Мало-помалу, по мере того, как я становилась взрослее в обществе моего хозяина и его посетителей, несмотря на природную стыдливость, я приходила к убеждению, что вполне допустимо, в общем, чтобы мужчина обожал женщину и без зазрения совести ее обманывал. Ясно, что подобные мысли не сразу приходят в голову. Необходимо некоторое время; однако чувства меняются, и, когда обширный труд окончен, не приходится удивляться высказанным соображениям...
Вскоре я оказалась пассивной зрительницей одной сцены, о которой следует рассказать несколько подробнее.
В комнате в течение дня никого не было; бедная мебель уже начинала дремать в ночной тишине, как вдруг послышался за дверьми ужасный шум. Мы затрепетали от ужаса; и прежде, чем комната осветилась, в нее вошли три женщины.
Они, должно быть, отлично знали, где находятся. Темень продолжалась всего несколько секунд: за ними следовал мой хозяин, который, по своему обыкновению, зажег все лампы и все свечи в доме.
-- А теперь, что вы хотите пить? -- спросил он у своих подруг.
-- Шампанское!!!
Далее все происходило, как по написанному: Лизетта, Мария и Марта, три куртизанки (все в высшей степени элегантные, одетые в кружева и лино [лино -- тонкое полотно. (Прим. пер.)], украшенные чудными драгоценностями, в больших шляпах, отделанных черными или белыми перьями, в шелковых чулках и перчатках из белой кожи), взяли каждая по подсвечнику и, следуя вереницей за моим хозяином, распевая во все горло застольную песню, направились к выходу, чтобы спуститься в погреб. Я себе ясно представляла эту ночную прогулку по лестницам, темным и влажным переходам подземного помещения, где в воздухе стоит запах вина, которое только и ждет того момента, когда его возьмут.
-- Ну, в эту ночь мы уже не наскучим друг другу, -- сказала высокомерная кровать.
-- Я тоже полагаю, что он натворит много дел, -- сказал маленький стул.
С их мнением вполне согласилось кресло: евнухи тоже иногда должны высказать свои соображения.
Что же касается меня, то я, еще не познавшая всей прелести и безумства оргий, ничего не сказала, но втайне уже приготовилась ко всему.
В торжественно освещенной комнате мы все походили на солдат, готовых к решительному бою.
Мы не долго оставались одни: с песней, шаг за шагом, в определенном порядке, неся в руках дымившиеся, как факелы, подсвечники, каждая с бутылкой в руке, женщины ввели моего хозяина в комнату. Потом все четверо остановились, чтобы пропеть последний припев:
C'est nous qui sommes les pomponnettes
C'est nous qui sommes les gigolettes
Si nous savons aimer,
Si nous savons b... laguer,
A boire! A boire! A boire! A boire!
Nous savons bien mieux boire.
Как только прозвучал последний стих, соседи, потревоженные несшейся через полуоткрытое окно песней, стали бросать нам несправедливые упреки.
-- Это противно! -- кричала старая женщина. -- В этом шуме невозможно уснуть!
-- Нужно будет завтра пожаловаться хозяину! -- сказал сердито профессор университета, живший напротив.
-- И это всю ночь они намерены развлекаться?.. -- визжала маленькая проституточка с третьего этажа, прислонившись в одной рубашке к подоконнику и яростно жестикулируя. -- Если бы это было со мной, меня бы давно за дверь вышвырнули! Но ему, этому господину, все можно!
-- Вот пьяная компания! -- закричала толстая дама, которая пользовалась во всем доме репутацией женщины, напивающейся для утешения два раза в день. Горе ее состояло в том, что сын у нее был кюре.
-- Все это так безвкусно! -- застенчиво промолвила кокотка с четвертого этажа, которая время от времени угождала моему хозяину.
-- Если бы я был владельцем, -- хриплым голосом провозгласил отец известной оперной певицы, показавшись в свою очередь с белым бумажным колпаком на голове, -- то я бы показал этим мерзавцам, где раки зимуют.
-- Бесспорно! -- примкнув к этому хору, заметил возлюбленный кокотки с третьего этажа.
-- Это поистине дом дебошей! -- заметила одна старая дева, которая жила рентой, оставленной ей ее бывшим патроном, при котором она исполняла роль компаньонки.
-- Впрочем, здесь те еще "штучки" живут, -- буркнул профессор университета, панически боявшийся женщин легкого поведения и им подобных.
