Г-Н БОНАСЬЕ
Во всей этой истории, как читатель мог заметить, был один человек, которым, несмотря на тяжёлое его положение, никто не интересовался. Человек этот был г-н Бонасье, почтенная жертва интриг политических и любовных, так тесно сплетавшихся между собой в ту эпоху, богатую рыцарскими подвигами и в то же время любовными похождениями.
К счастью - помнит ли или не помнит об этом читатель, - мы обещали не терять его из виду.
Сыщики, арестовавшие его, препроводили его прямым путём в Бастилию и там, трепещущего, провели мимо взвода солдат, заряжавших свои мушкеты.
Затем, оказавшись в полуподземном длинном коридоре, он подвергся со стороны своих провожатых самому жестокому обращению и был осыпан самыми грубыми ругательствами. Сыщики, видя, что имеют дело с человеком недворянского происхождения, обошлись с ним, как с последним нищим.
Спустя полчаса явился писарь, положивший конец его мучениям, но не его беспокойству, дав распоряжение отвести его в комнату для допроса. Обычно арестованных допрашивали в их камерах, но с г-ном Бонасье не считали нужным стесняться.
Двое конвойных, схватив злополучного галантерейщика, заставили его пройти по двору, ввели в коридор, где стояло трое часовых, открыли какую-то дверь и втолкнули его в комнату со сводчатым потолком, где были только стол, стул и где находился комиссар. Комиссар восседал на стуле и что-то писал за столом.
Конвойные подвели арестанта к столу и по знаку комиссара удалились на такое расстояние, чтобы они не могли слышать допроса.
Комиссар, который до сих пор склонял голову над своими бумагами, вдруг поднял глаза, желая проверить, кто стоит перед ним. Вид у комиссара был неприветливый - заострённый нос, жёлтые выдающиеся скулы, глаза маленькие, но живые и проницательные. В лице было нечто напоминающее одновременно и куницу и лису. Голова на длинной, подвижной шее, вытягивающейся из-за ворота чёрной судейской мантии, покачивалась, словно голова черепахи, высунувшаяся из панциря.
Комиссар прежде всего осведомился об имени и фамилии г-на Бонасье, о роде занятий и месте его жительства.
Допрашиваемый ответил, что зовут его Жак-Мишель Бонасье, что ему пятьдесят один год, что он бывший владелец галантерейной лавки, ныне оставивший торговлю, и живёт на улице Могильщиков, в доме номер одиннадцать.
Комиссар после этого, вместо продолжения допроса, произнёс длинную речь об опасности, которая грозит маленькому человеку, осмелившемуся сунуться в политику. Кроме того, он пустился в пространное повествование о могуществе и силе г-на кардинала, этого непревзойдённого министра, этого победителя всех прежних министров, являющего блистательный пример для министров будущих, действиям и власти которого никто не может противиться безнаказанно.
По окончании этой части своей речи, вперив ястребиный взгляд в несчастного Бонасье, комиссар предложил ему поразмыслить о своём положении.
Размышления галантерейщика были несложны: он проклинал день и час, когда г-н де Ла Порт вздумал женить его на своей крестнице, и в особенности тот час, когда эта крестница была причислена к бельевой королевы.
Основой характера г-на Бонасье был глубочайший эгоизм в соединении с отчаянной скупостью, приправленной величайшей трусостью. Любовь, испытываемая им к молодой жене, была чувством второстепенным и не могла бороться с врождёнными свойствами, только что перечисленными нами.
Бонасье серьёзно обдумал то, что ему сказали.
- Но, господин комиссар, - заговорил он с полным хладнокровием, - поверьте, что я более чем кто-либо знаю и ценю все достоинства его несравненного высокопреосвященства, который оказывает нам честь управлять нами.
- Неужели? - недоверчиво спросил комиссар. - Но если это действительно так, то как же вы попали в Бастилию?
- Как или, вернее, за что я нахожусь здесь - вот этого я никак не могу сказать вам, ибо мне это и самому неизвестно. Но уж наверное не за поступки, которые могли бы быть неугодны господину кардиналу.
- Но вы должны были совершить какое-нибудь преступление, раз вас обвиняют в государственной измене.
- В государственной измене? - в ужасе вскричал Бонасье. - В государственной измене?.. Да как же несчастный галантерейщик, который не терпит гугенотов и ненавидит испанцев, может быть обвинён в государственной измене? Вы сами подумайте, господин комиссар! Ведь это же совершенно немыслимо!
