Господин Нуартье -- ибо это действительно был он -- следил глазами за слугою, пока дверь не закрылась за ним; потом, опасаясь, вероятно, чтобы слуга не стал подслушивать из передней, он снова приотворил дверь: предосторожность оказалась не лишней, и проворство, с которым Жермен ретировался, не оставляло сомнений, что и он не чужд пороку, погубившему наших праотцев. Тогда г-н Нуартье собственноручно затворил дверь из передней, потом запер на задвижку дверь в спальню и, наконец, подал руку Вильфору, глядевшему на него с изумлением.
-- Знаешь, Жерар, -- сказал он сыну с улыбкой, истинный смысл которой трудно было определить, -- нельзя сказать, чтобы ты был в восторге от встречи со мной.
-- Что вы, отец, я чрезвычайно рад; но я, признаться, так мало рассчитывал на ваше посещение, что оно меня несколько озадачило.
-- Но, мой друг, -- продолжал г-н Нуартье, садясь в кресло, -- я мог бы сказать вам то же самое. Как? Вы мне пишете, что ваша помолвка назначена в Марселе на двадцать восьмое февраля, а третьего марта вы в Париже?
-- Да, я здесь, -- сказал Жерар, придвигаясь к г-ну Нуартье, -- но вы на меня не сетуйте; я приехал сюда ради вас, и мой приезд спасет вас, быть может.
-- Вот как! -- отвечал г-н Нуартье, небрежно развалившись в кресле. -- Расскажите же мне, господин прокурор, в чем дело; это очень любопытно.
-- Вы слыхали о некоем бонапартистском клубе на улице Сен-Жак?
-- В номере пятьдесят третьем? Да; я его вице-президент.
-- Отец, ваше хладнокровие меня ужасает.
-- Что ты хочешь, милый? Человек, который был приговорен к смерти монтаньярами, бежал из Парижа в возе сена, прятался в бордоских равнинах от ищеек Робеспьера, успел привыкнуть ко многому. Итак, продолжай. Что же случилось в этом клубе на улице Сен-Жак?
-- Случилось то, что туда пригласили генерала Кенеля и что генерал Кенель, выйдя из дому в девять часов вечера, через двое суток был найден в Сене.
-- И кто вам рассказал об этом занятном случае?
-- Сам король.
-- Ну, а я, -- сказал Нуартье, -- в ответ на ваш рассказ сообщу вам новость.
-- Мне кажется, что я уже знаю ее.
-- Так вы знаете о высадке его величества императора?
-- Молчите, отец, умоляю вас; во-первых, ради вас самих, а потом и ради меня. Да, я знал эту новость, и знал даже раньше, чем вы, потому что я три дня скакал из Марселя в Париж и рвал на себе волосы, что не могу перебросить через двести лье ту мысль, которая жжет мне мозг.
-- Три дня? Вы с ума сошли? Три дня тому назад император еще не высаживался.
-- Да, но я уже знал о его намерении.
-- Каким это образом?
-- Из письма с острова Эльба, адресованного вам.
-- Мне?
-- Да, вам; и я его перехватил у гонца. Если бы это письмо попало в руки другого, быть может, вы были бы уже расстреляны.
Отец Вильфора рассмеялся.
-- По-видимому, -- сказал он, -- Бурбоны научились у императора действовать без проволочек... Расстрелян! Друг мой, как вы спешите! А где это письмо? Зная вас, я уверен, что вы его тщательно припрятали.
-- Я сжег его до последнего клочка, ибо это письмо -- ваш смертный приговор.
-- И конец вашей карьеры, -- холодно отвечал Нуартье. -- Да, вы правы, но мне нечего бояться, раз вы мне покровительствуете.
-- Мало того: я вас спасаю.
-- Вот как? Это становится интересно! Объяснитесь.
-- Вернемся к клубу на улице Сен-Жак.
-- Видно, этот клуб не на шутку волнует господ полицейских. Что же они так плохо ищут его? Давно бы нашли!
-- Они его не нашли, но напали на след.
-- Это сакраментальные слова, я знаю; когда полиция бессильна, она говорит, что напала на след, и правительство спокойно ждет, пока она не явится с виноватым видом и не доложит, что след утерян.
-- Да, но найден труп; генерал Кенель мертв, а во всех странах мира это называется убийством.
-- Убийством? Но нет никаких доказательств, что генерал стал жертвою убийства. В Сене каждый день находят людей, которые бросились в воду с отчаяния или утонули, потому что не умели плавать.
-- Вы очень хорошо знаете, что генерал не утопился с отчаяния и что в январе месяце в Сене не купаются. Нет, нет, не обольщайтесь: эту смерть называют убийством.
-- А кто ее так называет?
-- Сам король.
