1.

Турецкий фронт отступал от границы южнее в глубь страны. Вместе с войсками бежало и население. Отходили поезда, переполненные стариками, женщинами и детьми. Несколько матерей в суматохе и в давке потеряли своих детей. Бежали, не увязав вещей, в летних платьях, захватив с собой немного хлеба и молока для детей.

Потом из окрестных деревень, сел и местечек потянулись люди на подводах, телегах, бричках. Изнуренные лошади с трудом подвигались вперед. Мычали коровы, лаяли голодные собаки, кричали дети.

А когда умчался вдаль на юг последний поезд, взвизгнув при подъеме на мост, точно вскрикнув от боли, когда проехали мимо последние жалкие телеги с наваленными на них подушками и разным хламом, когда отзвучал вдали последний надрывающийся плач голодного ребенка, наступила тишина. Спустился вечер и розовое молчаливое зарево мягким бархатом стало на севере. Это горели города.

На месте, где много сотен лет жили и работали люди, теперь рождалась пустыня. Исчезали люди, сгорали города, уничтожались дороги. Пустыня была населена только голодными собаками, которые быстро начинали дичать. В несколько дней они становились похожими на своих предков -- волков, живших здесь тысячи лет тому назад.

И пустыня эта дышала. Она дышала железными вздохами тяжело и гулко, так что содрогался воздух. Из завесы розового бархата, обнявшей полнеба, доносились эти тяжелые смертельные вздохи стальных пушек.

Сгущалась темнота, пошел мелкий дождь, и вдали у поворота дороги, которую перемесили колеса орудий, шаги солдат и копыта животных, -- у поворота грязной дороги показались странные существа, непонятная процессия. Издали еще нельзя было определить, что это: животные или люди? Точно мистические призраки войны родились они в зареве городов и в грохоте дальних пушек. Они шли, топча ногами размытую осеннюю дорогу...

Вот они ближе... Их можно уже рассмотреть. Можно различить их язык и гортанный говор, в котором ухо слышит те самые слова, которые раздавались сотни и тысячи лет назад, когда предки этих людей в такие же страшные ночи скитались по безлюдным дорогам и красное зарево пожаров было позади их.

Это шли люди-пасынки, люди, жившие с коренным населением много лет и теперь выброшенные из их гнезд. Они шли толпою, подгоняемые невидимым бичом войны. Шли голодные, грязные, больные, по размытым дорогам, по опустевшим полям. Над ними свистел ветер, дышала холодная ночь.

Низко над их головами носились вороны, которых в эти дни стало очень много: они размножились на свежем человеческом мясе.

Эти люди--пасынки были последними, которые прошли по дорогам. Больше никто не проходил. Стало пустынно и тихо. Дождь продолжался, и дорога была залита. Обычный ночной поезд не прибыл с востока. Мост был взорван, и металлический скелет его торчал из воды изломанными частями. В оставленном городе среди развалин торчали почерневшие, осыпавшиеся трубы сгоревших фабрик, точно гигантские щупальца надвинувшейся пустыни.

2.

В ту ночь, когда последние обитатели маленького городка покидали свои дома, турецкий крестьянин Мухмет остался. Это был маленький, пришибленный жизнью и тяжелой работой человек лет двадцати четырех. Его отец и два брата уехали на телеге, когда еще было светло. Они запрягли последнюю лошадку и взяли с собою последнюю меру картофеля...

Мухмет остался. Он видел, как скрылась из глаз последняя повозка. Он слышал, как, молясь, причитая и плача, собрались в путь местные жители-пасынки. Старый торговец лесом и льном, тот самый, сына которого вчера утром повесили турецкие жандармы, постоял бессильно на крылечке своего дома и пошел, не оглядываясь. Седая голова его тряслась от горя или от голода -- этого не мог знать Мухмет. Но он знал, что старик несколько раз в течение дня ходил к офицеру и просил выдать ему тело повешенного сына для погребения. Но офицер прогонял старика. Так тело осталось висеть на большом дереве, которое росло около старых казарм.

