Изъ Путевыхъ Впечатлѣній Александра Дюма.
Переводъ нигдѣ не указанъ. Дальше этого отрывка указанное въ концѣ статьи намѣреніе Бѣлинскаго перенести всѣ путевые очерки Дюма въ исполненіе приведено не было.
Въ пять часовъ надо было намъ отправиться изъ Интерлакена въ маленькой колясочкѣ, которая должна была довезти насъ до Кандерстега, откуда дорога становится неудобною для проѣзда повозокъ. Такимъ образомъ хотя на половину пути ноги наши были сбережены отъ ходьбы; и такъ какъ на этотъ день намъ еще оставалось сорокъ льё до Люехскихъ ваннъ, мѣста нашего ночлега, а въ послѣдней части пути одна изъ самыхъ крупныхъ Альпійскихъ горъ, то мы не могли презирать сбавкою этихъ семи льё до мѣста нашего отдыха. Мы соблюдали военную точность. Въ шесть часовъ мы были уже въ Кандерской долинѣ; потомъ перешли берегъ Кандера на пространствѣ трехъ или четырехъ льё; наконецъ, въ девять съ половиною часовъ, за довольно хорошимъ столомъ Кандерстегской гостинницы, запаслись свѣжими силами для предпринятаго нами всхода. Въ одиннадцать часовъ мы разочлись съ извозчикомъ и черезъ десять минутъ уже находились въ дорогѣ съ нашимъ бравымъ Виллеромъ, который долженъ былъ оставить меня не прежде, какъ въ Люехѣ.
Почти около полутора миль обходили мы, довольно легкимъ путемъ, нижнюю часть Блюмлис-Альны, этой колоссальной сестры Юнгфрау, которая нынѣ, вмѣсто прежняго своего названія Цвѣточной Горы, приняла названіе, болѣе выразительное и особенно болѣе гармонирующее съ своимъ наружнымъ видомъ, Вильдфрау (дикая женщина). Несмотря на то, что я былъ такъ близко отъ Вильдфрау, я позабылъ преданіе, которое съ ней соединяется и развязку котораго составляетъ родительское проклятіе; позабылъ, чтобъ думать о другой легендѣ и о другомъ проклятіи, которое ужасно совсѣмъ иначе и изъ котораго Вернеръ составилъ свою драму: "Двадцать четвертое февраля". Гостинница, которой мы достигли въ одинъ часъ, была гостинница Шварбаха.
Знаете ли вы эту новую драму, въ которую Вернеръ первый перенесъ фатализмъ древнихъ временъ, эту простую крестьянскую семью, которую преслѣдуетъ Божія милость; этихъ пастуховъ-атридовъ, которые, въ продолженіе трехъ поколѣній, въ опредѣленный день и часъ, мстятъ другъ на другѣ, сыновья на отцахъ, отцы на сыновьяхъ, преступленія своихъ сыновей и отцовъ; эту драму, которую должно читать въ полночь, во время бури, при свѣтѣ потухающей лампы, если, никогда и ничего не страшась, хотите вы, въ первый разъ почувствовать пробѣгающіе по вашимъ жиламъ припадки страха; наконецъ, эту драму, которую Вернеръ бросилъ на сцену, можетъ быть, не осмѣливаясь и думать, чтобъ она была играна, не только не надѣясь составить себѣ ею славу, а просто для того только, чтобъ освободиться отъ пожирающей мысли, которая, пока находилась въ немъ, безпрестанно грызла его сердце, подобно Прометееву коршуну?
Послушайте, что говоритъ самъ Вернеръ, въ своемъ прологѣ, сынамъ и дщерямъ Германіи:
"Послѣ того какъ недавно очистился я предъ народомъ, обновленный искреннею исповѣдью въ моихъ заблужденіяхъ {Вернеръ, бывши лютераниномъ, сдѣлался потомъ католикомъ.} и грѣхахъ, я хочу отречься еще отъ этой поэмы ужаса, которая смущала, подобно бурному облаку, мой омраченный разсудокъ, прежде чѣмъ голосъ мой ее воспѣлъ, и которая отдавалась въ моихъ ушахъ подобно пронзительному крику совъ, когда я пѣлъ ее... отъ поэмы, которая создана была ночью, подобно смертному хрипѣнію умирающаго, и, несмотря на свою слабость, проникаетъ ужасомъ до самаго мозга костей".
Теперь, не хотите ли вы знать что это за поэма? Я скажу вамъ содержаніе ея въ двухъ словахъ.
Одинъ швейцарскій крестьянинъ живетъ съ своимъ отцомъ на одной изъ самыхъ высокихъ и самыхъ дикихъ вершинъ Альновъ; молодой Кунцъ начинаетъ чувствовать нужду въ подругѣ и, противъ воли старика, женится на Трудѣ, дочери одного пастора изъ Бернскаго кантона, который ничего не оставилъ послѣ смерти, кромѣ старыхъ книгъ, длинныхъ проповѣдей и прекрасной дочери.