-- Король? Я думал, он философ и понимает, что в политике нет убийств. В политике, мой милый, -- вам это известно, как и мне, -- нет людей, а есть идеи; нет чувств, а есть интересы. В политике не убивают человека, а устраняют препятствие, только и всего. Хотите знать, как все это произошло? Я вам расскажу. Мы думали, что на генерала Кенеля можно положиться, нам рекомендовали его с острова Эльба. Один из нас отправился к нему и пригласил его на собрание на улицу Сен-Жак; он приходит, ему открывают весь план, отъезд с острова Эльба и высадку на французский берег; потом, все выслушав, все узнав, он заявляет, что он роялист; все переглядываются; с него берут клятву, он ее дает, но с такой неохотой, что поистине уж лучше бы он не искушал господа бога; и все же генералу дали спокойно уйти. Он не вернулся домой. Что ж вы хотите? Он, верно, сбился с дороги, когда вышел от нас, только и всего. Убийство! Вы меня удивляете, Вильфор; помощник королевского прокурора хочет построить обвинение на таких шатких уликах. Разве мне когда-нибудь придет в голову сказать вам, когда вы как преданный роялист отправляете на тот свет одного из наших: "Сын мой, вы совершили убийство!" Нет, я скажу: "Отлично, милостивый государь, вы победили; очередь за нами".
-- Берегитесь, отец; когда придет наша очередь, мы будем безжалостны.
-- Я вас не понимаю.
-- Вы рассчитываете на возвращение узурпатора?
-- Не скрою.
-- Вы ошибаетесь, он не сделает и десяти лье в глубь Франции; его выследят, догонят и затравят, как дикого зверя.
-- Дорогой друг, император сейчас на пути в Гренобль; десятого или двенадцатого он будет в Лионе, а двадцатого или двадцать пятого в Париже.
-- Население подымется...
-- Чтобы приветствовать его.
-- У него горсточка людей, а против него вышлют целые армии.
-- Которые с кликами проводят его до столицы; поверьте мне, Жерар, вы еще ребенок; вам кажется, что вы все знаете, когда телеграф через три дня после высадки сообщает вам: "Узурпатор высадился в Каннах с горстью людей, за ним выслана погоня". Но где он? Что он делает? Вы ничего не знаете. Вы только знаете, что выслана погоня. И так за ним будут гнаться до самого Парижа без единого выстрела.
-- Гренобль и Лион -- роялистские города, они воздвигнут перед ним непреодолимую преграду.
-- Гренобль с радостью распахнет перед ним ворота; весь Лион выйдет ему навстречу. Поверьте мне, мы осведомлены не хуже вас, и наша полиция стоит вашей. Угодно вам доказательство: вы хотели скрыть от меня свой приезд, а я узнал о нем через полчаса после того, как вы миновали заставу. Вы дали свой адрес только кучеру почтовой кареты, а мне он известен, как явствует из того, что я явился к вам в ту самую минуту, когда вы садились за стол. Поэтому позвоните и спросите еще прибор; мы пообедаем вместе.
-- В самом деле, -- отвечал Вильфор, глядя на отца с удивлением, -- вы располагаете самыми точными сведениями.
-- Да это очень просто; вы, стоящие у власти, владеете только теми средствами, которые можно купить за деньги; а мы, ожидающие власти, располагаем всеми средствами, которые дает нам в руки преданность, которые нам дарит самоотвержение.
-- Преданность? -- повторил Вильфор с улыбкой.
-- Да, преданность; так для приличия называют честолюбие, питающее надежды на будущее.
И отец Вильфора, видя, что тот не зовет слугу, сам протянул руку к звонку.
Вильфор удержал его.
-- Подождите, отец, еще одно слово.
-- Говорите.
-- Как наша полиция ни плоха, она знает одну страшную тайну.
-- Какую?
-- Приметы того человека, который приходил за генералом Кенелем в тот день, когда он исчез.
-- Вот как! Она их знает? Да неужели? И какие же это приметы?
-- Смуглая кожа, волосы, бакенбарды и глаза черные, синий сюртук, застегнутый доверху, ленточка Почетного легиона в петлице, широкополая шляпа и камышовая трость.
-- Ага! Полиция это знает? -- сказал Нуартье. -- Почему же в таком случае она не задержала этого человека?
-- Потому что он ускользнул от нее вчера или третьего дня на углу улицы Кок-Эрон.
-- Недаром я вам говорил, что ваша полиция -- дура.
-- Да, но она в любую минуту может найти его.
-- Разумеется, -- сказал Нуартье, беспечно поглядывая кругом. -- Если этот человек не будет предупрежден, но его предупредили. Поэтому, -- прибавил он с улыбкой, -- он изменит лицо и платье.