При слове "штучки" внезапно оскорбленные обитатели дома излили весь свой гнев на несчастного профессора.
-- Вы им сами под пару, -- сказала жилица с третьего этажа.
-- Если вы выползете из своей конуры, то я уже вам кое-что покажу, -- прибавил ее возлюбленный.
Брань приняла совсем иное направление; забыли о моем хозяине и об его подругах, и жильцы начали ссориться между собой.
Тогда в четырех окнах нашей квартиры поместились Лизетта, Мария, Марта и мой хозяин.
-- Вы, рожи, еще не кончили трещать? -- воскликнула Мария.
-- Если так будет продолжаться, -- сказала в свою очередь Марта, -- я пойду за полицейским комиссаром.
-- Они все с ума сошли в этом домике, -- заметила, покачиваясь, Лизетта.
Что же касается моего хозяина, то он вздумал произнести речь:
-- Милостивые государыни и милостивые государи, если б моя квартира была достаточно вместительной, я, чтобы прекратить разговоры, пригласил бы вас всех собраться у меня; ведь, если все жильцы одного дома имеют право развлекаться в компании друзей в подобный час, как это мы делаем, то нужно подумать и о жильцах соседних домов, которым это ночное удовольствие может быть не по вкусу. Я должен, однако вам заметить, что вы себя неблагородно ведете; вы нарушаете общественное спокойствие, и эти дамы, почтившие меня своим приходом, после того, как я их уверил, что живу в порядочном доме, теперь должны особенно разочароваться при виде этого мерзкого зрелища. Чтобы забыть всю эту историю и чтобы покориться тому старому французскому обычаю, по которому все во Франции оканчивается шутками, я вам предлагаю спеть хором нашу прелестную песенку...
И прежде чем соседи пришли в себя от изумления, мой хозяин и его три дамы затянули свою застольную песню. А далее произошло нечто невероятное: женщины в одних рубашках, мужчины в колпаках, старые дамы, молодые девушки -- во всех окнах без исключения -- все в один голос после куплета затянули припев!
Дело шло превосходно, как вдруг появились два дворника, вконец разбуженные и одуревшие. И как им было не одуреть, когда они увидели всех своих сорок или пятьдесят жильцов, поющих в два часа ночи, в одних рубашках, возбужденных, радостных, счастливых, похожих на помешанных!
В этот момент моего хозяина осенила поистине счастливая мысль; он вынул несколько су из своего кармана и по одной монете начал бросать во двор. А жильцы хлопали в ладоши и разражались безумным хохотом. И так как все люди ведут свое происхождение от обезьян, то им присущи подражательные способности: отовсюду полетели к молодцеватым дворникам монеты; дворники, вероятно, полагали, что это сон. Они смотрели безучастно на падающий дождь медных кружков, не думая даже их поднимать.
Веселье было в разгаре и прекращать его никто не думал; моему хозяину захотелось найти предлог, чтобы закончить разгул.
-- Милостивые государи и милостивые государыни, -- воскликнул он, -- я предлагаю, чтобы каждый из нас, с того места, где он находится, пропел бы песню и сказал бы речь за здоровье дворника.
Со всех сторон раздались аплодисменты.
-- И чтобы подать пример, я начну.
Он тотчас запел знаменитую "Песнь Горцев", хорошо зная, что все голоса сумеют поддержать его и получится ужасный содом. И как было велико всеобщее веселье, когда дворники, освещенные луной и звездами, присоединили свои голоса к их общему хору.
В доме напротив царило какое-то безумие. В подобной истории жильцы, насколько я понимаю, еще никогда не участвовали. В соседнем особняке, принадлежащем богатому господину, публика высыпала к окнам. Я, в свою очередь, привлеченная всеобщим весельем, тоже горланила изо всех сил.
Понятно, не было никакого резона кончать этот неожиданный праздник; вдруг с шумом остановилась у ворот повозка. Пение внезапно стихло.
-- Это полиция! -- сказал кто-то.
При этих словах, напугавших всех, подоконники очистились, окна закрылись, свечи погасли, и во всем доме осталась освещенной только наша квартира. Мой хозяин и его подруги с затаенным дыханием ожидали, как дворники объяснятся с этим назойливым и несвоевременным посетителем.