Старый Кунцъ видитъ съ неудовольствіемъ, что въ домъ, гдѣ онъ былъ полнымъ господиномъ, вошла хозяйка. Отсюда произошли внутренніе раздоры между свекромъ и снохою, вслѣдствіе коихъ мужъ, оскорбляемый въ лицѣ своей жены, съ каждымъ днемъ больше и больше раздражается противъ отца.
Однажды вечеромъ, это было 24 февраля, онъ возвращается въ веселомъ расположеніи духа съ праздника, который давался въ Люехѣ. Онъ входитъ съ радостью на челѣ, съ пѣснею на устахъ, и видитъ, что старый Кунцъ бранится, а Труда плачетъ. Внутреннее бѣдствіе сторожило у двери, черезъ порогъ коей переступилъ молодой Кунцъ.
Чѣмъ больше было радости въ его сердцѣ, тѣмъ больше теперь въ немъ гнѣва. Однакожъ уваженіе къ старику затворяетъ ему уста; потъ струится съ его чела; онъ кусаетъ свои сжатые кулаки; его кровь воспламеняется, однакожъ, онъ все молчитъ. Старикъ горячится больше и больше.
Тогда сынъ взглядываетъ на него, захохотавъ горькимъ и судорожнымъ хохотомъ осужденнаго на казнь, и хватается за косу, висѣвшую на стѣнѣ: "Трава скоро выростетъ, говоритъ онъ, надо поточить косу. Любезный батюшка только и знаетъ, что браниться, я хочу подладить ему музыкой". Потомъ, совершенно занятый точеньемъ этой косы при помощи ножа, онъ запѣлъ одну прелестную пѣсенку Альпъ, свѣжую и простодушную, какъ одинъ изъ цвѣтковъ, развертывающихся у подошвы горнаго ледника:
Un chapeau sur la tête,
Des petites fleurs dessus,
Une chemise de berger
Avec de jolis rubans.
Въ продолженіе этой пѣсни у старика пѣна била у рта отъ ярости: онъ топалъ ногами и грозилъ. Сынъ продолжалъ пѣть. Тогда старикъ, внѣ себя отъ бѣшенства, обращается къ снохѣ съ однимъ изъ тѣхъ ругательствъ, которыя невыносимы для мужа, какъ пощечина. Молодой Кунцъ вскакиваетъ въ неистовствѣ, блѣдный и трепещущій. Ножикъ, проклятый ножикъ, которымъ онъ точилъ косу, вырывается у него изъ рукъ, и, безъ сомнѣнія, направленный демономъ, который сторожитъ гибель человѣка, поражаетъ старика. Старикъ падаетъ, приподнимается, чтобы проклясть отцеубійцу, упадаетъ снова и умираетъ.
Съ этой минуты несчастіе поселилось въ хижинѣ и водворилось въ ней, какъ гость, котораго нельзя выжить. Однакожъ Кунцъ и Труда продолжали любить другъ друга, но уже тою дикою, мрачною и угрюмою любовію, на которой отпечатлѣвается кровь. Черезъ шесть мѣсяцовъ молодая супруга разрѣшилась отъ бремени. Послѣднія слова умирающаго прогремѣли проклятіемъ на дитя, носимое въ нѣдрахъ матери; подобно Каину, онъ имѣлъ на себѣ печать проклятія: на лѣвой рукѣ его изображалась кровавая коса.
Черезъ нѣсколько времени у Кунца сгорѣла ферма, стала его были истреблены падежемъ; Риндергонская вершина обрушилась, какъ будто двигнутая какою-то мстительною рукою; оторвавшаяся груда снѣга покрыла землю на пространствѣ двухъ льё и погребла подъ собой плодороднѣйшія поля и богатѣйшія угодья отцеубійцы. Кунцъ, лишившись житницъ и земли, изъ фермера сдѣлался трактирщикомъ. Наконецъ, родивши мальчика, Труда черезъ пять лѣтъ родила дѣвочку. Супруги думали, что гнѣвъ Божій обезоружился, ибо эта дѣвочка была прекрасна и не имѣла никакого знака проклятія на тѣлѣ.
Однажды вечеромъ, это было 24 февраля, оба ребенка, изъ коихъ дѣвочкѣ было два года, а мальчику семь лѣтъ, играли на порогѣ двери тѣмъ ножемъ, которымъ былъ убитъ ихъ дѣдъ. Мать недавно зарѣзала курицу, и мальчикъ видѣлъ это съ сладострастнымъ вожделѣніемъ крови, столь свойственнымъ юности, у которой оно не изглажено воспитаніемъ. "Поди сюда, сказалъ онъ сестрѣ, станемъ играть вмѣстѣ; я буду кухарка, а ты курица".
Ребенокъ взялъ проклятый ножъ и вывелъ свою сестру за двери гостинницы; черезъ пять минутъ мать услышала крикъ и прибѣжала на него: маленькая дѣвочка плавала въ своей крови; братъ перерѣзалъ ей горло. Тогда Кунцъ проклялъ своего сына, какъ нѣкогда самъ былъ проклятъ своимъ отцомъ.
Ребенокъ скрылся. Никто не зналъ, что съ нимъ сдѣлалось.
