстрому, более или менее решительному поглощению другого, который попал в сферу его действия, представляет явление общее и возникает непроизвольно, но национальное государство облекает этот естественный и непроизвольный процесс в известную систему, более или менее определенную, смотря по характеру данного народа, его силе, его естественно-историческому и политическому положению и массе других чисто местных условий. В средствах и способах действия сказывается дух народа и его собственный, индивидуальный гений, так что и приемы ассимиляции у всякого народа, активно обладающего способностью к ней, -- свои собственные, наиболее для него подходящие, наиболее действительные в его руках. Другие, заимствованные со стороны приемы в его руках могут действовать неудовлетворительно, могут даже приводить к обратным результатам, к отчуждению, к дезассимиляции. В верности избранного пути сказывается гений великого народа.

Россия -- государство национальное, и это обстоятельство должно соответственным образом отражаться на всей ее внутренней политике. Русские национальные начала должны беспрепятственно действовать на всей территории Империи, объединяя и связывая ее широко раскинувшиеся части железным кольцом единой национальной политики, которая должна одухотворять самые отдаленные и омертвевшие национально окраины живительным и плодотворным духом русского центра.

Польские губернии -- одна из окраин русского государства, и потому, на основании приведенного выше принципа общегосударственной национальной политики, должны подвергаться ее действию наравне с прочими частями Империи. Но те же польские губернии представляют исконную территорию расселения польского народа, одного из главных представителей славянского племени, того самого племени, судьба которого должна быть для нашего народно-государственного организма предметом особой заботливости и самого доброжелательного, истинно-братского внимания. Представители этого племени, как мы доказывали в предыдущей главе, должны все войти в состав союзного всеславянского государства в качестве его полноправных членов, и принятая нами там в этом смысле формула не делает исключения и для поляков. Как мы доказывали выше, идея объединения всех славян в одно союзное государство сулит всем славянским народам, в том числе и русскому, серьезные выгоды и преимущества, и это мнение оказывалось вполне справедливым, когда речь шла о южных и западных славянах; оно оказывается сомнительным, когда дело доходит до поляков. Действительно, мы ничего не теряем, ничем не поступаемся, принимая в состав русско-славянской союзной державы болгар и сербов, хорватов и словенцев, словаков и чехов, греков, албанцев и мадьяр, и даже включение в состав ее румын не влечет за собою с нашей стороны никаких территориальных жертв, так как в румынскую национально-государственную область мы хотим включить Семиградье и Южную Буковину, но оставляем за собою Бессарабию, хотя желаем и в будущем относиться самым дружественным образом к молдавской части ее населения. От включения всех этих народов в состав русско-славянского союзного государства получается как для них (кроме одних мадьяр), так и для нас одна лишь польза, а жертвы могут потребоваться лишь в смысле усилий к осуществлению этого всеславянского государства, с образованием которого наша национально-политическая территория даже обогащается присоединением части Восточной Галиции и Буковины и Угорской Руси. Напротив, принятие в состав всеславянской державы поляков означает уступку довольно обширной территории, которая отходит от русского к польскому уделу этой державы, т.е., следовательно, перестает быть нашей окраиной, нашей национальной собственностью, какою она является ныне. В самом деле, принятие польского народа в состав всеславянской державы влечет за собою предоставление в его полную национально-политическую собственность не только Западной и Средней Галиции, которая все равно нам не принадлежит, но также и всего нашего Польского края, то есть наносит значительный ущерб нашей национальной государственности. Конечно, ущерб этот не может сравниться с тем, какой причинило бы нам восстановление польского государства, хотя бы даже только в этнографических его границах, так как во всеславянском союзном государстве все те земли, которые отойдут в состав польского удела, сохранят в значительной степени общеимперскую связь с Россией, главной составной частью всеславянской союзной державы, так что не смогут, например, явиться для нас угрозою в военном отношении. Тем не менее все же передача нашего Польского края полякам будет с нашей стороны, с точки зрения национальной политики, значительной жертвою, притом совершенно не находящею себе оправдания в соображениях внутреннеполитических. В самом деле, каковы могли бы быть, с точки зрения русской национальной политики, основания для предоставления полякам прав национально-государственной автономии? На этот вопрос отвечаем прямо: таких оснований мы не знаем. Требование автономии Польши отнюдь не вызывается и не может вызываться интересами нашей здоровой внутренней политики, и если находятся люди, доказывающие противное, они либо ошибаются, либо сознательно стараются ввести в заблуждение русское общество. Пожелания автономии Польши, коль скоро они исходят от поляков, представляют, конечно, явление вполне понятное и, беспристрастно говоря, извинительное: мы сами стремились бы к тому же, если не к большему, если б когда-либо имели несчастье очутиться в таком положении, в каком находятся, в смысле национально-государственном, русские поляки. Если же пожелания автономии Польши исходят от русских, то они служат доказательством либо крайне наивного и легкомысленного, либо сознательно недобросовестного отношения к вопросу. Тот факт, что многие весьма почтенные и заслуженные русские деятели и патриоты, например сенатор Евреинов, С.Ф. Шарапов, А.А. Киреев, Д.И. Иловайский, соглашаются на автономию Польши, отчасти даже требуют ее, ничего не доказывает: эти почтенные деятели либо ошибаются, либо исходят из других, не внутреннеполитических соображений. С точки зрения внутренней политики, всякие окраинно-инородческие автономии представляют явление вполне определенно отрицательное и разница между ними заключается лишь в степени вреда. Одни автономии вредны и недопустимы в большей, другие -- в меньшей степени, смотря по разного рода местным условиям и особенностям, географическому и этнографическому характеру данной окраины и т.п. В этом смысле автономия Польши действительно имеет для себя много преимуществ по сравнению с автономиями других окраин. Можно даже сказать, что все вообще доводы, которые приводят сторонники автономии Польши, имеют лишь чисто относительное значение: они доказывают лишь то, что из всех наших окраин Польский край имеет более всего прав на автономию и что мы от этой автономии сравнительно теряем наименее. Утверждать же, что мы выиграем, возвратив Польский край полякам, могут либо недобросовестные, либо недалекие люди. Мысль об автономии Польши как одной из окраин России должна быть поэтому решительно и бесповоротно отвергнута.

Этот вывод основывается на детальном рассмотрении доводов, какие могут быть приведены в пользу такой автономии. К разбору и оценке этих доводов мы ныне и перейдем.

На первый план сторонники автономии выдвигают доводы, так сказать, нравственного порядка: требования автономии они пытаются обосновать идеей справедливости. Однако такое обоснование представляется крайне шатким. Даже если допустить существование естественного права каждого народа на жизнь, на самостоятельное национально-политическое существование, самоопределение и т.д., такое естественное право имело бы силу лишь для каждого народа в отношении его к самому себе, а отнюдь не в отношении к нему других народов. Признав наличность такого естественного права на национально-политическую самостоятельность, мы признали бы лишь то, что всякий данный народ вправе стремиться к такой самостоятельности, но отнюдь не то, что другой народ не должен ему в этом препятствовать. Однако вопрос о самом существовании "естественного права" -- вопрос весьма спорный и неясный и истинный характер этого "права" может вызвать большие сомнения. Самое наименование "естественное право" указывает на его связь с законами естества, природы, но кто же не знает, что вся природа, среди которой мы живем и законам которой поневоле подчиняемся, чудовищно несправедлива, насквозь проникнута несправедливостью? Жизнь природы не знает и не дает пощады, жизнь природы -- это борьба, это истребление более слабых особей более сильными. Мир природы во всей своей необъятной шири и физической красоте подчиняется вполне определенным естественно-историческим законам, законам материи, не имеющим ничего общего с так называемым естественным правом. У природы есть своя справедливость, не имеющая ничего общего с нравственным законом, даже не однородная с ним. Значит ли это, что нравственного закона вообще нет? Нисколько. Это значит лишь, что нравственный закон, источник абсолютной справедливости, совершенно чужд природе, это значит лишь, что вытекает он не из природы, а из начала духовного, от Бога, и представляет принцип, скорее враждебный природе. Самый факт его существования может служить достаточным доказательством того, что сущее не исчерпывается миром внешним, чувственным, материальным, может рассматриваться как неопровержимое доказательство существования мира духовного, доказательство бытия Божьего. Закон Божественный, нравственный, и его провозвестница -- религия -- нераздельно господствуют в области духа, но не в мире природы. На рубеже этих двух совершенно чуждых, если не враждебных друг другу миров стоит человек, таинственное сочетание материи и духа, загадочная единственная точка соприкосновения двух чуждых миров, которые встречаются в нем и созерцают друг друга, удивляясь своему несходству. Его внешняя, физическая жизнь, как единицы и как массы, остается в сфере естественно-исторической, а высшие порывы мысли и нравственное чувство уходят далеко в глубь духовного мира, который сквозь душу человеческую смотрит на царство природы и льет на него свой "свет невечерний". Никто так хорошо, с такою несравненною точностью не разграничил эти два смежных мира, как Богочеловек Христос с его заветом "Кесарева" и "Божьего", мирского и духовного.

Стоя на рубеже природы и духа, человек, тяготея всем своим существом к той и к другому, пытается инстинктивно примирить их и слить воедино. С этою целью он творит право, то есть более или менее удачный (лучше сказать: более или менее неудачный) компромисс между законами двух сливающихся в естестве человека миров. Это право -- не "естественное", разумеется, а положительное и, в международной жизни, договорное -- стремится примирить суровую необходимость естественно-исторических, материальных законов с высокими принципами законов нравственных; оно и регулирует как индивидуальную, так и социальную жизнь человеческого рода. Являясь само плодом компромисса, оно не может отрицать ни одного из тех начал, которые легли в его основу. Оно не может, таким образом, отвергать ни абсолютной справедливости, ни естественно-исторической необходимости. Оно лишь умеряет, ослабляет оба эти чуждые друг другу начала, которые невозможно слить в стройное, гармоническое целое. Такова скромная, но важная область права, сфера человеческого закона. Поэтому только завзятый идеолог, ослепленный теорией, презирающий мир природы, плоти, может положить в основу своих поступков знаменитый девиз "fiat iustitia, pereat mundus", девиз, полный глубокого и трагического значения, так как действительно наступление абсолютной справедливости было бы равносильно гибели всего нашего мира. Не напрасно второе пришествие Христа Библия связывает со светопреставлением, с гибелью всего внешнего мира. Правда, человек кое в чем преодолел природу, кое в чем отверг ее законы и стал строить свое особое, не естественное, а зачастую и противоестественное понятие мирской справедливости. Завоевание в этой области, однако, пока не очень значительны, и, сверх того, они не всегда оказывались для человека благодетельными: скорее наоборот, они часто вредили ему как сыну природы.

Деление человечества на роды и виды -- расы, племена и народы -- есть факт вполне и исключительно естественно-исторический: оно -- простое явление природы, стоящее вне всякого влияния нравственного закона. С точки зрения последнего принадлежность к той или иной расе, племени или нации абсолютно безразлична и ни в какой, даже самой ничтожной, степени не может считаться достоинством или недостатком. Религия, провозвестница нравственного закона, по необходимости космополитична, не связана с расой, племенем или нацией, а Церковь, эта человеческая, мирская оболочка религии, величается именем вселенской. Для Церкви, как и для религии, действительно нет и не может быть ни эллина, ни иудея, ибо нравственный закон не знает и не делает никаких различий между ними.

Из сказанного ясно, что идея национальности есть идея от мира сего и потому не может опираться на те принципы, какие выдвигает нравственный закон: она должна руководствоваться лишь законами естественно-историческими, пренебрегая которыми, она теряет под собою почву, вянет и гибнет.

В силу чисто земной природы народности, не имеющей ничего общего, например, с идеей религиозной, идеей не от мира сего, национальная жизнь не входит совершенно, да и не может входить в область отвлеченной идеологии и не может подчиняться ей. Национальные вопросы полностью относятся к сфере "Кесарева"; национальные идеалы -- идеалы земные, мирские в полном смысле слова, религия, для которой "нет ни эллина, ни иудея", их не знает, но зато их знает и должна знать политика, которая также охватывает область только земного и совершенно чужда сфере нравственного закона.

Из сказанного ясно, что всякие ссылки на "высшую справедливость", когда дело касается национальных вопросов, лишены основания и попросту совершенно неуместны: для этой "высшей справедливости" совершенно безразлично, например, будут ли польские дети обучаться на родном языке или же на русском, немецком или еврейском, останутся ли они поляками или превратятся в испанцев или японцев. С точки зрения "Кесарева" это -- вопрос огромной важности, с точки же зрения "Божьего" он так ничтожен, как ничтожна снежинка, тающая на лету при падении на землю, даже более того, он попросту не существует, абсолютно безразличен. А раз расы, племена и народы, и их национальные идеи относятся всецело к области "Кесарева", земного, раз они, по существу, всецело подчиняются законам естественно-историческим, только облеченным в форму положительного или договорного права, то всякое стремление связать эти чисто природные факторы с законом абсолютной справедливости по меньшей степени неосновательно. Для суждения о национальной справедливости есть иные критерии, гораздо более, правда, условные, но зато и более верные для данной области. Они таятся, по существу, в естественных процессах и в управляющих ими законах природы.

Отсюда следует, что доводы нравственного порядка к вопросам национально-государственным просто неприложимы, и класть в основу их такие принципы нельзя, ибо это роковым образом грозит вырождением и гибелью тому народу, который бы сделал подобную ошибку. Тем самым и стремление обосновать польскую автономию на принципе справедливости должно быть признано несостоятельным.

Не только национальная зависимость, но даже национальное порабощение сами по себе еще нисколько не нарушают нравственного закона, для которого национальная самобытность не представляет решительно никакой ценности.

Из всего сказанного выше следует, что национальные отношения всецело подчиняются собственному закону борьбы за существование, ужасы которой лишь несколько смягчаются нормами положительного и договорного права. Это -- вывод весьма ценный для нашей государственности, в корне разрушающий инородческие притязания на автономии. Если б дело обстояло иначе, то наша государственность очутилась бы в крайне опасном положении, так как тогда не только поляки, но даже какие-нибудь вогулы или касимовские татары могли бы с одинаковым правом ссылаться на "принцип справедливости" и на нем строить свои национально-политические домогательства. По счастью, этот наиболее общий и наиболее популярный довод автономистов лишен всякой доказательной силы, так как справедливость и политика -- понятия разного порядка и совпадения между ними могут носить лишь случайный характер.

Совершенно иное следует сказать о доводах юридического характера. Доводы эти, например ссылки на определенные пункты определенных договоров, имеют и должны иметь в глазах государственного человека бесспорное значение, если только, разумеется, ссылки эти не основаны на передержках и не утратили значения в силу совершившихся с тех пор событий. Сторонники польской автономии также пытались найти опору своим домогательствам в международных договорах, и в частности в венском трактате.

Эти притязания нашли поддержку и со стороны некоторых представителей науки международного права. Одним из таких ученых явился, например, южноамериканский международник Кальво, который учил, что Польша не составляет неразделенной части Российской Империи и что полное присоединение Польши отнюдь не оправдывается "ни актами венского конгресса, ни каким-либо другим законным основанием". Такие крайние взгляды, конечно, остаются изолированными, но ссылки на венский трактат как на основание для автономии Польши делались сторонниками ее неоднократно вплоть до самого последнего времени. Однако лица, ссылающиеся на венский трактат, то есть на акт международно-правовой, упускают из виду, что международное право признает и право завоевания и что, каковы бы ни были постановления венского трактата по польскому вопросу, они утратили всякую силу благодаря восстанию 1831 года и новому завоеванию страны русскими войсками.

Вследствие этого нового факта договоры 1815 года, естественно, еще с 1831 года утратили в отношении Царства Польского всякое юридическое значение и превратились в чисто исторический документ. Права Империи на Царство Польское получили, в силу нового завоевания, совершенно новое обоснование, и тем самым Императорское русское правительство получило полное право организовать эти вновь завоеванные Империей области на совершенно новых основаниях.

Но и помимо этого, обращаясь к самим актам венского конгресса, надо признать, что поляки склонны придавать им чересчур широкое толкование. Постановления венского конгресса поляки стремятся истолковать в смысле установления полной автономии, какая была дарована Царству Польскому после его присоединения к Империи. Такое толкование представляется нам произвольным: Император Александр I дал Царству Польскому значительно больше, чем был обязан дать в силу постановлений венского трактата. Таким образом, объяснять эти постановления фактами действительного устройства Царства Польского в период 1816 -- 1831 гг. отнюдь не следует. Нужно держаться точного смысла венских постановлений, которые, бесспорно, устанавливают известный minimum привилегий для края, присоединяемого к Империи на правах отдельной области ("etat, jouissant d'une administration distincte"). Трактат определяет лишь внешние границы Царства, составляющие вместе с тем общеимперскую границу, граница же между Царством и Империей не определяется. На этот счет в трактате сказано лишь, что "Sa Majeste Imperiale se reserve de donner a set etat... I'extension interieure qu'Elle jugera convenable". Конечно, это указание можно понимать двояко -- как в смысле территориального приращения к Царству за счет смежных имперских земель, так и в смысле уменьшения территории Царства, и только другие исторические данные, известные о намерениях Императора Александра I, заставляют понимать это место именно в смысле расширения. Но, во всяком случае, в трактате ясно указано, что это -- отнюдь не обязательство, а лишь право Императора.

Делая эти замечания, мы, впрочем, отнюдь не намерены отвергать того неоспоримого факта, что венский трактат, присоединяя Царства на вечные времена ("a perpetuite") к Империи, в то же время признал значительный minimum прав как за ним, так и за другими частями герцогства Варшавского, отошедшими к Пруссии и Австрии, или, точнее, за польскими подданными этих государств. Текст этого постановления гласит: "Les Polonais sujets respectifs de la Russie, de I'Autriche et de la Prusse obtiendront une representation et des institutions nationals, reglees d'apres le mode d'existence politique que chacun des gouvernements auxquels ils appartiennent jugera utile et convenable de leur accorder".

Из этих слов ясно, что трем державам, совершившим этот, по счету шестой, раздел земель бывшего польского государства, представлялась возможность толковать договор более широко или более узко. За критерий в этом случае следует принимать не то, что сделал для поляков император Александр I, а то, что сделали для них, в исполнение постановлений венского конгресса, правительства Австрии и Пруссии. Это и будет тот minimum, который был действительно установлен венским трактатом как обязательный для каждой из трех держав, тот minimum, предоставления которого польские подданные Императора Александра I могли бы по праву себе требовать в период времени между 1815 и 1831 годами.

Таковы постановления, содержащиеся относительно Польши в "Acte final" венского конгресса от 9 июня 1815 года. Точный смысл этих постановлений станет еще более ясным, если обратимся к нескольким другим, более ранним документам того же конгресса. Из таких документов можно упомянуть ноту русского уполномоченного графа Нессельроде от 31 декабря 1814 года, обращенную к уполномоченным Австрии, Пруссии и Англии, в которой сказано о присоединении Царства Польского "a la couronne de Russie, comme etat uni auquel Sa Majeste Imperiale se reserve de donner une constitution nationale et I'extension de limites qu'Elle jugera convenable". В этой ноте самое предоставление "национального устройства" Польше предлагается лишь как право Императора.

Еще большее значение имеют два других документа венского конгресса -- сепаратные договоры о шестом разделе Польши, заключенные 21 апреля (3 мая) 1815 года между Россией, с одной стороны, Австрией и Пруссией, с другой. Формула, содержащаяся в русско-австрийском договоре, вполне совпадает с той, какую находим в разобранном выше "Acte final"; формула же, заключающаяся в договоре русско-прусском, несколько разнится от нее. А так как оба договора заключены одновременно, то, естественно, текст одного может служить для интерпретации текста другого акта. Формула, употребленная в тексте русско-прусского договора, такова: "Les Polonais sujets respectifs des hautes parties contractantes obtiendront des institutions qui assurent la conservation de leur nationalite d'apres les formes d'existence politique que chacun des gouvernements auxquels ils appartiennent jugera convenable de leur accorder". Из этого текста видно, что правительства России и Пруссии взаимно оставляют за собою, в сущности, полную свободу действий и что обязуются дать своим польским подданным всего лишь "некоторые учреждения, обеспечивающие сохранение польской народности". Это, очевидно, и есть тот весьма скромный minimum, дать который обязались участницы венского конгресса.

Из приведенных нами главных положений венского трактата по польскому вопросу ясно, как невелики, в сущности, были льготы, предоставление которых вменялось русскому правительству в обязанность, и насколько превосходила их та полная автономия, какую дал Польше Император Александр I, отнюдь не в силу международных обязательств, а лишь по великой милости.

Хорошо понимая крайнюю расплывчатость и несостоятельность своих ссылок как на "требования справедливости", так и на международно-правовые акты, сторонники автономии Польши стараются все более обосновать ее на соображениях утилитарного характера; они пытаются доказать, что предоставление Польскому краю автономии лежит в интересах России и русской государственности. Доводы такого характера, разумеется, заслуживают обстоятельного рассмотрения и полного внимания русских государственных людей, так как язык таких доводов -- язык, понятный для политика и приемлемый для него. Итак, верно ли, как то утверждает, например, сенатор Евреинов, что кроме "исторической справедливости" "государственный разум и имперский интерес России одинаково требуют возвращения Царству Польскому временно утраченной им политической автономии"?

Названный только что русский государственный деятель находит, что вообще "обладание Польшей для России невыгодно ни в стратегическом, ни в экономическом отношениях".

В доказательство первого из этих положений сенатор Евреинов говорит: "Выступающее положение Царства Польского имеет в стратегическом отношении то значение, что уже до начала кампании с вероятными противниками мы оказываемся обойденными ими с обоих флангов". В подтверждение автор приводит подлинные слова Императора Николая 1 из записки, опубликованной Н.К. Шильдером, где, между прочим, говорится: "Бросив взгляд на карту, страшно становится, видя, что граница польской территории Империи доходит до Одера, тогда как фланги отходят за Неман и Буг, чтобы опереться ближе Полангена в Балтийское море и устьев Дуная в Черное море. В этой выдающейся части находится армия, чтобы держать ее в покорности... Выгоды от этого неудобного положения ничтожны, а недостатки велики и даже угрожающи. Остается решить, как помочь этому. Я тут не вижу другого средства, кроме следующего: объявить, что честь России получила полное удовлетворение завоеванием королевства, но что истинные ее интересы требуют установить свою границу по Висле и Нареву". Тот же взгляд высказывал поэт князь Вяземский, который писал в 1831 году, что "собственно для пользы России как государства он предпочел бы это царство совсем отсечь, бросить... Пускай Польша выбирает себе род жизни; до победы нельзя было так поступать, но по победе очень возможно". Сенатор Евреинов указывает затем на тот факт, что "пограничные крепости наши выстроены по сю сторону Вислы и что на железных дорогах по ту сторону Вислы сохраняется узкая иностранная колея, разобщающая их с русской железнодорожной сетью", и делает отсюда вывод, что "и в настоящее время русский генеральный штаб держится такого же взгляда на стратегическое значение Царства Польского".

Как ни авторитетны имена, приводимые автором, позволяем себе категорически утверждать, что мнение о невыгодности для России, в отношении стратегическом, обладания Царством Польским представляет собою попросту какое-то недоразумение. Упускается из виду коренное различие между обладанием данной территорией и системой государственной обороны. Для действительности последней отнюдь не необходимо, чтобы всякая часть прилегающей к границе территории была равномерно занята войсками, скорее наоборот, такая система дислокации явилась бы вернейшим источником слабости обороны. Даже если бы наш генеральный штаб действительно выработал такой план войны, при котором Царство Польское было бы совершенно оголено от русских войск (кроме мелких отрядов, необходимых для обеспечения в крае русского владычества), даже и в этом случае мы не имели бы еще оснований говорить, что обладание Польским краем причиняет нам ущерб в стратегическом отношении. В самом деле, ведь наш противник, прежде чем добраться до линии нашей действительной обороны, был бы вынужден предварительно занять своими войсками край хотя и беззащитный, но все же занятый небольшими нашими отрядами, которые, отступая, могли бы значительно замедлять его движение, парализовать его средства сообщения, а в то же время в польских губерниях могла бы быть произведена и мобилизация, которая, даже при неблагоприятных обстоятельствах, все же несколько усилила бы нашу армию. Но ведь выдающееся далеко на запад положение польского края представляет нам и преимущества, прямо-таки неоценимые в стратегическом отношении, если только мы найдем способ использовать их. Вопрос об этом мы надеемся обстоятельно обсудить в следующей, второй части настоящего труда, где будет речь о русской военной политике.

Другой довод автономистов -- утверждение, что обладание Царством Польским приносит теперь России прямой ущерб и в экономическом отношении. По этому вопросу, весьма сложному и специальному, высказывались и поныне высказываются самые противоположные мнения. Автор этих строк не считает себя достаточно компетентным в этом вопросе и не решается поэтому определенно стать на ту или иную точку зрения, но считает нужным отметить один чрезвычайно интересный и характерный факт, на который, кажется, никто еще не обратил должного внимания: польские исследователи вопроса с увлечением доказывают, что Привислинье дает казне крупный избыток дохода и что совершенно неверны утверждения, будто эта окраина развивается и тучнеет за счет русского центра. Русские исследователи, даже враждебные автономии, наоборот, с не меньшим увлечением доказывают, что окраина эта берет от центра значительно больше, чем ему дает. Выходит, что поляки создают доказательства против автономии, а русские -- в пользу ее...

Несравненно менее спорным должен быть признан вопрос о возможности или невозможности обрусения Польского края. Огромное большинство авторитетных исследователей, частью опираясь на результаты обрусительной политики, частью a priori, утверждают, что обрусение невозможно. Утверждают это не только польские деятели, но и русские люди, безусловно, заслуживающие полного доверия. Так, например, Н.А. Милютин после подавления восстания 1863 года писал: "Все усилия наши обрусить Польшу останутся напрасными. Мы никогда не успеем посредством обучения, привязать к себе поляков, слить их с Россией, переменить направление их мыслей и политических стремлений... Достаточно, если поляки будут учиться русскому языку как одному из необходимых предметов общего образования". Другой деятель, серьезный русский ученый и славянофил А.С. Будилович, утверждал, что обрусение польского народа "невозможно и потому нежелательно... Лучше даже потерять Польшу, чем насильственно ее обрусить". Признавая недопустимым также и онемечение Польши, А.С. Будилович приходит к заключению, что остается одно: "Сохранение польским народом своей исторической личности. Это не то что возможно и желательно, но необходимо и потому неизбежно, как требование права, как закон природы, как условие свободы, как залог будущности". При желании легко было бы привести, как и делают партизаны автономии, еще немало других заявлений в том же роде, но это не входит в наши цели. Не преувеличивая нисколько значения таких заявлений, необходимо все же признать, что они заставляют пересмотреть и тщательно взвесить вопрос об обрусении поляков, для того чтобы, если дело обрусения действительно так безнадежно, не терять понапрасну средств и сил на его осуществление.

Действительно, нужно признать, что задача обрусения Польского края наталкивается на чрезвычайные трудности. Польский народ сверху донизу проникнут насквозь духом национализма. Воспоминания о славном прошлом, единство происхождения и религии, звучный и разработанный язык, богатая количественно и качественно самобытная литература, наличность значительного культурного уровня и экономического благосостояния -- все это факты, мало благоприятствующие денационализации. К этому еще присоединяется однородность этнографического состава населения края, в котором, кроме евреев, непольские элементы живут обособленными группами, и весьма значительная плотность этого населения -- более значительная, чем в какой бы то ни было иной части России, так как на каждую душу приходится в среднем всего по 1,2 десятины земли. Такая плотность также является крупным препятствием к обрусению края, так как лишает нас возможности залить волною русских переселенцев. Следует отметить, что о такое же точно препятствие разбиваются усилия немцев в германской Польше, где достигнутые германизацией края результаты совсем не соответствуют положенным на это дело усилиям и великим затратам. Наконец, и значительная абсолютная численность поляков (в Царстве Польском число поляков не менее 7 миллионов душ), и независимое положение польского народа в соседней Австрийской Галиции также мешают легкости обрусения. Неблагоприятное влияние всех этих факторов весьма сильно и даже при больших усилиях устранимо лишь отчасти. Наши попытки обрусительной политики, никогда не бывшие, правда, ни достаточно настойчивыми, ни достаточно продолжительными, совершенно не успели справиться с неблагоприятным влиянием всех перечисленных выше факторов. Более того, наши обрусители не успели даже добиться достаточного распространения русского языка в Польском крае и до сих пор, к стыду нашему, количество поляков, совершенно не знающих по-русски, исчисляется миллионами. Этот последний, поистине скандальный, результат объясняется, конечно, частыми переменами курса нашей политики и кратковременностью ее действия.

Иначе, по крайней мере, в этом одном отношении, возможно было бы добиться полного успеха. Это, разумеется, было бы не обрусением, а лишь некоторым приобщением края к русской государственности, но и этого мы достигнуть не успели.

То обстоятельство, что действительное обрусение нашей польской окраины является делом в высшей степени трудным и даже почти безнадежным, конечно, значительно уменьшает для нас ценность обладания ею. Уменьшает, но не уничтожает, не делает отрицательною величиною. Все же обстоятельство это значительно обесценивает для нас обладание ею, чем и объясняются многочисленные и авторитетные голоса, предлагающие совсем бросить эту окраину, даже продать ее Германии. Думаем, что такие советы -- голос отчаяния, а не государственной мудрости. Осуществить их можно было бы в том случае, если б мы окончательно изверились в славянах и бесповоротно, раз навсегда, отказались бы от всякой славянской политики. Надеемся, что, несмотря на некоторые разочарования, отчасти вытекающие из того, что славяне такие же люди, как и мы, не лишенные различные недостатков, отчасти же являющиеся следствием наших собственных ошибок и излишнего нетерпения в вопросах, которые не могут разрешиться сразу, дело никогда не дойдет до такой крайности и славянство станет надежным оплотом России на Западе.

Что же касается специально нашей польской политики, то она, во всяком случае, нуждается в полном пересмотре ее оснований, так как нынешний ее курс с любой точки зрения несостоятелен: он не настолько тверд, чтобы мог преодолеть польский национализм и успешно слить польскую окраину с коренной Россией, но и не настолько доброжелателен к полякам как к нации, чтобы побудить их окончательно примириться с русским народно-государственным организмом и стать в своей области надежным и лояльным помощником ему. В этом отношении следует признать вполне верным мнение польского националиста Дмовского, высказанное в интересной и заслуживающей внимания, хотя и изобилующей парадоксами книге его "Германия, Россия и польский вопрос", что у правительства нет никакого определенного плана в отношении Польского края и что польская политика наша носит ныне какой-то как бы временный характер. Нет нужды доказывать, насколько такая неопределенность положения крупной окраины нежелательна с любой точки зрения, насколько она вредна и подрывает всякую возможность какого бы то ни было прочного успеха. В польском вопросе, как и во всех других, нам не следует забывать мудрого принципа Наполеона: "Ясное понимание преследуемой цели есть залог больших успехов".

Но даже и нынешнее, весьма неудовлетворительное состояние польской окраины и неопределенность нашей политики в ней не являются еще, сами по себе, достаточно убедительным доводом в пользу автономии. Отнюдь не доказано, что автономия -- единственное средство помочь делу. Стремления польских писателей доказать обратное являются в значительной степени пристрастными и произвольными. Все отмеченные минусы лишь ослабляют для нас ценность обладания Польшею, но далеко не делают его ни невозможным, ни безусловно нежелательным.

Доводы чисто сентиментального характера также не могут иметь большого значения. Конечно, наличность племенного родства -- факт сам по себе немаловажный, но он не может заполнить существующую пропасть, тем более что и поляки недостаточно сильно сознают свою принадлежность к славянству. Лишь за последнее время замечается в этом отношении некоторый прогресс. В общем же и в силу исторических условий, и в силу нынешних событий русский народ имеет очень мало оснований любить поляков. Это не значит, разумеется, что взаимное улучшение отношений невозможно или нежелательно, но пока что отношения еще весьма неудовлетворительны и обосновывать автономию Польши на взаимных чувствах обоих народов друг к другу еще нельзя.

В итоге мы приходим к окончательному выводу, что автономия Польши отнюдь не есть потребность нашей внутренней политики.

Значительно иначе обстоит дело с точки зрения нашей политики внешней, точнее -- славянской.

Значение польского вопроса в рамках общеславянских дел определяется прежде всего численностью польской ветви славянского племени: ветвь эта по численности является второю в славянстве. По данным профессора Т.Д. Флоринского, в 1906 году поляков было:

В России 9 190 124

В Австро-Венгрии 4 642 471

В Германии (без кашубов) 3 657 168

Всего, следовательно, поляков было 17 489 663 (не считая еще около 3 000 000 живущих в Северной и Южной Америке и не могущих поэтому приниматься в расчет при оценке действительного места польского народа в славянстве). Эта 17,5-миллионная компактная масса, однородная по происхождению, языку и религии, не может, разумеется, не останавливать любого исследователя славянского вопроса. И, действительно, все подходившие к славянскому вопросу и серьезно искавшие способов его разрешения останавливались и на вопросе польском, совершенно независимо от своего к нему отношения. Интерес к нему никогда не угасал ни у нас, ни среди славян, а за последние годы, вместе с оживлением славянских отношений, еще более усилился. Правда, славянские народы уже не обращают своих упований к Кракову и Варшаве, как это имело место в XVII веке среди юго-западных славян, а еще раньше -- отчасти и среди чехов: первенствующее положение в славянском мире занял окончательно и бесповоротно русский народ, и вместо несбывшихся надежд и упований далекого прошлого славянские народы могут ныне относиться к судьбе поляков разве лишь с сочувствием и состраданием. Так они и относятся к ней действительно, и эти именно чувства являются одною из главных причин интереса славян к улучшению польско-русских отношений. Но кроме сострадания к трагической участи братского народа, некогда великого и сильного, а ныне поверженного в прах, были, конечно, и другие причины интереса славян к польскому вопросу, причины несравненно более реальные. Первою и главною из них было и продолжает быть опасение, как бы с течением времени не пришлось им самим разделить участь своих польских братьев. Опасение это представляется им тем более основательным, что все эти народы количественно, а почти все -- и культурно много слабее польского народа. Ввиду этого обстоятельства то или иное решение судеб польского народа представляется им как бы предопределением их собственной участи, и польский вопрос, уже сам по себе немаловажный, вырастает до размеров чуть ли не главного узла славянского вопроса, даже совершенно независимо от взгляда на него самих поляков. Это -- факт, к которому можно относиться различно, но с которым, тем не менее, необходимо серьезно считаться.

Это обстоятельство объясняет нам, между прочим, причину постоянного возобновления зарубежными славянами разговоров о русско-польском примирении, толки о котором неминуемо возобновляются на каждом славянском съезде. Нам, русским, это кажется странным, вызывает некоторое нетерпение и даже подозрения в неискренности; у нас склонны приписывать эту настойчивость каким-то польским интригам -- и по адресу депутата Крамаржа и других славянских деятелей порой раздаются даже неприязненные замечания. В действительности дело обстоит много проще: устами зарубежных славян, которые, в огромном большинстве, с искренним сочувствием относятся к России, говорит не интрига, а просто трудно скрываемая тревога за собственную участь. Так как мы никаких эгоистических замыслов в отношении славян не таим, то для нас эта тревога трудно понятна, но они не видят в ней ничего эфемерного, тем более что многочисленные враги славянского единения никогда не упускают случая напомнить им о "русском море". А этого моря зарубежные славяне, пламенные националисты, боятся почти столько же, как и немецкого засилья...

Другою причиною интереса славян к польскому вопросу является желание видеть поляков в рядах борцов за славянство, а не среди их противников или, в лучшем случае, равнодушных к исходу борьбы зрителей, а равно и вполне верное соображение, что с поляками славянское племя будет значительно сильнее, чем без них. И это желание, и эти соображение могут, разумеется, быть признаны вполне разумными и основательными с общеславянской, а значит, и с русской точки зрения, особенно ввиду многочисленности и могущества, угрожающих русско-славянскому миру враждебных сил.

Особое значение польскому вопросу придает в глазах прочих славян и географическое положение польских земель: Польша -- единственное место, где Россия непосредственно соприкасается со славянством, почему русско-польские отношения являются в глазах последнего как бы эмблемою отношений русско-славянских. Естественно, что всякое трение в этой именно части славянского мира привлекает к себе преимущественное внимание и истолковывается в невыгодном для России смысле.

Таким образом, наблюдаемое среди зарубежных славян желание уничтожить рознь, разделяющую два главных славянских народа, есть, конечно, желание и вполне законное, и заслуживающее всякого сочувствия и поддержки. Так, конечно, и в прошлом, и в настоящем относились и относятся к этой розни и все русские люди, понимающие значение славянства для России, хотя и не всегда согласны были с теми способами, какие рекомендуются для достижения примирения. Неудивительно также и то, что на русско-польскую рознь обращается ныне больше внимания, чем на другие усобицы, существующие среди славян: это вполне объясняется первенствующим значением этих двух членов славянской семьи. Само собою разумеется, однако, что и другие однородные распри не должны быть оставляемы в тени, но их также следует выяснить и устранить во имя общего блага и обоюдных интересов, на основе территориального разграничения национальных уделов.

Из приведенных выше соображений видно, что общеславянский вопрос не может быть удовлетворительно разрешен в приемлемом и желательном для России смысле без одновременного разрешения польского вопроса в духе славянского братства и национально-политической автономии, т. е. без предоставления польскому народу во всеславянской державе того же положения, какое займут в ней все прочие славянские народы. Без этого все наши усилия поставить славянский вопрос на правильную почву, то есть на почву политического объединения племени вокруг России, будут напрасны, и славянское движение будет роковым образом вращаться в заколдованном круге неославистской культурно-экономической идеи или, что еще хуже для всего племени, попадет в тину австрославизма. Это не значит, разумеется, что мы, русские, не сможем и без разрешения польского вопроса оказывать ценные услуги зарубежным славянским братьям и даже, быть может, приносить ради них тяжкие жертвы: это значит лишь, что без разрешения польского вопроса все эти услуги и все эти жертвы будут оставаться для нас бесплодными, а для осуществления нашей племенной идеи безрезультатными и только будут идти на пользу нашим противникам и соперникам, славяне же к нам не пойдут. Весьма характерные образчики этого мы имели уже однажды в Сербии и Болгарии. При таких условиях нам придется лучше совсем отказаться от славянской политики и от той весьма значительной подмоги, какую славянство может оказать русскому государству в дни тревожного будущего, когда нам придется вести борьбу с новыми, еще неведомыми, но, несомненно, весьма серьезными опасностями. А между тем ввиду как этих опасностей, так и других причин и соображений такой отказ в высшей степени нежелателен во всех отношениях.

Сопоставляя итоги польского вопроса, как они представляются с точки зрения внутренней, национальной политики России и с точки зрения ее политики племенной, видим, что они противоположны друг другу и что в то же время, как с первой национально-политическая автономия не только не нужна, но даже и вовсе нежелательна и принципиально, и практически, со второй она не только желательна, но даже совершенно необходима. Какое же решение, спрашивается, должно получить перевес? Должны ли, при разрешении польского вопроса, взять верх соображения нашей национальной политики или нашей политики племенной? Вот вопрос, к которому в конечном итоге приводит нас рассмотрение польского вопроса.

Отвечаем: по нашему мнению, польский вопрос необходимо решить согласно требованиям нашей славянской политики.

Причина такого решения ясна. Конечно, вообще говоря, национальная политика наша важнее славянской, внутренняя важнее внешней и потому должна идти впереди ее. Но дело в том, что в системе нашей национальной политики польский вопрос занимает, правда, довольно видное, но далеко не первенствующее место: он лишь один из многочисленных у нас окраинных вопросов, притом касающийся такой окраины, которая для самого русского народа наименее нужна и пригодна. Конечно, сами по себе обстоятельства, уменьшающие для нас ценность Польского края, не были бы достаточны для того, чтобы мы решили попросту отказаться от него, как-то находили и находят иные, даже весьма патриотично настроенные деятели. Оставаясь, в русском национальном смысле, наименее ценной окраиной, Польский край все же отнюдь не есть quantite negligeable, и Россия очень хорошо сделала, что сохранила его в своих руках. Это было актом великой государственной мудрости. Но овладеть и сохранить недостаточно: надо еще найти наилучший способ использования. Другие окраины ценны для нас главным образом либо как простор для возможно большего разрастания и распространения русского народа, либо еще, сверх того, как доступ к морям и океанам, как важные и национально-выгодные позиции. Польский край для нашей колонизации непригоден, напротив, он сам непрестанно колонизует всю Россию. Конечно, русский народ покорил Польшу для себя, как для себя же покорил он и Поволжье, и Сибирь, и Финляндию, и Кавказ, и все прочие ближние и дальние окраины необъятной России. Но использовать Польшу он не может, и еще очень недавно многие находили, что самое лучшее, что можно сделать с Польшею, это... продать ее немцам. Думаем, что хотя такая сделка, несомненно, принесла бы нам несколько миллиардов рублей, но что, в конечном итоге, она мало выгодна. Гораздо целесообразнее пожертвовать этой окраиной ради интересов нашей славянской политики, тем более что, во-первых, для успеха последней эта жертва необходима, и, во-вторых, Польша в этом случае не пропадет совсем для нас, но будет продолжать приносить Империи известную государственную пользу. Решение это и потому приемлемо с точки зрения русской национальной политики, что принимается оно не зря, не в силу "принципа справедливости" или иных негосударственных соображений, а в интересах государственной политики, и что, сверх того, такое разрешение нашего польского вопроса, как вытекающее из специальных мотивов, нисколько не влияет на нашу общую окраинную политику, которая должна оставаться впредь вполне национальной, русской. Мы намеренно не коснулись до сих пор еще одной важной стороны вопроса: отношения самих поляков к славянской идее вообще и к установлению всеславянского союзного государства в частности. Отношение это, как известно, является довольно отрицательным -- частью равнодушным, частью даже прямо враждебным. Нет, однако, никаких оснований предполагать, что это -- врожденная черта польского национального характера, то есть, значит, что она неустранима. Прежде всего, поляки не могли иметь никакой уверенности в том, что торжество всеславянской идеи не явится полным разгромом их собственной идеи национальной, на почве которой, как мы ясно видим, стоят все вообще славянские народы, не исключая и нас. Действительно, многие славянофилы, например Данилевский, весьма сдержанно, условно и с большими оговорками говорили о будущем положении поляков в едином славянском государстве. Это, естественно, не могло располагать к племенной политике поляков, раз они не могли ждать от этой политики никаких для себя национальных выгод. Для нас, русских, племенная политика должна явиться источником новых народно-государственных сил, и с этой целью мы ее и предпринимаем; для поляков же она такого приращения сил не знаменует, почему нельзя и удивляться, что они холодно относятся к ней. Более того, объединение всего славянства под верховенством России делает окончательно невозможною всякую мысль о восстановлении исторической Польши, тогда как, напротив, принцип австрославизма, бесспорно, открывает к тому широкую возможность. Наоборот, будущий польский удел всеславянской державы составляет лишь часть земель бывшего польского государства. Таким образом, являясь весьма блестящим по сравнению с нынешним национально-политическим положением польского народа, это будущее положение остается, тем не менее, лишь жалкою тенью прошлого.

Само собою разумеется, что это -- непоправимое следствие многообразных исторических, естественных и иных условий жизни польского народа и что с этим полякам необходимо примириться -- и чем скорее, тем лучше для них. Большая половина исторического польского государства состояла из областей, составляющих нынешний Западный край, областей преимущественно русских как в смысле историческом, так и в смысле преобладающего населения. Естественно, таких областей Россия никогда добровольно не отдаст ни за какие блага, и полякам следует раз навсегда расстаться с мыслью о возвращении их. Но скорбь поляков в данном случае психологически вполне понятна: потерпевший кораблекрушение народ может радоваться, если уцелел и спас часть имущества, но к этой радости естественно примешивается и скорбь об остальной, утраченной части.

Это психологическое настроение необходимо понять и иметь в виду, чтобы воспрепятствовать всяким нежелательным случайностям. Но об этом речь еще впереди.

Впрочем, отсутствие у поляков энтузиазма к славянской идее смущать и останавливать нас не должно, тем более что намечаемая нами политика в польском вопросе предпринимается не столько ради самих поляков, сколько ради прочих славян, для их полного успокоения и разуверения в их тревоге. Предлагая такое изменение политики нашей в польском вопросе, мы, таким образом, имеем в виду не столько русско-польские, сколько русско-славянские отношения и только ради последних находим возможность допустить столь значительное отступление от коренных принципов нашей внутренней национальной политики.

Значит ли это, что мы переходим в этом вопросе на сторону неославистов и поляков и домогаемся предоставления автономии польской окраине Империи? Нет, этого мы не предлагаем. Мы находим, наоборот, что неослависты, выставляя такое требование, совершают крупную логическую ошибку. Как мы старались показать выше, обосновать требование польской автономии на принципах национальной русской политики невозможно: она вытекает исключительно из принципов и соображений политики славянской. А если так, то и учреждать эту автономию Польского края надо не тогда, когда реально существует лишь Российская национальная Империя, а тогда, когда станет реально существовать всеславянская союзная держава, которая ныне является пока еще лишь целью и идеалом для нас и для сознательных представителей зарубежного славянства. Такою же точно целью и идеалом должна остаться пока и национально-политическая автономия польского удела этой союзной всеславянской державы. Чтобы осуществилась такая автономия Польши, необходимо одновременное осуществление и той общей союзной организации, полноправною частью которой призвана быть воскрешенная к новой жизни Польша. Без этой же общей всеславянской организации автономная Польша станет чем-то беспочвенным, каким-то висящим в воздухе жалким и неестественным придатком к Империи.

Этот результат нашего исследования польского вопроса приводит нам на память слова, которые еще в 1850 году сказал один из величайших наших поэтов и глубокий славянофил Тютчев:

Тогда лишь в полном торжестве

В славянской мировой громаде

Строй вожделенный водворится,

Как с Русью Польша помирится.

А помирятся ж эти две

Не в Петербурге, не в Москве,

А в Клеве и в Цареграде.

Какая верная и глубокая мысль! Если Петербург и Москва -- синонимы русской национальной государственности, то Киев и особенно Цареград -- символы объединяющего и уже объединенного славянства. Поэт ясно говорит этими словами, что польско-русское примирение может состояться не на почве русской государственности, государственности национальной, для которой поляки являются инородцами, а на почве возродившейся племенной жизни, на почве племенной всеславянской государственности, в системе которой и русские, и поляки явятся одинаково равноправными и законными хозяевами, одинаково полноправными братьями, хотя старшинство в славянской семье останется навсегда естественным и неоспоримым уделом русского народа, народа -- носителя племенной идеи и главного борца за ее воплощение.

Итак, национально-политическое воскрешение поляков -- дело будущего. Но что же, спрашивается, является делом настоящего? Что же должны мы предпринять в отношении поляков теперь? Каков должен быть наш ближайший великий акт в области польского вопроса?

На это ответим так: теперь мы должны торжественно признать, что конечною целью и идеалом нашей политики в польском вопросе является не обрусение поляков, а сохранение польской нации и национально-политическая автономия ее в составе всеславянской союзной державы. Теперь мы должны перед лицом России и славянства дать польскому народу непоколебимую уверенность в том, что в день возникновения всеславянского союзного государства польский народ займет в нем положение полноправного члена союза.

Этот великий, хотя лишь чисто принципиальный акт России будет иметь огромные и благодетельные последствия для всего дела славянского объединения. Он воочию покажет зарубежному славянству, каковы наши действительные намерения в отношении поляков и вместе с тем как ошибочны утверждения и клеветнические измышления врагов единения и братства славян относительно "русского моря". Он успокоит чувствительные сердца многих наших братьев, не могущих примириться с печальной участью второго в славянстве народа. Он укажет самому этому народу прямой и надежный путь сохранить и навсегда обеспечить свою национальность, хозяйские права на свою землю и свое всестороннее развитие в будущем. Он направит наших польских братьев в русло славянской политики, где им открывается широкая перспектива плодотворной работы на пользу как собственного народа, так и всего племени. Особенно благоприятно в этом отношении положение австрийских поляков. Близкие отношения поляков с австрийской государственностью, которая в течение последних сорока с лишним лет была для них действительно не мачехою, а родной матерью, и польский лоялизм в отношении династии Габсбургов как бы предназначают австрийских поляков к выполнению весьма важной и почтенной задачи -- быть посредниками между Австрией и славянством и таким образом стать настоящим центром всеславянского движения. Избрав этот путь, австрийские поляки не только сослужат действительно добрую и великую службу своей династии и Австрии, а также и всему славянству, но вместе с тем наилучшим образом устроят и свое собственное национальное будущее, притом наиболее честным, и вместе наиболее прочным и быстрым образом. Мирное слияние русской и австрийской государственности в одно более великое всеславянское целое, примирение и согласование панславизма с лояльными чувствами зарубежных славян к их династии -- вот нынешняя историческая задача польского народа, вот драгоценная услуга, которую поляки могут оказать ныне своему племени.

Мы сильно настаиваем на этом пункте, так как придаем ему огромное значение в деле мирного объединения славян, более того -- видим в нем единственный выход из заколдованного круга, в каком вращаются австро-венгерские славяне. Внутренне понимая необходимость объединения славян, сознавая несостоятельность его суррогата -- австрославизм, зарубежные славянские политики либо боятся открыто говорить о необходимости политического единения западною и южного славянства с восточным, либо даже отвергают мысль о таком единении. Первое производит впечатление трусости и фальши, второе -- еще худшее впечатление какого-то затаенного расчета, чего-то такого, что по-русски выражается словами "себе на уме". Замечая такие оттенки чувств и выражений, русские люди испытывают довольно-таки странное ощущение и начинают с недоверием относиться к австрийским славянам вообще. Такое отношение, конечно, глубоко прискорбно, потому что все наиболее неприятные для нас, режущие наш слух выражения зарубежных ораторов на славянских съездах являются следствием не какой-то двуличности, а вытекают из чрезвычайной трудности и щекотливости их положения. Австро-венгерские славяне, с одной стороны, сознают лежащий на них долг лояльности к Австро-Венгрии, с другой -- испытывают сильное и, в огромном большинстве, вполне искреннее чувство тяготения к России, величайшей славянской державе, естественной представительнице и опоре всего племени. Это чувство, именуемое стремлением к всеславянской солидарности, необходимо включает и элемент политический, панславистский в истинном значении этого слова. Политическое объединение славянского мира является, таким образом, естественною целью славянского движения, идущего правильным путем. Всякие разговоры о единении культурном и экономическом, несмотря на всю важность и чрезвычайную желательность того и другого, являются, сами по себе, хождением вокруг да около чего-то другого, еще более значительного и существенного, и этим чем-то другим и является политическое (национально-федеративное) объединение славянского племени, ибо славянский вопрос есть вопрос прежде всего политический. А так как, естественно, меньшее должно примкнуть к большему, а не наоборот, то, следовательно, австро-венгерские славяне должны стремиться к политическому объединению с Россией. Но стремиться к этому -- не значит ли для подданных Австро-Венгрии изменить своему императору или своему королю? По-видимому, да. В итоге создается поистине безвыходное положение между лоялизмом национально-племенным и лоялизмом династическо-государственным, по крайней мере таковым оно кажется австро-венгерским славянам.

И однако из этого невозможного положения один выход есть, и выход хороший, почетный и вполне честный. Если разобраться в чувствах лоялизма австро-венгерских славян, то легко убедиться, что предметом привязанности их является не государство, а лишь монарх, или, лучше сказать, династия. Все проявления национального движения славян Цислейтании и Транслейтании направлены против государства, против Австрии и против Венгрии, и если, тем не менее, эти движения не разорвали еще оба этих государственных организма на клочья, то исключительно благодаря тому, что этому препятствует преданность династии. Благодаря этому в Австро-Венгрии необходимо делать точное различие между лоялизмом династическим и лоялизмом государственным: в то время как последний является чистейшей фикцией, почти не существующим призраком и, во всяком случае, славянам совершенно чужд, первый, напротив, довольно силен и на нем держится все государственное единство монархии. Эту разницу должны хорошо уяснить себе как мы, так и австро-венгерские славяне, ибо она дает ключ к правильной постановке всего вообще зарубежного славянского движения. Лоялизм австрийский и лоялизм венгерский, по существу и ныне совершенно чуждые австро-венгерским славянам, должны быть ими отвергнуты со всей решительностью как начало глубоко враждебное славянству, как источник национального порабощения и племенной слабости. Совершенно иное лоялизм династический, это достойное величайшего уважения монархическое чувство, прочности которого у австро-венгерских славян надо скорее радоваться. Во всяком случае, истинные доброжелатели России и славянства никогда не должны делать этот лоялизм мишенью своих нападок. Стремление подорвать этот династический лоялизм, настолько сильный, что на нем одном и до сих пор держится все государственное здание Австро-Венгрии, могло бы больше всего содействовать видам партий переворота и имело бы самое пагубное влияние на все дальнейшее направление славянского движения, в котором и так уже содержится слишком достаточно революционных элементов и которое при дальнейшем умножении их легко могло бы утратить всякую прелесть для русских людей и превратилось бы в настоящую египетскую язву. Таким образом, мы можем лишь сочувственно относиться к династическому лоялизму австро-венгерских славян, являющемуся результатом многовековой истории и освященному как традициями, так и чувствами народов. Разрушение этого лоялизма было бы в то же время разрушением монархического чувства вообще, а этого, конечно, мы должны всячески избегать. Вместо борьбы с этим лоялизмом, борьбы крайне тяжелой и неблагодарной и, во всяком случае, сопряженной с необходимостью глубоких потрясений и нравственной трагедией, следует поставить целью примирение династического лоялизма австро-венгерских славян с панславизмом, который мыслим лишь в виде объединения с Россией. Поэтому и более удобным и целесообразным, при существующих условиях, нужно признать такой способ объединения славянского мира, при котором не был бы коренным образом задет лоялизм австро-венгерских славян к своей династии, которую они, в конце концов, успели полюбить и с которою порвать им, как видно по всему, совершенно нежелательно или, во всяком случае, нелегко.

Таким образом, задачею австро-венгерских славян является ныне увлечь свою династию на путь самого тесного единения с Россией, целью которого явится образование всеславянского союзного государства, в состав которого войдут народы вместе со своими государями. В деле осуществления этой задачи именно австрийские поляки могут оказаться особенно полезными, ускорив ее выполнение, а с ним и начало столь желанного автономного периода своей национальной истории.

Коснувшись попутно австрийских поляков, не можем не остановиться еще на одной стороне русско-польских отношений -- на положении в Восточной Галиции, где поляки ведут свою национальную политику в ущерб русским интересам. Это обстоятельство вызывает со стороны русских националистов постоянные нарекания, по существу совершенно основательные, но, к сожалению, не считающиеся с некоторыми особенностями местного характера.

Национальная борьба в пределах Галичины обыкновенно понимается, как борьба между русскими и поляками. Такое представление не совсем верно. В действительности, там борются не два, а три национальных идеала -- польский, русский и украинский. Что такое представляет собою, в смысле этнографическом и политическом, эта последняя "нация", ведущая свое происхождение от Мазепы, -- известно слишком хорошо. Даже такой искренне-либеральный писатель, как сенатор Евреинов, в своей книге "Национальные вопросы на инородческих окраинах России", касаясь украинства, говорит: "Ознакомившись со значением украинофильства у нас и в Австрии, на вопрос, что из себя представляют "украинцы", надо ответить так: "украинцы" австрийского толка -- это русские люди, которые изменили русской национальной идее, политиканы, которые, преследуя личные выгоды, передались на сторону чужеземцев, политические интересы которых противополагаются жизненным интересам России и славянского мира". К этому определению остается добавить разве, что сказанное об австрийских украинцах вполне верно и для украинцев "просвитского" толка, орудующих в Российской Империи, тлетворную деятельность которых правительство неизвестно почему терпит, хотя не подлежит сомнению, что в русском народно-государственном организме они представляют собою крайне вредный фермент разложения.

Но если это так, то, спрашивается, какой нам интерес и какая польза сочувствовать этим украинцам в их борьбе с поляками, какой смысл оказывать им хотя бы косвенную, чисто нравственную поддержку? Никаких оснований для этого нет, и украинцы, доколе они желают оставаться таковыми и отвергают свое тождество с русским народом, являются для последнего, в действительности, гораздо более заклятыми и опасными врагами, чем поляки. Отсюда следует, что в Галичине предметом наших забот и нашего сочувствия могут быть лишь те элементы, которые сами признают себя русскими и которые известны под именем партии старорусской, что же касается украинцев, то ни тени сочувствия или поддержки оказывать не должны, так как каждый их успех не только в борьбе со старорусской партией, но даже и в борьбе с поляками является нашим поражением. Отсюда ясно, что мы должны прийти с поляками к соглашению относительно украинцев. В силу этого соглашения мы можем предоставить полякам в отношении украинцев полнейшую свободу действий, можем вполне отдать их на съедение полякам, нисколько не возмущаясь, если последние станут их угнетать, и ничуть не огорчаясь польскими успехами в этой национальной борьбе. Мы должны, так сказать, поставить галицких украинцев вне закона в смысле национальном. Польза такого отношения вполне ясна: усиление польского народа в Галиции несколькими десятками или даже несколькими сотнями тысяч душ ничего особенно опасного для нас не представляет и нисколько не меняет общего соотношения сил народов русского и польского. Напротив, существование нескольких десятков или сотен тысяч душ "украинцев", которые являются не отдельной нацией, а лишь враждебной русскому народу политической партией изменников и головотяпов -- факт для нас крайне нежелательный, потому что может иметь деморализующее влияние на наше малорусское население, которое по происхождению совершенно ведь тождественно с "украинцами", благодаря чему мазепинцам легко вводить его в заблуждение. При таких условиях в высшей степени важно уничтожить самый очаг этой национальной измены, и если поляки, лучше уразумев свои истинные выгоды, захотят это сделать, то мы охотно можем им предоставить carte blanche в этом отношении, хотя бы последствием этого явилось некоторое увеличение польской национальной территории на рубеже польской и русской этнографической области. Взамен этого австрийские поляки должны признать национальные права старорусской партии Галича и прекратить борьбу с ее представителями. И если поляки удовольствуются ополячением украинцев и перестанут посягать на национальные права старорусской партии, то мы увидим в этом первый шаг польской славянской политики и можем немедленно ответить уступками в Привислиньи.