При этих словах он встал, снял сюртук и галстук, подошел к столу, на котором лежали вещи из дорожного несессера Вильфора, взял бритву, намылил себе щеки и твердой рукой сбрил уличающие его бакенбарды, имевшие столь важное значение для полиции.
Вильфор смотрел на него с ужасом, не лишенным восхищения.
Сбрив бакенбарды, Нуартье изменил прическу; вместо черного галстука повязал цветной, взяв его из раскрытого чемодана; снял свой синий двубортный сюртук и надел коричневый однобортный сюртук Вильфора; примерил перед зеркалом его шляпу с загнутыми полями и, видимо, остался ею доволен; свою палку он оставил в углу за камином, а вместо нее в руке его засвистала легкая бамбуковая тросточка, сообщавшая походке изящного помощника королевского прокурора ту непринужденность, которая являлась его главным достоинством.
-- Ну что? -- сказал он, оборачиваясь к ошеломленному Вильфору. -- Как ты думаешь, опознает меня теперь полиция?
-- Нет, отец, -- пробормотал Вильфор, -- по крайней мере надеюсь.
-- А что касается этих вещей, которые я оставляю на твое попечение, то я полагаюсь на твою осмотрительность. Ты сумеешь припрятать их.
-- Будьте покойны! -- сказал Вильфор.
-- И скажу тебе, что ты, пожалуй, прав; может быть, ты и в самом деле спас мне жизнь, но не беспокойся, мы скоро поквитаемся.
Вильфор покачал головой.
-- Не веришь?
-- По крайней мере надеюсь, что вы ошибаетесь.
-- Ты еще увидишь короля?
-- Может быть.
-- Хочешь прослыть у него пророком?
-- Пророков, предсказывающих несчастье, плохо принимают при дворе.
-- Да, но рано или поздно им отдают должное; допустим, что будет вторичная реставрация; тогда ты прослывешь великим человеком.
-- Что же я должен сказать королю?
-- Скажи ему вот что: "Ваше величество, вас обманывают относительно состояния Франции, настроения городов, духа армии; тот, кого в Париже вы называете корсиканским людоедом, кого еще зовут узурпатором в Невере, именуется уже Бонапартом в Лионе и императором в Гренобле. Вы считаете, что его преследуют, гонят, что он бежит; а он летит, как орел, которого он нам возвращает. Вы считаете, что его войско умирает с голоду, истощено походом, готово разбежаться; оно растет, как снежный ком. Ваше величество, уезжайте, оставьте Францию ее истинному владыке, тому, кто не купил ее, а завоевал; уезжайте, не потому, чтобы вам грозила опасность: ваш противник достаточно силен, чтобы проявить милость, а потому, что потомку Людовика Святого унизительно быть обязанным жизнью победителю Арколи, Маренго и Аустерлица". Скажи все это королю, Жерар, или, лучше, не говори ему ничего, скрой от всех, что ты был в Париже, не говори, зачем сюда ездил и что здесь делал: найми лошадей, и если сюда ты скакал, то обратно лети; вернись в Марсель ночью; войди в свой дом с заднего крыльца и сиди там тихо, скромно, никуда не показываясь, а главное -- сиди смирно, потому что на этот раз, клянусь тебе, мы будем действовать, как люди сильные, знающие своих врагов. Уезжайте, сын мой, уезжайте, и в награду за послушание отцовскому велению, или, если вам угодно, за уважение к советам друга, мы сохраним за вами ваше место. Это позволит вам, -- добавил Нуартье с улыбкой, -- спасти меня в другой раз, если когда-нибудь на политических качелях вы окажетесь наверху, а я внизу. Прощайте, Жерар; в следующий приезд остановитесь у меня.
И Нуартье вышел с тем спокойствием, которое ни на минуту не покидало его во все продолжение этого нелегкого разговора.
Вильфор, бледный и встревоженный, подбежал к окну и, раздвинув занавески, увидел, как отец его невозмутимо прошел мимо двух-трех подозрительных личностей, стоявших на улице, вероятно, для того, чтобы задержать человека с черными бакенбардами, в синем сюртуке и в широкополой шляпе.
Вильфор, весь дрожа, не отходил от окна, пока отец его не исчез за углом. Потом он схватил оставленные отцом вещи, засунул на самое дно чемодана черный галстук и синий сюртук, скомкал шляпу и бросил ее в нижний ящик шкафа, изломал трость и кинул ее в камин, надел дорожный картуз, позвал слугу, взглядом пресек все вопросы, расплатился, вскочил в ожидавшую его карету, узнал в Лионе, что Бонапарт уже вступил в Гренобль, и среди возбуждения, царившего по всей дороге, приехал в Марсель, терзаемый всеми муками, какие проникают в сердце человека вместе с честолюбием и первыми успехами.