1. Драматург.
Летом все отдыхают: барин, чиновник, кассир и депутат.
Работает один только драматург. Он готовит пьесу.
Это очень сложный и очень нелегкий труд. Легко написать пьесу, не трудно ханже написать хорошую пьесу -- случаи бывали.
Но страшно трудно написать пьесу, которая будет поставлена.
И уж прямо не возможно -- такую, которая даст ряд сборов. Драматург это знает, но пишет. Кряхтит, но пишет. Обливается потом, но пишет.
Впрочем, вы думаете это он сел писать пьесу? Нет! До пьесы еще далеко.
Он пишет письмо г-же Эн, примадонне театра. Он просит, то есть, он осмеливается просить, то есть, он осмеливается сметь просить принять его завтра в любое время дня и ночи.
Но, подумав, он "ночи" вычеркивает.
На утро драматург одевает сюртук и галстук -- тот самый галстук, который был на нем в день первой репетиции -- помните? -- и едет к г-же Эн.
Г-жа Эн не в духе. Ах, холера! Ах, жара! Ах, к чему столько страданий на свете! К чему Клемансо громил Порт-Артур. Или это не Клемансо? Ну Стессель. Все равно. Все умрем. Смерть. Кладбище. Розы. Молодость. Любовь. Неправда, оставьте мою руку.
Но драматург не оставляет. Он говорит, что сейчас ломается современная душа и новая актриса должна воплотить этот излом. Конечно, смерть -- это верно. Но, между прочим, какую бы она хотела роль на случай, если бы как-нибудь, неожиданно, между прочим, мимоходом муза посетила бы его, драматурга, убогое жилище?
Ах, роль? Но стоит ли? Кладбище, Стессель. Раны. Клемансо. Холера. Но если бы это случилось -- насчет музы, то есть, то она нетребовательна. Она играет все. Она не возвращает ролей, как длинная Соня г-жа Энен. Бездарность! У нее было восемь отцов и три матери, а теперь вставные зубы. Честное слово, у нее вставные зубы. На ночь она их опускает в банку с керосином. Одним словом роль должна быть такая: длинная, эффектная, монолог в конце первого акта, монолог в конце второго акта, монолог в конце третьего акта, в конце четвертого, в конце пятого, шестого, седьм... что? Только пять актов? Ну, пусть пять. Декольте до восьмого ряда, -- что? Нет, это не низко: еще остается. Далее самоубийство, убийство, два любовника, в том числе один инженер и... ну, и еще что-нибудь, что придется. Это уж не ее дело. Она не может заказывать ролей. Она этим никогда не занимается. Может быть, кто другая, которую боятся целовать мужчины, потому что их потом примут за приказчиков керосиновых магазинов.
Драматург оправляет галстук, тот самый -- помните? -- целует руку г-же Эн и едет к длинной Соне.
Длинная Соня -- это псевдоним, настоящ. фамилия ее -- г-жа, Энен. Она полулежит на кушетке и лицо ее насмешливо. Это тот галстук? Да? Она помнит. Она все помнит, если речь идет о человеке, человеке, который... Ах, любовь! Кто только ее изобрел? Вселенная, Кант и электричество... Да, конечно, но отчего не пользоваться жизнью? Если имеешь скверный желудок, как другие, то это конечно, трудно. Другие -- ну те, которые должны выпрашивать роли и мечтать о монологах. Как будто может порядочная пьеса состоять из одних монологов. Ведь, это немыслимо -- не так ли? Диалог гораздо интереснее, живее, занимательнее. Если ее бы спросили: что ты хочешь, она бы ответила: диалог. Диалог в конце первого акта, в конце второго, третьего, четвертого, пятого, шест... ах, да, только пять актов. Ну, что еще? Одну сцену отравления или изнасилования -- это всегда оживляет диалог, это вносит -- как бы выразиться -- ну, стиль и чувство эпохи. Затем, желательно, чтобы в пьесе была только одна женская роль. Не потому, чтобы она боялась соперничества -- ха-ха! Это смешно, но просто потому, что разбивается внимание. Зато можно более мужских ролей. Скажем даже так: взамен каждой вычеркнутой женской роли можно написать две мужские. Впрочем, это не ее дело. Она не может заказывать ролей. Она этим никогда не занимается. Может быть, кто другая, которая...
Драматург раскланивается и едет к директору театра. Директор театра сначала говорит, что его нет дома, но потом, узнав, что не за авансом, соглашается, что он дома.
Начинается обсуждение будущей пьесы.
-- Голубчик, -- говорит директор, -- конечно, я не вмешиваюсь, но не пишите вы ничего о политике.
-- Не о политике, -- отмечает у себя драматург.
-- Политика надоела. Не касайтесь также гомосексуальности -- это старо.
-- Гомосексуальность -- отмечает драматург.
-- Исключите также еврейский вопрос.
-- Еврейский вопрос.
-- Забудьте совершенно об армии и флоте.
-- Армия и флот.
-- Не нападайте на бюрократию.
-- Бюрокр...
-- Не касайтесь проституции.
-- Прост...
-- Не выводите на сцену писателей, жонглеров, негров, зубных врачей, кельнеров...
-- Постойте, сейчас.
-- Вдов, инженеров, депутатов, крестьян, миссионеров.
-- ... онеров.
-- А дайте слушателям здоровую, свежую, простую пищу.
-- Пищу.
-- К чему вы "пищу" записываете. Это уж явится само собой!
-- Само со... тьфу!
-- А главное: не слушайте никаких советов. Пишите то что Бог на душу положит. Пишите, как и что хочется, и выйдет хорошо. Я уверен, что выйдет прекрасно.
Драматург благодарит за совет и раскланивается,
... Летом все отдыхают: барин, чиновник, депутат.
Работает один только драматург.