Антирусское и антиславянское значение украинства прекрасно понимали поляки и австро-венгерские государственные деятели, когда всячески поощряли, в своих национально-государственных видах, украинскую измену русскому народу. Как вполне откровенно признает, например, краковский профессор Здзеховский: "При сознательном польском содействии в Галицкой Руси был создан очаг украинского национального движения". Предприятие это, причинив немалый вред русскому народу, большой пользы полякам однако не принесло, и сфабрикованная по специальному заказу "украинская нация" обещает, если устоит, принести не меньший вред самим полякам, чем даже нам, и может принести большую пользу только немцам, которые открыто поддерживают мазепинцев субсидиями из Берлина.

Итак, мы должны охранять и отстаивать лишь русских галичан, полонизация которых для нас совершенно недопустима. В этом смысле и можем мы предложить соглашение полякам, предупредив их, вместе с тем, что если они не пожелают заняться украинцами и истребить их как нацию, то Россия должна будет добиваться обладания всей Галицкой Русью, чтобы своими средствами вывести украинскую плесень и уничтожить очаг измены, если же поляки возьмут на себя их искоренение, то могут надеяться, что некоторая часть Галицкой Руси останется при окончательном размежевании в их руках и войдет в состав польского удела. Никаких промежуточных элементов между русским и польским народом быть не должно, но все должно быть либо польским, либо русским. Такой принцип представляется нам наиболее отвечающим действительным интересам русского народа и русского государства.

Как видно из изложенного, наш принцип примирения польско-русского спора есть принцип территориального разграничения -- способ, который мы находим наиболее выгодным для русского народа и который, сверх того, вполне соответствует основной схеме построения всеславянской державы. Мы вполне разделяем мнение даровитого русского деятеля господина Шульгина, высказанное им весной 1909 года по поводу польско-русских отношений в Западном крае, что необходимо устранить завещанную нам капризами истории чересполосицу и размежеваться. Такое размежевание мы считаем необходимым произвести принципиально теперь же, фактически же -- в день образования всеславянской союзной державы.

Следствием такого принципиального решения должно явиться, конечно, некоторое изменение курса нашей польской политики, которая вполне определенным образом должна преследовать различные цели в областях будущего польского удела и в тех, которым предстоит навсегда остаться национальным достоянием русского народа. Наши задачи в Привислиньи и в Западном крае, очевидно, не могут быть одинаковы, и эта разница должна соответствующим образом выражаться и во всем управлении краем. Различие это, которое должно быть возведено в принцип, следует проводить неуклонно и последовательно во всей системе правительственной политики. Основным признаком этого различия явится полное и сознательное отсутствие обрусительной тенденции в Привислиньи и столь же полная и сознательная наличность ее в Западном крае. В пределах Польского края мы уже не должны стремиться к тому, чтобы поляки забыли свой язык, и должны ограничиться лишь требованием, чтобы наряду с польским всякий житель края вполне усвоил себе и русский язык, и русскую грамоту, так как и после образования польского удела русский язык для поляков будет необходим как орган междуславянского общения. Напротив, в пределах русского Западного края все наши усилия должны быть направлены именно к полному возвращению этому краю его исконного русского облика. Это глубокое различие вполне естественно, и его необходимость сознается всеми, хотя и далеко не в одинаковой мере. Но даже ярые автономисты понимают, что невозможно прилагать одинаковую мерку к областям польским и русским. Понимают это и русские друзья поляков и славянофилы, например А.А. Киреев. Последний прямо говорит полякам: возьмите Царство Польское, но откажитесь от Западного края. Мысль в своей основе верная, но постановка вопроса далеко небезупречна. Легко сказать: откажитесь от Западного края. Но могут ли поляки сами взять да и отказаться от него? Полагаем, что нет и что требовать это от них напрасно, так как все равно сделать они это не в силах. Поэтому нам остается одно: поставить их в Западном крае перед совершившимся фактом, не оставляющим никаких сомнений. Когда Западный край на деле станет вполне русским краем и польский налет в нем будет совершенно устранен, тогда только поляки смогут искренно примириться с его потерею и перестанут стремиться с к нему и мечтать о нем, как о своем национальном достоянии. Это хорошо понимал выдающийся русский ученый и патриот М.П. Погодин, который предлагал восстановить Польшу в пределах польского языка или же предоставить ей полную автономию, но который вместе с тем говорил: "Из западных русских губерний должны быть выжиты поляки во что бы то ни стало, выкурены, высланы, выпровождены по казенной надобности". Писал это Погодин, правда, в 1863 году, во время восстания, чем и объясняется радикальность предлагаемых им мер. Но принцип, проводимый им, вполне верен и, mutatis mutandis, должен лечь в основу нашей национальной политики в Западном крае, политики строго и последовательно обрусительной. Отнюдь не прибегая к мерам демагогическим, вроде принудительного отчуждения земли, мы, тем не менее, должны сознательно стремиться к тому, чтобы все частновладельческие земли в крае переходили в русские руки и оставались в них. Что же касается живущих в крае поляков, то они либо должны быть разными, возможно более безболезненными, способами удалены из края, либо должны обрусеть.

Совершенно иначе мы должны относиться к полякам в Привислиньи, являющемся исконно польским краем. Наша политика там должна быть вполне благожелательна к польскому населению края, в котором мы должны видеть не только инородцев, но и славян. Воздерживаясь до момента образования всеславянской державы от полной передачи края в польские руки, мы, тем не менее, можем исподволь приучать население его к самоуправлению. Если образ действий поляков будет примирителен, то мы не сделаем ошибки, предоставив полякам все земское и городское самоуправление и все вообще местное хозяйство, в противном же случае должны все твердо держать в своих руках. Все же права польского языка могут быть во всяком случае несколько расширены, а требования знания русского языка повышены, так как то и другое одинаково важно и нужно для населения края, как поляков и как славян, и при нынешнем, и при будущем государственно-правовом положении Польши.

Остается сказать несколько слов по вопросу о разграничении польского и русского удела. В этом отношении, естественно, граница, отделяющая ныне Царство Польское от Западного края, не представляет ничего священного и неприкосновенного, и отклонения от нее не только возможны, но даже необходимы, как в одну, так и в другую сторону. Разумеется, отклонения эти не могут быть особенно значительны, и польский удел, в общем, не должен выходить за пределы бассейна Вислы. Некоторая щедрость с русской стороны даже уместна ввиду решительного устранения поляков от Западного края, и особенно сильно торговаться из-за всякой спорной волости нам не к лицу и не следует: в крайности лучше переселить в пределы Западного края или вообще на нашу территорию русских поселян, которые очутились бы за рубежом. Объединение славянских племен и создание всеславянской союзной державы есть предприятие столь огромного значения, что в связи с ним и взамен него Россия может дать полякам весьма много, даже более того, на что они, по-настоящему, имеют право, потому что в этом случае даже значительные уступки полякам окупятся для нас еще более значительными приобретениями в других местах, так что в результате оба народа останутся в выигрыше. Помимо того, некоторая щедрость с нашей стороны имела бы то же значение, какое имела щедрость Суворова, когда из-за какого-то трофея возгорелся спор между русскими и австрийскими офицерами: отдайте им, сказал своим сподвижникам несравненный полководец, им негде взять, а мы себе еще добудем! Оговариваемся, что приводим это сравнение не ради унижения поляков, а потому, что оно вполне отвечает действительности.

Да, мы еще себе добудем, и объединение славянского племени создаст для этого весьма благоприятные условия, так как прочно обеспечит нашу западную границу и вполне развяжет нам руки на других фронтах. В то же время разрешение польского вопроса даст нам возможность обратить более усиленное внимание на другие, несравненно для нас важнейшие окраины, которые нам необходимо поскорее занять как следует не только политически, но и этнографически. Наконец, нам необходимо приобрести еще некоторые новые окраины не столько ради настоящего, сколько ради будущего. Все это усилит нас в несравненно большей степени, чем обладание Польским краем, не поддающимся ни обрусению, ни русской колонизации, так как основою народно-государственной силы всегда была и еще более будет территория, доступная расселению и утверждению коренного элемента. Если в прошлом и в настоящем небольшое государство зачастую оказывалось сильнее гораздо большей державы, то в будущем такого рода явления будут становиться реже, так как высокая культура, составляющая ныне источник могущества некоторых незначительных по территории государств, станет мало-помалу в равной мере достоянием всех народов земного шара и не она, а лишь численность данного народа, находящаяся в прямом соотношении с занимаемой им площадью земли, будет предрешать вопрос о могуществе и значении этого народа и его государства. Поэтому большой территориальный запас есть вернейший залог нашего могущества в будущем, и надо лишь пожелать, чтобы русские окраины оставались таковыми не по имени только, но и по составу населения. Отсюда ясно, что внутренняя колонизация -- одна из важнейших задач нашей государственной политики, а также что особенно ценны для нас те окраины, которые дают простор для такой колонизации. Быстрый рост нашего народа -- также весьма утешительный и отрадный признак для будущего, и недаром он заставляет серьезно задумываться иностранцев, подсчитывающих, что с 1904 года прирост населения в течение года составляет: в Италии- 374 000, в Австро-Венгрии -- 552 000, в Англии -- 690 000, в Германии -- 822 000 и в России -- 2 464 000. Таким образом, население России увеличивается сильнее, чем население Германии, Австро-Венгрии, Англии и Италии взятых вместе.

Конечно, недостаточно народить детей, надо их еще воспитать и сделать верными слугами Престола и Отечества. Но это уже задача внутренней политики.

ГЛАВА V

Национальные задачи внешней политики России

В двух предшествующих главах настоящего исследования мы изложили основания и задачи племенной политики русского государства. Но было бы величайшим заблуждением думать, что объединением и прочным устроением судеб славянских народностей могут исчерпываться задачи внешней политики России, в системе которой племенная идея должна ведь, как сказано было выше, находиться в теснейшей связи с идеей национальной. При всем огромном значении всеславянской идеи, при всей ценности и желательности ее воплощения в живую действительность она все же является лишь гармоническим дополнением к национальной внешней политике -- той, которая призвана служить непосредственным интересам русского народно-государственного организма, той, которая стремится к расширению и укреплению русского удела будущей союзной Славии. Создание последней никакого территориального приращения нам непосредственно не даст, так как приобретение австро-угорской Руси будет сопровождаться утратою Польского края, т. е. даст нам, по количеству квадратных верст, скорее минус, чем плюс, хотя, с другой стороны, мы усилим этим национальную однородность русского удела. Но все же значение и ценность объединения славян вокруг России -- не в увеличении русской национальной территории, и славянские народы -- для нас не подлежащие покорению инородцы, а полноправные обладатели своих уделов, хозяева, которых братский русский народ лишь восстановит в их нарушенных иноплеменниками правах. Всякая попытка смотреть на славян как на инородцев, подчиненных владычеству русского государства, была бы глубоким заблуждением и непростительной ошибкой: она принесла бы нам, в смысле национальном, совершенно ничтожные выгоды, но явилась бы источником прискорбнейших осложнений и ссор в братской славянской семье, что совершенно свело бы на нет те весьма ценные и вполне реальные специальные выгоды, какие объединение славян может дать и, несомненно, даст русскому народу и государству.

Славянство -- щит России на Западе. Но кроме Запада у нас есть еще Север, Юг и Восток, являющиеся исключительно сферою нашей политики национальной, в которой славянство лишь отчасти, лишь косвенно может поддерживать нас. Тут уже начинаются чисто национальные задачи нашей внешней политики. К их исследованию мы теперь и перейдем -- сначала в смысле принципов, а затем и в смысле конкретных фактов.

Национальные задачи нашей внешней политики касаются политического (территориально-этнографического) и экономического роста русского народно-государственного организма. Внешняя политика, вытекая из всей истории государства, стремится к расширению его достояния, отстаивает интересы его цивилизации, промышленности, торговли и его положение в ряду других держав; ее цель -- поставить свое государство в возможно более благоприятные условия в отношении к другим государствам, дать ему перевес в борьбе с ними, обеспечить его от всяких перемен к худшему. Внешняя политика -- проявление здорового народно-государственного эгоизма, сознающего настоящие и будущие затруднения и опасности и изыскивающего способы для их устранения и предотвращения путем искусства или силы. Она -- сознательное стремление к осуществлению заветных мыслей народа, проверенных анализом государственного расчета, и в ней находят себе место и порывы воображения, и национальный энтузиазм, и сознательные требования холодной государственной мудрости. Ум, и чувства, и воля одинаково необходимы и ценны в этой области, как необходим и элемент силы, на которую всегда в решительный момент должна иметь возможность опереться дипломатия. Сила, этот первоисточник всех вообще актов положительного договорного права, служит дипломатии необходимой опорой, и дипломатическая нота, как кто-то весьма удачно выразился, есть не что иное, как "визитная карточка штыка". Но, опираясь на элемент силы и на все вообще ресурсы своего народа и государства как на средство к достижению известных целей, дипломатия обязана точно знать эти цели, отдавать себе в них полный отчет, понимать их необходимость и соразмерять их с действительными интересами и потребностями, силами и средствами своего народа и своей страны. Внешняя политика, не отвечающая этим условиям, превращается в авантюру, последствия которой ложатся тяжким бременем на государство и народ. Но если недопустимы излишества, вроде, например, тех, какими подорвал силы Франции Наполеон I, то ошибочна и чрезмерная сдержанность, тупо уставившаяся в status quo и отвергающая все дары судьбы, отворачивающаяся от всех возможностей и тем искусственно приостанавливающая естественный рост своего народно-государственного организма. Эта ошибка, умаляющая силу государства и оставляющая его позади соперников, также вредна и опасна для его будущности и потому отнюдь не может считаться проявлением государственной мудрости. В вопросе о целях внешней политики данной страны необходимо строгое чувство меры, особенно важное в тех случаях, когда дело идет о такой значительно перегруженной инородническими элементами государственной ладье, как наша Русь. Каковы же должны быть, в соответствии с существующими реальными условиями, принципиальные основания и конкретные задачи внешней национальной политики России?

Бросив беглый взгляд на карту Российской Империи, увидим, что в одних местах наша граница соприкасается с густо населенными иноплеменными народами высококультурными странами, а в других -- с обширными, совершенно пустынными или полупустынными территориями, фактически слабо занятыми кочевыми или полуоседлыми племенами низкой культуры. Территории эти, не представляющие ныне, в силу своих естественных и культурных условий, большой ценности, должны со временем приобрести огромное экономическое и политико-стратегическое значение и стать источником большой силы для обладающего ими государства. Это обстоятельство делает для нас чрезвычайно желательным приобретение их как в виде запасного земельного фонда для излишка нашего населения, так и ради воспрепятствования упрочению и размножению на них других племен, являющихся или могущих явиться нашими соперниками и врагами в настоящем или будущем. Это обстоятельство заслуживает тем большего внимания ввиду того, что эти территории входят в сферу естественного влияния России и отделяют нашу родину от ее ближайших начертанных природою границ. Занятие этих территорий, обширных по пространству, но слабо заселенных, представляет ввиду этого чрезвычайно важную государственную задачу, тем более спешную, что за последние годы держава, которой принадлежит наибольшая часть таких полупустынных, но важных для нас территорий, Китай, принимает обширные меры к их скорейшему заселению. Ввиду этого необходимо спешить с занятием их и с приостановкой их китайской колонизации, причем от большинства этих нежелательных нам новоселов необходимо будет так или иначе отделаться, чтобы приобретенные этим путем новые окраины остались открытыми и вполне свободными для нужд русского народа и слившихся с ним политически и этнически инородческих элементов. Подобрать свободные или полусвободные территории, лежащие у наших азиатских границ, -- такова первая крупная задача нашей внешней политики, столь же важная, сколь и несложная. В каких размерах ее нужно выполнить, скажем в следующей главе при обсуждении вопроса о нашей нынешней и будущей границе, пока же отмечаем лишь сущность этой первостепенной политической задачи, имеющей чрезвычайно большое значение также и с точки зрения потребностей государственной обороны Империи.

Не менее важна и тесно связанная с ней вторая национальная задача нашей активной внешней политики -- предоставление русскому государству возможно более удобных естественных границ. Характер границы, ее протяжение и особенно ее качество имеют огромное значение в жизни всякого народно-государственного организма и глубоко влияют на всю его историю, нередко даже, можно сказать, создают ее. Положение это настолько очевидно, что вряд ли нуждается в особых доказательствах, какие история всех стран может дать в любом количестве. В ряду естественных условий, влияющих на жизнь народа и государства, характер его границ занимает одно из первых мест.

Известный немецкий географ Кирхгоф отмечает, что государства со случайными границами недолговечны; наоборот, при естественных географических очертаниях они постоянно имеют продолжительное национальное существование. Прибавим от себя, что в подтверждение своих слов Кирхгоф приводит в виде примера Португалию, Испанию, Италию, Нидерланды и Швейцарию -- государства, большая часть которых именно не обладает естественными границами! Эта странность не мешает, впрочем, тезису Кирхгофа быть в общем верным. Немецкий географ вполне верно полагает, что пространства, обладающие естественными границами, являются как бы формами, в коих масса различных народностей смешивается и отливается в форму единой нации. В таких естественных пределах и образуются-де, по меткому выражению Шиллера, нации -- путем медленного, но верного процесса слияния различных элементов на той же самой почве. Страны географически замкнутые, утверждает Кирхгоф, могут даже неоднократно привести к образованию нации, как это случилось в Италии сначала в век римской республики, а затем, вторично, в новые времена, причем оба раз эта нация занимала область от Альпийских гор до Сицилии. По мнению Кирхгофа, "раз страна не имеет таких естественных границ, внутри коих могла бы развиться замкнутая нация, то они должны быть созданы хотя бы силою" [Вязигин А.С. В тумане смутных дней. Харьков, 1908. С. 24.].

Ввиду важности тех или иных свойств границы для всего течения народно-государственной жизни понятно, что вопрос об удобной для государства границе имеет огромное значение в политике и должен занимать подобающее положение во всех дипломатических комбинациях. Даже для международного права, которое, в силу своих принципов, охотно мирится с самими искусственными и произвольными границами, качество границы, тем не менее, не должно бы оставаться безразличным: как совершенно верно отметил известный международник Август Бульмеринг в своем сочинении о практике, теории и кодификации международного права, для государства, еще не фиксировавшего окончательно свои границы, прочные отношения с другими государствами невозможны, так как нет уверенности в том, что такое государство не будет стремиться к приобретению чужих владений. А потому, говорит Бульмеринг, "die Stabilisirung der Territorialverhaltnisse ist die erste Bedingung zur steten Theilnahme an der Setzung und Uebung des Volkerrechts" [Bulmerineg A. Praxis,Theorie und Codification des Vulkerrechts. Leipzig, 1874.S. 11.].

Но ясно, что эта устойчивость территориальных отношений, составляющая столь важное условие устойчивости отношений междугосударственных, лучше всего достигается именно установлением возможно более прочной, или, как принято говорить, естественной, границы. Таким образом, даже для международного права характер границы не должен бы быть вовсе безразличен, но, конечно, главное значение он имеет все же не для правовых норм, а для политических и стратегических интересов страны.

Необходимо, впрочем, отметить, что значительная часть представителей науки международного права склонна совершенно игнорировать эти интересы, придавая даже иным терминам другое, чисто условное значение. Так случилось и с термином "естественная граница". Весьма многие международники употребляют этот термин в совершенно ином, чисто условном и превратном значении. Так, например, известный французский международник Прадье-Фодере перечисляет под именем границ естественных, или физических, воду, берег, тальвег, средину реки, горные цепи, леса, долины, пустынные места, верески, рифы, морские побережья, пески, степи, лощины и т.д. Такое глубокое извращение термина "естественная граница" крайне затемняет и самое понятие, которое не имеет ничего общего с мелкими топографическими явлениями хотя бы и естественного происхождения. При столь сбивчивом и превратном понимании термина не удивительно, что тот же Прадье-Фодере говорит в одном из примечаний к своему французскому переводу итальянского курса международного права Фиоре следующее: "Идея и выражение естественная граница выдумана современными политиками, чтобы оправдать самые неправедные алчные желания. Но слова естественная граница не соответствуют ничему реальному. Все есть естественная граница, и ничто не есть естественная граница. Рейн не больше естественная граница, чем Сена или Луара. Естественная истинная граница находится в сердцах. По-настоящему составляют часть одного народа, наперекор горам или рекам, населения, которые готовы защищать учреждения этого народа и которые гордятся принадлежностью "к нему"". Из приведенной цитаты ясно, что благодаря неправильному определению термина само понятие настолько исказилось, что утратило весь свой смысл, а вместе с тем, что названный французский ученый отводит слишком крупную роль народам и слишком ничтожную государствам, нарушая тем само основание своей науки.

И в своем собственном подробном курсе публичного международного права Прадье-Фодере высказывает ту же мысль и добавляет: "Все это верно в частности в области нравственной, и особенно для опровержения ложной и опасной системы, именуемой системою естественных границ, по которым народы должны были бы иметь только те границы, какие природа начертала наперед ввиду установления государств: как будто бы природа начертала пределы между народами и как будто бы каждое государство, каждая нация не толкует природу сообразно своим интересам, своим страстям и своим иллюзиям" [Pradier-Fodere P. Traite de droit international public europeen et americain suivant les progress de la science et de la pratique contemporaines. Paris, 1885. II, 323.].

В этих словах ученый-автор совсем напрасно старается приписать системе естественных границ некий чисто провиденциальный характер, какого она, конечно, в действительности совершенно лишена и какой, во всяком случае, отнюдь не мог бы считаться для нее существенным признаком.

Ту же ложную точку зрения проводят в своем сообща составленном курсе международного права Т. Функ-Брентано и А. Сорель. По их определению, "les frontieres naturelles seraient celles que la nature aurait tracees d'avance en vue de la constitution des etats" [Th. Funck-Brentano et Albert Sorel. Precis du droit des gens. Paris, 1877. P. 17.].

Исходя из своего фантастического определения, они характеризуют систему естественных границ как "теорию целей (causes finales) в приложении к политике", превращая, таким образом, эту вполне реальную систему в какую-то чисто метафизическую или, лучше сказать, схоластическую теорию.

Что же, спрашивается, могло быть причиною подобных ложных взглядов? По нашему мнению, причина коренилась в том, что учение о естественных границах, зародившись во Франции, подверглось искажению благодаря желанию во что бы то ни стало создать для этой страны естественную границу там, где сама природа в ней отказала. Мнение, будто естественная граница есть нечто провиденциальное, могло возникнуть благодаря одному превратно понятому месту древнего греческого географа Страбона, относящемуся как раз к природным условиям Галлии. "Кажется, -- говорит Страбон, -- будто некое покровительствующее божество воздвигло эти цепи гор, приблизило эти моря, наметило и направило бег стольких рек, чтобы сделать со временем из Галлии самое цветущее место в мире". Ясно, что речь идет здесь не о границах, а вообще о благоприятном для развития культуры географическом положении Галлии. Но впоследствии французские государственные деятели, научившись ценить великие выгоды превосходных естественных границ, какими обладает их родина на западе, юге и юго-востоке, и убедившись, сколько бед причиняет ей отсутствие таких границ на севере и северо-востоке, задались мыслью добиться для нее естественной границы и с этой стороны. За полным же отсутствием таковой они признали естественной границей великую германскую реку Рейн, которая некогда уже отделяла римские владения от варваров и которая теперь, по мысли французских патриотов, вновь должна была стать оплотом новой Галлии.

Роль Рейна в римские времена ввела в заблуждение французов и внушила им ложную мысль, что река вообще, и Рейн в частности, может считаться естественной границей Франции. И вот, как говорят Функ-Брентано и А. Сорель, "Франция пролила реки крови, чтобы завоевать пределы, которые указывала ей система естественных границ: она достигала их всегда лишь для того, чтобы их скоро лишиться после кровавых поражений, и наиболее счастливые эпохи ее истории -- те, когда она их не имела совсем.

Даже если допустить, что мнение это исторически вполне верно, оно говорит лишь против убеждения французов, что естественная граница Франции должна идти по Рейну, но самой системы естественных границ отнюдь не опровергает.

Тот же специально антифранцузский характер имела по преимуществу и критика некоторых немецких международников. Так, явно намекая на статьи Бональда в эпоху венского конгресса, немец Шмальц писал в 1817 году в своем курсе европейского международного права: "Немного лет тому назад в европейской политике хотели везде сделать реки естественными границами, но вскоре увидели нелепость и опасность подобных принципов, нелепость -- потому что войско легко переходит реку, опасность -- потому что Франция пожелала бы распространить естественные границы по Рейну сначала до Эльбы, затем до Одера, затем до Волги" [Schmalz. Das europaische Volkerrecht. Berlin, 1817. S. 134.].

Как вполне верно указал в 1845 году в своей системе международного права другой немецкий международник, Оппенгейм, "реки образуют лишь средину долины: они облегчают сношения, они связывают, а не разделяют". Поэтому Оппенгейм вполне основательно признает ложным мнение, будто река представляет собою естественную границу. Однако затем, вместо того чтобы ограничиться своим вполне верным выводом, Оппенгейм во имя либерального доктринерства ополчается вообще против идеи естественных границ на том основании, что это-де не есть "границы народностей, а самые надежные разделы границ государств, которые делают свою страну подобною естественному укреплению, приблизительно как дикие племена стараются окружать себя пустынями. Таким образом, эти естественные границы являются лишь военными округляющими границами. Эти так называемые естественные границы суть поэтому не границы народные, а границы государственные в духе тех печальных времен, которые..." и т.д. Смысл этих военных отграничений состоит-де в том, чтобы запереть не свободные народы [Oppenheim H.B. System des Vulkerrechts. Frankf., 1815. S. 152.].

Стоит еще отметить, что в то время как французские международники, искажая до неузнаваемости само понятие естественной границы, стремятся доказать, что естественная настоящая граница -- это граница лингвистическая, немецкие ученые отрицают даже и это понимание, не без основания замечая, что переход от одного языка к другому обыкновенно не бывает внезапным и на границе обыкновенно существуют смешанные, переходные говоры, так что, значит, никакой естественной границы и не существует.

Весьма странное впечатление производит также рассуждение итальянского международника Фиоре, который говорит: "Если б желали установить демаркационные линии народностей и, следовательно, международной личности по естественным границам, то нужно было бы прежде всего рассматривать как справедливые притязания некоторых политических деятелей, которые, чтобы маскировать свои честолюбивые планы, выдвигают вперед право на присоединение известных провинций под предлогом, что они входят в естественные границы" [Fiore Pasquale. Nouveau droit international public, suivant les besoins de la civilisation moderne. Ed. 2, trad, par Antoine. Paris, 1885.1. P. 262.].

Выходит, что автор лишь потому отвергает систему естественных границ, что он a priori не желает считать справедливыми "притязания некоторых политических деятелей". Да и мнение, что роль международной личности принадлежит не государствам, а народностям, также резко противоречит если не названию, то, во всяком случае, содержанию науки международного права.

"Но, -- продолжает Фиоре, -- кто посмеет верным и хорошо определенным образом провести черты естественных границ? Военное искусство может провести известные линии, полезные со стратегической точки зрения; но каждый затем их расширяет и растягивает по-своему, и никогда нельзя было бы доказать вообще, что случайности почвы могут служить к показанию пределов человеческого общения". Рассуждение это представляется весьма странным: Фиоре легко можно было бы указать в ответ на любое море, на любой покрытый вечными снегами горный кряж, на любую песчаную или ледяную пустыню, при первом взгляде на которые он мог бы наглядно убедиться вообще, что случайности почвы даже очень могут служить "к показанию пределов человеческого общежития".

Мы привели ряд выдержек из сочинений представителей науки международного права, выступающих противниками системы естественных границ. При этом мы старались показать, что их доводы либо основываются на неверном понимании и истолковании терминов, либо касаются частностей, лишь случайным и часто внешним образом связанных с этой системою, самой же сущности последней, основных ее положений не затрагивают и не опровергают.

Каковы же, однако, эти основные положения? Каково это учение о естественных границах в его надлежащем, правильном понимании? И прежде всего, что такое сами эти естественные границы?

Термин "естественная граница" (limes naturalis s. occupatorius) означает границу, совпадающую с каким-либо крупным природным разделом, существующим на земной поверхности и резкою, трудно проходимою чертою рассекающим лицо земли. Естественная граница -- это серьезное и трудно преодолимое для человеческих сил препятствие, созданное природою на поверхности земной коры и могущее быть использованным тем или другим народно-государственным организмом для более совершенного и надежного обеспечения своих интересов и своей безопасности. Высокие горные цепи, трудно проходимые пустыни и океаны и моря -- вот солидные естественные границы, могущие служить устойчивыми линиями опоры для народов и государств. Реки, даже большие, нередко считавшиеся по недоразумению "естественными границами", лишь с большой натяжкой могут признаваться за таковые, так как не разъединяют, а связывают берега, между которыми протекают и, во всяком случае, составляют лишь весьма недостаточное препятствие, так что теоретически даже низкий водораздел между двумя речными бассейнами имеет больше права на имя "естественной границы", чем широкая река, знаменующая самую низкую полосу долины или низменности. Но практически низкий водораздел так же мало может считаться "естественной границей", как и любое иное мелкое топографическое разделение, хотя бы и естественного происхождения. В этом духе понимает естественные границы и известный международник Геффтер, и еще более авторитетный представитель государственных наук Гольцендорф, хотя последний и отмечает при этом некоторую неопределенность понятия, если его связывать с соображениями политики и военного искусства. Но неопределенность эта -- лишь кажущаяся: она выступает ярко лишь в том случае, если систему естественных границ возводить в какую-то общеобязательную международно-правовую норму. Тогда получается, конечно, не только крайняя натяжка и искусственность принципа, но и полная фактическая невозможность его осуществления, резко бросающийся в глаза абсурд, открывающий самый широкий простор для беспощадной и вполне основательной критики.

Чтобы верно оценить принцип естественных границ в его разумных пределах, необходимо твердо установить, что вообще граница -- результат совокупности случайностей. Как вполне верно говорит Шмальц, "всякое соединение территорий с данной областью, как и соединение людей с данным народом, покоится сначала только на свободном акте присоединения, и следовательно, на произволе. А затем судьба народов, войны и договоры определили после многообразных перетасовок теперешние границы; таким образом, их никогда не определяла природа. Конечно, могут быть определены естественные знаки границ, как реки и моря, горы и болота; сама граница и даже такие созданные природою знаки границы, которые должны разделять области, являются всегда произвольными". Все это верно, но и сама система естественных границ не есть нечто провиденциальное: она -- не более как принцип приспособления к существующим в нашу геологическую эпоху случайностям и даже капризам природы. Народно-государственный организм, прочно осевший на определенной территории и поставленный игрою исторических судеб и случайностей в неудобное положение, будет в силу закона самосохранения стремиться к приобретению возможно более надежных пределов, надежных, конечно, в смысле обеспечения от соседей, а не в смысле недопущения собственного естественного разрастания. Этим и объясняется отмеченная Сэн-Марк Жирарденом особенность, что "никогда ни один народ не подумал ввиду естественных границ уменьшить свои владения и свои пределы и что всегда с целью распространить свою власть всякий народ изучает в географии свои естественные границы". Замечание вполне верное, но отмеченный автором его факт свидетельствует лишь, что, очевидно, обладание естественными границами для всякого народа выгодно, так как всякий жизнеспособный народ в своих отношениях к другим народам вдохновляется здоровым национальным эгоизмом, а не заботливостью о других разновидностях человеческого рода. Жизнеспособный народ инстинктивно чувствует, что естественная граница составляет лишнее преимущество и залог его безопасности. И потому его государственные деятели, призванные стоять на страже его интересов, имеют не только полное право, но даже обязанность заботиться о том, чтобы пределы государства были возможно лучше и полнее защищены не только искусством, но и природою и чтобы возможно лучше использованы были в интересах родного народа и государства все случайности и капризы современного строения земной поверхности. В этом смысле система естественных границ -- это система приспособления, наилучшего применения народно-хозяйственного организма к реально существующим природным условиям.

Из сказанного ясно, что, раз система естественных границ сводится к возможно более полному использованию наличных случайностей природы, она тем самым не может быть системою общеобязательною, какою-то математическою формулою для проведения государственных границ.

Первое и необходимое условие ее применения заключается, понятно, в том, чтобы некоторая естественная граница, подходящая для данного государства, существовала в самой природе.

Пренебрежением к этому условию объясняется главным образом крушение учения о естественных границах в науке и неудача этой системы в реальной политике некоторых государств. Только натяжкою можно объяснить претензию французов считать своею естественную границею великую немецкую реку Рейн, тогда как в действительности никакой естественной настоящей границы, достойной этого имени, природа между Германией и Францией не создала. Столь же нелепым было бы, если б мы пожелали установить естественную границу между Россией и Германией: нам пришлось бы для этого распространить свои владения до Атлантического океана, потому что естественной настоящей границы между равниной северогерманской и восточноевропейской природа не создала. Неестественное стремление установить естественную границу там, где ее в действительности не существует и существовать не может, внесло путаницу в учение о естественных границах и подорвало его кредит в науке и политике, но нетрудно понять, что само это учение тут ни при чем. Вполне признавая великую ценность естественных границ для государства, мы отнюдь не считаем, что система естественных границ может применяться ко всем государствам и ко всем границам этих государств: она может применяться с полным основанием и успехом лишь при наличности известных природных условий, которые искусственно и по капризу людей созданы быть не могут. Где этих условий нет, там не остается ничего другого, как избрать возможно более удобную искусственную границу и сделать ее возможно более надежною и устойчивою, как это некогда и сделали римляне, проведя свою государственную границу, свой знаменитый "limes" вдоль берегов Рейна и Дуная, чем и создали для своей державы достаточный оплот на несколько столетий.

Некоторые противники принципа естественных границ в своем непомерном увлечении отрицанием пытаются доказать, что никаких естественных границ в природе не существует. Так, названный выше Оппенгейм говорит, что "Strenge genommen, gibt es so wenig natiirliche Granzen, als es eine Linie in der Natur gibt".

Даже горы не представляют-де собою такой линии: они заселены и имеют много разветвлений. "А потому, -- продолжает Оппенгейм, -- море образует единственную решительную и действительную естественную границу". Отметим, что, при желании, можно было бы оспаривать и это положение и ссылаться на тезис, что "море соединяет те страны, которые оно разделяет", т.е. что, другими словами, абсолютной естественной границы совсем не существует. Последнее верно, но не надо забывать, что мы живем не в области абсолютного, а в области относительного, а с точки зрения последнего существование на земле созданных природою граней не подлежит никакому сомнению. Только эти грани -- не правильные геометрические линии, а меньше идеальные черты, следующие капризам географической и геологической конфигурации.

Пусть, как отмечает Шмальц, граница, проходящая по горным кряжам, столь же нуждается во внешних обозначениях, например пограничных столбах, как и всякая другая, -- все же невозможно отрицать, что, при равенстве прочих условий, такая граница лучше обеспечивает безопасность страны, чем граница, проходящая по равнине. А это уже дает достаточное основание желать таких границ и стремиться к достижению их, поскольку то позволяют природные условия и здравый политический смысл, чуждый крайностей, увлечений и излишеств.

Отрицая общеприменимость системы естественных границ, мы тем самым переносим ее из области чисто-правовой в область политическую. Учение о естественных границах есть, по существу, учение не международно-правовое, а международно-политическое и политико-географическое. Это значит, что оно вполне сообразуется с местными условиями и вполне зависит от них. Это значит, что оно не есть некоторая общеобязательная норма, но применяется в тесной связи с реально существующим политическим положением. Это значит, наконец, что оно глубоко коренится в недрах народно-государственной жизни, как коренится все, связанное с сущностью народно-государственного бытия, все, имеющее жизненное, а не случайное лишь значение для государств и народов. И если противники этого учения, Функ-Брентано и Сорель, выдвигают против него то обстоятельство, что "не было системы, которая дала бы место большему числу распрей между принявшими ее людьми", то они, сами того, быть может, не сознавая, лишь подчеркивают жизненное великое значение естественных границ для стремящихся к их достижению народов, которые не жалели проливать реки своей и чужой крови, только бы лучше оградить пределы родного края. Несомненные и нередкие ошибки, увлечения и даже злоупотребления принципом не уничтожают его значения и не могут заставить осудить его. Потому и ссылки противников этого учения на факты его искажения или непонимания не могут иметь никакого значения для оценки принципа естественных границ в его разумном и целесообразном применении.

Противники системы надеются нанести ей наиболее жестокий удар утверждением, что, как говорят Функ-Брентано и Сорель, "из нее не может вытекать международно-правовой принцип, ибо каждое государство и каждая нация толкует природу сообразно своим интересам, своим страстям и своим иллюзиям". Пусть так. И тем не менее международное право не может не считаться с этой системой, даже если и не признает ее своею. Международная жизнь не исчерпывается областью международного права, эта жизнь -- мировая жизнь -- управляется не только международно-правовыми нормами, но также, притом в гораздо более сильной степени, и международно-политическими идеями и глубокими течениями национальных интересов. И если верно вообще, что право не должно порывать связей с жизнью и превращаться в нечто самодовлеющее, то та же истина приложима в еще большей степени к международному праву -- в еще большей потому, что последнему приходится нормировать отношения не между соподчиненными одной и той же суверенной власти человеческими единицами, а между отдельными суверенными личностями, добрая воля которых необходима для юридической силы международно-правовых норм.

Отсюда ясно, что в интересах самого международного права не отходить слишком далеко от жизни, не разрывать с нею связей, не обособляться в какой-то заоблачный мир отвлеченной теории, которой никто признать официально не пожелает, а если и признает, то лишь для того, чтобы исказить и поправить на деле. Призванное по своему содержанию действовать в жизни междугосударственной и междуполитической, международное право должно в интересах собственной силы считаться более всего с действительными, а не прикрашенными отношениями народов и государств. Оно должно во избежание самообмана и горьких разочарований страшиться слияния с международно-правовой философией и благородным, но беспочвенным и в лучшем случае преждевременным идеализмом.

Бросив резкий вызов жизни, вступив в решительную, но неравную борьбу с международною политикою, международное право не устоит и либо потерпит полное крушение, либо улетит в заоблачную даль и там останется, по соседству со многими туманными утопиями, наивно пытавшимися насадить на земле царство Божие. Такие утопии, как показал вековой опыт истории, в лучшем случае исчезали бесследно, в худшем -- насаждали на земле ад и вызывали кровопролитие, какого не вызывала бы сотня сражений.

Делая эти беглые замечания, мы хотим сказать, что принцип естественных границ, столь усердно отвергаемый многими выдающимися международниками-теоретиками, не лишен значения и для тех целей, какие преследует идеалистическое международное право: наличность естественных границ значительно облегчает осуществление идеальных задач международного права. Выше мы привели уже дальновидное мнение Бульмеринка, что придание устойчивости территориальным отношениям представляет собою первое условие к установлению и постоянному выполнению международно-правовых норм. А ничто не придает такой устойчивости территориальным отношениям, как именно наличность ярко выраженных естественных границ. Пиренейские горы лучше обеспечивают добрососедские отношения между Испанией и Францией, чем кровное и вероисповедное родство, и даже в прежнее время войны между обоими народами вызывались чем угодно, только не распрями из-за припиренейских земель. Наоборот, полное отсутствие естественной границы между Русью и Польшей было, несомненно, главной причиной непрекращавшейся вековой борьбы между ними. И если западное славянство так скоро стало добычею немцев, это надо объяснить главным образом тем, что всем этим полабским и поморским славянам не на что было опереться, нечем было заслониться, что у них не было никакого природного оплота. Напротив, там, где оплот этот был, именно в Чехии, славянское племя, несмотря на все, устояло, и немцы смогли проникнуть в эту естественную твердыню, какою с трех сторон представляется чешская котловина, лишь позже и притом иными путями. Но вот дальше к югу обрываются горные кряжи Чешского Леса, чтобы уступить место долине Дуная -- и тут опять наблюдаем мы новый германский клин, расщепивший надвое славянское тело. И лишь дальше к югу, там, где отроги Альп, разбегаясь, образуют вновь некоторое подобие естественной границы, некоторый, далеко, впрочем, неполный, заслон, славяне опять сохранили значительную часть первоначального достояния и уцелели до нынешнего дня.

Исторические примеры, которые мы привели только что и которые можно было бы подкрепить другими в том же роде, показывают значение принципа естественных границ для жизни народов и для сохранения между ними мирных отношений. И потому памятные слова, приписываемые Наполеону: "Европа будет спокойна лишь тогда, когда положение дел станет таким, что каждая нация будет иметь свои естественные границы" -- полны глубокого государственного смысла. И этот смысл не теряется от того, что сам Наполеон на деле немилосердно искажал этот принцип. Замечание Антуана: "Кто мог бы сказать, каковы были, по мнению этого императора, естественные пределы французского государства" -- не что иное, как остроумная шутка, нисколько не подрывающая верности принципа, провозглашенного великим государственным гением Запада.

По его следам идет и Гольцендорф, когда, указывая на великую роль природных разделов земной поверхности, признает вообще желательною наличность естественных границ народов и государств. "Приближением к этой цели, -- прибавляет он, -- объясняется процесс образования современных крупных государств по сравнению со средневековой тенденцией к образованию мелких государств, которое продолжалось до тех пор, пока при мало развитой технике сношений географическое свойство областей не стало мешать хозяйственным связям в народной жизни, которые ныне являются необходимыми" [Franz v. Holtzendorff. Handbuch d. Volkerrechts. Hamburg, 1887.11. S. 233.].

Этот глубокий и дальновидный взгляд особенно выигрывает в сравнении со стоящим на противоположном полюсе мысли доктринерским рассуждением Шмальца. Последний полагает: "Что в новейшие времена нередко говорилось относительно естественных границ, следует ли признавать за таковые реки, или горные хребты, или, наконец, язык, это может обещать для политики мало пользы, а для международного права даже никакой. Для политики те границы выгодны, которые больше всего обеспечивают цель государства, то есть свободу и защиту граждан: для международного права те границы правомерны (rechtlich), которые покоятся на договорах или на законном обладании. В международном праве естественная граница как противоположность произвольно установленной даже и немыслима". Последнее совершенно верно, но все же едва ли международное право может так абсолютно закрывать глаза на факты действительности. Никто не сомневается в том, что самая неестественная, самая причудливая граница, какая только мыслима, будет вполне правомерною (rechtlich), если установлена договором, но иной вопрос, будет ли такая граница выгодна для прочности этого договора, не явится ли она источником взаимного недовольства, не приведет ли в конце концов к открытой борьбе. Таким образом, неверно утверждение, что принцип естественных границ не сулит международному праву ровно никакой пользы. Тем более он полезен для политики, даже если понимать ее цель так, как ее формулирует сам Шмальц: свобода и безопасность граждан только выигрывают, если государство имеет надежный оплот в виде удобной естественной границы.

Если таково значение принципа естественных границ для международного права и международной политики, то еще более велико оно для военного искусства, для стратегии и тактики. В этом отношении полезность принципа естественных границ настолько очевидна и несомненна, что даже его противники лишь слегка и нерешительно пытаются набросить на нее тень сомнения. Так, Функ-Брентано и А. Сорель, признавая, в общем, значение этой системы для военного искусства, предостерегают все же перед преувеличением значения границ, образуемых естественными препятствиями, причем вполне основательно замечают, что их важность зависит от того, насколько умеет или может их использовать государство, которое ими пользуется для нападения или обороны. "Искусственная граница Вобана, -- говорят они, -- спасла Францию при Людовике XIV; естественные границы не защитили ее при Наполеоне". Шмальц в том же духе отмечает, что если горы -- лучшая линия обороны и нападения для обладающей ими стороны, то ведь необходимо, чтобы к началу военных действий горные хребты были заняты войском. Все это совершенно верно, и сама по себе горная цепь или море еще не являются гарантией неприкосновенности территории государства, но они чрезвычайно помогают отстоять и сохранить эту неприкосновенность.

Итак, к достижению естественных границ, вообще говоря, стремиться стоит и следует, поскольку имеются налицо подходящие природные условия и поскольку задача достижения их не сопряжена со значительными жертвами, чем ожидаемые выгоды. Конечно, народы и государства могут быть великими и сильными и без обладания естественными границами, как велика и сильна, например, Германия. Конечно, они могут быть весьма устойчивы и крепки внутреннею спайкой, как крепка Швейцария или Голландия, лишенные природного заслона на своих границах. Но что же это обозначает? Лишь то, что сила и прочность государства зависят не только от качества его границ. Но заключать отсюда, что для жизни государств и народов качество границ столь же безразлично, как безразлично оно для формального международного права, было бы великим заблуждением или сознательной недобросовестностью. Сверх того, такие государства, как Голландия, Швейцария, Португалия, -- последние экземпляры некогда гораздо более распространенного типа мелких государств и, не имея естественных границ, очутившись, словно в тисках, между более сильными державами, продолжают существовать лишь в силу происходящего между последними соперничества. Но довольно вероятно, что дни по крайней мере некоторых из них уже сочтены.

Но, может быть, принцип естественных границ, некогда столь ценный и спасительный, в наш век утратил свое значение? Может быть, ныне, в эпоху электричества, беспроволочных сношений, дирижаблей и аэропланов, естественные границы уже не нужны и нецелесообразны?

Да, несомненно, что часть своего значения естественные границы, эти стихийные вековые преграды, ныне утратили, но говорить, что они теперь излишни или совсем недействительны, все же нельзя. Современная техника, конечно, легко торжествует победы над всеми этими стихийными препятствиями, но та же техника, повинуясь воле человека, может служить в полной мере к восстановлению былой непроницаемости этих препятствий, наличность которых может всегда послужить надежной опорой для приложения технических усовершенствований, отданных на услугу политике, стратегии и тактике.

Основное значение прочных естественных границ не подрывается даже новейшими успехами воздухоплавания. В тот день, когда Блерио перелетел на аэроплане Ла-Манш, европейская печать провозгласила, что, мол, Англия перестала быть островом. Заявление это, понятно, не более как красивая фраза. Если изолированность Англии от континента не уничтожилась фактом, что многие тысячи судов всех наименований ежегодно поддерживали сношения Англии с внешним миром, то тем более изолированность эта не прекратится с перелетом через Ла-Манш одного, даже десяти, даже ста аэропланов. То же самое имеет силу и в отношении естественных границ всех прочих государств. Воздушная эскадра дирижаблей и аэропланов может, конечно, наделать массу бед, но та же техника, которая создала ее, создала и еще создаст не менее грозные способы борьбы с нею. А с другой стороны -- и это главное, -- ни одна держава не в состоянии отправить по воздуху сколько-нибудь значительный экспедиционный отряд, тем более -- целую армию. Таким образом, при нынешнем своем развитии и тех надеждах, какие можно возлагать на его ближайшее будущее, воздухоплавание не может претендовать на сколько-нибудь значительную замену сухопутных и морских сообщений, а следовательно, наличность естественных преград, существующих на земной поверхности, по-прежнему будет играть весьма крупную роль.

Здесь, кстати, уместно будет коснуться одного весьма современного вопроса, выдвинутого успехами воздухоплавания и тесно связанного с проблемою государственных границ, -- вопроса о принадлежности атмосферы, о праве собственности на воздух [При обсуждении этого вопроса мы пользовались, между прочим, данными, содержащимися в брошюре В. Гольденберга "Воздухоплавание и право". СПб., 1909.].

Вопрос этот, бывший до недавнего времени чисто академическим и почти что схоластическим, презрительно именуемый "сказкою о воздушном столбе", стал в наши дни вполне реальным и настойчиво домогается своего разрешения.

Две абсолютно противоположные точки зрения прилагаются к вопросу о принадлежности атмосферы. По мнению одних, воздушное пространство, находящееся над территорией государства, составляет естественное дополнение к последней, как бы продолжение ее вверх, и вполне подчинено суверенитету данного государства; по мнению других, оно вполне свободно и никакому отдельному государству не подчинено. В этих двух точках зрения сказывается непримиримое противоречие двух миросозерцании, полюсами которых являются национализм и космополитизм, частная собственность и ее отрицание, строй индивидуалистический и коммунистический.

В явном соответствии с гипотезою Лассаля, в силу которой культурно-исторический ход развития права заключается в постоянной тенденции к сужению понятия частной собственности и к высвобождению из сферы права частной собственности все большего количества объектов, Институт международного права на гентском конгрессе 1906 года принял такой принцип: "Воздух свободен; государства имеют по отношению к воздуху только те права, которые необходимы им в интересах самосохранения". Этот принцип "либерализма", принятый конгрессом в связи с обсуждением вопроса о беспроволочном телеграфе, имеет, очевидно, общее значение и предназначен лечь в основу также и предстоящей международной кодификации воздушного права, вопрос о котором включен в программу предстоящего в 1910 году в Париже очередного конгресса того же института.

Члены гентского конгресса, принявшие приведенное выше положение о свободе воздуха, исходили при этом, очевидно, из соображений двоякого рода. Во-первых, вполне в духе лассалевской тенденции, им улыбалось, по-видимому, возможность одним ударом исторгнуть из исключительной компетенции государства и передать в сферу междугосударственную новую огромную область права, что явилось бы новым торжеством начала космополитического над национальным. Во-вторых, при более поверхностном взгляде на вопрос невольно напрашивалась аналогия с открытым морем, которое признается свободным от подчинения чьему бы то ни было суверенитету. Увлечение аналогией оказалось настолько сильным, что многие ученые предлагают даже подобное так называемым территориальным водам, именно признать, что суверенитет государства распространяется на нижний слой воздуха до некоторой высоты, определяемой, впрочем, весьма различно разными международниками. При всем уважении к именам отдельных ученых, отстаивающих принцип свободы воздуха (Фошиль, Гарейс, Мейли), нужно признать, что вся эта затея с "либерализмом" не дает высокого представления ни о здравом смысле, ни о сообразительности и остроумии ее поборников. Увлекшись тенденцией изъять воздух из-под суверенитета отдельных государств и сделать его никому неподвластным, ученые-международники как будто забыли теснейшую взаимную связь, в какой находится атмосфера с лежащею под ней территорией. Они как будто забыли, что отношение территории к лежащей над нею атмосфере совсем иное, чем к лежащему подле нее открытому морю: область атмосферы силою земного притяжения теснейшим образом связана с лежащей под нею территорией, и чем выше подняться на воздух, тем связь эта сильнее и тем значительнее ударное воздействие, исходящее из недр атмосферы к земле. Таким образом, в противоположность тому, что происходит на море, с удалением от земли в воздухе не уменьшается, но еще увеличивается возможность причинить государству ущерб, а с тем вместе не уменьшается, но еще увеличивается и заинтересованность государства в обладании данною областью в видах обеспечения собственной безопасности от могущих происходить сверху разного рода враждебных действий. Если по вопросу об обладании атмосферою нужно искать каких-либо аналогий, то настоящая, подлинная аналогия может быть только одна -- с областью земных недр. Права государственного суверенитета на недра земли, как известно, прекращаются лишь там, где сталкиваются с суверенитетом другим держав, т.е. в центре земного шара. Этот вполне определенный и ясный принцип, не возбуждающий ни в ком никаких сомнений, должен быть, mutates mutandis, приложен и к воздушному пространству. При этом возможны две различные, но основанные на одном и том же принципе системы. Одна система состояла бы в продолжении подземной границы государства вверх по прямой линии до бесконечности. Теоретически несомненная, она представлялась бы, тем не менее, весьма претенциозною, так как распространяла бы суверенные права земных государств на все беспредельное междупланетное и междузвездное пространство вселенной, причем права этой чудовищной собственности затемнялись бы еще, пожалуй, фактом разнообразных движений земного шара, в особенности движением его вокруг своей оси. Другая система, гораздо более скромная, но и более осмысленная, доводила бы предложение подземной границы государства лишь до известного предела. Предел этот находился бы там, где кончается сфера преобладающего влияния земли, т.е. где притяжение земли уравновешивается притяжением других небесных тел. Там, собственно, и начинается междупланетное пространство в настоящем смысле этого слова и прекращается тесная, неразрывная связь между землею и окружающей ее отовсюду областью атмосферы, а значит, и непосредственный жизненный интерес земного государства к происходящим над его территорией явлениям естественного или искусственного происхождения. Это и будет наиболее рациональная воздушная граница государства; граница, правда, не отмеченная никакими природными знаками, но вполне аналогичная так называемым limites intellectuelles -- например границам, идущим по известному градусу широты или по меридиану, или по прямой линии между двумя определенными точками. Такими именно "limites intellectuelles" международного права и будут воздушные границы земных государств.

Предлагаемая увлекающимися международниками система "свобода воздуха" ни в каком случае не должна быть принята, если только мы не хотим нанести гибельный удар принципу полного суверенитета государства в пределах его территории. Старый принцип римского права "cuius est solum, eius est usque ad coelum" должен быть сохранен в полной мере как необходимое условие государственной неприкосновенности и безопасности. Если же кому-либо угодно проводить аналогию с морем, то в этом случае необходимо весь прилегающий к земле и связанный с нею силою тяготения слой атмосферы уподоблять прибрежным "территориальным водам", оставляя аналогию с открытым морем для находящегося дальше от земли междупланетного пространства. Только при такой постановке вопроса мыслимо допустить принцип либерализма, не причиняя страшного вреда интересам и суверенным правам отдельных государств. Но вообще допущение аналогии с морем нежелательно, и предпочтительно рассматривать надземное пространство как естественное протяжение пространства подземного, следовательно, как вполне подчиненное суверенитету государства.

Легко понять, что вопрос о принадлежности атмосферы важен пока что не столько сам по себе, сколько с точки зрения права пролета. С признанием свободы воздуха право пролета над территорией государства в любом месте и в любом направлении тем самым становится неограниченным и бесконтрольным, следовательно, государство не вправе будет, по крайней мере при условиях мирного времени, препятствовать пролету воздушных кораблей любого типа, воспрещать им производить какие угодно наблюдения, съемки и т.п. В высшей степени неумно поступит то государство, которое не согласится на столь незавидные условия существования как бы под постоянным надзором. И хотя вред, причиняемый такой свободой пролета, будет компенсироваться правом взаимности, но все же гораздо более предпочтительно не нести вреда, чем иметь теоретическую возможность причинить такой же вред соседу. И потому не можем не выразить самого настойчивого пожелания, чтобы русское правительство ни в каком случае не отдавало в международное порабощение не только русскую землю и ее недра, но и воздух родной страны.

Собственно говоря, воздух хотят сделать интернациональным только ради свободы пролета. Но разве кто-либо решился бы серьезно предложить, чтобы поверхность земли стала интернациональна ради свободы проезда? Едва ли. Но если так, то почему бы аэростату или аэроплану должно быть дозволено то, что воспрещено автомобилю? Ведь фактически государство может воспрепятствовать пролету воздушного судна, как и проезду автомобиля, точно так же, как может воспрепятствовать со своей территории даже передаче беспроволочных депеш, задерживая их при помощи аппарата достаточной силы. Таким образом, представляется совершенно неясным, почему оно должно отказываться от своего права в воздухе, права столь же несомненного и фактически вполне осуществимого, например, при содействии специальной артиллерии. Напротив, в высших интересах государства совершенно воспретить свободный пролет воздушных судов над своею территорией. И тем большее основание существует для этого именно теперь, когда на смену гонимых силою ветра аэростатов выступают дирижабли и повинующиеся руке авиатора аэропланы и когда, таким образом, возможность невольного залета в чужие владения уменьшается до минимума. Категорическое воспрещение права пролета воздушных иностранных кораблей нисколько не повредит развитию воздухоплавательной техники, так как для последнего вполне достаточный простор дает воздушная область собственной страны, а рассматривать воздухоплавание как средство обычного передвижения людей и грузов по меньшей мере преждевременно. К тому же воздушный путь не является ни единственным, ни даже кратчайшим, каким является очень часто путь через открытое море. Если, в силу каких-либо особых соображений, для двух государств окажется удобным и желательным допустить взаимное право беспрепятственного пролета, они всегда могут заключить на этот счет специальное соглашение, но отнюдь не следует устанавливать общий принцип либерализма, так как это -- положение теоретически произвольное и практически весьма неудобное и опасное.

В заключение уместно будет заметить, что и принцип "mare liberum", провозглашенный Гуго Гроцием и ныне принятый в международном праве, не есть нечто непререкаемое, хотя, конечно, он и теоретически, и практически покоится на несравненно более солидных основаниях, чем проект "свободы воздуха". Все же такие факты, как необходимость исключения территориальных вод и доныне спорный вопрос о так называемых береговых морях, показывают, что и в этой области далеко не все обстоит удовлетворительно. Самый способ определения пояса территориального моря расстоянием пушечного выстрела представляет немало сомнительного ввиду постоянного увеличения этого мерила с увеличением дальнобойности артиллерии. Наконец, и самый-то принцип "mare liberum" восторжествовал главным образом в силу того, что применение его оказалось выгодным для держав, в руках которых находилась фактическая власть над морем. Теоретический принцип совпал с интересами фактических хозяев моря, и последние получили удобный предлог навязать его своим более слабым соперникам. Признание принципа "mare liberum" отдавало и теоретическую власть над всем открытым морем в руки его фактических хозяев -- англичан, и последние стали приверженцами этой доктрины, лишь только гегемония над морями стала их неоспоримым достоянием. В этом случае вполне оправдалось положение, что теоретическое признание принципа анархии лишь освещает фактический переход власти в руки наиболее сильного индивида или наиболее могущественной международной личности. Если же изменятся существовавшие до сих пор фактические условия, то и самый принцип "свободного моря" может еще потерпеть крушение или, по меньшей мере, подвергнуться весьма существенным ограничениям.

В параллель к известному фритредерскому принципу "открытых дверей" теорию "свободного моря" можно бы по справедливости назвать принципом "открытых окон".

Если к ним присоединить еще третий принцип -- либераэризма, или "открытого потолка", то народы, живущие ныне в государствах, сразу же очутятся под "открытым небом", на положении безгосударственных номадов или не образующих нации дикарей.

А так как подобная перемена при условии современной земной жизни не обещает ни человечеству, ни отдельным его частям ничего хорошего, то отсюда следует, что возрождение и восстановление принципа естественных границ в диктуемых здравым смыслом пределах и сохранение суверенных прав государств на их атмосферу представляются в высокой степени своевременными в противовес модной ныне тенденции все открывать и все принудительно экспроприировать.

Выше мы указали уже задачи внешней политики нашей родины в отношении территории и ее границ; теперь переходим к рассмотрению тех вопросов, которые касаются моря и его значения для России и тех задач, какие должна преследовать наша внешняя политика в отношении моря.

