Два хитреца

— О чем вы думаете, д’Артаньян, и чему улыбаетесь?

— Я думаю, — сказал д’Артаньян, — что, когда вы были мушкетером, вы всегда смахивали на аббата, а теперь, став аббатом, вы сильно смахиваете на мушкетера.

— Это верно, — засмеялся Арамис. — Человек, как вы знаете, мой дорогой д’Артаньян, странное животное, целиком состоящее из противоречий. С тех пор как я стал аббатом, я только и мечтаю что о сражениях.

— Это видно по вашей обстановке: сколько у вас тут рапир, и на любой вкус! А фехтовать вы не разучились?..

— Я? Да я теперь фехтую так же, как фехтовали вы в былое время, даже лучше, быть может. Я этим только и занимаюсь целый день.

— С кем же?

— С превосходным учителем фехтования, который живет здесь.

— Как, здесь?

— Да, здесь, в этом самом монастыре. В иезуитских монастырях можно встретить кого угодно…

— В таком случае вы убили бы господина де Марсильяка, если бы он напал на вас один, а не во главе двадцати человек?

— Непременно, — сказал Арамис, — и даже во главе его двадцати человек, если бы только я мог пустить в ход оружие, не боясь быть узнанным.

«Да он стал гасконцем не хуже меня, черт побери!» — подумал д’Артаньян и прибавил вслух:

— Итак, мой милый Арамис, вы спрашиваете, для чего я вас разыскивал?

— Нет, я этого не спрашивал, — лукаво заметил Арамис, — но я ждал, когда вы сами мне это скажете.

— Ну хорошо, так вот, я искал вас единственно для того, чтобы предложить вам возможность убить господина де Марсильяка, когда вам заблагорассудится, хотя он и светлейший принц.

— Так, так, так! Это мысль! — сказал Арамис.

— Которою я и предлагаю вам воспользоваться, дорогой мой. У вас тысяча экю дохода в аббатстве, да от продажи проповедей вы имеете двенадцать тысяч. Но скажите: богаты ли вы сейчас? Отвечайте откровенно!

— Богат? Да я нищ, как Иов! Обшарьте у меня все карманы и ящики — больше сотни пистолей и не найдете.

«Сто пистолей, черт возьми! И это он называет быть нищим, как Иов! — подумал д’Артаньян. — Будь они у меня всегда под рукой, я был бы богат, как Крез».

Затем прибавил вслух:

— Вы честолюбивы?

— Как Энкелад.

— Так вот, мой друг, я дам вам возможность стать богатым, влиятельным и получить право делать все, что вздумается.

Облачко пробежало по челу Арамиса, такое же мимолетное, как тень, пробегающая по ниве в августе месяце; но, как ни было оно мимолетно, д’Артаньян все же его заметил.

— Говорите, — сказал Арамис.

— Сперва еще один вопрос. Вы занимаетесь политикой?

В глазах Арамиса сверкнула молния, такая же быстрая, как тень, промелькнувшая по его лицу прежде, но все же недостаточно быстрая, чтобы ее не заметил д’Артаньян.

— Нет, — ответил Арамис.

— Тогда любое предложение вам будет на руку, раз сейчас над вами нет иной власти, кроме божьей, — засмеялся гасконец.

— Возможно.

— Вспоминаете ли вы иногда, милый Арамис, о славных днях нашей молодости, проведенных среди смеха, попоек и поединков?

— Да, конечно, и не раз жалел о них. Счастливое было время! Delectabile tempus![8]

— Так вот, друг мой, эти веселые дни могут повториться, это счастливое время может вернуться. Мне поручено разыскать моих товарищей, и я начал именно с вас, потому что вы были душой нашего союза.

Арамис поклонился скорее из вежливости, чем из благодарности.

— Опять окунуться в политику! — проговорил Арамис умирающим голосом и откидываясь на спинку кресла. — Ах, дорогой д’Артаньян, вы видите, как размеренно и привольно течет моя жизнь. А неблагодарность знатных людей мы с вами испытали, не так ли?

— Это правда, — сказал д’Артаньян, — но, может быть, эти знатные люди раскаялись в своей неблагодарности?

