Субботин говорил ей:
-- Хорошо, что их заперли в особые кварталы, на окраину города, как в клетку. Пусть они оставят меня в покое. Я не хочу о них думать.
-- Почему дрожит голос, когда вы так говорите? -- ответила Колымова.
-- Разве? Вам кажется. Я серьезно думаю, что это существа другой породы. Быть может, и не другой, но... Словом, о них не надо думать. Утром сквозь сон я слышу как их зовут гудки фабрик, словно покрикивают. Не достает, чего доброго, чтобы надсмотрщики длинными бичами подгоняли их: "Живо! Живо!" Так, впрочем, и делают в Африке, в Южной Америке.
Колымова не смотрела на него. Они шли, минуя улицы, не замечая городской суеты. Его сердце билось, он бледнел и с трудом дышал, потому, что перехватывало горло.
-- Пойдем в городской сад, посмотрим не осталось ли чего? -- предложил Субботин.
-- Что могло остаться?
-- Что-нибудь могло же остаться с лета!
В саду было пустынно. Черные деревья надменно поднимались вверх; в светлом небе была видна каждая веточка. Дороги тщательно подметены. Скамьи одиноки и далеко видны все до одной. Никто не приходил сюда; сад готовился умереть.
-- Ничего не осталось, -- сказал Субботин. -- Кора деревьев похожа на кожу слонов.
Она подняла свои черные, далеко расставленные глаза, посмотрела на спутника и потом вскользь на деревья. Нилу показалось, что она не поняла его.
-- Да, -- обронила она, словно подтверждала что-то другое. Так было все время: он говорил, а она отвечала чему-то, постороннему, чего он не знал. Субботин думал, что если покажет себя хуже, то она рассердится, сделает или скажет что-нибудь резкое, и таким образом стена между ними рухнет. Так бессознательно хитрил он обычно, когда искал дороги к сердцу человека. Теперь перемешал чрезмерную искренность с грубой ложью.
-- Почему так часто говорите о рабочих? -- спросила Елена Дмитриевна.
-- Не знаю. Иногда является чувство, будто я их запер в клетку на окраине. "Нет денег" -- этого я не могу себе ясно представить. Как нет? Занимают.
-- Не у кого.
-- Что-то не так. Ведь у каждого есть друзья, родственники. Мы не в пустыне.
Она усмехнулась, искривив губы насильственной и болезненной улыбкой. Субботин благодарно подумал: она улыбается, чтобы не обидеть меня.
-- То, что делают миллионы бедных и неразвитых людей не может быть названо трудом. Это попросту наказание за бедность. Человечество еще не научилось трудиться. Социальные неравенства есть искание нового труда. Их там (Нил пренебрежительно махнул в сторону, где, предполагалось, живут рабочие) -- их надо освободить от работы, хотя бы потому, что они ничего в ней не понимают. Сколько веков стоят у станков, машин, топоров, печей и до сих пор ничего не поняли! Чего им надо? Денег? Дать им денег! Истинный труд чист и радостен. Истинный труд не принуждение, а счастливая необходимость, как дыхание или зрение.
Колымова взглянула на него, едва приметно улыбнувшись и опять он не понял.
-- Они хотят работать. Но не чрезмерно, -- сказала она.
-- Да, да. Восемь часов труда, восемь -- отдыха и восемь -- сна. Вдумайтесь в эту прославленную формулу. Разве не чувствуете? "Так и быть: мы согласны работать, но не более восьми часов, а затем отдохнуть". Точь в точь как гимназист заучивает французские слова. Так и быть, мамочка, вызубрю двадцать слов, но чтобы потом кататься на лодке. Человечеству не надо труда с привкусом "так и быть". Экономическую чепуху надо устранить не из человеколюбия, а потому, что те, кто сейчас работает, трудится неверно. Но отнюдь не из человеколюбия.
-- Нет, нет, -- улыбаясь ответила она.
-- Освобождают же от воинской повинности хромых и горбатых! Не потому, что их жалеют, а потому, что калеки безнадежно вредят делу. Важна идея, а не люди.
-- Рабочие добиваются сносного человеческого существования.
-- Вот как! -- с веселой насмешливостью крикнул Субботин, как будто уличил их. -- Тогда, извините, они меня совершенно не интересуют, ни чуточки, ни столечко. Прогнать их от станков и рычагов, вырвать у них молоты, пилы и плуги: эти несчастные искажают великую идею труда! Восьмичасовый рабочий день? -- Превосходно, получите! Еще что? Две смены? Получите! Еще что? Дети не работают, страхование, старики не работают -- да конечно, пожалуйста! Желаете прибавочную стоимость? Получите и это! Но нам оставьте идею! Труд -- это радость, это дыхание человечества. Труд это -- религия.
Колымова сидела, подняв голову так, что была видна ее стройная белая шея; длинные ресницы опущены на черные, далеко расставленные глаза; она была очень хороша. Голый сад, медленно убитый холодными ночами и долгими, уже ушедшими дождями, был строг и неподвижен. Субботин тихо взял руку Колымовой.
-- Эта рука, -- сказал он и с болезненной нежностью глядел на ее длинные пальцы. -- Разве это рабочая рука?
Ее профиль был чист и ясен. Оба замолчали. Произошло, что их пальцы сплелись -- в старом древнем жесте, каким Яков прикоснулся к Рахили, встретив ее у колодца. Тишина, покой и мир охватили сознание. Нил почувствовал себя отделенным от своей прошлой жизни.
-- Звездочка, -- тихо прошептал Субботин. -- Моя девушка...
Она не шевельнулась, но Нил чувствовал, что она прислушалась к его словам. Ее лицо побледнело, и губы посинели. Ему сделалось жаль ее.