Значение моря для народов и государств определяется прежде всего тем основным фактом, что поверхность моря занимает большую часть поверхности нашей планеты, именно 72%, тогда как на долю суши остается всего 28%. Это значит, иначе говоря, что все наши континенты -- не что иное, как большие острова, разбросанные на обширной поверхности мирового моря, через которое идет единственный путь, связывающий их между собою. Правда, большая часть суши, образующая три континента так называемого Старого Света, представляет собою тесно связанную группу, глубоко изрезанную, но все же не совсем разъединенную внутренними морями, этими сравнительно ничтожными, но бесконечно важными для человечества заливами мирового моря -- океана. Зато два остальных континента далеко отброшены в глубь океана и доступны только морским путем, если не считать короткого, но почти недоступного по климатическим условиям пути из Азии в Америку по льду Берингова пролива. И в ходе исторических судеб, и в современной практике сообщение между "старыми" и "новыми" континентами происходит исключительно морским путем как единственно доступным в широких размерах, а вместе и наиболее кратким, скорым и дешевым. И чем дальше идет культурное развитие человечества, чем выше и совершеннее становится техника, тем менее океаны разъединяют разбросанные по их поверхности части суши и тем более связывают их тысячью незримых, но прочных и неразрывных нитей. По мере развития человеческой культуры и усовершенствования сообщений океаны постепенно утрачивают значение естественных преград и уподобляются грандиозным междуматериковым рекам, противоположные берега которых разделяют волны, но связывают материальная и духовная культура и прогресс техники. Особенно сильно сказывается эта аналогия с рекою на Атлантическом океане, но к той же роли предназначаются ходом истории и все прочие океаны, кроме разве двух Ледовитых.

Мировое море, океан, имеет, конечно, известное самостоятельное значение. Он и сам по себе является для народов и государств источником весьма значительных богатств. Он дает вкусную и дешевую пищу миллионам людей, он доставляет некоторые полезные минералы (соль, сода) и ценные украшения (жемчуг, кораллы), он создает и поддерживает обширные и доходные промыслы (китобойный, котиковый и др.). Быть может, со временем он станет приносить и другие, еще более значительные выгоды, особенно если рост техники создаст способы использовать морское дно и находящиеся под ним недра земли. Все это придает океану большую самостоятельную ценность, совершенно независимую от других его значений. Но еще гораздо больше и значительнее ценность океана как ближайшего и наиболее дешевого пути между материками и прочими обломками суши, как великого и, можно сказать, единственного средства к достижению суши и к осуществлению культурного и экономического обмена между отдельными странами. В этом смысле море было с незапамятных времен и продолжает быть, в еще гораздо больших размерах, и до сих пор величайшим на земле созидателем единства земной oikumene (обитаемой вселенной), почти совпадающей ныне с поверхностью нашей планеты. И эта великая связь все более возрастает и крепнет с течением времени, образуя ныне, можно сказать, необходимый элемент культурно-экономической жизни человеческого рода. Огромная доля этой жизни -- неоценимый дар мирового моря.

Мировое море едино, несмотря на все свои разветвления и подразделения. Не говоря уже о единстве океана, подразделение которого на отдельные "океаны" представляется по меньшей мере столь же условным, как и деление величайшего из материков на "Азию" и "Европу", даже самые обособленные отдельные моря, так называемые внутренние моря, составляют одно великое целое с мировым морем -- океаном, связаны с ним одной и тою же ровной и неизменной водной поверхностью, всюду открывающей одинаково доступный путь в глубину суши. Необозримая, беспредельная равнина моря, как вполне верно указывает известный немецкий географ Ратцель, представляет собою наиболее великое единое, какое существует на земле [См.: Friedrich Ratzel. Politische Geographie. Miinchen, 1903 (изд. 2) и особенно его книжку "Das Meer als Quelle der Volkergrosse. Eine politisch-geographische Studie" (Miinchen, 1900). ].

"Das grosste Ganza an unserer Erde", "die grosste einheitliche Erscheinung der Erde" -- так определяет Ратцель эту характерную черту моря, каждая частица которого неразрывно примыкает к другим таким же частицам и открывает доступ к отдаленнейшим частям океана. И потому, говорит немецкий географ, "всякая часть моря, как бы она сама по себе ни была ограничена, имеет в себе нечто из величия и свободы океана. Всякая часть моря открывает широкие горизонты на мировой простор и дает доступ к отдаленнейшим частям суши, ко всем материкам если не в их целом, то во всей их береговой линии". Иными словами, море есть ключ к обладанию сушей. Вот почему морские державы во все времена наиболее приближались к идеалу мировых держав. Вот почему и в наши дни только те державы могут претендовать на мировую роль и мировое значение, которые имеют свою долю участия в обладании морем. Кто владеет морем, владеет миром, и если когда-либо суждено возникнуть всемирной державе, то необходимым условием ее возникновения будет власть над морем.

Но морем можно овладеть только с суши, как бы, впрочем, эта суша ни была невелика. Длина береговой линии этой суши большого значения не имеет; иногда достаточно бывает одной бухты, одной точки берега, чтобы владеть значительною частью моря, как владели им Афины и Венеция, Генуя и Любек. Но ничтожество сухопутного достояния этих морских метрополий, мало вредившее их торговле, в конце концов все же неблагоприятно отражалось на их исторических судьбах и приводило к упадку их гегемонии, никогда, впрочем, не выходившей за узкие, сравнительно, пределы окрестных морей с их островами и узкой береговой полосой. И только Англия, опирающаяся с самого начала на целую, хотя и небольшую страну, первая и единственная до нынешнего дня успела приблизиться к идеалу великой морской державы, владеющей океаном и через то распространяющей свое влияние или свое владычество на все прибрежные страны, не слишком далеко уходящие в глубь материка.

Из указанных исторических примеров вытекает, что овладеть миром можно только при условии обладания морем, обладать же морем можно лишь с суши. Суша, в конечном итоге, представляет собою ту почву, из которой вырастает затем гордый цветок морской гегемонии. И чтобы эта гегемония могла быть прочной, необходимо, чтобы она имела под собою достаточное пространство суши. Отсюда следует также, что всякая сильная континентальная держава легко может стать также и великой морской державой, если только иметь хоть весьма небольшую береговую линию, дающую удобный выход к открытому мировому морю. Это поняла Германия по слову Вильгельма II, и усвоив себе теорию власти над морем, упорно проводит ее в жизнь, чтобы сделать своим полем весь мир. Но ясно, что не одна Германия имеет шансы на это и что всякая континентальная великая держава, имеющая хоть небольшой удобный доступ к океану, имеет тем самым возможность, черпая силы из своей суши, достигнуть власти над морем и значения великой морской державы. И если морскую гегемонию Англии грозит подорвать недостаточность суши, на которую в своей метрополии может опереться английский народно-государственный организм, то ясно, что подобная опасность была бы немыслима в отношении более богатой сушею континентальной державы. Ввиду этого глубоко прав Ратцель, когда говорит: "Идеал большой политики, единственной, которая может повести к основанию всемирной державы, лежит в сочетании континентальных и океанских мотивов". Глубокая истина, которая должна бы навсегда запечатлеться в памяти и в сознании государственных деятелей, достойных этого имени.

Но и помимо всеобъемлющих великодержавных идеалов море имеет огромное экономическое значение как путь, притом, по верному замечанию Рошера, "как самый великий и свободный из всех путей" и, конечно, также самый дешевый из всех путей. "На культурных низших ступенях, -- говорит Вандер-Боргт, -- море разделяет народы, на культурных высших ступенях оно соединяет их и становится самым выдающимся средством мирового общения, далеко превосходящим все другие средства сообщения по своему объему, дешевизне, непрерывности и многосторонности. Быть отрезанным от моря -- это ныне одно из величайших препятствий в сообщениях; известное положение в мировом общении может в наше время сохранить только тот народ, который обладает пригодным для пользования морским берегом и способным к мореходству населением" [Van der Boght R. Das Verkehrswesen.Leipzig, 1894. S. 229.].

Но если соприкосновение с морем очень важно и ценно для всякого вообще народно-государственного организма, то все же значение этого естественного фактора далеко не одинаково для каждого государства в отдельности. Море -- один из могущественнейших естественно-географических факторов, а при оценке таковых необходимо исходить не из каких-либо общих принципов, а из чисто местных естественно-географических условий, далеко не всюду повторяющихся. И потому, в зависимости от характера данного государства и его местных, ему одному лишь присущих, особенностей и условий, его отношение к морю будет неодинаково и его морская политика как по своим задачам, так и по способу их выполнения будет представлять весьма существенные отличия. Установить характер отношений к морю нашей родины, определить их специальный смысл и цель, установить их особое значение -- такова наша задача в данную минуту.

Каково географическое отношение территории русского государства к морю? Ответ на этот вопрос могут дать цифровые данные, которые приводит господин Ю. Шокальский в статье большой энциклопедии Брокгауза, посвященной России. По этим данным, общая длина линии, объемлющей Российскую Империю, равняется 64 900 верст, из которых на долю сухопутной границы приходится 18 630 верст и на долю морской -- 46 270 верст. Другими словами, из общей длины нашей границы менее 29% составляют границу сухопутную и более 71% границу морскую. Это значит, что по своему отношению к морю, выраженному длиною морской границы, т.е. длиною береговой линии, русское государство представляет почти полуостров, лишь немногим меньше, чем на три четверти окруженный морем. Следовательно, морским берегом мы далеко не бедны и на недостаточность его пожаловаться не можем. Но тем ярче в данном случае подтверждается истина того положения, что длина береговой линии сама по себе весьма мало значит и что ничтожная, но удобная береговая линия какого-нибудь небольшого залива может иметь несравненно большее значение, чем многие тысячи и даже десятки тысяч верст неудобных берегов. А такие именно неудобные берега и составляют большую часть нашей столь длинной морской границы.

Действительно, большую половину нашей береговой линии -- около 25 000 верст -- составляет северная морская граница Империи. Длина последней, впрочем, до сих пор не может быть определена с достаточной точностью, так как на всем протяжении этой северной границы многие берега на картах нанесены лишь приблизительно. Вообще же длина морской границы нашей в Европейской России достигает 16 730 верст, а в Азиатской -- 29 540 верст, тогда как сухопутная в Европейской России достигает 4220 верст, а в Азиатской -- 14 410 верст. Иначе говоря, в Европейской России морская граница приблизительно в четыре, а в Азиатской -- в два раза длиннее сухопутной.

Эти интересные и поучительные цифры, способные, пожалуй, даже несколько удивить своим соотношением, получают, однако, свое действительное значение лишь при соображении о характере и особых естественно-исторических свойствах всех этих морей, в таком изобилии омывающих пределы русского царства. В действительности вся эта свыше 71 %-ная береговая линия -- призрачное богатство, обесцененное навсегда вечными льдами Северного Ледовитого океана и крайне негостеприимным характером некоторых других не только пустынных, но и полумертвых морей. Лишь ничтожная сравнительно часть северной границы, примыкающая к теплым струям Атлантического океана, имеет бесспорное значение. К ней присоединяется часть тихоокеанской границы, омываемая хотя и суровым, но все же способным к жизни морем. Наконец, идут те моря, которые ныне имеют для России, можно сказать, исключительную ценность -- Балтийское и Черное, да еще Каспийское полуморе. Эти три последние моря почти одни и играют пока некоторую более важную роль в жизни нашей родины, остальные же все еще представляют собою в полном смысле слова мерзость запустения. Но, конечно, исследуя государственное значение примыкающих к нашей территории морей, мы должны принимать во внимание не только то, чем пользуются в настоящее время, но и все то, что вообще способно к жизни, к оживлению, к использованию. И хотя такая морская граница будет несравненно скромнее по своей длине общей морской границы Империи, она, тем не менее, все же открывает достаточный простор для того, чтобы русский народ мог ставить себе крупные задачи и достигать великих результатов.

Относительная незначительность вполне пригодных морей, которыми может располагать Россия, делает их особенно для нас ценными и тем самым заставляет вдвойне дорожить каждой верстой удобной морской границы. Вместе с тем, однако, сравнительная незначительность этой удобной береговой линии делает Россию страной преимущественно континентальной и тем самым чрезвычайно подчеркивает совершенно особое отношение ее к морю и весьма своеобразное значение для нее моря. Скажем прямо: благодаря обилию совершенно и безнадежно мертвой береговой линии Россия -- наиболее континентальная великая держава во всем мире, и этим основным фактором и определяется ее отношение к морю.

Для других народов, небогатых территориею, стесненных отовсюду соседями, море представляет неоценимый выход, который дает им возможность из своего тесного угла вырваться наконец на вольный мировой простор, чтобы устремиться всем избытком своих сил к более привольным заморским областям. Таковы смысл и цель колоний, какие основывали за ширью морей почти все западноевропейские народы. Для них, бедных сушею, море -- драгоценный, нередко единственный путь к континенту, континенту более обширному и более привольному. Такое именно значение имело море для Испании и Португалии, Франции и Англии, Голландии и других колонизаторских стран, население которых рвется за море, к желанной, дома недостающей суше. Для России море, наоборот, совершенно не имеет такого значения, ибо цель наша, наш государственный идеал лежит не за морями, не в каких-то заморских колониях, которых у нас нет и которые нам совсем не нужны. То, что иные подражательно называют нашими колониями -- не колонии, а области, тесно сливающиеся с метрополией и ничем от нее неотделяемые и неотделимые. Единственное владение России, которое еще можно было с некоторым основанием приравнивать к заморским колониям европейских государств, -- это Аляска, но она давно уже перестала быть нашею, а других колоний мы не заводили и уже, конечно, не заведем, по крайней мере колоний крупных, обнимающих целые области, целые страны. Для нас значение моря иное: оно -- не средство, а цель. В то время как другие через море тянутся к континенту, мы через континент, через необъятную, беспредельную сушу тянемся к морю. Их взгляд страстным желанием обращен за море, наш с тоскою отчаяния от подавляющей нас массы материка устремляется к морю -- единому, великому, безбрежному, как безбрежна наша необъятная суша, наша беспредельная степь, наша великая равнина, протянувшаяся непрерывно от Балтийского моря в самую глубину Азии. Наша задача -- проложить себе, в смысле военно-политическом и экономическом, пути к морям, наш идеал -- вполне овладеть выходами в океан. На берегах далеких морей мы ищем недостающих нам ключей от нашей суши, от нашего материка, из центра которого мы широким полукругом двинулись некогда в поисках открытого моря. И мы многое уже сделали в этом направлении, но последний шаг все еще впереди. Он и должен стать одним из главных актов разумной политики нашего народно-государственного будущего.

Переходя к конкретной стороне вопроса о русских задачах по отношению к морю, мы должны прежде всего отметить, что в двух местах, расположенных на громадном друг от друга расстоянии, выход к открытому морю -- океану -- у нас имеется и ныне. Эти места находятся: одно -- на Мурмане, другое -- на Камчатке. В общегосударственной экономии нашего будущего им, в полном смысле слова, и цены нет, особенно той точке, что находится на оконечности Камчатки, а между тем обе почти совершенно заброшены, забыты, оставлены без всякого внимания как совершенно безразличные пустыри. И в особенности заброшена и забыта камчатская дверь к океану -- та именно, которая имеет наиболее важное значение для будущего и которая находится вполне в нашем распоряжении, лишь ожидая заботливой руки великого государственного человека, чтобы стать нашим морским оплотом и нашим волшебным ключом к Тихому океану. Но не видать этого великого человека, зато видны протягивающиеся с разных сторон цепкие руки наших заморских "друзей".

Оба эти драгоценных выхода в открытый океан мы должны беречь с таким же вниманием, с каким оберегаем столицы русского царства, даже с еще большим, так как по своему значению для России выходы в два величайших океана важнее и незаменимее самих столиц. Они тем драгоценнее, тем необходимее для нас, что других выходов прямо в мировое море у нас нет и не будет и даже не должно быть, потому что стремление к приобретению других выходов опять толкнуло бы нас за пределы наших разумных естественных границ и, что еще хуже, опять обременило бы нас новыми ненужными миллионами инородческого населения. А решиться на это Россия не может, если должен быть сохранен национальный характер русского государства.

Не считая Каспийского полуморя, которое уже ныне является, а в близком будущем должно окончательно стать русским озером, Россия соприкасается своей территорией еще с двумя морями -- Балтийским и Черным. Оба эти моря по своему отношению к океану почти совершенно тождественны друг с другом, оба врезывающиеся в глубину суши заливы мирового моря, отделяемые от последнего весьма узкими, подобными рекам, проливами и промежуточными морями -- Северным и Средиземным, причем Черное море, представляющее собою едва ли не наиболее типичный пример внутреннего моря, с особенною основательностью ограждено природою от океана. Пробраться этими путями к океану мы, конечно, не можем, потому что для этого необходимо полное обладание датскими проливами на севере и Гибралтарским проливом на юге. Обе эти задачи, как слишком сложные и выходящие за пределы нашего народно-государственного горизонта, не могут быть осуществлены нами с достаточной полнотою, да и необходимости в этом нет для нас никакой, раз мы имеем в своем распоряжении две вполне свободные точки соприкосновения с океаном. Ввиду этого в отношении Балтийского и Черного моря наша политика должна стремиться к другой цели, чем приобретение свободного, находящегося вполне в наших руках выхода в океан. Географическое положение России и названных двух морей выдвигает для нас как раз обратную задачу -- оберегать континент, средину которого мы занимаем, от колонизаторских стремлений других держав. Мы должны, таким образом, не стремиться в этих местах к океану, а, напротив, стоять на страже суши со стороны океана. Практически вопрос сводится к полному обладанию ближайшими доступами, т.е. к полному фактическому обладанию нашими внутренними морями

При такой постановке вопроса сразу же обнаруживается, при внешней географической аналогии между Балтийским и Черным морем, полное несходство нашего положения в каждом из них. В Черном море задача, нам предстоящая, по существу весьма проста и ясна: она сводится к полному овладению Босфором и Дарданеллами, что подразумевает обладание обоими их берегами, Совершенно в ином свете представляется положение в Балтийском море. Во-первых, Балтийское море, соединяемое с океаном тремя датскими проливами, уже в силу одного этого несравненно доступнее Черного моря, тем более что и проливы эти, особенно средний из них, гораздо шире и затруднительнее для охраны. Во-вторых, помимо этих трех проливов имеется еще четвертый путь, искусственный, в виде Кильского канала, находящегося в полном и исключительном распоряжении Германии. Таким образом, здесь задача охраны материка со стороны океана чрезвычайно осложняется, если, как это мы предполагаем, раз навсегда отказаться от мысли о непосредственном обладании всеми этими четырьмя путями. Теоретически рассуждая, цель может быть в данном случае достигнута четырьмя способами: 1) прочным и устойчивым союзом с державами, в руках которых находятся естественные и искусственные выходы из Балтийского моря, т.е. с Германией, Данией и Швецией; 2) прочным и устойчивым союзом с величайшей морской державой (т.е., следовательно, с Англией), флот которой, имея возможность опереться на сильную русскую базу (идеальные условия, для которой представляет Моон-Зунд), явился бы в случае нужды оплотом нашего балтийского побережья; 3) созданием собственного чрезвычайно сильного балтийского флота; 4) организацией исключительно сухопутной обороны нашего Балтийского побережья. Каждый из этих способов имеет, конечно, свои преимущества и свои недостатки. Так, ограничение сухопутной обороной потребует страшной затраты сил и средств на укрепление и, что еще хуже, будет отвлекать массу войск от главного театра военных действий; создание огромного флота в Балтийском море также будет весьма нецелесообразно не только по своей стоимости, но главным образом потому, что могущественный русский флот несравненно нужнее в совершенно ином месте. Остаются, следовательно, дипломатические союзные комбинации, из которых поэтому и нужно сделать выбор. Не входя в подробности, неуместные в этой главе, автор настоящего исследования полагает, что в соответствии с общей группировкой великих держав прочное и устойчивое союзное соглашение с Англией может, при нынешних условиях, лучше всего обезопасить русское побережье Балтийского моря.

Будущее, быть может, принесет иные способы выполнения этой важной задачи. Во всяком случае, даже если морское могущество России достигнет развития, соответствующего ее мировому положению, мы должны свято блюсти великий и единственно верный принцип строгой концентрации морских сил, отсутствие которой явится первым условием нашего морского возрождения. И наиболее подходящим местом для такой концентрации представляется, во всяком случае, не Балтийское море.

Великий принцип сосредоточения боевого флота должен быть одною из постоянных целей нашей морской политики. Ради возможно более полного проведения этого принципа стоит даже примириться с мыслью об относительной беззащитности того или иного русского побережья, т. е., лучше сказать, с мыслью о применении иных способов обороны, менее совершенных и удобных, например обороны береговой сухопутной, морской минной или той, какую дает союзный договор с могущей оказать поддержку державой. Нам настоятельно необходимо стремиться к сосредоточению морских сил в наиболее удобном для государства пункте, с обеспеченным выходом в океан, хотя бы даже пришлось из-за этого часть береговой линии оставить без собственной морской обороны: безопасность берегов будет в этом случае все же больше, чем при раздроблении флота по всем примыкающим к России морям и распылении морского могущества страны на атомы и ничтожные группы атомов -- слабые эскадры.

Итак, третья великая задача национальной внешней политики России, касающаяся моря, состоит в следующем: мы должны сохранить и использовать надлежащим образом имеющиеся у нас непосредственные выходы в океан и занять прочное оборонительное положение на глубоко врезывающихся в наш материк внутренних морях -- посредством ли приобретения входа в них (как в Черном море) или посредством вполне достаточного и надежного обеспечения нашей береговой линии (как в Балтийском). Наша задача во внутренних морях, таким образом, по существу вполне оборонительная и сводится к обеспечению неприкосновенности суши от влияния господствующих на морях сил.

В этом сказывается влияние континентального положения России и выпадающая на ее долю роль континентальной величайшей державы, естественной охранительницы суши от покушений владеющих морем держав. Если же когда-либо нашей родине удастся и самой стать великой морской державой, способной сознательно стремиться к преобладанию не только на европейско-азиатском материке, тогда исходной точкой активной морской политики России станет не одно из европейских внутренних морей, а наше тихоокеанское побережье и, главным образом, столь основательно забытый ныне Петропавловский порт на Камчатке.

Выше мы говорили о естественных и искусственных, удобных и неудобных границах. По ту сторону всех этих границ находятся державы и народы, отношения с которыми и составляют на деле главное содержание внешней политики нашей. Отношения к другим, более далеким от нас державам завязываются и поддерживаются, в конце концов, в результате тех или иных отношений с сопредельными государствами, нашими ближайшими соседями, через головы которых мы подаем руку более далеким народам для общей дружбы и общей вражды. И потому центр тяжести наших внешних отношений падает вполне естественным для континентальной державы образом именно на отношения с соседями.

Отношения эти, как водится, могут быть очень разнообразны -- от самой тесной дружбы до самой глубокой вражды. Преобладающими являются, конечно, отношения наружно корректные, но по существу весьма мало дружественные -- наиболее распространенный тип международных соседских отношений. Дальновидный государственный деятель не даст себя, впрочем, ввести в заблуждение мимолетным характером существующих с тою или иною державой отношений, но постарается заглянуть далеко в будущее, чтобы установить, какой характер отношений с этой державой представляется необходимым и вытекающим из действительных интересов, и капризы истории иногда затемняют на время эти действительные интересы и потребности и создают вражду там, где по-настоящему необходима дружба, и дружбу там, где гораздо естественнее было бы ожидать соперничества и вражды. Но вскоре восстановляется влияние реальных интересов, и противоестественные комбинации, импровизированные политикою минуты, бесследно исчезают, уступая место иным, более естественным сочетаниям. Эти сочетания и должен уметь заранее предугадать истинный государственный деятель, чтобы сразу же взять вполне верный тон в отношениях с каждым соседом. Если интересы его могут быть примерены с нашими, тогда создается почва для устойчивой дружбы, если нет, возникает необходимость сознательной вражды, необходимость ослабления или уничтожения врага прежде, чем он успеет стать опасным. Для верной и безошибочной оценки необходима весьма редко встречающаяся способность вполне стать на чужую точку зрения, чтобы определить, может ли сосед примириться с известным решением того или иного вопроса, может ли он искренно от того-то отказаться и то-то сделать. Иначе говоря, необходимо считаться с жизненными интересами и заветными мечтами каждого из соседей и определять по ним характер и направление собственной политики в отношении его.

"Государство недостойно названия великого, если оно живет настоящим моментом, а не тысячелетием вперед" -- этот афоризм глубоко верен, даже если допустить, что срок, в нем указанный, слишком уже велик. Да, государство, достойное имени великого, должно предвидеть и предугадывать будущее на расстоянии по меньшей мере нескольких столетий, чтобы иметь возможность заблаговременно предотвратить назревающие опасности и установить возможно более выгодное для себя соотношение сил. Как в борьбе с нежелательными явлениями внутренней жизни меры предупреждения важнее мер пресечения, так и во внешней политике более важно и выгодно вовремя парализовать назревающую опасность, чем потом быть вынужденным бороться с нею с напряжением всех сил и к неизбежному ущербу национальных интересов.

Несмотря на то что это дело предупреждения нежелательных и вредных явлений составляет одну из главных задач практической внешней политики, нужно поистине изумляться обычной недальновидности правительств всех стран, не замечавших назревающих за их пределами явлений, не видевших возникавших у них под боком зародышей новых держав и не успевавших ни подавить их вовремя, ни примирить и согласовать свои и их интересы. Хотелось бы верить, что наше правительство и наша дипломатия, прошедшие суровую школу тяжких испытаний и неудач, вынесут из нее глубокое сознание необходимости лучше узнавать нарождающиеся силы будущего, чтобы либо заблаговременно парализовать или уничтожать их, либо приобретать их расположение и доверие и направлять их историческое развитие и территориальный рост в желательном для нас направлении.

В отношении сопредельных с нами держав, в зависимости от целей и идеалов как нашей, так и их политики, наши задачи могут быть весьма различны и характер наших действий весьма неодинаков. Система status quo, хорошая, быть может, для данного момента или данного частного случая, не может, конечно, быть положена раз навсегда в основу взаимных отношений держав и народов, не может быть увековечена, потому что соотношение, существующее в данную минуту, представляется в большинстве делом простого случая, более или менее мимолетным капризом исторической судьбы. Если, например, вследствие наших неудач, ошибок и настроений Германия приобрела в данную минуту неподобающее преобладание в европейской политике, а Австро-Венгрия получила возможность скалить гнилые зубы на весь русско-славянский мир, то это весьма преходящее явление, которое отойдет в область преданий через несколько лет, лишь только Россия успеет оправиться от пережитых невзгод и взять верный курс во внутренней и внешней политике. Признавать такой политический status quo чем-то неизменным и вечным, закреплять его навсегда и превращать в какой-то незыблемый принцип международной политики было бы с нашей стороны и смешно, и даже преступно. То же самое следует сказать весьма часто и относительно территориального status quo, сплошь да рядом никого не удовлетворяющего и служащего постоянным яблоком раздора. Поэтому желание изменить status quo может вполне оправдываться действительными интересами нашей страны, нашего народа или племени и вместе с тем нисколько не противоречит таким же интересам большинства наших соседей. В крайности нередко представляется возможным согласовать выгодное для нас изменение status quo с их интересами посредством известных компенсаций и предоставления им полной свободы действий в других, более важных для них вопросах. Очень часто достаточно одного обаяния силы и могущества государства, чтобы побудить его соседей придать иной характер своей политике и направить свои усилия в другую сторону.

Среди смежных с нами государств могут быть, конечно, такие, которые вполне удовлетворяются нынешним своим достоянием и не мечтают о том, чтобы раздвинуть в каком бы то ни было направлении свои пределы. Если при этом такие государства по своему географическому положению не стоят нам поперек дороги и не мешают осуществлению важных и необходимых задач нашей политики, то вполне естественны будут с нашей стороны чувства неизменного к ним расположения и устойчивой дружбы. Так как, сверх того, такие государства обыкновенно принадлежат к числу более слабых и потому могут опасаться притеснений и захватов со стороны других соседей, то нам выгодно оказывать им постоянную поддержку в деле сохранения их государственной независимости и территориальной целостности, взамен чего будем иметь в них некоторый, иногда весьма ценный, заслон от других, менее безобидных держав. Таким образом, отношения к подобным соседям могут быть в полном смысле слова добрососедскими и основанными на принципе взаимности услуг и обоюдной пользе. Отнюдь не становясь по отношению к нам в какую бы то ни было зависимость, сохраняя полную самостоятельность, такие народно-государственные организмы могут, тем не менее, стать нашими спутниками в великом историческом шествии и войти в нашу сферу влияния -- неизменно доброжелательного и дружеского.

Есть другие смежные с нами государства, принадлежащие к числу сильнейших на земле народно-государственных организмов, которые слишком поздно явились на пир мировой жизни и с жадностью смотрят на занятые ранее явившимися места. Наше место представляется им особенно завидным, и им улыбаются надежды нас оттеснить и разгуляться на просторе за наш счет. С этими надеждами и планами нам необходимо самым серьезным образом считаться, чтобы иметь возможность в любую минуту встретить этих запоздалых и незваных гостей в полной боевой готовности, во всеоружии чувства русского патриотизма и идеи русской государственности. Ради них необходимы нам миллионные армии, ради них нужны союзы с мировыми державами, находящимися у них в тылу, ради них, наконец, настоятельно необходимо пробудить на Руси древний воинственный дух Святослава и объединить весь русский народ в один великий национальный союз русского народа, чуждый партийных дрязг и верный славным заветам и высоким идеалам русской государственности. В этих самобытных заветах и идеалах, вполне примиримых с необходимыми нам широкими реформами, наш народно-государственный организм должен найти исцеление от недугов безвременья, от гнусной смеси застарелых язв с модной отравой необдуманного подражания. В воплощении этих самобытных заветов и идеалов он должен найти подтверждение прекрасной и глубокой мысли, так изящно выраженной современным нам поэтом Буниным:

Вечно лишь то, что связует незримою связью

Душу и сердце живых с темной душою могил.

Но если в любой момент вся Русь должна быть готова подняться, чтоб защитить, по выражению современной же поэтессы Л. Кологривовой, "свой стяг и свой престол", а с ними и все свое материальное и духовное достояние, то это вовсе не значит, что мы сами упорно хотим враждовать с этими угрожающими нам соседями.

Сознавая вполне значительность сил, накопленных этими поздно вышедшими на мировую арену народами, понимая в полной мере их неудовлетворенность своим действительно безотрадным положением и их нетерпеливые порывы к территориальному росту, мы можем пытаться предотвратить столкновение с ними, направив их энергию и стремления в другую сторону -- к морю и за его пределы, к другим, неважным для нас частям суши. От их согласия или несогласия на такую перемену фронта и зависит прежде всего дальнейший характер наших взаимных отношений. Следовательно, решение вопроса о сохранении добрососедских или враждебных с ними отношений зависит не от нас, а от них.

С нашей же стороны соглашение вполне возможно, даже желательно, при непременном условии не трогать нас и не становиться на наш исторический путь, не мешать нам в осуществлении наших задач и достижении наших национальных и племенных целей, не угрожать тем, кто опирается на нас и примыкает к нашей государственной системе.

Таковы возможные и приемлемые для нас условия соглашения, с принятием и выполнением которых нам не страшен уже будет и территориальный рост этих не всегда добрых соседей.

Есть затем еще такие народно-государственные организмы, которые по своему географическому положению стоят нам поперек дороги и делают тем самым невозможным достижение наших заветных целей. В отношении их нам не остается ничего иного, как признать их непримиримыми врагами и сознательно идти к их уничтожению, чтобы открыть себе свободный путь и осуществить свои национальные или племенные задачи. При этом некоторые, ненужные нам, части таких обреченных нами на гибель государств могут быть предоставлены либо местному населению, стремящемуся к самостоятельности, либо дружественным нам государствам, которые мы хотим крепче привязать к себе.

Но могут быть случаи, когда соседнее с нами государство, обещающее в более или менее близком будущем стать для нас опасным, либо слишком значительно для полного уничтожения, либо выходит главной своей массой за пределы наших территориальных стремлений. В таких случаях внимательное изучение состава населения и внутреннего положения страны скажет руководителям нашей внешней политики, нельзя ли разложить такое государство на его составные части, способные жить каждая своей совершенно особой и самостоятельной жизнью, нельзя ли разобщить навсегда национальное единство такого опасного соседа-великана.

Само собою разумеется, что такая операция требует очень большого искусства и не может быть произведена в любую минуту, но должна производиться исподволь, с надлежащей осторожностью, настойчивостью и последовательностью, притом чтобы в самой природе разлагаемого государства были данные для разъединения. В противном случае задача легко может оказаться неосуществимою, и неудачная попытка лишь повредит нам во всех отношениях.

Итак, четвертая основная задача национальной внешней политики России может быть сформулирована следующим образом.

В отношении к соседним с нами народно-государственным организмам наша политика, исходя из верной и обоснованной оценки их положения и стремлений, должна либо привязать их к России узами полного доверия и устойчивой дружбы, либо обезвредить посредством дипломатического или вооруженного воздействия, которое имело бы целью либо направить их усилия в сторону, для нас безразличную, либо повести к значительному ослаблению или даже полному уничтожению этих враждебных нам сил.

До сих пор наше исследование касалось различных национально-политических задач внешней политики России. Теперь нам предстоит перейти к новой области -- к внешней экономической политике, задачею которой, как ее определяет известный ее знаток Р. Ван-дер-Боргт, является "попечение об общих интересах страны в ее экономических отношениях к другим государствам" [Ван-дер-Боргт Р. Торговля и торговая политика / Пер. с нем. под ред. Е.И. Рагозина. Изд. 2. СПб., 1905. С. 454.].

Отсюда вытекает, что экономическая политика составляет лишь часть общей внешней политики и, следовательно, очень часто должна подчиняться требованиям этой последней. Как совершенно верно замечает вышеназванный ученый, "весьма нередки случаи, когда общие политические интересы страны приходится ставить выше ее хозяйственно-политических интересов". Это естественный и неизбежный результат того основного факта, что в своих отношениях к внешнему миру всякий государственный организм представляет собою некоторое замкнутое целое, живущее единою жизнью, в которой более или менее исчезают местные различия социальных и политических групп с разнообразием и противоречиями их интересов. Международная жизнь и мировая политика -- великие учительницы внутригосударственной солидарности и национализма; они на каждом шагу подчеркивают невольную и даже вынужденную общность интересов всех групп и индивидов, объединяемых суверенитетом одного и того же государства. Даже те, кто не доброю волею, а цепями рабства прикован к данной государственной колеснице, одинаково участвуют в ее движении и силою судеб разделяют ее счастливую и злую долю, как разделяют ее пассажиры и экипаж одного и того же корабля. Грозные бури и внешняя опасность скрепляют это сознание общности интересов, при всем кажущемся различии и даже противоречии их, и убеждают в необходимости национальной солидарности и государственного патриотизма. В бурном море мировой жизни невольно пробуждается у самых равнодушных людей, самых завзятых космополитов чувство родной государственности, и национальный флаг, на который подчас не обращается внимания на родине, вдвойне дорог и свят на чужбине.

В своих отношениях вовне государство выступает как одно великое целое и его политика проявляется как нечто единое, неразрывно между собою связанное. В силу этого экономическая политика страны неизбежно должна сообразоваться со стремлениями и условиями общей политики и, пользуясь ее поддержкой и защитой, в свою очередь, содействовать осуществлению ее задач, точно таким же образом, каким, например, торговый флот содействует выполнению задач военного флота. Само собою разумеется, однако, что этим служебным и подчиненным отношением не исчерпывается и не поглощается широкая область чисто экономической внешней политики, живущая вполне самостоятельной жизнью и имеющая право на полное внимание общей политики к ее особым потребностям и задачам, точно так же, как и значение торгового мореплавания не исчерпывается ценными услугами, какие оно может оказать армии и флоту страны. Заставить экономическую политику споспешествовать видам политики общей, сделать ее мощной пособницей и союзницей последней, не нарушая в то же время ее специальных интересов, не жертвуя ее особыми задачами и потребностями, -- таков трудный, но в большинстве вполне достижимый идеал усилий государственных людей, достойных этого имени.

Общегосударственные интересы страны требуют прежде всего сохранения и упрочения ее независимости, принципиальной и фактической неприкосновенности ее территориального и нравственного суверенитета. Так как экономическая независимость и самостоятельность составляют один из важных и необходимых элементов фактической общей независимости, то, естественно, постоянной целью экономической политики страны должна, принципиально, считаться автаркия. Это греческое слово, все более получающее право гражданства в современной экономической науке, означает, по слишком общему, на наш взгляд, определению Зивекинга, экономическую самостоятельность отдельных народных хозяйств. Другие, например Ольденберг, определяют ее как "независимость народного хозяйства от других стран". При этом необходимо помнить, что идеалом автаркии является отнюдь не полный отказ от сношений с внешним миром, не экономическое затворничество от каких бы то ни было сношений с заграницей, а лишь возможность удовлетворения всех потребностей страны собственными силами и средствами.

Уже из самой сущности понятия автаркии неизбежно вытекает, следовательно, что она может стать целью стремлений далеко не для всякого народно-государственного и народно-хозяйственного организма.

В силу непреодолимых географических и естественных условий далеко не всякая страна может, в экономическом отношении, довлеть самой себе, далеко не всякая может обойтись в достаточно широких размерах без экономической зависимости от других стран хотя бы только в смысле ввоза необходимого ей сырья. Возможность автаркии -- завидный удел лишь весьма и весьма немногих национальных хозяйств, тех хозяйств, которые, по обширности и разнообразию своей территории, приближаются к мировому хозяйству. Одно из первых мест в этой немногочисленной группы занимает Россия, в распоряжении которой имеется потенциально почти все, что необходимо для самой интенсивной экономической жизни. За весьма немногими исключениями мы могли бы, отнюдь не отказываясь от возможности достижения более высокого культурного уровня, обойтись обильными и разнообразными произведениями своей страны, т.е., иными словами, могли бы весьма близко подойти к идеалу автаркии, столь недосягаемому для огромного большинства других народов. Этот идеал и должен быть постоянно нашей путеводной звездой в запутанном лабиринте экономической политики, и к нему мы должны идти постепенно, но неуклонно, без ненужного шума и бьющих на эффект, но бесплодных демонстраций, без вошедших ныне в моду, с легкой руки восточных культуртрегеров, бойкотов и иных выступлений, в которых больше мимолетной страсти, чем государственного ума и прозорливости. Мы должны помнить, что великое дело экономического освобождения при самых благоприятных условиях, весьма многие из которых имеются у нас налицо, требует прежде всего времени, и многого времени. Это неприятный, быть может, но неустранимый результат нашей экономической запущенности и отсталости, и с ним до поры до времени нужно мириться, не покладая рук в неуклонном стремлении избавиться от него навсегда.

В этом неуклонном стремлении к возможно более полной экономической независимости нашей родины центр тяжести, естественно, падает на внутреннюю экономическую политику, ибо, по самому смыслу своему, автаркия есть внутреннее свойство народно-государственного и народно-хозяйственного организма, зависит от внутренних условий и внутреннего состояния его. Внешняя экономическая политика может дать лишь часть способов для достижения этой цели, но только из родной почвы может вырасти автаркия, это высшее проявление независимой хозяйственной жизни народа.

Мерою, которая одинаково касается как внутренней, так и внешней экономической политики, является упорядочение статистической части. Для того чтобы государство могло знать и исправлять свои пробелы и недочеты, для того чтобы было ясно, к чему прилагать в данную минуту усилия ради приближения к идеалу автаркии, необходимо постоянно иметь достаточно свежую и вполне точную цифровую картину отечественного хозяйства и производства, с одной стороны, торгово-промышленных сношений с заграницей -- с другой. В том и другом случае настоятельно необходима строго систематизированная и весьма обстоятельная общегосударственная статистика, которая с несомненной определенностью указывала бы не только состояние любой отрасли народного хозяйства в данную минуту, но и направление развития этого хозяйства по каждой данной рубрике. Последнее, естественно, может быть достигнуто лишь путем сравнения ряда статистических картин экономической жизни страны, иными словами, путем сравнения результатов ряда общих переписей и ежегодных итогов хозяйственного обмена с заграницей вообще и отдельными странами в частности.

Вряд ли нужно при этом доказывать, что дело статистики, как имеющее вполне общегосударственное значение, должно быть сосредоточено в руках центрального правительства, необходимость чего доказывал уже Менделеев, настаивая с полным основанием на установлении периодических общих переписей по образцу североамериканских. Реорганизация статистики и производство регулярных переписей не реже каждых десяти лет -- первое и необходимое условие всяких разумных хозяйственных реформ, направленных к достижению экономической самостоятельности страны.

Этих условий не заменит наша, в своем роде единственная, земская статистика, памятник великого трудолюбия и не менее великой бессистемности, могущая в лучшем случае дать необозримый сырой материал для необходимой систематизации. Упорядочение статистического дела -- первый шаг к действительному познанию России и к созданию ее хозяйственной независимости.

Внешняя экономическая политика страны знает два основных направления -- фритредерство и протекционизм, систему так называемого свободного международного обмена и систему покровительственных пошлин. Первая исходит из предположения, что экономическая жизнь всего мира составляет одно великое, нераздельное целое, поглощающее национальные хозяйства отдельных стран, и что внутри этого мирового хозяйства нежелательны и недопустимы никакие искусственные перегородки. По своей идее фритредерское направление представляется глубоко космополитическим. Это отнюдь не исключает, впрочем, возможности и даже вероятности, что при известных условиях места и времени фритредерство может быть весьма выгодным для той или иной отдельной нации и содействовать даже расцвету ее экономической жизни и экономического преобладания, как то было в XIX веке с Англией. Тут повторяется, следовательно, то же, что происходит с принципом морской свободы: уничтожая право отдельных стран на обладание частями мирового моря, он отдает все мировое море во власть наиболее сильной морской державы, которая становится на деле полновластной царицей океана. Так и результатом фритредерства может, при известных условиях, стать на деле экономическая гегемония одной или нескольких наций над всеми прочими, увековечивая или надолго затягивая благоприятный для первых и неблагоприятный для последних экономический status quo. Вот почему державы, подчас доводящие у себя дома протекционизм до крайних пределов, так настаивают на водворении в других странах пресловутого принципа "открытых дверей".

В противовес столь невыгодному для них результату фритредерства страны, более слабые экономически, но желающие окрепнуть и стряхнуть с себя хозяйственное иностранное иго, выдвигают в защиту себе систему протекционизма, систему покровительства родному производству и освобождения своей страны из-под власти экономических господ мира. Система протекционизма является, таким образом, и по своему принципу, и по причинам своего установления, и по своему благотворному влиянию на сохранение и развитие отечественного производства системою по преимуществу национальной, отрицающей абсолютное единство мировой экономической жизни во имя прав и интересов отдельных народно-хозяйственных организмов. Вредною для этих интересов покровительственная система может стать лишь в том случае, если своими крайностями вызывает убыточные для страны репрессии других государств или если каким-либо образом препятствует победному завоевательному движению окрепшего отечественного производства на открывающиеся перед ним внешние рынки. Само собою понятно, что момент этот для различных отраслей производства не совпадает, и в то время как для одних уже может быть желательна полная свобода торговой конкуренции, чтобы одерживать верные победы над более слабыми соперниками на внешних рынках, для других еще может быть не только чрезвычайно ценно, но даже прямо-таки необходимо деятельное покровительство в виде более или менее высокого таможенного тарифа, призванного служить как бы надежной броней против губительных ударов извне. Ввиду этого ни фритредерство, ни протекционизм, которые сами по себе являются лишь средством, но отнюдь не целью экономической политики страны, не могут считаться чем-то незыблемым и возводиться на вечные времена в догмат хозяйственной жизни любой страны или даже определенного государства: что спасительно, полезно или необходимо в одно и то же время и в одном государстве, то может оказаться гибельным, вредным или излишним в другое время и в другой стране. Незыблемыми, да и то с известными оговорками, могут почитаться лишь цели внешней экономической политики, средства же, могущие служить для их достижения, чрезвычайно разнообразны и могут диаметрально меняться в зависимости от совокупности условий местной и мировой жизни. Таким образом, нельзя говорить, какая система вообще лучше и выгоднее, а лишь какая система лучше и выгоднее в данное время для данной страны.

Ставя вопрос таким образом, можно признать несомненным, что Россия в настоящее время нуждается в применении покровительственной системы, целью которой должно быть прежде всего экономическое освобождение от иноземной зависимости и затем, во вторую очередь, приобретение внешних рынков. Говоря "во вторую очередь", отнюдь не хотим этими словами сказать, что до полного осуществления идеала автаркии не стоит заботиться о сохранении старых и приобретении новых внешних рынков, а лишь что освобождение нашего внутреннего рынка от господства заграничного производства является, вообще говоря, задачей более настоятельно-необходимой, чем завоевание нами внешних рынков. На практике, впрочем, могут в иных случаях оказаться исключения, но они не могут быть значительны и не меняют общего положения дела.

Но, считая необходимым в настоящее время таможенное покровительство отечественному производству, мы не должны забывать и известных, подчас весьма крупных, неудобств, связанных с этой системой, чтобы, сознавая и помня их, иметь возможность их устранить или хотя бы только уменьшить.

Первая из этих невыгод та, что с прекращением или уменьшением, из-за высоты пошлин, заграничного ввоза отечественный потребитель нередко становится жертвою отечественного производителя, который, будучи огражден от заграничной конкуренции, старается искусственно поднять цены на внутреннем рынке. Наличность самого факта несомненна, но противники протекционизма злоупотребляют этим популярным доводом, забывая в то же время отметить, что, во-первых, потребитель сплошь да рядом и сам является производителем, и теряя в одном отношении, выигрывает в другом; что, во-вторых, весьма многие потребители извлекают немалую для себя пользу из создаваемого протекционизмом оживления и расширения отечественного производства; что, в-третьих, потребитель не так уж беспомощен в борьбе с искусственным подъемом цен, так как может объединяться на кооперативных началах, и что, вместе с тем, возникающая внутри страны в среде однородных производителей конкуренция также вызывает неизбежное понижение искусственно взвинченных цен. Со всем тем, нельзя не признать, что для отдельных групп населения протекционизм может иногда оказаться убыточным, как для других -- прибыльным. То и другое не должно ускользать от внимания руководителей внешней экономической политики, которые должны не только иметь этот результат в виду, но, по возможности, влиять на ослабление его нежелательных сторон. Не нужно, сверх того, забывать, что в своей экономической политике государство имеет в виду прежде всего интересы целого и лишь затем считается с интересами отдельных групп, выгоды которых иногда должны быть принесены в жертву интересам целого. Необходимо лишь, чтобы, во-первых, от этого действительно поднимался общий хозяйственный уровень страны, и чтобы, во-вторых, жертвы, налагаемые протекционизмом на отдельные группы населения, не были ни чрезмерно велики, ни слишком продолжительны. При существовании высоких пошлин завоевание внутреннего рынка отечественным производителем может совершиться сравнительно весьма быстро, а с другой стороны, государство имеет в своем полном распоряжении очень много способов и средств для того, чтобы умерить чрезмерные аппетиты одних и оказать поддержку другим. Цель протекционизма -- освобождение страны от экономической зависимости извне и усиление или создание отечественного производства, а отнюдь не обогащение отечественных потребителей. Ясное сознание этой цели всегда поможет государственной власти восстановить, сообразно с существующими в данный момент условиями, нарушенное внутригосударственное равновесие интересов.

Другая невыгода покровительственной системы может проявиться в том случае, если отечественные производители, защищенные от конкуренции заграницы, перестанут заботиться о доброкачественности своих продуктов, нанося тем явный ущерб как отечественным потребителям, вынужденным покупать плохой продукт, так и действительным интересам отечественного производства. Это страшное зло, резко нарушающее те самые общие интересы страны, ради которых введена покровительственная система. Мириться с этим злом невозможно, и борьба с ним необходима, но средства борьбы нужно выбирать сообразно причинам болезни. Если понижение или вообще низкий уровень качества продуктов вызывается преступной небрежностью обеспеченных пошлинами производителей или если оно -- результат еще более преступной злонамеренности, то государство не впадает в ошибку, рассматривая такой дефект производства как один из видов мошенничества, направленного не только против интересов потребителей, но и против общих интересов страны, так как недоброкачественность продуктов, очевидно, должна закрыть перед ними возможность сбыта, а тем более выгодного сбыта, на внешних рынках, да еще вдобавок надолго подрывает торговую репутацию страны. Строгие меры уголовной репрессии явятся в данном случае вполне справедливым оттенком со стороны вдвойне страдающего государства.

Гораздо сложнее и труднее обстоит дело в тех случаях, когда недоброкачественность продуктов -- результат не преступных мотивов, а неумелости, малокультурности, плохих орудий производства и т.п. причин. Тут никакие репрессии не помогут, и нужны меры совсем иного порядка. Настойчиво требуя от отечественных производителей улучшения доброкачественности продуктов, государство должно в то же время активно заботиться о таком улучшении всеми доступными способами. Вполне целесообразно будет, например, в виде временной меры, поощрять пользование услугами отборных иностранных специалистов, поручая им при этом не столько само производство, сколько обучение производству, причем такие инструкторы обязательно должны быть материально заинтересованы в успехе своего руководительства. Столь же желательно создание и поощрение разного рода образцовых производств, зрело продуманная система наград и прочих мер поощрения за высокое качество производства, предоставление казенных заказов только выдающимся по качеству изделий производителям, правительственный контроль качества продуктов и т.п. Совокупность культурных, технических и законодательных мероприятий, несомненно, значительно поднимет качество отечественного производства, и страшное зло будет побеждено или, по меньшей мере, значительно уменьшится.

Третье значительное неудобство покровительственной системы -- чисто внешнего порядка: строгое и последовательное проведение ее может вызвать со стороны страдающих от нее государств репрессивные меры в том же роде, направленные к фактическому закрытию границы для продуктов провинившейся своим протекционизмом страны. Конечно, не всякое государство может ответить такого рода репрессивными мерами, но несомненно все же, что в очень многих случаях результатом принятия покровительственной системы может явиться таможенная война с одной или несколькими странами. И хотя в большинстве случаев такая таможенная война со своими боевыми пошлинами является все же меньшим злом, чем вечная экономическая зависимость от других стран, тем не менее и она может легко стать достаточно тяжким бедствием для стремящейся к хозяйственному освобождению страны. Вот почему, вообще говоря, было бы предпочтительно возможно меньше прибегать к охране отечественного производства высокими пошлинами на ввозимые из-за границы продукты. Но, разумеется, на практике обойтись без таких пошлин было бы возможно лишь в том случае, если б удалось изыскать другие, в достаточной степени действительные, способы национализации производства. Один, по крайней мере, такой способ, несомненно, существует, и состоит он в сознательном отношении самого общества к принципу экономического освобождения страны. Само население страны могло бы чрезвычайно сильно содействовать делу этого освобождения, сознательно избегая приобретать заграничные продукты и отдавая предпочтение продуктам отечественным. Эта борьба со стороны самого населения отнюдь не должна принимать насильственных форм и превращаться в бойкот иностранных продуктов, напротив, она будет тем более обильна результатами, чем более будет мирною и обдуманною. Само собою разумеется, однако, что население не станет по доброй воле приобретать продукт низкого качества и платить за него высокую цену только потому, что он -- отечественного происхождения; думать иначе было бы весьма наивно, а требовать иного отношения к делу и нерационально: это было бы уже не здоровое поощрение родного производства, а искусственная благотворительность потребителей производителям. А отсюда и вытекает, что государственная власть обязана бороться как с недоброкачественностью и низкопробностью производимых в стране продуктов, так и с искусственным повышением цен на внутреннем рынке. Только при этом условии государство вправе требовать от населения готовности принести некоторые жертвы ради укрепления отечественного производства.

Идея национализации производства ("национализации", конечно, не в смысле вытеснения иностранных продуктов отечественными) является одною из тех идей, которые легко могут проникнуть в сознание широких масс населения, ибо польза этой идеи вполне доступна их пониманию и очевидна для всякого. Таким образом, эта идея сама по себе едва ли требует особенно усиленной пропаганды. Во всяком случае, ее популяризация явилась бы задачей весьма благодарной для всевозможных общественных организаций, союзов и т.д. Значительно труднее дело практического ее проведения. Тут, прежде всего, необходима возможно более широкая осведомленность населения относительно продуктов отечественного производства, что представляет очень значительные трудности при низком культурном уровне. Проповедь идеи хозяйственного освобождения страны должна начинаться уже в школе. Нужно, чтобы уже в школе будущие граждане страны проникались мыслью, что всякое не вызываемое необходимостью или какими-либо особыми соображениями пользование продуктами иностранного производства наносит ущерб интересам родины, что оно причиняет ей рану и подрывает ее благосостояние. Нужно в то же время, чтобы население имело возможность легко отличать изделия отечественные от заграничных, что могло бы быть достигнуто усовершенствованием системы фабричных клейм, удостоверяющих отечественное происхождение данного изделия или материалов, из которых оно изготовлено. В этом деле могло бы оказать особенную услугу законодательное урегулирование цвета клейма, так, чтобы, например, покупатель, совершенно не знакомый с товароведением, мог при первом же взгляде на клеймо отличить фабрикат, изготовленный, скажем, из русского или из заграничного хлопка, и тем самым имел бы возможность сознательно отдать предпочтение первому. Нововведение в этом роде едва ли может вызвать сколько-нибудь значительные неудобства, польза же, какую оно может принести, несомненна, при условии достаточной осведомленности населения и пробуждения в нем сознательного сочувствия к идее экономического освобождения страны. Во всяком случае это одна из мер, которые могут содействовать улучшению общего платежного баланса нашей родины. Рядом с нею должны, разумеется, приниматься и разные другие меры, к числу которых должна в первую очередь принадлежать усиленная акклиматизация в наших пределах разных полезных растений и животных и насаждение или развитие производств, как фабричных, так и кустарных. Самое широкое развитие мелкого и дешевого кредита составит при этом настоятельную потребность нашего народного хозяйства.

Создание кредита, как и прочие виды правительственного поощрения отечественного производства, требуют, конечно, значительных капиталов, которыми, как известно, Россия не богата. Многое в этом направлении можно сделать и имеющимися в нашем распоряжении наличными средствами при условии их более обдуманного использования. Вместе с тем, однако, весьма желательно и привлечение к нам иностранных капиталов, являющееся прямо-таки необходимым в видах усиления и ускорения процесса экономического развития страны. Но, при всей своей ценности, привлечение иностранных капиталов представляет и несомненную опасность, как бы национальное производство не попало в руки иностранных акционеров-капиталистов и как бы благодаря этому львиная доля прибылей не стала уходить за границу. Опасность эта чрезвычайно серьезна, и против нее возможно лишь одно средство -- настойчивое стремление к национализации (опять-таки, понятно, не в социалистическом смысле) иностранных капиталов. Такой политике чрезвычайно благоприятствует усиливающиеся в наше время на Западе антикапиталистические тенденции, в частности чрезмерное развитие подоходного налога и налога на наследство. То и другое одинаково тягостно отражается на положении капитала и сильно содействует исходу его за границу. Русская финансовая политика должна надлежащим образом учесть это положение заграничного капитала и заграничных капиталистов и широко и гостеприимно открыть им доступ к нам, воздерживаясь от всякого обложения остающихся в стране доходов и наследств. Тем сильнее должны быть обложены зато доходы и наследства, уходящие за границу. Смысл этой меры -- тот, чтобы побуждать иностранных владельцев капитала переселяться в Россию, вместо того чтобы вкладывать в русские предприятия только свои деньги, доходы от которых потом уходят безвозвратно за границу. При современных фискальных тенденциях западноевропейских государственных финансов умелое применение этой дружественной капиталу системы должно дать весьма хорошие и ценные для нас результаты. Иностранный капитал, готовый прочно натурализоваться у нас, представляет в высшей степени желанным гостем, тем более что, по несомненному опыту прошлого, обрусение переселившихся в нашу страну капиталистов также не заставит себя долго ждать и явится вопросом самое большое двух-трех поколений.

Таковы некоторые из мер, долженствующих применяться наряду с применением системы таможенного покровительства, которая отнюдь не должна становиться в глазах правительства и общества чем-то самодовлеющим. По мере достижения тех результатов, ради которых государство прибегло к помощи протекционизма, высокие пошлины как одна из торгово-политических мер могут, а при известных условиях даже обязательно должны ослабляться или даже совсем отменяться, превращаясь в обыкновенные фискальные или т.п. финансовые пошлины, представляющие собою просто один из видов обложения. Необходимость такой отмены вызывается тем, что успевшая уже развиться и окрепнуть национальная промышленность в таможенном покровительстве более не нуждается, а между тем наличность покровительственных пошлин создает для других стран повод отвечать нам тарифными условиями торговых договоров. Поэтому раз основная цель протекционизма достигнута и население достаточно успело проникнуться сознанием важности избегать иностранных продуктов и поддерживать только отечественное производство, для страны более выгодно отказаться от таможенных стеснений, противопоставляя иностранному ввозу не запретительный тариф, а собственную экономическую мощь и патриотизм граждан. Но это -- дело будущего, в настоящее же время России необходима система протекционизма, являющаяся неизбежным этапом по пути к нашему конечному экономическому идеалу -- автаркии. Возможность весьма близко подойти к этому идеалу не подлежит для нашей родины никакому сомнению, потому что для этого России необходимо главным образом пополнить лишь пробелы своей промышленности, что не представляет никаких непреодолимых затруднений и является лишь вопросом времени и настойчивости. Сырьем же и пищевыми продуктами нас в достаточной степени одарила природа, а обширность нашей территории дает полную возможность сохранить и упрочить в этом чрезвычайно важном отношении нашу полную хозяйственную независимость. Быстрый рост населения земного шара является для нас порукою в том, что значение и ценность нашего вывоза пищевых продуктов должны возрастать и что большая часть Европы призвана стать в этом отношении нашей постоянной данницей, тем более что Россия может еще во много раз усилить количество добываемых для вывоза пищевых продуктов, вводя интенсивную обработку земли и расширяя площадь сельскохозяйственного производства. Таким образом, наша страна имеет завидную возможность стать сама почти во всем экономически независимою, т.е. достигнуть автаркии, и в то же время сохранить и даже усилить свое хозяйственное значение для многих других стран, вынужденных покупать у нас хлеб и иные пищевые продукты, которых сами они, за недостатком территории, произвести у себя в достаточном количестве не могут. Это очень важное обстоятельство нужно иметь в виду для надлежащей оценки пущенной в последнее время кем-то из второстепенных немецких экономистов нелепой крылатой фразы: "Россия -- страна ограниченных возможностей", "Россия -- страна с ограниченными перспективами". Подобное определение одинаково приложимо к любой стране в мире, так как каждая представляет лишь строго определенную и потому ограниченную сумму естественных богатств, пределов которой перейти не может. Для всех почти государств земного шара эти пределы много ниже, чем для России, и потому "ограниченность" наших возможностей и наших перспектив смущать нас нисколько не должна, так как все на земле определяется сравнением, при сравнении же наша возможность и наша перспектива могут быть признаны блестящими. Мы не должны лишь при этом забывать, что эти блестящие экономические перспективы, открывающиеся перед нашей родиною, имеют и свои неудобства: они делают наше достояние особенно лакомым куском для иных близких и более отдаленных народов, с завистью взирающих на нашу хоть и сильно запущенную, но от природы богатую и обильную землю. Об этой зависти мы должны помнить, уделяя постоянно должное внимание сложным вопросам государственной обороны и заботясь о надлежащем развитии ее средств и о постоянной боевой готовности.

