I.

Пётр Алексеевич Фогель, обрусевший немец, переехал на новую квартиру. На прежней он жил шестнадцать лет и с года на год откладывал переезд. Каждую весну приходил управляющий и заявлял, что -- "к сожалению, должен набавит цену, так как"... Фогель после этих посещений болел, ставил себе горчичник и звал врача. Его жена, Лидия Александровна, серое, незаметное и слезливое существо, отправлялась к управляющему и однообразным, монотонным голосом "стыдила" его. Управляющий сдавался не сразу, приходилось стыдить его и на другой день и на третий. Кончалось тем, что разговор о надбавке не возобновлялся, и Фогель выздоравливал. Но на следующую весну история начиналась сызнова.

Наконец управляющий заявил, что дом вообще сбросят, и выезжать необходимо.

Всё лето ушло на поиски новой квартиры. Фогель похудел так, что его спрашивали, какую именно операцию он перенёс. Лидия Александровна дважды попадала в самое неприятное положение: её постоянно видели входящей в какие-то дворы и подъезды и приняли за воровку...

Наступила осень, и Фогели уже две недели жили на новой квартире. Пётр Алексеевич вообще на каждый новый предмет смотрел, как на скрытно-враждебное ему существо. Если покупалась новая лампа, то было опасение, что она внезапно начнёт коптить, изойдёт керосином на новой скатерти и т.п. Умывальник, предполагалось, мог бить струёй вбок или дать течь, или из его крана всю ночь через аккуратные промежутки могли медленно вытекать и бить по жести, не давая уснуть, безжалостные капли воды. С целой квартирой дело осложнялось донельзя. Надо было всё предвидеть, всё осмотреть, обо всём заранее расспросить. Надо было быть не только жильцом, но и ясновидящим.

Но прошло две недели, и всё, казалось, обстояло благополучно: печи не дымили, водопровод не пел, внизу не было рояля, на дворе не кричали дети, уместились все шкапы, почтовый ящик был тут же за углом, а трамвай -- в трёх шагах. Мнительное уныние Фогеля мало-помалу начало проходить. Он поднял голову, стал заметно поправляться и даже подумывать о том, что необходимо сделать визит своему старому другу и в некотором смысле покровителю -- Вязигину.

В воскресенье после завтрака Фогель гулял. Был тихий, немного грустный день, и, казалось, слабо греющее солнце говорило:

-- Мне пора на покой до следующей весны. Но меня радует, что всё-таки Пётр Алексеевич Фогель так удачно устроился на новой квартире.

Фогеля трогала эта заботливость солнца и природы, он чувствовал себя добрым и умилённым и на углу дал две копейки трём девочкам-нищенкам.

Он подходил к дому в блаженном состоянии довольства и лёгкой торжественности, какую, вероятно, испытывают поэты перед тем, как написать поэму или балладу. Его доброе настроение ещё усилилось, когда он издали увидел толстяка Вязигина. Фогель улыбнулся, радостно протянул руку, но заметил, что у Вязигина хмурое, кислое лицо; тот тяжело дышал и отдувался.

-- Только что был у тебя, -- сказал кисло Вязигин: -- не застал дома. Зря поднимался на пятый этаж.

-- Как жаль, -- искренне сказал Фогель: -- зачем же было подниматься?

-- Зачем? Зачем? -- совсем раздражительно ответил толстяк. -- Затем, что у тебя швейцар хам и скотина.

У Фогеля заныло в сердце, он тихо спросил:

-- А что?

-- Я его спросил, дома ли ты. Отвечает, что не знает. Я ему говорю: поднимись и посмотри, а он мне на это отвечает, что у него ноги болят. Пришлось самому... в пятый этаж... фу!

-- Вот оно. Началось, -- мелькнуло у Фогеля, и он побледнел.

-- Он... он, действительно, старый человек, -- забормотал Фогель, но чувствовал, что этим он напрасно силится себя успокоить.

-- Голубчик, я тоже не молоденький... Лазить в пятый этаж, десять лестниц... Да ты всегда дома в это время. Куда тебя носит?..

Толстяк маленькими, злобными, мышиными глазками глядел на приятеля.

-- Я прогулялся... Прекрасная погода... Зайдём теперь. Жена будет рада. Посмотришь квартиру.

Вязигин озлился.

-- Ещё раз? Опять десять лестниц? Сто двенадцать ступеней? Нет, покорно благодарю.

-- Мы собирались к тебе... -- начал Фогель, чувствуя, что в его сердце вонзился острый шип.

