Михаил Иосифович Слязкин молился. Он был в черном широком, точно чужом, сюртуке и в старомодном цилиндре, который от небрежного обращения сделался мохнатым. Рядом с ним, сзади и спереди в высокой, несколько сумрачной синагоге находились такие же строгие, серьезные немолодые люди и молились. Голубые глаза Слязкина сияли умной глубокой скорбью. Он почти не садился во время утреннего богослужения, слушал слова древнего языка, от которого отвыкло ухо, и его глаза часто заволакивались слезами. Он вспоминал отца, маленький город, свои надежды и свое тогдашнее, сердце. Приват-доцент университета читал все молитвы, какие полагались в эту субботу, но, кроме общей молитвы, обращался к невидимому Богу еще со своей собственной.
-- "Бог Авраама, Исаака и Якова, Ты знаешь мое сердце и видишь меня яснее, чем я могу догадаться о себе. Мука и скорбь гложут меня. Не помню той минуты, когда свободно дышала моя душа. Мой жребий был указан при рождении. Темная судьба стерегла меня... стерегла меня. Я ушел от Тебя, Бог отцов моих, чтобы больше возлюбить Тебя. Я ушел от Тебя, как жених от невесты, чтобы в горести изъязвить любовью сердце свое. Не к Богу попов и лицемерия ушел я, а к Богу скорби и страдания. Грех мой пред Тобою, Отец праматери Рахили. Не знал, что ты сам Бог мученичества и возвышающей боли. Прости меня, Боже, Царь Израиля".
Он вытер покрасневшие глаза платком, который Катерина успела сунуть ему в последнюю минуту.
-- Услышь нас... взгляни с престола Твоего, -- пел голос кантора, и хор стройно и величаво подхватывал молитву.
Слязкин продолжал шептать по-русски:
-- "В саду Твоем я шел по тернистым дорогам. Босыми ногами шел я, раненый в кровь. Я слышал дыхание Твое и слышал голос Твой, Господи Боже, царь вселенной".
-- Аминь, -- длинно запел хор под сумрачными сводами.
-- Аминь! -- дрожащим голосом повторил Михаил Иосифович.
-- "Молимся Тебе... в чертоге славы Твоей" -- слышал Слязкин слова древнего языка.
-- "Я шел по дальним дорогам в саду Твоем у самой ограды, -- продолжал говорить Иегове приват-доцент университета Слязкин. -- Видел отступников, татей духа, ложномеров и блудов. Но не был с ними... Мимо кровавой осины прошел я также, она дрожала ветками в лихорадке ужаса. Тень блуждала около дерева, Царь мой..."
-- "Вот вижу: заходит солнце, и городок, где жил мой отец и где я родился, озарен теплым светом... Мне едва семь лет, душа моя раскрыта Тебе. Вот я прохожу мимо пустоши, которой боялся, и мимо заброшенного колодца и обгоревших кирпичей, поросших дикой травой, как бородой Твоей, Господи. Я бегу, сердечко мое трепещет, как птичка, выпавшая из гнезда и вдруг... и вдруг слышу голос: "Берегись!" Никого кругом не было, но голос крикнул мне: "Берегись, ты изменишь Богу!". Я бросился бежать. Не могу забыть этого. "Берегись", крикнул Ты мне, Господи мой".
Два почтенных пожилых еврея, молившиеся по обе стороны Слязкина, обернулись и посмотрели на него. Он не заметил этого.
-- "Ты предостерег меня и простер руку надо мной. Но я понес душу на огонь и сечу... Я говорил себе: мой час придет! мой час еще придет! На дне ямы моей я жду солнца... Я ушел от Тебя, чтобы найти Тебя. У дверей Твоего чертога толпится множество праведников, душ неродившихся и тех, которые не знают горькой полыни греха и смертного ужаса к жизни... Не мог протолкаться к Тебе, не услышал бы меня... Услышишь меня! Пошли час испытания, Господи!".
-- Да будет благословлено имя Его, -- торжественно и медленно пропел хор.