При умелом применении внешняя экономическая политика страны может послужить весьма существенным подспорьем политики общей. Особенно крупную роль может при этом сыграть таможенная уния, подобная той, которая, под именем Zollverein'a, подготовила объединение Германии под гегемонией Пруссии. Подобного рода таможенная уния была бы при известных условиях возможна, а по своему огромному политическому значению и весьма желательна для нас с теми государствами, которые мы стремимся объединить в великую русско-славянскую союзную державу. На первых порах желательно было бы осуществить этого рода таможенный союз хоть с несколькими такими государствами, например с Болгарией, Сербией и Румынией, составляющими замкнутую группу стран, вплотную прилегающую к нынешним пределам России. Греция и Черногория по своему географическому положению гораздо менее удобны для включения их в данный момент в такую таможенную унию. Их территории отрезаны от наших границ территорией Турции -- государства, включение которого в таможенный союз не может входить в наши задачи. Совершенно иначе обстоит дело с Австро-Венгрией, таможенная уния с которою очень желательна по политическим соображениям и в то же время, вследствие крайней незначительности нынешнего австро-русского обмена, почти безвредна в отношении экономическом. Если она и вызвала бы, несомненно, значительное усиление австро-венгерского ввоза в Россию, то ввоз этот мог бы произойти не за счет русского производства, а за счет нашего огромного ввоза из Германии. Так как промышленное производство Австро-Венгрии является в значительной своей части славянским, то подобная замена им части германского импорта вполне отвечала бы и пожеланиям об усилении русско-славянских экономических связей. Вообще включение Австро-Венгрии в Русско-славянскую таможенную унию было бы одним из важнейших элементов мирного слияния двух величайших славянских стран, и ради такого результата вполне стоит согласиться даже на некоторые, впрочем, весьма небольшие, экономические неудобства для русской национальной промышленности. Во всяком случае, возможное усилие и облегчение русско-австрийского торгово-промышленного обмена представляется естественным предуготовлением к таможенной унии и последующему политическому слиянию обеих славянских империй. То же относится в равной мере и к экономическим связям со всеми вообще славянскими странами. Мимоходом отметим желательность заключения с ними особой почтово-телеграфной конвенции, которая дала бы обеим сторонам возможность получать периодические издания не по "заграничным", а по внутренним ценам, что важно для усиления культурных связей.

Таможенная уния с Австро-Венгрией, конечно, позволила бы присоединить к этой политико-экономической комбинации и нашего верного балканского друга -- Черногорию. Очередь Греции наступит с окончательным разрешением турецкого вопроса, когда, с распадением нынешней Оттоманской империи, пределы славянских стран, вошедших в унию, сойдутся с пределами расширенной Эллады.

В этой части своего исследования мы близко подходим к выставленной П.Б. Струве доктрине "Великой России". Статья Струве [Струве П.Б. Великая Россия. Из размышлений о проблеме русского могущества// Русская мысль. 1908. Кн. 1. С. 143.] вызвала в свое время общее внимание не столько по объективному значению содержавшихся в ней взглядов, по существу не новых, сколько ввиду личности автора: так не хотели или не смели до него говорить правоверные представители дум русской интеллигенции. Проникнутая в своей основе, несмотря на оговорки и смягчения, вполне государственным духом, доктрина Струве утверждает, что для создания Великой России есть только один путь; направить все силы на ту область, которая действительно доступна реальному влиянию русской культуры. Эта область -- весь бассейн Черного моря, т.е. все европейские и азиатские страны, "выходящие" к Черному морю. Здесь для нашего неоспоримого хозяйственного и экономического господства есть настоящий базис: люди, каменный уголь и железо. На этом реальном базисе -- и только на нем -- неустанною культурною работой, которая во всех направлениях должна быть поддержана государством, может быть создана экономически мощная Великая Россия. Из Черноморского побережья мы должны экономически завоевать и наши собственные тихоокеанские владения. Основой русской внешней политики должно быть, таким образом, экономическое господство России в бассейне Черного моря. Из такого господства само собой вытечет политическое и культурное преобладание России на всем так называемом Ближнем Востоке. "Вековое стремление русского племени и русского государства к Черному морю и омываемым им областям" П.Б. Струве справедливо относит к числу живых традиций, которые держатся здоровыми, сильными корнями и которые следует поддерживать. По его мнению, донецкий уголь, о котором Петр Великий сказал: "сей минерал если не нам, то нашим потомкам весьма полезен будет", -- такой фундамент этому стремлению, который значит больше самых блестящих военных подвигов. Без всякого преувеличения можно сказать, что только на этом черном "минерале" можно основать Великую Россию".

Несмотря на некоторые преувеличения, вытекающие из желания все наши внешнеполитические задачи свести к одной, доктрина Струве по существу вполне справедлива: весь бассейн Черного моря, т.е. славянство и Ближний Восток, является действительно главнейшей областью развития нашего империализма, и экономическое завоевание -- один из важнейших и лучших способов ее последующего слияния с Россией. К ней, в сторону заветных проливов, должна быть постоянно устремлена ось нашей активной внешней политики с ее двумя сторонами -- национальной и племенной, русской и славянской. И можно лишь пожалеть, что в течение стольких лет внимание нашей государственной власти слишком мало было обращено в эту сторону как в военно-политическом, так особенно в экономическом отношении. И только последние годы принесли в эту область нашей внешней политики иные веяния и возродили забытые надежды славного прошлого. Особенно отрадным явлением экономического порядка было в этой области триумфальное путешествие русской плавучей выставки в конце 1909-го и начале 1910 года. Повсюду наличные товары быстро раскупались, так что пришлось экстренно требовать из России новые транспорты грузов, так как взятых с собою не хватило; отовсюду поступали значительные заказы на многие русские изделия, и местная печать выражала удивление по поводу успехов русского производства, не уступающего иностранному, и изумлялась, почему подобные выставки не устраивались Россиею раньше. Это были в высокой степени приятные факты, особенно отрадные для тех, кто с полным основанием считает Балканский полуостров и весь вообще Ближний Восток естественной сферой торгово-промышленного преобладания России, ее обширным и легко доступным рынком, условия которого весьма благоприятны широкому развитию торгово-промышленных связей с нашим отечеством. Промышленное развитие тех обширных и богатых стран находится еще на весьма невысокой ступени развития, а врожденная антипатия, какую питает их население к нашим главным возможным конкурентам -- "швабам", -- сильно облегчает задачи нашей торгово-промышленной политики на Балканах. Это значит, что для завоевания ближневосточных рынков, особенно тех, которые заселены славянами, нам вполне достаточно, чтобы наши изделия были как по цене, так и по качеству равны изделиям наших конкурентов. Только равны... остальное сделают симпатии, какие родное нам по крови и вере население питает ко всему, что приходит из России. Конечно, эти симпатии, это доверие, эти блестящие перспективы, открывающиеся пред нашей торговлей и промышленностью на обширных рынках Ближнего Востока, налагают на нас обязанность заботиться о сохранении там доброго нашего имени, об отпуске туда доброкачественных изделий, потому что только при этом условии и при условии торговой добросовестности мы сможем прочно приобрести то преобладающее место, какое дает нам наше географическое, историческое и племенное положение. Недаром же синяя гладь исторического "Русского моря" и светлая лента исконно-славянского Дуная связывают нас с сердцем балканских стран, недаром в этих странах так высок престиж русского имени. Только бы не повредила делу недобросовестность, свившая себе, к прискорбию, такое прочное гнездо в нашей, лишь по имени русской, торговле. Сильно опасаясь этого возможного и даже очень вероятного камня преткновения, предлагаем специалистам торгового дела решить, нельзя ли устранить эту язву, которая может оказаться гибельною для русского дела на Ближнем Востоке, путем усиления правительственного надзора или иных подходящих мер, которые не дали бы недобросовестным торгашам возможности испакостить налаживающееся ныне великое общерусское дело крупного экономического и политического значения. А меры к этому принять необходимо, потому что иначе русским интересам и русскому престижу в тех странах может быть нанесен жестокий и труднопоправимый удар.

Но, ставя вместе с П.Б. Струве, столь высоко экономические, культурные и политические интересы нашей родины во всем бассейне Черного моря, мы не пойдем за ним в его огульном осуждении всей нашей дальневосточной политики не только в ее методах, но и во всех ее целях. Необходима, конечно, переоценка этих целей, их внимательный и вдумчивый пересмотр, но отнюдь не их полная опрометчивая ликвидация, не их огульное осуждение. Чем дальше, тем чаще и мучительнее мысль русского общества устремляется вновь к столь основательно позабытым в первое время после оглушительных ударов войны делам Дальнего Востока. Сколько ни громила левая печать нашу дальневосточную "авантюру", как ни старалась она выставить все русское дело, все русские задачи на Дальнем Востоке какою-то сплошною ошибкою, чем-то искусственным, исключительно плодом каких-то закулисных интриг, как ни проповедовала она идею "возвращения в Европу" -- голос живой действительности, голос жизни заглушает все эти усилия, и русское общество не может не видеть их искренности и фальши. Все более начинает укрепляться в сознании общества мысль, что дела дальневосточные ничуть не менее важны для России, чем, например, дела славянские, что уйти из Азии нам столь же легко и возможно, как и уйти из Европы. Это, конечно, весьма своевременный и весьма необходимый поворот в нашем общественном мнении, слишком долго вводившемся в заблуждение ради партийных целей и соображений. Но государственный смысл нашего народа начинает явно брать верх, и рядом с этим спадает завеса заблуждений и прискорбных недоразумений, скрывавшая так долго живую действительность от глаз народа. Дальний Восток для нас ничуть не менее важен и столь же нужен и дорог, как и Ближний Запад и Ближний Восток; он имеет такое же значение для нашей необъятной родины, и потому дела дальневосточные должны находить всегда живейший отклик во всех русских сердцах, несмотря на то что многие тысячи верст отделяют нас от тех мест. Да и в чисто экономическом отношении дальневосточные рынки далеко не так уж безнадежны и бесплодны для нас, как склонны думать иные наши публицисты. Особенно хорошо могут развиваться торговые отношения с Китаем как с моря -- через черноморские порты, так и с суши, через Монголию. Опрометчиво отворачиваться от всех дальневосточных целей -- ошибка ничуть не меньшая той, какую совершили деятели, позабывшие о славянских и ближневосточных делах или махнувшие на них рукою. Более того: она даже была бы по своим результатам много хуже, потому что была бы совершенно непоправима, чего отнюдь нельзя сказать ни о славянских, ни о ближневосточных делах.

Остается сказать несколько слов о политике торгового мореплавания.

Заканчивая свой исторический этюд о морской торговле и морской силе, профессор Шпек так резюмирует диктуемые историей наставления:

"Во-первых, положение страны, сильный избыток населения, недостаток в необходимых продуктах (особенно пищевых средствах), избыток в фабриках, заманчивая торговая прибыль вынуждают или толкают народ к морской торговле.

Во-вторых, только на более низких ступенях развития морская торговля может обходиться без охраны со стороны морской силы.

В-третьих, всякое торговое государство стремилось в более узкой или более широкой области к торговой монополии и, чтобы приобрести ее, беспощадно подавляло всякого соперника. "Торговля предподчительно эгоистична" [Speck E. Seehandel und Seemacht. Eine handelsgeschichtliche Skizze. Leipzig, 1900. Заключительный афоризм -- "der Handel isl vorzugsweise egoistisch" -- принадлежит Бисмарку.].

Таковы исторические уроки морской торговли. К ним следовало бы прибавить еще ту аксиому, что для успешного и прочного развития морской торговли страны нужно, чтобы эта торговля была вполне обеспечена средствами передвижения, чтобы эта страна обладала собственным торговым флотом достаточного для ее нужд водоизмещения. Пользоваться для своего экспорта иностранными судами -- это значит отдавать иностранцам почти все выгоды, получаемые от этого экспорта, это значит выбрасывать одной рукою то, что приобретается другою. Поэтому для всякой страны, имеющей доступ к морю и могущей вести не одну лишь сухопутную, но и морскую торговлю, обладание собственным торговым флотом является настоятельной необходимостью. В обшей экономии народного хозяйства отечественный торговый флот совершенно незаменим; даже более, по верному замечанию Лефевра-Понталиса, без торгового флота нет национальной торговли. А потому, если наша цель -- вывести Россию из положения эксплуатируемой иностранцами страны и превратить ее в экономически независимое государство, которое само может распространять свою хозяйственную власть на другие страны, но отнюдь не подчиняться их экономической гегемонии, то нам совершенно необходимо дать России национальный торговый флот, способный вполне удовлетворять потребностям нашего, по преимуществу крайне громоздкого, экспорта и побеждать всякую иностранную конкуренцию, по крайней мере в определенных частях мирового моря, на определенных морских путях. Национальный торговый флот

- необходимый атрибут нашей экономической автаркии; создать его

- долг государства в отношении самого себя.

При создании национального флота мы должны иметь в виду главным образом грузовые операции. Что касается пассажирского движения, то в отношении к нему задаваться слишком широкими планами не следует. Особенно нужно отказаться от намерений принять участие в международной перевозке почты и каютных пассажиров через океаны; такие перевозки требуют очень быстроходных судов и обходятся чрезвычайно дорого. Зато следует поставить себе целью монополизировать как товарное, так и пассажирское движение в морях Ближнего Востока. Сосредоточение усилий в этой области будет вполне отвечать как условиям возможности, так и общему стремлению к экономической гегемонии и политическому влиянию в этой ближайшей к нам области. Между прочим, должно быть монополизировано в интересах русского судоходства передвижение паломников всех исповеданий и религий из черноморских портов к святым местам христианского и мусульманского Востока, с непременным, однако же, условием, чтобы это было отнюдь не в ущерб удобствам передвижения всех этих паломников.

Что касается океанского пассажирского движения, то, помимо немногих дальневосточных линий, русские пассажирские рейсы должны быть установлены лишь между Одессою и Либавою с одной стороны и главными атлантическими портами Северной и Южной Америки -- с другой, причем эти рейсы должны быть рассчитаны исключительно на так называемых межпалубных пассажиров, т.е. главным образом переселенцев. Обеспечивая этой категории пассажиров вполне удовлетворительные и, во всяком случае, отнюдь не худшие иностранных условия переезда, эти специальные рейсы вполне заслуживают поддержки государства. При этом, в интересах как государства, так и неопытных и темных в большинстве переселенцев, необходимо обязательное направление всей эмигрантской волны исключительно через эти два порта -- Либаву и Одессу, что должно быть указано в выдаваемых эмигрантам паспортах. Посредством этой меры удастся охранить эмигрантов от бессовестной эксплуатации в иностранных портах, обеспечить им возможно удобный переезд и вместе соблюсти важные экономические интересы государства.

Итак, пятая крупная национальная задача нашей внешней политики сводится к возможно более быстрому и полному приближению к автаркии в смысле освобождения русского хозяйства от чужеземной эксплуатации и к экономическому подчинению России всего бассейна Черного моря с одновременным созданием всеславянского таможенного союза. Основными путями к тому должны быть: интенсивное развитие всех производительных сил и средств страны с настойчивым стремлением к национализации призываемых из-за границы капиталов, активное и созидательное покровительство отечественному производству с одновременным всесторонним (количественным и качественным) его усилением, создание достаточного национального торгового флота, вполне соответствующего потребностям постоянного русского экспорта.

Бегло оглядываясь на отмеченные выше основные национальные задачи нашей внешней политики, видим, что все они требуют самого усиленного внимания и напряженной деятельности всех слоев русского народа, от самых высших до самых низших. Быстрое и успешное их выполнение требует широкого развития всех наших национальных сил, соответствующего величия и важности подлежащих выполнению задач. Для совершения этого национального подвига, для преодоления многочисленных трудностей и препятствий тернистого пути нам, помимо всего прочего, нужна глубокая вера в себя, вера в Россию и ее великое призвание, вера в славные традиции и заветы прошлого, бывшие до сих пор путеводною звездою наших народных судеб. В них неиссякаемый источник наших сил, в них, как в зерне, все отрадные и гордые возможности нашего будущего. Эти заветные традиции и идеалы -- государственное проявление русской народной души, мощное выражение национального духа, того таинственного как жизнь и как жизнь зиждительного начала, которое надежнее и несокрушимее металла орудий и камня крепостей.

Как гениальный художник в светлый миг творческого вдохновения созидает великое произведение, какого не создал бы за долгие годы жизненных сумерек, так и народ, когда душа его созрела страданием и когда открылась ему на миг тайна государственного величия, сотворил себе свои самобытные идеалы, каких не создать бы ему в обыденное время, в дни малодушия и измельчения. Светлый миг творческого вдохновения навек воплотился в гениальном произведении, и оно из рода в род, из поколения в поколение несет свое очарование все новым миллионам людей; государственные идеалы, некогда ярко вспыхнувшие в сознании народа, не угасают и не теряют значения и в дни временного упадка его материальной и нравственной силы, но становятся для их обладателя чудодейственным источником живой воды. Их глубоко понимали и страстно любили национальные гении нашей родины, в них, в пору полного расцвета своих творческих сил, эти высокие умы и чуткие сердца инстинктивно чувствовали вещее откровение народной мудрости. Эти идеалы не утратили своей волшебной силы и доныне, и только с их помощью современная Русь может сохранить и воскресить в себе былую способность к подвигам, столь необходимую в наступающий трудный и опасный период родной истории. И еще должны мы твердо помнить, вступая в этот роковой и решающий период, что колесо истории поворачивается не случайно, но в точном соотношении со степенью понимания народами своих мировых задач и деятельного стремления к их осуществлению. И тогда возвеличатся еще более слава и честь русского имени среди народов земли и осуществится прощальный завет русских делегатов пражского съезда, чтобы слово "славянин" звучало в мире столь же гордо, как в древнем Риме слова "Giviss Romanus sum".

ГЛАВА VI

Пределы России

От этих общих положений, установлению и выяснению которых посвящены были главным образом предыдущие главы настоящего исследования, переходим к обзору конкретных фактов, к указанию частных задач, предстоящих русскому народу по всей окружности его государственной границы. Политическое обследование нынешней государственной границы Империи и установление ее заветных пределов, согласованных с многообразными потребностями русского народно-государственного организма и условиями современной возможности и целесообразности, -- вот главный предмет настоящей главы, при обсуждении которого неизбежно должны выясниться и основы наших отношений со всеми соседними державами, отношений, имеющих первостепенное значение для внешней политики великой континентальной державы. Для характера этих отношений имеет огромное, можно сказать даже -- первенствующее значение вопрос о том, может ли существующая граница быть признана окончательной или же представляет собой лишь временный предел растущего народно-государственного организма, лишь передышку на историческом пути идущего к величию народа. Этот вопрос должны мы всегда ставить себе, чтобы оценить в каждом отдельном случае истинное значение и действительную кредитоспособность принципа status quo, этой неизбежной приправы в повседневном дипломатическом обиходе. Высокая политика, в настоящем значении этого слова, может, конечно, лишь весьма различно оценивать этот принцип в зависимости от совокупности условий, существующих в каждом отдельном случае. И хотя в наше время весьма большою популярностью пользуется стремление перенести центр тяжести международной жизни и международных отношений на экономические вопросы, однако чрезмерно увлекаться этим, ныне модным течением не следует. В экономическом соперничестве народов, в стремительной борьбе за рынки надо уметь отличить временное и преходящее от постоянного и устойчивого. Возрастающая экономическая самостоятельность многих, ныне зависимых экономически, стран, несомненно, уже в близком будущем нанесет жестокий удар тем народам, которые все свое национальное могущество и всю свою международную политику строят на золотом песке экономической гегемонии. Последняя может быть прочна и устойчива лишь при том условии, если покоится на достаточной территориальной основе, которая всегда в конечном итоге остается неиссякаемым источником всякой народно-государственной силы. Оберегать этот источник и расширять до желательных пределов его объем -- вот истинная основа дальновидной государственной политики. Вопрос о границах выступает при таком понимании внешних задач государств во всем своем первостепенном и непреходящем значении, во всем своем суровом величии и стихийной красоте.

На Дальнем Севере, вдоль длинной и извилистой грани нашей родины, широко разлился негостеприимный Ледовитый океан, от века верный товарищ и сосед нашей мерзлой и пустынной тундры. Если б не безотрадные климатические условия, этот ныне мертвый океан, в который текут величайшие реки, и эта чуждая жизни и враждебная жизни тундра, вековечное царство смерти и запустенья, были бы, конечно, средоточием кипучей русской жизни и к ним естественно тяготело бы все русское царство. При существующих же условиях все это -- призрачное, обесцененное богатство, лишь создающее мираж более значительной, чем в действительности, территории. Это не значит, что эти области не могут ровно ничего дать народу и государству, но то, что они могут дать при умелом использовании, составляет величину несоразмерно малую в сравнении с их обширностью. Тем не менее русский север заслуживает, конечно, большего внимания, чем то, каким он пользовался в течение последних двух столетий нашей истории, и его несомненные крупные богатства вполне стоят разработки.

Заслуживает известной доли внимания и омывающий на протяжении 25000 верст наши берега Ледовитый океан. Несмотря на всю его суровость и неприветливость, на Руси были люди, и люди весьма выдающиеся -- достаточно назвать Д.И. Менделеева и адмирала Макарова, -- настойчиво и убежденно звавшие нас на этот негостеприимный север, к этому пустынному и мертвому Ледовитому океану. И они были вполне правы: пренебрегать Дальним Севером и его океаном русское правительство отнюдь не должно, так как тот и другой могут еще сыграть известную роль в нашем будущем. Более близкое изучение этих далеких окраин, по всей вероятности, увеличит их ценность в наших глазах и укажет новые пути к их использованию, но и того, что уже известно нам ныне, вполне достаточно, чтобы без предупреждения и пренебрежения относиться к ним. Правда, надежда на то, что удастся использовать Ледовитый океан как кратчайший морской путь на Дальний Восток, едва ли когда-либо осуществится в сколько-нибудь значительных размерах и, во всяком случае, этот путь будет всегда представлять слишком большой риск. Иное дело, регулярное летнее сообщение с устьями Оби и Енисея, имеющее такое значение для экспорта сибирского хлеба. Едва ли можно сомневаться в том, что путь этот в течение нескольких месяцев в году вполне доступен не только в виде исключения, каким он являлся до сих пор, но и в виде общего правила. Более близкое знакомство с особенностями станций беспроволочного телеграфа и нескольких хороших ледоколов да необходимые для правильного судоходства береговые приспособления -- вот и все, что нужно для того, чтобы этот, весьма важный экономически, путь стал обычным для вывоза громоздких продуктов весьма значительной части Сибири*.

* Наша беспечность в отношении земель и островов, расположенных в северных водах, так велика, что в самое последнее время предприимчивые норвежцы чуть не завели себе колонию на исконно русской Новой Земле. Когда же усилиями архангельского губернатора И.В. Сосновского их попытки были раскрыты, в Норвегии нашлись люди, у которых хватило решимости оспаривать самую принадлежность этих мест России Так, в Тромсэ союз шкиперов вынес единогласно резолюцию: заявить, что Новая Земля, к северу от Маточкина Шара, всегда считалась за "no mans country", наравне с северною частью Гренландии, и должна впредь считаться таковою, так как там всегда производился промысел норвежцами без какого-либо протеста со стороны русских.

Русскому министерству иностранных дел следует, конечно, заявить энергичный протест против этой норвежской теории, а заодно уже и против производства норвежцами промысла в наших владениях.

Даже если бы Ледовитый океан не дал нам больше ничего, кроме водного сообщения с Сибирью и своих огромных рыбных богатств, в эксплуатации которых мы легко могли бы занять несравненно более видное место, чем занимаем теперь, он уже не был бы бесплоден для России. Но вполне возможно и даже очень вероятно, что будущее откроет новые источники богатств и создаст новые ценности в водах и на островах Ледовитого океана. Ввиду этого нам следует заблаговременно обеспечить за собою, в смысле государственного обладания, все эти острова и группы островов, значение и ценность которых, ныне равные нулю, могут со временем, по мере лучшего изучения и в связи с развитием техники, заметно повыситься. Несколько постоянных наблюдательных станций, связанных беспроволочными аппаратами с внешним миром, лучше всего двинут вперед дело постоянного и всестороннего изучения арктической области, могущей иметь для нас, ее ближайших соседей; далеко не одно лишь чисто теоретическое, научное значение. Между прочим, одною из важных наших задач в Ледовитом океане является прекращение хищнической эксплуатации европейцами и американцами его фауны, которой местами грозит полная гибель от руки человека. Внести в это дело необходимый порядок и надзор нужно безотлагательно в видах охранения этих богатств, которые по географическим условиям являются прежде всего нашими богатствами. Принцип свободы океана не должен стать для нас препятствием в этом важном деле, не должен превратиться в принцип свободы хищничества, точно так же, как он не освящает свободы и неприкосновенности пиратства. И потому если дело это не удастся привести в полный порядок посредством особого международного соглашения и надзора, то оно должно быть урегулировано нами самостоятельно, особенно в прилегающей к нашим берегам части океана, под которою мы подразумеваем, конечно, не только так называемые "территориальные воды". Эта мера вызывается необходимостью охраны одного из видных источников нашего национального благосостояния, и поэтому тут вполне уместна будет с нашей стороны настойчивость и твердость, даже в случае каких-нибудь иностранных протестов.

В числе северо-океанских вопросов нашей политики особняком стоит вопрос о Шпицбергене, могущий служить красноречивым примером печальных последствий нашей неосмотрительности и недальновидности. Наше правительство, очевидно, не придавая Шпицбергену ровно никакого значения и не видя в нем ничего ценного, не сочло нужным своевременно объявить его собственностью России, хотя остров никем занят не был и наши поморы давно уже устраивали на нем свои становища и даже подчас подолгу жили на нем. Таким образом, имеется полное основание говорить о русской колонизации Шпицбергена, который в Европе долго считался весьма труднодоступным. В самое последнее время это совершенно неосновательное мнение исчезло, и Шпицберген стал даже целью ежегодных посещений многочисленных туристов и одним из наиболее доступных уголков полярной области. Правда, это относится главным образом лишь к западному и юго-западному побережью острова, омываемому теплыми течениями Атлантического океана, другие же части Шпицбергена несравненно труднее доступны и менее обследованы.

Несмотря на свою близость к полюсу, Шпицберген имеет ныне и особенно может приобрести в будущем известное экономическое значение. В прилегающих к нему частях океана уже в течение столетий ведется в широких размерах рыболовство и существуют морские промыслы, все еще не утратившие своего значения, несмотря на хищническую систему эксплуатации. Да и сам по себе Шпицберген не лишен естественных богатств. На нем находим значительные стада северных оленей, правда, ныне сильно истребляемые бессмысленными хищниками-туристами, каждый из которых почитает своим долгом отметить свое пребывание на острове охотничьими трофеями. На юго-западном побережье, особенно в глубине огромных фьордов, имеется сравнительно довольно богатая растительность, дающая возможность использовать эту часть острова для некоторых видов скотоводства. Наконец, в почве Шпицбергена имеются залежи углей, довольно хорошие для своего молодого геологического возраста. В последние годы началась даже их разработка. Именно в 1905 году одно англо-норвежское общество послало для эксплуатации этих залежей 20 рабочих, а затем тому же примеру последовали и американцы, которые вообще в самое последнее время обратили некоторое внимание на Шпицберген. Последний, как известно, не принадлежит формально никому, потому что государства, предъявляющие на него права, именно Норвегия, Швеция и Россия, не пришли до сих пор ни к какому соглашению. Этим спором хотят теперь воспользоваться Соединенные Штаты. Как сообщает "Echo", в начале 1910 года комиссия по иностранным делам в вашингтонском сенате приняла решение о распространении закона об охране Штатами каменного угля и других минеральных богатств на те пункты и острова, которые не принадлежат никакому государству. Этот закон, по замечанию "Petermanns Mitteilungen", даст возможность Штатам контролировать открытые американскими гражданами залежи каменного угля на Шпицбергене и эксплуатацию этого угля. Конечно, это лишь предлог к тому, чтобы овладеть первым пунктом в европейских водах. Так как, однако, подобное появление американцев отнюдь не в интересах как России, так и скандинавских государств, то представляется необходимым, если уж нельзя теперь же окончательно разрешить в нашу пользу вопрос о Шпицбергене, по крайней мере, придти немедленно к соглашению со Швецией и Норвегией о совместном управлении островом, дабы не допустить туда развязных янки, желающих соединить доктрину Монроэ с колониальной политикой во всем Тихом океане и с вмешательством во все вопросы, их совершенно не касающиеся. Во всяком же случае, охрану шпицбергенского каменного угля и других минеральных и органических богатств может и должна взять на себя Россия. С выполнением этой задачи можно было бы, кажется, хорошо связать учебные плавания некоторых наших военных судов, для личного состава которых североамериканские воды могли бы стать гораздо более полезною школою, чем теплые южные моря. Такие плавания русских судов на севере, как известно, были одною из заветных мыслей покойного Д.И. Менделеева*.

* В настоящее время наше пожелание находится на пути к осуществлению: как сообщает из Стокгольма, от 27 мая 1910 года, Санкт-Петербургское телеграфное агентство, Россия, Швеция и Норвегия, как наиболее заинтересованные в вопросе Шпицбергена державы, совместно постановили: выработать проект конвенции для определения правового положения Шпицбергена. В этой целью в ближайшем времени начнутся переговоры в Христиании. Окончательное принятие проекта состоится на съезде представителей заинтересованных держав.

Абсолютно необходимо, чтобы представителем России на этот съезд назначен был человек энергичный, способный отстоять наши права и интересы.

В самое последнее время шведский ученый Отто Норденшильд, отмечая спорность вопроса об обладании Шпицбергеном, высказал мысль о нежелательности присоединения острова к какому-либо отдельному государству. Он находит, что с общечеловеческой точки зрения это было бы шагом назад. "Было бы, конечно, нетрудно, говорит он, урегулировать международным путем правовые отношения области, особенно во всем, что касается горных промыслов, самую же страну оставить тем, к чему она в столь высокой степени годится, именно общей собственностью человечества. Уже ее легкая доступность и ее положение делают то, что ни одно место северного полушария не подходит так хорошо, как Шпицберген, чтобы быть исходной и опорной точкой для научного исследования полярного мира, которое пока еще наилучшим образом будет вестись на началах свободного международного соревнования. И совершенно независимо от характера успехов, какие, быть может, будет делать колонизация, во всяком случае желательно, чтобы страна сохранила свой характер открытого для всех большого музея арктической природы. Шпицберген все более развивается в большую страну туристов, где тысячи людей могут раз в жизни бросить взгляд в этот чуждый мир. Но даже это должно происходить при упорядоченных условиях. Бойне, какую неразумные туристы ради своего удовольствия устраивают среди мирных северных оленей и почти ручных стай гаг, должен быть положен конец. Но тому, кто хочет глубже вникнуть в полярную природу, должен быть открыт путь без внимания к национальности, а опыт уже доказал, что в областях, находящихся под контролем отдельных наций, несмотря на всю предупредительность, он все же на деле лишь редко бывает вполне открыт" [Nordenskjuld Otto. Die Polarwelt und ihre Nachbarlander, Leipzig, 1909, С 69.].

Отмечая предложение Норденшильда, полагаем, что осуществление его отнюдь не представляется желательным, несмотря на несомненную возвышенность и благородство его основной идеи и вызвавших ее мотивов. Международное право знает, конечно, примеры совместного управления какой-либо территорией двумя или несколькими государствами, но история показывает, что подобный порядок вещей нередко вызывал впоследствии ожесточенные споры и даже вооруженные столкновения. Если даже допустить, что из-за Шпицбергена никогда ничего подобного произойти не может, то все же международное управление им будет несравненно хлопотливее и, конечно, обойдется много дороже, чем обыкновенное подчинение этой области суверенитету определенной державы, которое одно может гарантировать от фактической бесхозяйственности. Что касается пожелания, чтобы Шпицберген остался огромным музеем полярной природы, то оно, конечно, заслуживает внимания и может осуществиться, но эта мысль прекрасно может быть осуществлена и при аннексии острова, которая ничуть не противоречит его использованию для целей науки. Даже самое управление им могло бы быть в этих видах доверено какому-нибудь ученому учреждению, например, русскому географическому институту, основание которого вообще так настоятельно и неотложно необходимо для нашей родины.

У берега Ледовитого океана, несколько западнее нашей Екатерининской гавани, начинается сухопутная граница Империи. Первым нашим соседом на суше является Норвегия, государство, совершенно чуждое агрессивных планов и с вполне законченным территориальным развитием. Наша граница с соседним норвежским Финмаркеном невелика, протяжением всего около 715 верст, но может служить почти образцом противоестественного разграничения. Когда видишь на карте эту часть русской границы, невольно в уме рождается мысль, что при проведении ее имелась в виду определенная задача -- не допустить Россию к берегам Варангерского фьорда, которого в одном месте мы почти касаемся и от которого мы затем отбрасываемся опять к югу. Это странное и весьма причудливое отодвигание нашей границы от Варангерского фьорда с его многоводными и весьма удобными разветвлениями получает особенное значение ввиду очень существенной разницы в климатических условиях этого фьорда, согреваемого теплыми течениями с Атлантического океана, и нашей Екатерининской гавани с ее гораздо худшими условиями температуры. А так как только из этой части нашей государственной территории мы можем иметь непосредственный доступ к Атлантическому океану, то отсюда следует, что отсутствие доступа к Варангерскому фьорду, который мог бы стать в наших руках весьма ценной морской станцией и опорным пунктом для русского флота, представляет факт крайне досадный, тем более досадный, что, в сущности, для полного устранения его нужно лишь очень незначительное изменение границы. Нашим естественным пределом в этой области является Тана-фьорд и затем нижнее течение реки Тана, которая в своем дальнейшем течении и ныне служит границей между норвежским Финмаркеном и русско-финляндской Лапландией. Изменение границы в этом смысле представляется очень желательным и ценным для нас.

По незначительности и слабой населенности и доходности этой, ценной для нас исключительно по своему положению, территории, ее приобретение можно было бы назвать почти только выпрямлением границы. Но выпрямление это представляет затруднение именно потому, что нужная нам полоса берега составляет государственное достояние норвежцев, народа, с которым у нас всегда были, да и впредь всегда могут и должны быть самые дружественные отношения. Таким образом, необходимо, чтобы приобретение этой, столь важной для нас в будущем, береговой полосы не расстроило старинной русско-норвежской дружбы, которою русский народ имеет полное основание дорожить. Это значит, что нужная нам полоса должна быть уступлена нам ее хозяевами добровольно, т.е. либо в обмен за какую-нибудь другую территорию, либо за полюбовно условленную плату. Принимая во внимание незначительность и бедность этой, ценной для нас, полосы, а также и то обстоятельство, что никакого особенного значения она для Норвегии не представляет, нужно признать, что мысль о добровольной ее уступке России не заключает в себе принципиально ничего фантастического. Мы могли бы дать норвежцам взамен за эту уступку либо условленное денежное вознаграждение или иные материальные льготы, либо даже частицу нашей территории, например по верховьям реки Муони, в местности, где сходятся русские, норвежские и шведские пределы, или на Шпицбергене. Таким образом, оказалось бы возможным приобрести нужные нам места без нарушения дружественных русско-норвежских отношений, что, повторяем, должно быть для нас необходимым условием этого исправления русско-норвежской границы. Прибавим, что это исправление не представляет для нас ничего спешного и может быть сделано при удобном случае. Это, во всяком случае, одна из последних по времени задач нашей внешней политики, задача, выполнение которой нужно даже не для морской обороны нашей, а для того, чтобы иметь возможность принять более интенсивное участие в международном соперничестве за обладание океаном. В настоящее же и более близкое время для нас вполне достаточно будет блюсти за тем, чтобы Варангерский фьорд никогда не мог попасть в какие-либо другие, нежелательные нам, руки.

Второю соседкою России на западе является Швеция, с которой наша финляндская окраина граничит на суше на протяжении около 502 верст по рекам Торнео и Муонио. Эта, некогда великая и сильная, держава долго была грозным и нередко победоносным противником наших предков, от которых в течение столетий ревниво оберегала балтийское побережье. Государственные люди старой Швеции понимали, что прорыв русской державы к Балтийскому морю будет роковым для великодержавной роли шведского государства. Так оно и случилось в действительности, и ныне нет решительно никаких оснований предполагать, чтобы великая Швеция прошлого, властительница Балтийского моря и всего Севера, могла когда-либо вновь воскреснуть из векового праха. На полях Полтавы история произнесла свой приговор над великодержавным положением наших тогдашних противников. Но не только противниками нашими были они, а также и учителями. И если в то время волею судеб оба народа надолго обречены были на вражду, если за общим пиршественным столом они могли встретиться лишь как победители и как пленные, то ныне, конечно, все это стало достоянием истории. Вместо "великой Швеции" Густава-Адольфа и Карла XII реально существует и мирно и плодотворно работает "маленькая Швеция", чуждая агрессивных и честолюбивых замыслов и не мечтающая о восстановлении прежних границ. Сообразно с этим, новые русско-шведские отношения могут и должны быть не только просто добрососедскими: представляется в высокой степени желательным, чтобы они стали гораздо более близкими, настолько близкими, чтобы мы могли иметь полную уверенность в том, что никогда, ни при каких условиях не встретим более Швецию в ряду наших противников, и чтобы такую же глубокую, непоколебимую уверенность могли также всегда иметь и наши забалтийские соседи. Действительно, ныне между обеими странами нет ничего, что могло бы разделить их, и самая главная причина розни народов и государств -- недовольство территориальным status quo -- совершенно отсутствует, по крайней мере, с нашей стороны. Мы совершенно искренно можем быть довольны нынешней русско-шведской границей и лучшей не ищем и не хотим. Граница эта вполне может считаться окончательной, и России нет никакой надобности и никакого смысла стремиться к приобретению хотя бы самого маленького клочка шведской земли, с хозяевами которой и русское правительство, и русское общество искренно и неизменно готовы поддерживать самые дружественные и мирные отношения. При таких условиях поддержание и упрочение этих отношений зависит единственно и исключительно от самих шведов и от их полного невмешательства в наши внутренние дела. Думаем, что и шведы не питают никаких надежд на возвращение областей, которые после войн далекого прошлого стали навсегда достоянием Российской Империи. Таким образом, для поддержания и укрепления русско-шведских дружественных отношений необходимо лишь, чтобы шведы довольствовались нынешним территориальным status quo и не вмешивались абсолютно в наши (со включением финляндских) внутренние дела.

К числу этих внутренних дел безусловно должен быть отнесен и адандский вопрос, т.е. вопрос о восстановлении полного русского суверенитета на Аландских островах. Вопрос этот, как известно, впервые возник в эпоху Крымской кампании и ведет свое начало со времени печальной памяти парижского мира 1856 года, когда державы-победительницы, Франции и Англии, в числе прочих условий, противных русским интересам и обидных для русского самолюбия, заставили Россию обязаться не укреплять впредь ни Бомар-зунда, ни Аландских островов вообще. Скрепя сердце, представители Императора Александра II должны были принять это унизительное условие.

С тех пор прошло полвека и многое успело измениться. С падением во время франко-прусской войны Наполеона III парижский трактат потерял во многих частях силу. Так, Россия вернула себе право держать какой угодно военный флот в Черном море, что возбранялось ей по условиям парижского мира, а еще несколькими годами позднее возвратила отпавшую было от нас по тому же миру южную и западную полосу Бессарабии. Таким образом, силою событий главнейшие положения парижского мира давно уже отошли в область истории, и как один из последних пережитков несчастной войны остался в силе только запрет укреплять Аландские острова, продолжающий, к прискорбию, существовать и по сей день. Группировка держав за эти полвека также изменилась до неузнаваемости. Франция в течение ряда лет состоит в союзе с Россией, а с Англией у нас в последние годы существует соглашение, положившее конец традиционной вражде и долженствующее, быть может, в весьма недалеком будущем превратиться также в тесный союз. Но все эти крупнейшие изменения в политической группировке по сей день совершенно не отразились на состоянии аландского вопроса.

В 1907 году в печати стали появляться сообщения о переговорах, имеющих целью соглашение между державами, окружающими Балтийское море, по вопросу о сохранении "status quo" в балтийских водах, при участии также Франции и Англии. Во время этих переговоров наше правительство выразило пожелание, чтобы прежде заключения такого трактата, обеспечивающего сохранение status quo, был уничтожен остаток печального и обидного для нас парижского трактата, т.е. чтобы Франция и Англия в качестве держав, подписавших трактат, согласились на отмену и этого пункта его и чтобы, таким образом, Россия опять возвратила себе во всей полноте свои суверенные права в отношении Аландских островов. Ввиду существующих ныне между Россией, с одной, и Францией и Англией, с другой стороны, союзных и дружественных отношений этот вопрос, казалось, должен быть не более как простою формальностью, для разрешения которой никаких особых усилий делать не придется. Однако переговоры эти, касающиеся исключительно России и двух западных держав, натолкнулись на упорное противодействие со стороны Швеции. Аландские острова находятся на небольшом расстоянии от берегов Швеции и от Стокгольма, ее столицы. Ввиду этого обстоятельства шведская печать в один голос стала твердить, что отмена пункта, запрещающего России укреплять Аландские острова, угрожает Швеции серьезной опасностью. На ту же точку зрения встало и шведское правительство. Русское правительство, в свою очередь, заявило, что не намерено укреплять Аландские острова. Таким образом, шведские страхи должны были бы, по-видимому, улечься. Однако в действительности этого не случилось, и шведы по-прежнему продолжают опасаться враждебных замыслов со стороны России. Об этом можно только пожалеть, так как никаких оснований для новых столкновений со шведами у нас нет и быть не может.

Для того чтобы окончательно успокоить шведов, Россия могла бы, как нам кажется, предложить Швеции заключить бессрочную конвенцию об обязательном третейском разбирательстве по всем спорным вопросам, какие только могут возникнуть в будущем между обоими государствами. Заключение подобной конвенции ясно покажет шведам, что Россия не питает по отношению к ним никаких агрессивных намерений, и тогда даже устройство на Аландских островах каких-либо укреплений или обоснование на них одной из наших морских баз не должно бы уже тревожить Швецию. Но вместе с тем, столь недвусмысленно заявляя о полном отсутствии каких бы то ни было планов, враждебных Швеции, русское правительство ни в каком случае не должно отказываться от требований о восстановлении своего полного суверенитета над Аландскими островами. Всякая уступка в смысле нового обязательства не устраивать на островах ни укреплений, ни военно-морской базы, как того желали бы шведы, была бы прискорбной ошибкой и, по нашему глубокому убеждению, совершенно недопустима и не согласна ни с достоинством, ни с интересами Империи.

С своей стороны и Швеция не должна домогаться сохранения ограничений нашего суверенитета над Аландскими островами, помня, что ограничения эти, установленные не ею, были результатом политики, враждебной России, и что при весьма дружественных русско-шведских отношениях устранение их никогда не может повести за собою результатов, для Швеции враждебных и нежелательных. Между тем устранение этих ограничений важно прежде всего для нашего самолюбия, а с другой стороны, возведение на Аландских островах каких-либо укреплений или основание на них базы для нашего минного и подводного флота может со временем оказаться делом весьма важным в видах нашей государственной обороны -- не от шведов, разумеется.

Протянем же нашей маленькой, но заслуживающей уважения соседке руку дружбы и братства, но не позволим ей налагать на эту руку предупредительные арестантские связки -- таков наш вывод и такова точка зрения, на которую должна стать наша дипломатия в вопросе об Аландских островах. Всякая иная точка зрения была бы в данном случае ошибочна и в будущем легко могла бы поставить Россию в ложное положение и вредно отразиться на русско-шведских отношениях. Напротив, отмена тяготеющих над Россией обидных ограничений явится манифестацией новых шведско-русских отношений и залогом свершившегося примирения, нынешней дружбы и, надеемся, будущих братских и союзных отношений двух славных народов и двух взаимно друг другу полезных стран.

Таким образом, оказав нам услугу, Швеция только создаст удобную почву для установления отношений самых дружественных и, в случае желания шведов, союзных, которые лучше всего обеспечат независимость и процветание этой небольшой и немноголюдной, но славной страны от всяких неприязненных или объединительных намерений, откуда бы такие намерения не исходили. Для России же и ныне, и в будущем всегда будут желательны и ценны независимость и процветание Швеции -- при условии, разумеется, что в ней мы будем иметь не злого и завистливого соседа, а пользующегося полным доверием друга и даже, быть может, постоянного и верного союзника.

Третьей нашей соседкой с западной стороны является Дания. Несмотря на то что это маленькое государство отделено от России всей шириною Балтийского моря, оно имеет для нас несомненное значение по своему географическому положению у выхода из этого внутреннего моря в гораздо более открытое и широко сливающееся с океаном Северное море, которое, с нашей точки зрения, гораздо правильнее было бы назвать морем Немецким.

С того самого момента, как Московская Русь пробила себе путь к Балтийскому морю и стала Россией, маленькая Дания, обладательница Балтийских проливов, вполне естественно приобрела для нас очень большое значение. С тех пор русско-датские отношения приобрели тот дружественный и сердечный характер, который в прошлом столетии еще больше окреп благодаря династическим связям, соединившим новыми тесными узами великую Россию с маленькой Данией. Правда, в конце того же столетия произошло важное событие, сильно уменьшившее значение для нас Дании. Благодаря непростительной оплошности русской дипломатии от Дании отторгнуты были немцами две ее южные провинции, вследствие чего объединенная Германия получила затем возможность создать Кильский канал, находящийся вполне в ее руках. Тем самым значение Дании чрезвычайно упало, так как единственные ключи к Балтийскому морю выпали навсегда из ее рук, а сверх того ей самой стала сильно угрожать опасность поглощения Германией. Все это нельзя не признать крайне для нас невыгодным. При прежнем положении дел дружба Дании сама по себе обеспечивала нам всегда свободный вход и выход из Балтийского моря. При желании и искусстве мы могли бы сделать Данию передовым постом и стражем России и тем создать очень сложную задачу для германского флота, который никогда не мог бы быть уверен в своем единстве. Вместе с тем была бы вполне осуществима и задача закрытия Балтийского моря для держав, владеющих океаном, что, вместе взятое, делало нас хозяевами Балтийского моря и обеспечивало в полной мере оборону наших берегов. С захватом немцами Шлезвиг-Гольштинии и прорытием Кильского канала все эти завидные преимущества и ценные возможности пропали для нас навсегда. Датская дружба может ныне обеспечить нам лишь свободный выход из Балтийского моря, что для нас, вообще говоря, имеет лишь второстепенное значение, главное же имеет охрана входа в Балтийские воды. Для того чтобы достигнуть этой цели, нам теперь было бы необходимо, кроме датской дружбы, располагать еще надежной дружбой Германии, что, конечно, несравненно сложнее. Ввиду этого, благодаря роковой ошибке русской дипломатии, допустившей захват немцами Шлезвига и Гольштинии, мы поставлены теперь в прискорбную необходимость обосновать оборону наших балтийских побережий не в датских проливах, а в непосредственной близости от нашего берега и даже на нем самом, так как рассчитывать на самостоятельное обладание Балтийским морем, обладание, обеспеченное от угроз любой великой державы, мы ныне, после прорытия Кильского канала, к сожалению, не можем. Вследствие этого, при отсутствии прочной дружбы с Германией и в особенности в случае войны с нею, одна только Англия вполне могла бы обеспечить наш правый фланг от крайне неудобного германского десанта в Прибалтийском крае. Англия, если она будет в союзе с нами, вполне в состоянии послать в Балтийское море могущественную эскадру для обеспечения русского берега от германского десанта. Необходимо лишь, чтобы эта эскадра имела в Балтийском море готовую базу. Такою базою может и должен стать Моон-Зунд, этот превосходный, незаменимый опорный пункт для наших морских сил в Балтийском море. Британская эскадра в соединении с нашей балтийской эскадрой составят такую силу, которая будет господствовать в балтийских водах, абсолютно охраняя наш правый фланг и даже угрожая левому флангу неприятельских сил.

Само собою разумеется, однако, что этот способ решения сложной и важной задачи обороны нашего балтийского побережья возможен лишь при условии, что все доступы в Балтийское море не окажутся в немецких руках. Другими словами, независимое существование постоянно дружественного нам датского государства и фактическое сохранение этим государством в своих руках власти над балтийскими проливами составляют настоятельную потребность русской политики и необходимое условие безопасности русского побережья. Территориальная неприкосновенность Дании и сохранение крепкой русско-датской дружбы должно навсегда остаться поэтому одною из основ внешней политики нашей, которая обязана отстаивать датские интересы с такой же энергией, как и собственные интересы России. Отсюда ясно также, что если б когда-нибудь представилась возможность восстановить прежний территориальный состав датского государства, то русская политика могла бы лишь содействовать такому счастливому для нас событию, которое вновь отдало бы в руки Дании все ключи к Балтийскому морю.

Поэтому можно сказать с полным основанием, что на примере России и Дании наблюдается довольно редкий в международной жизни образчик полной тождественности народно-государственных интересов при одном лишь непременном условии взаимной непоколебимой дружбы. Два государства, великое и малое, идеально дополняют друг друга, и каждое может оказать другому ряд драгоценнейших услуг. Отсюда вытекает настоятельная необходимость постоянного союза между ними.

Вдумываясь в политическое соотношение России и трех скандинавских королевств, видим, что оно представляет все условия для создания или упрочения неизменно добрых, истинно дружественных отношений. Этому содействует прежде всего нынешний устойчивый характер русско-скандинавских территориальных отношений, при котором существующие границы могут быть признаны окончательно установившимися. Только русско-норвежская граница представляет подлежащую со временем устранению неправильность, что при условии взаимной дружбы может воспоследовать совершенно безобидным и приемлемым для норвежских патриотов способом. Еще более приемлемы и еще легче осуществимы те весьма несложные условия, какие необходимы для установления окончательной русско-шведской дружбы. Наконец, дружба русско-датская покоится на редкостном совпадении народно-государственных интересов обеих стран, при котором не только сохранение, но даже возможное расширение датской территории вполне отвечает глубоким интересам Империи.

Столь благоприятное взаимное соотношение России и трех скандинавских государств создает возможность и выгодность особо близких между ними отношений. Для нас эти отношения очень ценны в том смысле, что три дружественных соседних государства составят для нас вполне надежный заслон на северо-западе, а в случае возвращения Дании Шлезвиг-Гольштинии мы даже можем рассчитывать на полное обеспечение своей гегемонии в Балтийском море и связанную с этим ценную возможность вполне самостоятельно и без значительных усилий обеспечить оборону наших балтийских берегов. Для трех скандинавских королевств постоянная дружба России обеспечит навсегда территориальную неприкосновенность и государственную независимость, что при их слабости представляет значительную ценность. В интересах более удобного достижения всех этих обоюдовыгодных целей было бы очень полезно образовать оборонительный (а если возможно, то и оборонительно-наступательный) союз трех скандинавских королевств между собою и с Россией. Такой постоянный русско-скандинавский союз, вполне отвечающий взаимным интересам всех участников, явится также предохранительным средством и против проникновения на север пангерманизма, расширение которого в этом направлении отнюдь не по душе свободолюбивым скандинавам и в то же время весьма нежелательно и даже опасно и для нас. Русско-скандинавский союз явится наилучшей гарантией против этой неприятной для обеих сторон возможности. Он и должен быть поэтому конечной целью нашей скандинавско-балтийской политики.

На юго-восточном берегу Балтийского моря, которое, считая многочисленные изгибы берегов, на целых 6325 верст прерывает сухопутную границу Империи, начинается русско-германская граница. Вследствие своеобразной изогнутости ее очертания длина ее достигает 1110 верст, на всем протяжении которых ее черта представляется, по своему характеру, в высшей степени произвольной, без всякого следа естественного разделения. Как совершенно открытый характер этой границы, так в особенности ее резкий уклон к востоку с давних пор вызывают разнообразные, не лишенные основательности опасения и создают государству немало забот.

Резко бросающиеся в глаза недостатки этой границы вызывали неоднократно рассуждения о том, что русско-германская граница должна бы идти по течению Вислы от впадения в нее Сана до Балтийского моря, и этот взгляд принципиально следует признать вполне правильным: граница по Висле была бы действительно несравненно удовлетворительнее нынешней и гораздо больше отвечала бы государственным и стратегическим потребностям Империи. Несмотря на то, едва ли стоит ставить себе целью осуществление подобной границы по Висле, так как, обладая по сравнению с нынешней несомненными крупными достоинствами, она не лишена и весьма существенных недостатков. Прежде всего лежащая к востоку от Вислы часть Германии по своему пространству значительно меньше лежащей к западу от этой реки части России. Если бы, таким образом, изменение русско-германской границы состоялось путем обмена, то Россия количественно оказалась бы в значительном проигрыше. Это, впрочем, еще самое меньшее зло, так как наша потеря отчасти уравновешивалась бы достигнутым удобством, а сверх того могла бы также быть возмещена какой-либо иной компенсацией. Несравненно серьезнее другое обстоятельство: удобство границы по Висле -- лишь чисто условное, именно оно предполагает, что дело идет исключительно о границе национального государства, а не русско-славянской державы. Иначе говоря, граница по Висле хороша для нас в том случае, если мы окончательно махнем рукою на западных славян и предоставим их собственной участи или, что в сущности одно и то же, сознательно отдадим их на съедение немцам. Естественно, подобный шаг был бы возможен лишь при условии полного разочарования в западных славянах и отказа от исторического признания России по отношению к ним, что, в свою очередь, было бы равносильно крушению всеславянского идеала. Доколе ничего подобного не произошло, до тех пор мы не можем соблазняться установлением русско-германской границы по Висле, на что, кстати, едва ли согласилась бы и Германия, для которой Восточная Пруссия имеет выдающееся историческое и национальное значение. Для русско-славянской державы замена нынешней русско-германской границы границею по Висле представила бы несомненную несообразность, так как означала бы уступку значительной славянской области в обмен на область если и полуславянскую, по данным истории, то ныне коренным образом онемеченную. Да и стратегическое значение границы по Висле для русско-славянской Империи приходится признать скорее отрицательным в сравнении с нынешней русско-германской границей.

Таким образом, мы не имеем достаточных оснований задаваться целью установить границу по Висле, тем более что таковая также весьма мало отвечала бы понятию о естественной границе, напоминая в этом отношении бывшую франко-германскую границу по Рейну. Да и вообще установление естественной границы между Россией и Германией совершенно невозможно за полным отсутствием сколько-нибудь серьезных природных препятствий в этой части великой европейской равнины, которая непрерывно простирается к западу до самого Атлантического океана. Отсюда следует, что в этой стороне предел России может быть только искусственно установлен и искусственно же упрочен и защищен. Нет сомнения, что возможно было бы провести между Россией и Германией иную, несравненно более удобную для нас, искусственную границу. Стоит ли, однако, стремиться к этому -- другой вопрос, на который мы, по крайней мере, склонны дать вполне отрицательный ответ. Действительно, для того чтобы граница обоих государств стала более для нас удобною, нам было бы необходимо приобрести всю территорию, лежащую к востоку от Вислы, не в обмен на часть наших нынешних владений, а в придачу к последним. Это значит, иначе говоря, что нам пришлось бы взять восточную окраину Германии с бою, сломив, несомненно, отчаянное сопротивление германского народа, у которого слишком мало земли, чтобы он мог легко отдать нам довольно значительную, на его аршин, ее часть. Таким образом, мы должны были бы вести из-за этого, по нашим понятиям незначительного, куска территории весьма тягостную и упорную войну с сильным народом и могучим государством. Возможные результаты, ясно, совсем не отвечали бы необходимым усилиям и жертвам, не говоря уже о риске, тем более что даже присоединение этого клочка германской территории только ввело бы в наш государственный организм лишние миллионы инородческого (неславянского) населения. Все эти соображения отнюдь не могут сделать для нас заманчивым приобретение восточногерманской окраины, а потому, естественно, не можем мы лелеять какие-либо агрессивные планы против нашей западной соседки.

Несколько иначе представляется этот вопрос не с национально-русской, а с общеславянской точки зрения. Пограничная полоса Германии на востоке в большинстве и до сих пор заселена польскими славянами, изнемогающими под суровым германизаторским режимом. Несмотря на достигнутый этой частью польского народа национальный закал, трудно сомневаться в том, что, будучи предоставлена самой себе, она в конце концов не устоит в неравной борьбе, как не устояли в ней много веков тому назад сильные некогда племена полабских и поморских славян. Таким образом, возможно было бы утверждать, что долг объединенной Славии -- оказать поддержку этому своему авангарду и спасти его от затопления страшно глубокими и потому особенно опасными волнами германского национального моря. На этой точке зрения стоят, разумеется, прежде всего сами поляки, а затем также и большинство других славян и славянофилов, которые склонны признать, что германская Польша с несколькими миллионами польских славян должна быть в будущем освобождена от господства иноплеменников и присоединена в той или иной форме к великому государству родного племени. Такая точка зрения -- охотно признаем это -- вполне логична и последовательна. Однако в политике не всегда уместно доводить всякий силлогизм, без каких бы то ни было ограничений, до его последних положений, ибо при теоретической безукоризненности легко может получиться практический абсурд. Таким именно абсурдом и было бы, на наш взгляд, категорическое требование, чтобы во всяком случае и при каких угодно условиях русско-славянская Империя ставила себе целью освобождение и воссоединение германской Польши: эта политическая игра не стоила бы свеч, а играть из одного лишь упрямства недостойно здравомыслящего государственного деятеля. И потому, вполне и искренно сочувствуя незавидной участи польских славян в Германии, мы не решились бы выставить освобождение их одной из неизменных целей нашей имперской политики как до, так и после объединения славян под братским главенством России. Искреннее сочувствие к тяжелому и безнадежному положению довольно значительной части братского народа не должно все же затемнить для нас истинные размеры вопроса и заставить сделать усилия, превышающие по своей ценности возможный конечный результат. Несколько уездов, какие, в сущности, поставляет территория германской Польши, решительно не стоят сами по себе необходимости вести ожесточенную борьбу с Германией и увековечивать затем враждебные отношения с нею.

