В тот же самый день, в тот же самый час на улице Гран-Кур, против фонтана Медуз, в одном из старых аристократических домов, выстроенных архитектором Пюже, тоже праздновали обручение.
Но герои этого празднества были не простые люди, не матросы и солдаты, они принадлежали к высшему марсельскому обществу. Это были старые сановники, вышедшие в отставку при узурпаторе; военные, бежавшие из французской армии в армию Конде; молодые люди, которых родители -- все еще не уверенные в их безопасности, хотя уже поставили за них по четыре или по пять рекрутов, -- воспитали в ненависти к тому, кого пять лет изгнания должны были превратить в мученика, а пятнадцать лет Реставрации -- в бога.
Все сидели за столом, и разговор кипел всеми страстями того времени, страстями особенно неистовыми и ожесточенными, потому что на юге Франции уже пятьсот лет политическая вражда усугубляется враждой религиозной.
Император, ставший королем острова Эльба, после того как он был властителем целого материка, и правящий населением в пять-шесть тысяч душ, после того как сто двадцать миллионов подданных на десяти языках кричали ему: "Да здравствует Наполеон!" -- казался всем участникам пира человеком, навсегда потерянным для Франции и престола. Сановники вспоминали его политические ошибки, военные рассуждали о Москве и Лейпциге, женщины -- о разводе с Жозефиной. Этому роялистскому сборищу, которое радовалось -- не падению человека, а уничтожению принципа, -- казалось, что для него начинается новая жизнь, что оно очнулось от мучительного кошмара.
Осанистый старик, с орденом св. Людовика на груди, встал и предложил своим гостям выпить за короля Людовика XVIII. То был маркиз де Сен-Меран.
Этот тост в честь гартвельского изгнанника и короля -- умиротворителя Франции был встречен громкими кликами; по английскому обычаю, все подняли бокалы; женщины откололи свои букеты и усеяли ими скатерть. В этом едином порыве была почти поэзия.
-- Они признали бы, -- сказала маркиза де Сен-Меран, женщина с сухим взглядом, тонкими губами, аристократическими манерами, еще изящная, несмотря на свои пятьдесят лет, -- они признали бы, будь они здесь, все эти революционеры, которые нас выгнали и которым мы даем спокойно злоумышлять против нас в наших старинных замках, купленных ими за кусок хлеба во времена Террора, -- они признали бы, что истинное самоотвержение было на нашей стороне, потому что мы остались верны рушившейся монархии, а они, напротив, приветствовали восходившее солнце и наживали состояния, в то время как мы разорялись. Они признали бы, что наш король поистине был Людовик Возлюбленный, а их узурпатор всегда оставался Наполеоном Проклятым; правда, де Вильфор?
-- Что прикажете, маркиза?.. Простите, я не слушал.
-- Оставьте детей, маркиза, -- сказал старик, предложивший тост. -- Сегодня их помолвка, и им, конечно, не до политики.
-- Простите, мама, -- сказала молодая и красивая девушка, белокурая, с бархатными глазами, подернутыми влагой, -- это я завладела господином де Вильфором. Господин де Вильфор, мама хочет говорить с вами.
-- Я готов отвечать маркизе, если ей будет угодно повторить вопрос, которого я не расслышал, -- сказал г-н де Вильфор.
-- Я прощаю тебе, Рене, -- сказала маркиза с нежной улыбкой, которую странно было видеть на этом холодном лице; но сердце женщины так уж создано, что, как бы ни было оно иссушено предрассудками и требованиями этикета, в нем всегда остается плодоносный и живой уголок, -- тот, в который бог заключил материнскую любовь. -- Я говорила, Вильфор, что у бонапартистов нет ни нашей веры, ни нашей преданности, ни нашего самоотвержения.
-- Сударыня, у них есть одно качество, заменяющее все наши, -- это фанатизм. Наполеон -- Магомет Запада; для всех этих людей низкого происхождения, но необыкновенно честолюбивых он не только законодатель и владыка, но еще символ -- символ равенства.
-- Равенства! -- воскликнула маркиза. -- Наполеон -- символ равенства? А что же тогда господин де Робеспьер? Мне кажется, вы похищаете его место и отдаете корсиканцу; казалось бы, довольно и одной узурпации.