-- "Одинокий и нагой стою перед Тобою, Владыка. Не принес я себе через ряд лет ни друга, ни подруги, ни сына, который над могилой сказал бы за меня слово заступничества. Большим грехом согрешил я перед Тобою, чтобы Ты услышал меня. Большим проклятием проклял себя. Ты Бог праведников и Бог тех, кто не знает горькой полыни ошибок -- думал я. Но думал также: Он увидит меня на темном дне ямы и спросит: Кто там один удалившийся от Меня?.. Чем больше оскорблю невесту мою, тем яснее увидит любовь, меня сжигающую... Пошли мне час искупления! Пошли мне лестницу света на дне позора и падения моего. "Берегись!" -- крикнул Ты сорок лет назад. И вот опять стою здесь перед Тобою, вошел в Дом Твой вместе с маломерами, короткой мерою мерящими Правду Твою. Я боюсь не Твоего гнева, Иегова, а боюсь Твоего молчания. Не молчи, Иегова! Подай мне голос Твой, как подал однажды. Отними у меня последнее, в искупление Тебе, -- у меня так мало -- порази слепотой и проказой. Не отнимай только разума моего и слова, чтобы я мог говорить о Тебе и мыслить Тобою. Пошли лестницу света на дно ямы моей, Господь мира, Бог Авраама, Исаака и Якова".
-- Аминь! -- опять отозвался хор, и субботнее богослужение окончилось.
Слязкин сложил молитвенник и пошел, мягко толкаясь, к выходу. Его сердце омылось молитвой и слезами. За много лет не испытывал он такого чувства ясности и благословенной печали. Глубокое ощущение целостности осенило его. Он не замечал людей, не думал о них. И -- странно! -- теперь, когда ушел в тайну своей души -- он оказался ближе людям, чем когда-либо прежде... Раньше они представлялись непонятными существами, в действиях которых нельзя было бы разобраться, если бы не книги; теперь же он чувствовал их мысли, печали, одиночество, и самые мелкие и грубые стремления их казались ему трогательными.
-- Что я наделал! Что наделал! -- внутренне ахал он, вспоминая как десять раз на дню говорил об одних и тех же людях разное, как, окунувшись с головою в ложь, без нужды, продавал их друг другу; ему сделалось стыдно перед собою.
-- Доброй субботы, -- сказал он пожилому еврею, который с своими сыновьями уходил из синагоги. Этого человека он видел в первый раз, но еврей не удивился, подал руку и ответил:
-- Доброй субботы.
Слязкин не выпускал его руки, глядел, онемев от волнения и тряс головой, как старик. Наконец он произнес, прищурив глаз:
-- Наш кантор... удивительно... поет. А!
Еврей дружески кивнул ему. Михаил Иосифович остался один и пошел по утренним улицам огромного города.
Он шел, расстегнув шубу, которая казалась слишком широкой, в мохнатом цилиндре и волочил за собой черную трость с серебряным набалдашником. Ему мерещилась новая жизнь вместе с забытыми братьями: он вернется к ним, он сольется с ними... Некоторые оглядывались на странного господина. Он увидел перед собою девушку в английской шляпе и синей жакетке; она наклонила голову, вытянув шею; ее глаза были далеко расставлены. Слязкин внутренне пожалел, что не знаком с нею, подумав: "Какое удивительное лицо!". Девушка остановилась и, неловко протягивая руку, проговорила:
-- Здравствуйте, Михаил Иосифович. Я Колымова.
-- Да, да, -- обрадовался он, -- конечно, это вы. -- Они пошли рядом: -- Я увидел вас и подумал: этой девушке будет трудно.
Колымова молча ответила своей болезненной улыбкой -- точно ей было жаль себя.
-- Как прожить жизнь? Как уберечь себя от опасностей и соблазнов мира? Очень трудно вам, милая барышня.
Он говорил уверенно, как будто видел то, что скрыто от всех.
-- Со всех сторон сторожит и ловит чужая воля... Как сказать себе: это мой путь? Как узнать его, чтобы не ошибиться? Вы идете к большому делу, барышня. Я все вижу.
Колымова не повернулась, глядя перед собою. Ее локти были тесно прижаты к телу и выступали сзади острыми углами.
-- Вы восстали на мир и отвернулись от всего, что плодится, множится и в грехе умеет падать и подниматься. Вы идете коротким путем, чтобы быть первой среди первых Вы не узнаете тернистых дорог у ограды, где в тени Иудина дерева раскрываются гнойники души... и зализываешь их языком, как собака.
Елена Дмитриевна повернулась к нему, пытливо и тяжело взглянув, так что он был озарен ее внезапно вспыхнувшей красотой.