Сказанного выше было бы, на наш взгляд, вполне достаточно, чтобы оправдать это частичное отречение от всеславянских интересов, которое представляется нам вполне допустимым и целесообразным. Но рядом с этим можно было бы привести и некоторые другие соображения, способные если не подкрепить наш вывод, то, во всяком случае, надлежащим образом осветить вопрос о германской Польше. Даже самый убежденный защитник поляков не может не признать, что их славянские симпатии никогда не были особенно сильны, никогда не достигали, а теперь в особенности не достигают уровня, наблюдаемого среди других отраслей славянства. Тем самым, вообще говоря, поляки менее других славянских народов вправе требовать самоотверженной поддержки со стороны России и остального славянства. Затем не следует забывать также, что именно польский народ, в лице его предков, несет на себе главную вину своего несчастия и, сверх того, является также виновником бедствий и гибели, постигшей значительную часть западных славян. Это, конечно, роковая ошибка давно отошедших в вечность поколений, но именно результаты этой прискорбной исторической ошибки ложатся теперь тяжким, губительным бременем на отдаленных потомков. В самом деле, ведь гибель полабских и поморских славян и почти полное исчезновение лужичан явились следствием того, что средневековая Польша не исполнила своей исторической миссии -- объединить все западное или, лучше сказать, северо-западное славянство. Отдельные польские государи, правда, делали попытки, но с их смертью рушилась их работа, так как их преемники обращали свои взоры на восток. Только благодаря этому прискорбному попустительству со стороны исторической Польши могла на костях полабских и балтийских славян возникнуть и окрепнуть историческая Пруссия, ставшая впоследствии собирательницею Германии. Только благодаря крайней недальновидности польской политики наше племя надолго оказалось отрезанным от Балтийского моря и получило вновь доступ к нему лишь тогда, когда на мировую арену выступил русский народ, чтобы, между прочим, поправить сделанные его неосмотрительным и легкомысленным братом упущения. Ценою великих жертв и несказанных усилий русский народ успел кое-что сделать и в этом направлении, но сделать все, спасти все, что в течение столетий проворонил его меньшой брат, русский народ, конечно, не мог.

Что касается, в частности, западной и северо-западной части польской этнографической территории, то русский народ почти наверное успел бы спасти и ее от захвата немцами, если бы сами поляки не помешали его усилиям. Действительно, если судьба полабских и поморских славян свершилась еще в эпоху средневековья, то участь северо-западной окраины Польши определилась сравнительно недавно -- лишь на склоне XVIII века. Россия готовилась прикрыть Польшу, всю Польшу, крепким щитом своей границы, и только благодаря польскому противодействию и фантастическим польским надеждам на Пруссию оказалось невозможным спасти всю территорию польских славян и добрая часть ее попала-таки в цепкие руки пруссаков. И только благодаря наполеоновскому разгрому Пруссии и позднейшим успехам русского оружия удалось вырвать из этих рук и спасти присоединением к России нынешнее Царство Польское. Северо-западная окраина Польши, к прискорбию, так и осталась в немецких руках, из которых ее теперь очень трудно было бы высвободить.

Размышляя о печальной участи польских славян, очутившихся внутри железного кольца германской границы, невольно удивляешься чудному приговору исторической Немезиды: именно часть национального достояния польского народа, главного виновника возникновения Пруссии, наиболее крепко схвачена германцами, настолько крепко, что может быть признана почти безнадежно потерянной для общего племенного единства. Таково печальное следствие роковой исторической ошибки, которая тяжким бременем легла на жизнь отдаленных потомков. В этом глубокий и зловещий урок истории для всех народов, закрывших глаза на будущее. Но после подобного урока, безжалостно данного неумолимой судьбою польскому народу, вдвойне непростительно и безумно нынешнее глубоко антиславянское настроение, охватившее весьма широкие круги польского общества и так ярко выразившееся в прискорбном отказе от участия в софийском славянском съезде. Погубив уже свое прошлое и подорвав настоящее, польское общество рискует подобными крайне легкомысленными и опрометчивыми поступками погубить и свое национальное будущее, которое возможно лишь в тесном братском единении с Россией и преданным ей славянством. В связи с этим поляками совершается ныне новая историческая ошибка, достойная стать в одном ряду с роковыми ошибками их прошлого.

Останавливаясь на взаимных отношениях России и Германии, видим, что, хорошо взвесив доводы за и против, Россия может примириться с существующим русско-германским территориальным status quo. Следствием этого является принципиальная возможность русско-германской дружбы. Но для того чтобы эта дружба могла стать действительностью, для того чтобы традиционная вражда германцев и славян могла отойти в область преданий, взаимного признания русско-германского территориального status quo недостаточно. Как Россия, так и Германия -- государства, территориальное развитие которых еще не закончено и которые поэтому будут стремиться еще к некоторым новым территориальным приобретениям. Вот тут-то и кроется настоящая опасность для дружественных русско-германских отношений. Как Россия, так и Германия имеют известные сферы расширения, которые отчасти друг с другом совпадают. Целый ряд обширных и ценных стран, приобретение коих неотделимо от всеславянской исторической миссии русского народа, составляет в то же время более или менее определенную цель германского "Drang nach Osten", представляющего собою не только культурно-экономическое, но и чисто политическое движение немецкого народа, вдохновляемого мечтами о "более великой" Германии. Главным препятствием на пути к осуществлению этих пан-германистских грез является славянский мир и стоящая во главе его Россия. Таким образом, Россия, которая, как государство национально-русское, довольно легко может ладить с Германией, оказывается, поскольку она является славянской державой, естественной противницей немецкого движения на восток или, лучше сказать, на юго-восток. Это положение осложняется тем, что основным мотивом русского противодействия расширению Германии является в данном случае не наша жажда территориальных приобретений -- земли, которые мы хотим отстоять от немецкого напора, в большинстве даже не предназначаются стать национальной собственностью русского народа, -- а долг, лежащий на России как естественной защитнице и покровительнице младших славянских братьев. Всеславянское признание России налагает на русскую политику обязанность отстаивать из территориального достояния славян все, что только вообще возможно отстаивать. В этом отношении вообще никакие уступки немыслимы и никакие компенсации неприемлемы. Собирательница славянства, Россия не может отречься ни от одной из тех стран, на которые обращено острие германского наступления. В этой невозможности, а отнюдь не в причудливых очертаниях нынешней русско-германской границы и заключается главный камень преткновения для прочности русско-германских дружественных отношений. Уже решимость отречься от своего племенного идеала в отношении германской Польши для России тягостна и трудновыносима, но это -- крайняя возможная для великой славянской державы уступка, предел нашего миролюбия и нашего попустительства. Ни одной славянской областью мы больше поступиться не вправе, не отрекаясь от своей исторической всеславянской миссии, не позоря себя в глазах родного племени. Таким образом, никакие уступки Германии для нас в этой области невозможны, по крайней мере, до тех пор, пока западные славяне тяготеют к России и ждут от нее защиты и избавления.

Значительно иначе представляется тот же вопрос с точки зрения Германии. Лишь весьма немногие из лежащих к юго-востоку от нее областей, как сплошь населенные немцами, имеют для германского государства такое же точно значение, как для нас земли славян, все остальное является для Германии обыкновенным объектом завоевательной политики, ценность которого для немцев обусловливается по преимуществу тем, что все это -- страны, лежащие в непосредственной близости к "Vaterland"y и потому более легко поддающиеся прочному слиянию с ним. Никакого особого признания, никаких нравственных обязанностей в отношении населяющих их народов Германия не имеет и иметь не может. Напротив, народности эти, в большинстве славянские, принадлежат к числу постоянных исторических противников немецкого народа, злейшими врагами которого являются и поныне. В случае если б когда-либо земли эти и эти народы имели несчастие очутиться во власти немцев, Германия не могла бы следовать в отношении их иной политике, как политике планомерного, систематического истребления, по крайней мере, в смысле национальном, а может быть, даже и в буквальном смысле слова, потому что немцам до крайности тесно и им нужно не столько даже онемечивать подвластные народности, сколько освобождать от них территорию для чистокровных сынов германского народа. Не людей, а только земли, свободной земли нужно Германии.

Так как ни на какие уступки за счет славян Россия пойти не может, то, следовательно, окончательное, прочное примирение между Россией и Германией могло бы установиться лишь при условии полного отказа последней от стремления на восток и юго-запад, в глубину славянских стран. Лишь в том случае, если б немцы раз навсегда решительно отказались от всякого дальнейшего Drang nach Osten за счет русско-славянского мира и направили всю свою деятельность за море, в сторону нынешних и особенно будущих колоний, Россия могла бы серьезно подумать об установлении вполне устойчивых дружественных отношений с Германией и даже о придании этим отношениям некоторой постоянной формы. Тогда мы, вероятно, даже имели бы полное основание предпочесть германскую дружбу всяким иным дипломатическим комбинациям, так как она обеспечила бы нам прочный мир на западной границе. Итак, решение вопроса о русско-германских отношениях находится всецело в руках самой Германии. Решаясь раз навсегда отказаться от возвращения к всеславянскому единству польских областей Германии, русская политика тем самым заявляет о желательности окончательного установления мирного сожительства обоих государств и создает возможность к развитию русско-германских отношений в таком именно направлении. Если в ответ на эту уступку германская политика согласится считать свое движение к востоку и юго-востоку законченным и предоставить русскому народу беспрепятственно выполнить свою историческую миссию в отношении остальных славян, тогда исчезнет основание племен и каждое получит возможность стремиться к осуществлению других своих задач. Со своей стороны русская политика не стала бы тогда, конечно, противиться добровольному воссоединению подальпийских австрийских немцев с их национальной империей, чем был бы мирно достигнут один из главных идеалов пангерманистов. Но центр тяжести германской политики должен был бы тогда перейти на заморские предприятия и отчасти на западную границу, за исключением, конечно, французской территории, так как неприкосновенность Франции должна быть всегда предметом заботливого внимания русской политики. С этой оговоркой мы могли бы уже спокойно относиться к германским успехам и росту германских владений как в Европе, так и вне ее.

Из всего сказанного выше ясно следует, что цели нашей политики в отношении Германии окончательно могут определиться лишь в зависимости от того направления, какое примет германская политика. В зависимости от этого целью нашей будет либо устойчивая славяно-германская дружба, либо оцепление и разгром Германии.

Если наши отношения с Германией пойдут по пути искренней дружбы, тогда одною из наших важнейших задач должно стать возможное спасение славянских элементов, населяющих остающиеся навсегда во власти немцев славянские земли. Всем этим славянам должна быть предоставлена возможность переселиться в Империю родного племени и таким образом уцелеть от онемечения. Конечно, призыву этому последует лишь часть германских славян, другая предпочтет, вероятно, остаться на родном пепелище и растаять в немецком море. Для тех же нескольких сот тысяч или даже нескольких миллионов славян, которые уйдут из Германии, русско-славянская держава найдет, конечно, место. Во всяком случае, хоть этим путем должна быть искуплена наша вина перед населением оставленных навсегда немцам славянских областей, а вместе сохранена будет для славянского мира некоторая сила, обреченная в противном случае либо на бесполезную гибель в рассеянии, либо на пополнение и усиление германского народа. Что касается, в частности, лужичан, то для них желательно будет отвести в подходящей местности особую небольшую территорию (приблизительно несколько наших волостей), чтобы этот крошечный народец мог уцелеть и сохраниться как полноправный член славянского союза.

Если же, напротив, Германия не пожелает отказаться от расширения за счет славян и полюбовно сговориться с Россией относительно будущего, тогда и нам, и прочим славянам будет постоянно угрожать опасность нападения немцев и не останется иного исхода, как готовиться силой отстоять, в единении с другими врагами и соперниками Германии, наши национальные и племенные интересы. И если при таких условиях произойдет у нас тогда столкновение с Германией и победа вновь, как в семилетнюю войну, увенчает наши знамена, тогда, конечно, мы уже не будем иметь никаких оснований отказываться от воссоединения всех славянских областей Германии, а равно и от возвращения по принадлежности провинций, отторгнутых некогда от Дании и Франции. Тогда -- но только тогда -- можно было бы поставить на очередь и решить сообразно нашим интересам и вопрос о коренном улучшении русско-германской границы. Прибавим, что весьма желательным и ценным для нас трофеем победы были бы в этом случае и германские владения в Океании, приобретение которых имело бы для нас значение в двух отношениях: во-первых, оно дало бы нам возможность обойтись без ввоза из-за границы многих, нужных нам, продуктов жарких стран; во-вторых, оно доставило бы нам несколько удобных опорных пунктов в Тихом океане, что имело бы несомненное значение для нашего морского могущества. Но, повторяем, осуществление всех этих задач должно стать целью нашей политики лишь в том случае, если Германия не перестанет оспаривать у нас нашу естественную сферу расширения в славянских землях.

В противном же случае для нас предпочтительнее отказаться от всяких, враждебных Германии, предвзятых тенденций и выказать полную готовность жить с немцами в мире и согласии. Само собою разумеется, однако, что русско-германская дружба отнюдь не должна побудить наше правительство отказаться от строго обрусительной политики в отношении оседлых в России немцев, полное слияние которых с коренным населением должно быть неизменно предметом неусыпных забот государственной власти.

Следующая за Германией соседка наша -- Австро-Венгрия, граничащая с Россией на протяжении 1150 верст. И здесь пограничная черта проведена совершенно произвольно, без всяких признаков естественной границы, и широкою дугою вдается она в нашу территорию. Такая конфигурация границы тем досаднее, что на очень небольшом, сравнительно, расстоянии проходит Карпатский хребет, составляющий естественный предел великой нашей равнины. До этого хребта доходит Червонная Русь, но не доходит, к сожалению, наша государственная граница. Недостаток этот настолько значителен, что его устранение могло бы само по себе стать целью наших усилий в этой стороне. Так бы оно и было, несомненно, если б преобладающий славянский характер монархии Габсбургов и требования нашей племенной политики не выдвигали других, более важных задач и не видоизменяли существенным образом целей нашей национальной политики. Такое изменение, впрочем, согласуется и с этнографическою картою расселения русского народа в Австро-Венгрии: лишь часть территории, лежащей между нынешней австро-русской границей и Карпатами, имеет русское население, но зато область расселения русского народа простирается под именем Угорской Руси довольно далеко по другую сторону Карпат, резко расходясь, таким образом, с природною гранью великой русской равнины. Ввиду этого было бы актом великого самоограничения поставить себе целью довести имперскую границу до Карпат -- и только: иные, гораздо более широкие и важные задачи и цели ждут Россию в области австрийского вопроса, одного из важнейших в системе нашей внешней политики.

Под именем австрийского вопроса, в который входит, как часть, вопрос венгерский, мы понимаем всю совокупность великих и малых проблем о грядущих судьбах областей и народов, находящихся ныне под императорско-королевским скипетром Габсбургов. Могущественная держава, во главе которой стоит издавна эта немецкая династия, носит в своем пестром и разнородном теле столько всевозможных зародышей размножения, что не может избегнуть огромных потрясений самого разнообразного характера. Как теоретические соображения, так в особенности повседневные факты современной жизни этого государства весьма определенно говорят, что при таком положении вещей страна, отовсюду граничащая с сильными и малодружественными государствами, долго существовать не может. Хронический кризис, столь характерный для австро-венгерской государственной жизни, есть, конечно, явный признак и предвестие надвигающейся гибели государства, которое разрывается собственными, друг другу враждебными силами, вполне подтверждая своей тревожной жизнью безнадежный диагноз, выводимый из теоретического изучения этого пестрого государственного организма.

Самым мощным, но отнюдь не единственным элементом разложения Австро-Венгрии являются славяне. Долго, слишком долго немецкие, а затем и мадьярские хозяева габсбургской монархии держали сильных числом, но слабых разрозненностью и отсутствием организации славян на положении граждан второго сорта. К счастью, в лоне самого немецкого народа произошел раскол, и в происшедшей борьбе за гегемонию победа досталась Пруссии, Тем самым объединение немцев под властью Габсбургов стало невозможным, и немецкому владычеству в Австро-Венгрии нанесен был смертельный удар. Австрийским немцам сразу же пришлось уступить почти половину своих владений мадьярам и разделить с ними власть в монархии. На первых порах этого оказалось достаточным, хотя очень скоро потеря Транслейтании усугубилась фактической потерей отданной полякам Галиции. Но ни дуализм, ни поддержка поляков не спасли австрийских немцев от дальнейших потерь -- и в результате обе половины монархии, обессиливаемые хроническими кризисами, находятся накануне глубоких перемен. В Австрии открывается новая эра -- эра перехода государства в руки славянского большинства, эра ожесточенной борьбы, предшествующей окончательной победе славян. Борьба эта продолжается и теперь, но окончательный результат ее уже вне сомнения и ясно виден издалека: это -- переход гегемонии к славянам. Глубоко знаменателен и отраден тот факт, что за последние годы, в связи с общим пробуждением славянского племенного сознания, австрийские славяне пробудились от своей национальной изолированности и почувствовали вместе с тем свои силы. Ничтожные, как нации, как маленькие осколки великого целого, славяне Австрии гордо подняли головы, создав основу своей племенной солидарности -- славянский союз, и заговорили в венском парламенте таким языком, каким не говорили раньше ни русские, ни словенцы, ни сербы, ни даже создающие свою национальную мощь чехи. Нарождение славянского союза, этого провозвестника полной племенной солидарности, открыло новую эпоху в жизни и политике Австрии, несмотря на то что союз весьма умерен в своих требованиях, сознавая, что он еще недостаточно окреп и сплотился, чтобы сразу повести с надеждой на верный успех борьбу за славянскую гегемонию.

История Австрии за несколько последних десятилетий представляет картину постепенного непрерывного усилия значения славян. Несмотря на все отчаянные усилия немцев, с каждыми новыми выборами в рейхсрат число славян увеличивалось в ущерб другим племенам. Цифры эти говорят сами за себя:

Время выборов / немцев / славян / романцев / соц-демократов

1873 / 231 / 122 / - / -

1885 / 185 / 147 / 21 / -

1897 / 199 / 187 / 25 / 14

1901 / 200 / 192 / 23 / 10

1907 / 183 / 223 / 18 / 87

Необходимо отметить вдобавок, что такие результаты получились при чрезвычайно благоприятном для немцев распределении избирательных округов, при котором в действительности немцы имеют одного депутата на каждые 40 000 душ, тогда как у чехов один депутат приходится на 55 600 душ, а у галицких русских -- даже на 102 000 душ.

Австрийские славяне, в лице самого западного славянского народа -- чехов, врезались клином в бушующее вокруг них немецкое море, с юга, запада и севера обрамляющее чешскую землю своими яростными волнами. Этого не было раньше, в те далекие дни, когда славянские поселения заходили далеко за Лабу, захватывая добрую половину нынешней Германии и все почти земли современной Германии, и все почти земли современной Австрии. С течением времени почти вся масса порубежного славянства пала под ударами германских мечей. И только чехи устояли в многовековой борьбе за старые пределы славянской земли, только чехи, хотя и подались несколько назад под тяжестью грозного германского натиска, которому благоприятствовали онемеченный чешский двор и аристократия, все же не потеряли своей главной позиции -- златой Праги, которая блещет издалека как твердый оплот славянства на дальнем Западе. Правда, чехам не удалось уберечь свою жемчужину от вторжения грубых и пошлых немецких буршей, устраивающих время от времени свои нелепые "Bummel'u" на ее улицах и площадях, но все же они не теряют твердой надежды на будущую победу и на вытеснение из чешских пределов всего, что не является чешским и особенно всего, что чехам враждебно. То же следует сказать и о южном славянском клине -- словенцах, этом маленьком, но дельном народе, геройски отстаивающем на весьма важной географически позиции славянства свое существование от двух зараз сильнейших противников -- немцев и итальянцев, и не только не подающемся назад в борьбе с ними, но даже переходящем порой в удачное наступление. Эти два славянских авангарда, опирающиеся на более плотные и глубокие массы соплеменников, разделены толстым слоем австрийских немцев, переходящим дальше в такой же слой мадьяр, чтобы затем, уже на нижнем Дунае, закончиться широким румынским полукругом.

Но и до сих пор, несмотря на века разъединения, сербские и словацкие оазисы пестрят на паннонской равнине, составляя затопляемый враждебными волнами мост от западного славянства к южному. И быть может, когда спадет иноплеменный разлив, мост этот, по крайней мере на западной окраине венгерской равнины, еще всплывет и обозначится ярко, как было встарь. Это было бы, во всяком случае, весьма знаменательным проявлением великой жизненной силы нашего племени.

Различные части клина, расщепившего на две неровные половины славянское племя, далеко неодинаковы по своей прочности. В то время как подальпийские и придунайские немцы прочно опираются на своих многочисленных сородичей за рубежом Германии, а румыны могут рассчитывать на самое дружественное отношение со стороны славян, мадьяры лишены того и другого. Даже по фальсифицированным подсчетам мадьярских статистиков, немадьярское население Венгрии составляет половину общего населения страны, в действительности же оно даже превышает количество мадьяр. При таких условиях трудно удивляться, что венгерская государственность, задавшаяся целями омадьярения всей Транслейтании, забрела в тупик. Сознательные и настойчивые поползновения "партий 1848 года" к независимости также не увенчались успехом: корона, уступая очень много, не захотела, однако, уступить все, не захотела выдать мадьярам вексель на окончательное распадение монархии и на установление личной унии до той поры, пока не подойдет желанный для мадьярских политиканов день провозглашения республики. Крушение планов партии Юшта, наиболее мадьярской по составу и духу и вместе наиболее непримиримой и неуступчивой, лишний раз показало, что мадьяры, пламенные и талантливые политиканы, отличаются глубоким недостатком тонкого политического чутья, которое подсказало бы им, что в тот самый момент, когда они мнят себя на вершине успехов и когда, по-видимому, им остается еще сделать лишь один, последний шаг к полной победе, они в действительности стоят над пропастью. Не будь этого, они поняли бы, что один манифест императора-короля может повергнуть в прах не только всю их построенную на песке и скрепленную нахальством идею, но и все государственное положение мадьярской нации, падение господства которой все немадьярские народности Венгрии встретили бы благодарственными молитвами и поголовным ликованием. Но и без всякого государственного переворота, лишь с введением всеобщего избирательного права, мадьярская гегемония будет в корне подорвана.

При таких условиях понятно недовольство мадьяр своим положением. Немалый страх внушает им ныне и пангерманизм, явившийся усугубить и дополнить старые опасения перед панславизмом. Мадьяры чувствуют себя между молотом и наковальнею, а может быть даже, лучше сказать, между двумя молотами, и сознают понемногу, несмотря на все свое самоослепление, полное бессилие предотвратить грозное для них столкновение двух миров. В течение долгого времени они шли рука об руку с миром германским, считая славян более опасными. Теперь они видят, что славянская опасность не исчезла, а если, быть может, и ослабела в некоторой степени, то ненадолго, но что в то же время германская опасность усилилась и стала непосредственно близкой реальностью. Мадьяры сознают уже, что германский мир, население которого непрерывно и быстро возрастает, грозит залить их великолепные владения, быть может, дружественной, но тем более гибельной для них волной. Сознавая эту опасность, они в то же время лишены возможности обеспечить себя от нее союзом с миром славянским, так как необходимым условием такого союза явилась бы полная автономия всех венгерских славян, т.е., иными словами, полное крушение мадьярской гегемонии, вместо которой осталась бы мадьярам всего лишь национальная автономия в их этнографических границах. С таким плачевным исходом свыше тысячелетнего существования их венгерской государственности мадьярам, естественно, примириться нелегко, а с другой стороны, не более заманчива и перспектива утонуть в дружественном германском мире. В этом трагизм положения мадьяр, в этом же и основная причина их треволнений, усугубляемых слишком слабыми и незначительными успехами омадьярения славян, румын и немцев. Перед этой двусторонней опасностью даже полная государственная независимость Венгрии утрачивает свою прелесть и заманчивость. А между тем и надежды устоять против двух враждебных миров, разумеется, быть не может и из двух возможных для мадьяр политических комбинаций, как говорится, обе хуже.

Таким образом, крушение нынешней австро-венгерской государственности, по всем признакам, не заставит себя долго ждать. Вопрос лишь, во что она может тогда превратиться и какой новый вид может принять. Вопрос этот и представляет для нашей политики наиболее глубокий и непосредственный интерес, так как, естественно, ожидаемый факт крушения дуалистической государственности сам по себе еще слишком малоспособен удовлетворять и радовать нас.

В конце 1908 года под влиянием затруднений, связанных с только что происшедшей тогда аннексией Боснии и Герцеговины, обнаружилось довольно сильное течение в пользу замены дуализма трагизмом. Как известно, аннексия, помимо внешних затруднений, создала для дуалистической монархии серьезные затруднения внутри. Роковое для Австро-Венгрии значение аннексии и падает, главным образом, на эту внутреннюю сторону, на которую обращено было несравненно менее внимания, чем на внешние препятствия. Внешние затруднения неизбежно должны были уладиться и действительно уладились удовлетворительно для Австро-Венгрии, в смысле признания аннексии, так как для отторжения аннексированных областей потребовалась бы война, которую могла бы вести с надеждою на успех только Россия, но которую в действительности ни она, ни другие вести не желали. Внутренние же неудобства аннексии остались и до сих пор дают себя чувствовать в полной мере. Вопрос, как быть дальше с присоединенными областями, не представлял бы никаких затруднений для любого унитарного государства, но для государства дуалистического он крайне неудобен. Присоединить Боснию к Австрии неудобно, ибо и без того уже в ней 60% славян и новая фаланга славянских депутатов может вызвать в рейхсрате настоящий переворот, особенно если депутаты-славяне станут действовать мало-мальски солидарно. Присоединять их к Венгрии также невыгодно, как в силу опасений за национальный характер мадьярского королевства и ввиду тайной ненависти славян к мадьярам, так и потому, что Австрия не желала бы уступить соседке столь лакомый кусок.

И вот силою вещей сама собою выдвинулась идея триализма, которая, как сейчас увидим, легко могла стать яблоком раздора в лоне дуалистической монархии. Триалисты хотели не присоединения Боснии и Герцеговины к одной из двух существующих половин монархии, а образования из нее третьей части, причем к этой третьей части должны были быть присоединены также и некоторые другие южнославянские земли габсбургской монархии -- Хорватия, Славония и Долматия. Это, таким образом, являлось осуществлением великохорватского идеала даже в более широких размерах, чем когда-либо мечтали хорватские патриоты, желавшие заполучить только часть Боснии, а получавшие в случае осуществления этого плана всю Боснию и Герцеговину. Но, приводя в великий восторг Хорватов, идея триализма совершенно смешивало карты австро-венгерских народностей, будучи для некоторых из них столь же ненавистна, сколь дорога была для других.

Прежде всего интересно отметить, как отнеслись к ней два господствующих в габсбургской монархии народа -- немцы и мадьяры. Отношения это обуславливалось, естественно, тем, что каждый из этих двух народов-хозяев Австро-Венгрии выигрывает и что теряет от триалистической трансформации государства. В этом отношении положение немцев и мадьяр далеко не одинаково. Присоединяя Боснию и Герцеговину, принадлежащие ныне обоим половинам государства, к Хорватии и Славонии -- землям, входящим в состав Транслейтании, и прибавляя к ним еще цислейтанскую ("австрийскую") Далмацию, эта триалистическая трансформация, на первый взгляд, наносит одинаково чувствительный ущерб обоим половинам, вызывает одинаковую жертву с обеих сторон -- немецкой и мадьярской. Однако так обстоит дело именно только на первый взгляд.

При более глубоком исследовании легко убедиться, что ущерб этот совершенно ничтожен для немцев и очень значителен для мадьяр как хозяев Транслейтании. Уступая Далмацию, австрийские немцы, в сущности, ничего не теряют, так как Далмация лишь числится за ними, в действительности же находится всецело в руках славян (сербо-хорватов) и итальянцев. Первые составляют массу населения, вторые -- его верхний слой, почему и заправляют всем, особенно в городах. Немцы же никакой роли в этой провинции не играют и потому не теряют почти ничего, соглашаясь на выделении Далмации. Они только очищают этим свой рейхсрат от горсти славянских и итальянских депутатов. Что же касается возможности постепенного наплыва немцев как в эту область, так и в Боснию, Герцеговину и Хорватию, то он, разумеется, не прекратится, так как все эти земли по-прежнему останутся в недрах монархии. Скорее напротив, он облегчится в Хорватии и Славонии, так как мадьярский национализм ему более препятствует, чем смогут препятствовать сербо-хорваты. Уступая Далмацию славянам, австрийские немцы достигают попутно еще одной цели: они искореняют в ней ненавистное им итальянское влияние и вносят рознь в сербо-итальянские отношения, которые за последнее время слишком хороши, чтобы быть приятными немцам. В конечном итоге, таким образом, уступка Далмации представляет для немцев скорее призрачную, кажущуюся жертву, а в действительности облегчает для них условия парламентской и иной борьбы за гегемонию Австрии. А потому нет ничего удивительного в том, что австрийские немцы охотно поддерживали идею триализма, предвкушая при этом попутно удовольствие от поражения самолюбия и интересов мадьяр.

Совершенно иначе отнеслись бы те же немцы к вопросу о триализме, если б, кроме Далмации, пришлось пожертвовать также землею словенцев -- Крайной, южной Штирией, Истрией и Приморьем. Эти области, представляющие, в общем, одну из древнейших частей Австрии, составляют для австрийских немцев заветный кусок, который они уже с давних пор привыкли считать своей неотъемлемою собственностью и за который готовы постоять особенно упорно. Кроме сил и традиции здесь, разумеется, играет огромную роль и чрезвычайно важное географическое положение этих областей, обладание коими открывает германскому миру непосредственный доступ к морю. Правда, германский мир мог бы создать себе и другой путь к Адриатике -- через Тироль и Венецию, но этот путь пришлось бы еще только создавать, пришлось бы с немалыми усилиями пробиваться чрез тело Италии, а путь на Триест -- уже в руках, и надо лишь удержать его за собою. Таким образом, австрийские немцы при поддержке всего остального германства оказали бы самое решительное сопротивление присоединению земли словенцев к вновь созидаемой третьей части монархии Габсбургов.

В противоположность немцам, мадьяры могут лишь с величайшею ненавистью отнестись к проекту триализма, поскольку он не ограничивается пределами одной Боснии и Герцеговины. Несмотря на то что мадьяры предъявляют исторические права и на эти две области, они, в существе дела, мало заинтересованы в присоединении их непосредственно к Транслейтании и, если такого рода пожелания и высказываются, они либо отражают чрезмерную жадность шовинистов, либо выставляют лишь напоказ, чтобы произвести впечатление. Серьезные мадьярские политики, отрицать наличность которых было бы преувеличением, хорошо понимают, что присоединение Боснии и Герцеговины, даже помимо затруднительности получить согласие на него в Вене, только еще более подорвало бы мадьярскую гегемонию и сделало бы ее окончательно невозможной. Но если мадьяры еще готовы отказаться от мысли о новых приобретениях, то они далеко не расположены жертвовать тем, что уже находится в их руках. Хорватия и Славония имеют несчастие принадлежать к Транслейтании, хотя и пользуются некоторой, далеко, впрочем, не полной автономией, и потеря их несравненно существеннее для мадьяр, чем для немцев потеря Далмации. К тому же, как мы выше отметили, немецкой колонизации выделение Далмации не помешает, о мадьярской же колонизации не может быть и речи по той простой причине, что свободного человеческого материала у мадьяр нет, и даже для самой Венгрии его не хватает: гегемония мадьяр мыслима лишь как гегемония политическая, а не национальная; упустив Хорватию и Славонию из числа "земель короны святого Стефана", мадьяры не отыщут их более никогда в форме заселенной их племенем области, на что, напротив, вполне способны немцы. Кроме того, Хорватия представляет для мадьярской государственности такое же значение, какое имеет земля словенцев для германцев, и даже большее: она открывает им единственный возможный для них доступ к морю, тем более ценный, что мадьяры не теряют надежды добиться со временем еще более обособленного государственного положения -- полной независимости. Таким образом, идея триализма, если б она осуществилась, осуществилась бы, главным образом, за счет мадьяр, ввиду чего именно со стороны мадьяр и нужно было бы ждать самого отчаянного противодействия триалистическим проектам.

Очень своеобразно было отношение к идее триализма австро-венгерских славян. Отношение это весьма неодинаково, обнимая все оттенки -- от восторженного стремления к нему хорватов до резкого противодействия чехов. И надо признать, что со своей собственной точки зрения -- те и другие имеют полное основание относиться к триализму так, а не иначе.

Хорваты, например, не могут не радоваться проекту, который окончательно освобождает их из-под мадьярского ига и в то же время из подданных Венгрии делает господами и хозяевами не только Далмации, но и Боснии с Герцеговиной. Триализм превосходит, конечно, их самые смелые мечты, и они не могут не увлекаться им. Уже много умереннее настроение сербов. Они, правда, освобождаются зараз от шведов, и мадьяр, и итальянцев, но попадают под власть хорватов, с которыми в течение веков враждовали и с которыми не вполне примирились и до сих пор. В итоге, таким образом, сербам особенно радоваться триализму нечего.

Венгерские славяне так задавлены мадьярами, что их голос гибнет, не успев народиться, но, конечно, для них триализм знаменует только ухудшение гнета, так как сосредоточились бы на них.

Поляки и "рутены" или "украинцы" могут относиться к вопросу вполне равнодушно, так как непосредственно он их не касается, а то усиление немецкого влияния, какое вызвало бы в Цислейтании его осуществление, слишком невелико, чтобы быть опасным для них. Ввиду этого их отношение к вопросу обусловливалось бы, конечно, разными посторонними соображениями, партийными расчетами и т.п. В общем, те и другие к триализму совершенно равнодушны и могут одинаково очутиться в рядах его сторонников и его противников.

Совершенно иное положение словенцев и чехов. Первые охотно стояли бы за триализм при условии включения их в южнославянскую область, но так как на это никакой надежды не имеют, то стоят в большинстве против триалистической идеи, осуществление которой может только увеличить тяжесть немецкого ярма, которое их давит. Правду сказать, и присоединение к южнославянской области вряд ли удовлетворило бы словенцев, которые не составляют одного целого с сербо-хорватами, а представляют совершенно обособленную национальную единицу, но все же словенцы полагают, что им бы удалось дружески согласиться с хорватами, тем более что и для последних словенская поддержка была бы ценна в видах упрочения преобладания над сербами и в видах успешной борьбы с общим недругом -- итальянцами.

Ожесточеннее всего отрицают триализм чехи. Для них, прежде всего, кажется унизительным остаться зависимыми в то время, когда менее культурные хорваты станут играть совершенно самостоятельную роль. Но кроме того чехи, как и словенцы, понимают, что с выделением южных славян в особую единицу австрийские земли станут подвергаться усиленной германизации, которая будет встречать меньший отпор, чем до выделения. В этом отношении чехи, конечно, вполне правы, требуя и для себя автономных прав, т. е. попросту отвергая триализм и требуя федерализма.

Таково отношение к вопросу австро-венгерских славян как представителей отдельных национальных групп. Каково же, спрашивается, могло бы быть отношение к триализму славянства в его целом, каково было бы значение триалистической трансформации Австро-Венгрии с точки зрения общеславянской?

Отвечая на этот вопрос, необходимо отметить сторону положительную и отрицательную. Положительная состоит в том, что известная часть славянства избавилась бы от мадьярско-немецкого гнета и получила бы вполне сносные условия национального существования. Гораздо более многочисленны отрицательные стороны. Прежде всего триалистическая идея, как то уже ясно обнаружилось в конце 1908 года, вносит резкую рознь в среду славян: она усиливает существующие в лоне племени контрасты, а затем обещает внести озлобление и рознь и в среду южных славян, обострив вновь старую сербохорватскую вражду и испортив вконец славяно-итальянские отношения, на которые и так уже плохо влияет вопрос о Триесте. Если же, сверх ожидания, сербы и хорваты уживутся вместе, тогда для целей славянства в его целом будет еще хуже, так как триалистическое государство легко может тогда явиться притягательным центром для всего сербства, поддержав тем самым идею австро-славизма, которая неспособна принести славянам счастье, но зато способна сбить их с верного пути. Улучшая положение некоторых славян -- особенно хорватов, -- настолько, чтобы сделать их оплотом габсбургской монархии, триализм в то же время значительно ухудшает условия национального существования чехов и словенцев. Страшные для немецкой гегемонии в Цислейтании 60 процентов славян несколько уменьшаются, а в то же время, с улучшением положения части южного славянства, должна ослабеть и славянская солидарность -- солидарность угнетенных. В конечном итоге, в выигрыше останется, разумеется, германский мир, для которого триализм несравненно выгоднее, чем федерализм, который сразу же избавил бы от гнета всех австро-венгерских славян. Таким образом, триализм -- ловушка, имеющая целью зараз ослабить и славян, и мадьяр и облегчить осуществление ближайших немецких задач. Чехи это поняли и, служа своим собственным национальным интересам, стали действовать если и вопреки некоторым славянам, зато вполне в духе всеславянских интересов, задач и конечных целей.

Итак, в самой Австро-Венгрии идея триализма ненавистна в высшей степени мадьярам, которых она обещает лишить части Транслейтании и отрезать от моря, любезна немцам, при условии осуществления в неполном территориальном объеме, и частью мила, частью безразлична, частью ненавистна славянам. Из этого неопровержимо следует, что идея эта способна была бы окончательно перессорить между собою все народы Австро-Венгрии и создать самые причудливые, самые неестественные, казалось бы, комбинации и союзы противников и сторонников.

Вообще же осуществление этой идеи наталкивается на непреодолимые затруднения, из которых единственный исход -- в полном переустройстве всего организма габсбургской монархии, для которой на пути от дуализма к федерализму нет места для посредствующей формы -- триализма. Ввиду этого совершенно невероятно, чтобы мысль о триализме могла осуществиться на деле: оставление Боснии и Герцеговины на правах "имперской области", нечто в роде австро-венгерской Эльзас-Лотарингии, еще не есть триализм, во всяком случае, это -- не тот триализм, какой мы имели в виду в предыдущих строках.

Несравненно важнее и значительнее во всех отношениях идея замены дуализма не триализмом, а восстановлением общеимперского единства монархии, с одновременным преобразованием ее на федеративных началах.

Окончательное торжество австро-венгерских славян неизбежно должно действительно привести к установлению системы федерализма как единственно рациональной при этнографической пестроте монархии. К такой системе, в общем, все австро-венгерские славяне относятся весьма сочувственно, хотя и значительно расходятся в вопросе о принципе федеративного деления монархии. Одни требуют, чтобы деление это основано было на данных истории, на чешском, хорватском, польском и т.д. государственно-правовом принципе, другие хотят деления на чисто этнической и, главным образом, языковой основе, с оставлением без внимания всех исторических подразделений. Это чрезвычайно серьезная и существенная разница, дающая две совершенно различные федеративные системы. Так, например, историческо-государственно-правовое деление даст чехам все земли "короны святого Венцеслава", т.е. Чехию, Моравию и Австрийскую Силезию, тогда как, по принципу чисто этническому, очень значительная часть этих земель должна достаться немцам, а восточная половина Силезии -- полякам. Ясно, что для чехов, например, исторический государственно-правовой принцип несравненно выгоднее принципа чисто этнографического. Для других народов, не составлявших никогда самостоятельной политической единицы или слишком рано утративших свою независимость, наоборот, гораздо выгоднее принцип федерации по народностям, так как только он и может им дать вполне сносное национальное существование и объединить разрозненные и разорванные части их национальной территории. Таковы, например, словенцы, национальные территории которых, наряду с Крайной, охватывают еще части Истрии, Приморья, Карпатии, Штирии и Венгрии.

Взвешивая шансы на осуществление того и другого вида австро-венгерского федерализма, мы должны признать, что первый гораздо ближе по своему характеру к нынешней дуалистической государственности, основанной также на началах (австрийского и венгерского) исторического государственного права, и потому, вообще говоря, легче может развиться на основе существующей австро-венгерской государственности, чем второй, спасающей, правда, немецкие интересы в Чехии, но в общем производящей гораздо более глубокий переворот в существующих отношениях монархии. В особенности же роковым является он для мадьяр, для которых переход дуалистической монархии к этническому федерализму равносилен полному национальному разгрому. И потому можно с уверенностью сказать, что переход от дуализма к национальному федерализму может совершиться лишь в том случае, если между короною и мадьярами произойдет полный разрыв. Как известно, с самого основания дуализма корона всегда относилась к мадьярским фантазиям с великою снисходительностью и неизменно всячески старалась задобрить мадьярских сепаратистов и предоставляла им львиную долю власти, но и она не могла решиться отдать им всю власть. Как ни велика уступчивость короны, она все же не может простираться до бесконечности, ибо в противном случае престиж императорско-королевской власти, ныне, несмотря ни на что, еще весьма высоко стоящий в Венгрии, неминуемо должен был бы жестоко пострадать. Поэтому добродушному императору-королю Францу-Иосифу стоило в течение его долгого царствования немалых усилий охранять авторитет короны и в то же время щадить болезненное самолюбие и мнительность мадьяр, желающих во что бы то ни стало остаться великим народом, не имея на то никаких прав. Несмотря на огромные привилегии, данные им короною, мадьяры все еще находят, что достигнутые ими результаты не соответствуют их усилиям и принесенным ими якобы особым жертвам. Хотя мнение об особой самоотверженности мадьяр на пользу монархии и династии смахивает на парадокс, тем не менее они, по-видимому, сами глубоко уверовали в свои особые заслуги и серьезно обижаются, что их якобы обходят и о них забывают. В этом убеждении они непомерно злоупотребляют терпением своего императора-короля и своею требовательностью создают ему постоянные затруднения, которые добродушный монарх добросовестно старается устранить примирительным путем. А между тем, нет сомнения, корона имела бы много способов поунять спесь мадьярских шовинистов и раз навсегда отбить у них охоту идти путем измены и революции. Ведь, в самом деле, если б император-король провозгласил в Транслейтании принцип федеративной государственности, то ему даже не пришлось бы посылать туда для усмирения мадьяр военную силу из Цислейтании, так как венгерские народности, ненавидящие мадьяр и угнетаемые ими, всеми силами поддержали бы своего монарха и явились бы несокрушимым оплотом короны.

Таким образом, освободив от мадьярского ига румын, угорских русских, словаков, немцев, сербо-хорватов, корона легко может обеспечить свое преобладание и раз навсегда уничтожить гордые замыслы мадьяр. Мадьярские политиканы за последние годы много раз сами упорно толкали ее на этот путь, ставя в совершенно безвыходные положения. Не раз казалось даже, что долгое царствование императора Франца-Иосифа закончится тем же, чем и началось -- жестоким разгромом мадьяр, но таким разгромом, после которого они уже не смогут никогда подняться и занять прежнее, т.е. нынешнее положение властителей Транслейтании. Всякий раз, однако, дело обходилось без резких потрясений, и хронический государственный кризис в Венгрии продолжался. Однако нет никаких оснований полагать, что так всегда будет и впредь, и можно думать, что дельный и энергичный наследник австро-венгерского престола решится в случае новых осложнений нанести смертельный удар господству зазнавшихся мадьяр и перейти к федерализму.

Такой государственный переворот составил бы громаднейшее событие для всех народов габсбургской монархии и имел бы весьма крупное значение и для нас, и для всего вообще славянства, в жизнь которого он легко мог бы внести величайшую путаницу. Габсбургская монархия, преобразованная на началах федерализма, не была бы уже Австро-Венгрией, а представляла бы собою некоторый совершенно новый политический организм, лишь существующий на той же территории, на которой прежде существовала Австро-Венгрия. Это новое государство было бы по преимуществу славянским, и потому положение в нем славянских народов было бы несравненно лучше положения их в современной Австро-Венгрии: славяне чувствовали бы себя в нем дома и могли бы считать его своим государством и его политику -- своею политикой. Отсюда следует, что и отношение их к этому государству значительно бы изменилось. Подобную перемену с нашей, русской и всеславянской, точки зрения следовало бы признать явлением крайне отрицательным. Она положила бы прочное начало австрославизму и создала бы наиболее значительное препятствие к объединению славянства вокруг России. Это, конечно, факт чрезвычайно прискорбный, но все же факт, и с ним нам необходимо поэтому считаться, необходимо ясно понять и сознать его и не обманывать себя надеждою на то, что опасность пройдет мимо. Конечно, мы можем надеяться, что господство австрославизма не будет вечным, но вместе с тем несомненно, что при условии умной политики Габсбургов он может отодвинуть дело всеславянского объединения на целый исторический период неопределенной длины. Весьма вероятно, что славянская Австро-Венгрия не станет нашим врагом, но нет сомнения, что она будет для нас опасным и крайне досадным соперником в деле осуществления наших исторических задач. Вред, который может такая метаморфоза принести русско-славянскому делу, не поддается учету, но он скорее может оказаться больше, нежели меньше: это будет поражение славянского племенного начала в пользу принципа узко-национального. Весьма вероятно, что эта новая Австро-Венгрия не станет союзницей Германии против нас, хотя и за это поручиться нельзя, но не подлежит сомнению, что возникновение ее нанесет удар и нам, и еще больше -- идее племенного объединения славянских народов. Таково возможное значение для нас и для всего славянства австро-венгерского государственного переворота, таков смысл вероятных событий, и потому, как это ни странно, в действительных интересах славянского племени приходится пожелать, чтобы австрийские немцы и мадьяры до поры до времени еще не утратили окончательно своей гегемонии. Вывод этот почти что чудовищный, но, к сожалению, вполне верный, и в основе его лежит, конечно, не германо- или мадьярофильство, а искреннее желание устроить судьбу всех славянских народов окончательным и устойчивым образом, сообразно не мимолетным лишь и временным, но постоянным и неизменным интересам их.

К счастью, имеются некоторые основания думать, что попытка превратить Австро-Венгрию в федеративное государство разобьется о крайнюю противоположность интересов отдельных ее народностей и беспримерную сложность задачи создать федерацию без некоторого центрального национального ядра. Сила монархического чувства народностей Австро-Венгрии не настолько велика, чтобы место такого национального ядра могла занять династия, но и не настолько слаба, чтобы был возможен переход к республике. Между тем габсбургская династия, по-видимому, навсегда обречена остаться династией немецкой, притом отнюдь даже не в силу семейных традиций или особо сильных немецко-патриотических чувств, а просто вследствие невозможности стать иною. Действительно, она никогда не может стать славянскою, потому что "славянской" национальности нет и, по всем признакам, никогда не будет. Чтобы стать славянами, Габсбурги должны были бы либо обрусеть, либо ополячиться, либо чехизироваться и т.д., что, очевидно, невозможно, хотя бы только потому, что выбор слишком богат. В итоге они должны будут остаться немцами, тем более что и в славянской Австро-Венгрии немецкая народность все же будет наиболее многочисленной, а следовательно, и наиболее сильной из всех, второю же будут мадьяры. Оба эти народа будут, несомненно, на каждом шагу противиться славянской гегемонии, виновнице потери их преобладающего положения, и таким образом на внутренний мир в этой новой габсбургской монархии рассчитывать невозможно. Что касается славян, то и на их взаимную солидарность при данных местных условиях надеяться очень трудно, и таким образом австро-славянская держава вряд ли освободится от хронического кризиса, ставшего нормальным состоянием для нынешней Австро-Венгрии. Так как, сверх того, австро-венгерские славяне могут иметь лишь весьма небольшой, сравнительно, перевес в монархии, то они совершенно не в состоянии будут обеспечить для отдельных народов своего племени все те выгоды, каких народы эти добиваются, не в состоянии будут решить любой спорный вопрос внутри федерации в пользу славян. Это бессилие, естественно, будет вносить разлад в среду славян, так как, изверившись в силах славянского блока, славянские народы вынуждены будут либо отказываться от своих заветных желаний, либо искать поддержки иноплеменников и заключать антиславянские блоки. Всякий славянский народ в споре с иноплеменниками будет болезненно чувствовать отсутствие той благодетельной силы, которая бы хотела и могла дать ему перевес над противниками. Таким образом, и федеративное переустройство монархии вместе с австрославизмом могут доставить австро-венгерским славянам лишь мимолетное удовлетворение, и они скоро почувствуют всю горечь и всю призрачность своей мнимой гегемонии под главенством старой немецкой династии. Более чем вероятно, что австро-венгерские славянские нули так и останутся навсегда нулями, если не станет впереди их русская единица. Но если невозможно допустить, чтобы австрославизм мог навсегда убить в подвластных скипетру Габсбургов славянах племенное чувство и практически полезную идею все-славянства, то все же он может затормозить объединение всего племени и произвести вредную смуту в умах, последствием чего может быть потеря еще некоторой части территориального достояния славянских народов, как то в свое время произошло с землями полабских и балтийских славян. Ввиду этого мы не можем равнодушно относиться к австро-славянским экспериментам и мириться с вредом, какой они будут причинять славянству в его целом и в его частях.

Как ясно из того, что было сказано нами выше в главе об основаниях и задачах нашей славянской политики, наша цель в отношении австро-венгерских славян -- тот же федерализм, но при участии России как главного славянского ядра. Самая широкая национально-государственная (а не областная лишь, как в Финляндии) автономия всех славянских народов -- основа этого русско-славянского федерализма. Так как при этом мы не можем и не хотим ставить на одну доску славян и неславян и безразлично относиться к тем и другим, то ясно, что все спорные вопросы будут при учреждении союзной державы решены Россией сообразно интересам славянских народов и тех иноплеменников, интересы коих и симпатии дадут возможность поставить их наравне со славянами (например, румын). Таким образом, мы сразу же дадим австро-венгерским славянам то, чего не может им никогда дать призрачная австро-славянская гегемония. Не связанные теми многосложными и запутанными соображениями, какие неизбежны для австрославизма, мы сможем, придерживаясь, в общем, системы федерализма по народностям, применить в нужных случаях систему федерализма по историческим государственно-правовым единицам, т.е., например, сохранить всю чешскую землю чехам, нисколько не считаясь с тем, что на ее окраинах живет много немцев. И пусть не говорят, что такое пристрастие к славянам в ущерб германцам будет несправедливо: оно найдет себе полное оправдание в истории и потребностях тысячелетней борьбы за существование, которую славянское племя ведет с враждебными ему иноплеменниками.

Крайняя этнографическая пестрота населения габсбургской монархии создает для нее совершенно особое положение во всех возможных столкновениях с соседними державами, так как с кем бы столкновение это ни произошло, всегда в пределах Австро-Венгрии найдутся более или менее многочисленные элементы, для которых такая война будет братоубийственна и которые предпочли бы сражаться не в рядах австро-венгерских войск, а в рядах их противников. Совершенно случайный, возникший по печальному недоразумению или капризу истории конгломерат народностей, именуемый Австро-Венгрией, представляет ввиду этого государство, самою природою предназначенное для вполне мирной политики, государство, для которого каждый внешний удар, сколько-нибудь значительный, неизбежно должен оказаться чрезвычайно опасным, откалывая от его хрупкого организма более или менее значительную часть, отпадения которой уже ждут с нетерпением и радостью те или другие сородичи.

Эта совершенно неустранимая особенность австро-венгерского государственного организма, благодаря которой неоднократно утрачивали свое значение прирожденные боевые качества австрийских, особенно славянских полков, значительно облегчает вооруженную борьбу с державою Габсбургов, не имеющей возможности опереться на национальный энтузиазм большинства своих народов. Поэтому ее сила сопротивления, при всех достоинствах ее армии, неизбежно гораздо меньше, чем могла бы быть при более однородном составе населения. Это, конечно, большой плюс для нас в случае, если б пришлось когда-либо решить австрийский вопрос силою оружия. Но это -- лишь возможность, притом возможность крайне для нас нежелательная. Помимо общих соображений об ужасах и тяжести войны, соображений, которые отступают на второй план, когда дело идет о великих проблемах национальной политики, именно этнический состав населения габсбургской монархии побуждает нас прилагать все усилия к тому, чтобы между нею и нами войны никогда не было. Война между Австрией и Россией является для нас прежде всего междоусобною борьбою славян, и каковы бы ни были ее продолжительность и ее размеры, славянская кровь прольется по обе стороны бранного поля. Отнюдь не простая случайность тот факт, что Россия никогда не воевала с Австрией, а единственная "война", возникшая между этими державами по требованию Наполеона, носила чисто опереточный характер и была совершенно бескровною: русские медленно наступали, созерцая медленное отступление австрийцев. Во всяком случае, если бы пришлось когда-либо нарушить эту мирную традицию, необходимо было бы принять все меры, как политического, так и стратегического характера, чтобы в возможно большей степени лишить эту борьбу ее междуславянского, братоубийственного характера и чтобы придать ей характер не столько войны с Австрией, сколько войны за Австрию или, если угодно, из-за австрийского вопроса. Но идеал наш, наша заветная мечта -- мирное слияние обеих славянских империй под давлением австро-венгерских славян и румын, с сохранением прав Габсбургской династии, чтобы этим путем могло быть избегнуто всякое австро-русское вооруженное столкновение и чтобы, в случае необходимости войны, она была направлена лишь против тех, кто своим вмешательством или своим неповиновением стал бы противодействовать мирному объединению русских и австрийских славян. В этом последнем случае, следовательно, произошло бы либо борьба с германским или иным посторонним вмешательством, либо усмирение восставших против своей династии немцев или мадьяр. При этом дальнейшее государственно-правовое положение русских земель нынешней Австро-Венгрии должно было бы стать предметом особого соглашения между Россией и династией Габсбургов.

Полюбовным соглашением обеих этих сторон легко могли бы быть приведены к благополучному и обоюдовыгодному исходу также и многие другие спорные и трудные вопросы, касающиеся соединения под одним скипетром разорванных частей территории отдельных славянских народов, объединенных общим верховенством русско-славянской союзной державы.

Следующая наша соседка на западе -- Румыния, с которой Россия граничит на протяжении 750 верст, которые всецело идут по рекам -- Пруту и Дунаю. Речные границы, как мы уже говорили в предыдущей главе, отнюдь не могут считаться естественными, и потому если бы внешняя политика наша не знала других задач, кроме национальных, нам следовало бы ставить себе в этой стороне точно такую же цель, как и в отношении Австрии, именно достижение Карпатского хребта. Другими словами, нашей основной задачей было бы присоединение Молдавии, причем в случае расширения сферы нашей политики на всю восточную половину Балканского полуострова эта первоначальная основная задача увеличилась бы еще стремлением к присоединению Валахии и Добруджи. Одним словом, при условии исключительно национальной внешней политики нашей Россия имела бы полное основание стремиться к присоединению либо почти половины, либо даже всей румынской территории и, таким образом, Румыния значилась бы в числе держав, интересы которых с нашими абсолютно несовместимы и которые поэтому должны быть нами стерты с географической карты. Такой именно взгляд на этот вопрос, быть может, и лежал в основе русской политики XVIII века, когда Россия явно стремилась к присоединению "княжеств". Однако чем дальше, тем определеннее в теснейшей связи с успехами освобождения балканских христиан из под власти турок и возникновением славянофильства стало вырисовываться в своих, сначала смутных, очертаниях то великое течение, которое мы назвали племенной политикой русской державы. Расширив русло внешней политики России, эта племенная политика не только выдвинула пред нами ряд совершенно новых, раньше чуждых, далеких и несуществующих проблем, но и совершенно изменила, отчасти даже исключила некоторые задачи национальной внешней политики нашей родины. Причина такой метаморфозы совершенно ясна. Ведя исключительно национальную, русскую внешнюю политику, заботясь единственно о национальных интересах русского государства, мы, естественно, должны были все свое внимание обращать на то, чтобы к национальному русскому государству были присоединены рано или поздно все те земли, обладание коими дало бы нам территории и отдельные пункты и доставило бы нашей родине удобные и надежные естественные границы. Потребность эта основывалась на предложении, что вслед за этой надежной гранью русской земли будут начинаться владения держав, по самому существу склонных быть нашими врагами, в особенности владения немецкой австро-германской империи. С пробуждением всеславянской идеи и нарождением, в зависимости от этого, нашей племенной политики стремление во что бы то ни стало дать русскому национальному государству надежную естественную границу во всех сторонах, где природа представляет малейшую возможность к тому, стало совершенно излишним. К чему, в самом деле, неотступно добиваться такой надежной границы, если между нами и нашими возможными противниками и врагами будет идти широкою полосою вереница народов, нам близких и неизменно дружественных, составляющих одно с нами общегосударственное целое, хотя и пользующихся при этом всеми правами широкой государственной автономии? Нужно ли доказывать, что при такой постановке вопроса, расширяющей русское влияние и гегемонию до западного рубежа славянских земель, от нашей национальной внешней политики отпадает много задач, которые без этого имели бы для России крупное, первостепенное значение.

Благодаря этой перемене, например, для нас совершенно исчезает не только необходимость, но даже желательность территориальных приобретений на Балканском полуострове, за исключением ничтожной по пространству территории у Мраморного моря, которая к тому же не представляет существенного значения для балканских автохтонов. Благодаря этой же перемене Россия вполне может удовлетвориться на вечные времена существующей русско-румынской границей, которая прекрасна как внутригосударственный (следовательно, не стратегический) раздел обеих стран.

Это обстоятельство, конечно, должно искренне радовать как нас, русских, так и румын, к которым русские люди питали неизменно дружественные чувства.

Брошенные волею исторических судеб на территорию, отделяющую славянство восточное от южного, румыны, эти потомки римских колонистов Дакии, успели впитать в себя много славянских элементов. Вся их история также сложилась в соответствии с историческими судьбами не римско-католического Запада, а православного Востока, и хотя язык остался романским, но в остальном возникло много точек соприкосновения с греко-славянским миром и особенно с Россией. Таким образом, почва для славяно-румынской дружбы есть, и почва благодатная, и приходится только пожалеть, что она запущена и невозделана.