Съ этого дня все пошло хуже и хуже для обитателей хижины. Рыба умирала въ озерѣ, посѣвы перестали всходить, снѣгъ, который обыкновенно таялъ при большихъ лѣтнихъ жарахъ, покрывалъ землю, словно гробовымъ саваномъ; путешественники, питавшіе бѣдную гостинницу, дѣлались часъ отъ часу рѣже, потому что дороги становились все труднѣе. Кунцъ принужденъ былъ продать послѣднее добро, какое у него оставалось, свою маленькую хижинку, нанялъ въ ней себѣ пріютъ у того, кому ее продалъ, и жилъ нѣсколько лѣтъ на вырученныя за нее деньги; потомъ увидѣлъ себя столь бѣднымъ, что не могъ платить болѣе за наемъ этихъ жалкихъ досокъ, въ кои медленно врывались вѣтеръ и снѣгъ, какъ будто достигнуть главы отцеубійцы.
Однажды вечеромъ, это было 24 февраля, Кунцъ возвратился домой изъ Люеха, куда пошелъ еще съ утра, чтобъ вымолить отсрочку платежа у владѣльца прежней своей хижины, немилосердно его преслѣдовавшаго. Сей послѣдній отослалъ его къ судьѣ, судья присудилъ ему заплатить долгъ въ двадцать четыре часа. Кунцъ заходилъ къ своимъ богатымъ пріятелямъ; онъ просилъ, умолялъ, заклиналъ ихъ именемъ всего священнаго для нихъ въ мірѣ, спасти человѣка отъ отчаянія. Ни одинъ изъ нихъ не протянулъ ему руки. Онъ встрѣтилъ на дорогѣ нищаго, которой раздѣлилъ съ нимъ свой хлѣбъ. Этотъ хлѣбъ принесъ онъ своей женѣ, бросилъ на столъ, и сказалъ ей: "Съѣшь, жена, весь этотъ хлѣбъ; я ужъ пообѣдалъ тамъ въ долинѣ".
Между тѣмъ поднялся ужасный ураганъ, вѣтеръ ревѣлъ вокругъ дома, какъ волкъ, рыщущій вкругъ стала; снѣгъ падалъ ужасными хлопьями, словно вся атмосфера хотѣла сгуститься до непроницаемости; вороны и совы, птицы смерти, коихъ веселитъ разрушеніе, играли среди раздора стихій, какъ демоны бури, и привлекаемыя свѣтомъ лампы, били своими тяжелыми крыльями въ окончины хижины, гдѣ находились двое супруговъ, кои, сидя другъ противъ друга, едва осмѣливались смотрѣть одинъ на другого, а если и взглядывали но временамъ, то тутъ же отвращали свои взоры, устрашаемые мыслями, кои взаимно читали на своихъ лицахъ.
Въ эту минуту постучался путешественникъ. Оба супруга вздрогнули.
Путешественникъ постучался въ другой разъ. Труда пошла отворить ему.
Это былъ прекрасный молодой человѣкъ отъ двадцати до двадцати четырехъ лѣтъ, въ охотничьемъ камзолѣ, съ охотничьей сумкою и ножемъ на боку, съ серебрянымъ поясомъ вокругъ стана и съ двумя пистолетами за этимъ поясомъ; въ одной рукѣ держалъ онъ фонарь, готовый погаснуть, въ другой длинную окованную желѣзомъ палку.
Примѣтивъ этотъ поясъ, Кунцъ и Труда обмѣнялись взглядомъ, быстрымъ какъ молнія.
-- Добро пожаловать, сказалъ Кунцъ, протягивая къ путешественнику руку. Ваша рука дрожитъ? присовокупилъ онъ.
-- "Это отъ холода!" отвѣчалъ ему путешественникъ, посмотрѣвъ на него съ страннымъ выраженіемъ.
При сихъ словахъ онъ сѣлъ, вынулъ изъ сумки хлѣба, киршенвассеру, паштетъ и жареную курицу, и предложилъ своимъ хозяевамъ раздѣлить его ужинъ.
-- Я не ѣмъ куръ, сказалъ Кунцъ.
-- И я тоже, промолвила Труда.
-- "Я также", сказалъ путешественникъ.
И всѣ трое стали ѣсть одинъ паштетъ. Кунцъ много пилъ. Когда ужинъ былъ конченъ, Труда пошла въ сосѣднюю комнатку, постлала на доскахъ пукъ соломы и потомъ сказала путешественнику:
-- Ваша постель готова.
-- "Доброй ночи!" сказалъ путешественникъ.
Спите спокойно! отвѣчалъ Кунцъ.
Путешественникъ вошелъ въ свою комнату, затворилъ за собою дверь и сталъ на колѣна, молиться Богу...
Труда легла на свою постель.
Кунцъ закрылъ лицо руками.
Черезъ минуту путешественникъ всталъ, отстегнулъ свой поясъ положилъ его подъ голову, а платье повѣсилъ на гвоздь. Гвоздь былъ худо вколоченъ; онъ вырвался изъ стѣны и упалъ на полъ вмѣстѣ съ платьемъ, которое на немъ висѣло.