-- Нет, сударыня, -- возразил Вильфор, -- я оставляю каждого на его пьедестале: Робеспьера -- на площади Людовика Пятнадцатого, на эшафоте; Наполеона -- на Вандомской площади, на его колонне. Но только один вводил равенство, которое принижает, а другой -- равенство, которое возвышает; один низвел королей до уровня гильотины, другой возвысил народ до уровня трона. Это не мешает тому, -- прибавил Вильфор, смеясь, -- что оба они -- гнусные революционеры и что девятое термидора и четвертое апреля тысяча восемьсот четырнадцатого года -- два счастливых дня для Франции, которые одинаково должны праздновать друзья порядка и монархии; но этим объясняется также, почему Наполеон, даже поверженный -- и, надеюсь, навсегда, -- сохранил ревностных сторонников. Что вы хотите, маркиза? Кромвель был только половиной Наполеона, а и то имел их!
-- Знаете, Вильфор, все это за версту отдает революцией. Но я вам прощаю -- ведь нельзя же быть сыном жирондиста и не сохранить революционный душок.
Краска выступила на лице Вильфора.
-- Мой отец был жирондист, это правда; но мой отец не голосовал за смерть короля; он подвергался гонениям в дни Террора, как и вы, и чуть не сложил голову на том самом эшафоте, на котором скатилась голова вашего отца.
-- Да, -- отвечала маркиза, на лице которой ничем не отразилось это кровавое воспоминание, -- только они взошли бы на эшафот ради диаметрально противоположных принципов, и вот вам доказательство: все наше семейство сохранило верность изгнанным Бурбонам, а ваш отец тотчас же примкнул к новому правительству; гражданин Нуартье был жирондистом, а граф Нуартье стал сенатором.
-- Мама, -- сказала Рене, -- вы помните наше условие: никогда не возвращаться к этим мрачным воспоминаниям.
-- Сударыня, -- сказал Вильфор, -- я присоединяюсь к мадемуазель де Сен-Меран и вместе с нею покорнейше прошу вас забыть о прошлом. К чему осуждать то, перед чем даже божья воля бессильна? Бог властен преобразить будущее; в прошлом он ничего не может изменить. Мы можем если не отречься от прошлого, то хотя бы набросить на него покров. Я, например, отказался не только от убеждений моего отца, но даже от его имени. Отец мой был или, может статься, и теперь еще бонапартист и зовется Нуартье; я -- роялист и зовусь де Вильфор. Пусть высыхают на старом дубе революционные соки; вы смотрите только на ветвь, которая отделилась от него и не может, да, пожалуй, и не хочет оторваться от него совсем.
-- Браво, Вильфор! -- вскричал маркиз. -- Браво! Хорошо сказано! Я тоже всегда убеждал маркизу забыть о прошлом, но без успеха; вы будете счастливее, надеюсь.
-- Хорошо, -- сказала маркиза, -- забудем о прошлом, я сама этого хочу; но зато Вильфор должен быть непреклонен в будущем. Не забудьте, Вильфор, что мы поручились за вас перед его величеством, что его величество согласился забыть, по нашему ручательству, -- она протянула ему руку, -- как и я забываю, по вашей просьбе. Но если вам попадет в руки какой-нибудь заговорщик, помните: за вами тем строже следят, что вы принадлежите к семье, которая, быть может, сама находится в сношениях с заговорщиками.
-- Увы, сударыня, -- отвечал Вильфор, -- моя должность и особенно время, в которое мы живем, обязывают меня быть строгим. И я буду строг. Мне уже несколько раз случалось поддерживать обвинение по политическим делам, и в этом отношении я хорошо себя зарекомендовал. К сожалению, это еще не конец.
-- Вы думаете? -- спросила маркиза.
-- Я этого опасаюсь. Остров Эльба -- слишком близок к Франции. Присутствие Наполеона почти в виду наших берегов поддерживает надежду в его сторонниках. Марсель кишит военными, состоящими на половинном жалованье; они беспрестанно ищут повода для ссоры с роялистами. Отсюда -- дуэли между светскими людьми, а среди простонародья -- поножовщина.
-- Да, -- сказал граф де Сальвьё, старый друг маркиза де Сен-Мерана и камергер графа д'Артуа. -- Но вы разве не знаете, что Священный Союз хочет переселить его?