Благодаря различным причинам, в ряду которых далеко не последнее место занимают ошибки и упущения русской дипломатии, Румыния, некогда столь тесно связанная с Россией, постепенно в течение ряда лет отдалилась от нас и заняла в отношении нас отчужденное и даже почти явно неприязненное положение. Так как, однако, такое положение для государства маленького, каким является Румыния, могло, при изолированности ее, стать небезопасным, то румынское королевство, во главе которого стоит государь из дома Гогенцоллернов, вступило на путь сближения с враждебною России коалицией держав, какою во все времена был, по существу, тройственный союз. Несмотря на глубокое нерасположение румынского народа к Австро-Венгрии и на страстную ненависть к мадьярам, иго которых с трудом сносят румыны Семиградья, румынское правительство неизменно тяготело все это время к тройственному союзу и довольно враждебно, в общем, относилось к России, позабыв о тесных исторических связях обеих стран и о неизменном расположении русского правительства и народа как к русским, так и к зарубежным румынам, а также и о заслугах русского государства в деле освобождения румынского народа от ига турок. Еще более удивительно то, что официальная Румыния позабыла при этом и о насущных национальных интересах румынского народа, повелительно требующих именно сближения с Россией и славянством, а не с мадьярами и немцами.

Действительно, объединение румынского народа далеко еще не закончено: из 9 000 000 румын лишь несколько более половины находится в пределах независимого румынского государства, остальные же находятся за его рубежом -- главным образом в Австро-Венгрии. Есть, правда, довольно много румын ("молдаван") и в России, особенно в Бессарабии, но они не испытывают никакого гнета и являются родными братьями русского народа, с которым постоянно идут рука об руку, и потому вопрос о них не может и не должен смущать зарубежных румын. Только враги румынского народа могут стремиться направить внимание румынских патриотов именно в сторону Бессарабии, конечно, для того лишь, чтобы побольше отвлечь его от Буковины и от Семиградья, где живет под властью немцев и томится в суровой мадьярской неволе значительно больше трех миллионов румын, положение которых -- во всех отношениях -- самое тяжелое. Искусственно создавая в румынах враждебное настроение к России, общие враги обоих народов надеялись обострить отношения между ними и поселить взаимное недоверие. Это им, к сожалению, отчасти удалось, по крайней мере в отношении к румынам. Румынская политика в течение многих лет продолжала чрезмерно симпатизировать державам тройственного союза, хотя и не присоединялась к нему непосредственно и вполне открыто. Между тем, не подлежит никакому сомнению, что при существующих ныне условиях австро-румынский союз является комбинацией глубоко искусственной, резко расходящейся с истинными интересами румынского народа и государства. Что эту неестественность отлично сознает значительная часть населения Румынии, ясно видно из нередких за последние годы антиавстрийских демонстраций. Можно лишь пожелать, чтобы разгорающееся в стране австро-фобство соединялось с возрождением русофильства и чтобы последнее легло в основу дальнейшей румынской политики. Рознь, искусственно раздуваемая общим врагом, всегда казалась нам прискорбным недоразумением, которое со временем непременно должно исчезнуть и уступить место самой тесной дружбе и братству. Все более частые за последние годы антиавстрийские демонстрации румын наполняют сердца наши радостным чувством, что начинается наконец у наших придунайских соседей прояснение сознания и они начинают ясно различать друзей и врагов. Русский народ и его правительство могут лишь одобрить желания румын видеть румынскую Буковину и Семиградье освобожденными от мадьярского ига и объединенными с Молдавией и Валахией. Более того, Россия может только всеми доступными способами благоприятствовать воплощению в живую действительность румынских надежд и идеалов. Место Румынии, указываемое и ее историей, и ее насущными интересами, политическими и национальными, -- в недрах русско-славянского мира, в тесном единении с Россией, Болгарией, Сербией и Черногорией. Румынии принадлежит по праву в ряду этих держав то место, которое по какому-то прискорбному недоразумению русская дипломатия наметила для "молодой" Турции. В результате, вместо того чтобы привлечь к себе румын, мы обрекли себя на бесплодную и бесполезную задачу снискивать симпатии младотурецких революционеров, наших естественных врагов, тогда как румыны -- наши исторические и естественные друзья и союзники.

Место Румынии, место почетное и плодотворное для ее свободного национального развития -- в составе балканского союза. Улучшение и дальнейшее развитие русско-румынских и румынско-славянских отношений должно стать в данный исторический момент одною из насущнейших и ближайших задач нашей политики, потому что оно вполне отвечает настоящим и будущим интересам обеих соседних стран, а также и искренней симпатии, на отсутствии которой, полагаем, не могли никогда в прошлом пожаловаться румыны. Россия заложила основы румынской независимости, она была бы рада увенчать это создание своих государей и воинов, подав руку дружбы сынам румынского народа, стонущим под суровым режимом мадьяр. Румыны поступят благоразумно, поняв это и, вместо бесплодного фактического участия в хвосте тройственного союза, примкнув к той великой политической системе, которая зовется русско-славянским миром. Там, в пределах этой системы, их ждет счастливое и спокойное будущее.

Румыны должны сознать, что национальная будущность их народа лежит в тесном его единении с русско-славянским миром и что место румын -- среди славян, на правах равного и свободного члена русско-славянской союзной державы. Как принадлежность к швейцарскому союзному государству, государству по преимуществу немецкому, нисколько не препятствует населению юго-западных кантонов сохранять в полной неприкосновенности свою французскую национальность, так точно и принадлежность Румынии к русско-славянскому союзу не нарушит ни в чем национальной свободы объединенного румынского народа и не задержит его всестороннего развития. Зато она избавит румын от многих тягостей и страданий и даст им широкую возможность мирно благоденствовать на равнинах и в горах их благословенной Богом родины. Следует искренно желать, чтобы румынский народ, в котором происки общих врагов никогда не могли убить дружественного расположения к русскому народу, вступил на этот путь братского единения, одинаково выгодный для обеих сторон. Это тем более было бы уместно, что почти все остальные народы романского племени находятся либо в союзе, либо в дружбе с Россией, к сближению с которой ныне стремится даже союзница Германии и Австро-Венгрии -- Италия. Географическое положение румынского народа делает его естественным звеном объединяющегося русско-славянского мира, за пиршественным столом которого приготовлено и для румын удобное и почетное место.

Говоря о Румынии, мы идем уже по свежим следам знаменитого "восточного вопроса", этого рокового гордиева узла, на распутывание и спутывание которого как русскою, так и европейскою дипломатиею потрачена была в течение столетий такая масса усилий. Тем более странно, разумеется, что наши политические писатели и историки не дали до сих пор достаточно ясного и верного определения этого прославленного вопроса, о котором, тем не менее, существует обширная историческая и публицистическая литература. Ввиду этого, представляется необходимым, вступая в область восточного вопроса, указать, что именно мы под этим именем разумеем.

Два главные определения восточного вопроса даны Соловьевым и Данилевским и резко между собою расходятся. Для Соловьева восточный вопрос -- это один из моментов исконной борьбы между Азией и Европой, для Данилевского -- это борьба романо-германского или католического мира с миром греко-славянским или православным. Восточный вопрос, говорит Данилевский, есть огромный исторический процесс, заложенный еще во времена древних Греции и Рима, -- процесс о том, должно ли славянское племя, член арийской семьи, равноправный с племенами: индийским, иранским, эллинским, латинским и романо-германским, создавшими каждое свою самостоятельную культуру, -- оставаться только ничтожным придатком, так сказать, прихвостнем Европы, или же в свою очередь приобрести мировое значение и наложить свою печать на целый период истории [Данилевский Н.Я. Сборник политических и экономических статей. СПб., 1890. С. 31.].

Оба эти мнения, весьма заметно отражающие миросозерцание русских западников и русских славянофилов, представляются нам непомерно широкими и потому чрезвычайно расплывчатыми. Нет сомнения, что в область восточного вопроса входила и входит и борьба со степью, с Азией, и борьба с романо-германской Европой, так что оба определения в известной степени верны, но суть дела не в этом: центр тяжести понятия восточного вопроса заключается не в том, с кем происходит борьба -- с папством ли, с германцами или исламом, -- а в том, из-за чего эта борьба ведется, что является ее предметом.

Для нас восточный вопрос есть просто вопрос о судьбах стран, входящих в состав турецкого государства. Это, таким образом, крупный историко-политико-географический вопрос с вполне определенными территориальными рамками. Забвение этого последнего факта, поведшее к непомерному расширению понятия до пределов тянущейся тысячелетиями борьбы Европы и Азии, Запада и Востока, вызвала отчасти неопределенность самого термина. Этот термин -- "восточный вопрос" -- создан был некогда, по тогдашней ограниченности кругозора европейских дипломатов, для которых ни Среднего, ни тем более Дальнего Востока фактически еще не существовало и для которых поэтому весь интерес сосредоточивался на Ближнем Востоке, в районе турецких владений, которые и были для них естественным синонимом "Востока" и "Леванта". В этой именно области -- и только в ней -- и сосредоточивается все, что известно под именем "восточного вопроса". По мере сужения и уменьшения турецких владений суживался и уменьшался и объем восточного вопроса, в который некогда входили такие страны, как Крым, Буджак, Новороссия, Молдавия и многие другие, которые ныне либо совершенно перестали входить в рамки какого бы то ни было вопроса, либо вошли в объеме других вопросов, занявших место восточного.

Прежде чем перейти к дальнейшему изложению, считаем необходимым отметить еще одно определение, ближе подходящее к объему вопроса, но получающее в толковании его автора крайне странную и совершенно неприемлемую окраску. Определение это принадлежит господину Жигареву, по мнению которого восточный вопрос есть для России "трудная и сложная задача, состоящая в том, чтобы обеспечить собственные материальные интересы на Востоке и помочь своим восточным единоверцам и единомышленникам в борьбе с мусульманством за национальное и религиозное самосохранение, вывести их из турецкого порабощения и ввести в семью европейских народов и прав как остальных независимых держав Европы, так и самих турецких христиан" [Жигарев С. Русская политика в восточном вопросе (ее история в XVI -- XIX веках, критическая оценка и будущие задачи). Историко-юридические очерки. М, 1896. С. 49.].

Не вдаваясь в детальную критику этой формулы, отметим лишь, что она, очевидно, имеет в виду исключительно отношение европейской Турции и явно оставляет без внимания вопросы, касающиеся других частей этой державы, что безусловно ошибочно; с другой стороны, автор все время распинается за интересы и права Европы и трепещет за участь политического равновесия, которое может, де, пострадать, в случае действительных русских успехов на Востоке. При этом во всей своей серьезной книге он высказывает попутно немало весьма странных и наивных мнений, на которых мы здесь останавливаться не можем, но которые, к сожалению, находятся в полной гармонии с многими ошибками и превратными взглядами нашей дипломатии.

Так как восточный вопрос существует не со вчерашнего дня, то поэтому некоторые части его давно уже нашли свое разрешение. В его области поработала -- и хорошо поработала -- как национальная, так и племенная политика России. С одной стороны, стали достоянием Империи обширные и ценные земли к северу и востоку от Черного моря, что является приобретением политики национальной; с другой стороны, достигнуто было освобождение ряда христианских и славянских народностей Балканского полуострова, что составляет успех политики племенной.

Таким образом, удачно разрешены были некоторые части восточного вопроса, тогда как другие до сих пор остаются неразрешенными и подлежат разрешению в будущем. В этой, неразрешенной еще, части восточного вопроса также имеются проблемы политики национальной и проблемы политики племенной, ибо конечные цели и идеалы ни той, ни другой еще пока не осуществлены: не сделаны еще все нужные России в этой стороне территориальные приобретения и не закончено дело освобождения дружественных нам автохтонов Балканского полуострова. Отсюда следует, что в области восточного вопроса наша национальная и наша племенная внешняя политика должны все время идти рядом, друг друга поддерживая и подталкивая. Обе части этого великого русского дела на Ближнем Востоке (являющемся, кстати, для нас Ближним Югом и Юго-западом) должны совершаться параллельно и равномерно, не утрачивая взаимной связи и не сталкиваясь друг с другом, что очень легко, ибо каждая имеет свою вполне определенную, ясно очерченную и строго отграниченную область.

Освобождение Румынии, Болгарии, Сербии, Черногории и Греции -- вот исключенные уже из области восточного вопроса проблемы, разрешенные Россией или при содействии России ее племенной внешней политикой. Но исключение всех этих проблем из восточного вопроса -- лишь одна сторона дела; другая часть задачи заключается в том, чтобы все эти проблемы ввести в вопрос славянский как неразделенные составные части, и затем, вместе со всеми прочими славянскими проблемами -- чешской, словацкой и т. д., -- привести его к благополучному разрешению, согласно национальным выгодам всех этих небольших народностей и требованиям русской племенной политики. Такова конечная цель наших стремлений по отношению к уже освобожденным и еще подлежащим освобождению народам Балканского полуострова; осуществить ее -- значит довести до конца и увенчать дело освобождения и выполнить историческое призвание России в отношении греко-славянского мира. Осуществление этого идеала, само собою разумеется, не имеет ничего общего с простым присоединением к России, как то склонны доказывать клеветники панславизма: не для того русский народ освобождал балканских христиан, чтобы потом порабощать их, а для того, чтобы навсегда прочно обеспечить их национальное существование и приобрести в них постоянных, вполне надежных союзников и друзей. Обе эти основные цели и будут наилучшим образом достигнуты посредством создания русско-славянской союзной державы, этого желанного сочетания свободы и силы.

Нам нет нужды скрывать этот план от мира и в особенности от тех, чьей участи он касается. Напротив, мы должны стараться, чтобы все они знали конечный идеал нашей политики и чтобы узнавали его не от наших и их врагов, старающихся всячески оклеветать этот панславизм, а от нас самих. Мы можем быть искренны и откровенны, ибо намерения наши чисты и честны и забота наша -- забота о благе не только своем, но в равной мере и наших единомышленников и единоверцев. Мы должны быть искренны и откровенны, ибо это дает силу убеждения и доверие. И не стыдиться должны мы своих конечных целей, своего идеала, своего панславизма, а напротив, скорее гордиться им пред народами мира, скорее радоваться, что дух нашего народа породил эту высокую историческую идею, благородный отблеск народной души, символ ее веры, надежды и любви. Нет, пусть знают наши зарубежные братья и друзья: мы жаждем, чтобы созрел этот желанный плод, початый кровью наших героев и вспоенный чистейшим соком народных сил и дум. Пусть знают и с своей стороны пусть помогают, каждый по мере своих сил и средств, скорейшему осуществлению этого общего братского дела, одинаково полезного и благодатного для них и для нас. Но, исторгнув единокровные и единоверные народы из-под власти турок, исключив их навсегда из рамок восточного вопроса, трудно было сразу, непосредственно ввести их в область вопроса всеславянского. Во всяком случае, задача эта, которая, быть может, оказалась не по плечу нашим дипломатическим гениям, да она и действительно представляла огромные трудности, которые наша дипломатия сознавала в такой мере, что даже не пыталась победить их. Здесь не место вдаваться в критику всех этих упущений, ошибок и промахов, и мы констатируем лишь факт, не подлежащий, к сожалению, никакому сомнению, что проблемы, исключенные усилиями наших войск из запутанного клубка восточного вопроса, не были своевременно введены нашей дипломатией в рамки вопроса всеславянского, но остались частью неразрешенными. Это было, конечно, следствием прискорбного отсутствия у нашей дипломатии устойчивого общего плана, считающегося как с глубокими явлениями жизни народов, так и с непреходящими интересами самой России, плана, который всегда и всюду лежал бы в основе мелкой повседневной политики русской дипломатии. Благодаря этому непростительному недостатку неоднократно происходил полный разлад между действиями наших дипломатов и наших войск, между случайно и опрометчиво данными обещаниями и заявлениями и непреходящими интересами России и славянства. Эти глубоко прискорбные, подчас прямо-таки скандальные явления не отошли в область преданий и до последнего времени и, например, даже чересчур ярко проявились в недавнем споре из-за аннексии Боснии. Дипломатические "традиции" были и упорно держались в нашей внешней политике, жаль только, что все это -- именно худшие традиции, тогда как от лучших, действительно блестящих и удачных, страниц нашей дипломатической истории преемственных, жизненных традиций, к прискорбью, не сохранилось. И пока наша внешняя политика не сыщет вновь и не оживит этих старых, но добрых традиций, пока она не будет иметь в основе своего глубокого плана, достойного величия и славы русского имени и рассчитанного на столетия, до тех пор неудачи будут неизбежными и хроническими, а успехи -- случайными и мимолетными явлениями, вытекающими не из сознательных усилий наших дипломатов, а из счастливых для нас и несокрушимых никакими ошибками и промахами капризов судьбы.

Как бы там ни было, ряд важных балканских проблем мы все же успели уже выделить и изъять из восточного вопроса, но не успели ввести их в вопрос славянский. Чтобы сделать это, необходимо ныне предварительно ввести их в некоторую промежуточную стадию, составляющую естественный переход от вопроса восточного к вопросу славянскому. Эта промежуточная ступень носить имя "балканского союза".

Следует прежде всего отметить, что с этим именем "балканского союза", или "балканской федерации", и сами дипломаты и, тем более, печать и публика связывают весьма различные представления. Нужно признать, что ему много содействует, по всей неопределенности, самое название. Действительно, термин "федерация" как бы указывает на весьма тесную форму слияния, почти на превращение вступивших в состав ее государств в одно сложное государство, подобное Соединенным Штатам или Швейцарии -- словом, на принятие формы союзного государства. Термин "балканский союз", вполне допускающий и такое толкование, как и предыдущий, может вместе с тем обозначить и нечто иное, несравненно менее слитное и постоянное, именно обыкновенный оборонительно-наступательный или даже только оборонительный союз, заключенный государствами Балканского полуострова с вполне определенною целью -- помешать ожидаемому дальнейшему движению Австро-Венгрии в сторону Эгейского моря и обеспечить на полуострове территориальный status quo. Естественно, весь вопрос о балканском союзе совершенно меняется, смотря по тому, какое реальное содержание вкладывается в этот широкий, всепокрывающий термин.

Ценность идеи балканского союза представляется нам, с точки зрения интересов России и славянства, весьма условной. Эта политическая комбинация, бесспорно, имеет огромное значение, но значение это может быть для нас и наших зарубежных братьев как в высшей степени благотворным, так и весьма опасным и вредным, смотря по тому, каков будет состав союза и какая мысль ляжет в его основу. В зависимости от этого балканский союз будет иметь для нас и вообще для славян значение либо положительное, либо отрицательное.

В последние годы вопрос о балканском союзе выдвинулся на очередь в связи с актом аннексии Боснии и Герцеговины. В идее балканского союза дипломаты и публицисты увидали наиболее удобный способ воспрепятствовать дальнейшему австро-германскому движению на юго-восток, ввиду чего и печать, и общественное мнение у нас и на Западе благосклонно отнеслись к этой политической комбинации, признавая за нею очень большое значение и ценность.

Русская политика последних лет, ближайшим образом связанная с именем А.П. Извольского, также стремится к созданию балканского союза, во главе которого русский министр желал бы поставить Турцию как величайшее из балканских государств. Задача этого проектируемого союза -- совместная охрана территориального status quo от всяких покушений извне собственными силами балканских государств.

Этот план балканского союза с Турцией во главе и поддерживается в настоящее время русским влиянием вопреки традиционной политике России в восточном вопросе и, несмотря на чрезвычайное осложнение, вызываемое необходимостью строить балканский союз при участии, а значит, и на пользу Турции. Однако резкая противоположность интересов Турции, с одной стороны, и христианских государств Балканского полуострова -- с другой, сильно умаляет возможность возникновения такого противоестественного союза и, во всяком случае, делает совершенно невероятным его продолжительное и устойчивое существование.

На первый взгляд может, конечно, показаться, что союзная комбинация, имеющая целью создать преграду для австро-германского движения на юго-востоке, выполнить свое назначение тем лучше и полнее, чем больше государств примет в нем участие, и что, таким образом, участие в союзе Турции, как наиболее могущественной балканской державы, может быть только желательным. Так и думает ныне большинство сторонников балканского союза, как у нас, так и на Западе, хотя и по соображениям далеко не одинаковым. У нас действуют при этом без всяких задних мыслей, просто исходя из того, отмеченного только что, положения, что с Турцией балканский союз будет гораздо сильнее, чем без нее. На Западе, особенно в Англии, идея балканского союза имеет иную окраску, и потому мысль об участии в нем Турции основана на соображениях более глубоких и идущих гораздо дальше: балканский союз, по мысли западных политиков, должен быть направлен не только против Австро-Венгрии, но в такой же степени и против России. Если в данную минуту идея балканского союза и не принимает заметным образом такой русофобской окраски, то исключительно потому, что непосредственная опасность угрожает теперь с австро-германской стороны, с которою Англия находится в натянутых отношениях и в соперничестве, тогда как с Россией отношения считаются дружественными, а сама Россия признается в достаточной мере ослабленною. Но все же идея балканского союза с Турцией во главе, взятая вне особых условий данного исторического момента, является столько же враждебною России, как и Австро-Венгрии, и оплотом и залогом этой враждебности по отношению к России является именно участие в союзе Турции. С точки зрения английской политики, враждебной Берлину, но недоверчиво относящейся и к Петербургу, такая концепция балканского союза представляется, конечно, вполне осмысленной, но в высшей степени странно и досадно, если на ту же точку зрения становятся русские органы и русские люди и не замечают весьма неглубоко скрытой тенденции поддерживаемого с берегов Темзы проекта.

Можно без всякого преувеличения сказать, что цели политики нашей в Европе совершенно бескорыстны в смысле территориальных приобретений. Это не значит, разумеется, что европейская политика наша не должна стремиться принести русскому народно-государственному организму реальную пользу, а лишь обозначает, что польза эта должна быть извлечена не непосредственно -- путем приобретения в собственность земли, а косвенно -- путем выгодного для России и для всего славянства прочного устроения судьбы всех славянских народов посредством объединения их в одно союзное государство. Для того чтобы балканский союз мог принести в полной мере пользу его участникам, он должен сообразоваться с этою конечною целью русской политики в Европе, должен образовать первую ступень, первый шаг к союзному всеславянскому государству, призванному гармонически слить единство целого с полною свободою частей. Это и есть та, одинаково выгодная для обеих сторон мысль, которая должна лечь в основу балканского союза.

Рассматриваемый как переходная стадия на пути от вопроса восточного к вопросу всеславянскому, балканский союз получает вполне определенную окраску и подразумевает ряд ясных, положительных задач, в постепенном осуществлении коих будет заключаться настоящий смысл его существования. Задачи эти могут быть формулированы, в общем, так:

1) Всестороннее братское сближение балканских автохтонов между собою и с русским народом в видах последующего вступления в составе общего союзного государства.

2) Обеспечение Балканского полуострова от вторжения и утверждения внешних враждебных сил и влияний.

3) Содействие дальнейшей ликвидации восточного вопроса, начатой некогда одной Россией и продолжаемой ею при длительном участии всех освобожденных ее народов, причем наряду с осуществлением специально-русских задач должно быть закончено дело освобождения и национального объединения балканских христиан.

Вот те основные положения, которые должны составить raison d'etre желательного для России и полезного для славянства союза балканских государств.

К числу балканских государств принадлежат: Турция, Греция, Болгария, Сербия и Черногория. К ним можно еще прибавить Румынию, хотя румыны и не считают свою родину балканским государством. Из числа этих шести государств в тот балканский союз, какой является желанным для России и славянства, необходимо включить прежде всего Болгарию, Сербию, Черногорию и Румынию. Союз этих четырех держав представляется вполне естественным, так как интересы их при разумной политике нигде не сталкиваются, а если и существуют ныне кое-где спорные пункты, то они вполне устранимы и разрешимы. Соображения разумной политики призывают болгар на юг и юго-запад, сербов -- на запад и северо-запад, румын -- на север. Таким образом, их интересы, в существенном, нигде не сталкиваются и лишь нуждаются, так сказать, в фланговом разграничении, что, конечно, несравненно легче, чем разграничение с фронта. Если интересы и стремления болгар влекут их к Эгейскому морю, то те же соображения, политические и национальные, зовут сербов к Адриатике, а румын -- в глубь Трансильвании. Таким образом, мы встречаем тут глубоко примечательный и весьма редкий случай, что три соседние государства оказываются естественными союзниками, так как пути их поступательного движения нигде не пересекаются и лишь слегка соприкасаются на флангах, как бы для того, чтобы облегчить и обеспечить взаимную поддержку. И противники у них тождественные. Для Румынии это -- Австро-Венгрия, для Сербии с Черногорией -- Австро-Венгрия и Турция, для Болгарии -- Турция. Таким образом, союз этих четырех держав является в полном смысле слова географически и политически естественным и необходимым.

Та же естественность и необходимость этой союзной комбинации вытекает и из того факта, что три из этих государств имеют население единокровное и единоверное, а четвертое -- Румыния -- хотя и принадлежит этнографически к иному племени, романскому, но связано с ними как верою, так и близостью исторических судеб и узами несколько затуманившейся, быть может, но все же не умершей симпатии -- вспомнить участие румын в борьбе за освобождение Болгарии. Таким образом, все говорит в пользу союза этих государств и ничто -- против.

В довершение всего, эти четыре государства имеют общего друга в лице России, которой все они обязаны в большей или меньшей мере своей независимостью и которая постоянно относится к ним в высшей степени дружественно. А так как, вместе с тем, отношение к ним России совершенно бескорыстно и никаких видов на их земли у нее нет, то вполне справедливо, разумно и целесообразно, чтобы этот устойчивый оборонительно-наступательный балканский союз опирался всецело на Россию и самым тесным и неразрывным образом примыкал к ней. Это желательно, прежде всего, потому, что балканский союз, несмотря на значительность своих объединенных сил, будет все же слабее тех держав, с которыми непримиримо сталкиваются его интересы и его планы, так что постоянная, гарантированная поддержка великой соседней державы может быть только полезна для достижения особых целей каждого из членов балканского союза. Затем, это желательно также в интересах будущего, в видах наилучшего и наиболее прочного и верного устроения этого общего будущего к выгоде как балканско-дунайских народов, так и России.

Внешняя политика России, созидая балканский союз, должна, естественно, направлять это дело согласно не только ближайшим, но и более отдаленным целям его. В основу сближения должно поэтому лечь то самое начало территориального размежевания, какое ляжет и в основу устройства всей союзной Славии. Соглашение на этот счет -- исходная точка образования балканского союза. Ясно, что подобное соглашение мыслимо лишь между теми народами, цели, стремления и интересы которых не представляют непримиримых противоречий и не исключаются взаимно, но могут быть согласованы окончательным и устойчивым образом. Тем самым вполне предопределяется вопрос о возможном и желательном составе союза.

Всеми силами стремясь к сближению между собою балканских славян, русская политика должна в то же время избегать выработки какого-то замкнутого южнославянского целого, какой-то тесно сплоченной южнославянской группы, склонной выделять себя из общего целого и игнорировать общие племенные интересы. Ближайшее, непосредственное участие России в жизни балканского союза и постоянное культурное общение с русским народом и северо-западными братьями, надо думать, будет достаточным средством предупреждения против чрезмерного южнославянского партикуляризма, который также мог бы вредно влиять на успех дела всеславянского объединения.

Мы говорили пока о союзе четырех балканских государств между собою и с Россией. Необходимо сказать еще о пятом государстве, являющемся также, при известных условиях, весьма желательным и желанным членом балканского союза. Мы говорим о Греции, переживающей в наши дни ряд тяжких национальных бедствий и неудач, из которых особенно болезненной является неудача в критском вопросе. В сущности, сами греки много виноваты в том, что им до сих пор не удалось достигнуть успеха. Не говорим, конечно, о глубоком расстройстве финансовых и военных дел их страны, население которой или, точнее, его руководящие круги слишком грешат бесплодным политиканством, что страшно ослабляет силы государства. Гораздо важнее то обстоятельство, что греки не решились до сих пор сблизиться со своими естественными союзниками -- славянами, в интересах коих одолеть того же самого врага, который является и врагом греков. Греки слишком много обращают внимания на соперничество с болгарами, они не хотят понять того, что предмет этого соперничества является для них, в конце концов, второстепенным и что все равно им не удастся одолеть славян. Но зато своей прискорбной распрей со славянами греки лишают себя возможности значительных успехов в других местах, где их успех является гораздо более близким и возможным. Эта греко-славянская рознь тем более достойна сожаления, что она разделяет народы, объединяемые одною и тою же верою и связанные многообразными культурными узами. В силу этих причин греки и славяне должны бы идти рука об руку в борьбе с общим врагом и если бы греки уразумели эту истину, они избавили бы себя от весьма многих неудач. Борьба со славянами в самом лучшем случае может дать грекам лишь совершенно ничтожные и призрачные выгоды, так как для решительной победы и вытеснения славянского элемента из Македонии у них все равно не хватит сил. Ввиду этого гораздо более соответствовало бы интересам греков полюбовно размежеваться со славянами и затем объединить с ними свои силы для общей борьбы и общей победы. Тогда, нет сомнения, не только критский вопрос, но и ряд других, важных для греческой нации, вопросов получить скорое и желательное для нее разрешение, какого, в противном случае, грекам очень долго придется ждать, а может быть, и никогда не суждено будет дождаться. Со своей стороны полагаем, что греки являются для русско-славянского мира вполне желательными сотрудниками в достижении цели ближневосточной политики нашей, которая состоит, по нашему глубокому убеждению, в прекращении существования Оттоманской империи с переходом ее наследия частью в собственность русского народа, частью же в собственность местных автохтонов, в том числе, разумеется, и греков. Нынешнее отношение греков к русско-славянскому миру является, к сожалению, одним из важных препятствий на этом многообещающем пути. Перемена греческой народной политики явилась бы поэтому весьма желанным для нас поворотом, и мы, конечно, можем лишь настойчиво советовать грекам в обоюдных интересах сделать поскорее такой поворот. При этом мы имеем в виду, конечно, как эллинов из королевства, так и наиболее дельную часть греческого народа -- оттоманских греков, которые, взятые вместе, составляют значительную силу и, не будучи достаточно могущественны для самостоятельных действий, могут представить для нас весьма серьезное подспорье в момент наступления решительной борьбы за стяг и престол Византии.

Идеал эллинизма, который является для всякого грека неугасимым светочем и путеводной звездой, для своего осуществления нуждается больше всего в примирении со славянством, в дружественной поддержке России, для которой, в свою очередь, ценна и желательна постоянная дружба Эллады и всего греческого народа. Проникнутые самыми дружественными чувствами к последнему, мы от души желаем, чтобы глаза греков открылись на действительное положение вещей и чтобы они деятельно вступили на путь тесного сближения с Россией и верным ей славянством. Тогда Элладе недолго придется ждать прочных и несомненных успехов: пагубное туркофильское настроение части русской дипломатии не устоит пред очевидностью -- и оба народа, русский и греческий, бодро пойдут рука об руку к своей общей цели.

Греки должны сделать некоторые уступки не столько в области своих действительных интересов и прав, сколько в смысле отказа от преувеличенных притязаний, основанных только на исторических соображениях, а не на современных фактах. И если б даже они в настоящее время продолжали упорствовать, им все равно со временем придется убедиться, что хотя присоединение к славянскому союзу и не отвечает их чрезмерным притязаниям, но вполне соответствует их действительным жизненным интересам и дает им возможность осуществить свои реальные задачи.

Но балканский союз может с успехом стремиться к выполнению отмеченных выше задач лишь при условии, что состав его будет именно таков (или хотя бы приблизительно таков), как указано выше. Успех становится совершенно невозможным, если в состав союза включается Турция, что вместе с тем совершенно исказило бы и извратило смысл союза и сделало бы его весьма малоцелесообразным. В то время как при указанном раньше составе союза интересы всех его участников в существенном совпадают и они могут оказывать друг другу поддержку в достижении своих целей, -- со включением в состав союза Турции эта полная солидарность интересов бесследно пропадает. Атрофируется вполне естественное стремление болгарского народа к национальному объединению, которое, понятно, невозможно без турецкой Македонии и Фракии; подрывается такое же стремление сербства воссоединить собратьев, живущих в Старой Сербии; парализуется необходимое для сербов и румын наступление на Австро-Венгрию, так как для Турции такое наступление представляет лишь риск без всякой пользы в случае успеха. Весь вообще смысл балканского союза в корне извращается и теряет для государств и их населения почти все свое значение, так как вместо своих интересов они обрекаются блюсти интересы турецкие и во вред себе поддерживать целость и неприкосновенность Турции и при случае защищать ее от своей освободительницы -- России. Взамен этого балканские государства получают некоторую гарантию от австро-германского натиска, -- приблизительно такую же, какую получили бы и без участия Турции, для которой, во всяком случае, дальнейшее австро-германское движение на Балканы было бы весьма опасно, и потому она бы ему противилась совершенно независимо от своего участия или неучастия в союзе. Разница лишь та, что при участии все выгоды оказываются на ее стороне, все неудобства -- на стороне ее союзников. Их родные братья во Фракии, Македонии и Старой Сербии обрекаются на вековечное порабощение, без всякой надежды на избавление, становятся жертвою младотурецкого конституционно-демократического шовинизма и гнета, чтобы играть жалкую роль на выборах и проливать кровь за чуждые им турецкие интересы. Вместе с тем, в параллель пресловутому австрославизму создается еще более нелепый туркославизм -- нечто в роде мадьярской гегемонии в Венгрии. В итоге получается политическая комбинация, направленная против России и против главной цели ее европейской политики -- объединения славянства.

Таковы перспективы балканского союза с участием Турции, перспективы, могущие порадовать англичанина, но опечалить русского и славянина. Все это настолько очевидно, что даже странно как-то доказывать вред и зло такого союза, идея которого могла возникнуть лишь в мозгу людей, ненавидящих Россию и славянство и в то же время опасающихся грядущего их объединения.

Ко всему этому следует прибавить, что, даже помимо высказанных выше соображений, нынешняя политика Турции в отношении балканских славян далеко не такова, чтобы могла расположить их к тесному сближению с нею. Даже теперь, когда турки далеко еще не окрепли, они не упускают случая угнетать македонских и фракийских болгар. Сверх того, турки, очевидно, помнят неприятное пробуждение, каким явился для них Тырновский акт и восстановление болгарского царства, и этого разочарования своего не забудут и болгарам не простят. Неважны отношения турок и с другими народностями их империи. Ввиду всего этого со стороны малых балканских государств, еще не успевших порядком освободиться от многовекового турецкого ига и оправиться от его влияния и последствий, было бы в высокой степени легкомысленным вновь создавать условия, обеспечивающие торжество векового врага, хотя бы и прикрывавшего себя новой личиною в стиле "moderne". Или не довольно балканским славянам примера их собратьев в Венгрии, где либеральнейшие лозунги и конституционный режим только помогли мадьярам создать для славянского и румынского населения самые невозможные и невероятные условия существования? И потому, несмотря даже на нынешнее официальное туркофильство русской дипломатии, наш искренний совет балканским друзьям, вытекающий из ясного понимания наших общих интересов, -- держаться подальше от Турции, не связывать себя с нею и не льстить себя надеждою на ее помощь и дружбу.

Балканский или, точнее, русско-балканский союз есть политическая комбинация огромного значения для настоящего и для будущего. Его осуществление должно быть одною из важнейших и ближайших задач нашей внешней политики. Но, повторяем, непременным условием его успеха и пользы является не включение в него Турции, ибо только в этом случае он сослужит великую службу общему делу славян, а не вездесущим интересам и закулисным планам британской политики.

Балканский союз -- ступень от вопроса восточного, ликвидируемого, к вопросу славянскому, созидаемому. Включать в этот союз Турцию, хотя бы трижды обновленную, значит, идти назад, подрывать то самое дело, за которое в течение столетий легли костьми сотни тысяч русских и славянских воинов, значит, одним словом, вновь отдавать восточному вопросу то, что из него с немалыми усилиями исторгнуто. Совершенно ясно, что такая политика не отвечает не только нашим традициям и историческому всеславянскому признанию России, но и противоречит простому здравому смыслу, к доводам которого всегда обязаны прислушиваться государственные деятели, достойные этого имени. Пренебрегая ими, мы рискуем вызвать недовольство всех своих естественных друзей и союзников, что уже отчасти достигнуто и ныне, и, ничего не приобретая взамен, совершенно скомпрометировать свою политику.

Переходим к не распутанному еще клубку восточного вопроса, окончательная ликвидация которого должна неизменно оставаться одною из главных целей нашей внешней политики.

Со времени младотурецкой революции, превратившей Оттоманскую империю в парламентско-комитетскую монархию, наблюдается особо дружественное к ней отношение наших руководящих дипломатических сфер, и это отношение, постепенно усиливаясь и определяясь, доходит временами до унизительных для достоинства нашей страны актов преувеличенной любезности, до какого-то заискивания перед новыми заправилами Турции. Разумеется, Россия имела мало оснований сожалеть о падении Абдул-Гамида, как в силу его личных особенностей и характера его режима, так и потому, что он являлся другом Германии, которую, несомненно, и стал бы поддерживать в случае столкновения русско-славянского и германского мира. Но если у нас не было особых оснований скорбеть о падении Абдул-Гамида -- кроме разве чисто идейных соображений о нежелательности торжества революционных элементов над законными государями, -- то нет и не может быть у нас также оснований особенно сочувствовать тем, кто низверг этого султана-германофила и таким образом как будто расстроил планы германской политики. Для последней падение Абдул-Гамида, несомненно, не было приятным, но германская дипломатия все же легко могла приспособиться к этому событию и к новым условиям турецкой государственной жизни, так как, в силу географических условий, и младотурки могут стать для немцев таким же другом и вероятным союзником, каким был низверженный ими султан. Происходит лишь некоторая смена декораций, известная перестановка сценических аксессуаров и действующих лиц, сущность же политической пьесы остается прежняя. И происходит это потому, что если, в конечном итоге, германский мир помышляет о Салониках, то все же эта цель -- дело довольно отдаленного будущего, которому может с успехом предшествовать экономическое завоевание этих областей; для ближайших же целей германской политики может еще весьма пригодиться наличность сильной Турции, располагающей грозной военной силой, потому что такая Турция может сослужить немцам хорошую службу в их борьбе с Россией и Англией. Интересы германского мира и мира ислама существенным образом нигде не сталкиваются, да и в религиозном отношении сухой протекционизм едва ли не ближе всех прочих христианских исповеданий подходит к исламу; поэтому, при взаимном доброжелательном отношении, эти два начала могут идти рука об руку и с успехом друг друга поддерживать. Это понимает германская политика, и младотурки все более солидарны с нею. Так как подобное отношение -- не партийный каприз, а следствие серьезных взаимных интересов итого несомненного факта, что германство все же несравненно менее близко и потому менее опасно для турок, чем славянство, то нельзя надеяться на то, чтобы удалось искренно перетянуть Младотурцию на сторону славянства и России, потому что невозможно устойчивым образом согласовать русско-славянские и турецкие государственные интересы.

Но наша дипломатия, очевидно, не желает ничего об этом знать, как не желает, равным образом, допускать мысли о невозможности продолжительного существования столь ненормального и столь уродливого режима, не имеющего при том же никаких корней ни в истории, ни в мировоззрении коренного населения. Закрывая глаза на то, что младотурецкий режим в Турции -- явление преходящее и нежизнеспособное, наша дипломатия увлекается миражем русско-турецкой дружбы, которая, даже если б осуществилась, причинила бы России и верному ей славянству большой ущерб, потому что в погоне за невозможным или ненужным и мы сами, и наши балканские братья и друзья лишились бы того, что важно, нужно и даже необходимо. Отрицая упорно очевидную противоположность русско-славянских и турецких интересов, наша дипломатия не хочет считаться и с данными исторического характера, с троекратным опытом сближения с Турцией (в 1798, 1807 и 1833 гг.), когда даже заключались русско-турецкие союзные договоры. Как справедливо говорит господин Горяинов, "этот союз, по наружности самый дружественный и тесный, не мог побороть народного чувства; ненависть и недоверие к нам турок не прекратились, а наша дружба к ним была только искусственною и притворною" [Горяинов С. Босфор и Дарданеллы. СПб. 1907. С. 37.].

Вместо возобновления этих, заведомо бесплодных, опытов и заигрываний, которые могли бы признаваться безвредными и даже не бесполезными в чисто тактическом отношении, если б не расстраивали и не искажали наших отношений к балканским государствам и к нетурецким народностям Оттоманской империи, наша дипломатия должна бы сознательно готовиться к предстоящему разрешению восточного вопроса и заблаговременно принимать меры к тому, чтобы таковое совершилось не как-нибудь, а согласно глубоким интересам России, славянства и дружественных нам народностей Турции.

В восточном вопросе наша политика не может и не должна быть так бескорыстна, как в вопросе славянском. В восточном вопросе прямо, непосредственно и глубоко заинтересована и национальная политика России, и хотя и тут многое из наследия Турции предназначается предоставить народам, которые должны войти в состав славянского союза, но многое также мы стремимся приобрести и для себя.

И мы -- на юге! Туда, где яхонт неба рдеет

И где гнездо из роз себе природа вьет... --

сказал когда-то князь А.И. Одоевский, и эти красивые слова поэта-изгнанника могут служить и нашим лозунгом в восточном вопросе. Наш путь, прямой и ясный, идет к самому сердцу и центру всего восточного вопроса, к Царьграду и заветным проливам, чтобы мы могли раздвинуть пределы русской земли до лазурных волн теплого моря и таким образом и на юге прочно и непоколебимо стать на страже двух миров, на рубеже Запада и Востока, Европы и Азии, как уже в течение столетий стоим на севере. Стать твердою ногою у Средиземного моря, этого великого мирового пути с Запада на Восток, -- вот конечная грань, дальше которой мы идти не должны, потому что с ее достижением вполне приобретем подобающую нам долю участия в общении Запада с Востоком и в мировой жизни бассейна Средиземного моря с его великим междуокеанским путем. При этом наша политика в восточном вопросе не может иметь ничего общего с планами так называемого "изгнания турок из Европы", потому что не в Европе, а преимущественно в Азии сосредоточена важнейшая для нас, как национального государства, часть восточной проблемы. Люди прошлого могли стремиться изгонять турок из Европы, ибо совершенно незаслуженно склонны были пренебрегать великой Азией ради ее западного придатка. В действительности, изгнание турок из Европы отнюдь не разрешило бы для нас восточного вопроса. Кто думает иначе, тот упускает из виду теснейшую связь, существующую в этом месте между Европой и Азией. Балканский полуостров и Малая Азия составляют географически одно неразрывное целое, естественный центр которого лежит на берегах водных путей, разделяющих его пополам. В частности, особенно тесна связь между европейскими и азиатскими землями, прилегающими к Мраморному морю и проливам, и благодаря этой связанности бассейна Мраморного моря обладание им должно быть сосредоточено в руках одного государства, в противном же случае эта несравненная позиция почти совершенно обесценивается. Символом этого неразрывного единства могут служить Царьград и Скутари, расположенные на противоположных берегах Босфора, но на деле составляющие один город, точно так же, как европейские и азиатские укрепления Дарданелл составляют вместе одну крепость.

Вопрос об этом одном городе с его естественною областью и с ведущими к нему двумя проливами и составляет центр тяжести всего вообще восточного вопроса. Эта естественная "область Царьгра-да" очень невелика, почти совершенно ничтожна по пространству, но несказанно важна по своему единственному в мире положению. "Я мог разделить турецкую империю с Россией, -- говорил Наполеон на острове Святой Елены, -- об этом не раз заходила речь между Императором Александром и мною. Константинополь всегда спасал Турцию. Эта столица была великим затруднением, настоящим камнем преткновения. Царь ее требовал; я не должен был ее уступить: это -- ключ слишком драгоценный; она одна стоит империи". Так оценивал Царьград один из величайших военно-государственных людей новой истории, и его оценка отнюдь не была преувеличена: и величавые исторические и религиозные воспоминания, и несравненное стратегическое и торговое положение, и царственный ореол "Царьграда" в глазах всего славянства и Востока, и дивная красота местоположения -- все возвышает ценность этого чудного города, этой прирожденной столицы Востока, расположенной, как и наша Русь, на рубеже Европы и Азии. Можно ли удивляться, что с отдаленнейших времен нашей национальной истории и до последних лет он непрестанно привлекал помыслы русских людей, был постоянно каким-то идеалом, который русская и вообще славянская народная мысль возвеличила высшим и священнейшим для нее именем "Царя-города". Можно ли удивляться также, что этот всеславянский "Царь-город" стали считать естественным достоянием и вотчиною единственного славянского царя -- царя России. Инстинктивно, каким-то внутренним чутьем русский народ угадал, что этот чудный город -- вернейший залог царственного величия России, его видимая эмблема и увенчание многотрудного тернистого исторического пути. Как ни огромно для нас материальное и стратегическое значение Царьграда, оно бледнеет перед значением нравственным, духовным, ибо ничто так не возвеличило бы нашу родину в ее собственных глазах и глазах всего мира, как приобретение Царьграда и восстановление Креста на историческом храме Святой Софии. Там, под сенью этой вековой святыни всего христианского Востока, послы киевского великого князя, как говорит знаменитое предание, услышали некогда дивное пение, которое несказанным очарованием захватило и покорило их душу и сердце и вместе с тем навсегда определило веру и историю Руси. Десятое столетие идет с тех пор, а Русь непрестанно рвется туда, к своей христианской колыбели, непрестанно мечтает о чудном Царьграде и его величавой святыне и все не может достигнуть уже близкой заветной цели. Но есть еще время, и силы, и возможность, чтобы с Божьей помощью отпраздновать уже в новом доме, под сенью Святой Софии, светлый праздник тысячелетия крещения Руси. Выше всех других славных созидателей родной истории станет в памяти и сознании русского народа царственный вождь, который откроет для славянской молитвы дверь Святой Софии. И трижды блажен тот русский государь, который преклонит победную главу у ее святого алтаря.

С вопросом о Царьграде непрерывно связан и другой капитальнейший вопрос нашей национальной внешней политики -- вопрос о проливах.

Возникнув еще в XVIII столетии, вопрос о проливах в течение почти всего XIX столетия являлся одним из наиболее боевых вопросов нашей внешней политики и решался различно, смотря по тому, получило ли в Константинополе перевес влияние русское или английское. Во второй половине XIX столетия вопрос этот был решен в крайне неблагоприятном, по-видимому, для России смысле, так как русские военные суда оказались совершенно лишенными права прохода через Босфор и Дарданеллы. В последние годы, в связи с изменившимся международным положением, вновь стал понемногу всплывать вопрос о предоставлении нашим военным кораблям свободного прохода через Босфор и Дарданеллы. По-видимому, вопрос о проливах снова готов подвергнуться пересмотру в благоприятном для России смысле, так как ни с какой стороны он не встречает теперь принципиально отрицательного отношения и резкого противодействия, и потому есть основание полагать, что, когда начнутся по этому поводу переговоры, решение легко может оказаться согласным с желаниями русской дипломатии. Будет ли оно также согласно с действительными интересами России -- вопрос другой и для разрешения его очень нелишне теперь спросить себя, какую ценность может иметь для нас пересмотр вопроса о проливах, нужен ли России, при нынешних условиях и при условиях ближайшего будущего, свободный проход Черноморского флота через Босфор-Дарданеллы.

Вопреки мнению большинства органов русской печати, которые, помня о значении вопроса о проливах в прошлом, говорят о пересмотре чуть ли не с видом благоговения, как о некоем почти недостижимом идеале, мы полагаем, что разрешение, даже во вполне благоприятном для России смысле, вопроса о проливах имеет очень и очень ограниченное значение, так сказать, чисто бумажное. Открытие проливов не дает нам никаких выгод и представляется даже скорее нежелательным. Действительно, пересмотр вопроса о проливах может дать свободный выход судам Черноморского флота. В теории это -- несомненное преимущество, но практическое значение этой свободы выхода и входа ныне совершенно ничтожно. К чему, в самом деле, нам эта свобода выхода, если мы все равно пользоваться ею не в состоянии? Конечно, в мирное время наш флот выходить бы мог, особенно в те минуты, когда политический горизонт безоблачен и опасности войны нет, но к чему может служить такой выход? Разве лишь к тому, что наши моряки будут благодушествовать на голубых водах южного моря вместо того, чтобы привыкать к родному Черному морю, в котором им придется действовать во время войны... И притом с какою целью станут суда Черноморского флота ходить в Средиземное море? Ужели для того только, чтобы доставить более приятное плавание нашим морякам, да показать им красоту прибрежных стран и шумную распущенность жизни средиземноморских портов?

Еще менее смысла имела бы эта свобода для времени военного. Наш Черноморский флот, сам по себе, чересчур слаб для самостоятельных наступательных операций в Средиземном море, где флоты держав, с которыми мы могли бы оказаться в борьбе, несравненно сильнее его, приращения же настолько значительного, чтобы дать нашему Черноморскому флоту перевес над флотами этих держав, в ближайшем будущем не предвидится. Таким образом, довольно трудно придумать рациональный план войны, при котором стала бы целесообразною отправка Черноморского флота в воды Средиземного моря, а тем более куда-нибудь дальше. Свобода проливов имела бы еще смысл при условии, если б мы в других местах обладали солидным флотом, который мог бы соединиться в военное время с флотом Черноморским. Если б, например, у нас существовала сильная, чисто боевая эскадра в Балтийском море, -- эскадра, намек на которую представлял собою наш Балтийский флот пред началом русско-японской войны, -- тогда можно еще было бы допустить возможность, хотя и весьма проблематичную, совместных действий обоих флотов, и тогда свободный проход через проливы имел бы еще для нас некоторый смысл. Но боевого флота в Балтийском море у нас теперь нет и в близком будущем не предвидится, так что абсолютно никакой надежды на совместные действия с Балтийским флотом быть не может. И географические условия, и стратегическое значение Балтийского флота, и его ничтожная сила предрешают полную невозможность совместных действий наших двух главных эскадр. А если так, то свободный проход через проливы никаких действительных выгод нам не обещает.

Но даже помимо соображений о целесообразности возникает серьезный вопрос, насколько благоразумен был бы выход в военное время из Черного моря. Допустим, что выйти позволят, но позволят ли вернуться назад? Ведь уверенность в этом можно было бы иметь только в том случае, если б существовала не "дружба" даже с Турцией, а формальный оборонительно-наступательный с нею союз, возможность и особенно польза для нас которого в высшей степени сомнительна. Будет ли существовать договорная свобода проливов или не будет, все равно фактически она будет всецело зависеть от Турции, в руках которой находятся проливы. Если бы возгорелась европейская война и нашему флоту необходимо было бы пройти через проливы, например, в видах соединения с флотами союзных держав, то он бы прошел лишь в том случае, если б его пропустили турки, т. е. значит, если б Турция очутилась в числе наших явных или тайных союзников. Если же она будет в числе явных или тайных противников, то нам все равно не ждать свободного прохода через Босфор и Дарданеллы. Даже в случае нейтрального положения Турции нашему флоту было бы опасно выйти из Черного моря, потому что при возвращении политическое положение могло бы уже оказаться иным, чем было при выходе, и обратный проход мог бы уже стать невозможным, что, конечно, поставило бы возвращающийся флот в крайне трудное и тяжелое, если не отчаянное положение, и в то же время подвергло бы крайнему риску безопасность наших черноморских берегов.

Свободный проход судов Черноморского флота через проливы мог бы иметь действительное значение разве только для каких-либо вероломных действий, вроде внезапного нападения на столицу Турции или попытки захвата проливов. Можно с уверенностью сказать, однако, что Россия так никогда не поступит -- и не только ввиду неизбежного общего негодования цивилизованного мира, но еще более потому, что такой японский поступок не согласен был бы с нашим народным мировоззрением и не встретил бы одобрения в самой России. Именем и волею русского Царя, во всяком случае, такой акт вероломства никогда бы совершиться не мог.

Так обстоит дело в том случае, если вопрос о проливах разрешился бы в смысле вполне благоприятном для России, т.е. если б свобода прохода предоставлена была, приблизительно в духе ункиар-искелесского трактата 1833 года, исключительно судам держав, прилегающих к Черному морю, т.е. только России и Турции, так как "флоты" Румынии и Болгарии могут, конечно, иметь значение чисто бумажное. Но является весьма вероятным, что Европа будет, в случае открытия проливов, настаивать на предоставлении права прохода не только русским, но и всем иностранным военным судам. В этом случае пред нами будет даже не безразличное для России, а прямо-таки отрицательное, крайне вредное явление. Свободный доступ в Черное море военных судов всех в мире флотов был бы для России событием в полном смысле слова зловещим и крайне опасным, и против такого решения вопроса мы могли бы только протестовать самым энергичным образом. А между тем не подлежит ни малейшему сомнению, что признание принципа свободы проливов даст Турции возможность на вполне законном основании пропустить в Черное море любой неприятельский флот, например, флот австрийский. Появление неприятельского флота в черноморских водах чрезвычайно осложнило бы оборону западной границы, особенно если этот флот найдет готовую базу -- в турецких ли водах или в одном из портов Румынии. Последнее вполне возможно ввиду нынешних близких отношений Румынии к державам тройственного союза. А ведь австрийский флот даже при нынешнем своем развитии много сильнее нашей Черноморской эскадры, в непосредственном же будущем предстоит еще дальнейшее его увеличение, и в его списках появятся броненосцы типа "Dreadnought".

Наш Черноморский флот имеет свои специальные задачи: он предназначен не к борьбе в средиземноморских водах, а именно к занятию и закрытию проливов и призван действовать наступательно не против тройственного союза, а против Турции, флот которой, кстати, серьезно собирается возрождаться. Пусть Черноморский флот старается хорошо выполнить эти свои прямые задачи, задачи огромного значения, и пусть не рвется туда, где он будет бесполезен и беспомощен.

Впрочем, не сомневаемся, что наши черноморские моряки отлично понимают и сознают прямое назначение своих судов и не восторгаются усилиями наших дипломатов, которые всегда особенно усердно добиваются того, что для России несущественно или даже вредно и которые с чувством собственного достоинства и исполненного долга выражают "удовлетворение" своими блестящими ошибками и "радость" по поводу наших действительных поражений.

Вопрос о проливах совершенно неотделим, по естественным условиям, от вопроса о берегах -- обоих берегах -- этих проливов. Оба эти вопроса могут и должны решиться вместе, всякое же решение в отдельности будет не только призрачно, но роковым образом невыгодно для России. Мы полагаем поэтому, что самое лучшее при данных условиях -- совершенно не поднимать вопроса о проливах, предоставляя его разрешение будущему, вероятно, уже не особенно далекому. А пока пусть Черное море остается на существующем ныне положении, и пусть Черноморский флот наш довольствуется родным морем. Надо лишь постоянно серьезно думать об усилении и полной боевой готовности этого флота для того, чтобы он мог в любой момент отлично исполнить свое назначение.

Мишурный характер и призрачная ценность для нас всей этой "свободы проливов" вполне ясны были во все времена здравомыслящим людям. Ввиду этого уже довольно давно зародилась мысль о необходимости, не дожидаясь окончательного решения восточного вопроса, действительным образом обеспечить русские государственные интересы в вопросе о проливах.

Так, еще в 1829 году Д.В. Дашков советовал Императору Николаю I потребовать себе, на случай если Россия не будет обладать Константинополем, "два каменных уголка на обоих берегах Босфора, у северного его устья, для построения крепостей, способных защищать сей проход в случае неприятельского нападения". В самое последнее время то же самое рекомендует генерал А.Н. Куропаткин, заверяя, что такие уголки на Босфоре имеются. Последнее -- вне всяких сомнений, но зато позволительно сомневаться в возможности получить северную часть Босфора без предварительного разгрома Турции. Это тем более несомненно, что оба "каменные уголка" должны занимать пространство довольно значительное, так как, естественно, в этом месте пришлось бы соорудить не какие-либо отдельные форты, а две первоклассные крепости с обширной системою обороны с суши и с моря, крепости, способные вместить многотысячный гарнизон, вернее -- целую небольшую армию. Никакое государство, желающее и могущее жить, не согласится на нахождение такой постоянной угрозы в двух шагах от своей столицы.

С чисто стратегической точки зрения осуществление этого проекта Дашкова-Куропаткина, быть может, довольно удовлетворительным образом разрешило бы вопрос о проливах, хотя и тут возможны некоторые сомнения, особенно ввиду возрастающего значения подводных судов. Но все же бесспорно, что план этот вполне обеспечивает наши владения от возможности сколько-нибудь значительного неприятельского десанта. Однако план этот, недурно разрешающий чисто материальную, стратегическую проблему, представляет собою полное отрицание проблемы духовной, идейной, значение которой не менее велико для нас, чем обладание черноморским устьем Босфора, и которая жизненно связана с Царьградом. Этого города с его святыней нам ничто не заменит, и потому каков бы ни был существующий в Турции режим, каково бы ни было отношение Европы, русская народная душа будет всегда рваться к Царьграду, будет всегда искать его, пока наконец наш двуглавый орел, наследие и символ Византии, не вернется с победным криком в свое старое историческое гнездо, в свою прекрасную и славную столицу, гордость России и славянства.

В мелких сплетнях повседневной жизни и печати не раз мелькали вести о каких-то видах на Царьград, существующих якобы у наших братьев-болгар. Немало толков вызывали также при своем первом появлении снимки царя Фердинанда в одежде византийских императоров. Не сомневаемся, что приписываемые болгарам недругами славянского единения планы перехватить Царьград у России лишены всякого основания и являются не более как злостной клеветой. Порукою в этом могут служить для нас не только услуги, бескорыстно оказанные нами братскому народу в прошлом, не только постоянное наше стремление создать целокупную Болгарию, но еще, сверх того, и тот факт, что обладание Царьградом не дало бы болгарам никаких особых преимуществ и было бы для них, попросту говоря, весьма малоценно. Царьград вполне напоминает в данном случае старинный шедевр ювелирного искусства, которому нет цены в глазах одних лиц и который для других представляет ценность лишь по весу содержащегося в нем благородного материала. Да и чисто внешнее, стратегическое значение этого пункта действительно лишь при условии обладания всей областью Царьграда, т.е. как европейской, так и азиатской частью бассейна Мраморного моря, а для болгар оно было бы лишено значения. Для болгар важно и нужно получить в свою национальную собственность возможно больше земли -- стремление, которому мы можем вполне сочувствовать. Ввиду этого и глядя на болгар, как на родных братьев, членов общего союзного государства, мы можем предоставить им даже большую часть Фракии, т.е. почти весь бассейн Марицы, оставляя за собою лишь земли бассейна Мраморного моря. Разграничительная черта между русским и болгарским уделом могла бы в этом случае пройти приблизительно по линии от Иниады на Черном море до мыса Гримия (Agrimia, Paxi) на Эгейском. Полагаем, что такое разграничение, вполне достаточное для нас, не окажется обидным и для болгар...