Вязигин не обратил внимания на его слова и ответил:

-- Ты скажи своему швейцару. Что это за свинство! Я бы на твоём месте хозяину пожаловался. Если стар -- ступай в богадельню. Хамство.

-- Я скажу, -- уныло отозвался Пётр Алексеевич.

-- Непременно. Сегодня он со мной так поступил, а завтра с другим... Надо их учить. Прощай... Уф, сердце болит! Чёрт передери твои лестницы.

Вязигин хмуро ушёл.

Всё благостное настроение воскресного и торжественно-грустного утра разом исчезло. Вот оно наконец выползло, показалось, расправило когти -- это загадочное, чёрное, враждебное, что сидит в новых предметах и лезет из каждой новой, незнакомой обстановки.

"Швейцар! -- горестно думал Фогель, подходя к подъезду своей квартиры: -- как же это я не посмотрел, не узнал, не справился? Ведь видно же было, что он старый человек. Ведь должен я был спросить себя: а здоровы ли у него ноги? Теперь поздно. Теперь, когда подписан контакт, ничего не поделаешь. Поди жалуйся. Куда? А он письма спрячет, а он гадости будет делать, а он оклевещет тебя у лавочника. Нет, с ним надо добром. Надо мягко, любовно. Он поймёт. Он старый человек, и жена у него, кажется, добрая. Он поймёт".

Фогель несколько утешил себя и стал успокаиваться.

-- С чего это я так сразу приуныл? Ещё не всё пропало. Конечно, швейцар это очень важная вещь, но он поймёт. Надо ему сказать мягко, но с достоинством. Он увидит, что ему ссориться тоже невыгодно, и тем всё окончится. Нет, не всё ещё погибло.

Фогель вошёл в подъезд, подбадривая себя, и стараясь держаться со снисходительным достоинством. После уличного дневного света показалось, что здесь очень темно. Он выждал, пока глаза привыкли, и увидел, что швейцара нет. В глубине души он обрадовался, потому что это обстоятельство отсрочивало объяснение. Но тотчас устыдил самого себя и, откинув голову назад, не громко, не твёрдо, -- как, предполагалось, и полагается стучать в этих случаях, -- стукнул тростью в дверь швейцарской.

Низенькая, грязная, сморщенная женщина выглянула в переднюю.

-- Что угодно?

-- Где муж? Мне нужно поговорить с ним.

-- Чичас. Обедает. Чичас, -- сказала она и скрылась.

У Фогеля, несмотря на то, что он принял независимый и даже немного гордый тон, дрогнуло сердце.

-- Обедает... Право, лучше в другой раз, -- сказал он мысленно самому себе и постыдно занёс ногу на первую ступеньку.

Но уже показался швейцар, высокий, сутуловатый, пожилой человек с редкой козлиной бородой и ввалившимися щеками. Цвет его лица походил на женин.

-- Вот что, голубчик, -- негромко сказал Фогель, опустив глаза, и держа правую ногу на первой ступени: -- сейчас был здесь мой друг и жаловался на тебя. Ты заставил его зря подняться на пятый этаж. Это не хорошо.

-- А почём я знал? Я думал, вы дома, -- довольно равнодушно ответил швейцар.

-- Прекрасно. Но он просил тебя подняться и посмотреть и...

-- У меня ноги болят, -- совсем неделикатно прервал швейцар.

-- Он человек старый и нездоровый...

Швейцар немного возвысил голос и продолжал:

-- Ежели мне за каждым бегать, то это ног не хватит. У меня ревматизм.

Фогель чувствовал, что дело осложняется. Он заговорил мягче.

-- Я с с тобой ссориться не хочу, -- сказал он: -- ты человек старый и почтенный. Конечно, я мог бы пожаловаться на тебя хозяину, но я этого именно не хочу сделаться. Поэтому я...

-- Что ж, и жалуйтесь, -- проговорил швейцар, и его редкая козлиная борода пришла в движение: -- я двадцать восемь лет служу, и мне хозяин выговоров не делает. Жалуйтесь.

Он возвысил голос; на пороге появилась жена.

-- Претензии, -- сказал ей муж: -- бегай за каждым по лестнице.

Это как будто было знаком. Было похоже, что он этим науськивал её на Фогеля. Жена сразу заговорила, открыв свой широкий рот и делая странные жесты:

-- У него ноги слабые. Доктор лечит, что в самом деле. Двадцать восемь лет служи. Ночью спать не дают, а ещё претензии. В воскресенье отдыха не дают.

-- Да я слушать не хочу. Я уйду, -- сказал швейцар, но не уходил.

