На другой день после того, как на дороге между Бельгардом и Бокером происходила описанная нами беседа, человек, лет тридцати, в василькового цвета фраке, нанковых панталонах и белом жилете, по осанке и выговору чистокровный англичанин, явился к марсельскому мэру.
-- Милостивый государь, -- сказал он, -- я старший агент римского банкирского дома Томсон и Френч; мы уже десять лет состоим в сношениях с марсельским торговым домом "Моррель и Сын". У нас с этой фирмой в оборотах до ста тысяч франков, и вот, услышав, что ей грозит банкротство, мы обеспокоены. А потому я нарочно приехал из Рима, чтобы попросить у вас сведений об этом торговом доме.
-- Милостивый государь, -- отвечал мэр, -- мне действительно известно, что за последние годы господина Морреля словно преследует несчастье: он потерял один за другим четыре или пять кораблей и понес убытки от нескольких банкротств. Но хотя он мне самому должен около десяти тысяч франков, я все же не считаю возможным давать вам какие-либо сведения о его финансовом положении. Если вы спросите меня как мэра, какого я мнения о господине Морреле, я вам отвечу, что это человек самой строгой честности, выполнявший до сих пор все свои обязательства с величайшей точностью. Вот все, что я могу вам сказать о нем. Если вам этого недостаточно, обратитесь к господину де Бовилю, инспектору тюрем, улица Ноайль, дом номер пятнадцать. Он поместил в эту фирму, если не ошибаюсь, двести тысяч франков, и если и вправду имеется повод для каких-нибудь опасений, то, поскольку эта сумма гораздо значительнее моей, вы, вероятно, получите от него по этому вопросу более обстоятельные сведения.
Англичанин, по-видимому, оценил деликатность мэра, поклонился, вышел и походкой истого британца направился на указанную ему улицу.
Господин де Бовиль сидел у себя в кабинете. Англичанин, увидев его, сделал удивленное движение, словно не в первый раз встречался с инспектором. Но господин де Бовиль был в таком отчаянии, что все его умственные способности явно поглощала одна-единственная мысль, не позволявшая ни его памяти, ни его воображению блуждать в прошлом. Англичанин с обычной для его нации флегматичностью задал ему почти слово в слово тот же вопрос, что и марсельскому мэру.
-- Ах, сударь! -- воскликнул г-н де Бовиль. -- К несчастью, ваши опасения вполне основательны, и вы видите перед собой человека, доведенного до отчаяния. У господина Морреля находилось в обороте двести тысяч франков моих денег; эти двести тысяч составляли приданое моей дочери, которую я намерен был выдать замуж через две недели. Эти двести тысяч он обязан был уплатить мне в два срока: пятнадцатого числа этого месяца и пятнадцатого числа следующего. Я уведомил господина Морреля, что желаю непременно получить эти деньги в назначенный срок, и, представьте, не далее как полчаса тому назад он приходил ко мне, чтобы сказать, что если его корабль "Фараон" не придет к пятнадцатому числу, то он будет лишен возможности уплатить мне деньги.
-- Это весьма похоже на отсрочку платежа, -- сказал англичанин.
-- Скажите лучше, что это похоже на банкротство! -- воскликнул г-н Бовиль, хватаясь за голову.
Англичанин подумал, потом сказал:
-- Так что, эти долговые обязательства внушают вам некоторые опасения?
-- Я попросту считаю их безнадежными.
-- Я покупаю их у вас.
-- Вы?
-- Да, я.
-- Но, вероятно, с огромной скидкой?
-- Нет, за двести тысяч франков; наш торговый дом, -- прибавил англичанин смеясь, -- не занимается подобными сделками.
-- И вы заплатите мне...
-- Наличными деньгами.
И англичанин вынул из кармана пачку ассигнаций, представляющих, должно быть, сумму вдвое больше той, которую г-н де Бовиль боялся потерять.