Путешественникъ пытался снова утвердить гвоздь въ стѣнѣ, вколачивая его кулакомъ. Трясеніе, причиненное тѣмъ, сронило какую-то вещь, висѣвшую съ другой стороны перегородки. Кунцъ затрепеталъ, страшно повелъ глазами, ища предмета, паденіе коего извлекло его изъ задумчивости. То былъ ножъ, двукратно проклятый, ножъ, который лишилъ жизни отца рукою сына и сестру рукою брата. Онъ упалъ возлѣ двери комнаты, занимаемой путешественникомъ.
Кунцъ всталъ, чтобы поднять его. Наклонясь, онъ погрузилъ свой взглядъ, чрезъ замочную щель, въ комнату своего гостя. Путешественникъ спалъ, опершись головою на своемъ поясѣ. Кунцъ стоялъ неподвижно, уставивъ глаза въ отверстіе замка и держа руку на ножѣ. Лампа погасла въ комнатѣ незнакомца.
Кунцъ оборотился къ Трудѣ, чтобы посмотрѣть, спитъ ли она.
Труда лежала, опершись на локоть съ неподвижными взорами.
-- Встань и посвѣти мнѣ: вѣдь ты не спишь, сказалъ Кунцъ.
Труда взяла лампу; Кунцъ отворилъ дверь; оба супруга вошли.
Кундъ наложилъ свою лѣвую руку на поясъ, а правою держалъ ножъ.
Чужестранецъ пошевелился. Кунцъ поразилъ его. Ударъ былъ такъ вѣренъ, что жертва едва могла сказать только сіи два слова:
-- "Отецъ мой!"
Кунцъ убилъ своего сына.
Молодой человѣкъ обогатился въ чужихъ краяхъ и возвращался къ родителямъ, чтобы раздѣлить съ ними свое богатство.
Вотъ драма Вернера {Драма сія переведена покойнымъ А. А. Шишковымъ 2-мъ и недавно напечатана. Изд. (т.-е. Надеждинъ. С. В.). } и легенда Шварбаха.
Можно судить, до какой степени занимало меня подобное воспоминаніе. Желаніе видѣть гостинницу, которая была театромъ сихъ ужасныхъ событій, особенно заставило меня рѣшиться направить свой путь къ горѣ Гемми. За милю отъ гостинницы находится извѣстный скатъ, на который самые здѣшніе обыватели смотрятъ, какъ на одно изъ ужаснѣйшихъ ущелій между Альпами. Моя голова подвержена частымъ круженіямъ, и потому это обстоятельство не обѣщало мнѣ слишкомъ большой свободы ума для удивленія человѣческому труду, который проложилъ этотъ спускъ, и чудной волѣ Божіей, которая нагромоздила эти скалы, по коимъ онъ извивается. Но благодаря мысли о гостинницѣ и объ удобномъ пути, ведущемъ къ ней, я кончилъ тѣмъ, что пересталъ заботиться объ адской дорогѣ, чрезъ которую должно изъ ней выходить.
Пока а пробѣгалъ мыслію всю эту драму, мы вскарабкались на гору, и лишь только достигли до площадки ея, насъ опахнулъ вдругъ сильный холодный вѣтеръ. Пока мы взбирались на гору, онъ проходилъ надъ нашими головами, и мы его не чувствовали; когда же мы взошли на вершину. ничто уже не защищало отъ него; ужасными порывами сбѣгалъ онъ съ остроконечныхъ высотъ Альтеля и Гемми, какъ будто желая сохранить для себя одного это царство смерти и сбрасывать живыхъ обратно въ долину, гдѣ они могутъ жить.
Сверхъ того, нельзя выдумать декораціи, которая бы лучше гармонировала съ драмою. Позади насъ пріятная Кандерская долина, юная, веселая и зеленая; передъ нами мерзлый снѣгъ и обнаженныя скалы; потомъ, среди этой пустыни, какъ пятно на гробовомъ покровѣ, проклятая гостинница, бывшая свидѣтельницею разсказанной мною сцены.
По мѣрѣ того, какъ я приближался къ ней, впечатлѣніе становилось живѣе. Я злился на небо прозрачно-лазурное и на радостное солнце, которое освѣщало эту хижину: мнѣ хотѣлось бы видѣть атмосферу, сгущенную облаками; мнѣ хотѣлось бы слышать ревъ бури, ярящейся вкругъ этого жилища. Но ничего подобнаго не было. По крайней мѣрѣ, дикое выраженіе лица хозяевъ находилось въ гармоніи съ окружавшими ихъ воспоминаніями? Не тутъ-то было: двое прекрасныхъ дѣтей, бѣлыхъ и румяныхъ, мальчикъ и дѣвочка, играли на порогѣ двери, копая ножомъ снѣговыя ямки. Ножъ! Какъ могли родители быть такъ неблагоразумны, что оставили ножъ въ рукахъ своего сына! Я съ живостью вырвалъ его у мальчика; бѣдный ребенокъ уступилъ мнѣ и началъ плакать.