- Господин Бонасье… - произнёс комиссар, глядя на обвиняемого так, словно его маленькие глазки обладали способностью читать в глубине сердец. - Господин Бонасье, у вас есть жена?
- Да, сударь, - с дрожью ответил галантерейщик, чувствуя, что вот именно сейчас начнутся осложнения. - У меня… у меня была жена.
- Как это - была? Куда же вы её дели, если она у вас была?
- Её похитили у меня, сударь.
- Похитили? - переспросил комиссар. - Вот как!
Бонасье по этому «вот как!» понял, что дело его всё больше запутывается.
- Итак, её похитили, - продолжал комиссар. - Ну, а знаете ли вы, кто именно её похитил?
- Мне кажется, что знаю.
- Кто же это?
- Заметьте, господин комиссар, что я ничего не утверждаю. Я только подозреваю.
- Кого же вы подозреваете? Ну, отвечайте откровенно.
Г-н Бонасье растерялся: следовало ли ему во всём отпираться или всё выложить начистоту? Если он станет отрицать всё, могут предположить, что он знает слишком много и не смеет в этом признаться. Сознаваясь, он докажет свою добрую волю. Он решил поэтому сказать всё.
- Я подозреваю мужчину высокого роста, черноволосого, смуглого, важного на вид, похожего на знатного вельможу. Он несколько раз следовал за нами, как мне показалось, когда я поджидал жену у выхода из Лувра и отводил её домой.
Комиссар как будто несколько встревожился.
- А имя его? - спросил он.
- О, имени его я не знаю. Но, если бы мне пришлось встретиться с ним, я сразу узнал бы его даже среди тысячи других, ручаюсь вам.
Комиссар нахмурился.
- Вы говорите, что узнали бы его среди тысячи других? - переспросил он.
- Я хотел сказать… - пробормотал Бонасье, заметив, что ответил неудачно. - Я хотел сказать…
- Вы ответили, что узнали бы его, - сказал комиссар. - Хорошо. На сегодня достаточно. Необходимо, раньше чем мы продолжим этот разговор, уведомить кое-кого о том, что вам известен похититель вашей жены.
- Но ведь я не говорил вам, что он мне известен! - в отчаянии воскликнул Бонасье. - Я говорил как раз обратное…
- Уведите заключённого! - приказал комиссар, обращаясь к двум стражникам.
- Куда прикажете его отвести? - спросил писарь.
- В камеру.
- В которую?
- Господи, да в любую! Лишь бы она покрепче запиралась, - произнёс комиссар безразличным тоном, вселившим ужас в несчастного Бонасье.
«О боже, боже! - думал он. - Беда обрушилась на мою голову! Жена, наверное, совершила какое-нибудь ужасное преступление. Меня считают её сообщником и покарают вместе с нею. Она, наверное, призналась, сказала, что посвящала меня во всё. Женщины ведь такие слабые создания!.. В камеру, в первую попавшуюся! Ну конечно! Ночь коротка… А завтра - колесо, виселица… О боже, боже! Сжалься надо мною!»
Не обращая ни малейшего внимания на жалобные сетования г-на Бонасье, сетования, к которым они, впрочем, давно должны были привыкнуть, караульные подхватили арестанта с двух сторон под руки и увели в камеру. Комиссар поспешно принялся строчить какое-то письмо. Писарь в ожидании стоял возле него.
Бонасье в эту ночь не сомкнул глаз - не потому, что камера его была особенно неудобна, но страшная тревога не позволяла ему уснуть. Всю ночь он просидел на скамеечке, вздрагивая при малейшем звуке. И когда первые лучи солнца скользнули сквозь решётку окна, ему показалось, что само солнце приняло траурный оттенок.
Вдруг он услышал, как отодвигается засов, и даже подскочил от ужаса. Он решил, что за ним пришли, чтобы отвести на эшафот.
Поэтому, когда в дверях вместо палача появился вчерашний комиссар со своим писарем, он готов был броситься им на шею.
- Ваше дело, дорогой мой, крайне запуталось со вчерашнего дня, - сказал комиссар. - И я советую вам сказать правду. Только ваше чистосердечное раскаяние может смягчить гнев кардинала.
- Но я готов всё сказать! - воскликнул Бонасье. - По крайней мере, всё, что я знаю. Прошу вас, спрашивайте меня.