Выше мы уже отметили, что для нашей национальной политики азиатские части восточного вопроса представляются еще более существенными, чем части европейские. Более того: национальные задачи нашей внешней политики, за исключением лишь Царьграда и его области, всецело сосредоточены на азиатской стороне проливов, именно в Армении, Курдистане и Малой Азии (Анатолии). Это обстоятельство основано на географическом положении всех этих стран, окружающих и замыкающих Черное море. Присоединяя к русскому уделу Царьград с его областью, мы, естественно, должны стремиться органически и неразрывно слить это драгоценное приобретение с главной массою русских земель. Необходимым для этого условием является сухопутное территориальное соединение, так как при одном лишь морском сообщении область Царьграда стала бы не нераздельною частью русского удела, а какою-то заморской колонией, каким-то выдвинутым вперед аванпостом России, что отнюдь не соответствовало бы значению и ценности этой жемчужины Юга. Наиболее естественным разрешением проблемы могло бы казаться раньше соединение вдоль западного берега Черного моря. Этот способ соединения был бы, конечно, вполне удобен и в свое время был вполне осуществим, в настоящее же время он представляется совершенно неподходящим, ибо неизбежно вызвал бы неразрешимый конфликт между национальной и племенной политикой России. Западное побережье Черного моря в центральной своей части должно остаться национальной собственностью румын и болгар, которым оно досталось усилиями наших воинов, но, разумеется, национальная принадлежность этих земель к румынскому и болгарскому уделам союзной державы не может мешать нам иметь прямой железнодорожный путь от Царьграда до Бессарабии. Что же касается территориального соединения главной массы русских земель с Царьградом, то таковое может быть отлично достигнуто через Малую Азию. Для этой цели вполне достаточно было бы, конечно, присоединить Армению и широкую северную полосу Анатолии. Однако при таком распространении земель русского удела Царьград находился бы слишком близко от юго-восточной государственной границы Империи, да и граница эта была бы довольно искусственна. Сверх того, непосредственно за этим столь ненадежным рубежом, в западной, средней, южной и восточной Анатолии, находились бы жалкие остатки турецкого национального государства, в котором мы, вполне естественно и неизбежно, имели бы постоянно, хотя и слабого, но крайне озлобленного и непримиримого врага, постоянно стремящегося увлечь против нас все силы мусульманского мира. А в руках этого заклятого врага нашего, который никогда не мог бы, конечно, примириться с своим новым положением -- положением мелкого государства, сосредоточена была бы, в лице его султана-калифа, огромная духовная власть над всем миром ислама

При таком положении вещей предпочтительно выбрать меньшее зло и присоединить к Империи всю Анатолию, несмотря на то что таким образом в состав русского удела войдет несколько лишних миллионов инородческого (турецкого) населения, ибо это важное неудобство с избытком покрывается еще гораздо более важными преимуществами как в смысле безопасности Царьграда со стороны азиатского материка, так и в смысле осуществления естественной границы на юге, где достигается непосредственное соприкосновение с Средиземным морем и удобная оборонительная позиция на сухопутном южном фронте Империи, причем один из главных узлов этой позиции будет находиться у Александретского залива, на рубеже Малой Азии и Сирии. Сообразно с этим, окончательная южная граница Империи пойдет приблизительно так: начинаясь на восточном берегу Средиземного моря у мыса Рас эль Ханзир, она будет идти в северо-восточном направлении к Рум-Кале на Евфрате, затем вверх по Евфрату до Гошун, оттуда в восточном направлении к горе Караджа, дальше прямо на восток к городу Челюк, несколько южнее которого граница пересечет Тигр, чтобы направиться затем к горам Джуди-Кала и горам Зурава-Даг на нынешней турецко-персидской границе.

Итак, национальные цели нашей внешней политики в восточном вопросе касаются лишь Царьграда (с прилегающею к Мраморному морю небольшою частью Фракии), Анатолии, Армении и Западного Курдистана. Весь почти Балканский полуостров, все острова Архипелага, за исключением лежащего у входа в Дарданеллы Тенедоса, и Кипр должны перейти в руки природных хозяев -- балканских автохтонов, членов созданной Россией союзной державы, -- болгар, сербов, греков и албанцев.

Поскольку дело касается первых трех народов Балканского полуострова, включение их в состав нашего государственного союза не нуждается ни в оправдании, ни в пояснениях и весь вопрос может сводиться лишь к тому, как будет произведено национально-государственное между ними размежевание и что из подлежащих разделу земель нынешней Турции достанется на долю каждого из этих трех народов, интересы которых одинаково должны быть близки и дороги нам, прирожденным защитникам славянства и наследникам Византии. Не стремясь предопределять детали этого размежевания, которые могли бы быть установлены лишь всесторонним расследованием на местах, полагаем, что такое расследование должно быть произведено по русскому почину и беспристрастными представителями русской науки. Чисто научная сторона этого дела составляет прямую задачу нашей Академии Наук, которая должна собрать и тщательно проверить весь существующий по этому вопросу материал и, в случае нужды, дополнить его новыми изысканиями. Результатами этого академического труда, как вполне надежными и беспристрастным материалом, воспользуется в свое время русская политика, внеся в него лишь некоторые, подсказываемые государственными соображениями, поправки. Во всяком случае, однако, основной вопрос, касающийся сербско-болгарских споров из-за Македонии, должен быть принципиально решен теперь же, притом обязательно в смысле признания македонских славян болгарами. Таким образом, в Македонии вопрос о размежевании может касаться только размежевания между болгарами и греками (земли, населенные турками или иными пришлыми народностями, должны быть, разумеется, включены либо в болгарский, либо в греческий удел). При этом, само собою разумеется, ныне существующие границы разных турецких вилайетов, санджаков и каз не могут иметь для нас решительно никакого значения. Что касается Старой Сербии, то она, естественно, составляет неотъемлемое достояние сербского народа, которому и должна быть возвращена в полном соответствии с существующими географическими условиями.

Вопрос о наиболее западных частях Македонии и о Старой Сербии непосредственно затрагивает проблему национального возрождения албанцев. Выражая готовность допустить албанский народ в состав всеславянского союза на равных с прочими его членами правах государственной автономии, соединяющей преимущества полной независимости с выгодами великодержавного положения, мы тем самым ясно свидетельствуем о вполне дружественном отношении к албанцам. Но, конечно, мы не можем подтверждать и освящать захваты албанцами болгарских и особенно сербских земель -- говорим "особенно" потому, что на долю сербов и без того придется лишь весьма малая часть турецкого наследства, ввиду полной потери сербских позиций в Македонии. Таким образом, при национально-политическом разграничении должны быть решительно отстранены притязания албанцев на Старую Сербию. В остальном национальные интересы албанского народа должны быть вполне соблюдены в пределах его этнографической территории, естественным центром которой является нынешняя албанская "столица" Эль-басан. В тесном политическом и культурном единении с славянством свободолюбивый и дельный албанский народ найдет прекрасные условия для спокойного национального развития в пределах родной территории. Вместе с тем, Албания будет вполне обеспечена и от всяких посягательств со стороны итальянцев, для которых Албания могла бы быть лишь прекрасной колонией и которые, конечно, никогда не могли бы, не нарушая собственных интересов и выгод, предоставить албанскому народу права государственной автономии, какие вполне искренно и без всякой задней мысли, как и без всякого ущерба для своих национальных интересов, может им предоставить Россия.

Из всего сказанного выше явствует, что так как и национальные, и племенные задачи нашей внешней политики одинаково противоположны интересам Турции и совершенно несовместимы и непримиримы с последними, то взаимное устойчивое соглашение и установление приемлемого для нас и для турок постоянного modus vivendi невозможно. Поэтому, если мы не хотим отказываться от своих великих целей и калечить всю систему своей внешней политики, мы должны уничтожить национально-государственное бытие Турции, стереть ее с политико-географической карты. Сердце Турции -- Царьград и Анатолия -- нужны нам самим, а ее тело необходимо для наших естественных союзников и друзей -- славян, греков, албанцев и арабов. И потому, при всем уважении, какого заслуживают турки в силу своих национальных достоинств и личных качеств, мы не можем и не должны мечтать о дружбе России с Турцией.

В числе наших естественных союзников и друзей мы только что назвали арабов, этих главных наследников Турции. Вопрос об арабах, составляющий одну из наиболее важных проблем восточного вопроса, требует величайшего внимания со стороны русской дипломатии.

Как видно из доходящих с разных сторон известий, в недрах обширного и богатого скрытыми силами арабского мира происходит в настоящее время сильнейшее брожение, уже ныне охватывающее огромную площадь. Несмотря на обширность занимаемых арабами территорий, все же наиболее важные и сильные части арабского мира лежат в пределах турецкой державы и в принадлежащем ей по имени, но находящемся во власти англичан бассейне Нила. Именно в этих странах -- в Египте и Азии -- и наблюдается ныне с наибольшею силою движение, захватившее самые широкие слои арабского народа. Движение это по своему происхождению много старше турецкой революции, но последняя, вместе с созданным ею конституционным режимом, сильно содействовала росту и распространению арабского национального движения. Арабский народ стал быстро приходить к сознанию своей великой силы, совершенно несоответствующей тому второстепенному, если не хуже, положению, в каком он находится в настоящее время в смысле политическом. Быв некогда властелином одного из величайших и сильнейших в мире государств, несмотря на свою значительную численность и обширность занимаемых им земель, до роли народа покоренного, лишенного политической независимости почти повсюду, за исключением ничтожных частей, затерявшихся в раскаленных песках азиатских и африканских пустынь.

А между тем арабы численно преобладают над тем османским племенем, которое в течение уже долгого времени владычествует над ними и которое похитило для своих падишахов принадлежащий по праву арабам священный сан калифа. Теперь, когда султанскому и связанному с ним калифскому званию нанесен тяжелый удар младотурками, вновь усиливаются шансы в пользу того, чтобы калифат и с ним религиозная власть над исламом вернулись в лоно арабского племени.

Турецкое правительство, у которого по горло дела и в Европе, и в Азии, естественно, совершенно не в состоянии будет сколько-нибудь успешно дать отпор грозным движениям арабских кочевников, и таким образом целости Турции грозит с этой стороны серьезная опасность.

В то же время такая же опасность грозит и Англии во всем бассейне Нила, и особенно в Египте. Население Египта все больше чуждается англичан и все сильнее стремится к избавлению от их господства. Сверх того, оно добивается конституции, которой не хотят дать Египту англичане, отлично сознавая, что конституция явится в руках египетских арабов весьма сильным и действительным средством к скорейшему изгнанию их самих. Но египетская молодежь и многочисленные эмигранты не унимаются и деятельно продолжают всеусиливающееся революционное движение, создавая все новые затруднения великобританскому правительству. Преодолеть это движение тем труднее, что в основе египетского конституционализма лежит не стремление к "правам человека и гражданина", а горячий патриотизм и стремление к национальной независимости, ввиду чего чрезвычайно трудно и даже почти совершенно невозможно устроить какой-нибудь компромисс. При таких условиях положение Англии в Египте, обладание коим имеет такое значение для нее, должно быть признано весьма трудным. Есть, правда, один способ, но сопряженный с немалым риском, -- стать самой во главе арабского национального движения и поставить своею целью объединение в одну державу, вроде Австралии, всех населенных арабами территорий. Однако такая идея, по всей вероятности, показалась бы слишком грандиозной и сложной нынешним государственным деятелям Англии.

Совершающееся политическое и культурное возрождение великого арабского народа обещает призвать к жизни новую огромную мировую державу. Пред нами, следовательно, событие великой важности и всемирно исторического значения. Оно должно было бы привлекать наше внимание, даже если б происходило на противоположном полушарии, а тем более, раз оно происходит в ближайшем соседстве с нами. Ввиду этого настоятельно необходимо заблаговременно учесть это важное событие и установить наше основное к нему отношение.

Вообще говоря, возникновение по соседству новой великой державы всегда сопряжено с известными неудобствами и даже опасностями и государство, допустившее у себя под боком такое событие, нередко вынуждено впоследствии сожалеть об этом. Так, например, объединение Италии и Германии, совершившееся с согласия, отчасти даже благодаря усилиям Франции, причинило ей впоследствии и продолжает причинять до сих пор немало затруднений. Несомненно, однако, что не всегда легко и возможно надолго задержать появление такой великой державы, раз созрели народные силы, творящие ее. А так именно и обстоит дело в арабском вопросе. Могучее движение, совершающееся ныне в недрах арабского мира, -- не из тех, которые можно легко подавить, и потому лучше направить его в надлежащее русло. К великому счастью для нас, панарабское движение не содержит в себе ничего несовместимого и непримиримого с нашими интересами. Главным образом, в этом повинны географические условия. Естественная область распространения арабского племени доходит до северных частей Сирии и южных склонов горных цепей Курдистана, т. е. приблизительно до той именно черты, которую мы выше наметили как желательную для нас южную границу империи. Примечательно, что и граница исторического арабского калифата, в общем, не заходила много дальше на север и, во всяком случае, арабское племя, широкою волною докатившееся до Атлантического океана, не соблазнилось никогда, даже в века своего великого разлива, горными странами, обрамляющими с севера Месопотамскую низменность. Это значит, что названная горная страна, так же как и возвышенность Ирана, выходит за естественные пределы национального арабского государства, и потому нет оснований думать, чтобы национальный порыв увлек арабов к расширению в этом именно направлении, особенно если земли эти будут находиться в руках столь могущественной державы, как Россия. Тем менее оснований опасаться этого теперь, когда, по всем признакам, центром новой великой державы арабского племени и столицею его будет не Багдад, а Каир. Чтобы эта арабская держава могла стать нашим противником, для этого нужно было бы, чтобы арабское движение попало в руки наших врагов, которые и стали бы искусственно направлять его против нас. При существующих географических условиях это не так легко и, в общем, маловероятно, однако, чтобы это стало совершенно невозможным, нам необходимо заблаговременно привлечь на свою сторону арабов, благосклонно относясь к их национальным идеалам. Уничтожая Оттоманскую империю во имя указанных выше целей, мы очень охотно можем предоставить все остальные ее земли в Азии и Африке арабам, ибо противниками образования великого арабского государства мы отнюдь быть не должны и нам предпочтительно быть его сторонниками и друзьями.

Иное дело арабское государство, созданное Англией и поддерживаемое ею, подчиненное ее влиянию, а может быть, и ее непосредственной верховной власти. Такое государство, охватывающее Аравию, Сирию, Месопотамию и половину Африки, могло бы быть для нас не всегда желательным соседом, особенно если б оно усвоило идеалы панисламизма. Впрочем, панисламистское государство, ввиду многих естественных причин, представляется весьма маловероятным, тогда как государство панарабское, объединяющее все части арабского племени, является неизбежной исторической необходимостью. Ввиду этого наша политика не должна противиться его возникновению, ограничившись лишь своевременной заботой о необходимых нам, в противовес этой первоклассной политической комбинации, территориальных компенсациях в пределах нынешней Азиатской Турции, которые сделают наше положение достаточно благоприятным для того, чтобы мы могли без тени недовольства отнестись к возникновению по соседству новой великой державы арабского племени. Окончательно ликвидировав важные для нас части восточного вопроса, мы, народ великой северной равнины, можем искренне протянуть руку дружбы арабам, народу южных песчаных пустынь. Неизменно-доброжелательное отношение нашей дипломатии к арабскому национальному движению, можно думать, избавит арабских патриотов от необходимости искать опоры своим стремлениям у других держав, связь которых с арабским движением могла бы быть для нас крайне нежелательна. В то же время и для арабов русская дружба и поддержка могла бы оказаться весьма полезною и тем более ценною, что она вполне бескорыстна, так как ни одна часть арабских земель нам не может быть нужна. И потому русская политика должна распространить поддержку, какую издавна оказывает православным арабам Сирии и Палестины, и на многомиллионную массу арабов-мусульман. Наша дипломатия не должна при этом упускать из виду и того немаловажного обстоятельства, что с ликвидацией Оттоманской империи и возвращением калифата в лоно законченных преемников Пророка совершенно парализуются и крайне нежелательные и совершенно неприемлемые для нас поползновения к пантюркизму. Таким образом, возрождение арабского племени избавляет нас в этом отношении от лишних хлопот и лишает наших собственных пантюркистов желательной для них поддержки извне. Это, разумеется, для нас лишнее основание самым благосклонным образом относиться к идеалам арабского народа, заслуживающего, во всяком случае, лучшей доли.

Арабский вопрос, глубоко врывающийся своими корнями в историческую почву восточного вопроса, выходит своими мощными ветвями далеко за его пределы и охватывает добрую половину Африки. Можно сказать поэтому без всякого преувеличения, что арабский вопрос есть главная и наиболее сложная проблема африканской политики. Без этой связи с африканскими делами арабский вопрос, даже при всем своем значении для мусульманского мира, не имел бы того огромного, мирового значения, какое имеет ныне, когда арабское племя является опасным соперником Европы в ее борьбе за обладание Африкою. Победное, безостановочное шествие ислама в глубь африканского материка, напоминающее по своей силе и быстроте эпоху расширения арабского калифата вслед за смертью Пророка, с каждым днем расширяет пределы арабского вопроса и увеличивает его мировое политическое значение. Чем дальше, тем явственнее определяется факт, что большая часть черной расы активно выступит на историческом поприще под зеленым знаменем Пророка и предводительством арабских вождей. И хотя вопросы африканской политики непосредственно не касаются нашей родины, однако невозможно не считаться с ними, как с важным фактором не очень далекого уже будущего. Не только по Азии, но и по Африке идет пока еще мало заметная и бесшумная, антиевропейская волна, результаты которой вскоре начнут сказываться понятным и очевидным для всех образом. Эта впервые рождающаяся к всемирно-исторической жизни Африка, с арабским племенем во главе, явится грозной противницей европейских колониальных держав, строящих ныне широкие планы в отношении этой, еще непочатой, части света. Каковы будут перипетии этой исторической борьбы и ее окончательные результаты -- предвидеть пока еще нелегко, но их важность и значение ясны уже теперь. Таким образом, не имея в Африке никаких собственных интересов и не имея оснований активно вмешиваться в африканские дела, мы имеем тем не менее полное основание близко интересоваться ими, особенно ввиду их неразрывной связи с арабским вопросом и с политикою европейских держав. Окажется ли нам выгоднее идти в африканских делах рука об руку с арабами и неграми или с их белыми противниками или, быть может, держать полный нейтралитет и быть элементом африканского равновесия сил -- пока еще совершенно неясно, ясно лишь, что под главенством арабов нарождается в Африке огромная сила, которой суждено выступить на арену мировой истории и политики и сыграть на ней некоторую роль. Этого вполне достаточно, чтобы африканские проблемы признаны были заслуживающими внимания дальновидной политики великой мировой державы того же полушария и той же системы континентов.

Из туземных африканских государств лишь одно представляет для нашей политики особый, совершенно самостоятельный интерес. Это -- "страна черных христиан", Абиссиния. Эта страна, весьма близкая к нам по вере, окруженная почти со всех сторон мусульманскими народами и угрожаемая отовсюду сильными европейским державами, покорившими эти мусульманские народы, нуждается в поддержке и дружбе великой мировой державы, не стремящейся к территориальным приобретениям в этой части света. Такою державою является одна Россия, с которою еще в царствование Менелика установились у абиссинцев весьма дружественные отношения. Новый молодой негус, Лидж-Иассу, по-видимому, собирается следовать политике своего славянского предшественника, и таким образом, можно думать, что дружественное отношение абиссинского правительства к России сохранится и впредь.

Но, разумеется, необходимо, чтобы эти дружественные отношения стали более близкими на деле и чтобы в связи с этим усилилось как духовное и военно-политическое, так и торгово-промышленное общение Абиссинии с Россией. В свою очередь русская политика могла бы благоприятствовать возрождению этой многообещающей страны, упрочению ее внутреннего единства и сохранению ее независимости.

Такая неизменно доброжелательная политика России должна упрочить русское влияние в Абиссинии и содействовать ее культурному и материальному подъему. А это весьма желательно для России, так как сильная и благоустроенная Абиссиния может стать для нас со временем весьма ценной и желательной союзницей. Равным образом и дальнейшее расширение абиссинских пределов нисколько не противоречило бы основным стремлениям и целям нашей политики.

Продолжаем обзор южной границы и связанных с нею государственных вопросов и задач. Непосредственно за Турцией, граница с которою в Армении составляет ныне всего 520 верст, начинается русско-персидская граница, рассекаемая Каспийским морем на две неравные половины, из которых меньшая, западная, имеет около 600 верст длины, а большая, восточная, около 870 верст. Западная часть русско-персидской границы идет, главным образом, по реке Араксу, а восточная носит преимущественно чисто сухопутный характер без всяких следов естественного раздела. В том и другом случае разграничительная черта отнюдь не может быть признана удачной, и потому изменение ее в высокой степени желательно. Одним из важнейших неудобств, заставляющих нас желать и добиваться перемены в этом отношении, является также отсутствие территориального соединения между нашим Закавказьем и Туркестаном.

Ввиду всего этого представляется необходимым стремиться к установлению иной, более удобной для нас и менее искусственной границы, которая могла бы стать окончательным рубежом русской земли на Дальнем Юге.

Эта окончательная русско-персидская граница должна пройти приблизительно так: начинаясь у гор Зурава-Даг (Зурван-Даг) на нынешней границе Турции и Персии, она пройдет к северо-востоку, а затем -- к востоку горными хребтами Топи-Даг, окаймляющими с севера озеро Урмия, до горы Савелан, оттуда прямо на юго-восток к горам Кух-Мулум, дальше хребтами Макалеш-Кух, Рудбар-Аламыт и главною горною цепью Эльбрус, затем -- на северо-восток к горе Кух-Кушайлак, дальше горами Газар-Машид, затем в южном направлении до горы Сант-и-Духтар на персидско-афганской границе.

Как видим, при новом разграничении Персия теряет узкую, но длинную полосу, тянущуюся вдоль всей северной границы и содержащую небольшую северную (без Тавриза) часть Азербайджана, почти весь Гилан, Мазендерам и Астрабад и небольшую порубежную полосу Хорасана (без священного для персов города Мешеда). С приобретением этой, в общем, небольшой территории мы приобретаем все, что нужно как для установления сухопутной связи Кавказа с Туркестаном, так и для установления наиболее удобной естественной границы, какая только мыслима в этой части нашего южного фронта.

То обстоятельство, что нынешняя русско-персидская граница нуждается лишь в незначительном, сравнительно, изменении, представляется весьма отрадным, так как дает надежду на то, что наша цель может быть достигнута без расстройства дружественных отношений обеих стран, отношений, сохранение и упрочение коих представляется в высшей степени желательным. Это значит, что, присоединяя к своим владениям частицу персидской территории, Россия должна позаботиться о каких-либо территориальных компенсациях для Персии. При географическом положении Персии таких компенсаций можно искать только к востоку или к западу от ее нынешних границ. Первою по времени из таких компенсаций мог бы служить Восточный Курдистан, так тесно примыкающий к Иранской возвышенности. Более значительные пространства могли бы быть предоставлены Персии на востоке, из земель нынешнего Афганистана. Конечно, пока англичане владеют Индией, на значительное расширение Персии в эту сторону рассчитывать трудно, но рано или поздно, в силу вполне естественного процесса, без малейшего с нашей стороны воздействия, британскому господству в Индии наступит конец. В связи с этим, быть может, еще довольно далеким, но неизбежным событием, наступление которого, впрочем, мы ускорять не должны, представится, конечно, случай и возможность раздвинуть восточный предел Персии до Инда, предоставив ей, таким образом, все пространство между Гиндукушем и Индийским океаном. Эта обширная территория, вместе с Восточным Курдистаном, составит для персов приобретение несравненно более ценное, чем отданная нам порубежная и прикаспийская полоса. В то же время и Персия получит свои естественные пределы и совпадет с пределами Иранской возвышенности. Эта "великая Персия" должна всегда быть другом и союзницей России и таким же нашим оплотом на Дальнем Юге, как Скандинавский союз -- на северо-западе.

К глубокому прискорбию следует отметить, что за последние годы наша политика в Персии может содействовать не упрочению, а лишь уничтожению русско-персидской дружбы и переходу персов в лагерь наших ожесточенных врагов. Рабски подчинившись видам британской политики, русская дипломатия словно поставила себе целью рядом систематических ошибок убить обаяние и престиж русского имени в Персии и поставить эту дружественную нам страну на край гибели. Крайне опрометчиво вмешавшись в персидские внутренние дела и став в сторону революционных партий, задавшихся целью поколебать престол дружественного России шаха, русская дипломатия облегчила крайне вредное как для русских, так и для персидских интересов торжество революции. Эта своеобразная политика в Персии, составляющая одну из наиболее неприглядных и безотрадных страниц всей нашей дипломатической истории, успела уже принести немало горьких плодов, которые убедительно и красноречиво, языком фактов, говорят об ее полной несостоятельности.

Здесь не место подробно излагать скорбную повесть наших ошибок и обрисовывать существующее ныне в Персии безотрадное для нас и для самих персов положение, которое обещает нам в будущем еще немало разочарований и хлопот, -- но приходится сказать, что и до сих пор русская политика в Персии выказывает незавидное постоянство -- постоянство ошибок.

Когда наступит отрезвление и поворот в сторону политики здравого смысла и русских интересов, то нашим дипломатам, а может быть, и нашим воинам придется затратить немало усилий, чтобы свести на нет печальное наследие, нагроможденное их предшественниками в наши дни.

Говоря о наших задачах в Персии, невозможно обойти молчанием вопрос о Персидском заливе. Как в самой России, так в особенности за границей стремление к "теплому морю" в области Персидского залива и Индийского океана всегда считалось одною из видных задач нашей политики. Стремление это и особенно разговоры о нем испортили много крови англичанам, ревниво оберегающим эти знойные побережья в предвидении их выдающегося значения в будущем и в сознании их важности для обороны Индии и для установления сухопутной связи с британскими владениями в Африке.

Англо-русское соперничество в Персии, сглаженное англо-русским соглашением 1907 года, но отнюдь не вырванное с корнем, придает этому вопросу о стремлении России к персидскому заливу особую жизненность и значение, так как благодаря ему всякий удачный шаг России в этом направлении признается тяжким поражением Англии и чуть ли не угрозою владычеству англичан в Индии. Ввиду этого представляется настоятельно необходимым выяснить и вполне определенным образом указать, какое значение может иметь для нас Персидский залив и чего, собственно, можем мы искать на его сожженных солнцем пустынных берегах.

Когда говорят о выходе России к "теплому морю" на южных берегах Персии, то обыкновенно имеют в виду создание там -- в Бендер-Аббасе или другом пункте персидского побережья -- сильно укрепленного военного порта, способного служить постоянной базой и главным местопребыванием могущественной боевой эскадры. Вдумываясь в смысл и цель существования в этой местности такого порта и такой эскадры, находим, что ни смысла, ни цели, оправдываемых интересами и потребностями народно-государственного организма России, в подобном начинании усмотреть нельзя. Устройство военного порта, естественно, может иметь значение лишь для того, чтобы дать надежную точку опоры эскадре, но к чему, спрашивается, России такая эскадра в Персидском заливе или даже в Индийском океане? Для обороны наших берегов она, естественно, служить не может, так как, во-первых, протяжение нашего берега в этих водах могло бы быть лишь очень незначительным, да и характер этого пустынного берега таков, что на его целость никто покушаться не станет. Надеяться, что боевая эскадра в Персидском заливе может служить для обороны других наших берегов, просто нелепо, так как от всех таких берегов Персидский залив весьма удален и линии сообщений с точки зрения стратегической чрезвычайно неудобны, так что для сосредоточения морских сил России Персидский залив подходит менее всего. Содержание же отдельной, самостоятельной боевой эскадры в этих "теплых водах" лишь ославило бы нашу морскую силу, которая и без того чрезвычайно всегда страдала от разбросанности и полной разобщенности своих главных частей. В этом, кстати сказать, и заключается первопричина всех наших неудач в последнюю войну, войну, которая легко могла бы быть предупреждена или выиграна сильным, сосредоточенным боевым флотом. Создавать русскую эскадру в Персидском заливе -- значит вносить в нашу морскую силу еще большую разбросанность и сверх трех, уже существующих флотов, каждый из которых имеет свои особые, вполне определенные и нужные задачи, заводить еще один, четвертый флот, флот, не имеющий определенных государственных целей и способный либо скрываться в своем военном порту, либо, в лучшем случае, служить для операций, имеющих своим объектом совершенно ненужную нам Индию. Такой чисто-колониальный флот, способный разве лишь к операциям против заморских стран, России совершенно не нужен, ибо, как мы старались показать в предыдущей главе, Россия, властительница суши, может стремиться лишь к морю, а отнюдь не за море. Но в своих стремлениях к морю наша родина имеет много оснований набрать иные, более удобные для нас его части, чем Персидский залив.

Нет оснований также строить в этом заливе военный порт и заводить могучую эскадру ради охраны наших торговых интересов. Наш торговый флот и вообще ничтожен, и уж во всяком случае не в Персидском заливе может он зародиться и стать солидной величиною. Итак, нашему военному флоту не придется охранять отечественную морскую торговлю за полным отсутствием таковой, если же и появится со временем в водах Персидского залива несколько десятков наших торговых флагов, то для защиты этой морской торговли едва ли потребуется какая-либо вооруженная сила: арабские пираты, редкие уже и ныне, к тому времени окончательно вымрут, а из морских держав ни одна не станет палить из пушек по воробьям...

И тем не менее мы весьма далеки от мысли, что доступ к Персидскому заливу России совершенно не нужен, ибо подобное утверждение было бы другою крайностью. Персидский залив уже ныне составляет важный торговый путь, значение которого со временем, весьма вероятно, удесятерится. Вполне естественно, что для русской торговли доступ к этому пути мирового значения представляется делом весьма важным, так как положение национальной внешней торговли, бесспорно, является более благоприятным, если она имеет точку опоры на своей же территории. Отсюда следует, что для России весьма важно основать со временем на берегах Персидского залива, ближе к его северному концу, большую торговую факторию и торговый порт, связанный, возможно, более прямой железнодорожной магистралью с Кавказом, а через него и с центральной Россией. Территория, необходимая для устройства такой, чисто торговой, станции настолько невелика, что получение ее от Персии едва ли составит непреодолимое затруднение. Наиболее подходящим местом для такой торговой русской станции будет, кажется, Бушир, но, быть может, для этой цели окажется возможным подыскать какой-либо другой пункт на побережье Фарсистана или Хусистана, причем, при равенстве прочих условий, следует отдать предпочтение пункту, расположенному ближе именно к северному концу залива, чтобы длина сухопутного (железнодорожного) сообщения с Кавказом и центральной Россией была возможно меньше.

Что касается самой этой железнодорожной магистрали, то она отнюдь не должна служить средством политического влияния в Персии и отнюдь не должна, даже в будущем, превращаться в какую-то русскую полосу, рассекающую персидскую территорию с севера на юг Подобная тенденция была бы несовместима с устойчивой русско-персидской дружбой, следовательно, противна русским интересам. Магистраль может даже, если угодно, составлять, в смысле государственном, собственность Персия, лишь бы только это не имело невыгодного влияния на исправность, быстроту и удобство движения поездов и ни в чем не стесняло русского транзита к Персидскому заливу. Дорога, таким образом, должна быть преднамеренно свободна от всяких стратегических целей и должна преследовать лишь чисто экономические задачи в смысле прямого соединения русских торгово-промышленных центров с Индийским океаном.

Исключительно мирный, торгово-промышленный характер русского порта в Персидском заливе не решает еще, однако, вопроса о его безопасности, как, с другой стороны, не рассеивает опасений англичан за будущее. В самом деле, ведь полная беззащитность значительного торгового порта и приписанных к нему судов торгового мореплавания может сделать как этот порт, так и эти суда легкой добычей какой-нибудь соперничающей с нами державы. С другой стороны, в глазах англичан, первоначальный чисто экономический характер порта еще не может служить достаточной гарантией его безобидности, так как со временем этот мирный характер может ведь измениться в смысле, которого они опасаются. Конечно, в руках Англии владычество на Индийском океане и выход из Персидского залива, но все же эти факты могли бы, при их ревнивой подозрительности, показаться им еще недостаточной гарантией безопасности их роскошных владений. Ввиду этого, дабы рассеять эти неосновательные опасения и вместе в достаточной степени обеспечить безопасность нашей торговой станции, можно было бы придать этому русскому торговому порту особое международно-правовое положение. Именно порт с его территорией можно было бы объявить навсегда вольной гаванью, доступной для торговли и торговых судов всех без исключения держав, причем вся эта небольшая русская территория на берегу Персидского залива могла бы быть объявлена вместе со всеми приписанными к ее порту русскими торговыми судами постоянно-нейтральной как в военное, так и в мирное время. Такое международно-правовое положение этого порта, обеспеченное силою трактатов и признанное всеми державами, вполне могло бы защитить наше экономическое положение и наши торговые суда в водах Персидского залива и Индийского океана. Само собою разумеется, что этот клочок русской территории не должен быть доступен для военных судов какой бы то ни было державы, не исключая и самой России. Однако, ввиду необходимости поддерживать порядок в порту и безопасность международного торгового мореплавания в прилегающих водах, Россия должна выговорить себе право содержать в порту один-два стационера и некоторую вооруженную силу для несения полицейских обязанностей в пределах города и его территории. Полагаем, что такая "армия" и такой "флот" не вызовут тревоги даже со стороны наиболее подозрительных британских администраторов Индии

Изложенный способ представляет, на наш взгляд, наилучшее и вместе наиболее легкое разрешение имеющих для России значение частей проблемы Персидского залива. Международное право, недостаточно сильное, чтобы обеспечить безопасность целого государства, надеемся, окажется в состоянии защитить от каких бы то ни было посягательств извне маленький клочок нейтральной территории. В совершенстве выполняя свое чисто мирное, экономическое назначение, русский порт в Персидском заливе не может в то же время, вольно или невольно, утратить свой первоначальный характер и, тем самым, не может получить, ни сразу, ни после, значение военно-морской базы, значение политико-стратегического аванпоста России на Дальнем Юге. И это будет, бесспорно, к лучшему. Свободные выходы в океане у нас, слава Богу, имеются, и в случае если б представилась в том действительная необходимость, русская морская сила всегда найдет пред собою мировой простор, опираясь на более удобные и подходящие базы, чем знойное побережье Персидского залива.

Следующий за Персией сосед наш на юге -- Афганистан. Русско-афганская граница, длиною до 1500 верст, -- вполне искусственная и случайного происхождения и способна вызывать тем большую досаду, что лишь немного южнее проходит идеальная естественная грань великой северной равнины -- горная цепь Гиндукуша. Эта естественная грань и должна составлять в Афганистане нашу цель, и достижение ее должно быть постоянной задачей нашей политики.

Международно-политическое положение Афганистана общеизвестно: эта страна, весьма мало симпатизирующая англичанам, является, тем не менее, в их руках довольно прочным и надежным государством -- буфером, выдвинутым англо-индийской политикой против России. Вопрос об Афганистане является, таким образом, одним из главных элементов обширного и сложного вопроса об обороне Индии. Это, разумеется, сильно затрудняет англичан отстаивать неприкосновенность афганских границ на севере и западе. Воздерживаясь от оккупации этой важной для них страны, как от предприятия, сопряженного с немалыми трудностями, англичане поддерживают полунезависимую афганскую государственность и всячески избегают непосредственного соприкосновения с русскими владениями, стараясь сохранить между собою и нами хоть узкий пояс некультурных государств, подчиненных их сильному влиянию и пользующихся их защитою и покровительством. Однако трудно отрицать, что такая политика связана со многими неудобствами не только для нас, но и для самих англичан. С культурной и экономической точки зрения и для них было бы гораздо выгоднее сомкнуть свою границу с нашею. К тому же следует стремиться и нам. Наша задача -- добиться раздела нынешней территории Афганистана, причем земли, расположенные в бассейне Герируда (с Гератом) и к северу от Гиндукуша, должны достаться нам, западная и юго-западная часть -- персам, остальное -- с Кабулом, Газной и Кандагаром -- англичанам. Система обороны британских владений от этого едва ли ослабится, а между тем Россия достигнет на юге своего естественного предела, от горы Санг-и-Духтар на нынешней персидско-афганской границе, сначала по высокому водоразделу между бассейном Герируда и речной системою Сеистана, а далее -- главною цепью Гиндукуша. Наконец, присоединение западных областей Афганистана к Персии составит для последней компенсацию за земли, уступленные ею России и таким образом будет содействовать сохранению и упрочению русско-персидской дружбы. Если же со временем владычеству англичан в странах, расположенных к западу от Инда, настал бы конец, то задачею нашей политики будет переход всех этих земель к Персии, что, разумеется, должно будет еще более привязать эту страну к России.

Представляется еще необходимым сказать несколько слов об участии двух областей, находящихся ныне в вассальной от нас зависимости, -- Бухары и Хивы. Внутреннее положение обеих этих областей, в особенности первой, весьма неудовлетворительно, и разумные реформы разного рода настоятельно необходимы. Географическое положение обеих этих областей таково, что их окончательное присоединение к России представляется лишь вопросом времени. Так как проведение необходимых реформ гораздо удобнее и успешнее может быть произведено русскою властью, то поэтому оттягивать окончательное формальное присоединение не стоит. Ввиду, однако, полной лояльности и корректности туземных повелителей этих стран, им и их потомкам должны быть сохранены почетные титулы и звания владетельных особ вместе с вполне приличным их сану содержанием. Упорядочение управления в этих богатых областях приведет вскоре к такому увеличению их доходности, что связанные с этой мирной аннексией расходы с избытком окупятся.

Мы отметим выше возможность и даже неизбежность крушения британского владычества в Индии, как следствия внутренних, чисто местных причин, совершенно независимо от какого бы то ни было вторжения извне. Вполне ясно, что день такого крушения представлял бы весьма удобный момент для захвата хоть части Индии. Однако, как мы отметили уже выше, ни в настоящее время, ни в будущем обладание Индией нам совершенно не нужно. Вместе с тем не подлежит сомнению, что элементы самостоятельного будущего этой страны в высокой степени неопределенны. Сольется ли этот конгломерат народностей в одно стройное и дружное целое, в одну сильную федерацию или же, напротив, рассыплется и распылится на ничтожные атомы, истощая свои силы во взаимной вражде и борьбе, -- кто может ныне сказать и предвидеть это? И потому, раз совершенно неизвестно, к чему приведет изгнание англичан из Индии, будет ли оно событием для нас благоприятным, не сообщит ли оно новой индийской империи, если таковая возникнет, наступательной силы движения в сторону Иранской возвышенности, представляется более благоразумным не желать совершенно этого крушения британского владычества в землях, лежащих к востоку от Инда. В будущем, быть может, вопрос этот станет яснее, в настоящее же время и в ближайший к нам период мы можем, по всем признакам, отдавать предпочтение сохранению в Индии британского владычества. Для англичан же подобное отношение с нашей стороны может быть тем более ценным, чем сильнее тревожность внутреннего положения и опасность, угрожающая с северо-востока -- со стороны китайской границы, и с моря -- со стороны японцев и прочих соперников Англии.

Таким образом, прочное соглашение с Англией, соглашение гораздо более глубокое, нежели существующее с 1907 года, не только вполне возможно, но даже желательно как для англичан, так и для нас, ибо может нам принести большую пользу во многих весьма существенных вопросах нашей политики и в выполнении всех важнейших ее задач.

Следующий после Афганистана сосед наш -- Китай, самый главный из наших соседей, ибо граничит он с нами на протяжении 9500 -- 10000 верст. Длина границы, как видим, даже точно еще не установлена, что лучше всего свидетельствует о ее первобытном, стихийном характере. А между тем сосед, граничащий с нами на таком пространстве, да еще сосед, подобный Китаю, вполне естественно заслуживает величайшего внимания русских государственных людей, что ничто китайское не должно быть чуждо нам -- не в смысле заимствования и подражания, конечно, а в смысле точной и широкой осведомленности. Тем более это необходимо теперь, когда весь Китай охвачен огромным, крайне сложным и потому подчас почти непонятным процессом, который, однако, по существу вполне аналогичен с тем, какой был у нас при Петре Великом и в Японии при нынешнем микадо. Разницы есть и разницы огромные, но вытекают они не из каких-либо национальных китайских особенностей, а главным образом из того колоссальной важности факта, что на вершине китайского движения нет ни Петра Великого, ни Мутсу-Хито с плеядою их даровитых сподвижников. Этот роковой для Китая факт господствует над всем нынешним положением огромной империи и лишает происходящее в ней движение того, ничем незаменимого, источника и элемента силы, каким всегда было и всегда будет таинственное влияние руководящей личности. Вследствие этого и нынешнее движение несравненно менее плодотворно и менее действительно, чем могло бы быть, если б над ним властвовала единая воля творящей историю великой личности. Вследствие этого масса усилий, вдохновляемых пламенным патриотизмом, пропадает зря, оставляя сравнительно ничтожные результаты. И несмотря на то, возрождение сил Китая идет вперед гигантскими шагами. Уже ясна полная несостоятельность вопроса, может ли Китай возродиться: утвердительный ответ не подлежит ни малейшему сомнению, спорны могут быть лишь вопросы, как и когда свершится это великое событие и с какого момента начнется его практическое влияние и станут сказываться заметным для всех образом его политические результаты. Спорным также, до некоторой степени, может быть вопрос, в какой мере Китай приобщится к так называемой "европейской цивилизации" и все ли станет перенимать у нее, как делают обыкновенно малокультурные народы, или же, по примеру Японии, выберет из всей европейской культуры лишь то, что для него важно и нужно, то есть главным образом военно-морскую и промышленную технику. Последнее более вероятно, так как, обладая собственной культурой, китайский народ нуждается преимущественно лишь в технических усовершенствованиях, чтобы вполне стать на ноги и реализовать громадные естественные богатства своей страны и несметную силу сотен миллионов своих трудолюбивых сынов [Население Китая оценивалось до сих пор, в среднем, в 400 миллионов душ. Однако при более точном подсчете число это сильно уменьшается. В парижской газете "Petit Journal" от 30 марта 1910 года напечатана телеграмма ее шанхайского корреспондента, гласящая: "Новая статистика, созданная заботами китайского правительства, установила факт весьма убедительный. 400 миллионов жителей, которые приписывались до сих пор Китаю, существуют лишь на бумаге; в действительности, цифра населения империи много меньше. В империи сосчитали жилища, единственный способ иметь надежную основу для статистики, так как народ уклоняется от подсчета. Общая их численность -- лишь 33 миллиона. Если взять, как среднее, пять жителей на дом, то общая цифра будет 165 миллионов душ". Если только сообщение это хоть приблизительно верно, оно дает нам больше, чем могла бы дать самая блестящая победоносная война.]. Это, конечно, лишь еще больше увеличит его шансы на успех в мировой борьбе, так как предохранит от многих разлагающих элементов, какими, при всем своем блеске, столь богата современная европейская цивилизация.

Как бы то ни было, несомненно одно: Китай находится на пути к превращению в могущественное государство и весьма быстро идет этим путем, идет, словно сказочный змей, корчась и извиваясь необъятным телом и широкими изгибами, способными в своих деталях ввести в заблуждение, продвигаясь все вперед и вперед к своим еще не определившимся в полной совокупности целям. Это извивающееся, кольцеобразное движение вперед желтого змия должно бы приковать к нему внимание его непосредственных соседей-русских. К несчастью, это все еще делается лишь в весьма ограниченной и недостаточной степени, несмотря на все кровавые уроки минувшей войны. Вообще, следует признать, что наше отношение к великой соседней империи представляется совершенно неустановившимся. Шаблонные слова о многовековой дружбе России с Китаем и, с другой стороны, о желтой опасности не содержат, в сущности, никакой рациональной политической программы, даже не намечают вполне ясно и определенно характера нашей политики в отношении Китая. Русская публицистическая и политическая мысль выдвигала самые противоположные планы государственной политики в отношении Китая, начиная проектами раздела этой страны с европейскими державами и кончая предложениями тесного союза обеих соседних империй, но и по сей день проблема русско-китайской политики продолжает быть весьма неопределенною. Как видно, русская политическая мысль не вышла еще по этому основному вопросу из стадии колебаний, вызываемых отчасти недостаточной осведомленностью о китайских делах, отчасти полным отсутствием ясного понимания целей, какие нам можно и должно ставить себе в отношении Китая. Если еще так недавно, всего несколько лет тому назад, мы охотно устремлялись к Печилинскому заливу и Желтому морю, то ныне, кажется, все наши помыслы столь же охотно и столь же легкомысленно укрываются по сю сторону Алтайских и Саянских гор и почти не дерзают перенестись за Амур, словно загипнотизированные грозным взглядом китайского Дракона. Это -- политика страуса, прячущего голову, чтобы не видеть надвигающейся опасности. А ведь чем больше эта ожидаемая опасность, тем определеннее должно бы быть наше отношение к ней и тем решительнее план обороны. В высшей степени нелогично предполагать, что Китай, возродившись и окрепнув, оставит нас в покое во внимание к нашей растерянности и беспомощности. Напротив, чем менее возможно сомневаться в возрождении и возвеличении Китая, тем настоятельнее наша потребность, наш священный долг занять в отношении этой будущей силы возможно более удобную и надежную оборонительную позицию, на которой придется выдерживать и отражать натиск могучего соседа. Более того, сосед этот может даже никогда не стать нашим противником, если позиция, нами занятая перед его стратегическим фронтом, будет очень сильна и для его наступления неудобна. А потому мы и должны безотлагательно позаботиться о занятии такой позиции, дабы надвигающиеся события не застали нас неподготовленными и не на месте.

Исходною точкою нашей государственной политики в отношении Китая должно быть глубокое убеждение в полной беспочвенности фраз о так называемой "традиционной дружбе" обоих народов. Эта мнимая дружба в прошлом вытекала просто из того факта, что между Россией и Китаем расстилалась широкая полоса стран, фактически совершенно независимых и слабо населенных, и что, таким образом, интересы обоих государств нигде не приходили в ближайшее соприкосновение и столкновение. В настоящее время положение это совершенно изменилось и Китай желает фактически овладеть всей этой полосой, принадлежавшей ему раньше лишь по имени, и таким образом подойти вплотную к нашей границе, заняв вместе с тем позицию чрезвычайно удобную для наступления на нас в любом направлении. Можем ли допустить осуществление такого плана, обещающего создать постоянную угрозу для нас на протяжении 10 000 верст? Ответ ясен: нет, ни в каком случае и ни под каким видом, не обманываясь мнимой "традиционной дружбой" Китая и не страшась его реальной и грозной вражды, мы не должны позволить поставить себя в столь опасное и тяжелое положение. Смелым и решительным движением, воспользовавшись первым подходящим предлогом, должны мы занять и навсегда присоединить к своим владениям эти пограничные с Россией области Китая и удалить из них китайских выходцев, начавших в самое последнее время в них расселяться. Задача эта имеет во всех отношениях такое огромное значение для нашего будущего и нашей народно-государственной безопасности, она так настоятельно и спешно вызывается современным положением дел в Китае, что является первейшей задачей разумной активной политики. Дело это настоятельно и неотложно и не принадлежит к числу тех, в которых промедления и упущения терпимы и поправимы. Аннексия пограничных с нашими владениями в Средней Азии и Сибири областей Китайской империи -- вот важнейшая для нашей безопасности и ближайшая по времени выполнения задача внешней политики России. Основная цель такой аннексии -- не территориальное расширение, а лишение на вечные времена китайцев возможности создать политические и стратегические базы в Восточном Туркестане, Джунгарии, Монголии и Северной Маньчжурии, чтобы эти области могли стать базами нашей обороны в широко очерченных пределах наших естественных границ.

Мысль о необходимости присоединения к России этих областей -- мысль далеко не новая: ее высказал еще в 1763 году академик Миллер, представивший императрице Екатерине II особую записку, содержавшую план овладения всеми пространствами, охватывающими пустыню Гоби с севера и запада. Этот умный совет, к сожалению, не был в то время исполнен, но он сохранил все свое значение и до сих пор, ибо нисколько не изменились легшие в его основание географические и естественные условия, политические же перемены, происшедшие с тех пор, лишь делают этот план еще более нужным и спешным.

Предлагаемая ныне нами, как ближайшая для осуществления цель внешней политики России, аннексия пограничных областей китайской империи исходит из убеждения, что в этой империи мы должны видеть своего противника -- самого опасного из противников. В предвидении исторической неизбежности натиска Китая на Россию мы считаем совершенно необходимым принятие ряда решительных мер, способных сильно ослабить этот натиск. С этой целью нам необходимо прежде всего занять возможно более выгодное оборонительное положение, использовав и обратив в нашу пользу все -- в данном случае чрезвычайно серьезные и обильные ресурсы, которые природа этих стран представляет в наше распоряжение. Более, чем где бы то ни было, нам необходимо в этой стороне добиться надежной естественной границы, обладание которою сделало бы наше положение в случае нашествия китайских полчищ очень сильным и надежным. Вместе с тем нам желательно возможно более укоротить русско-китайскую границу, нынешняя длина и очертание которой представляют для нас весьма существенные неудобства. Китайские владения врезываются в пределы России огромным дугообразным клином, который мы должны поскорее срезать путем аннексий и, с другой стороны, еще более укоротить русско-китайскую границу путем некоторых политических приемов, чтобы линия фронта, линия непосредственного соприкосновения русских и китайских владений была возможно прямее и возможно короче, а широкие китайские фланги были бы отброшены далеко назад и обезврежены разумными политическими мерами. Для всего этого безусловно необходимо лишить китайцев тех территорий, обладая коими они могут стать особенно для нас опасными.

Сообразно с вышеуказанными требованиями, какие здравый смысл и сознание угрожающих опасностей побуждают предъявлять к нашей китайской политике, русско-китайская граница нуждается в коренном изменении. Новое направление русской границы в этой стороне должно быть приблизительно таким: от Памира наша граница должна сомкнуться сначала с нынешней границей англо-индийских владений в Кашмире, а затем пойти нынешним рубежом Восточного Туркестана и Тибета и дальше южными хребтами Ку-энь-Луня к горе короля Оскара, и дальше хребтом Домбурэ, от восточного конца которого должна повернуть на северо-восток к китайскому городу Су-чжоу, с которого граница пойдет уже вдоль пустыни Гоби (захватывая возможно большую часть этой пустыни) к горе Богды-Ола, а от нее -- к горе Куйтук-Алинь в Маньчжурии, откуда затем граница должна идти приблизительно водоразделом между бассейнами Амура и Ляо-хе, чтобы затем направиться к горам, разделяющим верховья рек Ялу и Тумень и упереться в Японское море у Белых Камней. В этой маньчжурско-корейской части границы понадобится, конечно, особое дружественное соглашение с Японией, о чем будет речь ниже.

Итак, русская граница обязательно должна быть доведена до Ку-энь-Луня с пустыней Гоби в виде находящегося в наших руках гласиса. Заняв такую позицию, мы уже сможем без особой тревоги относиться к китайским планам, отнюдь, впрочем, не закрывая на них глаз и не относясь пренебрежительно к многолюдному и могущественному соседу. Впрочем, указанное изменение нашей границы -- лишь одна из предохранительных мер, какие нам необходимо предпринять в ближайшем же будущем для полного обеспечения своих интересов и своей безопасности. При отмеченном выше направлении новая русская граница будет, разумеется, без всякого сравнения лучше и удобнее нынешней, но все же она будет весьма длинна -- от Памира почти до Японского моря. Для того чтобы этот китайский фронт стал еще менее длинным, нужны некоторые меры политического характера, касающиеся вопросов о Тибете, Куку-Норе и международно-правовом положении японцев в Маньчжурии.

Англо-русское соглашение 1907 года, желая парализовать начавшуюся в Тибете ожесточенную борьбу за влияние, усилило формальную зависимость Тибета от Китая, зависимость, которая, как то наглядно показало изгнание китайцами из страны ставшего для них неудобным Талэ-Ламы, осуществляется на деле и несмотря на сильное противодействие немногочисленного туземного населения Тибета. Такое положение вещей представляется для нас нежелательным. Конечно, пребывание китайцев в Тибете не может быть по своему для нас неудобству приравнено к пребыванию их в Кашгаре, Джунгарии и северной Монголии, но все же оно отнюдь не в наших интересах. Важное религиозное значение Тибета в глазах всего буддийско-ламаистского мира дает нам лишнее основание желать, чтобы его духовный государь, Талэ-Лама, никогда не мог стать орудием в руках враждебных нам сил. В случае каких-либо осложнений или опасностей, угрожающих его особе, русские пределы всегда должны быть гостеприимно открыты для него и русское влияние предоставлено для восстановления его незаконно нарушенных прав. Нам нет нужды стремиться к присоединению Тибета и Лхассы, но мириться с хозяйничаньем в них других держав, в особенности Китая, мы не можем. Отнюдь не собираясь пользоваться своим влиянием во вред британскому владычеству в Индии, мы, тем не менее, должны стремиться к тому, чтобы влияние России было в Лхассе преобладающим. Полная независимость Талэ-Ламы от Китая должна постоянно быть неизменным принципом нашей политики, ибо это необходимо для упрощения задачи нашей государственной обороны на китайском фронте.

Ради этого же соображения мы имеем основание желать, чтобы не осталась в руках китайцев и вся вообще обширная область Куку-Нора, которая удобнее всего могла бы быть присоединена к Тибету.

Что касается южной или так называемой внутренней Монголии (Ордос, Алашань и др.), то она составляет естественное дополнение собственного Китая, под властью которого и должна остаться.

Пространство земель, которые таким образом должны, в той или иной форме, быть отторгнуты от Китая, огромно, но большая их часть представляет безнадежные песчаные и горные пустыни. Земель, сколько-нибудь плотно занятых китайцами, среди них -- за исключением лишь северной Маньчжурии -- совершенно нет. Экономическая ценность большинства этих земель, сравнительно с их обширностью, невелика, но со временем может сильно увеличиться. Тем не менее в этих странах имеются отдельные районы, очень пригодные для нашей внутренней колонизации. Населенность этих земель весьма незначительна, что придает им в наших глазах особенную ценность, и самое население это, за исключением только подлежащих изгнанию китайских новоселов, представляет элемент мирный, дружественный и вполне для нас желательный. Но, конечно, главнейшее значение и смысл присоединения всех этих стран состоит для нас в том, что оно даст нам вполне надежную естественную границу с Китаем и поставит нашу родину в несравненно более безопасное, чем ныне, положение на случай всегда возможных сюрпризов со стороны возродившегося царства Дракона.

Мы говорили до сих пор лишь о пустынных и полупустынных окраинах китайской империи. Что касается ее центра, т.е. собственно Китая, то никаких видов на его земли мы не можем и никогда не должны иметь, хотя бы даже события представляли благоприятный случай для овладения той или иной из его провинций. Такими случаями, даже если б они как-нибудь представились, увлекаться не стоит, так как коренные китайские земли при всем их богатстве оказались бы для России скорее вредным, нежели полезным приобретением. В государственном смысле нам в собственном Китае делать нечего, экономические же сношения могут отлично расти и крепнуть и без политического преобладания в этой великой стране, которой в недалеком будущем угрожают, как кажется, серьезнейшие внутренние потрясения на почве борьбы консервативных и революционных элементов, осложняемой ненавистью китайских националистов к маньчжурской династии.

Даже после отсечения окраин Китай все еще будет, однако, весьма могущественным и опасным соседом, располагающим огромными материальными ресурсами всякого рода и несметным количеством народа, весьма легко и быстро могущим стать "вооруженным народом". И это вполне понятно: и в прошедшем, и в настоящем обширные окраины Китайской империи, за исключением разве только южной и средней Маньчжурии, не служили и не служат источником народно-государственной силы. Все их нынешнее значение сводится лишь к тому, что они окружают центральные земли государства широкой и труднопроходимой полосою горных и песчаных пустынь и тем в весьма значительной степени обеспечивают его безопасность. Так как, однако, России ни в настоящем, ни в будущем нет смысла завоевывать какую бы то ни было часть земель собственного Китая, в силу тех же народно-государственных соображений, какие делают нас равнодушными к овладению Индией, то аннексия китайских окраин не создаст в действительности никакой опасности для коренных китайских областей. Сохраняя же последний, Китай сохранит вместе с тем все наличные источники своих сил, так как и по естественным богатствам, и по количеству населения ни одна из китайских окраин не может даже в отдаленной степени равняться с роскошными землями коренного Китая. Таким образом, наличные силы Китая нисколько не будут подорваны потерею окраин, подорвана будет, притом весьма существенным образом, лишь способность Китая к военно-политическому наступлению в сторону азиатского материка, т. е. главным образом в сторону России. Это не значит, разумеется, что наступление станет невозможным, ибо энергия и ум человека могут преодолеть, хотя и с далеко неодинаковою легкостью, любое естественное препятствие, но условия такого наступления станут для Китая несравненно более трудными, а значит, сильно уменьшатся и шансы на успех.

Окажется ли эта мера достаточною, и отвратит ли она китайцев от всяких попыток наступления в сторону Верхней Азии и великой северной равнины? Обратит ли она их взоры в другую какую-либо сторону? Заставит ли их признать безнадежными попытки к территориальному расширению и направит всю свою энергию, силы и способности на мирный труд внутреннего благоустройства и экономического благосостояния? Вот вопросы, над которыми не может не задуматься государственный деятель России. Далекие от всякой мысли посягать на коренные земли Китая, мы, однако, едва ли можем относиться индифферентно к образованию в этих землях огромной военно-политической силы, которая в любой момент, хотя и преодолевая серьезные естественные препятствия "Песчаного моря" (Шамо -- китайское имя Гоби), может ринуться против нас. Сильную оборонительную позицию, какую даст нам занятие китайских окраин, мы должны поэтому еще более укрепить дружественными соглашениями и оборонительными союзами с теми тихоокеанскими державами, для которых невыгодно и ненавистно всякое территориальное расширение Китая. К числу этих держав, помимо Франции и Англии, принадлежит прежде всего наша недавняя противница Япония. Но помимо всех этих мер, чтобы связать и обезвредить опасного колосса, заслуживал бы величайшего внимания вопрос: нельзя ли разрушить грозное единство Китая не извне, а изнутри, нельзя ли расщепить этот могучий организм на две или более частей, каждая из которых составила бы самостоятельную народно-государственную единицу.