-- Да, об этом шла речь, когда мы уезжали из Парижа, -- отвечал маркиз. -- Но куда же его пошлют?
-- На Святую Елену.
-- На Святую Елену! Что это такое? -- спросила маркиза.
-- Остров, в двух тысячах миль отсюда, по ту сторону экватора, -- отвечал граф.
-- В добрый час! Вильфор прав, безумие оставлять такого человека между Корсикой, где он родился, Неаполем, где еще царствует его зять, и Италией, из которой он хотел сделать королевство для своего сына.
-- К сожалению, -- сказал Вильфор, -- имеются договоры тысяча восемьсот четырнадцатого года, и нельзя тронуть Наполеона, не нарушив этих договоров.
-- Так их нарушат! -- сказал граф де Сальвьё. -- Он не был особенно щепетилен, когда приказал расстрелять несчастного герцога Энгиенского.
-- Отлично, -- сказала маркиза, -- решено: Священный Союз избавит Европу от Наполеона, а Вильфор избавит Марсель от его сторонников. Либо король царствует, либо нет; если он царствует, его правительство должно быть сильно и его исполнители -- непоколебимы; только таким образом можно предотвратить зло.
-- К сожалению, сударыня, -- сказал Вильфор с улыбкой, -- помощник королевского прокурора всегда видит зло, когда оно уже совершилось.
-- Так он должен его исправить.
-- Я мог бы сказать, сударыня, что мы не исправляем зло, а мстим за него, и только.
-- Ах, господин де Вильфор, -- сказала молоденькая и хорошенькая девица, дочь графа де Сальвьё, подруга мадемуазель де Сен-Меран, -- постарайтесь устроить какой-нибудь интересный процесс, пока мы еще в Марселе. Я никогда не видала суда присяжных, а это, говорят, очень любопытно.
-- Да, в самом деле очень любопытно, -- отвечал помощник королевского прокурора. -- Это уже не искусственная трагедия, а подлинная драма; не притворные страдания, а страдания настоящие. Человек, которого вы видите, по окончании спектакля идет не домой, ужинать со своим семейством и спокойно лечь спать, чтобы завтра начать сначала, а в тюрьму, где его ждет палач. Так что для нервных особ, ищущих сильных ощущений, не может быть лучшего зрелища. Будьте спокойны -- если случай представится, я не премину воспользоваться им.
-- От его слов нас бросает в дрожь... а он смеется! -- сказала Рене, побледнев.
-- Что прикажете?.. Это поединок... Я уже пять или шесть раз требовал смертной казни для подсудимых, политических и других... Кто знает, сколько сейчас во тьме точится кинжалов или сколько их уже обращено на меня!
-- Боже мой! -- вскричала Рене. -- Неужели вы говорите серьезно, господин де Вильфор?
-- Совершенно серьезно, -- отвечал Вильфор с улыбкой. -- И от этих занимательных процессов, которых графиня жаждет из любопытства, а я из честолюбия, опасность для меня только усилится. Разве эти наполеоновские солдаты, привыкшие слепо идти на врага, рассуждают, когда надо выпустить пулю или ударить штыком? Неужели у них дрогнет рука убить человека, которого они считают своим личным врагом, когда они, не задумываясь, убивают русского, австрийца или венгерца, которого они и в глаза не видали? К тому же опасность необходима; иначе наше ремесло не имело бы оправдания. Я сам воспламеняюсь, когда вижу в глазах обвиняемого вспышку ярости: это придает мне силы. Тут уже не тяжба, а битва; я борюсь с ним, он защищается, я наношу новый удар, и битва кончается, как всякая битва, победой или поражением. Вот что значит выступать в суде! Опасность порождает красноречие. Если бы обвиняемый улыбнулся мне после моей речи, то я решил бы, что говорил плохо, что слова мои были бледны, слабы, невыразительны. Представьте себе, какая гордость наполняет душу прокурора, убежденного в виновности подсудимого, когда он видит, что преступник бледнеет и склоняет голову под тяжестью улик и под разящими ударами его красноречия! Голова преступника склоняется и падает!
Рене тихо вскрикнула.
-- Как говорит! -- заметил один из гостей.
-- Вот такие люди и нужны в наше время, -- сказал другой.