- Прежде всего: где находится ваша жена?
- Ведь я говорил вам, что она похищена.
- Да, но вчера после пяти часов дня она благодаря вашей помощи сбежала.
- Моя жена сбежала? - воскликнул Бонасье. - Несчастная! Но, сударь, если она сбежала, то не по моей вине, клянусь вам!
- Для чего вы днём заходили к вашему жильцу, господину д'Артаньяну, с которым вы о чём-то долго совещались?
- Да, это правда, господин комиссар. Признаюсь в этом и признаюсь, что это была ошибка. Я действительно был у господина д'Артаньяна.
- С какой целью вы заходили к нему?
- С целью попросить его разыскать мою жену. Я полагал, что имею право требовать её назад. По-видимому, я ошибся и очень прошу вас простить меня.
- Что же вам ответил господин д'Артаньян?
- Господин д'Артаньян обещал помочь мне. Но я вскоре убедился, что он предаёт меня.
- Вы стараетесь ввести суд в заблуждение! Д'Артаньян сговорился с вами, и в силу этого сговора он разогнал полицейских, которые арестовали вашу жену, и скрыл её от преследования.
- Господин д'Артаньян похитил мою жену? Да что вы мне тут рассказываете?
- К счастью, господин д'Артаньян в наших руках, и вам будет устроена с ним очная ставка.
- Ну что ж, я, право, этому рад! - воскликнул г-н Бонасье. - Хотелось бы увидеть хоть одно знакомое лицо…
- Введите господина д'Артаньяна! - приказал комиссар, обращаясь к караульным.
Караульные ввели Атоса.
- Господин д'Артаньян, - произнёс комиссар, обращаясь к Атосу, - расскажите, что произошло между вами и этим господином.
- Но это вовсе не господин д'Артаньян! - вскричал Бонасье.
- Как - не господин д'Артаньян? - в свою очередь закричал комиссар.
- Ну конечно, нет! - сказал Бонасье.
- Как же зовут этого господина? - спросил комиссар.
- Не могу вам сказать: я с ним не знаком.
- Вы с ним не знакомы?
- Нет.
- Вы никогда его не видели?
- Видал, но не знаю, как его зовут.
- Ваше имя? - спросил комиссар.
- Атос, - ответил мушкетёр.
- Но ведь это не человеческое имя, это название какой-нибудь горы! - воскликнул несчастный комиссар, начинавший терять голову.
- Это моё имя, - спокойно сказал Атос.
- Но вы сказали, что вас зовут д'Артаньян.
- Я это говорил?
- Да, вы.
- Разрешите! Меня спросили: «Вы господин д'Артаньян?» - на что я ответил: «Вы так полагаете?» Стражники закричали, что они в этом уверены. Я не стал спорить с ними. Кроме того, ведь я мог и ошибиться.
- Сударь, вы оскорбляете достоинство суда.
- Ни в какой мере, - спокойно сказал Атос.
- Вы господин д'Артаньян!
- Вот видите, вы снова это утверждаете.
- Но, господин комиссар, - вскричал Бонасье, - уверяю вас, тут не может быть никакого сомнения! Господин д'Артаньян - мой жилец, и, следовательно, хоть он и не платит мне за квартиру, или именно поэтому, я-то должен его знать. Господин д'Артаньян - молодой человек лет девятнадцати-двадцати, не более, а этому господину по меньшей мере тридцать. Господин д'Артаньян состоит в гвардейской роте господина Дезэссара, а этот господин - мушкетёр из роты господина де Тревиля. Поглядите на его одежду, господин комиссар, поглядите на одежду!
- Правильно! - пробормотал комиссар. - Это, чёрт возьми, правильно!
В эту минуту распахнулась дверь, и гонец, которого ввёл один из надзирателей Бастилии, подал комиссару какое-то письмо.
- Ах, негодная! - воскликнул комиссар.
- Как? Что вы сказали? О ком вы говорите? Не о моей жене, надеюсь?
- Нет, именно о ней. Хороши ваши дела, нечего сказать!
- Что же это такое? - воскликнул галантерейщик в полном отчаянии. - Будьте добры объяснить мне, господин комиссар, каким образом моё дело может ухудшиться от того, что делает моя жена в то время, как я сижу в тюрьме?
- Потому что всё совершаемое вашей женой - только продолжение задуманного вами совместно плана! Чудовищного плана!