— В таком случае другое дело. На всякий грех — снисхождение. К тому же вы совершенно правы в одном, а именно — что если уж у нас опять явилась охота путаться в государственные дела, то сейчас, мне кажется, самое время.

— Откуда вы это знаете? Ведь вы не занимаетесь политикой?

— Ах боже мой! Хоть я сам и не занимаюсь ею, зато живу в такой среде, где ею очень занимаются. Увлекаясь поэзией и предаваясь любви, я близко сошелся с Саразеном, сторонником господина де Конти, с Вуатюром, сторонником коадъютора, и с Буа-Робером, который, с тех пор как не стало кардинала Ришелье, не стоит ни за кого или, если хотите, стоит сразу за всех; так что дела политические не так уж мне чужды.

— Так я и думал, — сказал д’Артаньян.

— Впрочем, друг мой, все, что я скажу вам, — это лишь речи скромного монаха, человека, который, как эхо, просто повторяет все, что слышит от других. Я слышал, что в настоящую минуту кардинал Мазарини очень обеспокоен оборотом дел. По-видимому, его распоряжения не пользуются тем уважением, с каким прежде относились к приказаниям нашего былого пугала, покойного кардинала, чей портрет вы здесь видите; ибо, что ни говори, а, нужно признаться, он был великий человек.

— В этом я вам не буду противоречить, милый Арамис. Ведь это он произвел меня в лейтенанты.

— Сначала я был всецело на стороне нового кардинала; я говорил себе, что министр никогда не пользуется любовью и что, обладая большим умом, какой ему приписывают, он в конце концов все же восторжествует над своими врагами и заставит бояться себя, что, по-моему, пожалуй, лучше, чем заставить полюбить себя.

Д’Артаньян кивнул головой в знак того, что вполне согласен с этим сомнительным суждением.

— Вот каково, — продолжал Арамис, — было мое первоначальное мнение; но так как обет смирения, данный мною, обязывает меня не полагаться на собственное мнение, то я навел справки, и вот, мой друг…

Арамис умолк.

— Что — и вот?

— И вот, я должен был смирить свою гордыню; оказалось, что я ошибся.

— В самом деле?

— Да. Я навел справки, как уже вам говорил, и вот что ответили мне многие лица, совершенно различных взглядов и намерений: «Господин де Мазарини вовсе не такой гениальный человек, каким вы его себе воображаете».

— Неужели? — сказал д’Артаньян.

— Да. Это ничтожная личность, бывший лакей кардинала Бентиволио, путем интриг вылезший в люди; выскочка, человек без имени, он думает не о Франции, а только о самом себе. Он награбит денег, разворует казну короля, выплатит самому себе все пенсии, которые покойный кардинал Ришелье щедро раздавал направо и налево, но ему не суждено управлять страной ни по праву сильного, ни по праву человека великого, ни даже по праву человека, пользующегося всеобщим уважением. Кроме того, по-видимому, у этого министра нет ни благородного сердца, ни благородных манер, это какой-то комедиант, Пульчинелло, Панталоне. Вы его знаете? Я совсем не знаю.

— Гм, — ответил д’Артаньян, — в том, что вы говорите, есть доля правды.

— Мне очень лестно, что благодаря природной проницательности мне удалось сойтись во взглядах с вами — человеком, живущим при дворе.

— Но вы говорили мне о его личности, а не о его партии, не о его друзьях.

— Это правда. За него стоит королева.

— А это, мне кажется, уже кое-чего стоит.

— Но король не за него.

— Ребенок!

— Ребенок, который через четыре года будет совершеннолетним.

— Дело в настоящем.

— Да, но настоящее не будущее; да и в настоящем он не имеет на своей стороне ни парламента, ни народа, то есть — денег; ни дворянства, ни знати, то есть — шпаги.

Д’Артаньян почесал за ухом. Он должен был сознаться, что это не только глубокая, но и верная мысль.

— Вот видите, дружище, я еще не потерял своей обычной проницательности. Может быть, я напрасно говорю с вами так откровенно: мне кажется, вы склоняетесь на сторону Мазарини.

— Я? — вскричал д’Артаньян. — Ничуть!

— Вы говорили о поручении.