-- В последнем процессе, -- подхватил третий, -- вы были великолепны, Вильфор. Помните -- негодяй, который зарезал своего отца? Вы буквально убили его, прежде чем до него дотронулся палач.
-- О, отцеубийцы -- этих мне не жаль. Для таких людей нет достаточно тяжкого наказания, -- сказала Рене. -- Но несчастные политические преступники...
-- Они еще хуже, Рене, потому что король -- отец народа и хотеть свергнуть или убить короля -- значит хотеть убить отца тридцати двух миллионов людей.
-- Все равно, господин де Вильфор, -- сказала Рене. -- Обещайте мне, что будете снисходительны к тем, за кого я буду просить вас...
-- Будьте спокойны, -- отвечал Вильфор с очаровательной улыбкой, -- мы будем вместе писать обвинительные акты.
-- Дорогая моя, -- сказала маркиза, -- занимайтесь своими колибри, собачками и тряпками и предоставьте вашему будущему мужу делать свое дело. Теперь оружие отдыхает и тога в почете; об этом есть прекрасное латинское изречение.
-- Cedant arma togae [ Оружие да уступит тоге -- лат.], -- сказал Вильфор.
-- Я не решилась сказать по-латыни, -- отвечала маркиза.
-- Мне кажется, что мне было бы приятнее видеть вас врачом, -- продолжала Рене. -- Карающий ангел, хоть он и ангел, всегда страшил меня.
-- Добрая моя Рене! -- прошептал Вильфор, бросив на молодую девушку взгляд, полный любви.
-- Господин де Вильфор, -- сказал маркиз, -- будет нравственным и политическим врачом нашей провинции; поверь мне, дочка, это почетная роль.
-- И это поможет забыть роль, которую играл его отец, -- вставила неисправимая маркиза.
-- Сударыня, -- отвечал Вильфор с грустной улыбкой, -- я уже имел честь докладывать вам, что отец мой, как я по крайней мере надеюсь, отрекся от своих былых заблуждений, что он стал ревностным другом религии и порядка, лучшим роялистом, чем я, ибо он роялист по раскаянию, а я -- только по страсти.
И Вильфор окинул взглядом присутствующих, как он это делал в суде после какой-нибудь великолепной тирады, проверяя действие своего красноречия на публику.
-- Правильно, Вильфор, -- сказал граф де Сальвьё, -- эти же слова я сказал третьего дня в Тюильри министру двора, который выразил удивление по поводу брака между сыном жирондиста и дочерью офицера, служившего в армии Конде, и министр отлично понял меня. Сам король покровительствует этому способу объединения. Мы и не подозревали, что он слушает нас, а он вдруг вмешался в разговор и говорит: "Вильфор (заметьте, король не сказал Нуартье, а подчеркнул имя Вильфор), Вильфор, -- сказал король, -- пойдет далеко; это молодой человек уже вполне сложившийся и принадлежит к моему миру. Я с удовольствием узнал, что маркиз и маркиза де Сен-Меран выдают за него свою дочь, и я сам посоветовал бы им этот брак, если бы они не явились первые ко мне просить позволения".
-- Король это сказал, граф? -- воскликнул восхищенный Вильфор.
-- Передаю вам собственные его слова; и если маркиз захочет быть откровенным, то сознается, что эти же слова король сказал ему самому, когда он полгода назад сообщил королю о своем намерении выдать за вас свою дочь.
-- Это верно, -- подтвердил маркиз.
-- Так, значит, я всем обязан королю! Чего я не сделаю, чтобы послужить ему!
-- Таким вы мне нравитесь, -- сказала маркиза. -- Пусть теперь явится заговорщик, -- добро пожаловать!
-- А я, мама, -- сказала Рене, -- молю бога, чтобы он вас не услышал и чтобы он посылал господину де Вильфору только мелких воришек, беспомощных банкротов и робких жуликов; тогда я буду спать спокойно.
-- Это все равно что желать врачу одних мигреней, веснушек, осиных укусов и тому подобное, -- сказал Вильфор со смехом. -- Если вы хотите видеть меня королевским прокурором, пожелайте мне, напротив, страшных болезней, исцеление которых делает честь врачу.
В эту минуту, словно судьба только и ждала пожелания Вильфора, вошел лакей и сказал ему несколько слов на ухо.