Фогель почувствовал, что проигрывает битву. Перед ним были сильные, сплочённые враги, которые, конечно, его погубят. Он инстинктивно обратился к слабейшей стороне.

-- Твой муж старый и почтенный человек, я понимаю, -- как можно более кротко и миролюбиво сказал он: -- разумеется, ему нужен отдых. Но я только хочу сказать, что на него жалуются. Вот это и ему и мне неприятно.

-- Ну и жалуйтесь хозяину, -- подхватила жена швейцара, не расслышав: -- сейчас обедать не дают, всякие люди приходят. А кто такие люди -- неизвестно. Пускать не надо, мы отвечаем...

Шум, поднявшийся в сердце Фогеля, входил всё глубже. Теперь начнётся. Вот придёт к нему знакомый, а ему надерзят, не впустят, скажут -- дома нет. Он сошёл с лестницы и смотрел, выпучив глаза на супругов.

-- Сколько лет служил, -- продолжала жена швейцара так громко, что гулкое эхо разносило её слова по всей лестнице, как по трубе: -- сколько лет, а никаких жалоб ни от кого не было. Полковник Сквозняков у нас живут пятнадцатый год, инженер Дорнат одиннадцать лет в третьем номере жили. Егорыч, ступай обедать...

Фогель понял, что остановить эту женщину нет возможности, и чем больше он будет с ними говорить, тем хуже. Швейцар, пожевав тощими губами, скрылся в конуре. Фогель стал подниматься по лестнице. Жена швейцара глядела ему в спину и, по мере того, как он поднимался, запрокидывала голову всё больше и больше назад:

-- Завсегда от всех жильцов в Новый год и на Пасху подарки и поздравление. Хозяин осенью приезжал, так благодарил. "Спасибо, говорит, Егорыч", и три рубля дали. Ежели ночью к доктору или в аптеку -- всегда бегаем, на морозе... жильцам угождение.

И долго ещё гулко слышалось:

-- В воскресенье... звонят ночью... как собака... обедать... почтальон... пять раз.

Представлялось, что внизу в полу передней образовался гейзер, и из него фонтаном вылетают слова и брызгают в стороны.

II.

После обеда Фогель не лёг на кушетку, как делал обычно, а ходил по столовой и объяснял жене:

-- Он будет прятать письма и уничтожать их. Заказное письмо обязан передать, но простое уничтожит. Проверить нельзя. Скажет -- пропало. Если кто-нибудь придёт в гости или по делу, он скажет: дома нет. Лавочнику чёрт знает что наговорит.

-- Да ты не волнуйся, -- говорила Лидия Александровна, хотя сама волновалась. -- На него можно жаловаться.

-- Кому жаловаться? -- нервно ответил Фогель: -- хозяин где-то разъезжает, а осенью ему три рубля подарил. А если пожаловаться, то ещё хуже. Швейцар, если захочет, то извести может.

Он помолчал и досадливо взглянул на жену:

-- А кто виноват? Кто?

-- Кто? -- спросила жена, чувствуя смутные угрызения совести.

-- Ты, конечно, ты. Ведь ты видела, что это -- развалина, инвалид. Не надо было снимать квартиры.

-- Он вовсе не так стар, -- попробовала защитить себя жена.

-- Не стар. Еле ноги волочит.

-- Ноги у него больные; это не от старости.

-- Шестьдесят лет этой развалине.

-- Ну... и пятидесяти не будет.

-- Пятидесяти не будет? Много ты понимаешь!

-- Может быть, и есть пятьдесят, а только он крепкий. Он может ещё выздороветь, -- утешала Лидия Александровна своего мужа.

Тот беспокойно раздумывал.

-- Лучше всего уладить дело миром, -- сказал он: -- Может быть, он действительно болен.

-- Наверное, -- подхватила жена.

-- Он думает, что я на него кричал. Он не понял меня. Я не кричал, а только сказал ему про Вязигина. Я ему объясню.

-- Конечно, лучше всего ему объяснить.

-- Не спуститься ли к нему, что?

-- Это тебе не подобает. Он потеряет уважение. Ты его позови к себе.

-- Удобно ли?

-- Он обязан прийти.

-- Что ж, в самом деле, -- сказал бодро Фогель: -- я плачу за квартиру не хуже других, и мои деньги не фальшивые.

Он быстро пошёл в переднюю, торопясь, чтобы сохранить в себе бодрость, отпер дверь на лестницу и крикнул вниз:

-- Швейцар.