— Разве я говорил о поручении? В таком случае я плохо выразился. Нет, я всегда думал то же, что вы. Дела запутались; не бросить ли нам перо по ветру и не пойти ли в ту сторону, куда ветер понесет его? Вернемся к прежней жизни приключений. Нас было четыре смелых рыцаря, четыре связанных дружбой сердца, соединим снова не сердца, — потому что сердца наши всегда оставались неразлучными, — но нашу судьбу и мужество. Представляется случай приобрести нечто получше алмаза.

— Вы правы, д’Артаньян, совершенно правы, — ответил Арамис, — и доказательство я вижу в том, что у меня самого была та же мысль. Только мне она была подсказана другими, так как я не обладаю вашим живым и неистощимым воображением: в наше время все нуждаются в посредниках. Мне было сделано предложение: кое-что из наших былых подвигов стало известно, и затем, скажу вам откровенно, я проболтался коадъютору.

— Господину де Гонди, врагу кардинала? — вскричал д’Артаньян.

— Нет, другу короля, — ответил Арамис, — другу короля, понимаете? Так вот, требуется послужить королю, а это — долг каждого дворянина.

— Но ведь король заодно с Мазарини, мой дорогой.

— На деле — так, но против воли; поступками, но не сердцем. В этом и состоит западня, которую враги короля готовят бедному ребенку.

— Вот как! Но вы предлагаете мне просто-напросто междоусобную войну, милый Арамис!

— Войну за короля.

— Но король встанет во главе той армии, где будет Мазарини.

— А сердце его останется в армии, которой будет командовать господин де Бофор.

— Господин де Бофор! Он в Венсенском замке.

— Разве я сказал — Бофор? Ну, не Бофор, так кто-нибудь другой; не Бофор, так принц Конде.

— Но принц уезжает в действующую армию, и он всецело предан кардиналу.

— Гм-гм! — ответил Арамис. — У них сейчас как раз какие-то нелады. Но даже если и не принц, то хотя бы господин де Гонди…

— Господин де Гонди не сегодня-завтра будет кардиналом; для него испрашивают кардинальскую шапку.

— Разве не бывало воинственных кардиналов? — сказал Арамис. — Поглядите на стены: вокруг вас четыре кардинала, которые во главе армии были не хуже господ Гебриана и Гассиона.

— Хорош будет горбатый полководец!

— Горб скроют латы. К тому же вспомните, Александр хромал, а Ганнибал был одноглазым.

— Вы думаете, эта партия доставит вам большие выгоды? — спросил д’Артаньян.

— Она мне доставит покровительство могущественных людей.

— И проскрипции правительства?

— Парламент и мятежи помогут их отменить.

— Все, что вы говорите, могло бы осуществиться, если б удалось разлучить короля с его матерью.

— Этого, может быть, добьются.

— Никогда! — вскричал д’Артаньян с убеждением. — Вы сами тому свидетель, Арамис, вы, знающий Анну Австрийскую так же хорошо, как я. Думаете вы, что она когда-нибудь способна забыть, что сын ее опора, ее защита, залог ее благополучия, ее счастья, ее жизни? Ей следовало бы перейти вместе с ним на сторону знати и бросить Мазарини, но вы знаете лучше, чем кто-либо другой, что у нее есть серьезные причины не покидать его.

— Может быть, вы правы, — задумчиво сказал Арамис. — Я, пожалуй, к ним не примкну…

— К ним! А ко мне? — сказал д’Артаньян.

— Ни к кому. Я священник; какое мне дело до политики? У меня даже требника никогда в руках не бывает. Довольно с меня моей клиентуры: продувных остроумцев аббатов и хорошеньких женщин. Чем больше путаницы в государственных делах, тем меньше шума из-за моих шалостей; все идет чудесно и без моего вмешательства. Решительно, дорогой друг, я ни во что не стану вмешиваться.

— И в самом деле, мой дорогой, — сказал д’Артаньян, — меня начинает заражать ваша философия. Право, не понимаю, какая муха вдруг меня укусила! У меня есть служба, которая меня кое-как кормит. После смерти Тревиля — бедняга стареет! — я могу стать капитаном. Это совсем не плохой маршальский жезл для гасконского дворянина, младшего в роду, и я чувствую, что вообще имею склонность к пище скромной, но ежедневной. Чем гоняться за приключениями, я лучше приму приглашение Портоса, поеду охотиться в его поместье. Вы знаете, у Портоса есть поместье.