Вильфор, извинившись, вышел из-за стола и воротился через несколько минут с довольной улыбкой на губах.
Рене посмотрела на своего жениха с восхищением: его голубые глаза сверкали на бледном лице, окаймленном черными бакенбардами; в эту минуту он и в самом деле был очень красив. Рене с нетерпением ждала, чтобы он объяснил причину своего внезапного исчезновения.
-- Вы только что выразили желание иметь мужем доктора, -- сказал Вильфор, -- так вот у меня с учениками Эскулапа (так еще говорили в тысяча восемьсот пятнадцатом году) есть некоторое сходство: я не могу располагать своим временем. Меня нашли даже здесь, подле вас, в день нашего обручения.
-- А почему вас вызвали? -- спросила молодая девушка с легким беспокойством.
-- Увы, из-за больного, который, если верить тому, что мне сообщили, очень плох. Случай весьма серьезный, и болезнь грозит эшафотом.
-- Боже! -- вскричала Рене, побледнев.
-- Что вы говорите! -- воскликнули гости в один голос.
-- По-видимому, речь идет не более и не менее как о бонапартистском заговоре.
-- Неужели! -- вскричала маркиза.
-- Вот что сказано в доносе.
И Вильфор прочел:
-- "Приверженец престола и веры уведомляет господина королевского прокурора о том, что Эдмон Дантес, помощник капитана на корабле "Фараон", прибывшем сегодня из Смирны с заходом в Неаполь и Порто-Феррайо, имел от Мюрата письмо к узурпатору, а от узурпатора письмо к бонапартистскому комитету в Париже.
Если он будет задержан, уличающее его письмо будет найдено при нем, или у его отца, или в его каюте на "Фараоне".
-- Позвольте, -- сказала Рене, -- это письмо не подписано и адресовано не вам, а королевскому прокурору.
-- Да, но королевский прокурор в отлучке; письмо подали его секретарю, которому поручено распечатывать почту; он вскрыл это письмо, послал за мной и, не застав меня дома, сам отдал приказ об аресте.
-- Так виновный арестован? -- спросила маркиза.
-- То есть обвиняемый, -- поправила Рене.
-- Да, арестован, -- отвечал Вильфор, -- и, как я уже говорил мадемуазель Рене, если у него найдут письмо, то мой пациент опасно болен.
-- А где этот несчастный? -- спросила Рене.
-- Ждет у меня.
-- Ступайте, друг мой, -- сказал маркиз, -- не пренебрегайте вашими обязанностями. Королевская служба требует вашего личного присутствия; ступайте же, куда вас призывает королевская служба.
-- Ах, господин де Вильфор! -- воскликнула Рене, умоляюще сложив руки. -- Будьте снисходительны, сегодня день нашего обручения.
Вильфор обошел вокруг стола и, облокотившись на спинку стула, на котором сидела его невеста, сказал:
-- Ради вашего спокойствия обещаю вам сделать все, что можно. Но если улики бесспорны, если обвинение справедливо, придется скосить эту бонапартистскую сорную траву.
Рене вздрогнула при слове "скосить", ибо у этой сорной травы, как выразился Вильфор, была голова.
-- Не слушайте ее, Вильфор, -- сказала маркиза, -- это ребячество; она привыкнет.
И маркиза протянула Вильфору свою сухую руку, которую он поцеловал, глядя на Рене; глаза его говорили: "Я целую вашу руку или по крайней мере хотел бы поцеловать".
-- Печальное предзнаменование! -- прошептала Рене.
-- Перестань, Рене, -- сказала маркиза. -- Ты выводишь меня из терпения своими детскими выходками. Желала бы я знать, что важнее -- судьба государства или твои чувствительные фантазии?
-- Ах, мама, -- вздохнула Рене.
-- Маркиза, простите нашу плохую роялистку, -- сказал де Вильфор, -- обещаю вам, что исполню долг помощника королевского прокурора со всем усердием, то есть буду беспощаден.
Но в то время как помощник прокурора говорил эти слова маркизе, жених украдкой посылал взгляд невесте, и взгляд этот говорил: "Будьте спокойны, Рене; ради вас я буду снисходителен".
Рене отвечала ему нежной улыбкой, и Вильфор удалился, преисполненный блаженства.