-- А-а-а... -- гулко раздалось по лестнице.

Внизу кто-то тоже гулко ответил:

-- Си-ча-ас...

-- Мои деньги не фальшивые, -- сказал Фогель, возвращаясь в столовую.

-- Только ты помягче, -- посоветовала жена

-- Я не изверг. Я не люблю кричать на прислугу. Но я люблю справедливость.

Дверь в передней стукнула. Фогель твёрдо вышел и увидел жену швейцара.

-- ЧтС угодно? -- спросила она.

-- Мне швейцар нужен, -- ответил Фогель, не ожидавший такого оборота и немного растерявшись.

-- Если сходить туда, то я схожу. У его ноги опухли. Ревматизм.

-- Нет, мне он нужен.

Жена швейцара ушла. У неё был такой вид, как будто это вовсе не она два часа назад гулко кричала на все десять лестниц, выбрасывая фонтан слов, словно гейзер.

-- Я лучше выйду, ты сам ему скажешь, -- проговорила Лидия Александровна и ушла.

Швейцара пришлось ждать долго. Фогель подошёл к двери, тихонько отворил её и с замирающим сердцем прислушивался. Кто-то тяжело, медленно и тихо стоная поднимался, с трудом переставляя ноги. Фогель отшёл от двери и принял небрежный вид.

Швейцар в серых мягких валенках вошёл в переднюю и пожевал сухими губами.

-- Вот что, голубчик, -- сказал Фогель: -- я тебя давеча обидел и кричал на тебя. -- Он сделал паузу, и швейцар с трудом перевёл дыхание: -- так и быть, я хозяину жаловаться не буду. Ты человек почтенный, больной, да и я не молод. Что ж нам, старикам, ссориться? -- игриво и деланно-дружелюбно кончил он.

-- Та-ак, -- неопределённо ответил швейцар.

-- Ссориться вообще не для чего, -- продолжал Пётр Алексеевич: -- люди должны жить в мире и согласии, как сказано...

-- Та-ак, -- вздохнул швейцар и повертел шеей.

-- Вот мой старый друг, который приходил ко мне, на меня рассердился. Я понимаю -- он человек учёный, важный, полковник, то есть у него чин полковника, но я ему объясню, и он сердиться не будет. Я уверен, что он не будет.

-- Дело ваше, -- ответил швейцар и простонал так же, как на лестнице.

-- Он рассердился на то, что ему пришлось напрасно в пятый этаж подниматься, сто двенадцать ступеней. Кроме того, он знал, что я всегда бываю дома в это время. Собственно говоря, голубчик, тут твоей вины нет.

-- Нет моей вины. У меня ноги опухли. Еле хожу, -- ответил швейцар.

-- Я и говорю. Тебе, голубчик, лечиться надо. Обязательно надо лечиться.

-- Так-с, -- сказал швейцар и переставил ноги.

-- А то как же? Вот у этого самого моего друга, Вязигина, есть знакомый доктор. Если ему сказать, он даром тебя лечить будет.

Фогель сделал паузу, чтобы дать возможность швейцару поблагодарить. Но тот молчал и наконец, подняв на него свои бесцветные, усталые глаза, спросил:

-- Мне можно идти?

-- Я тебя не задерживаю, -- быстро и внутренне испугавшись, ответил хозяин, так как уловил в голосе гостя прежние нотки раздражения: -- я только говорю, что вины твоей большой нет. Каждый человек может заболеть -- это верно. Но если жить в согласии, никого не обижать, то Бог простит и пошлёт исцеление. Мой друг, полковник Вязигин, он...

-- Отпустите меня, барин, -- жалобно и злобно сказал швейцар и повернулся.

-- Что ж, иди... -- растеряно ответил Пётр Алексеевич, не ожидавший такого ответа.

Швейцар ушёл. Тотчас же появилась Лидия Александровна. Она подслушивала за дверью.

Фогель беспомощно развёл руками.

-- Ты видишь, с ним ничего нельзя поделать. Упрямая скотина.

Лидия Александровна тоже была удручена результатом переговоров, но старалась обнадёжить мужа:

-- Не волнуйся так, -- проговорила она: -- всё устроится.

-- Я был с ним ласков. Я ему подробно объяснил. Больше я ничего не могу поделать. Конечно, теперь поздно. Теперь мы всецело в его власти.

-- Что поздно? -- замирая, спросила Лидия Александровна.

-- Надо было раньше смотреть, до того, как подписали контракт. Он будет теперь все письма задерживать. Заказное письмо передаст, а простое...