Я вошелъ въ хижину; хозяинъ поспѣшилъ ко мнѣ на встрѣчу. Это былъ толстый человѣкъ, отъ тридцати пяти до сорока лѣтъ, очень жирный и очень веселый.
"Вотъ, сказалъ я ему, возмите ножъ, который я отнялъ у вашего сына, игравшаго съ своей сестрою. Не давайте ему больше подобнаго орудія въ руки; знаете ли, что можетъ изъ этого произойти?"
-- Благодарю покорно, сударь, сказалъ онъ мнѣ, смотря на меня съ удивленіемъ. Но въ этомъ нѣтъ никакой опасности.
"Нѣтъ никакой опасности, несчастный! А 24 февраля?"
Хозяинъ сдѣлалъ жестъ, обнаруживавшій нетерпѣніе.
"А! сказалъ я: теперь понимаете?"
Въ то же самое время я осматривался кругомъ себя; внутреннее расположеніе хижины было совершенно такое же, какъ и во время Кунца. Мы находились въ первой комнатѣ; противъ насъ, въ углубленіи, стояла не дрянная кроватишка Труды, а кровать съ хорошею швейцарскою постелью, которая была также широка, какъ и длинна; налѣво находилась каморка, гдѣ былъ зарѣзанъ путешественникъ. Я подошелъ къ двери, отворилъ ее и увидѣлъ, что въ той каморкѣ стоялъ накрытый столъ, въ ожиданіи гостей, которые ежедневно приходятъ. Я взглянулъ на полъ, и мнѣ показалось, что я замѣтилъ на немъ слѣды крови.
-- Чего вы тутъ ищете? спросилъ меня хозяинъ. Развѣ вы потеряли что-нибудь?
"Какъ! сказалъ я, отвѣчая на свою мысль, а не на вопросъ хозяина: съ чего вы вздумали сдѣлать изъ этой каморки столовую?"
-- Почемужъ не такъ? Конечно лучшебъ было поставить кровать, какъ то дѣлалъ мой предшественникъ? Но кровать безполезна здѣсь, гдѣ такъ мало путешественниковъ останавливается для ночлега.
"Я очень вѣрю, что послѣ ужаснаго произшествія, котораго свидѣтельницей была эта хижина"...
-- Ну, вотъ еще одинъ, проворчалъ хозяинъ сквозь зубы, съ выраженіемъ досады, которой даже не старался скрывать отъ меня.
"Но вы!" продолжалъ я: "какъ достало у васъ смѣлости жить въ этомъ домѣ?,
-- Я не живу въ немъ, сударь: онъ всегда былъ мой.
"А прежде чѣмъ онъ сталъ вашимъ?"
-- Тогда онъ принадлежалъ моему отцу.
"Вы сынъ Кунца?"
-- Я называюсь не Кунцомъ, а Ганцомъ.
"Да! вы перемѣнили имя -- и хорошо сдѣлали"...
-- Я не перемѣнялъ своего имени, и благодаря Бога, надѣюсь, что никогда не перемѣню.
"Понимаю!" сказалъ я про себя. "Вернеръ не хотѣлъ"...
-- Объяснимся, сударь, сказалъ мнѣ Ганцъ.
"Я очень радъ, что вы предупредили мое желаніе: я бы не посмѣлъ просить васъ о подробностяхъ тѣхъ произшествій, которыя имѣютъ такое близкое къ вамъ отношеніе, а вы теперь сами хотите мнѣ сообщить ихъ... не правда ли?"
-- Да, я хочу вамъ сказать то, что уже говорилъ двадцать разъ, сто разъ, тысячу разъ; я хочу вамъ сказать, что въ продолженіи цѣлыхъ пятнадцати лѣтъ превращаетъ жизнь, для меня и жены, т.-е. для моей жены, въ сущій адъ, и что заставитъ меня когда нибудь рѣшиться на что-нибудь недоброе.
"А! вѣрно, угрызенія!" сказалъ я въ полголоса.
-- Потому что, продолжалъ онъ, такія преслѣдованія истощили бы терпѣніе самого Кальвина. Здѣсь нѣтъ, сударь, и не было никогда ни 24 февраля, ни Кунца, ни убійцъ; эта гостинница также безопасна для путешественниковъ, какъ нѣдра матери для младенца. И онъ зналъ это лучше всякаго, тотъ разбойникъ, который былъ причиною всего этого, потому что провелъ здѣсь пятнадцать дней.
"Кунцъ?"
-- Э, Боже мой, Кунцъ? Говорю вамъ, что никогда не было, на двадцать лье въ окружности человѣка, который бы носилъ имя Кунца, а тотъ бездѣльникъ, котораго называютъ Вернеромъ.
"Какъ! Поэтъ?"