Ответить на этот вопрос могут, конечно, лишь глубокие знатоки китайской жизни и внутренних народно-государственных отношений Китая. Многочисленные факты внутренних междоусобий и многовековые традиции децентрализации как бы говорят за возможность такого расщепления изнутри, которое имело бы огромное значение особенно в том случае, если верны прежние утверждения о 400- -- 500 миллионах населения Китая. Но, конечно, решаться на такое дело можно лишь при наличности серьезных фактических оснований, при наличности полной уверенности, что дело это найдет в местных условиях и особенностях китайской жизни благоприятную почву. Антагонизм между китайским югом и севером, между сторонниками маньчжурской династии и ее противниками несомненен, но настолько ли он силен, чтобы привести к внутреннему распаду -- это могут решить лишь глубокие знатоки местных условий коренного Китая. Им то и подобает дать авторитетный ответ на этот важный и животрепещущий вопрос, могущий иметь огромное, мировое значение и представляющий особенный интерес для нас, непосредственных и ближайших соседей Китая.

Но возвращаемся к вопросу о китайских окраинах, которые одни и представляют для нас непосредственный интерес. Из этих вопросов те, что касаются Восточного Туркестана, Джунгарии и Монголии, мы можем решить совершенно самостоятельно, поставив Китай пред совершившимся фактом. По вопросу о Тибете нам необходимо сговориться с англичанами, что, в конце концов, вполне возможно, как вследствие общеполитических соображений, так и потому, что центр тяжести в этом вопросе заключается для нас в том, чтобы сделать Талэ-Ламу совершенно независимым, как фактически, так и юридически, от Пекина и упрочить самостоятельность Тибета, а отнюдь не в том, чтобы создать в Лхассе очаг вражды к Англии: последнее нам совершенно не нужно ни в настоящем, ни в будущем, так как ни малейшего желания вытеснять англичан из Индии у нас быть не должно. Основная цель наша в Тибете, таким образом, не представляет ничего неприемлемого для Англии, скорее напротив, ее достижение может лишь содействовать неприкосновенности Индии, для которой может в близком будущем явиться серьезнейшая опасность именно с северо-востока, со стороны Китая. Провозглашение независимости Тибета может лишь чрезвычайно уменьшить длину доступного для китайцев северо-восточного фронта англо-индийской империи. Нужно думать поэтому, что сознание реальной опасности вконец рассеет традиционный страх англичан пред миражем русского нашествия, которое не может иметь ни малейшего смысла при наличности устойчивой англо-русской дружбы, вполне отвечающей жизненным интересам обеих стран.

Наконец, по вопросу о Маньчжурии нам необходимо сговориться с Японией, народно-государственные интересы которой представляют гораздо больше точек соприкосновения с нашими, чем то обыкновенно думают, и с которою поэтому возможно и желательно устойчивое сближение, а может быть даже, и союзное соглашение.

Возможность и желательность русско-японского соглашения, теоретически далеко не новая, стала особенно ясна на деле после известного предложения вашингтонского кабинета о "нейтрализации" маньчжурских железных дорог, предложения, произведшего такое сильное впечатление и у нас, и особенно в Японии. Вашингтонское правительство, не раз уже, как после русско-японской войны, так и до нее, обнаруживавшее живейший интерес к маньчжурским делам, в самом конце 1909 года сделало державам сенсационное предложение, касающееся манчжурских железных дорог. Вашингтонское правительство захотело ловким движением вырвать из рук Японии и России манчжурскую железнодорожную сеть и передать ее международному обществу, в котором на деле преобладающую роль стали бы играть янки, а китайцы, благодарные им за восстановление своего суверенитета, предоставили бы им в порыве доверия и признательности более значительное участие в разного рода экономических предприятиях в застенном Китае. Предложение вашингтонского правительства удивительно напоминает по своему общему характеру ловкий ход искусного биржевого дельца, с почти артистическим изяществом перекладывающего в свой карман плоды трудов настоящих производителей страны. В роли этих последних очутились Япония и Россия, в роли биржевого дельца -- хитроумный yankee doodle -- пресловутый "янки дурак", задумавший без единого выстрела устроить такой эффективный business, какого давно уже не бывало в международной политике. Американская идея "нейтрализации Маньчжурии" есть идея в своем роде гениальная, но нужно было считать и японцев, и нас, русских, баснословными простофилями, чтобы предлагать серьезным образом нечто подобное. Исходя из несомненного положения, что в Маньчжурии сталкиваются в настоящее время интересы Японии и России, американское правительство предложило обеим державам ликвидировать свое преобладание на севере и на юге этой страны, предоставив ее третьим лицам -- синдикату европейских капиталистов с янки во главе.

Наше правительство после некоторого колебания дало отрицательный ответ на американское предложение, т.е. решило не поступаться тем положением, какое мы занимаем в настоящее время в северной Маньчжурии. И это решение нельзя не признать вполне верным.

Некоторые колебания русского правительства по вопросу об американском предложении, вызвавшем как в самой России, так и за ее пределами такое сочувствие одних и недовольство других, объясняется, по-видимому, тем, что и у нас, и за границей установились две совершенно противоположные друг другу точки зрения насчет желательных судеб маньчжурских дорог. Сторонники одной, считая всю вообще русскую политику на Дальнем Востоке сплошной "авантюрою", советуют все бросить и все ликвидировать, и для них предложение статс-секретаря Нокса, конечно, явилось драгоценным подарком к рождественским праздникам. Другие, не так скептически относящиеся к дальневосточным задачам русской политики и не отрицающие ни их существования, ни их значения, решительно высказались против американского предложения, считая его, в конечном итоге, весьма невыгодным для России, для которой полное восстановление китайского владычества в Маньчжурии не обещает ничего хорошего.

Столь различное отношение к делу, помимо узкопартийных причин или болезненной склонности части русского общества к самоуничтожению, зависит в весьма сильной степени также от того, смотреть ли на маньчжурские железные дороги как на предприятие коммерческое или военно-политическое. В вопросе о маньчжурских железных дорогах надо различать две, совершенно различные, стороны дела -- коммерческую или вообще экономическую и военно-политическую. С экономической точки зрения маньчжурские железные дороги или, лучше сказать, главная из них, та, что связывает прямым путем Забайкалье с Владивостоком, до сих пор далеко не оправдали возлагающихся на них надежд. Причин этому было много. Во-первых, общие условия русской промышленности, мешающие ей с успехом конкурировать на заграничных рынках с более сильными и лучше подготовленными и вооруженными для экономической борьбы соперниками. Во-вторых, несчастно сложившиеся после войны политические условия, открывшие более широкий во всем простор победителям, нежели побежденным. В-третьих, возможность для победителей доставлять свои товары на главные рынки, именно китайские и южно-маньчжурские, морским путем, значительно более дешевым и удобным для грузов. Если ко всему этому прибавить крупные недочеты нашей железнодорожной эксплуатации, частые запоздания и даже пропажу грузов и т. п., то станет ясным, что экономическое значение маньчжурской дороги для нас не могло быть столь значительно, как то предрекали у нас многие в пору ее постройки. Нужно, впрочем, оговориться, что и в то время люди более дальновидные хорошо понимали, что экономическое значение дороги, ее доходность -- дело будущего, даже отдаленного будущего, и что она лишь должна положить начало экономическому утверждению России на необъятных рынках Дальнего Востока. Таким образом, дефициты, связанные с постройкой и эксплуатацией маньчжурской дороги, не пугали ее инициаторов. Доходов в близком будущем не ждали, и ближайшее значение дороги видели скорее в области военно-политической.

Становиться в настоящее время на иную, чисто коммерческую точку зрения и радоваться американскому предложению из-за того, что оно обещает избавить нас от некоторого железнодорожного дефицита, до поры до времени неизбежного, было бы не только непоследовательно, так как со временем, с усилением движения на Дальний Восток и при более строгом контроле, дефицит неизбежно должен исчезнуть и смениться значительными доходами. Поэтому трудно назвать практичным отказ от предприятия, в которое вложили массу средств и которое находится на пути к тому, чтобы стать доходным.

Но каковы бы ни были соображения о коммерческих выгодах или невыгодах обладания маньчжурскими дорогами, их военно-государственное значение от этого ни на йоту не уменьшается. Об этом значении распространяться особенно не приходится: оно ясно при одном взгляде на карту Дальнего Востока. Весь вопрос в том, насколько это военно-политическое значение для нас маньчжурской дороги сохранилось в настоящее время, при условиях, созданных неудачной войною с Японией.

Портсмутский трактат ставит Россию в неудобное положение, между прочим, тем, что не дает пользоваться маньчжурской дорогой для передвижения войск на тихоокеанскую окраину. Неудобство большое и нелегко устранимое. Но самая-то маньчжурская дорога разве перестала быть тем, чем была раньше? Нет, она по-прежнему осталась единственной стальной нитью, связывающей Владивосток и все тихоокеанское побережье с коренной Россией. И если постановления портсмутского трактата свято соблюдаются в мирное время, то ведь ясно, что в случае военных осложнений они соблюдаться не станут и дорога будет служить орудием обороны и наступления для той из воюющих сторон, которая сохранит фактическую власть над нею и которая займет ее своими войсками. При нынешнем положении дел такою стороною имеет все данные стать Россия, при "нейтрализации" же эта задача будет гораздо более трудна -- не для японцев, конечно, а для нас. Да, наконец, если, положим, японцы и станут уважать нейтрализацию, то они ведь могут с успехом действовать против России и без помощи маньчжурских дорог -- с моря и со стороны подвластной им Кореи, тогда как для России военная оккупация маньчжурской дороги в случае войны с Японией есть первое и необходимое условие всякого успеха. Без такой оккупации мы либо должны иметь готовую амурскую дорогу, либо должны держать постоянную миллионную армию в Амурском и Уссурийском крае, либо, наконец, должны без борьбы отдать японцам все тихоокеанское побережье. Отсюда следует, что для России маньчжурская дорога имеет гораздо большее значение, чем для Японии находящаяся в ее власти южная ветвь, и что успех американского проекта "нейтрализации", при существующих условиях, больше повредил бы стратегическому положению России, чем Японии, которая и без того располагает гораздо большими удобствами для нападения на нас, чем мы -- для обороны от нее.

Но Япония также противится нейтрализации. Почему? Да потому, что ей важна не дорога, а страна, по которой дорога эта проходит. Япония смотрит на всю южную Маньчжурию как на свое неотъемлемое достояние, купленное ценою грандиозных усилий ее народа, -- и она вполне права. Этого достояния своего, взятого с бою, она не отдаст никому -- ни китайцам, ни американцам. Его можно взять у нее разве лишь силою оружия, которого пока ни Китай, ни тем более Соединенные Штаты, ни Россия обнажать не собираются. Со своей стороны мы имеем основание дорожить своим аналогичным японскому положением на севере Маньчжурии, и потому нам выгоднее, чтобы юг остался японским, лишь бы взамен этого север достался нам. Со своей стороны и для Японии выгоднее предоставить нам север и самой остаться властительницей на юге, чем отдать китайцам и американцам юг и утешать себя тем, что зато и Россия вытеснена с севера. Благодаря этому между Россией и Японией создается внезапная общность интересов, так как каждой выгодно поддержать другую, лишь бы не терять ничего самой. А так как фактически на Дальнем Востоке хозяевами положения являются прежде всего Япония, а затем Россия, то ясно, что проект "нейтрализации", не выгодный как для той, так и для другой, неминуемо обречен на неудачу, хотя бы его поддерживали другие великие державы, даже вопреки своим отношениям с Россией и Японией. Выступая со своим предложением, вашингтонское правительство не считается с тем, что сделка, состоящая в том, что спорящие стороны отдадут третьему лицу спорный предмет, не может считаться выгодною ни для одной из спорящих сторон, а только для этого третьего лица. Тот факт, что Маньчжурия станет не русскою и не японскою, а китайско-американскою, мог бы в лучшем случае удовлетворить наше самолюбие в отношении Японии, но благоприятствовать нашим интересам он ни в каком случае не может. Между тем наше внимание к Маньчжурии вытекает отнюдь не из соображений самолюбия, а из того, что эта область, составляющая в своей северной части естественное дополнение к нашему Приамурью, нам самим нужна, нужна по крайней мере в той части, которая принадлежит к бассейну Амура. Правда, неудачный исход русско-японской войны и прекращение активной русской политики на Дальнем Востоке значительно видоизменили наше отношение к Маньчжурии, но не в том смысле, чтобы страна эта потеряла для нас свое значение, а лишь в том, что интерес наш сосредоточился в северной ее половине. До войны главною целью нашей дальневосточной политики был свободный доступ к морю, цель, в сравнении с которою обладание северной Маньчжурией, казавшееся, впрочем, и без того хорошо обеспеченным, отходило на второй план. После войны, с переходом южной, приморской части этой области в японские руки, нашей целью является северная часть, составляющая теперь самый центр оборонительной позиции нашего Приамурья. Эта северная часть, интересовавшая нас раньше только потому, что через нее шел путь к части южной и к омывающему последнюю Желтому морю, приобрела теперь для нас значение вполне самостоятельное и обладание ею необходимо нам не столько в интересах коммерческих или вообще экономических, сколько в интересах политических и стратегических. Отсюда следует, что нам выгодно все, что приближает нас к присоединению северной Маньчжурии к составу нашей государственной территории и невыгодно все то, что так или иначе отодвигает нас от этой цели.

На маньчжурском театре войны за нами остался север, за японцами -- юг. Япония оказалась фактической повелительницей южной Маньчжурии, заняв там место России, но на севере место России никем не занято, и мы должны сохранить его за собою, помня, что даже полный уход из Маньчжурии все равно не создаст вечной дружбы с Китаем, но зато несомненно сильно ухудшит нашу стратегическую позицию перед его фронтом.

Самым простым и естественным решением вопроса было бы полюбовное соглашение с Японией, направленное к ликвидации китайского владычества в Маньчжурии и к закреплению ее севера за Россией, а юга за Японией. Трудность этого соглашения состоит, главным образом, в том, что нет уверенности в общеполитических планах японцев и существуют весьма обоснованные опасения, не проектируют ли они расширяться за счет нашего Приамурья. В последнем случае, понятно, никакое соглашение невозможно. Если же японцы согласятся окончательно ограничить свои стремления южной Маньчжурией и столь же окончательно предоставить северную нам, то русско-японское соглашение станет не только вполне возможным, но и желательным и полезным для обоих народов. Возвращение же и северной, и южной Маньчжурии Китаю для нас ни в каком отношении выгоды не представляет и только увеличивает опасность положения, потому что быстро возрождающийся Китай представляет для нас в близком будущем гораздо более значительную опасность, чем возродившаяся Япония, и сколько-нибудь приемлемое для нас соглашение несравненно более достижимо между нами и Японией, чем между нами и Китаем. Со стороны последнего посягательство на нашу территорию почти неизбежно и вполне естественно, со стороны Японии оно лишь возможно. Вывод отсюда ясный: стоит сговориться с японцами для того, чтобы иметь возможность занять в отношении возрождающего Китая вполне удобную оборонительную позицию, позицию, естественными составными частями которой являются северная Маньчжурия, северная Монголия и Восточный Туркестан. Обладание этой позицией, во-первых, сделает нашу нынешнюю территорию гораздо менее доступной и почти неуязвимой для китайцев и, во-вторых, уменьшит даже самый смысл стремиться к захвату наших владений.

Предложение вашингтонского правительства имеет одну хорошую сторону. Оно дает нам прекрасный случай окончательно сговориться с Японией и совместно пригласить "третьих лиц" не вмешиваться в маньчжурские дела, которые входят исключительно в сферу интересов России и Японии. Американцам там ровно столько же дела, сколько нам в Мексике или Перу. Насчет Маньчжурии мы и японцы должны сообща провозгласить какую-нибудь специальную "доктрину", как то в свое время сделал Монрое, и затем сообща же следить, чтобы третьи державы не извлекали пользы из спорных маньчжурских вопросов.

Как видим, маньчжурские дела и касающиеся их предложения "третьих лиц" легко могут стать основою специального соглашения между Россией и Японией.

Со своей стороны полагаем, что пора нам уже установить, наконец, прочное соглашение с Японией -- именно соглашение, а не рабское подчинение ее интересам интересов русских. Хотя Япония одержала над Россией ряд побед и хотя в настоящее время более чем когда либо ее преобладание на Дальнем Востоке неоспоримо и ее перевес над Россией значителен, все же японцы не могут не сознавать, что совсем вытеснить нас с Дальнего Востока не удастся и что даже временный успех в этом смысле лишь побудил бы Россию перенести в ту сторону центр своей политики и признать в Японии своего главного, непримиримого врага. Как ни сильна Япония, все же ее положение могло бы в этом случае оказаться весьма затруднительным, особенно в материковых владениях, а с другой стороны, принеся в жертву Дальнему Востоку свои интересы на Запад, Россия, естественно, стала бы добиваться на тихоокеанском побережье большего, чем добивается теперь. Одним словом, решительный поворот русского народно-государственного фронта в сторону Японии отнюдь не может быть в интересах последней, так как, не говоря уже о риске вооруженной борьбы, подобный поворот способен был бы парализовать японские успехи в целом ряде других тихоокеанских и восточно-азиатских вопросов. Крайне тягостный и неудобный для самой России, подобный решительный поворот фронта мог бы легко оказаться гибельным для Японии, по крайней мере, как для державы азиатского материка. Дальновидные государственные деятели Японии не могут не сознавать этого, и потому весьма вероятно, что они бы пошли на прочное соглашение с Россией, чтобы получить свободу действий в других вопросах. Таким образом, возможность прочного соглашения о разграничении сфер влияния России и Японии -- не самообман, не призрак. Но в интересах его устойчивости необходимо, чтобы оно способно было удовлетворить Россию, чтобы Россия могла вполне помириться на том, что ей это соглашение даст. Минимум требований России -- это северная Маньчжурия, взамен чего Япония могла бы окончательно оставить за собою в любой форме южную Маньчжурию. Вопросы о Верхней Азии -- Монголии и Восточном Туркестане, а равно и о положении Тибета стоят особняком, и в этом отношении Япония должна воздержаться от всякого враждебного русским интересам вмешательства.

Прочное разграничение сфер влияния на Дальнем Востоке явилось бы для нашей внешней политики большим облегчением и действительно дало бы нам возможность обратить больше внимания на европейские вопросы. Но возможность подобного соглашения всецело зависит от Японии, и потому нам приходится теперь лишь ждать решения на этот счет токийского кабинета и готовиться к обсуждению его предложений, если таковые последуют.

Действительно, трудно не видеть, что в настоящее время Япония находится на перепутье. После побед, одержанных в последнюю войну, стране "Восходящего Солнца" открылось несколько различных путей, несколько возможностей, каждая из которых представляет для японцев много заманчивого. Упоенные победами, японцы готовы были, казалось, стремиться сразу к достижению всех целей, к приобретению в более или менее близком будущем всего, что плохо лежит в беспредельном бассейне Тихого океана. А таких областей, ценных, но плохо лежащих и которыми возможно овладеть сильной державе, оказалось, как это ни странно на первый взгляд, гораздо более, чем то когда-либо предполагали европейцы. При этом главным козырем Японии, наряду с прекрасным состоянием вооруженных сил, явилось почти неуязвимое ее географическое положение и чрезвычайно выгодная удаленность от всех центров сил других держав, владения которых, иногда в высшей степени ценные, расположены в сфере воздействия японской политики. Таким образом, в отношении Японии все державы сразу оказались совершенно почти бессильными и беспомощными, все, не исключая даже и самой Англии, которая, чувствуя грозную германскую опасность, вынуждена все более стягивать к центру -- метрополии -- свои морские силы. Не в лучшем положении находится на Дальнем Востоке и Германия, для которой крупная морская экспедиция в Тихий океан в еще большей степени немыслима ввиду вражды с Англией, но у которой, по крайней мере, почти нет на Дальнем Востоке ценных владений. Но если бы в один весьма не прекрасный для немцев день микадо пожелал занять своими войсками германское Киао-Чеу, то положение Германии сразу стало бы трагикомическим, и она не в силах была бы, несмотря на все свое военное могущество, отстоять свое далекое достояние и покарать дерзких противников. Только одни Соединенные Штаты, да и то с большими оговорками, могли бы при нынешних условиях вступить в борьбу с Японией, при условии, конечно, заблаговременного сосредоточения своих морских сил в тихоокеанских водах. В итоге, почти ни одна из мировых держав, взятых порознь, не в состоянии успешно бороться с Японией, доколе будет существовать ныне действующая группировка держав. И лишь в случае коренного изменения этой группировки (например, прекращения англо-германской вражды) у великих мировых держав развязались бы руки в Тихом океане и освободились бы силы для действительного отстаивания своих интересов на случай нарушения их Японией. Но на такую перегруппировку в данное время, кажется, рассчитывать нельзя, и потому Япония долго еще будет почти неуязвима для белых наций, которые, в лучшем случае, могут защищаться от ее притязаний, но не имеют возможности поразить в сердце опасного противника. Итак, Япония имеет перед собою значительный промежуток времени, и вся ее будущность, вся ее дальнейшая история зависят от того, как сумеет она использовать это драгоценное время.

Несколько путей, несколько возможностей открывается теперь перед нею. При всем их разнообразии, эти пути, в действительности, сводятся к двум основным направлениям. Япония должна избрать, остаться ли ей государством чисто национальным, с такою же внешнею политикою, или же превратиться в государство расовое, в собирательницу монгольского племени во всех его важнейших политических разветвлениях, даже более -- в объединительницу большей части Азии. К чему стремиться -- вот вопрос, на который японская политика должна теперь дать себе окончательный ответ и на который, тем не менее, ответить весьма трудно.

В течение лет, прошедших со времени великой войны, японская политика вдохновлялась, очевидно, расовыми тенденциями, и огромная широта замысла, казалось, парализовала ее силы. Японское влияние действует не только в Корее и Маньчжурии, но и в Китае, Индокитае, Индийском Архипелаге и британской Индии и протягивает руки даже к далекому мусульманскому Востоку. Это чрезвычайное дробление сил, невыгодное само по себе и могущее, вместе с тем, создать какую-нибудь противояпонскую коалицию, по-видимому, признано было в Токио ошибочным, и там решено, очевидно, сосредоточить усилия на одном каком-либо направлении.

Но, суживая свои замыслы и планы, ближе определяя свои ближайшие цели, переставая внушать опасения одним державам, Япония становится более, чем когда-либо, опасною для других -- для тех, кого она наметила себе в жертву. Таким образом, японская политика переживает в настоящее время чрезвычайно интересный и важный момент, весьма близко напоминающий то время, когда покойный ныне князь Ито приезжал в Петербург, предлагая русско-японский союз, и когда, не успев в этом, он поехал в Лондон и заключил союз англо-японский. А так как Россия, отодвинутая с Дальнего Востока, имеет там все же огромные политические интересы, то, естественно, то или иное направление японской политики представляет для нас величайший интерес и должно самым серьезным образом озабочивать наших государственных деятелей. И этот интерес тем более законен, что многое указывает на склонность японской политики еще раз обратиться против России, хотя бы даже это привело к прекращению англо-японского союза. В мировой политике Япония найдет в этом случае мощную поддержку Германии, а с противниками своими в Тихом океане ей особенно считаться не нужно. Весь вопрос в этом случае сведется для Японии к тому, будут ли Соединенные Штаты, в случае войны Японии с Россией, действовать активно в союзе с последней или нет. Русско-американская комбинация -- единственная могущая иметь успех в смысле серьезной угрозы японским замыслам, хотя отнюдь не нужно забывать и того, что Япония прекрасно может вести зараз борьбу с обеими этими державами, одна из которых вынуждена ограничивать свои действия сушею, а другая -- морем. Поэтому-то эти две державы и дополняют друг друга на Дальнем Востоке. Но зато сколько разных препятствий разделяет их! И потому возможно, что Япония, приступив к военным действиям, будет иметь перед собою не двух противников, а только одного, тогда как другой, сознавая опасность риска и не питая большого желания вмешиваться в борьбу, предпочтет сохранить выжидательный нейтралитет, хотя, вероятно, и не особенно дружественный. И это тем более вероятно, что до сих пор не видно никаких следов существования русско-американского соглашения по дальневосточным делам, дополненного соответственной военно-морской конвенцией. А в последнюю минуту, когда уже начнется борьба, поздно будет заключать такие соглашения и такие конвенции ...

Русско-американское соглашение, дополненное соответственной военно-морской конвенцией, явилось бы единственным возможным при нынешних условиях дипломатическим актом, имеющим для нас смысл и значение в случае новой русско-японской войны. Но стремится ли Япония к новому нападению на нас или нет? Хотя это может показаться странным, мы полагаем и допускаем, что в Токио до сих пор еще не принято окончательное решение на этот счет, и что, накопляя и подготовляя силы, которые могут быть направлены в любую сторону, там все еще колеблются в принятии окончательного решения. И это потому, что вопрос о новом нападении на Россию сводится при нынешних международных отношениях к вопросу о всем дальнейшем направлении общей политики Японии, о всей системе ее отношений к державам белой расы. Нет ничего удивительного, что перед таким вопросом японские государственные деятели колеблются и подсчитывают силы и шансы. Но, раз приняв решение, они, конечно, будут действовать уже без колебаний, стремясь лишь к одной великой цели -- победе.

Искренно желая, чтобы народно-государственная мысль Японии решила свои сомнения в пользу тесного сближения с Россией, мы не должны мириться с тем, однако, чтобы наша народно-государственная безопасность зависела лишь от каприза токийского правительства. Мы обязаны помнить о необходимости систематических мер, которые могли бы обезопасить нашу родину в ее наиболее слабой и уязвимой части. Нам необходима энергическая колонизация по определенной системе, строго согласованной с местными условиями и общегосударственными потребностями окраины. Нам необходимо обеспечение такого сообщения центральной России с ее далекой окраиной, при котором возможно было бы в короткий срок перебросить туда вполне достаточные для наступательной победоносной войны силы. Нам необходимо усилить численность войск, постоянно находящихся на Дальнем Востоке и создать для них вполне надежные опорные пункты, главным из которых должен быть Владивосток, наш ключ к тихоокеанскому побережью.

Нам необходимо обеспечить от захвата Камчатку, точнее -- Петропавловский порт, этот ключ России к Тихому океану. Вот те меры, принятие которых даст нам возможность действительно успокоиться за будущее. Остается еще одна мера -- самая действительная, но вместе с тем и самая трудная. Это -- создание тихоокеанского флота. Но задачу эту мы преднамеренно исключаем из числа необходимых, в первую очередь, не только потому, что ее выполнение стоит дорого, но, главным образом, потому, что она будет иметь значение лишь при условии полного осуществления. Этим она отличается от всех остальных мер. Если мы прибавим к войскам Приамурья лишний полк или усилим Владивосток лишним фортом, эти меры, при всей их недостаточности и незначительности, будут иметь уже некоторое значение для дела обороны окраины, создание же эскадры, состоящей, положим, из двух броненосцев и двух крейсеров, никакого значения иметь не будет, и эти суда, поскольку не будут играть роли плавучих укреплений владивостокского порта, никакой пользы нам не принесут. Таким образом, тот флот, какой мы можем создать на Дальнем Востоке, явится лишь подспорьем для обороны прибрежных крепостей, а отнюдь не флотом в настоящем смысле этого слова. Для того же, чтобы наш тихоокеанский флот мог действительно обеспечить нашу безопасность и восстановить наш престиж, необходимо, чтобы он сразу стал во всех отношениях сильнее соединенных флотов Японии и Китая. Настаиваем на этом положении, потому что появление в Тихом океане русского флота, равного, положим, 1/4 или 1/2 флота японского, послужило бы, по всей вероятности, сигналом к немедленному нападению Японии на нас. Слабая эскадра только усилит опасность и даст неприятелю возможность приобрести недорогой ценой новые лавры. Во всяком случае, воссоздание тихоокеанского флота -- самая последняя по времени из наших дальневосточных задач, и мы могли бы приступить к ее осуществлению лишь после осуществления всех перечисленных выше мер. Единственное исключение возможно было бы допустить в том случае, если бы у нас устроилось вполне надежное военно-политическое соглашение с Соединенными Штатами, при котором даже небольшая, но целесообразно составленная русская эскадра могла бы сыграть важную роль при условии совместных действий с американским флотом. Но в данную минуту комбинация эта представляется довольно маловероятной, и потому вопрос о тихоокеанском флоте следует пока совершенно исключить из числа необходимых задач нашей национально-государственной обороны.

Как мы уже отметили, решение вопроса о возможности или невозможности примирить устойчивым образом русские и японские интересы, о возможности или невозможности избегнуть нового, еще более упорного и кровопролитного столкновения на Дальнем Востоке зависит единственно и исключительно от большей или меньшей широты горизонтов японской политики и от объема и направления завоевательных планов Японии. С нашей стороны препятствий к прочному соглашению не предвидится, так как завоевательных намерений в отношении японских владений у нас нет, Японии же необходимо сделать выбор между политикой племенной или, лучше сказать, расовой (панмонголизм или даже паназиатизм) и политикой национальной.

Как разрешат японцы эту дилемму? Предсказать это в точности, конечно, невозможно: мы можем лишь рассмотреть, как представляется этот основной вопрос с японской точки зрения и какое решение более отвечает действительным интересам народно-государственного организма Японии.

На первый взгляд может, конечно, показаться, что политика племенная, направленная к объединению всех народов монгольской расы или даже всей Азии под прямым или косвенным верховенством Японии, способна больше всего возвеличить эту страну и поставить ее на вершину могущества и славы. В этих грандиозных планах действительно есть много захватывающего, чарующего, увлекательного, и у народа, который лелеет их, должны, естественно, рождаться могучие мечты о вершине земного величия, ему должны сниться роскошные сны о гордой радости мирового господства. Но жизнь -- не сон, и ее трезвый голос легко и скоро напомнит японским мечтателям, какими шипами обросла волшебная роза паназиатизма. Не говорим уже о том, что воплощение такой грандиозной идеи неизбежно вызвало бы могущественную коалицию держав, имеющих более или менее значительные политические интересы в Азии: надеясь на силы сотен миллионов азиатского населения и на высокие национальные достоинства собственного народа и преимущества собственного положения, Япония могла бы, пожалуй, рискнуть даже на эту борьбу, тем более что всегда нашла бы помощь во взаимном соперничестве и обычных разногласиях народов белой расы.

Несравненно важнее то, что, даже одержав победу в этой грандиозной борьбе, Япония попала бы в чрезвычайно трудное положение в самой Азии. Поддерживая японцев, народы Азии боролись бы, конечно, не ради того, чтобы заменить привычное европейское иго новым игом японского владычества. Отсюда следует, что всякая попытка подчинить Азию японскому владычеству встретила бы решительный отпор со стороны азиатов, и эта борьба, даже при условии ряда успехов, оказалась бы, в конце концов, для японцев непосильною. И это тем более несомненно, что в Азии и в среде того же монгольского племени есть народ, имеющий все шансы стать счастливым соперником японцев в их объединительных планах. Мы говорим, конечно, о китайцах. Относительное положение японцев и китайцев в кругу монгольских народов приблизительно такое же, как положение поляков и русских среди славян, и потому японские поползновения захватить в свои руки гегемонию могли бы иметь лишь чисто преходящее значение и привели бы, в конце концов, к весьма печальным для японцев последствиям. Насколько трудно японцам рассчитывать на успех, в этом они могли наглядно убедиться на Формозе, в Корее и южной Маньчжурии. Несмотря на то что все эти страны заселены родственными японцам народностями, японское владычество всюду вызывает ожесточенное противодействие со стороны туземцев, а ведь во всех этих странах перевес силы, несомненно, вполне на стороне японцев. Из этих примеров можно видеть, насколько тяжело было бы положение японцев, если б они вздумали подчинить себе коренные китайские земли. Но если так, то какой смысл, спрашивается, может быть для японцев в осуществлении панмонголизма и в расчищении пути для неизбежной в этом случае гегемонии китайского колосса, который живо, как то уже бывало в прошлом, столкнет в море самих японцев, а то, пожалуй, еще и подчинит их себе.

Совершенно ясно, что при таких условиях расовая политика должна бы представлять для Японии мало заманчивого. И если б, сверх ожиданий и вопреки здравому смыслу и собственным интересам. Япония бросилась Б панмонгольскую и паназиатскую авантюру, это было бы, в общем, повторением тех же излишеств, какими Наполеон подорвал силы Франции, это было бы бесполезным, с точки зрения национальных интересов, растрачиванием сил лишь затем, чтобы поставить на ноги могущественного соперника, тогда как силы эти могли бы с несравненно большею пользою быть употреблены ради чисто национальных японских целей.

Совершенно иначе представляется положение Японии, свободной от бесплодного для нее бремени расовой политики и ограничивающей свое честолюбие лишь областью политики национальной. Следуя ей, Япония имеет все шансы стать и территориально, и нравственно несравненно более великою, чем ныне. Уже теперь во всем огромном бассейне Тихого океана, можно сказать, нет державы, способной померяться с Японией с полною уверенностью в успехе. От самой Японии, от дальновидности и благоразумия ее политики зависит, чтобы это положение не изменилось и даже чтобы перевес Японии стал еще более несомненным. Следуя чисто национальной политике, Япония легко может не только по географическому сходству, но и по политическому значению занять в бассейне Тихого океана место, какое Англия занимает в Атлантическом и Индийском, а в связи с этим приобрести ценные и полезные заморские владения, пригодные как для заселения, так и для всесторонней эксплуатации. Вступление Японии на путь расовой паназиатской политики сделало бы ее опасным и непримиримым врагом России. Напротив, ограничение областью политики национальной открывает весьма широкую возможность к дружественному размежеванию и соглашению, выгодному для обеих стран. Для России оно выгодно тем, что даст возможность подчинить своей власти весь бассейн Амура и обеспечить нам прочный мир с японцами, для Японии -- тем, что окончательно поможет закрепить, а может быть, и расширить свои владения в южной Маньчжурии и вполне обезопасить их с севера, т. е. с японского тыла, -- ибо японский фронт при национальной политике должен быть прежде всего обращен на океан. Вступив в устойчивое соглашение с Россией, Япония получит несравненно большую возможность свободно и беспрепятственно устраивать свои дела и в Китае, и в других местах своей огромной сферы воздействия. Правда, соглашение с Россией создаст для японцев необходимость изъять из этой сферы наше Приамурье и Приморье, но это ограничение, тем не менее чувствительное, что главный интерес японцев с незапамятных времен направлен был в сторону Кореи и южной Маньчжурии, с избытком вознаградится возможностью гораздо более широких действий в других пунктах тихоокеанского побережья. Русский Дальний Восток в своих очерченных природою пределах, т. е. в пределах бассейна Амура, в конце концов, не такое уж роскошное владение, чтобы японцы не могли окончательно примириться с нахождением его в русских руках. Во всяком случае, японцы больше выиграют, отказавшись навсегда от мысли овладеть им и получив взамен свободу действий в Тихом океане, чем воздав себе в России постоянного врага и союзника всех возможных противников и соперников Японии.

А их у японцев и без того ведь немало...

Русско-японское соглашение даст также Японии возможность без всяких препятствий привести к благополучному для себя окончанию вопрос о формальной аннексии Кореи. Ни для кого не тайна, что со времени установления на Дальнем Востоке японской гегемонии независимость Кореи, и до тех пор далеко не вполне обеспеченная, стала простой фикцией и что настоящим, хотя и некоронованным "императором" Кореи является японский наместник. Положение в Корее таково, что японцы легко могли бы и не заботиться об ее аннексии, потому что страна находится всецело в их руках и дальнейшее владычество их вполне обеспечивается как существующими японо-корейскими "договорами" (вернее, условиями, какие Япония продиктовала корейскому императору), так и огромным перевесом сил "Восходящего Солнца" над "Утренним Спокойствием", как обычно именуются Япония и Корея. Так как японцы хорошо понимают, что сила договора -- лишь отражение реальной силы навязавшей договор страны, то они легко могли бы обойтись и без формальной аннексии. Но, по-видимому, они все же предпочитают окончательно присоединить к своим владениям смежный и столь важный полуостров, чтобы уничтожить даже чисто бумажное существование корейской независимости и тем окончательно развязать себе руки в вопросах таможенно-экономического режима в этой части своих владений.

Конечно, с международно-правовой точки зрения вопрос об аннексии Кореи довольно близко напоминает аннексию Боснии и Герцеговины, но в существе ничего неожиданного этот японский проект не представляет. После последней войны Япония могла бы сразу захватить окончательно Корею, потому что корейский вопрос стал таким же точно домашним делом ее, каким для России является, например, вопрос финляндский. И потому, хотя участь Кореи и ее народа, порабощенного вековечными врагами, заслуживает глубокого сострадания, тем не менее, полагаем, ни одна держава не станет с серьезными намерениями вмешиваться в это дело.

Для России, при условии существования соглашения с Японией, вопрос об аннексии Кореи также станет делом совершенно посторонним, несмотря на несомненные и вполне заслуженные симпатии наши к корейцам. Конечно, аннексия и связанное с нею интенсивное заселение Кореи японцами вызовут усиленную иммиграцию корейцев в наши пределы. С этой иммиграцией можно было бы, без сомнения, бороться запретительными мерами, как то необходимо делать в отношении китайцев и других нежелательных нам иностранцев. Однако нельзя не отметить, что корейцы выгодно отличаются от других иммигрантов тем, что весьма дружественно относятся к России и всему русскому, охотно принимают православие и довольно легко ассимилируются с русским населением. Ввиду этого не следует относиться к корейским иммигрантам так отрицательно, как к китайским или к японским. Необходимо лишь тщательно проверять, действительно ли допускаемый в русские пределы эмигрант-кореец, а не переодетый китаец или японец. Затем необходимо также совершенно не допускать расселения корейских выходцев в южной части Уссурийского края, дабы рядом со старой не могла возникнуть в наших пределах Новая Корея. С этой оговоркою мы охотно можем открыть для корейских выходцев, особенно для согласных принять христианство, пределы русской земли и расселять их мелкими группами в пределах всей вообще Азиатской России. Но, разумеется, при условии соглашения с Японией отнюдь не следует допускать возникновения в русских пределах каких-либо центров корейской революционной организации, ибо мы готовы дать гонимым на родине корейцам убежище в России, но отнюдь не желаем расстраивать из-за корейцев дружественные отношения с Японией, если таковые наладятся и окрепнут.

Но не только по маньчжурскому и корейскому вопросу, как для России, так и для Японии, возможно и желательно дружественное соглашение: оно возможно и желательно по всем вопросам азиатской и тихоокеанской политики обеих держав и обещает стать для них тем выгоднее, чем будет шире и полнее. Россия и Япония нуждаются не во взаимной вражде и мести, а в дружественном и союзном соглашении. Таким именно соглашением и должны бы недавние случайные противники, имевшие не раз возможность узнать и по достоинству оценить друг друга на полях сражений, завершить свою случайную распрю и загладить происшедшую роковую ошибку. Они должны искренно и решительно вернуться на тот путь, на который перед войною нас так настойчиво звал "японский Бисмарк" князь Ито, впоследствии павший жертвою своего желания примирить и объединить тех, кому совокупность политических условий, природа и здравый смысл велят быть друзьями.

Каким же должно быть это постоянное дружественное и союзное соглашение, долженствующее лечь в основу всей политики обеих великих стран? Из каких конкретных соображений оно должно естественным образом вытекать и в каких основных положениях должно выражаться? Вот важные и в высшей степени своевременные вопросы, которые постараемся теперь более подробно выяснить.

Русско-японское дружественное и союзное соглашение должно касаться как настоящего, так и будущего и устанавливать вполне определенную точку зрения на все вообще восточно-азиатские и тихоокеанские вопросы и задачи обеих держав.

Исходною его точкою должно явиться территориальное размежевание в Маньчжурии, где нынешняя неопределенность юридического положения России и Японии, вызывающая крайне невыгодные для обеих держав попытки вмешательства "третьих лиц", одинаково тягостна и даже опасна как для нас, так и для японцев. Если дело это будет таким образом продолжаться дальше, то по мере возрастания самоуверенности китайцев положение сначала русских на севере, а затем и японцев на юге будет становиться все более неудобным и может стать весьма опасным, если у той или другой державы произойдут какие-либо внешние осложнения и внимание и силы будут отвлечены в другую сторону. А от такой возможности нисколько ведь не гарантированы ни мы, ни японцы. В предвидении такой возможности и в предупреждение неизбежных при этом неудобств фикция китайского владычества в Маньчжурии, принимающая ныне на севере благодаря отсутствию русско-японского соглашения слишком уж реальные формы, должна быть общими усилиями обеих держав решительно и бесповоротно устранена, чтобы русские на севере, а японцы на юге могли и фактически, и юридически стать полновластными хозяевами. Одним из ценных для нас результатов подобного изменения явится, кстати сказать, оставление совершенно излишней, по существу, постройки амурской железной дороги, которая отнюдь не представляется необходимостью ближайшего будущего.

Итак, в силу взаимного с Россией соглашения Япония присоединяет окончательно к своим владениям Ляодун и всю южную Маньчжурию, то есть бассейн Ялу и Ляо-хэ, и беспрепятственно аннексирует Корею, за исключением наиболее северного клочка ее, к северу от Белых Камней. Эта последняя частица Кореи и вся северная Маньчжурия, лежащая в бассейне Амура, передаются в полную собственность и державное обладание России. Оба правительства совместно добиваются признания нового положения Маньчжурии со стороны Китая.

Но маньчжурский вопрос отнюдь не может считаться альфой и омегой русско-китайской политики: не менее, а, может быть, даже еще более важны для нас другие вопросы, касающиеся северных и западных окраин Китайской империи и отмеченные нами выше. Аннексия этих северных и западных окраин составляет одну из наиболее настоятельных и неотложных задач нашей внешней политики. Дело это мы вполне можем провести самостоятельно, и ни у кого не спрашивая разрешения.

С другой стороны, и для Японии область, занимаемая ею ныне в Маньчжурии, отнюдь не является достаточною: она охватывает лишь земли, лежащие к востоку от Ляо-хэ, тогда как земли, лежащие к западу от этой реки и образующие географически составную часть южной Маньчжурии, остаются до сих пор в китайских руках. Это обстоятельство представляет весьма много неудобств для японцев. Неудобно оно было бы и для нас, так как благодаря этому обстоятельству нам пришлось бы и впредь граничить в Маньчжурии с Китаем, что весьма существенным и наиболее неудобным для нас образом удлиняет и изгибает русско-китайскую границу, которую мы желали бы видеть возможно более короткой и прямой. Общность интересов обеих держав и выгодность взаимного согласия в этом важном вопросе также не подлежит сомнению.

Итак, Япония признает государственную необходимость для России аннексировать в момент, какой она найдет для себя удобным, северную Монголию, Джунгарию, Восточный Туркестан и Цайдам и содействует своим влиянием установлению нужной России окончательной новой русско-китайской границы.

С своей стороны, Россия признает государственную необходимость для Японии аннексировать в момент, какой она найдет для себя удобным, западную часть бассейна Ляохэ, до горного хребта Большого Хингана и реки Луан-хэ, и содействует своим влиянием установлению окончательной новой китайско-японской границы по течению Луан-хэ.

Россия и Япония признают также необходимость независимости Тибета под властью его духовного государя Талэ-Ламы.

Такого рода соглашением были бы скоро и хорошо обеспечены наши непосредственные интересы; однако оно было бы все же весьма неполным. Действительно, оно совершенно не устанавливало бы характера дальнейшей политики обеих держав в отношении Китая и направления будущей завоевательной политики Японии. Между тем оба эти вопроса не могут не интересовать ближайшим образом Россию и соглашение по ним необходимо для полного обеспечения безопасности русского Дальнего Востока и Сибири, а также и в интересах общей политики Империи. Оно, думается нам, ценно и желательно и для Японии.

Вопрос о Китае действительно является для нас предметом серьезных забот и тревог. Такие же чувства должен вызывать он и в серьезных политических деятелях Японии. Если до сих пор многие известные факты как будто заставляли делать иное заключение, если до сих пор японцы, по-видимому, добросовестно трудились над тем, чтобы вложить меч в руки китайского народа, это объясняется, на наш взгляд, преимущественно ожиданием продолжения русско-японской борьбы после Портсмутского перемирия, опасением новых грядущих столкновений, к которым Россия могла бы несравненно лучше приготовиться, нежели к столь удачной для японцев первой войне. Отсюда вполне понятны были старания выдвинуть против России новых противников и тем усилить свое положение во время будущей войны. Довольно понятно было и то, что в этих видах японцы стараются поставить на ноги самую могущественную потенциально державу монгольской расы, имеющую так много старых и новых счетов с той же Россией. В день, когда в Токио узнают, что русско-японская вражда окончательным образом улажена и что Россия отказывается от мысли о реванше не потому, чтобы считала его для себя невозможным, а потому, что считает нынешние японские владения совершенно для себя излишними и ненужными, -- в этот день наступит резкое изменение и в отношениях японцев к Китаю. Перестав, за ненадобностью, быть ценным подспорьем в ожидаемой решительной борьбе Японии с Россией, сильный Китай оказывается не только ненужным, но даже прямо-таки вредным для японцев. Прежде всего он неизбежно станет соперничать с Японией в усовершенствовании и развитии своих морских сил и в стремлении к морской гегемонии в тихоокеанских водах. Затем он, без сомнения, станет стремиться к возвращению того, что японцы отобрали у него на материке и на островах, а также станет выказывать особый интерес к овладению теми областями, на которые, в видах территориального расширения, должно быть обращено особенное внимание самих японцев. Прибавим, что этот постоянный естественный соперник и недруг Японии будет ей серьезнейшей угрозою с тыла в случае какой-либо войны в бассейне Тихого океана и его вражда, даже просто ненадежность его нейтралитета будут лишать Японию массы преимуществ, какая дает ей счастливое географическое положение. Соперничество Китая может погубить всю будущность территориального расширения Японии и помешать ей укрепить и особенно расширить основы и источники своего великодержавного положения и могущества. При таких условиях совершенно ясно, что чрезмерное усиление Китая для Японии в высокой степени невыгодно, не давая взамен никаких преимуществ, так как единственное направление, в котором для японцев могла бы быть действительно возможна и полезна помощь Китая, это -- против России. Раз это направление с заключением окончательного русско-японского союзного соглашения исключается, сильный Китай становится для японцев, по меньшей мере, столь же нежелательным, как и для нас.

Таким образом, японцы имеют полное основание зорко следить за Китаем в военно-политическом отношении, не давая ему особенно усиливаться. Стремясь к тому же, мы можем, однако, предоставить главную роль в этом важном деле, с ее трудностями и преимуществами, японцам, равно как можем охотно согласиться на их экономическое преобладание на рынках Китая, причем лишь должны выговорить и для своей торговли и промышленности некоторую долю участия в выгодах китайского рынка.

Итак, Россия признает преобладающее влияние и особые интересы Японии в застенном Китае, с сохранением, однако, государственной независимости этой страны или образовавшихся от ее распадения новых государств. В случае необходимости, Япония может аннексировать остров Хай-нань и несколько отдельных пунктов на китайских берегах, более же значительных территориальных приобретений в этой стране обязуется не делать.

Как в Китае, так и в тех государствах, какие могли бы возникнуть из отдельных его частей, России предоставляются те же торговые льготы, какие удастся получить Японии.

И для нас, и для японцев одинаково важно воспрепятствовать всякому территориальному расширению Китая, потому что оно открыло бы ему новые, резервные источники сил. Тем более, конечно, оба государства заинтересованы в том, чтобы застраховать от попыток захвата со стороны Китая собственные свои окраины. Взаимное соглашение об обороне от китайского нападения будет поэтому соглашением, вполне отвечающим потребностям обеих держав. А потому русское и японское правительства взаимно гарантируют и совместно отстаивают неприкосновенность своих новых границ от посягательств на них Китая; точно также русское и японское правительства совместно гарантируют неприкосновенность со стороны Китая французских владений в Индо-Китае, на которые, с своей стороны, обязуется не посягать и Япония. Что касается наступательной, завоевательной политики Японии, она, помимо отмеченных уже приобретений, должна направиться, главным образом, в сторону океана. Первой и ближайшей территорией, которая сподручна японцам, являются, конечно, Филиппинские острова и вся вообще роскошная "Инсулинда", как нидерландцы называют свои ост-индийские владения. Однако эта островная империя едва ли сможет окончательно удовлетворить Японию, тем более что ради Филиппинских островов все равно ей придется вступить в борьбу с своей главной соперницей в Тихом океане -- Америкой. А война с Соединенными Штатами может дать Японии еще другие приобретения, не менее, если не более ценные, чем Филиппинские острова -- западные побережья Соединенных Штатов от океана до Скалистых гор. При военном ничтожестве Союза разгром японцами американского флота дал бы им полную возможность, высадив десантную армию средней силы, захватить все западные приокеанские штаты, а заодно, пожалуй, и Панамский перешеек со строящимся каналом. Нам, русским, скорбеть о таком захвате не приходится, так как, несмотря на встречавшиеся противоположные уверения, никакой русско-американской дружбы нет, а с другой стороны, нынешние янки не могут вызывать в нас никаких особенно теплых чувств и даже искреннего сочувствия. О нашей расовой близости с ними также смешно было бы говорит, тем более что англосаксонского презрения к цветным расам у нас никогда не было и, конечно, никогда не будет. Впрочем, и сами янки весьма мало думали о расовых вопросах, когда всеми силами поддерживали против нас японцев, и теперь, когда они не прочь науськивать на нас китайцев. И потому, конечно, ни одно слово сожаления не вырвется из русских уст, когда Калифорния, Орегония и Вашингтон станут навсегда собственностью Японии. Напротив того, японские успехи в этой области могли бы даже принести нам очень большую пользу, так как России придется сыграть в них, в качестве друга Японии, весьма важную роль, роль не только державы дружественно-нейтральной, но даже более -- роль охранительницы японского тыла и дипломатической союзницы Японии, взамен чего, конечно, Япония должна будет уступить нам кое-что.

Итак, в случае открытия Японией военных действий в видах приобретения Филиппин или Ост-Индийского Архипелага и американских владений в Океании, Россия соблюдает дружественный Японии нейтралитет и дипломатическим путем препятствует образованию направленной против Японии коалиции европейских держав. В случае угрозы со стороны Китая Россия устраивает на его границах внушительную военную (а может быть, и морскую) демонстрацию, чтобы удержать его от вмешательства в борьбу во вред Японии.

В случае присоединения к Японии Филиппин правительство микадо возвращает России наиболее северную часть Курильских островов, лежащую у южной оконечности Камчатки, и японскую часть Сахалина, сохраняя право рыбной ловли в его водах, но утрачивая это право в прибрежных водах Сибири и Камчатки.

В случае приобретения Японией западно-американского побережья на долю России достаются раньше принадлежавшие ей владения в Аляске и на прилегающих группах островов.

Россия признает все эти притязания Японии и будет дипломатически содействовать признанию их другими державами.

Столь же дружественно будет отношение России к занятию и приобретению Японией Панамского перешейка и канала.

К дальнейшим или к другим, помимо вышеназванных, завоеваниям правительство микадо приступает не иначе как по взаимному соглашению с Императорским русским правительством.

Само собою разумеется также, что подобное дружественное и союзное соглашение самым коренным образом сразу же изменит русско-японские отношения, почему Портсмутский трактат и другие русско-японские конвенции немедленно подвергаются дружественному пересмотру в видах исключения из них всего, что несогласно с новым характером русско-японских отношений. При этом, конечно, в первую очередь должна быть возвращена свобода пользования маньчжурской дорогой для перевозки войск к Владивостоку и обратно, дабы можно было оставить в покое неудачный проект амурской дороги.

Русские люди всегда относились и до сих пор относятся без всякого предубеждения к цветным расам. Тем не менее иммиграция японцев на наш Дальний Восток для нас не могла бы быть приятна не по расовым, конечно, соображениям, а просто потому, что лишала бы этот и без того малолюдный край его русского характера, сохранение и упрочение которого должно быть постоянною целью наших неослабных стремлений. Во избежание взаимного недовольства было бы желательно поэтому, чтобы японское правительство воспретило своим подданным эмигрировать в русские пределы. Думаем, что это не представит на деле никаких затруднений, так как и без того правительству микадо понадобится масса переселенцев для нынешних и будущих колоний. Между тем дружественное урегулирование этого вопроса избавит русское общество от всякой тревоги за будущность дальневосточной окраины как чисто-русской страны.

Таковы должны быть основы русско-японского дружественного и союзного соглашения.

Япония -- наша последняя соседка на суше и на море: дальше расстилается лишь беспредельная водная пустыня Великого океана, из-за которой издалека тянутся к нам Алеутские острова и выглядывает северо-западная оконечность Америки, некогда наша, ныне чужая. Нельзя сказать, чтобы места эти географически тяготели к нам, но если бы военная буря в Тихом океане оторвала Дальний Запад от главной массы Соединенных Штатов, то возвращение Аляски в руки ее старых хозяев имело бы свой смысл и не должно быть нами отвергнуто с пренебрежением, так как, не говоря уже о тех или иных естественных богатствах этих стран, возвращение Аляски усилило бы наше положение в северной части тихоокеанского бассейна, которая тогда, можно сказать, целиком очутилась бы в нашем нераздельном обладании. Но и помимо вопроса об Аляске, наше положение и наши задачи в Тихом океане заслуживают хотя бы самого сжатого и беглого обсуждения.

Удобный доступ к океану дает нам свободный выход на мировой простор. Но что можем мы сделать с этим выходом, куда станем мы выходить, когда и дома привольно и просторно, когда и дома непочатый угол всякой работы и всякого богатства. "Мировой простор", куда мы можем выходить океаном, также сильно измельчал в глазах современного человека и с каждым годом продолжает мельчать все более. Даль -- безвестная, девственная даль уже не манит к себе ищущего чудес человека, ибо ее уже нет. Тем более нет ее в глазах народа, земля которого протянулась через весь почти европейско-азиатский материк. И потому мы можем, пожалуй, устроить какую-нибудь заморскую экспедицию, даже приобрести при случае, ради коммерческих целей, какую-нибудь небольшую заморскую колонию, но никогда не станем рваться за море, строить свое будущее на воде. Наше будущее -- на суше, нашей суше, огромное большинство которой находится уже в нашем обладании, а недостающее, но нужное нам, указано на страницах настоящей главы. Будущие, желательные для нас, пределы России, в сущности, уже близки, и наша жажда территории недалека от полного утоления. При таких условиях и на океан вообще и на Тихий в частности мы смотрим не как на удобный путь к новым заморским приобретениям, а скорее, как на желанную грань родной земли, открывающую ей удобные пути мирных сношений с остальным человечеством. Эту же мирную и миролюбивую точку зрения можем мы в полной мере применить и к нашим тихоокеанским задачам. Спокойно представляя гегемонию дружественной нам Японии, мы должны постепенно сделать несокрушимым свое положение на суше, превратить весь наш Дальний Восток в многолюдную, цветущую, чисто русскую по населению страну. На этой мирной, культурной работе и должна сосредоточиться вся наша деятельность в той далекой стране после устройства дружественного и союзного соглашения с Японией, у которой мы отнюдь не хотим оспаривать ее заслуженно приобретенного морского могущества. Обоюдно выгодное и союзное соглашение явится лучшим оплотом нашей безопасности и избавит наш народно-государственный организм от тяжелой и неблагодарной задачи создать в тихоокеанских водах флот, превосходящий силою соединенные флоты Японии и Китая. Возможно, впрочем, что соглашение с Японией создаст для нас необходимость завести на Дальнем Востоке флот, превосходящий по силе китайский, но такая задача, естественно, будет несравненно легче первой. Но и это будет скорее обязанность, налагаемая на нас соглашением, чем настоятельная необходимость, вытекающая из наших тихоокеанских задач, основной характер которых -- не военно-политический, а экономический и культурный. По мере роста нашего Дальнего Востока будут, конечно, расти и увеличиваться и наши тихоокеанские задачи, не утрачивая, однако, своего основного, вполне мирного, характера. Они не должны утратить его, даже если бы, со временем, Тихому океану суждено было стать главным местопребыванием морских сил России, для чего, впрочем, у него имеется немало данных.

Из многочисленных и важных задач, отмеченных в главе о пределах России и образующих переход от ныне существующей границы Империи к ее заветному, желанному пределу, далеко не все одинаково спешны. Есть задачи, могущие еще долго без всякого вреда ожидать благоприятной минуты, есть другие, которые должны еще созреть или дозреть, есть третьи, осуществление коих представляется спешно-необходимым и каждый день промедления в которых осложняет или портит дело. Таким образом, выполнение всех этих задач должно сообразоваться по времени с их характером и с их большей или меньшей спешностью.

В первую очередь, как не терпящая отлагательства, должна быть решена проблема русско-японского соглашения и тесно связанные с нею вопросы русско-китайской политики. Каждый день проволочки осложняет решение этих вопросов, делая положение все более для нас неудобным, благодаря продолжающемуся постоянно переселению китайцев на окраины. Все остальные вопросы, как азиатские, так и европейские, могут ждать, некоторые даже должны еще подождать. В области их нужно еще, как, например, в вопросах балканских и славянских, весьма много подготовительных работ и забот, нужно еще предварительное выполнение более или менее обширной культурно-политической программы, без чего разрешение этих вопросов явилось бы преждевременным. Таким образом, в них время нередко является нашим лучшим союзником и другом и, во всяком случае, не представляет собою той губительной силы, какою оно является в вопросах, подобных маньчжурскому и другим. И в них нужна, конечно, наша активность, но это -- активность подготовки, а не активность решения. Активность решения, по совокупности местных условий, нужна теперь на Дальнем Востоке и в Верхней Азии, куда и должно быть в настоящее время обращено должное внимание правительства и общества. Лишь после разрешения и улажения этих неотложнейших вопросов возможно будет мало-помалу приступить к разрешению других вопросов, сначала азиатских, а затем и европейских, для чего необходимо пока лишь накоплять силы да вести обширные подготовительные работы. Но эта тема уже выходит за пределы настоящей части нашего труда, имеющей своим назначением выяснение важных для России вопросов внешней политики и указание ее целей. Эта тема войдет естественным образом в следующую часть настоящего труда, посвященную выяснению путей нашей внешней политики в связи с программой развития военных и морских сил России.

Впервые опубликовано: Одесса, "Русская речь", май 1908 -- июнь 1910.