Фогель стал подробно объяснять, какие неприятности может причинить швейцар, если захочет, и потому лучше не ссориться с ним, а жить в дружбе.

Обсуждали, что и как предпринять, и решили, что лучше всего Лидия Алексеевна поговорит по-хорошему с женой швейцара. Лидия Александровна пойдёт гулять -- хотя ей вовсе не хотелось гулять -- и на обратном пути повидает жену швейцара. Ей надо сказать, что Пётр Алексеевич очень огорчён происшедшим, обиделся, и что было бы хорошо, если бы швейцар попросил у него извинения. А если не извинения, то во всяком случае объяснил бы... При этом надо растолковать, что Пётр Алексеевич человек хотя и вспыльчивый, но отходчивый и добрый и, конечно, даст на чай... Сколько дать на чай -- полтинник или целый рубль -- тоже подробно обсудили. Решили -- рубль.

Наконец Лидия Александровна ушла, и Фогель остался один. Он лёг на кушетку и попробовал задремать. Но дремота не приходила. Беспокойные мысли целой толпою осаждали его голову. Он оглядывал квартиру, и она решительно переставала ему нравиться. То есть, всё по отдельности было хорошо и не беспокоило, но вместе не имело никакой цены. Что за квартира, если внизу у подъезда день и ночь сторожит враг и только и помышляет, как бы выжить, как бы учинить гадость... Фогель стал думать, сколько ещё осталось жить в этой опостылой квартире. Контакт заключён на два года. К началу мая будущего года можно будет уехать на дачу. Это, значит, год и восемь месяцев. Долой те две недели, что уже прожиты, -- это год и семь с половиной. Скажем, полтора. "Что ж, -- утешал он себя, -- полтора года не Бог весть какой срок. И не заметишь, как пройдёт. Вот некоторые люди по двадцать пять лет в тюрьме живут -- и ничего -- здоровы. А через полтора года можно найти новую квартиру с молодым швейцаром. "Здравствуй, голубчик", -- скажет Пётр Алексеевич этому швейцару. "Здравствуйте, барин", -- весело откликнется он: -- вам письмо есть".

Он даже улыбнулся, так ясно он видел этого милого, услужливого молодого швейцара и письмо, лежащее на столе в передней.

Через полчаса пришла Лидия Александровна. Лицо её было строго, как будто кто-то заболел в доме. Она видела жену швейцара, но говорить почти не удалось, потому что её куда-то позвали. Во всяком случае она сердится.

-- Сердится? -- бледнея, переспросил Фогель.

-- То есть, не то что сердится, -- постаралась смягчить впечатление Лидия Александровна: -- но сказала: "Никогда ничего подобного не было".

-- Никогда не было? -- ещё тише и беспокойнее спросил её муж. -- А про рубль ты не говорила?

-- Когда же говорить, когда её позвали?

-- А может, это она сама ушла, а вовсе её не звали? -- мнительно спросил муж.

-- Нет, позвали.

-- Как же теперь быть? Жаль. Рождество не скоро: можно было бы ему дать этот рубль. Может быть, скоро его именины?

-- Анонимно по почте послать, неизвестно от кого, -- предложила жена, от беспокойных мыслей теряя способность рассуждать.

Фогель только рукой махнул и презрительно ответил:

-- Дура.

Но на душе у него тоже скребли кошки.

III.

У него на душе скребли кошки. Один за другим медленно, тяжко ползли дни. Всё казалось тоскливым, ненужным, приевшимся. Служба надоела, небо надоело, Лидия Александровна надоела. Внизу, у ворот бытия, у порога всего существования, сторожил опасный, хитрый, злой враг и отравлял радость. И наяву и во сне мысли об этом чудовище не покидали Фогеля.

Ожидали письма от сестры Лидии Александровны, и его не было: ясно, что его перехватил швейцар и со злорадным смехом бросил в огонь или в помойную яму. Лавочник страшно косился на них, Вязигин не приходил.

-- Ты поговори с ним, -- слезливо советовала жена.

-- И так уж говорю, -- отвечал Фогель: -- почти каждый день разговариваю.

Это была правда. Пётр Алексеевич пользовался каждый удобным случаем, чтобы поправить расстроившиеся отношения со швейцаром.

Он возвращался со службы, медлил в передней и начинал:

-- Ты всё думаешь, голубчик, что я на тебя сержусь. Ничуть. Я не изверг и не разбойник. Я ведь вижу, что ты человек хороший, трезвый... А кстати: мне письма не было? -- как бы вскользь, как бы небрежно спрашивал Фогель.