- Клянусь вам, господин комиссар, что вы глубоко заблуждаетесь, что я и понятия не имею о том, что намеревалась совершить моя жена, что я не имею ни малейшего отношения к тому, что она сделала, и, если она наделала глупостей, я отрекаюсь от неё, отказываюсь, проклинаю её!
- Вот что, господин комиссар, - сказал вдруг Атос. - Если я вам больше не нужен, прикажите отвести меня куда-нибудь. Он порядочно надоел мне, ваш господин Бонасье.
- Отведите арестованных в их камеры, - приказал комиссар, одним и тем же движением указывая на Атоса и Бонасье, - и пусть их охраняют как можно строже.
- Если вы имеете претензии к господину д'Артаньяну, - с обычным своим спокойствием сказал Атос, - я не совсем понимаю, в какой мере я могу заменить его.
- Делайте, как вам приказано! - закричал комиссар. - И никаких сношений с внешним миром! Слышите!
Атос, пожав плечами, последовал за караульными, а Бонасье всю дорогу так плакал и стонал, что мог бы разжалобить тигра.
Галантерейщика отвели в ту самую камеру, где он провёл ночь, и оставили его там на весь день. И весь день Бонасье плакал, как настоящий галантерейщик: да ведь, по его же собственным словам, в нём не было и тени воинского духа.
Вечером, около девяти часов, уже собираясь лечь спать, он услышал шаги в коридоре. Шаги приближались к его камере; дверь открылась, и вошли караульные солдаты.
- Следуйте за мной, - произнёс полицейский чиновник, вошедший вместе с солдатами.
- Следовать за вами? - воскликнул Бонасье. - Следовать за вами в такой час? Куда это, господи помилуй!
- Туда, куда нам приказано вас доставить.
- Но это не ответ!
- Это единственное, что мы можем сказать вам.
- О боже, боже! - прошептал несчастный галантерейщик. - На этот раз я погиб!
И он, совершенно убитый, без всякого сопротивления последовал за караульными.
Его провели по тому же коридору, по которому он уже проходил, затем они пересекли двор, прошли через другое здание и наконец достигли ворот главного двора, где ждала карета, окружённая четырьмя верховыми. Бонасье посадили в карету, полицейский чиновник устроился рядом с ним, дверцы заперли на ключ, и оба оказались как бы в передвижной тюрьме.
Карета двинулась вперёд медленно, словно траурная колесница. Сквозь решётку, защищавшую окно, арестованный мог видеть только дома и мостовую. Но коренной парижанин, каким был Бонасье, узнавал каждую улицу по тумбам, вывескам и фонарям. Подъезжая к церкви святого Павла, возле которой казнили узников Бастилии, приговорённых к смерти, он чуть не лишился чувств и дважды перекрестился. Он думал, что карета здесь остановится. Но карета проехала мимо.
Несколько позже он снова пережил безграничный ужас. Они проезжали вдоль кладбища святого Якова, где хоронили государственных преступников. Одно только его несколько успокоило: прежде чем их похоронить, им обычно отрубали голову, а его собственная голова пока ещё крепко сидела на плечах. Но, когда он увидел, что карета сворачивает к Гревской площади, когда он увидел островерхую крышу городской ратуши и карета въехала под арку, он решил, что всё кончено, и попытался исповедоваться перед полицейским чиновником. В ответ на отказ чиновника выслушать его он принялся так жалобно кричать, что тот пригрозил заткнуть ему рот кляпом, если он не замолчит.
Эта угроза немного успокоила Бонасье. Если его собирались казнить на Гревской площади, не стоило затыкать ему рот: они ведь уже почти достигли места казни, И действительно, карета проехала через роковую площадь, не останавливаясь. Приходилось опасаться ещё только Трагуарского Креста. А туда именно карета и завернула.
На этот раз не могло быть сомнений: на площади Трагуарского Креста казнили приговорённых низкого звания. Бонасье напрасно льстил себе, считая себя достойным площади Святого Павла или Гревской площади. Его путешествие и его жизнь закончатся у Трагуарского Креста. Ему не виден был ещё злосчастный крест, но он почти ощущал, как этот крест движется ему навстречу. Шагах в двадцати от рокового места он вдруг услышал гул толпы, и карета остановилась. Этого несчастный Бонасье, истерзанный всеми пережитыми волнениями, уже не в силах был перенести. Он издал слабый крик, который можно было принять за последний стон умирающего, и лишился чувств.