— Как же! Конечно, знаю. Десять миль лесов, болот и лугов; он владыка гор и долин и тягается с нуайонским епископом за феодальные права.

«Отлично, — подумал д’Артаньян, — это-то мне и надо было знать. Портос в Пикардии».

— И он носит теперь свою прежнюю фамилию дю Валлон? — спросил он вслух.

— Да, и прибавил еще к ней фамилию де Брасье; так называется его земля, которая давала некогда права на баронский титул!

— Так что мы увидим Портоса бароном?

— Без сомнения. Особенно хороша будет баронесса Портос!

Оба приятеля расхохотались.

— Итак, — заговорил д’Артаньян, — вы не желаете стать сторонником Мазарини?

— А вы сторонником принцев?

— Нет. Ну, так не будем ничьими сторонниками и останемся друзьями; не будем ни кардиналистами, ни фрондерами.

— Да, — сказал Арамис, — будем мушкетерами.

— Хотя бы в сутане.

— Особенно в сутане, — воскликнул Арамис, — в том-то и прелесть.

— Ну, так прощайте, — сказал, вставая, д’Артаньян.

— Я вас не удерживаю, мой дорогой, — сказал Арамис, — потому что мне негде было бы вас положить. А предложить вам ночевать с Планше в сарае было бы неприлично.

— К тому же я всего в трех милях от Парижа. Лошади отдохнули, не пройдет и часа, как я буду дома.

Д’Артаньян налил себе последний стакан.

— За наше доброе старое время!

— Да, — подхватил Арамис, — к сожалению, оно прошло… Fugit irreparabile tempus…[9]

— Ба! Оно, может быть, еще вернется. На всякий случай, если я вам понадоблюсь, запомните: Тиктонская улица, гостиница «Козочка».

— А я — здесь, в иезуитском монастыре. С шеста утра до восьми вечера — в двери, с восьми вечера до шести утра — через окно.

— До свидания, мой дорогой.

— О, я вас так не отпущу, позвольте мне проводить вас.

И Арамис взялся за плащ и шпагу.

«Он хочет удостовериться в моем отъезде», — подумал д’Артаньян.

Арамис свистнул, но Базен дремал в передней над остатками ужина, и Арамис принужден был дернуть его за ухо, чтобы разбудить.

Базен потянулся, протер глаза и попытался опять уснуть.

— Ну-ка, соня, скорей лестницу.

— Да она, — сказал Базен, зевая до ушей, — осталась висеть в окне, лестница-то.

— Другую, давай садовую лестницу. Не видишь разве, господин д’Артаньян с трудом поднимался, а спускаться ему будет еще труднее.

Д’Артаньян хотел было уверить Арамиса, что он отлично спустится, но ему пришла в голову одна мысль, и он промолчал.

Базен глубоко вздохнул и ушел за лестницей. Через минуту хорошая и надежная деревянная лестница была приставлена к окну.

— Вот это так лестница, — сказал д’Артаньян, — по такой и женщина поднимется.

Пристальный взгляд Арамиса, казалось, хотел прочесть его мысли в самой глубине сердца, но д’Артаньян выдержал этот взгляд с замечательным простодушием.

К тому же он уже поставил ногу на первую ступеньку и начал спускаться.

В один миг он был на земле. Базен остался у окна.

— Жди тут, — сказал Арамис, — я сейчас вернусь.

Оба направились к сараю; навстречу им вышел Планше, держа под уздцы лошадей.

— Превосходно! Вот толковый и расторопный слуга! Не то что мой лентяй Базен, который ни к черту не годится с тех пор, как служит в церкви. Ступайте за нами, Планше, — сказал Арамис, — мы пройдемся пешком до конца деревни.

Действительно, друзья прошли всю деревню, толкуя о разных пустяках; у последнего дома Арамис сказал:

— Ну, друг мой, идите своим путем. Счастье вам улыбается, не упускайте его. Помните, счастье — это куртизанка; обращайтесь с ним, как оно того заслуживает. Ну а я останусь в своем ничтожестве и при своей лени. Прощайте.

— Итак, значит, решено и подписано: мое предложение вам не подходит?