"За что повесили сына старика? -- думал молодой человек. -- Жандармы говорили -- за то, что он был изменником". Этому трудно было поверить, но жандармы, верно, лучше знают. Мухмет вырос вместе с сыном торговца, вместе играли детьми, вместе иногда дела делали. Старик-торговец часто посылал сына за границу, которая была близка, по торговым делам. Там он получал заказы на лен и лес. Эти заказы были записаны у него в книгах; жандармы нашли эти книги, ничего в них не поняли или не хотели понять и решили повесить за измену.

"Да ведь многие в городке торговали с русскими, значит, всех их перевешать? -- думал Мухмет, шатаясь по опустевшим улицам. -- Ну да не мое дело. Жандармы, верно, лучше знают".

На фоне розового горящего неба строения покинутого города казались черными, мертвыми. Ни одно окошко не светилось светом, ни один человеческий голос не прерывал тишины. Мокрый ветер хлопал ставнями и полусорванными дверьми. Непрерывно слышались звуки дальней пальбы, и с сердитым криком в розовом небе проносились черные вороны.

Страх охватил Мухмета. То, ради чего он остался, уже не казалось теперь легким делом. Дождь усиливался. Становилось поздно.

Он спешил к старым казармам, к дереву, на котором повесили его приятеля -- сына торговца. Он справедливо полагал, что солдаты, торопясь уходить, вероятно, оставили тело и не похоронили его. Впрочем, его не интересовало тело. Он остался затем, чтобы получить веревку, на которой повесили его приятеля. Мухмет твердо знал, что веревка повешенного приносит счастье. Это все говорили. С такой веревкой в кармане ничего не страшно: за что ни возьмешься -- все удается. В карты много денег выиграешь, подойдешь к девушке -- она полюбит. Выбирай тогда самую красивую и богатую и живи в свое удовольствие...

Он вышел на базарную площадь. Здесь утром жандармы протащили сына торговца. Он, Мухмет, стоял у своей телеги и видел это.

Сын торговца был бледен, точно его лицо посыпали мукой. Его руки были связаны, и большие черные глаза в смертельной тоске смотрели на людей, мимо которых его вели.

-- Куда вы ведете меня? -- бормотал он. -- Я не изменник. Меня здесь все знают. Спросите кого хотите.

Мухмет вспомнил, как черные горящие глаза приятеля взглянули на него.

-- Спросите его. Он меня знает. Он турок. Мухмет, друг, ты ведь знаешь меня? -- сказал он умоляюще.

-- Я не знаю, -- ответил Мухмет, отвернувшись. -- Иди.

Он ответил так не потому, что желал зла приятелю, а потому, что не хотел связываться с турецкими жандармами. Он не думал раньше, что поступил плохо, но теперь, ночью, в черном мертвом городе, ему как будто стало жалко сына торговца. Хороший, в сущности, был парень, хотя и другой веры. И невеста, говорят, была. И отец его сколько лет дружил с отцом Мухмета. Не надо было говорить:

-- Я тебя не знаю. Иди.

Мухмет миновал базарную площадь и увидел старые казармы. Стены их вырисовывались в розовом небе, точно вырезанные из черной бумаги. Он обошел здание и сзади него, около сада, увидел то дерево, которое искал. Здесь было очень темно, но все же он рассмотрел, что ветви его были голы и что тело повешенного исчезло.

3.

Злоба охватила Мухмета: какие-то чужие люди перехитрили его, обманули, украли у него счастье... Напрасно, значит, он остался ночью в этом страшном мертвом городе, рискуя каждую минуту попасть в руки русских. Усталый, голодный, промокший, стоял он под деревом, вглядываясь в нижний сук: не осталась ли веревка, и вдруг, споткнувшись о мешок, упал.