Швейцар уныло слушал рассуждения барина; лицо его бледнело с каждым днём, худая козлиная бородка как будто делалась ещё реже.

-- Не было письма, -- глухо отвечал он.

-- Для чего мне сердиться? -- миролюбиво продолжал Фогель: -- другой на моём месте пошёл бы жаловаться. У моего друга, полковника Вязигина, очень много знакомств, и если он захочет кому повредить, так уж повредит. Но почтенному старому человеку не для чего вредить. Нам надо жить в согласии и никого не обижать... Так не было письма?

-- Нет, не было, -- однозвучно отвечал швейцар и не поднимал глаз. Это казалось подозрительным.

-- Дело в том, голубчик, -- словоохотливо продолжал Фогель: -- что я жду очень важного письма. Такое важное, что я за него дал бы полтинник, если бы, например, кто-нибудь нашёл его и принёс...

Швейцар понемногу терял способность бороться; он стоял и шевелил губами. Петру Алексеевичу казалось, что он читает в его лице угрызения совести, и усиливал увещения.

-- Не было письма, -- уныло отвечал швейцар и неожиданно со стоном вдыхал воздух.

Так продолжалось несколько дней. Возвращаясь однажды со службы, Фогель заметил, что у подъезда стоит жена швейцара и как будто кого-то тщательно высматривает. Увидев подходившего Фогеля, она сейчас же шмыгнула в подъезд, и когда Фогель отпер дверь, ни её, ни мужа не было. С этого дня жена швейцара повторяла тот же маневр. Было очевидно, что враги начали хитрить и принимать меры предосторожности.

Четыре дня Фогель не видел швейцара. На пятый Пётр Алексеевич нарочно сделал крюк и вернулся домой с другой стороны и на двадцать минут позднее. Он знал, что мясо будет пережарено и невкусно, а оттого, что он будет обедать позднее обычного, разболится голова. Но он пожертвовал всем этим. Жена швейцара, караулившая у подъезда, не видела, как он подкрался, и обернулась только тогда, когда сзади себя услышала шорох. Она вздрогнула, сделала движение, чтобы побежать, но было уже поздно. Фогель быстро вошёл в подъезд и застал своего врага врасплох. Враг сидел у столика, уныло потупив голову, и горестно рассматривал свои истоптанные валенки. Он поднял голову и встретился глазами с Петром Алексеевичем. Явный испуг и даже ужас выразился на его бледном лице.

-- Здравствуй, голубчик, -- весело проговорил Фогель и сделал вид, что очень спешит к себе, но что вот радость неожиданного свидания его задерживает.

-- Давно не виделись. Всё хвораешь? Нехорошо. Очень нехорошо хворать. Который тебе год?

-- Пятьдесят четвёртый, -- ответил швейцар, с трудом поднявшись.

-- Ну, это ещё не старость. Ещё поживёшь. Вот только побледнел... Что? Работы много, по ночам вставать надо, -- понимаю. Ну, что делать. Главное, чтобы совесть была спокойна. Мне не было писем?

-- Не было, -- после большой паузы сказал швейцар.

-- Егорыч, -- проговорила его жена, как будто звала по необходимому делу.

-- Странно, что не было. А я жду. Так я говорю: главное жить в согласии и никого не обижать. Что хорошего, если обижать? Вот я тебя обижу, ты меня обидишь, а Бог ведь всё видит...

Он не договорил, потому что с удивлением увидел, как длинный швейцар покачнулся, сел боком на стул и начал плакать.

-- Егорыч. Пойдём, -- говорила над ним жена и тянула за рукав.

Фогель в изумлении постоял на лестнице и потом взобрался наверх.

Действительно, жаркое оказалось засохшим, и тотчас после обеда начало стрелять в висках.

Было очевидно, что швейцару так или иначе необходимо всучить взятку.

На другой день жена швейцара опять стояла у подъезда, как солдат на часах, и оглядывалась уже в обе стороны. Она молча открыла дверь и молча пропустила мимо себя Фогеля. О швейцаре он не расспрашивал, делая вид, что погружён в какие-то свои глубокие думы....

Вечером часу в одиннадцатом Пётр Алексеевич, закутавшись и захватив зонтик, вышел. Он никем не был приглашён и никуда не собирался. План был таков: погулять по городу до тех пор, пока парадная дверь будет заперта, вернуться после двенадцати и, когда на звонок выйдет швейцар, всучить ему рубль. Этим сразу все недоразумения будут рассеяны...

Фогель ходил без всякой цели и поминутно смотрел на часы. Время, когда солнце радовалось тому, что Пётр Алексеевич хорошо устроился, давно миновало. Дул холодный ветер, накрапывал мелкий дождь. Было неуютно, сумрачно и тоскливо на улицах. Фогель думал:

"Дойду до того угла и посмотрю на часы. До того не буду смотреть. Лучше всего вообще забыть про время. Если думать о нём, то оно тянется без конца. А может быть, считать? Раз, два, три, четыре... Лучше считать фонари, а не шаги. Сколько может быть расстояния между двумя фонарями? Тридцать? Двадцать пять? Вот кто-то проехал. Толстый какой. Больше тридцати пяти не будет. А вот и угол. Теперь можно на часы посмотреть. Фу ты, гадость, только пять минут прошло... Опять проехал...

Медленно тянулось время. Иногда он забывал, зачем гуляет по холодным улицам, и думал: "Пойду спать". Но тотчас вспоминал, в чём дело, и уныло шагал дальше. Он заглядывал в подъезды, и если видел швейцара с молодым, услужливым, ясным лицом, то чувствовал, как больно и завистливо сжимается сердце.

Башенные часы пробили три четверти двенадцатого, и он обрадовался, так как оказалось, что его золотые часы опаздывают на три минуты.

-- Это хороший знак, -- почему-то рассчитал он. -- Ну, теперь уже немного осталось.

Неприятно было то, что дождь явно усиливался. Кроме того, как-то особенно нудно и терпко заныли колени.

"Кажется, простудился", -- с тихим ужасом подумал Пётр Алексеевич. -- Домой. Скорее домой. Какой кошмар!

Но домой ещё нельзя было. Ныли колени, и в голову лезли необыкновенно пустые и надоедливые мысли. Улицы совершенно опустели, даже не проезжали извозчичьи пролётки. Он видел, как одна за другой запирались парадные двери, но всё ещё медлил.

-- Просчитаю до трёхсот, а потом поверну обратно. Пусть он уснёт, а то неловко дать рубль, он удивится и спросит: за что?

Мокрый, усталый, с подгибающимися ногами он направился к себе. По дороге ему попалась в глаза вывеска аптеки. Пётр Алексеевич позвонил -- раз и другой. Заспанный угрюмый парень отпер дверь. Он прошёл в аптеку, где помощник провизора с поднятым воротником пиджака уже ждал его за прилавком.

-- Сушёной малины на десять копеек, -- сказал Пётр Алексеевич.

-- Ма-ли-ны? -- зло растягивая слово, сказал парень.

Угрюмый парень, запирая дверь, вопросительно посмотрел на Фогеля. Тот вышел.

Через три минуты он звонил у своего подъезда. Его сердце билось. Выйдет сам швейцар или его жена? Хотя это было всё равно, -- но лучше, если швейцар сам. Он видел, как осветилась лестница, и длинный, худой Егорыч, закутавшись в пальто, медленно потащился к дверям. Через стекло Фогель подивился бледности и худобе его лица. Швейцар изнутри долго возился с ключом и наконец, не взглянув, пропустил мимо себя позднего гостя. Но поздний гость остановился и увидел, что в голубых старческих глазах швейцара, как и тогда, отразился немой страх. Старик даже руки протянул вперёд, как будто отстранялся от чего-то ужасного.

-- Не лёгкая служба вставать по ночам, -- сказал Фогель и нарочно медленно принялся рыться в кошельке, хотя рубль этот давно уже был заготовлен: -- старому человеку покой нужен прежде всего. Я, например, если не высплюсь, то... Вот тебе, голубчик, получи.

Он протянул серебряный рубль. Швейцар механически взял монету.

-- Спасибо, барин, -- едва внятно пробормотал он, запирая двери.

Пётр Алексеевич сделал два шага наверх по лестнице и остановился, как будто только что вспомнил:

-- Писем не было?

-- Чего? -- глухо переспросил швейцар.

-- Писем?..

-- Не было.

"Каналья", -- злобно подумал Фогель и продолжал подниматься.

Ещё долго не ложились и обсуждали положение. Было ясно, что этот рубль пропал даром, и враг более страшен и опасен, чем это казалось. Сделалось совсем тоскливо.

Пётр Алексеевич напился горячего малинного чаю и всю ночь потел. Ему снились беспорядочные сны без начала и конца. Ночь казалась длинной, как две обыкновенных. Он просыпался, видел жёлтый свет лампы, над ним стояла, наклонившись, Лидия Александровна вся в белом. Всё ещё ночь... До фонаря тридцать пять шагов... "Тридцать шесть, тридцать семь", -- тяжело думал Фогель. Засыпал и снова просыпался и опять видел жёлтый свет горящей лампы.