Он ощутил близость величавой жизни, похожей на желанную безболезненную смерть. Почувствовал длинное медленное дыхание молчащих деревьев и гулкое существование города... Дома были старше людей, по железному мосту прошло уже несколько поколений...
-- Хорошо как... -- сказал он и провел по своим волосам; его фуражка упала на песок, он этого не заметил. -- Надо огородиться от людей, не подпускать к себе тех, кто мешает и тащит вниз.
Она тихо и упрямо возразила:
-- Люди одинаковы. Никто не выше и не ниже.
-- Неправда. Это все повторяюсь, но никто не верит. Пошлость и разврат захлестнут вас, если вы сойдете к людям. Надо уходить от них, как можно дальше.
-- Куда?
-- В труд, в свою мысль, в свою идею. Быть счастливым -- это моя обязанность, мой долг.
Колымова ответила:
-- Как можно говорить: есть люди ниже меня? Это мне чуждо.
-- Вы не знаете, что есть люди ниже вас? -- жестко молвил Субботин.
-- Нет.
-- Забавно. Проститутка ниже животного. Я ненавижу этих тварей. Я прекрасно понимаю: вина общества, современный брак, нужда и прочее; и все же не могу преодолеть чувства отвращения. В то, что они страдают, любят и вообще похожи на людей, я просто не верю. Я способен ударить пьяную проститутку. Этакая гадина!
-- Вы серьезно?
-- Вполне серьезно. Гадины!
У него пересохло горло, лицо перекосилось.
-- Они сестры мне, -- молвила Колымова.
-- Ломака, -- подумал Субботин, удивленно взглянул и -- поверил ей.
Далеко, в расстоянии сотни шагов шел человек. В осеннем воздухе он был отчетливо ясен, будто одновременно виден со всех сторон. Его лицо было худо; он был одет в потертый коричневый пиджак, из-под которого виднелась черная блуза с ременным поясом. Человек прошел мимо скамьи, не взглянув на сидящих.
-- Вот они, -- насмешливо шепнул Субботин. -- Так и быть, он согласен работать. Но лучше шататься по саду.
Человек повернул и, поравнявшись со скамьей, неожиданно остановился; безразличными тупыми глазами посмотрел он на Субботина.
-- Простите, -- сказал он, не поклонившись. -- Прошу вас... уделить что-нибудь. Я без работы и... -- он запнулся, -- и очень нуждаюсь.
Нил и Колымова, дрогнув, смотрели на него снизу вверх. Он подошел так неожиданно, в его голосе было столько печали и нужды, что они замолчали, тихо потрясенные. Человек нагнулся, поднял упавшую фуражку Субботина и положил на скамью.
-- Вы рабочий? -- спросил Нил.
-- Механик. Теперь без работы. Мне очень плохо.
Субботин взволновался; его лицо кривилось, и со стороны могло показаться будто он насмехается.
-- Вы голодны? -- спросил он, передергивая щекой.
-- Я не ел сегодня, -- ответил механик.
-- То есть, как не ел? Это неверно, -- брезгливо и взволнованно крикнул Нил.
Механик видимо стеснялся девушки; он промолчал. На его костистом пальце блеснуло гладкое серебряное кольцо.
-- Надо было заложить кольцо, эту драгоценность... -- зло продолжал Субботин и схватил коричневую с грязными ногтями руку.
-- Не берут, -- ответил механик.
-- Женаты? Очень нужно было жениться!.. -- проговорил Нил.
Почти бессознательно сжимал он крепким пожатием коричневую руку, словно здоровался с механиком.
-- Работа должна быть! -- сказал он, стараясь овладеть собою. -- Всем должна быть работа. Не может быть иначе... Дайте ему...
Не глядя, протянул он Колымовой свой кошелек и, быстро поднявшись, пошел по песчаной дороге. Сделав шагов двадцать, он опустился на скамью, пряча лицо. Он услышал сзади шаги и, не оборачиваясь, узнал механика.
-- Оставьте меня! -- крикнул он, чтобы предупредить слова, которые тот произнесет. -- Я все знаю. Ничего не надо...
Шаги остановились, хрустение песка прекратилось, механик отошел. Нил успокоился и вернулся к Елене; улыбаясь бледным лицом, он проговорил:
-- Какой смешной человек.
Они молча пошли рядом. Внизу, в канале, где тяжелая вода отражала светлый, чуть посиневший воздух, пыхтел напрягаясь пароходик. Колымова подала Нилу кошелек.
-- Спасибо, -- небрежно кинул Субботин; он почувствовав, что кошелек пуст и улыбаясь повторил:
-- Спасибо.
На улице, тяжело скрипя, двигались телеги, нагруженные мешками до последних пределов. Возчики дикими голосами гикали на огромных лошадей, которые удивительно подходили к этим мешкам, многопудовым возам и скрипу колес. И возчики также как будто составляли часть примитивно сколоченной машины, выпущенной на сказочные улицы столицы. Субботину показалось, что Колымова на него сердится.
-- Пожалуйста, не считайте меня добрым! -- надменно проговорил он, но неожиданно изменил тон и весело указал:
-- Глядите: наши знакомые.
В изящной, отсвечивающей черным лаком, коляске сидели офицер Щетинин и актриса Семиреченская. Упитанный кучер, похожий на Пугачева, кричал на осыпанных мукою возчиков. Те гикали на лошадей и неохотно забирали в сторону. Щетинин, сложив на остром колене длинные жилистые руки, говорил что-то актрисе. Конец коричневой шали, спускавшейся с ее шляпы, ветром движения относило назад.
Колымова беззвучно и по-детски засмеялась.
-- Я рада, что мы их встретили. Рада, что гуляем вместе. Действительно, кора деревьев похожа на кожу слонов. Теперь я поняла это, Субботин.