-- Да, сударь, поэтъ, ибо такъ всѣ называютъ его. Ну, вотъ, сударь, этотъ проклятый поэтъ пришелъ однажды къ моему отцу. Гораздо бы лучше было для спокойствія его на томъ, а для нашего въ здѣшнемъ свѣтѣ, еслибъ онъ сломилъ себѣ шею, карабкаясь на скалу, съ которой вы только что сошли. Изволите видѣть, вотъ онъ однажды пришелъ; это было въ 1813 году, я помню это, какъ теперь: видъ честный и благородный; не было слѣду ни въ чемъ подозрѣвать его. Когда онъ попросилъ позволенія у моего бѣднаго отца остаться у насъ дней на восемь или на десять, батюшка не сдѣлалъ ему никакого возраженія. а только сказалъ ему: "Вамъ будетъ у насъ не очень хорошо. Я могу вамъ дать только эту каморку". Мошенникъ, уже обдумавши свой замыселъ, отвѣчалъ: очень хорошо! Мы отдали ему эту каморку, возлѣ которой вы теперь стоите Однакожъ, мы повели кое-что на умѣ, когда онъ съ первой ночи началъ говорить громко самъ съ собой, какъ сумасшедшій. Я подумалъ, что онъ боленъ, и всталъ, чтобы посмотрѣть на него сквозь замочную щелочку; было чего испугаться: онъ былъ блѣденъ, волосы его стояли горой, а глаза то останавливались неподвижно, то бродили ужасно вокругъ себя; иногда дѣлался онъ весь неподвижнымъ, какъ статуя, потомъ начиналъ размахивать руками, словно бѣшеный, послѣ чего принимался писать, писать... такимъ куринымъ почеркомъ... а это, изволите видѣть, всегда дурной признакъ... это продолжалось пятнадцать дней или лучше пятнадцать ночей, потому что днемъ онъ все прохаживался вокругъ дома. Я самъ провожалъ его. Наконецъ, по прошествіи пятнадцати дней, онъ сказалъ намъ: "Ну, добрые люди, я кончилъ; благодарю васъ.-- Не на чѣмъ, отвѣчалъ батюшка, вѣдь я, кажется, не помогалъ вамъ.-- "Больше чѣмъ вы думаете!" отвѣчалъ онъ.-- Тогда онъ расплатился съ нами, и, надо сказать правду, очень хорошо расплатился, послѣ чего уѣхалъ.
Годъ протелъ спокойно, и мы ничето объ немъ не слышали. Однажды утромъ, помнится, это было 1815 года, ко мнѣ вошли двое путешественниковъ и внимательно осмотрѣли внутренность моей гостинницы.-- Смотри, сказалъ одинъ изъ нихъ, вотъ и коса!-- Смотри, сказалъ другой, вотъ и ножъ.-- Это была прекрасная, совершенно новая коса, которую я только что купилъ въ Кандерстегѣ, и старый кухонный ножъ, который только на то и годился, чтобъ колоть сахаръ, и висѣлъ на гвоздѣ подлѣ двери этой каморки... Мы съ батюшкой смотрѣли на нихъ съ удивленіемъ; тогда одинъ изъ нихъ подошелъ ко мнѣ и сказалъ: "Вѣдь здѣсь, дружечекъ, произсходило, 24 февраля, это ужасное убійство?" Мы съ батюшкою стояли, какъ шальные.-- Какое убійство? сказалъ я.-- "Убійство, учиненное Кунцомъ надъ своимъ сыномъ".-- Тогда я отвѣчалъ то же самое, что и вамъ теперь.
"Знаете ли вы г. Вернера?" продолжалъ путешественникъ.
-- Да, сударь; это честный и благородный человѣкъ; назадъ тому два года онъ провелъ здѣсь пятнадцать дней, сколько я помню; за нимъ былъ одинъ недостатокъ, а именно тотъ, что онъ писалъ и говорилъ по цѣлымъ ночамъ, вмѣсто того чтобъ спать.
"Ну такъ вотъ, другъ мой, что онъ написалъ въ вашей гостинницѣ и на счетъ вашей гостинницы".
-- Тогда онъ подалъ намъ негодную книжонку, въ заглавіи которой стояло: Двадцать четвертое февраля. До сихъ поръ не было ничего худаго; 24 февраля было для меня такимъ же днемъ, какъ и всѣ прочіе, и я ничего на то не сказалъ; но лишь только я прочелъ страницъ тринадцать, какъ книга выпала у меня изъ рукъ. Это была ложь, сущая ложь, и все на нашу бѣдную гостинницу, и все для того, чтобы разорить несчастныхъ трактирщиковъ. Если мы слишкомъ дорого взяли съ него за постой, то онъ могъ бы сказать намъ объ этомъ, не правда ли? Вѣдь мы не турки, и не стали бы приступать къ нему съ можемъ къ горлу. Но нѣтъ, онъ не сказалъ ничего, онъ расплатился, онъ даже далъ намъ на водку, и потомъ, этакой лукавецъ, написалъ, что нашъ домъ... о! это приводитъ меня въ трепетъ, это неблагородно, это безчестно! Зато, приди-ка еще сюда какой нибудь поэтъ, попадись-ка въ руки ко мнѣ... онъ поплатится мнѣ за своего собрата!
"Какъ! неужели совсѣмъ ничего не было, о чемъ говоритъ Вернеръ?"