Радость озарила лицо г-на де Бовиля; однако он взял себя в руки и сказал:
-- Милостивый государь, я должен вас предупредить, что, по всей вероятности, вы не получите и шести процентов с этой суммы.
-- Это меня не касается, -- отвечал англичанин, -- это дело банкирского дома Томсон и Френч, от имени которого я действую. Может быть, в его интересах ускорить разорение конкурирующей фирмы. Как бы то ни было, я готов отсчитать вам сейчас же эту сумму под вашу передаточную надпись; но только я желал бы получить с вас куртаж.
-- Да, разумеется! Это более чем справедливое желание! -- воскликнул г-н де Бовиль. -- Куртаж составляет обыкновенно полтора процента; хотите два? три? пять? хотите больше? Говорите!
-- Милостивый государь, -- возразил, смеясь, англичанин, -- я -- как моя фирма; я не занимаюсь такого рода делами; я желал бы получить куртаж совсем другого рода.
-- Говорите, я вас слушаю.
-- Вы инспектор тюрем?
-- Уже пятнадцатый год.
-- У вас ведутся тюремные списки?
-- Разумеется.
-- В этих списках, вероятно, есть отметки, касающиеся заключенных?
-- О каждом заключенном имеется особое дело.
-- Так вот, милостивый государь, в Риме у меня был воспитатель, некий аббат, который вдруг исчез. Впоследствии я узнал, что он содержался в замке Иф, и я желал бы получить некоторые сведения о его смерти.
-- Как его звали?
-- Аббат Фариа.
-- О, я отлично помню его, -- воскликнул г-н де Бовиль, -- он был сумасшедший.
-- Да, так я слышал.
-- Он несомненно был сумасшедший.
-- Возможно; а в чем выражалось его сумасшествие?
-- Он утверждал, что знает про какой-то клад, про несметные сокровища, и предлагал правительству огромные суммы за свою свободу.
-- Бедняга! И он умер?
-- Да, с полгода тому назад, в феврале.
-- У вас превосходная память.
-- Я помню это потому, что смерть аббата сопровождалась весьма странными обстоятельствами.
-- Могу ли я узнать, что это за обстоятельства? -- спросил англичанин с выражением любопытства, которое вдумчивый наблюдатель с удивлением заметил бы на его бесстрастном лице.
-- Пожалуйста; камера аббата находилась футах в пятидесяти от другой, в которой содержался бывший бонапартистский агент, один из тех, кто наиболее способствовал возвращению узурпатора в тысяча восемьсот пятнадцатом году, человек чрезвычайно решительный и чрезвычайно опасный.
-- В самом деле? -- сказал англичанин.
-- Да, -- отвечал г-н де Бовиль, -- я имел случай лично видеть этого человека в тысяча восемьсот шестнадцатом или в тысяча восемьсот семнадцатом году; к нему в камеру спускались не иначе, как со взводом солдат; этот человек произвел на меня сильное впечатление; я никогда не забуду его лица.
На губах англичанина мелькнула улыбка.
-- И вы говорите, -- сказал он, -- что эти две камеры...
-- Были отделены одна от другой пространством в пятьдесят футов. Но, по-видимому, этот Эдмон Дантес...
-- Этого опасного человека звали...
-- Эдмон Дантес. Да, сударь, по-видимому, этот Эдмон Дантес раздобыл инструменты или сам сделал их, потому что был обнаружен проход, посредством которого заключенные общались друг с другом.
-- Этот проход был вырыт, вероятно, для того чтобы бежать?
-- Разумеется; но на их беду с аббатом Фариа случился каталептический припадок, и он умер.
-- Понимаю; и это сделало побег невозможным.
-- Для мертвого -- да, -- отвечал г-н де Бовиль, -- но не для живого. Напротив, Дантес увидел в этом средство ускорить свой побег. Он, должно быть, думал, что заключенных, умирающих в замке Иф, хоронят на обыкновенном кладбище; он перенес покойника в свою камеру, влез вместо него в мешок, в который того зашили, и стал ждать минуты погребения.