Он встал на другое утро похудевший, с кругами под глазами...

-- Что с вами? -- спрашивали на службе.

-- Целый ряд неприятностей дома... -- отвечал он и хмурился.

Швейцара он уже не видел несколько дней и беспокоился.

-- Что муж? -- спрашивал он.

-- Болен, -- отвечала жена швейцара, тоже отводя глаза в сторону.

Но однажды, возвращаясь к себе, он увидел их обоих -- швейцара с женой. Егорыч поседел и тряс головой. Фогель обрадовался и, не раздумывая, спросил:

-- Голубчик, ко мне не заходил князь Остен-Ливен?

Швейцар вскочил и пожевал губами.

-- Заходил, -- быстро ответил он: -- заходили-с и оставили карточку. Где карточка? -- строго крикнул он жене.

Фогель изумлённо смотрел на него, потому что никакого князя Ливена не ждал и даже не знал такого.

-- Должно, кто взял из жильцов. Заходили-с, спрашивали.

Он начал что-то бормотать, старуха увела его.

Через день Фогель, спускаясь с лестницы, услышал, как старуха кому-то говорила:

-- Извёл его, колдун проклятый, чернокнижник, собака. Покою от него нет. Егорыч говорит: "Это смерть моя пришла; помру, говорит, кровь мою сосёт". Что ты будешь делать?

Старуха услышала шаги и оборвала разговор. Фогель молча прошёл мимо. Он понял, о ком шла речь, и ему сделалось горько:

-- Они ещё правы, -- усмехался он: -- он мне жизнь отравляет и ещё жалуется. Каналья. Низшая раса. Ох, колет. Опять закололо. Умру скоро, канальи этакие.

-- Что с вами? Вам надо серьёзно заняться своим здоровьем, -- посоветовали Фогелю на службе.

-- У меня ужасные неприятности. Вы представить себе не можете, -- плаксиво и ища сострадания пояснял он.

Письма от сестры жены всё не было. Пётр Алексеевич начал жаловаться на сильную головную боль, ставил себе горчичник и с тоской высчитывал, сколько времени осталось жить в этой постылой, в этой проклятой квартире. Мигрень и колотье в груди не проходили. Фогель осунулся и постарел лет на десять.

-- Кровь мою сосёт. Помру, -- горько жаловался он жене, не подозревая, что повторяет чужую фразу.

Через три дня Лидия Александровна утром разбудила мужа. Она была очень взволнована и с трудом переводила дыхание.

-- Что такое? -- спросил испуганно Фогель. -- Пожар?

-- Уже, -- ответила она и вздохнула.

-- Что уже?

-- Умер. Он умер... ночью... завтра похороны...

Пётр Алексеевич начал медленно одеваться. Через минут десять он говорил, не глядя на жену:

-- Швейцар умер?

Он спустился вниз и чувствовал, что головная боль прошла, он помолодел, и ему почему-то хочется петь. Внизу стояли какие-то люди -- дворники и бабы. Когда он показался, все замолчали. У стола, где несколько дней назад сидел страшный, коварный, уже мёртвый враг и горестно смотрел на свои ноги, сидела его жена и не плакала. Фогель приблизился к ней, вздохнул и сказал сочувственно:

-- Все под Богом ходим, что ж... А письма мне не было?

Комментарий

Представленный в этом выпуске Осип Дымов (Иосиф Исидорович Перельман, 1878-1959; псевдоним взят в честь героя чеховской "Попрыгуньи") был в начале двадцатого века популярен не только как прозаик (сборники "Солнцеворот" (1905), "Весёлая печаль" (1911), повесть "Влас", напечатанная в "Аполлоне" в 1909 г. и др.), но и как драматург (нашумевшая "Ню. Трагедия каждого дня" (1908), поставленная во многих европейских театрах; "Слушай, Израиль!" (1907). О его творчестве писали К.Чуковский, М.Гершензон, Г.Чулков, Ходасевич. В 1913 г. Дымов уехал в США, где некоторые из его пьес пользовались успехом. В конце жизни писал воспоминания "Что я помню".

"Страшный враг" был напечатан в "Ежемесячных литературных и популярно-научных приложениях к "Ниве", 1911, No 1 (январь). Этот рассказ -- своеобразная вариация на тему "Смерти чиновника" Чехова... а также на извечную и от этого не менее страшную тему "Человек человеку бревно".