-- Совершенно ничего, то есть, ни крошечки.
Мой хозяинъ топнулъ притомъ ногою.
"Въ такомъ случаѣ, я очень понимаю, что вопросы, которые вамъ объ этомъ дѣлались, должны быть для васъ чрезвычайно скучны".
-- Скучны, сударь, скучны! Скажите... (онъ схватился за волосы обѣими своими руками)... скажите... видите ли, нѣтъ словъ! Дѣло дошло до того, что къ намъ не входитъ теперь ни одной живой души, которая бы не повторяла ту же да ту же пѣснь. Пока коса и ножъ были здѣсь, то всѣ кричали: вотъ коса и ножъ. Однажды батюшка снялъ ихъ, потому что наскучило ужъ слышать одно и то же. Тогда запѣли другую пѣсню.-- А! а! говорили путешественники, они припрятали косу-то съ ножемъ; но вотъ еще каморка.-- Да.-- Да, клянусь честью, это правда. -- Ахъ, сударь, это было истинное мученіе! Они сократили этимъ жизнь моего отца болѣе чѣмъ десятью годами. Слышать такія вещи объ домѣ, въ которомъ родился, слышать это ото всѣхъ, каждый Божій день, и еще не по одному разу -- этого нельзя выдержать; я бы продалъ свой домишко за сто экю. Да, я не отрекаюсь отъ этого. Не хотите ли вы купить у меня его за сто экю? Я вамъ продамъ его и со всѣмъ движимымъ, уйду изъ него, и не буду больше слышать ни о Вернерѣ, ни о Кунцѣ, ни о косѣ, ни объ ножѣ, ни о 24 февраля, ни о всемъ подобномъ.
"Хорошо, хорошо, почтенный мой хозяинъ, успокойтесь, дайте-ка намъ пообѣдать; это будетъ лучше, чѣмъ отчаяваться такимъ образомъ".
-- Что вы будете кушать? спросилъ мой трактирщикъ, вдругъ успокоившись и приподнявъ уголъ своего передника, который заткнулъ потомъ за поясъ.
"Курицу холодную".
-- А! да, курицу! Найдете здѣсь? Бывали здѣсь куры. Да онъ вздумалъ помѣстить курицу въ свое сочиненіе... Прошу разсудить... курицу!.. Видно, онъ не любилъ куръ, или это произошло въ немъ отъ припадка бѣшенства.
"Какъ вамъ угодно; но мнѣ до того мало нужды; приготовляйте мнѣ кушанье, а я пока пройдусь въ окружности".
Черезъ полчаса обѣдъ вамъ будетъ готовъ.
Я вышелъ, весьма искренно раздѣляя отчаяніе этого человѣка; ибо таково, въ самомъ дѣлѣ, могущество слова поэта, что на какомъ мѣстѣ ни посѣетъ онъ его, это мѣсто населяется по волѣ его фантазіи благодатными или зловѣщими воспоминаніями, и существа, обитающія въ немъ, превращаются въ ангеловъ или въ дьяволовъ.
Я тотчасъ началъ свою прогулку, но объясненіе Ганца страннымъ образомъ испортило весь ландшафтъ. Видъ его былъ все такой же, гигантскій и дикій, но оживлявшее его основаніе было разрушено; мой хозяинъ дунулъ на призракъ поэта и заставилъ его разсѣяться. Это была природа ужасная, но пустынная и неодушевленная; снѣгъ, но безъ кровавыхъ пятенъ; гробовой покровъ, но уже не покрывавшій собой трупа.
Разочарованіе сіе сократило, по крайней мѣрѣ, добрымъ часомъ мою топографическую прогулку на площадкѣ, которой мы достигли.
Я удовольствовался тѣмъ, что бросилъ взглядъ къ востоку на двойную вершину, которой сія гора одолжена своимъ именемъ Гемми, произшедшимъ вѣроятно отъ Латинскаго Geminus (двойной), и къ западу на обширный ледникъ Ламмерскій, всегда мертвый и синій, какъ видѣлъ его Вернеръ. Что касается до Даубенскаго озера (Dauben See) и Ренергорнскаго обвала, то первое я видѣлъ шедши сюда, а послѣдній былъ принужденъ обходить возвращаясь отсюда. И такъ я почти черезъ полчаса воротился въ трактиръ и нашелъ моего хозяина во всей исправности около стола, довольно сносно приготовленннаго.
Разставаясь съ этимъ честнымъ человѣкомъ, я обѣщалъ ему всѣми средствами, зависящими отъ меня, уничтожить клевету, жертвою коей онъ сдѣлался безвинно. Я сдержалъ мое слово, и если кто-нибудь изъ моихъ читателей остановится когда нибудь въ гостинницѣ Шваррбаха, то очень одолжитъ меня, сказавши Ганцу, что я въ книгѣ, о существованіи коей онъ вѣроятно безъ того никогда не узнаетъ, возстановилъ дѣло въ настоящей его истинѣ.
Не прошли мы еще и двадцати минутъ, какъ очутились на берегахъ маленькаго Даубскаго озера. Оно, вмѣстѣ съ Сен-Вернардскимъ и Фаульгорискимъ озеромъ, есть самое возвышенное изъ всѣхъ озеръ извѣстнаго міра; посему, также какъ оба другія, необитаемо. Никакое живое сущесхво не можетъ выносить температуры его водъ, даже во время лѣта.
Когда мы перешли черезъ озеро, то достигли маленькаго ущелья, на концѣ котораго примѣтили оставленный шалашъ. Виллеръ сказалъ мнѣ, что у подножія этой хижины начинается спускъ. любопытствуя видѣть сей необыкновенный сходъ и снова владѣя ногами, кои были довольно изнурены трехчасовою ходьбою по дурной дорогѣ, я началъ ускорять шаги но мѣрѣ приближенія къ хижинѣ и такимъ образомъ почти бѣгомъ дошелъ до ней.
Вдругъ испускаю ужасный крикъ и, уставивъ неподвижно глаза, опрокидываюсь назадъ...
Не знаю, случалось ли кому изъ читателей моихъ испытывать подобное ощущеніе головокруженія; чувствовалъ ли кто изъ нихъ, измѣряя глазами безпредѣльную пустоту, какое-то непреодолимое влеченіе въ нее броситься; помнитъ ли, какъ въ то время на головѣ его вставали горою волосы, какъ текъ по челу крупный потъ и всѣ мускулы тѣла крутились и напрягались, подобно мускуламъ трупа при дѣйствіи Вольтова гальнаническаго столба? Если кто нибудь изъ нихъ испыталъ это, то онъ знаетъ, что ощущеніе стали, врѣзывающейся въ тѣло, пули, засѣвшей межъ реберъ, горячки, текущей по жиламъ, не такъ остро, не такъ пронзительно, какъ дрожь, которая тогда въ одну секунду пробѣгаетъ по всему существу вашему; если кто нибудь изъ нихъ испыталъ это, говорю я, то для изъясненія всего, мною чувствованнаго, довольно одной этой фразы: бѣжа, я достигъ до края перпендикулярной скалы, которая возвышается надъ Луехской деревней на тысячу шестьдесятъ футовъ; одинъ шагъ впередъ -- и я бы полетѣлъ стремглавъ.
Виллеръ подбѣжалъ ко мнѣ; онъ нашелъ меня сидящимъ почти безчувственно, развелъ мои руки, которыя я держалъ, сжавши на глазахъ, и видя, что я готовъ былъ упасть въ обморокъ, поднесъ мнѣ ко рту склянку съ киршенвассеромъ, который началъ я глотать большими глотками; потомъ, взявъ меня подъ руку, подвелъ, или, лучше сказать, принесъ къ порогу хижины.
Я увидѣлъ его столь испуганнымъ моей блѣдности, что, стараясь нравственною силою преодолѣть физическое ощущеніе, началъ смѣяться, дабы успокоить его; но это былъ смѣхъ, во время котораго зубы мои колотились другъ объ друга, словно у осужденныхъ грѣшниковъ, обитающихъ въ ледяномъ озерѣ Данта.
Однакожъ, по прошествіи нѣсколькихъ минутъ, я пришелъ въ себя. Я испыталъ то, что обыкновенно случается со мной въ подобныхъ обстоятельствахъ, т.-е. переворотъ во всѣхъ моихъ умственныхъ способностяхъ, за коимъ почти тотчасъ слѣдовало совершенное успокоеніе. Это значитъ, что первое ощущеніе принадлежало моей части физической, которая инстинктуально превозмогла нравственную сторону, а второе къ нравственной, которая снова взяла свое умственное могущество надъ физическою. Правда, иногда это второе движеніе бываетъ у меня болѣзненнѣе перваго, и я больше еще страдаю отъ успокоенія, чѣмъ отъ волненія.
И такъ я всталъ съ совершенно спокойнымъ видомъ и снова подошелъ къ безднѣ, видъ коей произвелъ на меня дѣйствіе. которое я пробовалъ описать выше. Маленькая дорожка, въ два съ половиною фута ширины, показалась, и я пошелъ по ней шагомъ, но наружности столь же твердымъ, какъ и шагъ моего проводника; только изъ опасенія, чтобъ зубы мои не разбились другъ объ друга, я засунулъ себѣ въ ротъ уголъ моего платка, сложивъ его въ двадцать разъ.
Два часа сходилъ я зигзагами, имѣя у себя, то въ правѣ, то влѣвѣ, отвѣсную бездну, и прибылъ, не произнося ни одного слова, въ Люехскую деревню.
"Ну, видите ли, сказалъ мнѣ Виллеръ, что это совсѣмъ ничего".
Я вынулъ изо рта платокъ и показалъ ему: онъ былъ перерѣзанъ чисто на чисто, словно бритвою.
Съ Франц. В. Бѣлинскій 1).
1) Г. Бѣлинскій переводитъ всѣ Путевыя Впечатлѣнія Г. Дюма и намѣревается издать ихъ въ свѣтъ. Изд. (т.-е. Надеждинъ. С. В.).