-- Говорите еще, -- попросила она.
Он понял, что перед ним женщина необычайной внутренней мощи. Он читал ее сердце и твердо говорил ей:
-- Я скажу еще. Вы великая лакомка и любите жизнь, нашу земную маленькую жизнь еще больше, чем я. Но никогда не войдете в нее, ибо она для вас слишком лакома. Подойдете к самим дверям, к последней ступени, но повернетесь и откажетесь, для того чтобы отказом насладиться более, нежели обладанием. Не вижу вас с седыми волосами. Вы умрете раньше меня и загадочной смертью, извините меня.
Колымова слушала; ее лицо было бледно.
-- Не вижу вас также рядом с мужчиной. Вы девушка вся, до глубины сердца. Кто прикоснется к вам -- умрет!
-- Пусть лучше я, -- сказала Елена Дмитриевна.
-- Не умрет только тот, кто мертв сердцем и не решается ничему поклониться. А также и тот, кто малой мерой мерит Бога своего.
-- Вы говорите про?.. -- начала она удивленно.
-- Не все видят ваш путь, -- продолжал Слязкин. -- Ваша гордость не от дьявола, а от истинного духа. Но коротким путем нельзя долго ходить -- потому что он быстро кончается. Знаете ли это?
-- Я знаю.
-- И все-таки -- все-таки -- вы спасете только себя и свою гордость, а не других. Таков уж ваш удел. Не место вам тут среди нас, грешников, милая моя барышня... Уходите, уходите!
Слязкин постучал о тротуар тростью. Он был как тихопомешанный, мало жестикулировал, не возвышал голоса и словно вглядывался в то, чего никто не мог видеть.
-- Где я был сейчас и что делал -- я не скажу, -- продолжал он в истинно-пророческой задумчивости. -- Но там я прочел свою судьбу. Кто узнал свой путь, видит и чужой. Я убил себя, чтобы воскреснуть.
-- Можно мне к вам приходить, Михаил Иосифович? -- сказала девушка.
Его лицо страдальчески исказилось.
-- Нет. Простите меня -- нет! Для меня было бы величайшей радостью встречаться с вами и говорить вам, Елена. Но я не хочу, чтобы вы увидели меня в часы моего позора. Я боюсь -- вы не простите мне этого, не сможете этого сделать в вашем белом платье невесты небесной. Мы, грешники, бродим длинными путями и прячась слизываем языком гной наших ран. Мы, грешники против Духа Святого, не боимся отдыхать в тени осины, ветви которой дорожат в лихорадке ужаса. Зачем мы вам? Отвернитесь от нас.
-- Я все же приду, -- усмехнувшись своей болезненной улыбкой, ответила девушка.
Внезапно лицо Слязкина сделалось неприятно враждебным; рот искривился в плохо сдерживаемой злобе. Он ответил, как бы издеваясь:
-- Невозможно одновременно идти двумя путями, моя барышня. И не для чего из любопытства глядеть на путь других: как де вы там шагаете? Я не скажу, что ваше белое платье чище моих окровавленных лохмотьев, -- продолжал он, все более злясь. -- Вы идете короткой дорогой прямешенько в главный кабинет истины, а я -- длинной и окольной, по черной лестнице. Но мы посмотрим кто дойдет скорее. Я только жду знака... Мы посмотрим...
Он был похож на разгневанного пророка, который в своем странствовании встретил другого, проповедующего иное... Колымова спокойно ответила:
-- Нам лучше не встречаться, -- протянула руку и отошла.
Снисходительный к людям, находящийся в постоянном искусственном экстазе, Слязкин злился редко. Теперь глубокая злоба, живительная как молния, вознесла его. В ней было что-то от древних гневных слов, закрепленных на пергаменте квадратным шрифтом. Он почувствовал себя родственным Яшевскому и ему показалось, что после многих лет сомнений он окончательно поверил в него.
Слязкин переходил через шумную улицу, не замечая окриков кучеров и мчавшихся саней и экипажей. Две лошадиные морды, коротко и враждебно дышащие, очутились над его головой. Приват-доцент бросился вперед, потом назад, и ему показалось, что лошадиные морды, направляемые чьей-то рукой, преследуют его. Он почувствовал теплоту их прерывистого и громкого дыхания и задрожал.
-- Пришел мой час! -- крикнул он в экстазе и опустился на колени в грязный снег.