Оказалось, что это не полиция, но просто запоздалый жилец, который в продолжение битых трех четвертей часа звонил у ворот: его никто не слышал.
Наконец, боясь провести ночь на улице, он решился, вооружившись камнем, вышибить дверь. Но до этого дело, однако, не дошло, -- дверь не была сломана: но как только она отворилась и жилец вошел во двор, он, раздраженный до последней степени, излил душу грубой бранью: пьяницы... сукины дети... Ах, эти несчастные дворники! Напрасно они старались объяснить ему, он и знать ничего не хотел.
-- Уже два часа стою за дверью! Это отвратительно!.. Когда не могут исполнить своих обязанностей, то не берутся за них... Я об этом расскажу хозяину... Я заставлю дежурить у двери, и все жильцы подпишутся под моей жалобой... Это невозможно, вы напились допьяна... Впрочем, всем известно... Это безобразие...
И, продолжая орать, он взобрался по лестнице, стуча изо всех сил ногами, по всей вероятности в виде протеста.
Пробило половину четвертого. Марта, Мария, Лизетта и мой хозяин переглянулись. Никто из них и не думал, что так поздно, а пить еще не начинали. Бутылки, которые они принесли с собой из погреба, ждали их на камине и одноэтажном столике; одна валялась на кресле, другая на кровати, и одну я держала сама на своей груди. Вид этих бутылок возбуждал жажду. Пробки выстрелили. Они пили жадно, большими глотками. Но этим был положен конец веселью. Они совершенно утомились. Теперь все четверо расселись или растянулись, кто где мог. Лизетта в кресле, Мария на мне, Марта и мой хозяин на кровати; они думали лишь о том, как бы заснуть. Но как спать? Несмотря на то, что кровать была широка, нечего было и думать о том, чтобы улечься на ней вчетвером.
Между тем необходимо было решить. Было уже не до смеха. Дремота овладела всеми. Марта лежала на постели полураздетой. Мария давно сняла корсет и ботинки, которые ей докрасна натерли ноги. Лизетта, согнувшись в кресле, расстегивала свои подвязки, которые жали ей колени.
Мой хозяин, собрав в охапку шляпы, пальто, как попало, не обращая внимания ни на перья, ни на кружева, понес их в столовую. Потом, вернувшись, он захватил корсажи, коробки, юбочки, упавшие одна на другую. Сам, войдя в комнату, оказался в одних кальсонах. Он прибег к удивительному способу раздевания -- а я не думаю, что в мире существовал еще хотя бы один человек, который так спокойно снимал бы свои кальсоны, как мой хозяин. Комната стала свободней, а ее жильцы как будто стали меньше. Три женщины легли в постель. Мой хозяин растянулся на мне, укутавшись в одеяло, и в эту ночь, которая, по предсказанию кровати, маленького стульчика и солидного кресла, должна была быть ночью оргий, воцарился тихий и спокойный сон. Все четверо спали как ангелы, под охраной ночника, который также спокойно дремал на своей железной подставке.
Я, сильно возбудившись, не могла заснуть. Было ли это потому, что я еще надеялась на пробуждение той или другой, или от того, что я имела счастье обладать моим хозяином? Не были ли причиной моего нервозного состояния легкие вздохи трех красивых девиц? Или, может быть, мои развратные инстинкты заставляли меня предчувствовать еще незнакомые ласки? Любопытство? Беспокойство? Я не знаю...
Маленький стул, кресло, красавицы -- все спало. Что же касается моего хозяина, то я всегда полагала, что он грезит. До каких безумств он доходит в своих сновидениях, я не осмеливаюсь сказать, пока не буду уверена... Кроме того, я очень дорожу своей репутацией и не хотела бы, чтобы меня обвинили в особенном бесстыдстве. Очень возможно, что я на момент тоже уснула, и что это был мой собственный сон. Кто знает?
Присутствие трех куртизанок в постели, беспокойство, которое овладело моими пружинами, все время заставляли меня думать о прекрасной даме с карими глазами, которую я так любила!
Проснулись около полудня. Три хорошенькие кошечки вспомнили об очень важном свидании. Они скоро, без особенной тщательности совершили свой туалет; корсеты завернули в газетную бумагу, шляпы наскоро прикололи к растрепанным волосам -- все это было похоже на бегство воробьев. Мой хозяин, плохо отдохнувший, во время этих сборов равнодушно поглядывал на кровать.