2. Беллетрист.
Беллетрист был недоволен. Работа не клеилась. Поминутно приходилось делать помарки. А этого он очень не любил.
Он прочел пятую главу. Положительно ее надо было зачеркнуть всю. Придуманные разговоры, вялый диалог. А между тем, в пятой главе "он" объяснялся ей в любви и "она" его отвергла,
-- Так нельзя писать, -- сказал себе писатель, похоже, что это перевод какой-то.
Он стал вспоминать, когда последний раз объяснялся в любви? Как это было?
Он отложил перо и подпер голову кулаком. Со стороны было похоже, что он обдумывает нечто очень важное, головоломное.
Это было... ба!.. это было в прошлом году. С Марьей Семеновной. Да. Марья Семеновна. Высокая... Осенью... -- Мари, -- сказал он и взял ее за руку: -- Мари! Она повернулась к нему и... что же было дальше?
Он вспомнил, что дальше ничего не было. То есть было, и даже скверно кончилось. Но без слов. Слов при этом было очень мало произнесено. Мари -- и все тут. Ему стало досадно. Разве можно так поступать? Эти женщины решительно ничего не понимают в жизни и как они слабы. Боже мой! До чего они слабы, немощны, наивны! Позовешь их и... А этого нельзя напечатать. "Мари и"... какой же это роман? Критика скажет, что с глухонемой сошелся. Или дурой. Между тем, героиня ни в коем случае не должна быть глупа. Напротив, она во главе движения и знает языки.
-- А как было с Лелей? -- продолжал вспоминать писатель. Леля прекрасная девушка, но положительно ничего толком вспомнить нельзя. Эта напротив, говорила так, что приходилось останавливать. Да, но; в первый раз, первый? Черт возьми выходило так, как будто первого раза вовсе и не было!
-- Вот неудачный роман, -- думал писатель! У Икса превосходны все любовные сцены. А почему? Потому что жена интересная. Ему всегда везет. А критика расписывает: "Что за наблюдательность! Что за знание души!" Какая там, к черту, душа? Дайте мне такую женщину, и я не хуже сделаю. Но, если попадаются манекены или вертушки, то, разумеется, из ничего выжать нельзя. Тут Лев Толстой спасует и Достоевский руки опустит.
-- Не везет мне с женщинами, -- досадливо решил беллетрист -- Очень не везет. Потому что, будем говорить откровенно, суть не в количестве, а в качестве. А насчет качества у меня именно швах.
Писатель вдруг замолчал. Он вспомнил про Сергеевскую. Это была высокая блондинка, с молчаливыми, голубыми, глазами,
-- Да-а, -- раздумчиво протянул он; -- да это было... было...
Вышла скверная история. Неосторожная встреча. Сергеевская видела его, вместе, с другой на извозчике. Надо было сознаться; он почему-то утаил, солгал глупо, по-мальчишески, Она ушла. Конец.
Писатель вспомнил ее письма -- тогда, до того, как они сошлись, прекрасные стильные письма и длинные, главное очень длинные. Там было много материала. Обо всем, на разные темы. И для пятой главы это просто клад. Да и третью можно бы нафаршировать и пролог начинить.
Да, но Сергеевская потребовала письма обратно. Не надо было их давать, черт возьми! Не надо было -- упрекал себя беллетрист. Или по крайней мере, снять копия. Можно было заказать списать, на пишущей машине какой-нибудь бедной девушке. Вот и бедная девушка имела бы заработок. Ведь их жаль -- этих несчастных переписчиц: стучат целый день на машине и зарабатывают гроши. Да что день! Ночью сидят, если срочно. Их эксплуатируют кулаки...
-- Как же теперь быть?
Беллетрист прочел снова пятую главу. Нехорошо. Совсем нехорошо. Хуже, чем ожидалось... Нет, так работать дальше нельзя.
Эти письма были кладом, сокровищем -- и он легкомысленно выпустил их из рук. Хорошо, что Икс, не знает! Он смеялся бы над ним! И был бы прав. Был бы трижды прав.
Вспомнить эти письма не было возможности. Прошел уже год. Кроме того, вся суть была именно в стиле, в чистоте, в искренности, в правдивости. Как это подделать? Этого нельзя подделать. Беллетрист посмотрел на часы. Скоро вечер. Гм... А не помириться ли с ней? Просто взять и поехать. В сущности она славная девушка. Адрес? Можно попробовать поехать по старому адресу. Там укажут, если она выехала. Да, а как быть с m-lle Louise? Ну, ей об этом визите знать не полагается. Наконец, m-lle Louise, так странно стала вести себя за последнее время. Куда-то исчезает, дважды ее не была дома, опаздывает.
-- Поехать, что ли -- вслух сказал писатель.
Он аккуратно сложил в беспорядке разбросанные страницы, наскоро приоделся и, взглянув на часы, вышел на улицу.
Извозчик попался скверный, тащились чуть ли не шагом. Беллетрист не возражал против такой езды. Его брало раздумье. Ловко ли? Ведь год не виделись? А что, если есть другой. Неужто она ждет его все время?
У знакомого подъезда извозчик остановился. По знакомой лестнице писатель поднялся в третий этаж, позвонил и спросил о ней.
-- Здесь, -- отворила новая горничная.
Он прошел полутемный коридор, постучался и -- вот стоит перед ней.
-- Вы! Вы!.. -- говорит она, бледнея.
Она развилась, стала красивее, глаза глядят строже.
-- Я к тебе, -- говорит беллетрист и протягивает руку.
-- Милый... дорогой мой, -- произносит она и крепко жмет его руку.
На глазах ее слезы. Она тяжело и счастливо дышит.
Ему тоже хочется заплакать.
Впервые: журнал "Пробуждение" No 13, 1910 г.