Резкий визг у самого уха оглушил его страхом. Что-то шарахнулось в сторону и скрылось. Сердце его забилось; он стал подниматься и сразу понял, что мешок, о который он споткнулся, и было тело его несчастного приятеля, -- собака, возившаяся у свежего трупа, убежала, испуганная тем, что ей помешали.

Значит, жандармы, уезжая, сняли труп с дерева. Но оставили ли они веревку? Мухмет, стоя на коленях перед трупом своего приятеля, принялся его ощупывать. Вот ноги, грудь, шея... Мухмет радостно вздохнул: он нашел мокрую веревку. Благодарение Богу: веревку оставили! Она шла вокруг шеи, туго стянув ее. Мухмет трясущимися от страха и радости руками принялся развязывать ее. Он нечаянно дотронулся до щеки умершего, и она показалась ему очень холодной, холоднее мокрой земли, на которой он стоял.

-- Боже, спаси меня! -- прошептал он в страхе.

От дождя веревка распухла, и трудно было развязать узел. Он дернул раз и другой, но веревка не поддавалась. Тогда он просунул левую руку снизу между шеей и веревкой и опять дернул. Узел сразу ослабел, и в ту же секунду Мухмет почувствовал, как острые клещи с невероятной силой схватили пальцы его левой руки и сжались.

Он не закричал: кто-то другой закричал в нем отчаянным голосом человека, которого топят. И в ту же секунду близко в кустах, точно эхо, завыла собака, которую он прежде отогнал от трупа.

Железные клещи не разжимались. Мухмет понял, что это укусил его сын торговца, невинно повешенный. Страшная боль и ужас от мысли, что мертвый кусается, разом отравила его мозг. Сознание его потускнело.

Ему представилось, что мертвец только притворялся мертвым и ждал его, Мухмета, чтобы тот пришел красть веревку с его шеи. И он отомстил ему за то, что Мухмет сказал, будто не знает его...

-- Отпусти меня, -- попросил тихо Мухмет, наклонясь к земле, и, так как мертвец не слушался и не отпускал, то крикнул на помощь воронов и собак:

-- Отпусти-и-и!

И собаки пришли на его зов. Они вылезли из подвалов, из помойных ям и нор, и одна за другой медленно подходили ближе и ближе с взъерошенной, мокрой шерстью. Дикий вой, которого они никогда прежде не слышали, привлекал их с неодолимой силой. Они приползали на брюхе с поджатыми хвостами, с раскрытой голодной пастью, точно загипнотизированные дьявольским призывом... По всему брошенному городу, из конца в конец, разносили этот сумасшедший вой, которому издали вторили гулкие разрывы стальных пушек. И слабый розовый отсвет, точно тень Войны, падал на черное дерево, на старые стены, на силуэты крадущихся собак и на бледные лица двух людей, искаженных смертью и страхом.

...Рано утром к покинутому городу подъехал передовой отряд русских. Кавалеристы были очень изумлены странным воем, который разносился по городу. Они остановили лошадей и, приготовив ружья, прислушались. Выла и ревела целая стая собак. Сначала лаяла одна собака особенным образом, точно давала сигнал, точно запевала -- и сейчас же диким хором отзывалась вся стая. Подъехали ближе, к стенам казармы, и увидели странную картину.

Человек стоял на коленях перед раздувшимся трупом и кричал собачьим голосом. Пальцы его были зажаты мертвыми зубами повешенного. В расстоянии десяти шагов, высунув языки, уселись в круг два десятка собак и выли, подняв морды.

-- Отпусти-и-и! -- лаял человек.

-- У-у-и-и! -- тотчас же отзывались эхом собаки.

Казалось, что это странное сборище собак с человеком посередине пело приветственную песнь Войне.

Кавалеристы прогнали собак и сошли с лошадей. Когда им удалось освободить руку Мухмета от смертного укуса мертвеца, крестьянин ничего не понимал. Он сошел с ума и уж не поправлялся.

Источник текста: газета "Биржевые ведомости". 1916. 17 апреля.