— Оно бы мне очень подошло, — сказал Арамис, — будь я человек как другие, но, повторяю вам, я весь состою из противоречий: то, что ненавижу сегодня, я обожаю завтра, et vice versa.[10] Вы видите, я не могу принять на себя обязательства, как, например, вы, у которого вполне определенные взгляды.

«Врешь, хитрец, — сказал себе д’Артаньян, — наоборот, ты-то умеешь выбрать цель и пробираться к ней тайком».

— Так до свидания, дорогой, — продолжал Арамис, — и спасибо вам за добрые намерения, а в особенности за приятные воспоминания, которые ваше появление пробудило во мне.

Они обнялись. Планше сидел уже на коне. Д’Артаньян также вскочил в седло, он и Арамис еще раз пожали друг другу руки. Всадники пришпорили лошадей и поскакали по направлению к Парижу.

Арамис стоял посреди дороги до тех пор, пока не потерял их из виду.

Но д’Артаньян, отъехав шагов двести, круто осадил лошадь, соскочил наземь, бросил поводья Планше и, вынув из кобуры пистолеты, засунул их себе за пояс.

— Что случилось? — спросил испуганный Планше.

— То, что как он ни хитрит, — ответил д’Артаньян, — а меня не одурачит. Стой здесь и жди меня, только в стороне от дороги.

С этими словами д’Артаньян перескочил канаву, шедшую вдоль дороги, и пустился через поле, в обход деревни. Он заметил между домом, где жила г-жа де Лонгвиль, и иезуитским монастырем пустырь, окруженный только живой изгородью.

Может быть, час назад ему и нелегко было бы отыскать эту изгородь, но теперь взошла луна, и хотя она время от времени скрывалась за облаками, все же можно было довольно ясно видеть дорогу, даже когда луна исчезала.

Д’Артаньян добрался до изгороди и пошел, крадучись, в ее тени. Проходя мимо дома, где произошла описанная нами сцена, он заметил, что окно Арамиса освещено; но он был уверен, что Арамис еще не вернулся к себе, а когда вернется, то вернется не один.

Действительно, он вскоре услышал приближающиеся шаги и как будто заглушенные голоса.

Шаги затихли у изгороди.

Д’Артаньян опустился на колени, выискивая себе место, где изгородь была гуще.

В эту минуту, к великому удивлению д’Артаньяна, появилось двое мужчин. Но его удивление длилось недолго; он услышал нежный, благозвучный голос. Один из мужчин был женщиной, переодетой в мужское платье.

— Успокойтесь, милый Рене, — говорил нежный голос, — это никогда больше не повторится. Я обнаружила нечто вроде подземного хода под улицей: нам стоит только поднять одну плиту возле двери, выход открыт.

— О, клянусь вам, принцесса, — ответил другой голос, в котором д’Артаньян узнал голос Арамиса, — если бы ваше доброе имя не зависело от этих предосторожностей и если бы я рисковал только собственной жизнью…

— Да, да, я знаю, вы человек светский и в то же время отважны и храбры. Но вы принадлежите не только мне, вы принадлежите всей нашей партии. Будьте же осторожны, будьте благоразумны.

— Я всегда повинуюсь, сударыня, — сказал Арамис, — когда мне приказывают таким приятным голосом.

Он нежно поцеловал ее руку.

— Ах! — воскликнул кавалер, обладавший приятным голосом.

— Что такое? — спросил Арамис.

— Разве вы не видите, ветер унес мою шляпу!

Арамис бросился за улетевшей шляпой. Д’Артаньян воспользовался минутой и перешел на другое место, где изгородь была не так густа и он мог свободно рассмотреть таинственного спутника Арамиса. В этот миг луна, быть может, столь же любопытная, как наш офицер, вышла из-за облака, и при ее нескромном свете д’Артаньян узнал большие голубые глаза, золотые волосы и гордую головку герцогини де Лонгвиль.

Арамис, смеясь, вернулся с одной шляпой в руках, а другой на голове, и оба направились к иезуитскому монастырю.

— Отлично, — сказал, вставая и стряхивая пыль с колен, д’Артаньян, — теперь я тебя раскусил: ты фрондер и любовник госпожи де Лонгвиль.