-- Это было смелое предприятие, доказывающее известную храбрость, -- заметил англичанин.
-- Я уже сказал вам, что это был очень опасный человек; к счастью, он сам избавил правительство от беспокойства на его счет.
-- Каким образом?
-- Неужели вы не понимаете?
-- Нет.
-- В замке Иф нет кладбища; умерших просто бросают в море, привязав к их ногам тридцатишестифунтовое ядро.
-- Ну и что же?.. -- с туповатым видом сказал англичанин.
-- Вот и ему привязали к ногам тридцатишестифунтовое ядро и бросили в море.
-- Да что вы! -- воскликнул англичанин.
-- Да, сударь, -- продолжал инспектор. -- Можете себе представить, каково было удивление беглеца, когда он почувствовал, что его бросают со скалы. Желал бы я видеть его лицо в ту минуту.
-- Это было бы трудно.
-- Все равно, -- сказал г-н де Бовиль, которого уверенность, что он вернет свои двести тысяч франков, привела в отличное расположение духа, -- все равно, я представляю его себе! -- И он громко захохотал.
-- И я также, -- сказал англичанин.
И он тоже начал смеяться одними кончиками губ, как смеются англичане.
-- Итак, -- продолжал англичанин, первый вернувший себе хладнокровие, -- итак, беглец пошел ко дну.
-- Как ключ.
-- И комендант замка Иф разом избавился и от сумасшедшего и от бешеного?
-- Вот именно.
-- Но об этом происшествии, по всей вероятности, составлен акт? -- спросил англичанин.
-- Да, да, свидетельство о смерти. Вы понимаете, родственники Дантеса, если у него таковые имеются, могут быть заинтересованы в том, чтобы удостовериться, жив он или умер.
-- Так что теперь они могут быть спокойны, если ждут после него наследства. Он погиб безвозвратно?
-- Еще бы! И им выдадут свидетельство, как только они пожелают.
-- Мир праху его, -- сказал англичанин, -- но вернемся к спискам.
-- Вы правы. Мой рассказ вас отвлек. Прошу прощения.
-- За что же? За рассказ? Помилуйте, он показался мне весьма любопытным.
-- Он и в самом деле любопытен. Итак, вы желаете видеть все, что касается вашего бедного аббата; он-то был сама кротость.
-- Вы очень меня обяжете.
-- Пройдемте в мою контору, и я вам все покажу.
И они отправились в контору де Бовиля.
Инспектор сказал правду: все было в образцовом порядке; каждая ведомость имела свой номер; каждое дело лежало на своем месте. Инспектор усадил англичанина в свое кресло и подал ему папку, относящуюся к замку Иф, предоставив ему свободно рыться в ней, а сам уселся в угол и занялся чтением газеты.
Англичанин без труда отыскал бумаги, касающиеся аббата Фариа; но, по-видимому, случай, рассказанный ему де Бовилем, живо заинтересовал его; ибо, пробежав глазами эти бумаги, он продолжал перелистывать дело, пока не дошел до документов об Эдмоне Дантесе. Тут он нашел все на своем месте: донос, протокол допроса, прошение Морреля с пометкой де Вильфора. Он украдкой сложил донос, спрятал его в карман, прочитал протокол допроса и увидел, что имя Нуартье там не упоминалось; пробежал прошение от 10 апреля 1815 года, в котором Моррель, по совету помощника королевского прокурора, с наилучшими намерениями -- ибо в то время на престоле был Наполеон, -- преувеличивал услуги, оказанные Дантесом делу Империи, что подтверждалось подписью Вильфора. Тогда он понял все. Это прошение на имя Наполеона, сохраненное Вильфором, при второй реставрации стало грозным оружием в руках королевского прокурора. Поэтому он не удивился, увидев в ведомости нижеследующее примечание: