Часть вторая

Принцесса Конде

I

Его ввели в просторную комнату, обклеенную обоями темного цвета и освещенную только одним ночником, который стоял на маленьком столике между окошками. При этом небольшом свете, однако же, можно было отличить над ночником портрет женщины с ребенком. В углах у потолка блестели три золотые лилии.

В углублении алькова, куда свет едва доходил, лежала женщина, на которую имя барона Каноля произвело такое магическое действие.

Офицер опять принялся за обыкновенные церемонии, то есть подошел к постели на три шага, поклонился, потом выступил еще на три шага. Тут две служанки, вероятно, помогавшие принцессе лечь в постель, вышли, камердинер притворил дверь и Каноль остался наедине с принцессою.

Не Канолю следовало начать разговор, поэтому он ждал, чтобы с ним заговорили. Но принцесса, по-видимому, решилась упрямо молчать, и офицер подумал, что лучше нарушить приличие, чем долее оставаться в таком затруднительном положении. Однако же он не обманывал себя и был уверен, что ему придется выдержать сильную бурю, как только принцесса заговорит, и подвергнуться гневу новой принцессы, которая казалась ему гораздо страшнее первой, потому что она моложе и внушает более участия и сострадания.

Но обиды, нанесенные ему, придали ему смелости. Он поклонился в третий раз, соображаясь с обстоятельствами, то есть холодно и неприветливо (это показывало, что его гасконский ум начинает волноваться) и сказал:

-- Я имел честь просить аудиенции у вашего высочества от имени ее величества королевы-правительницы. Вашему высочеству угодно было принять меня. Теперь не угодно ли вам знаком или словом показать мне, что вы изволили заметить мое присутствие, что вам угодно выслушать меня.

Движение за занавесками и под одеялом показало Канолю, что ему ответят.

Действительно, послышался голос, но так слабо, что его едва можно было расслышать.

-- Говорите, милостивый государь, -- сказал этот голос, -- я слушаю вас.

Каноль начал ораторским тоном.

-- Ее величество королева прислала меня к вашему высочеству, чтобы сказать вам, что ей приятно было бы продолжать с вами дружеские сношения.

Заметное движение произошло за занавесками кровати. Принцесса перебила речь оратора.

-- Милостивый государь, -- сказала она нетвердым голосом, -- не говорите более о дружбе королевы к Дому принца Конде. Есть доказательства противного в тюрьме Венсенского замка.

"Ну, -- подумал Каноль, -- они, верно, согласились, и будут повторять мне одно и то же".

В эту минуту за занавесками повторилось движение, но Каноль не заметил его, потому что сам находился в затруднительном положении.

Принцесса продолжала:

-- Впрочем, чего же вы хотите?

-- Я ничего не хочу, ваше высочество, -- сказал Каноль ободрясь, -- а ее величеству королеве угодно, чтобы я жил в этом замке, чтобы беспрерывно находился в обществе вашего высочества (хотя я вовсе не достоин такой чести), и чтобы я всеми силами старался восстановить согласие между принцами, которые в раздоре без всякой причины и притом в такое тяжкое время.

-- Без всякой причины! -- повторила принцесса. -- Вы уверяете, что мы удалились без причины?

-- Извините, ваше высочество, -- возразил Каноль, -- я ни в чем вас не уверяю. Я не судья, я только передаю вам то, что мне сказано.

-- А для восстановления согласия королева приказывает присматривать за мною?

-- Так я шпион! -- вскричал Каноль с досадой. -- Наконец вы сказали это слово! Покорно благодарю ваше высочество за вашу откровенность.

И в отчаянии Каноль стал в одну из тех превосходных позиций, каких так жадно ищут живописцы и актеры.

-- Так решено, я шпион! -- сказал Каноль. -- Так извольте поступить со мною, как поступают с подобными людьми. Забудьте, что я посланник королевы, что королева отвечает за мои поступки, что я только пылинка, повинующаяся ее дыханию. Прикажите лакеям вашим выгнать меня или дворянам вашим убить меня, поставьте против меня людей, которым я мог бы отвечать палкой или шпагой, но не оскорбляйте так жестоко человека, который исполняет долг солдата и верного подданого, не оскорбляйте его чести, вы, так высоко стоящие по рождению, достоинству и несчастию!

Эти слова, вырвавшиеся из его души, горькие, как стенание, пронзительные, как упрек, должны были произвести и произвели действие.

Слушая их, принцесса приподнялась, глаза ее заблистали, руки задрожали, она со страхом оборотилась к офицеру и сказала:

-- Боже мой! Я вовсе не хотела оскорбить такого благородного человека, как вы. Нет, барон де Каноль, нет, я не сомневалась в вашей чести. Забудьте слова мои, они огорчили вас, но я не думала огорчать вас. Нет, нет, вы благородный человек, барон, и я отдаю вам полную, совершенную справедливость.

Когда, произнося эти слова, принцесса, увлеченная великодушием, которое вырывало их у нее из груди, невольно показалась из тени занавесок, когда можно было видеть ее белый лоб, белокурые волосы, ее ярко-пунцовые губы, ее влажные, очаровательные глаза, -- Каноль вздрогнул. Как будто сладкое видение пронеслось перед его глазами. Ему показалось, что он дышет тем же благоуханием, воспоминание о котором приводило его в упоение. Ему показалось, что перед ним отворяется одна из тех золотых дверей, в которые вылетают мечты, и что навстречу к нему несется рой веселых мыслей и радостей любви. Барон пристально посмотрел на принцессу и тотчас же узнал в ней прежнего знакомца, виконта де Канб.

Но принцесса тотчас отбросилась назад и старалась не без волнения, но без беспокойства, продолжать прерванный разговор.

-- Так вы говорили мне... -- начала она.

Но Каноль был изумлен, очарован, видения проходили и сменялись перед его глазами, мысли вились беспорядочно, он терял память, чувства, казалось, он скоро забудется и начнет расспрашивать. Один инстинкт, данный природою влюбленным, который женщины называют робостью и который есть не иное что, как скупость, посоветовал Канолю притворяться еще несколько времени, не терять сладкого сновидения и не отгонять от себя счастия всей жизни одним неосторожным словом.

Поэтому Каноль не двинулся с места и замолчал. Что будет с ним, если принцесса узнает его! Если она так же возненавидит его в Шантильи, как ненавидела в гостинице почтенного Бискарро! Если она повторит прежнее обвинение и вообразит, что он, пользуясь официальным титулом, королевским поручением, хочет продолжать преследование, извинительное в отношении к виконтессе де Канб, но непростительное в отношении к супруге принца Конде?

-- Но, -- подумал он, -- не может быть, чтобы принцесса путешествовала одна, с одним лакеем.

И как всегда бывает в такие минуты, когда смущенный и беспокойный ум ищет опоры, Каноль осмотрелся и глаза его остановились на портрете женщины с ребенком.

Он тотчас догадался, в чем дело, и невольно подошел к картине.

Подложная принцесса не могла не вскрикнуть, и когда Каноль обернулся, он увидел, что лицо ее совершенно закрыто.

"Ого! Это что такое? -- думал Каноль. -- Или я встретил принцессу в Бордо, или меня здесь обманывают и не принцесса покоится на этой постели. Во всяком случае, я узнаю..."

-- Ваше высочество, -- сказал он вдруг, -- я теперь понимаю ваше молчание и узнаю...

-- Что вы узнали? -- нетерпеливо спросила принцесса.

-- Я узнал, что вы думаете обо мне то же самое, что думает вдовствующая принцесса.

-- Ах! -- невольно прошептала дама, заменявшая принцессу, и вздохнула свободнее.

Фразе Каноля не доставало смысла, но удар был нанесен верно. Каноль заметил, с каким трепетом перебили начало его фразы и с какою радостью встретили его слова.

-- Однако же, -- продолжал Каноль, -- должен сказать, хотя это будет очень вам неприятно, что я обязан остаться в замке и сопровождать ваше высочество безотлучно.

-- Так мне нельзя будет оставаться одной даже в моей комнате! -- вскричала принцесса. -- О, я уж не знаю, как это называется!

-- Я сказал вашему высочеству, что такая инструкция дана мне, но вы можете успокоиться, -- прибавил Каноль, пристально смотря на подложную принцессу и останавливаясь на каждом слове, -- вы должны знать лучше, чем кто-нибудь, что я умею повиноваться просьбе женщины.

-- Я должна знать... -- возразила принцесса голосом, в котором выражалось более смущения, чем удивления. -- Право, милостивый государь, я не понимаю вас, не понимаю, на что вы намекаете.

-- Ваше высочество, -- отвечал офицер, кланяясь, -- мне показалось, что камердинер ваш сказал вам мое имя, когда я входил сюда. Я барон де Каноль.

-- Так что же? -- спросила принцесса довольно твердым голосом.

-- Я думал... что, имея честь быть вам один раз полезным...

-- Мне? Что такое, скажите, прошу вас! -- спросила принцесса таким смущенным голосом, что он напомнил Канолю другой голос, очень раздраженный и очень боязливый, оставшийся в его памяти.

Каноль подумал, что зашел уже слишком далеко; впрочем, он понял все дело.

-- Я был вам полезен тем, что исполнил данное мне поручение не в буквальном смысле, -- отвечал он почтительно.

Принцесса успокоилась.

-- Милостивый государь, -- сказала она, -- я не хочу вводить вас в преступление, исполняйте данную вам инструкцию, какова бы она ни была.

-- Ваше высочество, -- отвечал Каноль, -- до сих пор по счастию я не знаю, каким образом терзают женщин, стало быть, не знаю, как оскорбляют принцесс. Поэтому имею честь повторить вашему высочеству то, что сказал вдовствующей принцессе: я ваш преданнейший слуга... Сделайте милость, удостойте меня честным словом, что вы не выйдете из замка без меня, и я избавлю вас от моего присутствия, которое, я понимаю, должно быть ненавистно вашему высочеству.

-- Стало быть, вы не исполните данной вам инструкции? -- живо спросила принцесса.

-- Я поступлю по совести.

-- Барон Каноль, -- сказала она, -- клянусь вам, я не уеду из замка Шантильи, не предупредив вас.

-- В таком случае, -- отвечал Каноль, низко кланяясь, -- простите, что я был невольною причиною вашего минутного гнева. Ваше высочество увидите меня только, когда прикажете позвать меня.

-- Благодарю вас, -- отвечала принцесса с радостью, которая отозвалась даже за занавесками. -- Ступайте! Еще раз благодарю! Завтра мы увидимся!

Тут барон вполне узнал голос, глаза и очаровательную улыбку прелестной женщины, которая, так сказать, ускользнула из его рук в тот вечер, когда курьер герцога д'Эпернона привез ему депешу.

Один взгляд на портрет, хотя и худо освещенный, показал барону, которого глаза начинали привыкать к полусвету, орлиный нос, черные волосы и впалые глаза принцессы. А у женщины, которая теперь разыграла первый акт трудной своей роли, глаза были навыкате, нос прямой с широкими ноздрями, на устах неизменная улыбка, и круглые щечки, удалявшие всякую мысль о заботе и тяжелых размышлениях.

Каноль узнал все, что ему хотелось знать, он поклонился с таким почтением, с каким поклонился бы принцессе, и ушел в свою комнату.

II

Каноль ни на что еще не решился. Воротясь в свою комнату, он принялся ходить вдоль и поперек, как обыкновенно делают нерешительные люди. Он не заметил, что Касторин, ждавший его возвращения, встал и ходил за ним с его шлафроком, за которым бедный слуга совершенно исчезал.

Касторин наткнулся на стул.

Каноль обернулся.

-- Это что? -- спросил он. -- Что ты тут делаешь?

-- Жду, когда вы изволите раздеваться.

-- Не знаю, когда разденусь. Положи шлафрок на стул и жди.

-- Как! Вы не изволите раздеваться? -- спросил Касторин, обыкновенно капризный лакей, но в этот вечер казавшийся еще капризнее, -- Так вам не угодно ложиться спать теперь?

-- Нет.

-- Так когда же вы ляжете?

-- Какое тебе дело!

-- Как какое мне дело! Я очень устал.

-- В самом деле, ты очень устал? -- спросил Каноль, останавливаясь и пристально поглядывая на грубого Касторина.

Каноль увидел на лице лакея то дерзкое выражение грубости, которым отличаются все лакеи, желающие получить увольнение.

-- Очень устал! -- повторил Касторин.

Каноль пожал плечами.

-- Пошел вон, -- сказал он, -- стой в передней, когда будет нужно, я позову тебя.

-- Честь имею доложить вам, что если вы не скоро позовете меня, так меня не будет в передней.

-- А где же ты будешь?

-- В постели. Кажется, проехавши двести лье, пора лечь спать.

-- Касторин, -- сказал Каноль, -- ты дурак.

-- Если вам кажется, что дурак не может служить вам, так извольте сказать одно слово, и я тотчас избавлю вас от дурака, -- отвечал Касторин самым торжественным голосом.

Каноль был не в хорошем расположении духа, и если бы Касторин знал, какая буря растет в душе его господина, то, верно, отложил бы свое предложение до другого дня, несмотря на все свое желание получить свободу.

Барон пошел прямо на лакея и взял его за пуговицу кафтана (такая привычка была впоследствии у одного великого человека, познаменитее Каноля).

-- Повтори, что ты сказал?

-- Повторяю, -- отвечал Касторин с прежним бесстыдством, -- что если вы недовольны моею службою, так я избавлю вас от дурака.

Каноль выпустил из рук пуговицу и пошел за палкой. Касторин понял, что дело плохо.

-- Позвольте, -- закричал он, -- подумайте, что хотите вы делать? Ведь я служу принцессе.

-- Ага, -- пробормотал Каноль, опуская поднятую палку, -- ты служишь принцессе?

-- Точно так, сударь, -- отвечал Касторин, ободрившись, -- служу ей уж четверть часа.

-- А кто тебя завербовал?

-- Господин Помпей, ее управляющий.

-- Господин Помпей?

-- Да.

-- Так что же ты давно не скажешь мне об этом? -- вскричал Каноль. -- Хорошо, хорошо, прекрасно делаешь, что уходишь от меня, Касторин. Вот тебе два пистоля за то, что я хотел побить тебя.

-- О, -- сказал Касторин, не смея взять денег, -- что это значит? Вы шутите, сударь?

-- Вовсе не шучу. Напротив, ступай в лакеи к принцессе, друг мой. Только позволь спросить, когда начинается твоя служба?

-- С той минуты, когда вы меня отпустите.

-- Хорошо, я отпускаю тебя завтра утром.

-- А до тех пор?

-- Ты все-таки мой лакей и обязан повиноваться мне.

-- Извольте! Что же вы прикажете, сударь? -- спросил Касторин, решившись взять два пистоля.

-- Тебе хочется спать, так я приказываю тебе раздеться и лечь в мою постель.

-- Что вы приказываете? Я вас не понимаю.

-- Тебе нужно не понимать, а только повиноваться. Раздевайся, я тебе помогу.

-- Как! Вы станете раздевать меня?

-- Разумеется: ты будешь играть роль барона Каноля, так я поневоле должен представлять Касторина.

И не дожидаясь согласия лакея, барон снял с него кафтан, надел на себя, взял его шляпу и, заперев его в комнате прежде, чем тот успел опомниться, быстро спустился с лестницы.

Каноль начинал разгадывать тайну, хотя часть событий была ему еще неизвестна. В продолжение последних двух часов ему казалось, что все, что он видит, все, что слышит, неестественно. Все в Шантильи, казалось, притворялись: все люди, встречаемые им, играли роль, однако же подробности составляли гармоническое целое, которое предвещало посланному королевы, что он должен удвоить бдительность, если не хочет быть жертвою обмана.

Сочетание Помпея с виконтом Канбом объясняло многие недоразумения.

Последние сомнения Каноля исчезли, когда он вышел на двор замка и увидел, что четыре человека готовятся идти в ту самую дверь, через которую он прошел. Этих людей вел тот же самый лакей, который вел и его. Другой человек, завернувшийся в плащ, шел за ними следом.

Около самой двери группа остановилась, ожидая приказаний человека в плаще.

-- Ты знаешь, где он теперь, -- произнес этот человек повелительным тоном, обращаясь к лакею. -- Ты знаешь его в лицо, потому что ты его и ввел. Карауль его, чтобы он не мог уйти. Поставь людей на лестницу, в коридоре, где придется, это все равно, но только сделай так, чтобы он оказался сам под стражею, вместо того, чтобы быть стражем их высочеств.

Каноль притаился так в своем углу, где царила глубочайшая тьма, что стал неуловим, как призрак. Со своего места он видел, не будучи сам виден, как пять человек стражей, которых для него предназначали, исчезли под сводом, а человек в плаще, убедившись в том, что его приказания исполнены, удалился в ту сторону, откуда пришел.

-- Все это пока еще не дает никаких точных указаний, -- подумал Каноль, провожая его глазами. -- Пожалуй, они с досады и со мной выкинут штуку. Теперь все дело в том, чтобы этот дьявол Касторин не вздумал кричать, звать на помощь или вообще как-нибудь наглупить. Жаль, что я не заткнул ему рот. Но теперь уже поздно. Ну, надо идти в обход.

Бросив кругом испытующий взгляд, Каноль перешел через двор и подошел к крыльцу здания, позади которого были расположены конюшни. Казалось, вся жизнь замка сосредоточилась в этих частях построек. Слышалось ржание лошадей, беготня суетившихся людей, стук металлических частей упряжи. Из завозен выкатывали кареты и слышались подавленные страхом, но все же ясно различимые голоса.

Каноль некоторое время прислушивался. Для него не оставалось сомнения в том, что идут приготовления к отъезду.

Он перешел через весь промежуток между обоими крыльями здания, прошел под сводом и подошел к фасаду замка. Тут он остановился.

И в самом деле, окна нижнего этажа были ярко освещены и несомненно там горело множество факелов или свечей. Эти источники света беспрестанно переменяли место, бросая длинные тени и светлые полосы, и Каноль понял, что тут-то центр деятельности, тут главное место действия.

Сначала Каноль не решался выведать тайну, которую старались скрыть от него. Потом он подумал, что титул посланника королевы и ответственность, возлагаемая на него этим титулом, извинят его поведение даже перед самыми строгими судьями.

Осторожно пробрался он около стены, которой низ казался совершенно темным, потому что окна были ярко освещены, встал на тумбу, с тумбы уцепился за окно и, придерживаясь одною рукою за окно, другою за кольцо, заглянул через стекло.

Вот что он увидел.

Возле женщины, которая прикалывала последнюю булавку к дорожной шляпе, несколько горничных одевали ребенка в охотничье платье. Дитя стояло спиною к Канолю, который мог видеть только белокурые его волосы. Но дама, ярко освещенная двумя жирандолями с шестью свечами, которые были в руках двух лакеев, стоявших неподвижно, как кариатиды, показала Канолю верный оригинал того портрета, который он недавно видел в спальне принцессы: то же продолговатое лицо, тот же строгий рот, тот же орлиный нос -- Каноль совершенно узнал ее. Все показывало в ней привычку властвовать: ее смелые жесты, ее блестящий взгляд, быстрые движения головы. Напротив, в присутствующих все показывало привычку повиноваться: их поклоны, поспешная услужливость, их усилия отвечать на голос повелительницы или угадывать ее взгляд.

Несколько слуг, между которыми Каноль узнал и известного ему камердинера, укладывали в чемоданы, в ящики, в сундуки разные вещи, драгоценности, деньги, весь женский арсенал, называемый туалетом. Между тем маленький принц играл и бегал посреди озабоченных слуг, но по странной прихоти случая, Каноль никак не мог видеть его лица.

"Я так и знал, -- подумал он, -- меня обманывают. Все эти люди готовятся к отъезду. Да, но я могу одним мановением руки переменить всю эту сцену в самую печальную, мне стоит только выбежать на террасу и свистнуть три раза в этот серебряный свисток, и через минуту по его пронзительному призыву двести человек явятся в замок, арестуют принцесс, перевяжут всех этих офицеров, которые так дерзко смеются...

Да, -- продолжал Каноль (на этот раз говорило его сердце, а не уста), -- да, но что будет с той, которая спит там или притворяется, что спит? Я потеряю ее безвозвратно: она станет ненавидеть меня и на этот раз не без причины... И еще хуже: она станет презирать меня, говоря, что я до конца исполнил гнусный долг шпиона... Однако же, когда она повинуется принцессе, почему мне не повиноваться королеве?"

В эту минуту случай как бы хотел изменить его решение. Отворилась дверь комнаты, где принцесса доканчивала туалет, и показались две особы -- старик пятидесяти лет и дама лет двадцати. Оба они казались веселы и довольны. Когда Каноль увидел их, то весь превратился в зрение. Он тотчас узнал прекрасные волосы, свежие губы, умные глаза виконта Канба, который с улыбкою целовал руку принцессе Конде. Только в этот раз виконт надел настоящее свое платье и превратился в очаровательную виконтессу.

Каноль отдал бы десять лет жизни, чтобы слышать их разговор, но он тщетно приставлял ухо к стеклу, он мог слышать только неясный шепот. Он видел, как принцесса простилась с молодой дамой, поцеловала ее в лоб, приказала ей что-то такое, отчего все присутствующие засмеялись. Потом виконтесса пошла в парадные апартаменты с несколькими унтер-офицерами, которые надели генеральские мундиры. Барон заметил даже почтенного Помпея: он растолстел от гордости и в оранжевом кафтане с серебром гордо опирался на длинную шпагу. Он провожал свою госпожу, которая грациозно приподнимала длинное шелковое платье. Налево, в противоположную сторону, тихо и осторожно отправилась свита принцессы. Принцесса шла впереди, как королева, а не как женщина, принужденная бежать; за нею шел Виалас и нес на руках маленького герцога Энгиенского, закутанного в плащ. Потом Лене нес шкатулку и связку бумаг, наконец, комендант замка заключал шествие, которое открывали два офицера с обнаженными шпагами.

Все эти люди вышли через потайной коридор. Тотчас Каноль отскочил от окна и побежал к конюшням. Туда направлялось шествие: нет сомнения, принцесса уезжает.

В эту минуту мысль об обязанностях, возложенных на Каноля поручением королевы, представилась его уму. Эта женщина, которая уезжает, просто междоусобная война; он выпускает ее из своих рук, и она опять начнет терзать грудь Франции. Разумеется, стыдно ему, мужчине, быть шпионом и сторожем женщины, но ведь женщина же, герцогиня Лонгвиль, зажгла Париж со всех четырех сторон.

Каноль бросился на террасу, возвышавшуюся над садом, и приложил свисток к губам.

Погибли бы все эти приготовления. Принцесса Конде не выехала бы из Шантильи, а если бы и выехала, так была бы остановлена шагов через сто со всею своею свитою, остановлена отрядом, который был бы втрое сильнее ее свиты. Каноль мог исполнить свое поручение, не подвергаясь ни малейшей опасности. Он мог одним ударом разрушить счастие и будущность Дома Конде и тем же ударом создать себе счастие и будущность, как в прежнее время сделали Витри и Люинь, недавно Гито и Миоссан при обстоятельствах, не столь важных для блага королевства.

Но Каноль поднял глаза к той комнате, где за пунцовыми занавесками тихо и задумчиво горел ночник у подложной принцессы, и ему показалось, что очаровательная тень рисуется на огромных белых шторах.

Все решения, принятые рассудком, расчеты эгоизма исчезли перед этим лучом сладкого света, как при первых лучах солнца исчезают ночные призраки и видения.

"Мазарини, -- подумал Каноль в припадке страсти, -- так богат, что погубит всех этих принцесс и принцев, которые стараются убежать от него. Но я не так богат, чтобы терять сокровище, теперь уже принадлежащее мне: буду стеречь его, как дракон. Теперь она одна, в моей власти, зависит совершенно от меня. Во всякое время дня и ночи я могу войти в ее комнату. Она не уедет отсюда, не сказав мне, потому что дала мне честное слово. Какое мне дело, что Мазарини взбесится! Мне приказано стеречь принцессу Конде, я стерегу ее. Надобно было дать мне ее приметы или послать к ней досмотрщика поискуснее меня".

И Каноль положил свисток в карман, слушал, как заскрипели затворы, как задрожал мост парка под каретами и как затихал отдаленный стук конного отряда. Потом, когда все исчезло, он не подумал, что играет жизнью за любовь женщины, то есть за тень счастья, перешел на второй двор, совершенно пустой, и осторожно взобрался по своей лестнице, погруженной в непроницаемую темноту.

Как ни осторожно шел Каноль, однако же в коридоре он наткнулся на человека, который прислушивался у дверей его комнаты. Незнакомец вскрикнул от страха.

-- Кто вы? Что вы? -- спросил он испуганным голосом.

-- Черт возьми, -- пробормотал Каноль, -- кто ты сам, пробравшийся сюда, как шпион?

-- Я Помпей!

-- Управитель принцессы?

-- Да.

-- Бесподобно, -- сказал Каноль, -- а я Касторин.

-- Камердинер Каноля?

-- Именно так.

-- Ах, любезный Касторин, -- сказал Помпей, -- бьюсь об заклад, что я вас очень напугал.

-- Меня?

-- Да! Ведь никогда вы не были солдатом! Могу ли сделать что-нибудь для вас, любезный друг? -- продолжал Помпей, принимая опять важный вид.

-- Можете.

-- Так говорите.

-- Доложите сейчас ее высочеству, что мой господин хочет говорить с нею.

-- Теперь?

-- Да, теперь.

-- Никак нельзя!

-- Вы думаете?

-- Я в этом уверен!

-- Так она не примет моего господина?

-- Нет, не примет.

-- По королевскому повелению, Помпей!.. Ступайте и скажите ей, Помпей!

-- По королевскому повелению! -- повторил Помпей. -- Сейчас иду, бегу!

Помпей живо побежал с лестницы, его подстрекали уважение и страх, эти два рычага, могущие заставить бежать черепаху.

Каноль вошел в свою комнату. Касторин важно храпел, растянувшись в кресле.

Барон надел свое офицерское платье и ждал события, которое сам подготовил.

-- Черт возьми, -- сказал он сам себе, -- если я плохо устраиваю дела Мазарини, то, мне кажется, порядочно устроил свои делишки.

Каноль напрасно ждал возвращения Помпея. Минут через десять, видя, что Помпей не идет и никто не является вместо него, барон решился идти сам.

Поэтому он разбудил Касторина, которого желчь успокоилась после часового отдыха, приказал ему быть готовым на всякий случай голосом, не допускавшим возражения, и пошел к комнатам молодой принцессы.

У дверей барон встретил лакея, который был очень не в духе, потому что звонок позвал его в ту самую минуту, как он воображал, что кончил дежурство и надеялся, подобно Касторину, вкусить сладкое отдохновение, необходимое после такого бурного и тяжелого дня.

-- Что вам угодно, сударь? -- спросил лакей, увидав барона Каноля.

-- Хочу видеть ее высочество.

-- Как! Теперь?

-- Да, теперь.

-- Но уж очень поздно.

-- Что, ты рассуждаешь?

-- Я так... -- пробормотал лакей.

-- Я не прошу, а хочу, -- сказал Каноль повелительно.

-- Вы хотите... Здесь приказывает только ее высочество принцесса.

-- Король приказывает везде... Я здесь по королевскому повелению!

Лакей вздрогнул и опустил голову.

-- Извините, сударь, -- отвечал он со страхом, -- я простой слуга. Стало быть, не смею отворить вам двери принцессы. Позвольте мне разбудить камергера.

-- Так камергеры ложатся спать в Шантильи в одиннадцать часов?

-- Весь день охотились, -- прошептал лакей.

"Хорошо, -- подумал Каноль, -- им нужно время, чтобы одеть кого-нибудь камергером".

Потом прибавил вслух:

-- Ступай скорее. Я подожду.

Лакей побежал, поднял весь замок, где уже Помпей, напуганный дурною встречею, посеял невыразимый страх и трепет.

Оставшись один, Каноль начал прислушиваться и всматриваться.

По всем залам и коридорам забегали люди. При свете факелов вооруженные солдаты стали по углам лестниц, везде грозный шепот заменил прежнее молчание, которое за минуту прежде царствовало в замке.

Каноль вынул свисток и подошел к окну, из которого он мог видеть вершины деревьев, под которыми разместил он свой отряд.

-- Нет, -- сказал он, -- это поведет нас прямо к сражению, а этого мне вовсе не нужно. Лучше подождать, ведь меня могут только убить, а если я слишком потороплюсь, то могу погубить ее...

Каноль едва успел подумать, как дверь отворилась и явилось новое лицо.

-- Принцессы нельзя видеть, -- сказал этот человек так поспешно, что не успел даже поклониться Канолю, -- она легла почивать и запретила входить в ее комнату.

-- Кто вы? -- спросил Каноль, осматривая странного господина с головы до ног, -- кто внушил вам дерзость не снимать шляпы, когда вы говорите с дворянином?

Концом палки Каноль сбил с него шляпу.

-- Милостивый государь! -- закричал незнакомец, гордо отступая на шаг.

-- Я спрашиваю, кто вы? -- повторил Каноль.

-- Я... -- отвечал незнакомец, -- я, как вы видите по моему мундиру, капитан телохранителей принцессы...

Каноль улыбнулся.

Он успел уже оценить своего противника и догадался, что имеет дело с каким-нибудь дворянином или с каким-нибудь кухмистером, одетым в мундир, которого не успели или не могли застегнуть.

-- Хорошо, господин капитан, -- сказал Каноль, -- поднимите вашу шляпу и отвечайте мне.

Капитан исполнил приказание Каноля как человек, изучивший известное превосходное правило: хочешь уметь повелевать -- так умей повиноваться.

-- Капитан телохранителей! -- сказал Каноль. -- Не худо! Прекрасное, видное место!

-- Да, сударь, довольно хорошее, а еще что? -- спросил подложный капитан.

-- Не чваньтесь так, -- сказал Каноль, -- или на вас не останется ни одного галуна, что будет не совсем красиво.

-- Но, наконец, позвольте узнать, кто вы сами? -- спросил подложный капитан.

-- Милостивый государь, я охотно последую вашему хорошему примеру и отвечу на ваш вопрос, как вы отвечали мне. Я капитан Навайльского полка и приехал сюда от имени короля посланным, мирным или неумолимым, и буду тем или другим, смотря по тому, будут или не будут повиноваться приказаниям его величества.

-- Неумолимым! -- вскричал незнакомец. -- Неужели неумолимым?

-- Самым неумолимым, уверяю вас.

-- Даже с принцессой?

-- Почему же не так? Ведь она тоже обязана повиноваться приказаниям короля.

-- Милостивый государь, не думайте напугать нас, у меня пятьдесят вооруженных людей, они готовы отомстить за честь принцессы.

Каноль не хотел сказать ему, что его пятьдесят человек -- просто лакеи и поварята, достойные чести служить у такого начальника, а честь принцессы отправилась вместе с принцессой в Бордо. Он только отвечал с хладнокровием, которое гораздо страшнее угрозы и которое очень обыкновенно в людях отважных и привыкших к опасности:

-- Если у вас пятьдесят человек, так у меня двести солдат, это авангард королевской армии. Не хотите ли открыто восстать против короля?

-- Нет, нет, -- отвечал подложный капитан с величайшим смущением. -- Но прошу вас, скажите, что я уступаю только силе.

-- Извольте, я, как товарищ ваш по ремеслу, должен сознаться в этом.

-- Хорошо! Я поведу вас к вдовствующей принцессе, которая еще не почивает.

Каноль увидел, в какую страшную западню хотят поймать его, но он тотчас вырвался из нее с помощью своего полномочия.

-- Мне приказано наблюдать не за вдовствующей принцессой, а за молодой.

Капитан телохранителей опустил голову, попятился назад, потащил за собою длинную свою шпагу и величественно переступил за порог между двумя часовыми, которые дрожали во все продолжение этой сцены. Узнав о прибытии двухсот солдат, они едва не убежали, не намереваясь погибнуть при истреблении замка Шантильи.

Минут через десять тот же капитан с двумя солдатами вернулся и с разными церемониями повел Каноля в комнату принцессы.

Барон вошел туда без особенных приключений.

Он узнал комнату, мебель, кровать, даже то же благоухание, которое почувствовал в первый раз. Но он тщетно искал два предмета: портрет истинной принцессы, виденный им в первое посещение, и лицо ложной принцессы, для которой он принес теперь такую тяжелую жертву. Портрет сняли, и из предосторожности, слишком уже запоздалой, лицо дамы, лежавшей в постели, было обращено к стене с истинно княжескою дерзостью.

Две женщины стояли возле кровати.

Каноль охотно простил бы эту неучтивость, но он боялся, не позволила ли новая перемена лица бежать виконтессе Канб, как прежде бежала принцесса. Поэтому он задрожал и тотчас захотел узнать, кто покоится на кровати, опираясь опять на данное ему полномочие.

-- Нижайше прошу извинения у вашего высочества, -- сказал он, низко кланяясь, -- что осмелился войти к вам, особенно дав слово, что не буду беспокоить вас, пока вы сами не позовете меня. Но я услышал такой страшный шум в замке...

Дама вздрогнула, но не отвечала. Каноль старался по какому-нибудь признаку увериться, что перед ним именно та, которую он ищет, но в волнах кружева и в мягких пуховиках он ничего не мог рассмотреть, кроме форм лежавшей женщины.

-- И я обязан, -- продолжал Каноль, -- узнать, точно ли здесь та особа, с которой я имел честь говорить назад тому полчаса.

Тут дама не только вздрогнула, но просто задрожала. Это движение не скрылось от барона: он сам испугался.

"Если она обманула меня, -- думал он, -- убежала отсюда, несмотря на слово, данное мне торжественно, я сажусь на лошадь, беру с собой весь мой отряд в двести человек и поймаю беглецов, хоть бы пришлось зажечь тридцать селений для освещения дороги".

Каноль подождал с минуту. Дама не отвечала и не оборачивалась к нему. Очевидно было, что она хочет выиграть время.

-- Ваше высочество, -- сказал, наконец, Каноль, не скрывая досады, -- прошу вас вспомнить, что я прислан королем, и от его имени требую чести видеть вас.

-- О! Это невыносимое преследование! -- сказал дрожащий голос, от которого Каноль радостно вздрогнул, потому что узнал его. -- Если король, как вы уверяете, приказывает вам поступать так, то ведь он еще ребенок, еще не знает, как живут в свете. Принуждать женщину показывать лицо!

-- Есть слово, пред которым все люди смирятся: так надобно!

-- Если так надобно, -- сказала дама, -- если я одна осталась без защиты против вас, я повинуюсь, сударь. Извольте, смотрите на меня.

Быстрым движением отбросила она подушки, одеяло и кружева, покрывавшие ее. Из-за них показалась белокуренькая головка и прелестное личико, покрасневшее более от стыдливости, чем от негодования. Взглядом человека, привыкшего давать себе отчет в подобных положениях, Каноль понял, что не гнев закрывает ей глаза длинными ресницами, не от гнева дрожит ее беленькая ручка, которою она поддерживала на перламутровой шее длинную косу и батист раздушенного одеяла.

Ложная принцесса с минуту посидела в этом положении, которое она хотела показать грозным, а Каноль смотрел на нее, сладко дышал и обеими руками удерживал биение сердца.

-- Что же, милостивый государь? -- спросила через несколько секунд несчастная красавица. -- Довольно ли вы унизили меня? Довольно ли вы рассмотрели меня? Ваша победа неоспорима, полна, не так ли? Так будьте победителем великодушным: уйдите!

-- Я хотел бы уйти, но должен исполнить данную мне инструкцию. До сих пор я исполнил только поручение, касавшееся вас. Но этого мало: я должен непременно видеть герцога Энгиенского.

За этими словами, сказанными тоном человека, который знает, что имеет право повелевать и который требует послушания, последовало страшное молчание. Ложная принцесса приподнялась, опираясь на руку и уставила на Каноля странный взгляд. Он хотел выразить: "Узнали ль вы меня? Если вы здесь сильнейший, сжальтесь надо мною!"

Каноль понял весь смысл этого взгляда, но устоял против его соблазнительного красноречия и на взгляд отвечал громко:

-- Нельзя, никак нельзя!.. Мне дано приказание!

-- Так пусть будет по-вашему, милостивый государь, если вы не имеете никакого снисхождения ни к положению моему, ни к званию. Ступайте, эти дамы отведут вас к моему сыну.

-- Не лучше ли, -- сказал Каноль, -- этим дамам привести вашего сына сюда? Это, кажется мне, было бы гораздо удобнее.

-- Зачем же, милостивый государь? -- спросила ложная принцесса, очевидно обеспокоенная последним требованием гораздо более, чем всеми предшествовавшими.

-- А между тем я расскажу вам ту часть данного мне поручения, которую я не могу сказать никому, кроме вас.

-- Кроме меня?

-- Да, кроме вас, -- отвечал Каноль с таким низким поклоном, какого он еще не делал.

На этот раз взгляд принцессы, постепенно переходивший от достоинства к молению, к беспокойству, остановился на Каноле с трепетом.

-- Что же такого страшного в этом свидании? -- спросил Каноль. -- Разве вы не знаменитая принцесса, а я не простой дворянин?

-- Да, вы правы, милостивый государь, и я напрасно опасаюсь. Да, хоть я имею в первый раз удовольствие видеть вас, однако же слухи о вашем благородстве и вашей чести дошли до меня.

Потом она оборотилась к женщинам и сказала:

-- Подите и приведите сюда герцога Энгиенского.

Обе женщины отошли от кровати, подошли к дверям и обернулись еще раз, желая убедиться, что приказание точно дано. По знаку, данному принцессой, или, лучше сказать, по знаку той, которая занимала ее место, они вышли из комнаты.

Каноль следил за ними взглядом, пока они не затворили дверей, потом с восторгом радости взглянул он на ложную принцессу.

-- Ну, барон де Каноль, -- сказала она, садясь в постели и складывая руки на груди, -- скажите мне, за что вы так преследуете меня?

При этих словах она посмотрела на молодого человека не гордым взглядом принцессы, который ей так не удался, а, напротив, так нежно и значительно, что барон вдруг вспомнил все очаровательные подробности первого их свидания, все похождения в дороге, все мелочи этой зарождающейся любви...

-- Послушайте, -- сказал он, подходя к постели, -- я преследую именем короля принцессу Конде, а не вас, потому что вы не принцесса Конде.

Она вскрикнула, побледнела и приложила руку к сердцу.

-- Так что же вы хотите сказать? За кого же вы меня считаете? -- спросила она.

-- Трудно отвечать на это. Я поклялся бы, что вы прелестнейший виконт, если бы вы не были очаровательнейшая виконтесса.

-- Милостивый государь, -- сказала ложная принцесса с достоинством, надеясь озадачить Каноля, -- из всего, что вы мне говорите, я понимаю только одно: вы не уважаете меня! Вы оскорбляете меня!

-- Может ли любовь оскорбить? Стать на колени неужели неуважение?

Каноль хотел стать на колени.

-- Милостивый государь! -- закричала виконтесса, останавливая Каноля, -- принцесса Конде не может допустить...

-- Принцесса Конде, -- возразил Каноль, -- скачет теперь на коне между шталмейстером Виаласом и советником Ленепо дороге в Бордо. Она уехала со своими дворянами, с защитниками, со всем своим домом, и ей нет никакого дела до того, что происходит теперь между бароном Канолем и виконтессою де Канб.

-- Но что вы говорите, милостивый государь? Вы, верно, с ума сошли?

-- Совсем нет, рассказываю только то, что видел, повторяю то, что слышал.

-- Если вы видели и слышали то, что говорите, так ваши обязанности кончились.

-- Вы так думаете, виконтесса? Стало быть, я должен воротиться в Париж и признаться королеве, что для угождения женщине, которую люблю (не сердитесь, виконтесса, я никого не называю по имени), я нарушил королевское повеление, позволил врагам королевы бежать, что я на все это смотрел сквозь пальцы, словом, изменил, да, просто изменил королю...

Виконтесса показалась растроганною и посмотрела на барона с состраданием почти нежным.

-- У вас есть самое лучшее извинение: невозможность! -- отвечала она. -- Могли вы одни остановить многочисленную свиту принцессы? Неужели было приказано, чтобы вы одни сражались с пятьюдесятью дворянами?

-- Я был здесь не один, -- отвечал Каноль, покачивая головою. -- У меня там, в этом лесу, и теперь еще в двухстах шагах от нас двести солдат. Я могу собрать и призвать их одним свистком. Стало быть, мне легко было задержать принцессу. Напротив, она не могла бы сопротивляться. Если бы даже мой отряд был не вчетверо сильнее ее свиты, а гораздо слабее ее, и то я все-таки мог сражаться, мог умереть сражаясь. Это было бы для меня так же легко, как приятно дотронуться до этой ручки, если бы я смел, -- прибавил Каноль, низко кланяясь.

Ручка, с которой барон не спускал глаз, изящная, полненькая и белая, была видна на кровати и дрожала при каждом слове Каноля. Виконтесса, ослепленная электричеством любви, которого первое влияние она почувствовала в гостинице Жоне, забыла, что надобно отнять руку, доставившую Канолю случай сказать такое счастливое сравнение. Молодой офицер, опустившись на колени, с робостью поцеловал ее руку. Виконтесса тотчас отдернула ее, как будто ее обожгли раскаленным железом.

-- Благодарю вас, барон, -- сказала она, -- благодарю от души за все, что вы сделали для меня. Верьте, я никогда этого не забуду. Но удвойте цену услуге вашей: уйдите! Ведь мы должны расстаться, потому что поручение ваше кончено.

Это " мы ", произнесенное с некоторым сожалением, привело Каноля в восторг и облегчило его. Во всякой сильной радости есть чувство печали.

-- Я повинуюсь вам, виконтесса, -- сказал он. -- Осмелюсь только заметить не для того, чтобы не повиноваться вам, а чтобы избавить вас, может быть, от угрызения совести, осмелюсь заметить, что повиновение вам погубит меня. Если я сознаюсь в моем проступке, если окажется, что я не был обманут вашею хитростью, я стану жертвою моей снисходительности... Меня объявят изменником, посадят в Бастилию, может быть, расстреляют! И это очень естественно: я действительно изменник.

Клара вскрикнула и схватила Каноля за руку, но тотчас выпустила ее в очаровательном смущении.

-- Так что же мы будем делать? -- спросила она.

Сердце юноши радостно забилось: это счастливое " мы " становилось любимою формулою виконтессы де Канб.

-- Погубить вас, великодушного и благородного человека! -- сказала она. -- О, нет, нет, никогда! Как я могу спасти вас? Говорите, говорите!

-- Надобно позволить мне, виконтесса, доиграть мою роль до конца. Надобно, как я уже говорил вам, уверить всех, что вы обманули меня. Тогда я дам отчет кардиналу Мазарини в том, что я вижу, а не в том, что я знаю.

-- Да, но если узнают, что вы сделали все это для меня, если узнают, что мы уже встречались, что вы уже видали меня, тогда я погибну! Подумайте!

-- Не думаю, -- возразил Каноль, удачно притворяясь задумчивым, -- не думаю, чтобы вы, при вашей холодности ко мне, могли когда-нибудь изменить тайне... Ведь ваше сердце спокойно...

Клара молчала, но быстрый взгляд и едва приметная улыбка, невольно вырвавшаяся у прелестной пленницы, отвечали Канолю так, что он почувствовал себя счастливейшим человеком в мире.

-- Так я останусь? -- спросил он с улыбкой, которую описать невозможно.

-- Что ж делать, если нужно! -- отвечала Клара.

-- В таком случае, я стану писать депешу к Мазарини.

-- Ступайте.

-- Что это значит?

-- Я говорю: идите и напишите к нему.

-- Нет, я должен писать к нему отсюда, из вашей комнаты. Надобно, чтобы письмо мое отправилось к нему от изголовья вашей кровати.

-- Но это неприлично.

-- Вот моя инструкция, извольте прочесть сами...

Каноль подал бумагу виконтессе.

Она прочла:

"Барон Каноль должен стеречь принцессу Конде и герцога Энгиенского, не выпуская их из виду".

-- Что? -- сказал Каноль.

-- Вы правы, -- отвечала она.

III

Тут Клара поняла, какую выгоду человек влюбленный, как Каноль, мог извлечь из такой инструкции. Но она в то же время поняла, какое одолжение оказывает принцессе, поддерживая заблуждение двора насчет своей повелительницы.

-- Пишите здесь, -- сказала она, покорясь судьбе своей.

Каноль взглянул на нее, она взглядом же указала ему на шкатулку, в которой находилось все необходимое для письма. Барон раскрыл шкатулку, взял бумаги, перо и чернила, придвинул стол к самой постели, попросил позволения сесть (как будто Клара все еще казалась ему принцессой), ему позволили и он написал к Мазарини следующую депешу:

"Я прибыл в замок Шантильи в девять часов вечера; вы изволите видеть, что я весьма спешил, ибо имел честь проститься с вами в половине седьмого часа.

Я нашел обеих принцесс в постели; вдовствующая очень нездорова, а молодая устала после охоты, на которой провела весь день.

По приказанию вашему я представился их высочествам, которые тотчас же отпустили всех своих гостей и теперь я не выпускаю из глаз молодую принцессу и ее сына".

-- И ее сына, -- повторил Каноль, оборачиваясь к виконтессе. -- Мне кажется, я лгу, а мне не хотелось бы лгать.

-- Успокойтесь, -- отвечала Клара с улыбкой. -- Вы еще не видали моего сына, но сейчас увидите.

-- И ее сына, -- прочел Каноль с улыбкой и продолжал писать депешу:

"Из комнаты ее высочества, сидя у ее кровати, имею честь писать это донесение".

Он подписал бумагу и, почтительно попросив позволения у Клары, позвонил.

Явился камердинер.

-- Позовите моего лакея, -- сказал Каноль, -- когда он придет в переднюю, доложить мне!

Минут через пять барону доложили, что Касторин ждет в передней.

-- Возьми, -- сказал Каноль, -- отвези это письмо начальнику моего отряда и скажи, чтобы тотчас отослал его с нарочным в Париж.

-- Но, господин барон, -- отвечал Касторин, которому во время ночи такое поручение показалось крайне неприятным, -- я уже докладывал вам, что Помпей принял меня на службу к ее высочеству.

-- Да я и даю тебе письмо от имени принцессы. Не угодно ли вашему высочеству подтвердить слова мои? -- прибавил Каноль, обращаясь к Кларе. -- Вы изволите знать, сколь нужно, чтобы письмо было доставлено без замедления.

-- Отправить письмо! -- сказала ложная принцесса гордо и величественным голосом.

Касторин вышел.

-- Теперь, -- сказала Клара, простирая к Канолю сложенные ручки, -- вы уйдете, не правда ли?

-- Извольте... -- отвечал Каноль, -- но ваш сын...

-- Да, правда, -- сказала Клара с улыбкой, -- вы сейчас увидите его.

Действительно, едва виконтесса успела договорить эти слова, как начали царапать ее дверь. Эту моду ввел кардинал Ришелье, вероятно, из любви к кошкам. Во время продолжительного его владычества все царапали дверь Ришелье, потом царапали дверь Шавиньи, который имел полное право на это наследство уже потому, что был законным наследником кардинала, наконец, царапали дверь Мазарини. Стало быть, следовало царапать дверь принцессе Конде.

-- Идут! -- сказала Клара.

-- Хорошо, -- отвечал Каноль, -- я принимаю официальный тон.

Каноль отодвинул стол и кресло, взял шляпу и почтительно стал шагах в четырех от кровати.

-- Войдите! -- крикнула принцесса.

Тотчас в комнату вошла самая церемонная процессия. Тут были женщины, офицеры, камергеры -- всё, что составляло двор принцессы.

-- Ваше высочество, -- сказал старший камердинер, -- уже разбудили принца Энгиенского, теперь он может принять посланного от короля.

Каноль взглянул на виконтессу. Взгляд этот очень ясно сказал ей:

-- Так ли мы условились?

Она очень хорошо поняла этот взгляд, полный молний, и, вероятно, из благодарности за все, что сделал Каноль, или, может быть, из желания посмеяться над присутствующими (такие желания кроются вечно в сердце самой доброй женщины) она сказала:

-- Приведите мне сюда герцога Энгиенского, пусть господин посланный увидит сына моего в моем присутствии.

Ей тотчас повиновались и через минуту привели принца.

Мы уже сказали, что, наблюдая за малейшими подробностями последних приготовлений принцессы к отъезду, барон видел, как принц бегал и играл, но не мог видеть лица его. Только Каноль заметил его простой охотничий костюм. Он подумал, что не может быть, чтобы для него, Каноля, одели принца в великолепное шитое платье. Мысль, что настоящий принц уехал с матерью, превратилась в достоверность: он молча, в продолжение нескольких минут, рассматривал наследника знаменитого принца Конде, и насмешливая, хотя и почтительная улыбка явилась на его устах.

Он сказал, кланяясь низко:

-- Очень счастлив, что имею честь видеть вашу светлость.

Виконтесса, с которой мальчик не спускал глаз, показала ему, что надобно поклониться, и так как ей показалось, что Каноль внимательно следит за подробностями этой сцены, она сказала с раздражением:

-- Сын мой, офицер этот -- барон де Каноль, присланный королем. Дайте ему поцеловать руку.

По этому приказанию Пьерро, достаточно обученный предусмотрительным Лене, протянул руку, которую он не мог и не успел превратить в руку дворянина. Каноль был принужден при скрытом смехе всех присутствующих поцеловать эту руку, которую самый недальновидный человек не признал бы за аристократическую.

-- О, виконтесса, -- прошептал он, -- вы дорого заплатите мне за этот поцелуй!

И он поклонился почтительно и благодарил Пьерро за честь, которой удостоился.

Потом, понимая, что после этого последнего испытания ему невозможно долго оставаться в комнате дамы, он повернулся к виконтессе и сказал:

-- Сегодня должность моя кончена и мне остается только попросить позволения уйти.

-- Извольте, милостивый государь, -- отвечала Клара, -- вы видите, мы все здесь очень тихи, стало быть, вы можете почитывать спокойно.

-- Но мне нужно еще выпросить у вашего высочества величайшую милость.

-- Что такое? -- спросила Клара с беспокойством.

Она по голосу Каноля поняла, что он хочет отмстить ей.

-- Наградите меня тою же милостью, которой удостоил меня сын ваш.

На этот раз виконтесса была поймана. Нельзя было отказать королевскому офицеру, который просил такой награды при всех. Виконтесса протянула барону дрожавшую руку.

Он подошел к кровати с глубочайшим уважением, взял протянутую ему руку, стал на одно колено и положил на мягкой, белой и трепетавшей коже продолжительный поцелуй, который все приписали уважению его к принцессе. Одна виконтесса знала, что это -- пламенное выражение любви.

-- Вы мне обещали, даже поклялись мне, -- сказал Каноль вполголоса, вставая, -- что не уедете из замка, не предупредив меня. Надеюсь на ваше обещание, на вашу клятву.

-- Надейтесь, барон, -- отвечала Клара, падая на подушку почти без чувств.

Каноль вздрогнул от выражения ее голоса и старался в глазах прелестной пленницы найти подкрепление своих надежд. Но очаровательные глазки виконтессы были плотно закрыты.

Каноль подумал, что в плотно закрытых сундуках обыкновенно хранятся драгоценные сокровища, и вышел в восторге.

Невозможно рассказать, как барон провел ночь, как мечтал во сне и наяву, как перебирал в уме своем все подробности невероятного происшествия, оставившего ему сокровище, каким не обладал еще ни один скупец в мире; как старался подчинить будущность расчетам своей любви и прихотям своей фантазии; как убеждал себя, что действует превосходно. Не рассказываем всего этого потому, что безумие всем неприятно, кроме сумасшедшего.

Каноль заснул поздно, если только можно назвать сном лихорадочный бред. Но свет едва заиграл на верхушках тополей и не спустился еще на красивые воды, где спят широколиственные кувшинки, которых цветы раскрываются только под лучами солнца, а Каноль соскочил уже с постели, поспешно оделся и пошел гулять в сад. Прежде всего пошел он к флигелю, в котором жила принцесса, прежде всего взглянул на окна ее спальни. Пленница не ложилась еще спать или уже встала, потому что спальня ее освещалась ярким огнем, непохожим на огонь обыкновенного ночника. Увидав такое освещение, Каноль остановился, в ту же секунду в уме его родились тысячи предположений. Он взобрался на пьедестал статуи и оттуда начал разговор с мечтою своею, этот вечный разговор влюбленных, которые везде видят только любимый предмет.

Барон стоял на обсерватории уже с полчаса и с невыразимою радостью смотрел на эти занавески, перед которыми всякий другой прошел бы равнодушно, как вдруг окно галереи растворилась и в нем показалась добрая фигура Помпея. Все, что имело какое-нибудь отношение к виконтессе, обращало на себя особенное внимание Каноля, он оторвал глаза от привлекательных занавесок и заметил, что Помпей пытается говорить с ним знаками. Сначала Каноль не хотел верить, что эти знаки относятся к нему, и внимательно осмотрелся. Но Помпей, заметив сомнения барона, присоединил к своим знакам призывный свист, который мог показаться очень неприличным между простым конюхом и посланным короля французского, если бы свист не извинялся чем-то белым. Влюбленный тотчас догадался, что это свернутая бумага.

"Записка! -- подумал Каноль. -- Она пишет ко мне? Что бы это значило?"

С трепетом подошел он, хотя первым чувством его была радость, но в радости влюбленных всегда есть порядочная доля страха, который, может быть, составляет главную прелесть любви: быть уверенным в своем счастии -- значит, уже не быть счастливым.

По мере того, как Каноль приближался, Помпей все более и более показывал письмо. Наконец Помпей протянул руку, а Каноль подставил шляпу. Стало быть, эти два человека понимали друг друга как нельзя лучше. Первый уронил записку, второй поймал ее очень ловко и тотчас же ушел под дерево, чтобы читать свободнее. Помпей, боясь, вероятно, простуды, тотчас запер окно.

Но первое письмо от женщины, которую любишь, читается не просто, особенно когда неожиданное письмо вовсе не нужно и может только нанести удар вашему счастью. В самом деле, о чем может писать ему виконтесса, если ничто не переменилось во вчерашних их условиях? Стало быть, записка содержит какую-нибудь роковую новость.

Каноль так был уверен в этом, что даже не поцеловал письма, как обыкновенно делают любовники в подобных обстоятельствах. Напротив, он повертывал бумагу с возраставшим ужасом. Но надобно же было когда-нибудь прочесть письмо, поэтому барон призвал на помощь все свое мужество, разломил печать и прочел:

"Милостивый государь!

Совершенно невозможно оставаться долее в том положении, в каком мы находимся, надеюсь, вы в этом согласитесь со мною. Вы, верно, страдаете, думая, что все здешние жители считают вас неприятным надзирателем, с другой стороны, если я буду принимать вас ласковее, чем принимала бы вас сама принцесса, то могут догадаться, что мы играем комедию, которой развязка повлечет за собою потерю моей репутации".

Каноль отер лоб: предчувствие не обмануло его. С дневным светом, известным истребителем всех видений, все золотые его сны исчезли. Он покачал головою, вздохнул и продолжал читать:

"Притворитесь, что открыли обман, на это есть очень простое средство, которое я доставлю вам сама, если вы обещаете исполнить мою просьбу. Вы видите, я не скрываю, сколько завишу от вас. Если вы обещаете исполнить мою просьбу, я доставлю вам мой портрет с подписью моего имени и с моим гербом. Вы скажете, что нашли этот портрет во время одного из ночных осмотров и по портрету узнали, что я вовсе не принцесса Конде.

Считаю бесполезным говорить, что я дозволю вам в знак благодарности за исполнение моей просьбы оставить у себя этот миниатюрный портрет, если только это может быть вам приятно.

Так расстаньтесь с нами, не видавши меня, если это можно, и вы увезете всю мою признательность, а мне останется воспоминание о вас, как о самом благороднейшем и великодушнейшем человеке, какого я знала в моей жизни".

Каноль два раза прочел письмо и стоял как вкопанный. Какую бы милость ни содержало письмо, приказывающее уехать, каким бы медом не обмазывали бы прощания или отказа, все-таки отъезд, прощание и отказ страшно поражают сердце. Разумеется, Канолю было приятно получить портрет; но вся его ценность исчезла перед причиною, для которой его предлагали. Притом же, к чему портрет, когда оригинал тут, под рукою, и когда можно не выпустить его?

Все это так, но Каноль, не боявшийся гнева Анны Австрийской и кардинала Мазарини, дрожал при мысли, что виконтесса Канб может быть недовольна, может рассердиться.

Однако же, как эта женщина обманула его, сперва на дороге, потом в Шантильи, заняв место принцессы Конде, и, наконец, вчера, подав ему надежду, которую теперь отнимает! Из всех этих обманов последний ужаснее всех! На дороге она его не знала и старалась отделаться от неугомонного товарища, не больше. Выдавая себя за принцессу Конде, она повиновалась высшей власти, исполняла роль, назначенною самою принцессою, она не могла поступить иначе. Но теперь она знала его, казалось оценила его преданность, два раза говорила " мы ", то знаменитое " мы ", которое привело Каноля в восторг, -- и вот она возвращается к прежнему, пишет такое письмо!.. Это показалось Канолю не только жестокостью, но даже насмешкою.

И вот он рассердился, предался грустному отчаянию, не замечая, что за занавесками, где огонь погас, стояла скрытая зрительница, смотрела на его отчаяние и, может быть, наслаждалась им.

"Да, да, -- думал он, сопровождая мысли свои соответствующими жестами, -- да, это отставка, совершенно правильная, полная, великое событие кончилось самою пошлою развязкою, поэтическая надежда превратилась в грубый обман. Но я не хочу казаться смешным, как желают! Лучше пусть она ненавидит меня, чем отделывается этою так называемою благодарностью, которую она обещает мне... Теперь можно верить ее обещаниям!.. Уж лучше поверить постоянству ветра или тишине моря!.."

-- О, виконтесса, -- прибавил Каноль, обращаясь к окну, -- вы два раза ускользали из рук моих, но клянусь вам, если вы попадетесь мне в третий раз, так уж не вырветесь.

Каноль воротился в свою комнату с намерением одеться и войти, даже насильно, к виконтессе. Но, посмотрев на часы, он увидел, что не было еще и семи часов.

В замке все еще спали. Каноль бросился в кресло, закрыл глаза, чтобы не смотреть на призраки, которые вились перед ним, и только открывал их, когда надобно было взглянуть на часы.

Пробило восемь часов, и в замке начали вставать, появилось движение и послышался шум. С невыразимым трудом Каноль прождал еще полчаса, наконец потерял терпение, сошел с лестницы и подошел к Помпею, который на большом дворе наслаждался утренним воздухом и рассказывал окружающим его лакеям про походы свои в Пикардию при покойном короле.

-- Ты управляющий принцессы? -- спросил у него Каноль, как будто видел его в первый раз.

-- Я, сударь, -- отвечал удивленный Помпей.

-- Доложи ее высочеству, что я хочу иметь честь видеть ее.

-- Но она...

-- Она встала.

-- Все-таки...

-- Ступай!

-- Я думал, что ваш отъезд...

-- Мой отъезд зависит от свидания, которое я буду иметь с принцессой.

-- Но у меня нет приказаний от принцессы.

-- А у меня есть приказание от короля, -- возразил Каноль. При этих словах он величественно ударил по карману своего кафтана.

Но при всей его решимости, храбрость оставляла его. Действительно, со вчерашнего вечера важность Каноля значительно уменьшилась: уже двенадцать часов прошло с тех пор, как принцесса уехала; она, вероятно, не останавливалась во всю ночь и отъехала уже двадцать или двадцать пять лье от Шантильи. Как ни спешил бы Каноль со своим отрядом, он уже не может догнать ее, а если бы и догнал, то теперь у ней может быть человек пятьсот защитников. Канолю все еще оставалась, как он говорил вчера, возможность погибнуть, но имел ли он право жертвовать людьми, ему вверенными, и подвергать их кровавым последствиям его любовной прихоти? Если он ошибся вчера в чувствах виконтессы де Канб, если ее смущение было просто комедией, то виконтесса могла открыто посмеяться над ним. В таком случае над ним будут смеяться лакеи и даже солдаты, спрятанные в лесу. Мазарини возненавидит его, королева рассердится на него, а хуже всего, погаснет его зарождающаяся любовь: женщина не может предать посмеянию того, кого она любит.

Пока он перебирал все эти мысли, Помпей с твердостью доложил, что его готовы принять.

На этот раз виконтесса приняла его без церемонии, возле своей спальни, в небольшой гостиной. Она уже была одета и стояла у камина. На ее прелестном лице видны были следы бессонницы, хотя она старалась скрыть их. Темный круг около глаз показывал, что она не смыкала их во всю ночь.

-- Вы видите, барон, -- сказала она, не дав ему времени начать разговор, -- я исполняю ваше желание, но, признаюсь вам, с надеждой, что это свидание будет последнее и что вы в свою очередь исполните мою просьбу.

-- Извините, виконтесса, -- сказал Каноль, -- но по вчерашнему вашему разговору я думал, что вы будете не так строги в ваших требованиях. Я надеялся, что взамен всего, что я делал для вас, для вас одной, потому что я вовсе не знаю принцессы Конде, вам угодно будет позволить мне подольше пробыть в Шантильи.

-- Да, барон, признаюсь, -- сказала виконтесса, -- в первую минуту... смущение, неразлучное с таким затруднительным положением... огромность вашей жертвы для меня... выгоды принцессы, требовавшей, чтобы я выиграла время... могли вырвать у меня несколько слов, вовсе несогласных с моими мыслями. Но в эту долгую ночь я все обдумала: ни я, ни вы не можем оставаться долее в этом замке.

-- Не можем! -- повторил Каноль. -- Но вы забываете, виконтесса, что все возможно тому, кто говорит именем короля.

-- Милостивый государь, надеюсь, что вы поступите, как следует дворянину и не употребите во зло того положения, в которое поставила меня преданность моя принцессе Конде.

-- Ах, виконтесса, -- отвечал Каноль, -- ведь я сумасшедший! И вы это знаете, потому что кто кроме сумасшедшего мог сделать то, что я сделал? Сжальтесь же над моим безумием, виконтесса! Не высылайте меня из Шантильи, умоляю вас!

-- Так я уступлю вам место, милостивый государь. Так я против вашей воли возвращу вас к вашим обязанностям. Увидим, дерзнете ли вы удерживать меня силою, решитесь ли предать нас обоих позору. Нет, нет, нет, барон, -- прибавила виконтесса голосом, который Каноль слышал в первый раз, -- нет, вы почувствуете, что вам нельзя оставаться вечно в Шантильи, вы вспомните, что вас ждут в другом месте.

Это слово, блеснувшее, как молния в глазах Каноля, напомнило ему сцену в гостинице Бискарро, когда виконтесса узнала про знакомство барона с Наноною. Тут все ему объяснилось.

Бессонница Клары происходила не от беспокойства о настоящем, а от воспоминаний о прошедшем. Решимость не видаться с Канолем была внушена ей не размышлением, а ревностью.

Тут и он, и она замолчали на минуту и безмолвно стояли друг перед другом, но в это время каждый из них слушал разговор собственных своих мыслей, которые говорили в груди при сильном биении сердца.

"Она ревнует! -- думал Каноль. -- Ревнует! О, теперь я все понимаю! Да! Да! Она хочет убедиться, могу ли я пожертвовать для нее всякою другою любовью. Это испытание!"

В то же время она думала:

"Я служу Канолю только предметом развлечения, он встретил меня на дороге в ту минуту, как был принужден выехать из Гиенны, он преследовал меня, как путешественник бежит за блуждающим огоньком, но сердце его осталось в том домике, окруженном деревьями, куда он ехал, когда мы встретились. Мне невозможно оставаться с человеком, который любит другую, и которого я, может быть, полюблю, если еще буду видеть его. О, это значило бы не только изменить своей чести, но даже изменить принцессе: какая низость -- любить агента ее гонителей!"

И потом вдруг, отвечая на свою мысль, она сказала:

-- Нет, нет! Вы должны ехать, барон. Уезжайте! Или я сама уеду.

-- Вы забываете, виконтесса, вы дали мне слово, что не уедете отсюда, не предупредив меня.

-- Так я предупреждаю вас, милостивый государь, что уезжаю из Шантильи теперь же.

-- И вы думаете, что я это позволю? -- спросил Каноль.

-- Как! -- вскричала виконтесса. -- Вы решитесь остановить меня силою!

-- Не знаю сам, что сделаю, знаю только, что не могу расстаться с вами.

-- Так я у вас в плену?

-- Я уже два раза терял вас, виконтесса, и не хочу потерять в третий.

-- Так вы задержите меня?

-- Задержу, если нет другого средства.

-- О, -- вскричала виконтесса, -- какое счастье стеречь женщину, которая стонет, просится на волю, не любит нас, даже ненавидит нас!

Каноль вздрогнул и старался разгадать, где правда -- в словах или в мыслях Клары.

Он понял, что настала минута, когда следовало рисковать всем.

-- Виконтесса, -- сказал он, -- слова, которые вы сейчас произнесли таким искренним голосом, что нельзя обмануться в истинном их значении, разрешают все мои сомнения. Вы будете плакать! Вы в неволе! Я буду удерживать женщину, которая не любит меня, даже ненавидит меня! О, нет, нет! Успокойтесь, ничего этого не будет! Чувствуя невыразимое счастье при свиданиях с вами, я вообразил, что вам опасно мое присутствие, я надеялся, что за потерю спокойствия совести, будущности и, может быть, чести, вы вознаградите меня, подарив мне хоть несколько часов, которые, быть может, никогда не повторятся. Все это было возможно, если бы вы любили меня... если бы даже были равнодушны ко мне, ведь вы добры и сделали бы из сострадания то, что другая сделала бы из любви. Но я имею дело не с равнодушием, а с ненавистью, ну, это совсем другое дело, и вы совершенно правы. Простите только, виконтесса, мне то, что я не понял, как можно заслужить ненависть, когда безумно любишь! Вы должны остаться повелительницей и свободной в этом замке, как и везде, я должен удалиться и удаляюсь. Через десять минут вы будете совершенно свободны. Прощайте, виконтесса, прощайте навсегда!

И Каноль с отчаянием, которое сначала казалось притворным, а потом превратилось в настоящее и болезненное, поклонился Кларе, повернулся, искал дверь, которую никак не мог найти, и повторял "Прощайте! Прощайте!" таким жалобным голосом, что слова его, выходившие из души, трогали душу Клары. Истинное горе имеет свой голос, как и буря.

Клара вовсе не ожидала, что Каноль будет так послушен, она собрала силы для борьбы, а не для победы и была поражена этою покорностью, смешанною с такою искреннею любовью. Когда барон брался за замок двери, он почувствовал, что рука легла на его плечо. Она останавливала его.

Он обернулся.

Клара стояла перед ним. Ее рука, грациозно протянутая, покоилась на его плече, и ее гордое выражение лица перешло в прелестную улыбку.

-- Так вот каким образом вы служите королеве? -- сказала она. -- Вы уехали бы, хотя вам приказано оставаться здесь, предатель?

Каноль вскрикнул, упал на колени и положил горячую голову на ее руки.

-- О, теперь можно умереть от радости! -- прошептал он.

-- Ах, не радуйтесь еще! -- сказала виконтесса. -- Знаете ли, зачем я вас остановила? Чтобы мы не расстались в ссоре, чтобы вы не думали, что я неблагодарна... возвратили мне добровольно мое честное слово... чтобы вы видели во мне по крайней мере преданную вам женщину, если уж политические распри мешают мне быть для вас чем-нибудь другим.

-- Боже мой! -- закричал Каноль. -- Так я опять ошибся: вы не любите меня!

-- Не будем говорить об этом, барон. Поговорим лучше об опасности, которая грозит нам обоим, если мы здесь останемся. Уезжайте или позвольте мне ехать, это непременно нужно.

-- Что вы говорите?

-- Я говорю правду. Оставьте меня здесь, поезжайте в Париж, скажите Мазарини, скажите королеве, что здесь случилось. Я помогу вам, сколько мне будет возможно, но уезжайте, уезжайте!

-- Но я опять должен повторить вам: расстаться с вами -- для меня умереть!

-- Нет, нет, вы не умрете, у вас останется надежда, что в другое время, посчастливее, мы встретимся.

-- Случай бросил меня на вашу дорогу, или, лучше сказать, виконтесса, случай приводил вас на мою дорогу уже два раза. Случай устанет помогать мне, и если я с вами расстанусь, то мы никогда не встретимся.

-- Так я найду вас.

-- О, виконтесса, позвольте умереть за вас! Что смерть? Одна минута страдания, не более! Но не просите, чтобы я опять расстался с вами. При одной мысли о разлуке сердце мое разрывается. Подумайте, я едва успел видеть вас, едва успел поговорить с вами...

-- Хорошо! Если я позволю вам остаться здесь еще сегодня, если весь день вы будете видеть меня и говорить со мною, будете ли вы довольны?

-- Я ничего не обещаю.

-- В таком случае и я ничего не обещаю. Я обещала вам только сказать, когда я уеду. Извольте, я еду из замка через час.

-- Так надобно делать все, что вам угодно? Так надобно слушаться вас во всем? Надобно отказаться от самого себя и слепо идти за вашею волею? Ну, если все это нужно, извольте! Перед вами раб, приказывайте, он исполнит. Приказывайте!

Клара подала барону руку и сказала самым ласковым, самым нежным голосом:

-- Возвратите мне мое честное слово, и сделаем новое условие: если с этой минуты до девяти часов вечера я не расстанусь с вами ни на секунду, уедете ли вы в девять часов?

-- Клянусь, что уеду.

-- Так пойдемте! Посмотрите: небо голубое! Оно обещает нам ясный день. Роса на лугах, благоухание в рощах! Пойдемте!.. Помпей!

Достопочтенный управляющий, получивший, вероятно, приказание стоять у дверей, тотчас вошел.

-- Лошадей для прогулки! -- сказала виконтесса гордо, разыгрывая прежнюю роль. -- Я теперь поеду на пруды, а ворочусь через ферму, где буду завтракать... Вы поедете со мною, барон, -- прибавила она, -- провожать меня -- обязанность ваша, потому что королева приказала вам не выпускать меня из виду.

Барон едва дышал от радости, он позволил вести себя, не будучи в состоянии ни думать, ни управлять собою. Он был упоен, похож на сумасшедшего. Скоро посреди прохладной рощи, где в таинственных аллеях зеленые ветви задевали за его непокрытую голову, он опять пришел в себя. Он шел пешком, сердце его сжималось от радости так же больно, как оно сжимается от печали. Он вел под руку виконтессу де Канб.

Она была бледна, молчалива и, вероятно, столько же счастлива, сколько и он.

Помпей шел сзади, так близко, что все мог видеть, и так далеко, что ничего не мог слышать.

IV

Конец этого очаровательного дня наступил, как приходит всегда конец всякого сновидения, для счастливого барона часы летели, как секунды. Однако же ему показалось, что он в один этот день собрал столько воспоминаний, сколько их нужно на три обыкновенные жизни. В каждой из аллей парка виконтесса оставила или слово, или воспоминание, взгляд, движение руки, палец, приложенный к губам -- все имело свой смысл... Садясь в лодку, она пожала ему руку; выходя на берег, она опиралась на его руку; обходя стену парка, она устала и села отдыхать, и барон помнил все эти подробности, все эти места, освещенные фантастическим светом.

Каноль не должен был расставаться с виконтессой весь день: за завтраком она пригласила его к обеду, за обедом она пригласила его к ужину.

Посреди великолепия, которое ложная принцесса должна была показать для достойного приема посланника короля, Каноль умел отличить внимание любящей женщины. Он забыл лакеев, этикет, весь свет, он даже забыл обещание свое уехать и думал, что навсегда останется в таком блаженстве.

Но когда наступил вечер, когда кончился ужин, как кончились все прочие части этого дня; когда за десертом придворная дама увела Пьерро, который все еще был переодет принцем, пользовался обстоятельствами и ел за четырех настоящих принцев; когда часы начали бить и виконтесса де Канб взглянула на них, убедилась, что они бьют десять, она сказала со вздохом:

-- Ну, теперь пора!

-- Что такое? -- спросил Каноль, стараясь улыбнуться и отразить злое несчастие шуткой.

-- Пора сдержать ваше слово.

-- Ах, виконтесса! -- возразил Каноль печально. -- Так вы ничего не забываете?

-- Может быть, и я забыла, как вы, но вот что возвратило мне память.

Она вынула из кармана письмо, которое получила в ту минуту, как садилась ужинать.

-- От кого это? -- спросил Каноль.

-- От принцессы. Она зовет меня к себе.

-- По крайней мере, это хороший предлог! Благодарю вас, что вы хоть щадите меня.

-- Не обманывайте сами себя, -- сказала виконтесса с печалью, которую не старалась даже скрывать. -- Если бы я даже не получила этого письма, то все-таки в условленный час напомнила бы вам об отъезде, как теперь напоминаю. Неужели вы думаете, что люди, окружающие нас, могут еще прожить здесь день и не догадаться, что мы действуем заодно? Наши отношения, признайтесь сами, вовсе не похожи на отношения гонимой принцессы с ее гонителем. Но если эта разлука вам так тягостна, как вы говорите, то позвольте сказать вам, барон, что от вас зависит никогда не разлучаться со мною.

-- Говорите! Говорите!

-- Разве вы не догадываетесь?

-- Разумеется! Очень догадываюсь! Вы хотите, чтобы я ехал с вами к принцессе?

-- Она сама пишет мне про это в письме своем, -- живо сказала виконтесса.

-- Благодарю, что мысль эта пришла не вам в голову, благодарю за смущение, с которым вы сказали мне про это предложение. Совесть моя нимало не мешает мне служить той или другой партии, у меня нет никаких убеждений. Когда вынимаю шпагу из ножен, мне все равно, откуда посыплются на меня удары, справа или слева. Я не знаю королевы, не знаю и принцев, я независим по богатству, не честолюбив и ничего не жду ни от нее, ни от них. Я просто служу, вот и все.

-- Так вы поедете за мною?

-- Нет!

-- Но почему же нет?

-- Потому что вы перестанете уважать меня.

-- Так это только останавливает вас?

-- Только это, клянусь вам.

-- О, так не бойтесь!

-- Вы сами не верите тому, что теперь говорите, -- сказал Каноль, грозя пальцем и улыбаясь. -- Беглец во всяком случае предатель, первое из этих двух слов несколько поучтивее, но оба они значат одно и то же.

-- Да, вы правы, -- отвечала виконтесса, -- и я не хочу настаивать в своей просьбе. Если бы вы не были посланы королем, я постаралась бы привлечь вас на сторону принцев, но вы доверенное лицо королевы и кардинала Мазарини, отличены благосклонностью герцога д'Эпернона, который, несмотря на мои бывшие безрассудные подозрения, особенно покровительствует вам...

Каноль покраснел.

-- Не бойтесь, я не проговорюсь. Но выслушайте меня, барон. Мы расстанемся не навсегда, поверьте мне. Когда-нибудь мы увидимся, так шепчет мне предчувствие.

-- Где же? -- спросил Каноль.

-- Я и сама не знаю, но мы верно увидимся.

Каноль печально покачал головою.

-- На это я не надеюсь, -- сказал он, -- война разделяет нас, да кроме войны, еще любовь.

-- А нынешний день? -- спросила виконтесса очаровательным голосом. -- Вы считаете его за ничто?

-- Только сегодня, в первый раз в моей жизни, я уверен, что я жил.

-- Так видите, вы неблагодарны.

-- Позвольте мне пожить еще один день.

-- Нельзя, я должна ехать сегодня вечером.

-- Я не прошу этого дня завтра или даже послезавтра, я прошу его у вас когда-нибудь, в будущем. Возьмите сроку, сколько вам угодно, выберите место, где вам угодно, но позвольте мне жить с уверенностью. Я буду слишком несчастлив, если буду жить только с одной надеждой.

-- Куда вы теперь поедете?

-- В Париж. Надобно отдать отчет...

-- А потом?

-- Может быть, в Бастилию.

-- Но если вы не попадете туда?

-- Так вернусь в Либурн, где стоит мой полк.

-- А я поеду в Бордо, где должна быть принцесса. Не знаете ли вы какого-нибудь очень уединенного селения на дороге в Бордо и в Либурне?

-- Знаю, оно мне почти так же дорого, как Шантильи.

-- Верно, Жоне, -- сказала она с улыбкой.

-- Жоне, -- повторил Каноль.

-- До Жоне надобно ехать четыре дня. Сегодня у нас вторник. Я пробуду там все воскресенье.

-- О, благодарю! Благодарю! -- сказал Каноль, целуя руку, которую виконтесса не имела сил отнять.

Потом, через минуту, она сказала:

-- Теперь нам остается доиграть комедию.

-- Да, правда, ту комедию, которая должна покрыть меня стыдом в глазах целой Франции. Но не смею ничего сказать против этого: я сам выбрал если не роль, которую играл в комедии, то, по крайней мере, развязку.

Виконтесса потупила глаза.

-- Извольте, скажите, что остается делать, -- продолжал Каноль хладнокровно, -- жду ваших приказаний и готов на все.

Клара была в таком волнении, что Каноль мог видеть, как поднимается бархат платья на ее груди.

-- Вы приносите мне неизмеримую жертву, я это знаю, но верьте мне, я вечно буду вам за нее благодарна. Да, вы попадете в немилость из-за меня, вас будут из-за меня судить очень строго. Милостивый государь, прошу вас, презирайте все это, если вам приятно думать, что вы доставили мне счастие!

-- Постараюсь, виконтесса.

-- Поверьте мне, барон, -- продолжала виконтесса, -- видя вашу холодную грусть, я терзаюсь угрызениями совести. Другая, может быть, придумала бы вам какую-нибудь достойную награду...

При этих словах Клара стыдливо и со вздохом опустила глаза.

-- Вот все, что вы хотели сказать мне? -- спросил Каноль.

-- Вот, -- отвечала виконтесса, снимая портрет с груди и подавая Канолю, -- вот мой портрет. Когда с вами приключится новая неприятность по этому несчастному делу, взгляните на этот портрет и подумайте, что вы страдаете за ту, которую он изображает, что за каждое ваше страдание платят вам сожалениями.

-- Только?

-- Еще уважением.

-- Только?

-- Воспоминанием.

-- Ах, виконтесса, еще одно слово! -- вскричал Каноль. -- Что стоит вам вполне осчастливить меня?

Клара бросилась к барону, подала ему руку и хотела сказать: "Любовью!"

Но двери растворились, и подставной начальник телохранителей явился в дверях в сопровождении неизбежного Помпея.

-- В Жоне я докончу, -- сказала виконтесса.

-- Фразу или мысль?

-- И то, и другое: первая вполне выражает вторую.

-- Ваше высочество, -- сказал подставной начальник телохранителей, -- лошади готовы.

-- Удивляйтесь же! -- сказала Клара потихоньку Канолю.

Барон улыбнулся с состраданием к самому себе.

-- Куда же вы едете? -- спросил он.

-- Я уезжаю.

-- Но ваше высочество изволили забыть, что мне приказано не оставлять вас ни на минуту?

-- Ваше поручение кончено.

-- Что это значит?

-- Это значит, что я не принцесса Конде, но только виконтесса де Канб, ее старшая придворная дама. Принцесса уехала вчера вечером, и я теперь отправляюсь к ее высочеству.

Каноль оставался неподвижен, ему, очевидно, не хотелось продолжать играть эту комедию при партере, состоявшем из лакеев.

Виконтесса де Канб, желая придать ему бодрости, обратила на него самый нежный взгляд. Он внушил барону несколько отваги.

-- Так меня обманули, -- сказал он. -- Где же его высочество герцог Энгиенский?

-- Я приказала маленькому Пьерро опять идти в огород, -- сказал грубый голос дамы, показавшейся в дверях.

Это говорила вдовствующая принцесса. Она стояла на пороге, ее поддерживали две дамы.

-- Воротитесь в Париж, в Мант, в Сен-Жермен, одним словом, воротитесь ко двору, потому что обязанности ваши здесь кончились. Скажите королю, что те, кого преследуют, обыкновенно прибегают к хитрости, которая уничтожает силу. Однако же вы можете остаться в Шантильи, если хотите, и присматривать за мной. Но я не уехала и не уеду из замка, потому что не имею намерения бежать. Прощайте, господин барон!

Каноль покраснел от стыда, едва имел силы поклониться, и, взглянув на Клару, прошептал:

-- Ах, виконтесса!

Она поняла его взгляд и восклицание.

-- Позвольте мне, ваше высочество, -- сказала она вдовствующей принцессе, -- заменить теперь отсутствующую дочь вашу. Я хочу именем уехавших знаменитых владельцев замка Шантильи благодарить барона Каноля за уважение, которое он показал нам, и за деликатность, с которою исполнил возложенное на него поручение, -- поручение весьма трудное. Смею надеяться, что ваше высочество согласны со мною и изволите присоединить вашу благодарность к моей.

Вдовствующая принцесса, тронутая этими словами, догадалась, может быть, в чем заключается тайна, и сказала ласковым голосом:

-- Забываю все, что вы сделали против нас, милостивый государь, благодарю за все, что вы сделали для моего семейства.

Каноль стал на колени, и принцесса подала ему руку, которую так часто целовал Генрих IV.

Этим кончилось прощание. Канолю оставалось только уехать, как уезжала виконтесса де Канб.

Он тотчас же пошел в свою комнату и написал Мазарини самую отчаянную депешу. Это письмо должно было избавить его от первого гнева министра. Потом, не без опасения быть оскорбленным, прошел он между рядами служителей замка на крыльцо, перед которым стояла его лошадь.

В ту минуту, как он садился, повелительный голос произнес следующие слова:

-- Отдайте почтение посланному короля!

При этих словах все присутствующие сняли шляпы. Каноль поклонился перед окном, в которое смотрела принцесса, пришпорил лошадь и, гордо подняв голову, поскакал.

Касторин, потеряв место, предложенное ему Помпеем во время его ложного владычества в замке Шантильи, покорно ехал за своим господином.

V

Пора уже нам вернуться к одному из главнейших наших действующих лиц, который на добром коне скачет по большой дороге из Парижа в Бордо с пятью товарищами. Глаза их блестят при каждом звоне мешка с золотом, которое лейтенант Фергюзон везет на своем седле. Эта музыка веселит и радует путешественников, как звук барабанов и военных инструментов ободряет солдата во время трудных переходов.

-- Все равно, все равно, -- говорил один из товарищей, -- десять тысяч ливров -- славная штука!

-- То есть, -- прибавил Фергюзон, -- это была бы бесподобная штука, если бы не была в долгу. Но она должна поставить целую роту принцессе Конде. Nimium satis est, как говорили древние, что значит почти: тут и многого мало. Но вот беда, мой милый Барраба, у нас нет даже этого " малого ", которое соответствует " многому ".

-- Как дорого стоит казаться честным человеком! -- сказал вдруг Ковиньяк. -- Все деньги королевского сборщика податей пошли на упряжь, на платье и на шитье! Мы блестим, как вельможи, и простираем роскошь даже до того, что у нас есть кошельки, правда, в них ровно ничего нет. О, наружность!

-- Говорите за нас, капитан, а не за себя, -- возразил Барраба, -- у вас есть кошелек и при нем кое-что, десять тысяч ливров!

-- Друг мой, -- сказал Ковиньяк, -- ты верно не слыхал или дурно понял то, что сейчас сказал Фергюзон об обязанностях наших в отношении к принцессе Конде? Я не принадлежу к числу тех людей, которые обещают одно, а делают совсем другое. Лене отсчитал мне десять тысяч ливров с тем, чтобы я набрал ему целую роту, я наберу ее или черт возьмет меня! Но он должен заплатить мне еще сорок тысяч в тот день, как я представлю ему рекрутов. Тогда, если он не заплатит мне этих сорока тысяч ливров, мы увидим...

-- На десять тысяч! -- закричали четыре голоса иронически, потому что из всего отряда один Фергюзон, веривший в изумительную изобретательность капитана, был убежден, что Ковиньяк достигнет предположенной цели. -- На десять тысяч вы соберете целую роту!

-- Да, -- сказал Ковиньяк, -- если бы даже пришлось прибавить что-нибудь...

-- А кто же прибавит что-нибудь?

-- Уж верно, не я, -- сказал Фергюзон.

-- Так кто же? -- спросил Барраба.

-- Кто? Первый, кто нам встретится! Вот, кстати, я вижу человека там, на дороге. Вы сейчас увидите...

-- Понимаю, -- сказал Фергюзон.

-- Только-то? -- спросил Ковиньяк.

-- И удивляюсь.

-- Да, -- сказал один из всадников, подъезжая к Ковиньяку, -- да, я очень хорошо понимаю, что вы непременно хотите исполнить ваше обещание, капитан. Однако же мы верно проиграем, если будем слишком честны. Теперь имеют в нас нужду, но если завтра мы наберем роту, то ее отдадут доверенным офицерам, а нас поблагодарят, нас, которые трудились и вербовали.

-- Ты глуп, как пробка, друг мой Карротель, и это я говорю тебе не в первый раз, -- отвечал Ковиньяк. -- Твое нелепое теперешнее рассуждение лишает тебя этого звания, которое я назначал тебе в этой роте. Ведь очевидно, что мы будем первые шесть офицеров в этой армии. Я назначил бы тебя прямо подпоручиком, Карротель, но теперь ты будешь только сержантом. По милости этого глупца и рассуждения, которое ты сейчас слышал, Барраба, ты, ничего не говоривший, будешь подпоручиком, до тех пор, пока не повесят Фергюзона. Тогда я произведу тебя в поручики по праву старшинства. Но смотрите, не терять из виду моего первого солдата, вон он там!

-- Вы знаете, кто он? -- спросил Фергюзон.

-- Нет.

-- Он должно быть горожанин, потому что на нем черный плащ.

-- Так ли?

-- Посмотрите сами, ветер поднимает его.

-- Если на нем черный плащ, так он верно богатый горожанин. Тем лучше: мы вербуем людей на службу принцев, и надобно, чтобы рота наша состояла из людей порядочных. Если бы мы трудились для скряги Мазарини, так все бы годилось, но для принцев -- другое дело! Фергюзон, у меня есть предчувствие, что у меня будет удивительная рота.

Весь отряд пустился рысью догонять прохожего, который спокойно держался середины дороги.

Когда почтенный горожанин, ехавший на добром лошаке, увидал скачущих красивых всадников, он почтительно отъехал к боку дороги и поклонился Ковиньяку.

-- Он учтив, -- сказал Ковиньяк, -- это уже очень хорошо. Но не умеет кланяться по-военному. Впрочем, мы его выучим.

Ковиньяк отвечал на его поклон поклоном, подъехал к нему и спросил:

-- Милостивый государь, скажите нам, любите ли вы короля?

-- Разумеется! -- отвечал путешественник.

-- Бесподобно! -- вскричал Ковиньяк в восторге. -- А любите ли вы королеву?

-- Чрезвычайно уважаю ее.

-- Чудо! А кардинала Мазарини?

-- Кардинал Мазарини великий человек, и я всегда удивляюсь ему!

-- Бесподобно! В таком случае, -- продолжал Ковиньяк, -- мы имели счастие встретить человека, совершенно преданного королю?

-- Разумеется.

-- И готового показать усердие?

-- Во всякое время.

-- Какая счастливая встреча! Только на больших дорогах случаются такие встречи!

-- Что хотите вы сказать? -- спросил путешественник, поглядывая с беспокойством на Ковиньяка.

-- Я хочу сказать, сударь, что надобно ехать за нами.

Путешественник подскочил на седле от неожиданности, удивления и страха.

-- Ехать за вами? Куда?

-- Да я и сам не знаю. Туда, куда мы поедем.

-- Милостивый государь, я езжу только с людьми знакомыми и известными мне.

-- Это совершенно справедливо и очень благоразумно, и потому я скажу вам, кто я.

Путешественник показал рукою, что знает, кто они, но Ковиньяк продолжал, как бы не заметив его телодвижения:

-- Я Ролан де Ковиньяк, капитан несуществующей еще роты, это правда, но уже достойно представляемой здесь моим поручиком Луи Габриелем Фергюзоном, подпоручиком Жоржем-Гильомом Баррабой, сержантом моим Зефирином Карротелем и этими двумя господами, из которых один у меня ефрейтором, а другой квартирмейстером. Теперь вы знаете нас, милостивый государь, -- прибавил Ковиньяк с приятною улыбкою, -- и смею надеяться, верно не чувствуете антипатии к нам.

-- Но, милостивый государь, я уж служил королю в городской милиции и очень аккуратно уплачиваю подати, налоги, пошлины и прочее, -- отвечал озадаченный путешественник.

-- Поэтому-то, -- возразил Ковиньяк, -- я приглашаю вас на службу не к королю, а к принцам. Вы видите здесь представителя их.

-- На службу принцев, врагов короля! -- вскричал горожанин, еще более удивленный. -- Так зачем же спрашивали вы меня, люблю ли я короля?

-- Потому что я не посмел бы беспокоить вас, если бы вы не любили короля, порицали королеву, ругали Мазарини. В таком случае я считал бы вас за брата...

-- Но, позвольте, милостивый государь, ведь я не невольник, не пленный!

-- Точно так, сударь, но вы солдат, то есть очень легко можете выбраться в капитаны, как я, или в маршалы Франции, как Тюрен.

-- Милостивый государь, мне часто приходилось судиться.

-- Тем хуже, сударь, тем хуже. Привычка тягаться -- самая дурная из всех привычек. У меня никогда не было тяжб, может быть потому, что я учился и готовился в адвокаты.

-- Но тягаясь, я изучил законы Франции.

-- А это дело нелегкое. Вы знаете, что между Юстиниановыми пандектами и последним парламентским решением, постановившим по случаю смерти маршала д'Анкра, что иностранец никогда не может быть министром во Франции, существуют восемнадцать тысяч семьсот семьдесят законов, не считая королевских приказаний. Но, впрочем, бывают люди с удивительною памятью, Пико де ла Мирандола говорил на двенадцати языках, когда ему было только восемнадцать лет. А какую пользу извлекли вы из знания законов, милостивый государь?

-- Какую? А ту, что на большой дороге не забирают людей без особенного дозволения.

-- Оно есть у меня. Посмотрите!

-- От принцессы?

-- От ее высочества.

И Ковиньяк почтительно поднял шляпу.

-- Стало быть, во Франции два короля? -- вскричал несчастный путешественник.

-- Точно так, сударь. Вот почему я имел честь просить вас предпочесть моего и почитаю обязанностью пригласить вас на его службу.

-- Милостивый государь, я принесу жалобу парламенту!

-- Парламент -- третий король, это правда, и вам, вероятно, придется служить и ему. Наша политика чрезвычайно обширна. Извольте идти, сударь!

-- Но я не могу идти с вами, милостивый государь, меня ждут по делам.

-- Где?

-- В Орлеане.

-- Кто ждет?

-- Мой прокурор.

-- Зачем?

-- По денежному делу.

-- Первое дело -- служба Франции!

-- Но разве нельзя обойтись без меня?

-- Мы надеялись на вас! Неужели вы измените нам? Но если, как вы изволите говорить, вы отправляетесь в Орлеан по денежному делу...

-- Да, точно.

-- В какую сумму дело?

-- В четыре тысячи ливров.

-- Которые вам следует получать?

-- Нет, заплатить.

-- Вашему прокурору?

-- Именно ему.

-- За выигранную тяжбу?

-- Нет, за проигранную.

-- А, это обстоятельство можно принять в уважение... Четыре тысячи ливров! Такую именно сумму вы должны были бы заплатить, если бы принцы согласились взять вместо вас подставного рекрута.

-- Вот еще! Да я найду охотника за сто экю!

-- Такого рекрута, как вы, который бы ездил на лошаке, как на лошади, как вы, который знал бы восемнадцать тысяч семьсот семьдесят законов! Не может быть! За обыкновенного человека, разумеется, очень довольно и ста экю, но если бы мы довольствовались обыкновенными людьми, так не стоило бы вступать в соперничество с кардиналом Мазарини. Нет, нам нужны люди вашего достоинства, вашего звания, вашего роста. Черт возьми! Зачем вы так мало цените себя! Мне кажется, вы очень стоите четырех тысяч ливров.

-- Вижу, к чему вы подбираетесь! -- вскричал путешественник. -- Вы хотите обокрасть меня с оружием в руках!

-- Милостивый государь, вы оскорбляете нас, -- возразил Ковиньяк, -- и мы с вас живого содрали бы кожу, если бы не боялись повредить доброй славе армии принцев. Нет, милостивый государь, отдайте нам ваши четыре тысячи ливров, но не думайте, чтобы это была взятка, нет, это необходимость.

-- Так кто же заплатит моему прокурору?

-- Мы.

-- А доставите ли мне квитанцию?

-- Как следует, по форме.

-- Им подписанную?

-- Разумеется.

-- Ну, это другое дело.

-- Видите ли! Что ж, согласны?

-- Поневоле согласишься, когда нельзя сделать иначе.

-- Теперь дайте мне адрес прокурора и кое-какие необходимые сведения.

-- Я сказал, что уплачиваю деньги по судебному приговору.

-- Кому?

-- Трактирщику Бискарро. Он взыскивал с меня эти деньги, как наследство после жены, которая была из нашего Орлеана.

-- Осторожнее! -- прошептал Фергюзон.

Ковиньяк мигнул, что значило: не бойся, я уже все обдумал.

-- Бискарро! -- повторил Ковиньяк. -- Кажется, гостиница его около Либурна?

-- Точно так, между Либурном и Кюбзаком.

-- Под вывескою "Золотого Тельца"?

-- Да, да, вы знаете его?

-- Немножко.

-- Мерзавец! Тянет с меня деньги...

-- Которых вы ему не должны?

-- Должен... Но надеялся не заплатить их.

-- Понимаю, это очень неприятно.

-- О, уверяю вас, что мне было бы гораздо приятнее видеть эти деньги в ваших руках, чем в его.

-- Ну, так вы будете довольны.

-- А квитанция?

-- Поезжайте с нами, так получите ее.

-- Но как вы ее добудете?

-- Это уж мое дело.

Поехали к Орлеану, куда и прибыли через два часа. Путешественник привел вербовщиков в гостиницу, которая находилась поближе к прокурору. То была предрянная харчевня под вывескою "Голубка".

-- Теперь, -- спросил путешественник, -- что нам делать? Мне бы очень не хотелось выдавать моих четырех тысяч прежде получения расписки.

-- Пожалуй, извольте. Знаете ли вы руку прокурора?

-- Как не знать!

-- Если мы принесем расписку от него, вы без затруднения отдадите нам деньги?

-- Тотчас отдам! Но без денег мой прокурор не даст расписки. Я его знаю.

-- Я заплачу ему эту сумму, -- сказал Ковиньяк.

И в ту же минуту вынул из мешка четыре тысячи ливров, две тысячи луидорами и две тысячи полупистолями, и разложил их кучками перед глазами удивленного горожанина.

-- Как зовут вашего прокурора? -- спросил он.

-- Рабоден.

-- Возьмите перо и пишите.

Горожанин взял перо.

"Господин Рабоден!

Посылаю вам четыре тысячи ливров, которые по приговору суда обязан я заплатить трактирщику Бискарро, и думаю, что он намерен употребить их на дурное дело. Сделайте одолжение, снабдите сего посланного надлежащею форменного квитанциею".

-- А потом? -- спросил путешественник.

-- Поставьте число и подпишите.

Тот подписал.

-- Ну, Фергюзон, -- сказал Ковиньяк, -- возьми это письмо и деньги, переоденься мельником и ступай поскорей к прокурору.

-- Зачем?

-- Отдай ему деньги и возьми с него расписку.

-- Только-то?

-- Да.

-- Я что-то не понимаю.

-- Тем лучше. Ты исправнее исполнишь поручение.

Фергюзон питал безграничное доверие к своему капитану и без возражений пошел к дверям.

-- Дайте нам вина, самого лучшего, -- сказал Ковиньяк, -- нашему новому товарищу, верно, хочется выпить.

Фергюзон поклонился и вышел. Через полчаса он воротился и застал капитана и путешественника за столом. Оба они потягивали знаменитое орлеанское винцо, которое услаждало гасконский вкус Генриха IV.

-- Что? -- спросил Ковиньяк.

-- Вот квитанция.

-- Так ли?

И Ковиньяк передал путешественнику гербовую бумагу.

-- Именно то!

-- Квитанция писана по форме?

-- Совершенно.

-- Так вы можете, основываясь на этой квитанции, отдать мне ваши деньги.

-- Могу.

-- Так пожалуйте.

Путешественник отсчитал четыре тысячи ливров. Ковиньяк положил их в свой мешок, заменив ими отсутствовавшие деньги.

-- И этими деньгами я откупился? -- спросил гость.

-- Да, разумеется, если вы не набиваетесь в службу.

-- Не то, но...

-- Что же? Говорите! У меня есть предчувствие, что мы не разойдемся, не устроив другого дела.

-- Очень может быть, -- отвечал гость, совершенно успокоившийся после получения квитанции. -- Видите ли, у меня есть племянник...

-- Ага, вот что!

-- Малый грубый и беспокойный.

-- И вы хотели бы избавиться от него?

-- Нет, нет... но думаю, что из него вышел бы превосходный солдат.

-- Пришлите мне его, я сделаю из него героя.

-- Так вы примете его?

-- С величайшей радостью.

-- У меня также есть и крестник, за воспитание которого я плачу очень значительную сумму.

-- Вы хотите и ему дать в руки мушкет? Дело! Пришлите мне крестника с племянником, это будет стоить вам только пятьсот ливров за обоих, не больше.

-- Пятьсот ливров! Я вас не понимаю.

-- Да ведь платят при вступлении.

-- Так как же вы хотите заставить меня заплатить за то, чтобы не вступать на службу?

-- Это совсем другое дело! Ваш племянник и ваш крестник заплатят каждый по двести пятидесяти ливров и вы о них уже никогда не услышите.

-- Черт возьми! Ваше обещание очень соблазнительно! А им будет хорошо?

-- То есть, если они попробуют послужить под моим начальством, то не захотят быть китайскими мандаринами. Спросите у этих господ, как я их кормлю. Отвечайте, Барраба, Карротель.

-- Действительно, -- сказал Барраба, -- мы живем, как вельможи.

-- А как они одеты! Посмотрите.

Карротель повернулся и показал свое великолепное платье со всех сторон.

-- Да, -- сказал путешественник, -- платья нельзя похаять.

-- Так вы пришлете мне ваших молодцов?

-- Да, хочется! Вы долго пробудете здесь?

-- Нет, недолго, уедем завтра утром, но поедем шагом, чтобы они могли догнать нас. Дайте нам пятьсот ливров, и дело будет покончено.

-- Со мною только двести пятьдесят.

-- Вы отдадите им остальные двести пятьдесят, и под предлогом доставки этой суммы пришлите их ко мне. А иначе, если у вас не будет предлога, они, пожалуй, догадаются.

-- Но, -- сказал гость, -- они, может быть, возразят мне, что одного человека достаточно на исполнение такого поручения.

-- Скажите им, что на дорогах грабят и дайте каждому из них двадцать пять ливров в счет жалованья.

Гость смотрел на Ковиньяка с изумлением.

-- Право, -- сказал он, -- только военных людей не останавливают никакие препятствия.

И отсчитав двести пятьдесят ливров Ковиньяку, он вышел, в восторге, что за такую малую сумму мог пристроить племянника и крестника, которых содержание стоило ему более ста пистолей в год.

VI

-- Теперь, Барраба, -- сказал Ковиньяк, -- нет ли у тебя в чемодане какого-нибудь платья попроще, в котором ты был бы похож на фискала?

-- У меня осталось платье того сборщика податей, которого мы, вы знаете...

-- Хорошо, очень хорошо, и у тебя, верно, его бумаги?

-- Лейтенант Фергюзон приказал мне беречь их, и я берег их, как глаз свой.

-- Лейтенант Фергюзон удивительный человек! Оденься сборщиком и захвати его бумаги.

Барраба вышел и через десять минут явился совершенно переодетым.

Он увидал Ковиньяка в черном платье, похожего как две капли воды на приказного.

Оба они отправились к дому прокурора. Господин Рабоден жил в третьем этаже. Квартира его состояла из кабинета, рабочей комнаты и передней. Вероятно, были и еще комнаты, но они не открывались для клиентов, и потому мы не говорим о них.

Ковиньяк прошел переднюю, оставил Баррабу в рабочей комнате, бросив внимательный взгляд на двух писцов, которые делали вид, что пишут, а между тем играли, и вошел в кабинет.

Рабоден сидел перед столом, до того заваленный делами, что действительно исчезал в отношениях, копиях и приговорах. То был человек высокого роста, сухой и желтый, в черном узком платье. Услышав шум шагов Ковиньяка, он выпрямился, поднял голову, и она показалась из-за груды бумаг.

Ковиньяк думал, что встретил василиска, создание, считаемое новейшими писателями баснословным: так маленькие глаза прокурора блистали огнем скупости и жадности.

-- Милостивый государь, -- сказал Ковиньяк, -- извините, что я вошел к вам без доклада, но -- прибавил он, улыбаясь как можно приятнее, -- это привилегия моей должности.

-- Привилегия вашей должности? -- спросил Рабоден. -- А что это за должность? Позвольте узнать.

-- Я уголовный пристав.

-- Вы пристав?

-- Точно так, сударь.

-- Я вас не понимаю.

-- Сейчас изволите понять. Вы знаете господина Бискарро?

-- Знаю, он мой клиент.

-- Что вы о нем думаете?

-- Что я думаю?

-- Да-с.

-- Думаю... думаю, что он хороший человек.

-- Так вы ошибаетесь.

-- Как ошибаюсь?

-- Ваш хороший человек -- преступник.

-- Преступник!

-- Да, милостивый государь, преступник. Он воспользовался уединенным положением своей гостиницы и давал приют злонамеренным людям.

-- Не может быть!

-- Он взялся извести короля, королеву и кардинала Мазарини, если они случайно остановятся в гостинице.

-- Возможно ли!

-- Я арестовал его и отвез в Либурнскую тюрьму. Его обвиняют в измене отечеству.

-- Милостивый государь, вы поразили меня! -- вскричал прокурор, опускаясь в кресло.

-- Но вот что еще хуже, -- продолжал ложный пристав, -- вы замешаны в это дело.

-- Я! -- вскричал прокурор, и лицо его из желтого стало зеленоватым. -- Я замешан! Как так?

-- У вас в руках сумма, которую преступник Бискарро назначал на содержание армии бунтовщиков.

-- Правда, я получил для передачи ему...

-- Четыре тысячи ливров. Его пытали посредством башмаков, и при восьмом ударе трус сознался, что деньги хранятся у вас.

-- Да, деньги точно у меня, но я получил их назад тому с час, не более.

-- Тем хуже, сударь, тем хуже!

-- Почему же?

-- Потому что я должен задержать вас.

-- Меня!

-- Разумеется: в обвинительном акте вы означены в числе сообщников.

Прокурор совсем позеленел.

-- Если бы вы не принимали этих денег, -- продолжал Ковиньяк, -- то было бы совсем другое дело. Но вы приняли их, и они служат уликою, понимаете?

-- Но если я отдам их вам, если отдам их сейчас, если объявлю, что не имею никаких сношений с подлецом Бискарро, если откажусь от знакомства с ним...

-- Все-таки вы останетесь в сильном подозрении. Однако же безостановочная выдача денег, может быть...

-- Сию секунду отдам их, -- отвечал прокурор. -- Деньги тут, и в том самом мешке, в котором мне их принесли. Я только пересчитал их.

-- И все тут?

-- Извольте сами сосчитать, милостивый государь.

-- Это не мое дело, сударь, я не имею права дотрагиваться до конфискованных сумм. Но со мною Либурнский сборщик податей. Он прикомандирован ко мне для принятия денег, которые несчастный Бискарро хранил в разных местах, чтобы потом собрать их, если того потребует необходимость.

-- Правда, он меня очень просил немедленно переслать ему деньги, тотчас по получении их.

-- Видите ли, он уже верно знает, что принцесса Конде бежала из Шантильи и едет теперь в Бордо. Он собирает все свои средства, чтобы составить себе партию. Мерзавец! А вы ничего не знали?

-- Ничего, ничего!

-- Никто не предупреждал вас?

-- Никто!

-- Что вы мне говорите! -- сказал Ковиньяк, указывая пальцем на письмо путешественника, которое лежало развернутое на столе между разными другими бумагами. -- Вы сами доставляете мне доказательство противного.

-- Какое доказательство?

-- Прочтите письмо.

Прокурор прочел дрожащим голосом:

"Господин Рабоден!

Посылаю вам четыре тысячи ливров, которые по приговору суда обязан я заплатить трактирщику Бискарро, и думаю, что он намерен употребить их на дурное дело. Сделайте одолжение, снабдите сего посланного надлежащею форменною квитанцией".

-- Видите, тут говорится о преступных замыслах, -- повторил Ковиньяк, -- стало быть, слухи о преступлении вашего клиента дошли даже сюда.

-- Я погиб! -- сказал прокурор.

-- Не могу скрыть от вас, что мне даны самые строгие приказания, -- сказал Ковиньяк.

-- Клянусь вам, что я невиновен!

-- Бискарро говорил то же самое до тех пор, пока его не принялись пытать. Только при пятом ударе он начал признаваться.

-- Говорю вам, милостивый государь, что я готов вручить вам деньги. Вот они, возьмите их!

-- Надобно действовать по форме, -- сказал Ковиньяк. -- Я уже сказал, что мне не дано позволения получать деньги, следующие в королевскую казну.

Он подошел к двери и прибавил:

-- Войдите сюда, господин сборщик податей, и принимайтесь за дело.

Барраба вошел.

-- Господин прокурор во всем признался, -- продолжал Ковиньяк.

-- Как! Я во всем признался! Что такое?

-- Да, вы признались, что вели переписку с трактирщиком Бискарро?

-- Помилуйте, я всего-то получил от него два письма и написал ему одно.

-- Вы сознались, что хранили его деньги.

-- Вот они. Я получил для передачи ему только четыре тысячи ливров и готов отдать их вам.

-- Господин сборщик, -- сказал Ковиньяк, -- покажите ваш паспорт, сосчитайте деньги и выдайте квитанцию.

Барраба подал ему паспорт сборщика податей, но прокурор, не желая оскорбить его, даже не взглянул на бумагу.

-- Теперь, -- сказал Ковиньяк, пока Барраба пересчитывал деньги, -- теперь вы должны идти за мной.

-- За вами!

-- Да, ведь я вам уже сказал, что вас подозревают.

-- Но клянусь вам, что я самый верный из всех подданных короля!

-- Да ведь мало ли что можно говорить. И вы очень хорошо знаете, что в суде требуются не слов, а доказательства.

-- Могу дать и доказательства.

-- Какие?

-- Всю мою прежнюю жизнь.

-- Этого мало: надобно обеспечить будущее.

-- Скажите, что я должен сделать? Я сделаю...

-- Вы бы могли доказать вашу преданность королю самым неотразимым образом.

-- Как же?

-- Теперь здесь, в Орлеане, один капитан, короткий мой знакомый, набирает роту для его величества.

-- Так что же?

-- Вступите в эту роту.

-- Помилуйте! Я приказный...

-- Королю очень нужны приказные, потому что дела чрезвычайно запутаны.

-- Я охотно пошел бы на службу, но мне мешает вот эта моя контора.

-- Поручите ее вашим писцам.

-- Невозможно. Кто же за меня будет подписывать?

-- Извините, милостивые государи, если я вмешаюсь в разговор ваш, -- сказал Барраба.

-- Помилуйте, извольте говорить! -- вскричал прокурор. -- Сделайте одолжение, говорите!

-- Мне кажется, что вы будете преплохой солдат...

-- Да, преплохой, -- подтвердил прокурор.

-- Так не лучше ли вам вместо себя отдать ваших писцов на службу...

-- Очень рад! Чрезвычайно рад! -- закричал прокурор. -- Пусть друг ваш возьмет их обоих, я охотно отдаю вам их, они премилые мальчики.

-- Один из них показался мне ребенком.

-- Уж ему пятнадцать лет, сударь, да, пятнадцать лет! И притом он удивительно хорошо играет на барабане! Поди сюда, Фрикотин!

Ковиньяк махнул рукою, показывая, что желает оставить Фрикотина на прежнем его месте.

-- А другой? -- спросил он.

-- Другому восемнадцать лет, сударь, рост пять футов шесть дюймов. Он хотел быть швейцаром в капелле и, стало быть, умеет уже владеть алебардой. Поди сюда, Шалюмо.

-- Но он страшно крив, кажется мне, -- заметил Ковиньяк, повторяя прежний жест рукою.

-- Тем лучше, милостивый государь, тем лучше, вы будете ставить его на передовые посты и он будет разом смотреть направо и налево, между тем как другие видят только прямо.

-- Это очень выгодно, согласен, но вы понимаете, теперь казна истощена, тяжба пушечная стоит еще дороже, чем бумажная. Король не может принять на себя обмундировку этих двух молодцов, довольно того, что казна их научит и будет содержать.

-- Милостивый государь, -- сказал прокурор, -- если только это нужно для доказательства моей преданности королю... Так я решусь на пожертвование.

Ковиньяк и Барраба перемигнулись.

-- Что думаете вы? -- спросил Ковиньяк у товарища.

-- Кажется мне, что господин прокурор действует откровенно, -- ответил подставной сборщик.

-- И, стало быть, надобно поберечь его. Дайте ему квитанцию в пятьсот ливров.

-- Пятьсот ливров!

-- Квитанцию с объяснением, что эти деньги пожертвованы господином прокурором на обмундировку двух солдат, которых он приносит в дар королю, чтобы показать их усердие и преданность.

-- По крайней мере, после такого пожертвования, останусь ли я спокоен?

-- Думаю.

-- Меня не станут беспокоить?

-- Надеюсь.

-- А если потребуют меня к суду?

-- Тогда вы сошлетесь на меня. Но ваши писцы согласятся ли идти в солдаты?

-- Будут очень рады.

-- Вы уверены?

-- Да. Однако же лучше бы не говорить им...

-- О чести, которая предстоит им?

-- Это было бы благоразумнее.

-- Так что же делать?

-- Дело самое простое: я отошлю их к вашему другу. Как зовут его?

-- Капитан Ковиньяк.

-- Я отошлю их к вашему капитану Ковиньяку под каким-нибудь предлогом. Лучше было бы, если бы я мог послать их за город, чтобы не случилось какого-нибудь шума.

-- Пожалуй, дело!

-- Так я вышлю их за город.

-- На большую дорогу из Орлеана в Тур.

-- В ближайшую гостиницу.

-- Хорошо. Они встретят там капитана Ковиньяка, он предложит им по стакану вина, они согласятся, он предложит выпить за здоровье короля, они выпьют, и вот они солдаты.

-- Бесподобно, теперь надобно позвать их.

Прокурор позвал обоих писцов.

Фрикотин был прекрошечный человек, живой, ловкий и толстенький. Шалюмо был высокий дурак, тонкий, как спаржа, и красный, как морковь.

-- Милостивые государи, -- сказал им Ковиньяк, -- прокурор ваш дает вам тайное и важное поручение: завтра утром вы поедете в первую гостиницу по дороге из Орлеана в Блуа и возьмете там бумаги, относящиеся к тяжбе капитана Ковиньяка с герцогом Ларошфуко. Прокурор даст каждому из вас по двадцати пяти ливров в награду.

Доверчивый Фрикотин подпрыгнул от радости. Шалюмо, бывший поосторожнее товарища, взглянул на прокурора и на Ковиньяка с выражением крайней недоверчивости.

-- Позвольте, -- сказал прокурор, -- погодите, я еще не обещал этих пятидесяти ливров.

-- А эту сумму, -- продолжал Ковиньяк, -- прокурор получит от процесса капитана Ковиньяка с герцогом де Ларошфуко.

Прокурор опустил голову. Он был пойман, следовало или повиноваться, или идти в тюрьму.

-- Хорошо, -- сказал он, -- я согласен, но надеюсь, что вы дадите мне квитанцию.

-- Вот она, -- отвечал сборщик податей, -- изволите видеть, я предупредил ваше желание.

Он подал ему бумагу, на которой были написаны следующие строки:

"Получено от господина Рабодена пятьсот ливров, добровольное приношение королю против принцев".

-- Если вы непременно хотите, так я внесу в квитанцию и обоих писцов.

-- Нет, нет, она и так очень хороша.

-- Кстати, -- сказал Ковиньяк прокурору, -- велите Фрикотину захватить барабан, а Шалюмо -- алебарду. Все-таки лучше, не надобно будет покупать этих вещей.

-- Но под каким предлогом могу я дать им такое приказание?

-- Под предлогом, чтоб им было веселее в дороге.

Ложный пристав и ложный сборщик податей ушли. Прокурор остался один. С ужасом вспоминал он об угрожавшей опасности и радовался, что отделался от нее так дешево.

На другой день все случилось, как желал Ковиньяк. Племянник и крестник приехали на одной лошади, за ними явились Фрикотин и Шалюмо, первый с барабаном, второй с алебардой. Когда им сказали, что они имеют честь поступать на службу принцев, они несколько поупрямились, но препятствия были устранены угрозами Ковиньяка, обещаниями Фергюзона и убеждениями Баррабы.

Лошадь племянника и крестника назначили на перевозку багажа, а так как Ковиньяк набирал пехотную роту, то они не могли возражать.

Отправились в путь. Шествие Ковиньяка походило на триумф. Оборотливый партизан нашел средство увлечь самых упорных поклонников мира на войну. Иных он вербовал именем короля, других именем принцев, иные думали, что служат парламенту, иные воображали, что будут содействовать королю английскому, который намеревался выйти на берег в Шотландии. Сначала существовало некоторое различие в мнениях и требованиях, которые потом примирял лейтенант Фергюзон. Но при помощи постоянной тайны (которая была, как уверял Ковиньяк, необходима для успеха предприятия) все шли вперед, солдаты и офицеры, сами не зная, что будут делать. В четыре дня, по выезде из Шантильи, Ковиньяк набрал двадцать пять человек, что составляло уже препорядочный отряд.

Ковиньяк искал центра для своих действий. Приехал в сельцо между Шательро и Пуатье, и ему показалось, что он нашел желаемое место. Сельцо называлось Жоне, Ковиньяк вспомнил, что был тут один раз вечером, когда привез приказание герцога д'Эпернона Канолю, и основал главную квартиру в гостинице, потому что тут накормили его порядочно. Впрочем, и выбрать было не из чего: мы уже сказали, что в Жоне только одна гостиница.

Утвердившись таким образом на большой дороге из Парижа в Бордо, Ковиньяк имел за собою войска герцога Ларошфуко, осаждавшего Сомюр, а перед собою войска короля, собиравшиеся в Гиенне. Он мог подать руку тем или другим, и до случая не хотел приставать ни к той, ни к другой партии. А до тех пор ему нужно было набрать человек сто, из которых он мог бы извлечь пользу. Набор шел удачно, и Ковиньяк совершил уже почти половину подвига.

Один раз Ковиньяк, употребив все утро на охоту за людьми, сидел по обыкновению у ворот гостиницы и разговаривал со своим лейтенантом. Вдруг увидел он на конце улицы молоденькую даму верхом. За нею ехал конюх и два навьюченных лошака.

Легкость, с которою хорошенькая амазонка управляла своею лошадью, неподвижность и гордость конюха напомнили что-то Ковиньяку. Он положил руку на плечо Фергюзона, который в этот день был не в духе, и сказал ему, указывая на амазонку:

-- Вот пятидесятый солдат моего полка, или я умру!

-- Кто? Эта дама?

-- Да, она!

-- Да что ж это такое? У нас есть племянник и крестник, готовившиеся в адвокаты, два писца прокурора, два лавочника, доктор, три хлебника и два пастуха. Кажется, довольно негодных солдат, а вы хотите прибавить к ним еще женщину... Ведь придется когда-нибудь идти на войну!

-- Да, но мое состояние не превышает еще двадцати пяти тысяч ливров (читатель видит, что состояние Ковиньяка увеличивалось подобно его отряду). Если бы можно было добраться до круглого счета, до тридцати тысяч, так, думаю, это было бы не худо.

-- А! Если смотреть на дело с этой стороны, так вы совершенно правы.

-- Молчи! Ты сейчас увидишь!

Ковиньяк подошел к амазонке, которая остановилась перед окном и разговаривала с трактирщицей, которая отвечала из комнаты.

-- Ваш слуга, милостивый государь, -- сказал он, ловко приподнимая шляпу.

-- Вы меня величаете милостивым государем? -- спросила дама с улыбкой.

-- Именно вас, прелестный виконт.

Дама покраснела.

-- Я вас не понимаю, -- возразила она.

-- Очень хорошо понимаете, потому что покраснели до ушей.

-- Уверяю вас, сударь, вы ошибаетесь.

-- О, нет, нет! Я очень хорошо знаю, что говорю.

-- Перестаньте шутить, прошу вас.

-- Я не шучу, виконт, и вот вам доказательства. Назад три недели я имел честь встретить вас в мужском платье на берегах Дордони в сопровождении верного вашего Помпея. Господин Помпей все еще служит у вас? А, вот и он сам! Уж не скажете ли вы, что я не знаю и доброго господина Помпея.

Помпей и дама посмотрели друг на друга с изумлением.

-- Да, да, -- продолжал Ковиньяк, -- это удивляет вас, прелестный виконт, но вы не осмелитесь сказать, что я встретил не вас близ гостиницы Бискарро.

-- Правда, мы там встретились.

-- Изволите видеть!

-- Только тогда я была переодета.

-- Нет, нет, вы теперь переодеты. Впрочем, я понимаю дело: приметы виконта де Канб разосланы по всей Гиенне, и вы считаете благоразумным, чтобы не возбудить подозрения, носить женский костюм, который, если говорить правду, чрезвычайно вам к лицу.

-- Милостивый государь, -- сказала виконтесса с замешательством, которое тщетно старалась скрыть, -- если бы в вашем разговоре не было нескольких разумных слов, я подумала бы, что вы сумасшедший.

-- Я не скажу вам того же, и переодеваться -- дело очень благоразумное, когда вступаешь в заговор.

Дама посмотрела на Ковиньяка еще с большим беспокойством.

-- В самом деле, -- сказала она, -- мне кажется, что я вас видела где-то, но никак не могу вспомнить...

-- В первый раз вы меня видели, как я уже сказал вам, на берегах Дордони.

-- А во второй?

-- В Шантильи.

-- В день травли?

-- Именно так.

-- Так мне нечего бояться вас, милостивый государь, вы нашей партии.

-- Почему же?

-- Потому что были в гостях у принцессы.

-- Позвольте заметить, что это ничего не значит...

-- Однако же...

-- Там было так много народа, что не может быть, чтобы все одни друзья.

-- Берегитесь, я дурно о вас подумаю.

-- Думайте, что угодно, я не рассержусь.

-- Но что же вам угодно?

-- Хочу, если вы позволите, принять вас в этой гостинице.

-- Благодарю вас, сударь, потому что не имею в вас нужды. Я жду здесь одного знакомого.

-- Прекрасно! Извольте сойти с лошади и до приезда ожидаемого гостя мы поговорим.

-- Как прикажете? -- спросил Помпей у виконтессы.

-- Спроси комнату, и вели готовить ужин, -- отвечал ему Ковиньяк.

-- Позвольте, милостивый государь, кажется, я должна здесь распоряжаться.

-- Это еще неизвестно, виконт, ведь я начальник в Жоне и у меня пятьдесят человек солдат. Помпей, скорее готовить ужин!

Помпей повиновался.

-- Так вы арестуете меня, милостивый государь? -- спросила дама.

-- Может быть.

-- Что это значит?

-- Да, это зависит от будущего нашего разговора. Но извольте же сойти с лошади, виконт, вот так... Позвольте предложить вам руку... Трактирный слуга отведет вашу лошадь в конюшню.

-- Я повинуюсь вам, сударь, потому что вы сильнее, как вы сами сказали. Я не имею никаких средств сопротивляться, но предупреждаю вас, что тот, кого я жду, офицер короля.

-- В таком случае, виконт, вы представите меня ему, я буду очень рад познакомиться с ним.

Виконтесса поняла, что сопротивляться нельзя, и пошла вперед, показав странному своему товарищу, что он может идти за нею.

Ковиньяк проводил ее до дверей комнаты, приготовленной Помпеем, и хотел уже сам войти туда, как вдруг Фергюзон, взбежав поспешно по лестнице, сказал ему на ухо:

-- Капитан! Карета тройкою... В ней молодой человек, замаскированный... У дверец два лакея.

-- Хорошо, -- отвечал Ковиньяк, -- это, верно, ожидаемый гость.

-- А, здесь ждут гостя?

-- Да, и я пойду встречу его. А ты оставайся здесь, в коридоре. Не спускай глаз с двери: входить могут все, и никого не выпускай.

-- Будет исполнено.

Дорожная карета остановилась у гостиницы. Ее провожали четыре человека из роты Ковиньяка, они встретили путешественника на дороге и принялись провожать его.

Молодой человек, одетый в голубое бархатное платье и закутанный в меховой плащ, лежал в карете. Когда вооруженные люди окружили его, он беспрестанно предлагал им вопросы, но, не получая ответа и видя, что ничего не добьется, он решился ждать. Иногда только он приподнимал голову и смотрел, не является ли какой-нибудь начальник, у которого он мог бы спросить о странном поведении этих людей.

Впрочем, нельзя определить, какое впечатление произвел на молодого путешественника этот случай: лицо юноши было прикрыто, по тогдашней моде, черною шелковою маскою, которая в то время называлась волком. Впрочем, те части лица, которые выказывались из-под маски, то есть верх лба и подбородок, были прекрасны и показывали молодость, красоту и ум, зубы были маленькие и белые, и глаза блистали сквозь отверстия маски.

Два огромных лакея, бледные и испуганные, хотя у каждого из них было по мушкету, ехали возле кареты. Картина могла бы представлять сцену разбойников, останавливающих путешественника, если бы все это происходило не днем, не возле гостиницы, без веселой фигуры Ковиньяка и спокойных лиц ложных разбойников.

Увидав Ковиньяка, который вышел из гостиницы после разговора с Фергюзоном, молодой путешественник вскрикнул и живо поднял руку к лицу, как бы желая убедиться, что маска все еще у него на лице. Потом, ощупав маску, он несколько успокоился.

Хотя его движение было едва заметно, однако же оно не ускользнуло от внимания Ковиньяка. Он посмотрел на путешественника, как человек, привыкший разбирать приметы; потом невольно вздрогнул, но скоро оправился, очень приветливо снял шляпу и сказал:

-- Добро пожаловать, сударыня.

Путешественник еще более изумился.

-- Куда вы едете? -- спросил Ковиньяк.

-- Куда я еду? -- повторил путешественник, как будто не заметив слова сударыня. -- Куда я еду? Вы должны знать это лучше меня, если мне нельзя ехать, куда я хочу. Я еду, куда вы меня повезете.

Ковиньяк отвечал:

-- Позвольте заметить вам, милостивая государыня, что это не ответ. Ваш арест продолжится несколько минут. Когда мы потолкуем немного о наших общих делишках с открытыми лицами и сердцами, вам позволено будет ехать далее.

-- Извините, -- сказал путешественник, -- прежде всего позвольте мне поправить одну вашу ошибку. Вы принимаете меня за женщину, между тем как видите по платью, что я мужчина.

-- Вы, верно, знаете латинскую пословицу: Ne nimium crede colori. Умный не судит по наружности, а я стараюсь казаться умным. Из всего этого выходит, что под вашим ложным костюмом я узнал...

-- Кого? -- спросил путешественник со страхом.

-- Я уже сказал вам, даму.

-- Но если я женщина, зачем арестуете меня?

-- Э, потому что в наше время женщины гораздо опаснее мужчин. Ведь наша война могла бы, по-настоящему, называться женскою войною. Королева и принцесса Конде -- две высшие власти, ведущие войну. Они назначили генерал-лейтенантами герцогиню де Шеврез, герцогиню де Монбазон, герцогиню де Лонгвиль... и вас. Герцогиня де Шеврез генерал коадъютора, герцогиня Монбазон генерал принца Бофора, герцогиня де Шеврез генерал герцога де Ларошфуко, а вы... вы, кажется мне, генерал герцога д'Эпернона.

-- Вы с ума сошли! -- прошептал молодой человек, пожимая плечами.

-- Я вам не поверю, сударыня, так же, как не верил сейчас одному молодому человеку, который говорил мне то же самое.

-- Вы, может быть, уверяли ее, что она мужчина?

-- Именно так. Я узнал молодого человека, потому что видел его около гостиницы Бискарро, и теперь не обманулся его юбками, чепчиками и тоненьким голоском, точно так, как меня не обманут ваш синий кафтан, серая шляпа и сапоги с кружевами. Я сказал ему: "Друг мой, называйтесь как хотите, одевайтесь как угодно, говорите каким хотите голосом, вы все-таки не иное что, как виконт де Канб".

-- Де Канб! -- вскричал путешественник.

-- Ага! Имя это поражает вас! Вы, может быть, как-нибудь знаете его!

-- Он очень молод? Почти ребенок?

-- Лет семнадцать или восемнадцать, не более.

-- Белокурый?

-- Да.

-- С голубыми глазами?

-- Да.

-- Он здесь?

-- Вот тут.

-- И вы говорите...

-- Что он переодет в женщину, как вы теперь, сударыня, в мужчину.

-- А зачем он приехал сюда? -- спросил путешественник с живостью и смущением, которое становилось сильнее, между тем как Ковиньяк начинал менее махать руками и говорить.

-- Он уверяет, -- сказал Ковиньяк, останавливаясь на каждом слове, -- он уверяет, что какой-то приятель назначил ему здесь свидание.

-- Приятель?

-- Да.

-- Дворянин?

-- Вероятно.

-- Барон?

-- Может быть.

-- А как зовет его?

Ковиньяк призадумался. В голове его в первый раз явилась плодовитая мысль и произвела в нем заметный переворот.

"Ого, -- подумал он, -- славно можно поймать их!"

-- А как его зовут? -- повторил путешественник.

-- Позвольте, -- сказал Ковиньяк, -- позвольте... Имя его кончается на оль...

-- Каноль! -- закричал незнакомец, и губы его побледнели. Черная маска его страшно обрисовалась на матовой белизне его тела.

-- Точно так, Каноль, -- сказал Ковиньяк, внимательно следя за переменами на видимых частях лица незнакомца. -- Каноль, точно, как вы сказали. Так вы тоже знаете Каноля? Вы знаете весь свет?

-- Полно шутить, -- отвечал незнакомец, дрожавший всем телом и готовый упасть в обморок. -- Где эта дама?

-- Вот здесь, в этой комнате. Третье окно отсюда, с желтыми занавесками.

-- Я хочу видеть ее!

-- Ого, неужели я ошибся? -- сказал Ковиньяк. -- Неужели вы тот Каноль, которого она ждет? Или господин Каноль не этот ли молодец, который скачет сюда в сопровождении лакея-франта?

Молодой путешественник так бросился к окну кареты, что разбил стекло.

-- Он, точно он! -- закричал юноша, даже не замечая, что кровь потекла из его ран на лбу. -- Ах, я несчастная! Он опять увидит ее, я погибла!

-- Ага! Теперь вы видите, что вы женщина!

-- Так они назначили себе свидание!.. Здесь!.. О, я непременно отмщу им!..

Ковиньяк хотел еще пошутить, но путешественник повелительно махнул одною рукою, а другою снял с себя маску. Перед спокойным Ковиньяком явилось бледное лицо Наноны, вооруженное самым грозным негодованием.

VII

-- Здравствуйте, милая сестрица, -- сказал Ковиньяк Наноне, подавая ей руку очень спокойно.

-- Так вы узнали меня?

-- В ту же минуту, как увидел вас. Мало было закрыть лицо, следовало еще прикрыть это прелестное родимое пятнышко и жемчужные зубы. Ах, кокетка, если вы думаете скрываться, так надевайте маску, но вы этого не сделаете...

-- Довольно, -- сказала Нанона повелительно, -- поговорим серьезно.

-- И я того же хочу, только говоря серьезно, можно устраивать выгодные дела.

-- Вы говорите, что виконтесса де Канб здесь?

-- Здесь.

-- А Каноль уже вошел в гостиницу?

-- Нет еще, он сходит с лошади и отдает поводья лакею. Ага! Его увидали и с этой стороны! Вот растворяется окно с желтыми занавесками, вот показывается головка виконтессы! А, она вскрикнула от радости! Каноль бежит в гостиницу! Спрячьтесь, сестрица, или все погибнет!

Нанона отодвинулась в карету и судорожно сжала руку Ковиньяку, который смотрел на нее с отеческим состраданием.

-- А я ехала к нему в Париж, -- сказала Нанона, -- всем рисковала, чтобы видеть его!

-- Ах, вы приносили жертвы, сестрица! И кому? Такому неблагодарному! По правде сказать, вы могли бы получше распорядиться благодеяниями!

-- Что они станут говорить теперь, когда они вместе?

-- Милая Нанона, не знаю, что и отвечать вам на этот вопрос. Думаю, что они будут говорить о своей любви...

-- О, этого не будет! -- вскричала Нанона, с бешенством кусая свои мраморные ногти.

-- А я, напротив, думаю, что это будет, -- возразил Ковиньяк. -- Фергюзон получил приказание никого не выпускать из комнаты, но ему позволено впускать туда всех. В эту самую минуту, вероятно, виконтесса и Каноль говорят другдругу самые милые нежности. Ах, Нанона, вы слишком поздно взялись за ум.

-- Вы так думаете? -- сказала она с неописуемым выражением иронии и полной ненависти хитрости. -- Вы так думаете! Хорошо, садитесь со мной, жалкий дипломат.

Ковиньяк повиновался.

-- Бертран, -- сказала Нанона одному из лакеев, -- вели кучеру поворотить потихоньку и ехать в рощицу, которую мы видели при въезде в село.

Потом она повернулась к брату и прибавила:

-- Там удобно будет нам переговорить?

-- Очень удобно, но позвольте и мне принять некоторые меры осторожности.

-- Извольте.

Ковиньяк подал знак, за ним отправились четыре человека, гревшиеся на солнце у гостиницы.

-- Прекрасно сделали, что взяли с собой этих людей, -- сказала Нанона, -- и послушайте меня, возьмите-ка человек шесть, мы дадим им работу.

-- Хорошо, -- отвечал Ковиньяк, -- работы только мне и нужно.

-- В таком случае вы будете совершенно довольны, -- отвечала Нанона.

Карета поворотила и увезла Нанону, которая вся горела, и Ковиньяка, по-видимому, хладнокровного и спокойного, но решившегося внимательно выслушать предложение сестры своей.

Между тем, Каноль, услышав радостный крик виконтессы де Канб, бросился в дом и вбежал в ее комнату, не обратив никакого внимания на Фергюзона, который прохаживался в коридоре и преспокойно пропустил Каноля, потому что ему не было приказано останавливать посетителей.

-- Ах, барон, -- вскричала виконтесса, увидав его, -- входите скорее, потому что я жду вас с особенным нетерпением.

-- Ваши слова превратили бы меня в самого счастливого человека, если бы ваша бледность и смущение не говорили мне, что вы ждете меня... не для меня.

-- Да, барон, вы правы, -- продолжала Клара с прелестною улыбкою, -- я хочу еще раз быть у вас в долгу.

-- Что такое?

-- Избавьте меня от опасности, которой я еще сама не знаю.

-- От опасности?

-- Да. Погодите.

Клара подошла к двери и задвинула задвижку.

-- Меня узнали, -- сказала она.

-- Кто?

-- Какой-то человек. Я не знаю его имени, но лицо и голос его мне знакомы. Мне кажется, я слышала его голос в тот самый вечер, как вы получили в этой комнате приказание ехать в Мант. Мне кажется, что я узнала его лицо в Шантильи в тот день, как я заменила принцессу Конде.

-- Так кто же он?

-- Должно быть, агент герцога д'Эпернона и потому, верно, наш враг.

-- Досадно! -- сказал Каноль. -- И вы говорите, что он узнал вас?..

-- Я в этом уверена: он называл меня по имени, уверяя притом, что я мужчина. Здесь везде офицеры королевской партии, все знают, что я придерживаюсь партии принцев, и, может быть, хотели беспокоить меня. Но вы приехали, и я ничего не боюсь. Вы сами офицер, принадлежите тоже к королевской партии, стало быть, будете щитом моим.

-- Увы, -- сказал Каноль, -- я боюсь, что мне придется вместо защиты и покровительства предложить к услугам вашим шпагу мою.

-- Что это значит?

-- С этой минуты я уже не служу королю.

-- Правда ли это? -- вскричала Клара в восторге.

-- Я дал себе слово послать просьбу об отставке с того места, где встречу вас. Я встретил вас здесь, и просьба моя полетит из Жоне.

-- Вы свободны! Свободны! Вы можете пристать к партии честной, благородной, вы можете служить делу принцев!.. О, я знала, что такой достойный дворянин, как вы, непременно вернется на прямую дорогу.

Клара подала Канолю руку, он поцеловал ее с восторгом.

-- Как же все это случилось? -- спросила виконтесса. -- Расскажите мне все подробно.

-- И все это очень коротко. Я написал из Шантильи к Мазарини о бегстве принцессы. Когда я приехал в Мант, то получил приказание явиться к нему. Он назвал меня слабым умом, я отвечал ему тем же. Он засмеялся, я рассердился. Он возвысил голос, я выбранил его. Я воротился домой, ждал, не пошлет ли он меня в Бастилию, но он хотел, чтобы я одумался и выехал из Манта. Действительно, через двадцать четыре часа я одумался. И этим я обязан вам: я вспомнил ваше обещание и побоялся, что вам придется ждать меня. Тут, получив свободу, сбросив с себя ответственность, обязанности, оторвавшись от партии, я помнил только одно: любовь мою к вам и возможность говорить вам о ней громко и смело.

-- Так вы лишились чина для меня! Так вы впали в немилость для меня! Разорились для меня! Ах, барон! Чем заплачу я вам за все эти пожертвования? Как докажу вам мою благодарность?

В глазах виконтессы заблистали слезы, на устах ее заиграла улыбка.

Слезы и улыбка вознаградили Каноля за все, он в восторге упал на колени.

-- Ах, виконтесса... Напротив того, с этой минуты я богат и счастлив, потому что я поеду за вами, никогда с вами не расстанусь... Буду счастлив, потому что буду вас видеть, буду богат вашею любовью.

-- Так вас ничто не удерживает?

-- Ничто.

-- Так вы принадлежите мне? Оставляя себе ваше сердце, я могу предложить принцессе вашу шпагу?

-- Можете.

-- Так вы уже послали просьбу об отставке?

-- Нет еще. Прежде я хотел повидаться с вами, но теперь, переговорив с вами, сейчас пойду и напишу... Мне хотелось иметь счастие исполнить вашу волю.

-- Так пишите! Пишите поскорее! Если вы не пошлете просьбы, то вас сочтут за беглеца, надобно даже подождать ответа и потом уже принимать решительные меры.

-- Милый дипломат, не бойтесь! -- отвечал Каноль. -- Они дадут мне отставку, и притом с большою радостью, ведь они помнят мою неудачу в Шантильи. Не они ли сказали, -- прибавил Каноль с улыбкою, -- что я -- слабый ум.

-- Да, но мы заставим их переменить мнение о вас, будьте спокойны. Ваша неудача будет иметь более успеха в Бордо, чем в Париже, верьте мне. Но пишите просьбу, барон, пишите скорее, чтобы мы могли поскорее уехать. Признаюсь вам, я не совсем спокойна в этой гостинице.

-- О чем вы говорите? О прошедшем? Неужели воспоминания пугают вас так сильно? -- спросил Каноль.

-- Нет, я говорю о настоящем и боюсь совсем не вас. Теперь уж вы не испугаете меня.

-- Так кого же вы боитесь? Кто пугает вас?

-- Ах, я и сама не знаю.

В эту минуту, как бы в оправдание страха виконтессы, раздались три торжественных удара в дверь.

Каноль и виконтесса замолчали, посмотрели друг на друга с беспокойством.

-- Именем короля, отворите!

И тотчас тоненькая дверь вылетела. Каноль хотел броситься к своей шпаге, но ее взял уже незнакомец, вошедший в комнату.

-- Что это значит? -- спросил барон.

-- Вы барон Каноль?

-- Разумеется.

-- Капитан Навайльского полка?

-- Да.

-- Посланный по поручению герцога д'Эпернона?

Каноль кивнул головою.

-- Так именем короля и ее величества королевы-правительницы я арестую вас.

-- Где приказ?

-- Бот он.

Каноль взглянул на бумагу и, отдавая ее, сказал:

-- Но, милостивый государь, мне кажется, я знаю вас.

-- Как не знать! Да именно здесь, на этом самом месте я вручил вам приказание герцога д'Эпернона ехать в Париж с поручением. Все счастье ваше заключалось в этом поручении, милостивый государь, вы пропустили случай, тем хуже для вас.

Клара побледнела и опустилась в кресло, она тоже узнала нежданного гостя.

-- Мазарини мстит за себя! -- прошептал Каноль.

-- Поедемте, милостивый государь, -- сказал Ковиньяк.

Клара не могла приподняться. Каноль лишился рассудка. Несчастие его было так велико, так тяжело, так неожиданно, что подавило барона: он опустил голову и покорился судьбе.

Притом же в то время слова " именем короля " производили магическое действие, и никто не думал не повиноваться им.

-- Куда вы повезете меня? -- спросил Каноль. -- Или, может быть, вам запрещено даже дать мне это утешение и сказать, куда повезут меня.

-- Нет, сударь, сейчас скажу вам: мы доставим вас в крепость на остров Сен-Жорж.

-- Прощайте, виконтесса, -- сказал Каноль, почтительно кланяясь Кларе, -- прощайте!

-- Ну, они еще не так коротки, как я думал! -- сказал Ковиньяк сам себе. -- Я скажу об этом Наноне, она будет очень довольна.

Потом он подошел к дверям и закричал:

-- Эй, четыре человека будут провожать капитана! Четыре человека вперед!

-- А меня куда повезут? -- спросила виконтесса, подавая руку арестанту. -- Если барон неправ, так я виновата гораздо более его.

-- Вы можете ехать, куда вам угодно, -- отвечал Ковиньяк, -- вы свободны.

И он увел барона с собой.

Виконтесса, оживленная надеждой, встала и все приготовила к отъезду, чтобы не переменили этих благоприятных для нее распоряжений.

"Я свободна, -- думала она, -- и, стало быть, могу позаботиться о нем... Но надобно скорее ехать".

Подойдя к окну, она увидела уезжавшего Каноля, в последний раз простилась с ним рукою и, позвав Помпея, который в надежде на отдых выбрал себе лучшую комнату в гостинице, приказала ему немедленно готовиться к отъезду.

Дорога показалась Канолю еще скучнее, чем он ожидал. Скоро вместо лошади, на которой ехал он и потому казался еще свободным, его посадили в карету, так что ноги его находились между ногами какого-то господина с орлиным носом: рука этого человека гордо покоилась на железном пистолете. Иногда ночью барон надеялся обмануть бдительность этого нового Аргуса, но возле орлиного носа блистали два огромных глаза, как глаза совы, круглые, огненные и совершенно приспособленные к ночным наблюдениям.

Когда этот человек спал, то и один из его глаз спал, но только один. Природа одарила этого человека способностью спать одним глазом.

Два дня и две ночи провел Каноль в самых печальных размышлениях. Крепость острова Сен-Жоржа, в натуре самая невинная, принимала в глазах арестанта самые огромные размеры, когда страх и угрызения совести начали мучить его.

Совесть мучила его, потому что он понимал, что поручение, данное ему к принцессе Конде, было основано на доверии, и что он принес его в жертву любви своей. Результаты его проступка были ужасны. В Шантильи супруга Конде была просто женщина. В Бордо она стала непокорной принцессой.

Страх овладел им, потому что он по преданию знал, как ужасно мстит Анна Австрийская.

Но кроме этого, его терзала и другая мысль. Жива еще женщина, молодая, хорошенькая, умная, употреблявшая все свое влияние на доставление ему значения в свете; женщина, которая из любви к нему двадцать раз рисковала своим положением, будущностью, богатством... И что же? Эту женщину, очаровательную подругу и столько же преданную, сколько очаровательную, он грубо покинул без причины в ту минуту, когда она думала о нем и о его счастье, когда доставила ему самое лестное поручение. Правда, что это поручение, эта милость явились в такую минуту, когда Каноль ничего не желал: но виновата ли в этом Нанона? Нанона в этой милости видела только хорошую сторону, пользу для человека, о котором беспрерывно заботилась.

Все, любившие двух женщин вдруг, -- прошу прощения у моих читательниц: этот феномен, для них непонятный, потому что одна любовь занимает их вполне, встречается в мужчинах довольно часто, -- все, любившие двух женщин разом, поймут, что чем более думал Каноль, тем более влияния Нанона приобретала на него, влияния, которое он считал погибшим. Неровности характера, очень неприятные при ежедневных свиданиях, исчезают, когда смотришь на них издалека. Напротив того, в отдалении некоторые сладкие воспоминания получают более блеска. Теперь Нанона казалась Канолю красавицею, которой он лишился, доброй женщиной, которую он обманул.

И все это потому, что Каноль заглянул в себя добровольно, а не с принуждением тех обвиняемых, которых присуждают к раскаянию. За что бросил он Нанону? За что погнался он за виконтессою де Канб? Что есть особенно прелестного в маленьком переодетом виконте? Неужели Клара гораздо лучше Наноны? Неужели белокурые волосы до такой степени лучше черных, что можно изменить прежней подруге, и даже своей партии единственно с целью переменить черную косу на белокурую? О, ничтожество человеческое! Каноль рассуждал очень хорошо, но никак не мог убедить себя.

Сердце полно таких тайн, от которых любовники блаженствуют, а философы приходят в отчаяние.

Однако же это не мешало Канолю быть недовольным и бранить себя.

"Меня накажут, -- говорил он себе, думая, что наказание смывает вину, -- меня накажут, тем лучше! Я найду там какого-нибудь капитана-служаку, грубого, дерзкого, который надменно прочтет мне приказ кардинала Мазарини. Он укажет мне на какое-нибудь подземелье, и я буду унывать в обществе крыс и мышей, между тем как я мог бы еще жить на белом свете и цвести на солнце, в объятиях женщины, которая любила меня, которую я любил и, может быть, еще теперь люблю. Но есть ли на свете женщина, для которой стоило бы перенести то, что я перенесу для этой?

Комендант и подземная тюрьма -- это еще не все! Если меня считают изменником, так произведут подробное следствие, меня станут еще терзать за Шантильи... За жизнь там я все бы отдал, если бы она доставила мне что-нибудь дельное, а то она ограничилась тремя поцелуями руки. Дурак я, три раза дурак, не умел воспользоваться обстоятельствами. Слабый ум, как говорит Мазарини! Я изменил своей партии и не получил за это никакой награды. А теперь кто наградит меня?"

Каноль презрительно пожал плечами, отвечая таким образом на вопрос своей мысли.

Человек с круглыми глазами, несмотря на всю свою проницательность, не мог понять этой пантомимы и смотрел на него с удивлением.

"Если меня станут допрашивать, -- продолжал думать Каноль, -- я не буду отвечать, потому что отвечать нечего. Сказать, что не люблю Мазарини? Так не следовало служить ему. Что я любил виконтессу де Канб? Хорош ответ министру и королеве! Лучше всего вовсе не отвечать. Но судьи народ взыскательный, они любят, чтобы им отвечали, когда они допрашивают. В провинциальных тюрьмах есть неучтивые тиски, мне раздробят мои тоненькие ноги, которыми я так гордился, и отошлют меня, изуродованного, опять к мышам и крысам. Я останусь на всю жизнь кривоногим, как принц Конти, что вовсе некрасиво..."

Кроме коменданта, мышей, тисков, были еще эшафоты, на которых отрубали головы непослушным, виселицы, на которых вешали изменников, плацдармы, на которых расстреливали беглецов. Но все это для красавца Каноля казалось не таким страшным, как мысль, что у него будут кривые ноги.

Поэтому он решился успокоить себя и порасспросить своего товарища.

Круглые глаза, орлиный нос и недовольное лицо товарища мало поощряли арестанта к разговору. Однако же, как бы ни было бесстрастно лицо, оно все-таки иногда становится менее суровым. Каноль воспользовался минутою, когда на устах его товарища появилась гримаса вроде улыбки, и сказал:

-- Милостивый государь...

-- Что вам угодно?

-- Извините, если я оторву вас от ваших мыслей.

-- Нечего извиняться, сударь, я никогда не думаю.

-- Черт возьми, какая счастливая организация!

-- Да я и не жалуюсь.

-- Вот вы не похожи на меня... Мне очень хочется пожаловаться.

-- На что?

-- Что меня схватили так вдруг, в ту минуту, как я вовсе не думал об этом, и везут... куда... я сам не знаю.

-- Нет, знаете, сударь, вам сказано.

-- Да, правда... Кажется, на остров Сен-Жорж?

-- Именно так.

-- А долго ли я там останусь?

-- Не знаю. Но по тому, как мне приказано стеречь вас, думаю, что долго.

-- Ага! Остров Сен-Жорж очень скучен?

-- Так вы не знаете крепости?

-- Внутренности ее не знаю, я никогда не входил в нее.

-- Да, она не очень красива. Кроме комнат коменданта, которые теперь отделаны заново, и, кажется, очень хорошо, все остальное довольно скучно.

-- Хорошо. А будут ли меня допрашивать?

-- Там допрашивают часто.

-- А если я не буду отвечать?

-- Не будете отвечать?

-- Да.

-- Ну, вы знаете, в таком случае применяется пытка.

-- Простая?

-- И простая, и экстраординарная, смотря по обвинению... В чем обвиняют вас, сударь?

-- Да боюсь... кажется, в измене Франции.

-- А, в таком случае вас угостят экстраординарною пыткою... Десять горшков...

-- Что? Десять горшков?

-- Да, десять.

-- Что вы говорите?

-- Я говорю, что вам зададут десять кувшинов.

-- Стало быть, на острове Сен-Жорж пытают водою?

-- Да, Гаронна так близко... вы понимаете?

-- Правда, материал под рукою. А сколько выходит из десяти кувшинов?

-- Ведро или даже побольше.

-- Так я разбухну.

-- Немножко. Но если вы остережетесь и подружитесь с тюремщиком...

-- Так что же?

-- Все обойдется благополучно.

-- Позвольте спросить, в чем состоит услуга, которую может оказать мне тюремщик?

-- Он даст вам выпить масла.

-- Так масло помогает в этом случае?

-- Удивительно!

-- Вы думаете?

-- Говорю по опыту, я выпил...

-- Вы выпили?

-- Извините, я обмолвился... Я хотел сказать: я видел... Ошибся в слове.

Каноль невольно улыбнулся, несмотря на серьезный предмет разговора.

-- Так вы хотели сказать, -- продолжал он, -- что вы сами видели...

-- Да, сударь, я видел, как один человек выпил десять кувшинов с изумительною ловкостью, и все это оттого, что прежде подготовил себя маслом. Правда, он немножко распух, как это всегда случается, но на добром огне он пришел в прежнее положение без значительных повреждений. В этом-то вся сущность второго акта пытки. Запомните хорошенько эти слова, надобно нагреваться, а не гореть.

-- Понимаю, -- сказал Каноль. -- Вы, может быть, исполняли должность палача?

-- Нет, сударь! -- отвечал орлиный нос с изумительно учтивою скромностью.

-- Или помощника палача?

-- Нет, сударь, я был просто любопытный любитель.

-- Ага! А как вас зовут?

-- Барраба.

-- Прекрасное, звучное имя! У нас, гугенотов, нет такого.

-- Так вы гугенот?

-- Да. В моем, семействе во время религиозных раздоров многие погибли на костре.

-- Надеюсь, что вас ждет не такая участь.

-- Да, меня затопят.

Барраба засмеялся.

Сердце Каноля радостно забилось: он приобрел дружбу своего провожатого. Действительно, если этот временный сторож будет назначен к нему в постоянные тюремщики, то барон, наверное, получит масло, поэтому он решился продолжать разговор.

-- Господин Барраба, -- спросил он, -- скоро ли нас разлучат, или вы сделаете мне честь, останетесь при мне?

-- Когда приедем на остров Сен-Жорж, я буду, к сожалению, принужден расстаться с вами, чтобы воротиться в роту.

-- Очень хорошо: стало быть, вы служите в жандармах?

-- Нет, в армии.

-- В отряде, набранном Мазарини?

-- Нет, тем самым капитаном Ковиньяком, который имел честь арестовать вас.

-- И вы служите королю?

-- Кажется, ему.

-- Что вы говорите? Разве вы не знаете наверное?

-- В мире нет ничего верного.

-- А если вы сомневаетесь, так вы должны бы...

-- Что такое?

-- Отпустить меня.

-- Никак нельзя, сударь.

-- Но я вам честно заплачу за ваше снисхождение.

-- Чем?

-- Разумеется, деньгами.

-- У вас нет денег!

-- Как нет?

-- Нет.

Каноль живо полез в карман...

-- В самом деле, -- сказал он, -- кошелек мой исчез. Кто взял мой кошелек?

-- Я взял, милостивый государь, -- отвечал Барраба с почтительным поклоном.

-- А зачем?

-- Чтобы вы не могли подкупить меня.

Изумленный Каноль посмотрел на своего провожатого с восторгом и ответ показался ему таким дельным, что он и не думал возражать.

Когда путешественники замолчали, поездка, в конце своем, стала такою же скучною, какою была в самом начале.

VIII

Начинало светать, когда карета дотащилась до селения, ближайшего к острову Сен-Жорж. Каноль, почувствовав, что карета остановилась, высунул голову в дверцу.

Красивое село, состоявшее из сотни домиков около церкви, на скате горы, на которой возвышался замок, утопало в утреннем тумане и освещалось первыми лучами восходящего солнца.

Кучер сошел с козел и шел возле экипажа.

-- Друг мой, -- спросил Каноль, -- ты здешний?

-- Да, сударь, я из Либурна.

-- Так ты, верно, знаешь это село? Что это за белый дом? И какие красивые хижины!

-- Этот замок принадлежит фамилии Канб, и село принадлежит тем же господам.

Каноль вздрогнул, в одну секунду ярко-пунцовые щеки его покрылись мертвою бледностью.

-- Милостивый государь, -- сказал Барраба, от круглых глаз которого ничто не могло скрыться, -- не ушиблись ли вы как-нибудь о дверцу?

-- Нет, нет!

Потом Каноль принялся опять расспрашивать кучера.

-- Кому принадлежит замок?

-- Виконтессе де Канб.

-- Молодой вдове?

-- Да, пребогатой и прехорошенькой.

-- И, стало быть, у ней много обожателей?

-- Разумеется: и женщина красивая, и приданое славное. С этим всегда обожатели найдутся.

-- А какова у ней репутация?

-- Прекрасная. Только она уже чересчур предана принцам.

-- Да, мне об этом говорили.

-- Сущий демон, сударь, сущий демон!

-- Не демон, а добрый гений! -- прошептал Каноль, который не мог без восторга вспомнить о Кларе.

Потом прибавил вслух:

-- Так она живет здесь иногда?

-- Редко, сударь, но прежде жила очень долго. Тут оставил ее муж, и пока она жила у нас, все мы были счастливы. Теперь она, говорят, у принцессы Конде.

Экипажу приходилось спускаться с горы. Кучер попросил позволения сесть на козлы. Каноль, боясь возбудить подозрение дальнейшими расспросами, кивнул ему, и лошади побежали рысцой.

Через четверть часа, в продолжение которою Каноль предавался самым мрачным размышлениям под взглядами Баррабы, экипаж остановился.

-- Мы будем здесь завтракать? -- спросил Каноль.

-- Нет, остановимся совсем. Мы приехали. Вот остров Сен-Жорж. Нам остается только переправиться через реку.

-- Правда, -- прошептал Каноль. -- Так близко и так далеко!

-- Милостивый государь, к нам идут навстречу, -- сказал Барраба, -- не угодно ли вам выйти?

Второй сторож Каноля, сидевший возле кучера на козлах, сошел на землю и отворил дверцу, запиравшуюся замком, от которого ключ был у него.

Каноль отвел глаза от замка и взглянул на крепость, в которой предстояло ему жить. Он увидел на другой стороне реки паром и возле парома восемь человек солдат с сержантом.

За этим отрядом возвышались укрепления.

"Хорошо, -- подумал Каноль, -- меня ждали и приняли все меры осторожности".

-- Это мои новые провожатые? -- спросил он Баррабу.

-- Я хотел бы отвечать вам, но сам ничего не знаю, -- отвечал орлиный нос.

В эту минуту солдаты подали сигналы часовому, стоявшему у ворот крепости, они стали на паром, переправились через Гаронну и вышли на берег в то самое время, как Каноль выходил из экипажа.

Сержант, увидав офицера, подошел к нему и отдал честь.

-- Не с бароном ли де Канолем имею я честь говорить? -- спросил сержант.

-- Да, -- отвечал Каноль, удивленный его учтивостью.

Сержант тотчас указал барону на паром.

Каноль сошел на него и стал между обоими своими провожатыми, солдаты поместились за ними, и паром двинулся. Каноль в последний раз взглянул на замок Канб, который исчезал за горою.

Весь остров был покрыт контрэскарпами, гласисами и бастионами, самая цитадель казалась превосходною. В нее входили через дверь, перед которою прохаживался часовой.

-- Кто идет? -- крикнул он.

Отряд остановился.

Сержант подошел к часовому и сказал ему несколько слов.

-- К ружью! -- закричал часовой.

Тотчас человек двадцать, составлявшие караул, выбежали и выстроились перед дверью.

-- Пожалуйте, -- сказал сержант Канолю.

Забили в барабан.

"Что это значит?" -- подумал барон.

Он подошел к цитадели, ничего не понимая, потому что все это походило более на военные почести, отдаваемые начальству, чем на меры предосторожности против арестанта.

Но это еще не все: Каноль не заметил, что в то время, как он выходил из кареты, отворилось окно комнаты коменданта и какой-то офицер внимательно смотрел, как его принимают.

Увидав, что Каноль подходит к цитадели, офицер поспешно пошел к нему навстречу.

-- Ага, -- сказал Каноль, увидав его, -- вот и комендант идет познакомиться со своим жильцом.

-- В самом деле, -- сказал Барраба, -- кажется, вас не продержат в передней неделю, как бывает с некоторыми, а тотчас посадят в тюрьму.

-- Тем лучше, -- сказал Каноль.

Офицер подошел.

Каноль стал в гордую и величественную позу преследуемого человека.

В нескольких шагах от Каноля офицер учтиво снял шляпу.

-- Я имею честь говорить с бароном де Канолем? -- спросил он.

-- Милостивый государь, -- отвечал барон, -- я чрезвычайно смущен вашею вежливостью. Да, я точно барон Каноль. Теперь, прошу вас, обращайтесь со мною, как офицер должен обращаться с офицером, и дайте мне квартиру получше.

-- Милостивый государь, вам отведена уже квартира, -- отвечал офицер, -- и, предупреждая ваши желания, ее совершенно переделали...

-- А кого я должен благодарить за такие необыкновенные предосторожности?

-- Короля.

-- О, я не стану жаловаться на него даже в этом случае! Но, однако же, я желал бы иметь некоторые необходимые мне сведения.

-- Приказывайте, я весь к вашим услугам; но осмелюсь заметить, что весь гарнизон ждет вас и желает вас видеть.

"Черт возьми! -- подумал Каноль. -- Весь гарнизон подняли на ноги для одного арестанта!"

Потом прибавил вслух:

-- Я ваш покорнейший слуга и готов идти, куда бы ни повели меня.

-- Так позвольте мне идти перед вами и показывать вам дорогу.

Каноль пошел за ним, внутренне радуясь, что попал в руки такого доброго человека.

-- Думаю, что вас угостят простою пыткою, четырьмя кувшинами только, -- сказал ему потихоньку Барраба, подойдя к нему.

-- Тем лучше, -- отвечал Каноль, -- я вдвое менее распухну.

На дворе цитадели Каноль увидел часть гарнизона под ружьем. Тут офицер вынул шпагу и ловко поклонился ему.

"Какие церемонии!" -- подумал Каноль.

В то же время под соседним сводом раздался барабан. Каноль повернулся и увидел, что другой отряд солдат выстроился за первым.

Офицер подал Канолю два ключа.

-- Что это значит? -- спросил барон.

-- Мы исполняем церемониал по принятому здесь обычаю, барон.

-- Но за кого принимаете вы меня? -- спросил Каноль с невыразимым удивлением.

-- Мы принимаем вас за вас, то есть за барона Каноля...

-- А еще?

-- За коменданта острова Сен-Жоржа.

Каноль едва устоял на ногах.

Офицер продолжал:

-- Я сейчас буду иметь удовольствие передать вам разные припасы, которые я получил сегодня утром. При них находилось и письмо, извещавшее меня о вашем приезде.

Каноль взглянул на Баррабу.

Тот смотрел на барона, вытаращив круглые глаза свои, с изумлением, которого мы не беремся описывать.

-- Так я комендант острова Сен-Жорж? -- прошептал Каноль.

-- Точно так, милостивый государь, -- отвечал офицер, -- и мы очень благодарны его величеству за такой выбор.

-- Вы совершенно уверены, что тут нет недоразумения? -- спросил Каноль.

-- Не угодно ли вам пожаловать в вашу квартиру, там вы увидите приказ.

Каноль, изумленный этим происшествием, вовсе не похожим на то, чего он ожидал, молча пошел за офицером, при грохоте барабанов, мимо солдат, отдававших честь, и всех жителей крепости, которые оглашали воздух криками. Он кланялся направо и налево, бледнел, дрожал и взглядом спрашивал Баррабу.

Наконец он дошел до гостиной, довольно изящно отделанной. Прежде всего он заметил, что из окон ее можно видеть замок Канб, потом прочел приказ, подписанный королевою и скрепленный герцогом д'Эперноном.

Тут он не мог устоять на ногах и опустился в кресло.

Однако же после всего этого шума и стука, после выстрелов и военных почестей и особенно после первого удивления Каноль хотел узнать поточнее, какую должность поручила ему королева, и поднял глаза.

Тут он увидел перед собою прежнего своего сторожа, столько же удивленного.

-- Ах, это вы, Барраба! -- сказал он.

-- Точно так, господин комендант.

-- Можете объяснить мне все, что здесь происходило, и что едва не принимаю за сон?

-- Объясню вам, сударь, что, говоря вам об экстраординарной пытке, то есть о восьми кувшинах, я думал пощадить вас.

-- Так вы были убеждены...

-- Что вас здесь будут колесовать.

-- Покорно благодарю, -- сказал Каноль, невольно вздрогнув. -- Но можете ли вы объяснить мне то, что со мною здесь происходит?

-- Могу.

-- Так говорите.

-- Извольте, сударь. Королева, вероятно, поняла, как трудно было поручение, которое вам дали. Когда первая минута гнева прошла, ее величество захотела вознаградить вас за то, что слишком строго наказала.

-- Это невозможно! -- сказал Каноль.

-- Вы думаете?

-- По крайней мере, невероятно.

-- Невероятно?

-- Да.

-- В таком случае, господин комендант, мне остается только проститься с вами. На острове Сен-Жорж вы можете быть счастливы, как король: вина чудесные, дичь везде кругом, рыбу привозят из Бордо... Ах, какая бесподобная жизнь!

-- Постараюсь следовать вашему совету, возьмите от меня эту записочку и ступайте к казначею: он выдаст вам десять пистолей. Я дал бы вам их сам, но вы из осторожности взяли мой кошелек...

-- И я очень хорошо сделал, -- возразил Барраба. -- Если бы вы подкупили меня, так верно бежали бы, а если б вы бежали, так естественно потеряли бы то высокое звание, в которое теперь облечены, в чем я никогда не мог бы утешиться.

-- Превосходное рассуждение, господин Барраба! Я уже заметил, что вы чрезвычайно сильны в логике. А между тем, возьмите эту бумажку в награду за ваше красноречие. Древние, как вам известно, представляли красноречие с золотыми цепями во рту.

-- Милостивый государь, -- сказал Барраба, -- позвольте заметить, что мне кажется ненужным идти к казначею...

-- Как! Вы не хотите принять?

-- Как не хотеть... помилуйте! Слава Богу, я не одарен такою глупою гордостью, но я вижу... из этого ларчика, на камине, выходят шнурки... кажется, от кошелька.

-- Вы мастер узнавать кошельки, господин Барраба, -- сказал удивленный Каноль.

Действительно, на камине стоял старинный ларчик с серебряными украшениями.

-- Посмотрим, -- продолжал Каноль, -- что тут.

Он поднял крышку ларчика и действительно увидел кошелек, в нем лежали тысяча пистолей и следующая записка:

"На приватные издержки господину коменданту острова Сен-Жорж".

-- Анна Австрийская щедра! -- сказал Каноль, покраснев.

И невольно он вспомнил о Букингеме. Может быть, Анна Австрийская видела где-нибудь торжествующее лицо прекрасного капитана, может быть, она покровительствует ему из самого нежного участия, может быть... Не забудьте, что Каноль гасконец.

К несчастью, Анна Австрийская была двадцатью годами моложе, когда думала о Букингеме.

Но как бы то ни было, откуда бы ни взялся кошелек, Каноль запустил в него руку, вынул десять пистолей и отдал их Баррабе, который вышел после многих низких и усердных поклонов.

IX

Когда Барраба вышел, Каноль позвал офицера и просил, чтобы тот сопровождал его при осмотре крепости.

Офицер тотчас повиновался. У дверей он встретил весь штаб, состоявший из важнейших лиц цитадели. Он пошел с ними, они давали ему все объяснения, и, разговаривая с ними, он осмотрел бастионы, гласисы, казематы, погреба и магазины. В одиннадцать часов утра он воротился домой, осмотрев все. Свита его тотчас разошлась, и Каноль опять остался наедине с тем офицером, который встретил его.

-- Теперь, господин комендант, -- сказал офицер таинственно, -- вам остается видеть только одну комнату и одну особу.

-- Что такое?

-- Комната этой особы тут, -- сказал офицер, указывая на дверь, которую Каноль еще не приметил.

-- А, тут комната?

-- Да.

-- Тут и та особа?

-- Да.

-- Очень хорошо, но извините меня, я очень устал, потому что ехал и день, и ночь, и сегодня утром голова у меня не очень свежа. Так говорите же пояснее, прошу вас.

-- Извольте, господин комендант, -- отвечал офицер с лукавою улыбкою, -- комната...

-- Той особы...

-- Которая вас ждет, вот тут. Теперь вы понимаете?

Каноль изумился.

-- Понимаю, понимаю, и можно войти?

-- Разумеется: ведь вас ждут.

-- Так пойдем!

Сердце его сильно забилось, он ничего не видел, чувствовал, как в нем боролись боязнь и желания... Отворив дверь, Каноль увидел за занавескою веселую и прелестную Нанону. Она вскрикнула, как бы желая испугать его, и бросилась обнимать его.

У Каноля опустились руки, в глазах потемнело.

-- Вы! -- прошептал он.

-- Да, я! -- отвечала Нанона, смеясь еще громче и целуя его еще нежнее.

Воспоминание о его проступках блеснуло в уме Каноля, он тотчас угадал новое благодеяние своей приятельницы и склонился под гнетом угрызений совести и благодарности.

-- Ах, -- сказал он, -- так вы спасли меня, когда я губил себя, как сумасшедший. Вы заботились обо мне, вы мой гений-хранитель.

-- Не называйте меня вашим гением, потому что я демон, -- отвечала Нанона, -- но только демон, являющийся в добрые минуты, признайтесь сами?

-- Вы правы, добрый друг мой, мне кажется, вы спасли меня от эшафота.

-- И я так думаю. Послушайте, барон, каким образом случилось, что принцессы могли обмануть вас, вас, такого дальновидного человека?

Каноль покраснел до ушей, но милая Нанона решилась не замечать его смущения.

-- По правде сказать, я и сам не знаю, сам никак не могу понять.

-- О, ведь они очень лукавы! Вы, господа, хотите воевать с женщинами? Знаете ли, что мне рассказывали? Будто бы вам показали вместо молодой принцессы какую-то госпожу, горничную, куклу... что-то такое.

Каноль чувствовал, что мороз продирает его по коже.

-- Я думал, что это принцесса, -- сказал он, -- ведь я не знал ее в лицо.

-- А кто же это был?

-- Кажется, придворная дама.

-- Ах, бедняжка! Но, впрочем, это вина злодея Мазарини. Когда дают человеку такое трудное поручение, так показывают ему портрет. Если бы у вас был, или если бы вы хоть видели портрет принцессы, так вы, верно, узнали бы ее. Но перестанем говорить об этом. Знаете ли, что несносный Мазарини под предлогом, что вы изменили королю, хотел засадить вас в тюрьму?

-- Я догадывался.

-- Но я решила возвратить вас Наноне. Скажите, хорошо ли я сделала?

Хотя Каноль весь был занят виконтессой, хотя на груди носил портрет ее, однако же он не мог не тронуться этою нежною добротою, этим умом, который горел в очаровательных глазах: он опустил голову и поцеловал беленькую ручку, которую ему подали.

-- И вы хотели ждать меня здесь?

-- Нет, я ехала в Париж, чтобы везти вас сюда. Я везла вам патент, разлука с вами показалась мне слишком продолжительною: герцог д'Эпернон тяготел, как камень, над моею однообразною жизнью. Я узнала про ваше несчастье. Кстати, я забыла сказать вам, вы брат мой, знаете ли?..

-- Я догадывался, прочитав ваше письмо.

-- Вероятно, нам изменили. Письмо, которое я писала вам, попало в другие руки. Герцог пришел ко мне взбешенный. Я признала вас за брата моего, бедный Каноль, и теперь мы находимся под покровительством самых законных уз. Мы словно женаты, друг мой.

Каноль увлекся неотразимым влиянием этой женщины. Расцеловав ее белые ручки, он целовал ее черные глаза... Воспоминание о виконтессе де Канб отлетело...

-- Тут, -- продолжала Нанона, -- я все предвидела, решила, как действовать в будущем, я превратила герцога в вашего покровителя или, лучше сказать, в вашего друга, я смягчила гнев Мазарини. Наконец, я выбрала себе убежищем остров Сен-Жорж: ведь, добрый мой друг, меня все еще хотят побить камнями. Во всем мире только вы любите меня немножко, вы, милый Каноль. Ну, скажите же мне, что вы меня любите!

И очаровательная сирена, обвив обеими руками шею Каноля, пристально смотрела в глаза юноши, как бы стараясь узнать самые сокровенные его мысли.

Каноль почувствовал, что не может оставаться равнодушным к такой преданности. Тайное предчувствие говорило ему, что Нанона более чем влюблена, что она великодушна: она не только любит его, но еще и прощает ему.

Барон кивнул головою в ответ на вопрос Наноны. Он не смел сказать ей: " люблю ", хотя в душе его проснулись все воспоминания о прежнем.

-- Так я выбрала остров Сен-Жорж, -- продолжала она, -- и буду хранить здесь в безопасности мои деньги, бриллианты и свою особу. Кто может охранять жизнь мою, как не тот, кто меня любит, подумала я. Кто, кроме моего властелина, может сберечь мои сокровища? Все в ваших руках, друг мой, и жизнь моя, и мои деньги: будете ли верным другом и верным хранителем?

В эту минуту звуки трубы раздались на дворе и потрясли сердце Каноля. Перед ним любовь красноречивая, какой он никогда еще не видал, возле него война, грозная война, которая горячит человека и приводит его в упоение.

-- Да, да, Нанона, -- воскликнул он, -- и вы, и ваши сокровища безопасны, пока я здесь, и клянусь вам, если будет нужно, я умру, чтобы спасти вас от малейшей опасности.

-- Благодарю, мой благородный рыцарь, -- сказала она, -- я столько же уверена в вашей храбрости, сколько в вашем великодушии. Увы! -- прибавила она, улыбаясь, -- я бы желала быть столько же уверенною в вашей любви...

-- Ах, -- прошептал Каноль, -- поверьте мне...

-- Хорошо, хорошо! -- перебила Нанона. -- Любовь доказывается не клятвами, а делами, по вашим поступкам, сударь, мы будем судить о вашей любви.

Она обняла Каноля и опустила голову на его грудь.

"Теперь он должен забыть ее!.. -- подумала она. -- И он, верно, забудет".

X

В тот самый день, как Каноля арестовали при виконтессе де Канб, она уехала из Жоне в сопровождении Помпея к принцессе Конде, которая находилась близ Кутра.

Прежде всего достойный Помпей старался объяснить своей госпоже, что если шайка Ковиньяка не требовала выкупа с прелестной путешественницы и не нанесла ей оскорблений, то этим счастьем она обязана его решительному лицу и его опытности в военном деле. Виконтесса де Канб, не такая доверчивая, как Помпей воображал, заметила ему, что он совершенно исчезал почти в продолжение часа. Но Помпей уверил ее, что это время он провел в коридоре, приготовляя ей с помощью лестницы все средства к верному побегу. Только ему пришлось бороться с двумя отчаянными солдатами, которые отнимали у него лестницу, но он совершил этот подвиг с тем неустрашимым своим мужеством, которое известно читателю.

Разговор естественно навел Помпея на похвалы солдатам его времени, страшным против врага, как они доказали это при осаде Монтобана и в сражении при Корбии, но ласковым и учтивым с французами, а этими качествами не могли похвастать солдаты времен кардинала Мазарини.

Действительно, Помпей, сам того не зная, избавился от страшной опасности, от опасности быть завербованным. Он всегда ходил, вытаращив глаза, выпятив грудь вперед, и очень казался похожим на воина, потому Ковиньяк тотчас заметил его. Но по милости происшествий, изменивших виды капитана, по милости двухсот пистолей, данных ему Наноною с условием, чтобы он занимался только бароном Канолем, по милости философического размышления, что ревность -- самая великолепнейшая из страстей и что надобно пользоваться ею, когда встречаешь ее на своей дороге, Ковиньяк пренебрег Помпеем и позволил виконтессе де Канб ехать в Бордо... Наноне казалось, что Бордо слишком близко, она желала бы знать, что виконтесса в Перу, в Индии или в Гренландии.

С другой стороны, когда Нанона думала, что одна она владеет милым Канолем, запертым в крепких стенах, и что крепость, неприступная солдатам короля, будет содержать виконтессу, то радовалась тою бесконечною радостью, которую на земле знают только дети и любовники.

Мы видели, как мечты ее исполнились и как Нанона соединилась с Канолем на острове Сен-Жорж.

Между тем виконтесса в печали и трепете ехала по бордосской дороге. Помпей, несмотря на свою храбрость, не мог успокоить ее, и она без страха, вечером в тот день, как выехала из Жоне, увидела на боковой дороге значительный конный отряд.

То были известные нам дворяне, возвращавшиеся с знаменитых похорон герцога Ларошфуко, с похорон, послуживших князю Марсильяку предлогом для собрания соседних дворян из Франции и из Пикардии, которые еще более ненавидели Мазарини, чем любили принцев. Одна особенность поразила виконтессу и Помпея: между этими всадниками иные ехали с перевязанными руками, другие с перевязанною ногою, иные с окровавленными перевязками на лбу. Трудно было узнать в этих изуродованных людях тех блестящих и проворных охотников, которые гнались за оленем в парке Шантильи.

Но у страха глаза далеко видят: Помпей и виконтесса де Канб узнали под окровавленными повязками несколько знакомых лиц.

-- Ах, сударыня, -- сказал Помпей, -- видно, похороны ехали по дурной дороге. Дворяне, должно быть, попадали с лошадей, посмотрите, как они изуродованы!

-- Я тоже думала...

-- Это напоминает мне возвращение из Корбии, -- гордо продолжал Помпей, -- но тогда я был не в числе храбрецов, которые ехали, а в числе отчаянных, которых несли на руках.

-- Но, -- спросила Клара с беспокойством, -- неужели у этих дворян нет начальника? Уж не убили ль его, потому что его не видно? Посмотри-ка!

-- Сударыня, -- отвечал Помпей, гордо приподнимаясь на седле, -- нет ничего легче, как узнать начальника между его подчиненными. Обыкновенно в эскадроне офицер со своими унтер-офицерами едет посередине. Во время сражения он скачет сзади или сбоку отряда. Извольте взглянуть сами на те места, о которых я вам говорил, и тогда судите сами.

-- Я ничего не вижу, Помпей, но, кажется, за нами кто-то едет. Посмотри!

-- Гм! Гм! Нет, никого нет! -- отвечал Помпей, кашляя, боясь повернуться, чтобы в самом деле не увидеть кого-нибудь. -- Но позвольте!.. Вот не это ли начальник, с красным пером?.. Нет... Или вот этот, с золотой шпагой?.. Нет... Или этот, на буланой лошади, похожей на лошадку Тюрена?.. Нет!.. Вот это странно, однако же, опасности нет, и начальник мог бы показаться, здесь не то, что при Корбии...

-- Ты ошибаешься, Помпей, -- сказал пронзительный и насмешливый голос сзади Помпея и так испугал его, что храбрый воин едва не свалился с лошади. -- Ты ошибаешься: здесь гораздо хуже, чем при Корбии.

Клара живо обернулась и шагах в двух увидела всадника невысокого роста и одетого очень просто. Он смотрел на нее блестящими глазами, впалыми, как у лисицы. У него были густые черные волосы, тонкие и подвижные губы, лицо желчное, лоб печальный, днем он наводил уныние, а ночью мог даже испугать.

-- Князь Марсильяк! -- вскричала Клара в сильном волнении. -- Ах, как я рада видеть вас!

-- Называйте меня герцогом де Ларошфуко, виконтесса. Теперь отец мой умер, я наследовал его имя, под которым с этой минуты станут записываться поступки мои, добрые или дурные...

-- Вы возвращаетесь?..

-- Возвращаемся разбитые.

-- Разбитые! Боже мой!

-- Сознаюсь, мы возвращаемся разбитые, потому что я вовсе не хвастун и говорю всегда правду самому себе, как говорю ее другим, иначе я мог бы уверять, что мы возвращаемся победителями. Но действительно, мы разбиты, потому что попытка наша на Сомюр не удалась. Я явился слишком поздно, мы лишились этой крепости, очень важной, Жарзе сдал ее. Теперь, предполагая, что принцессу примут в Бордо, как обещано, вся война сосредоточится в Гиенне.

-- Но герцог, -- спросила Клара, -- я поняла из ваших слов, что Сомюр сдан без кровопролития, так почему же все эти господа переранены?

Герцог не мог скрыть гордости, несмотря на всю власть свою над собою, и отвечал:

-- Потому что мы встретили королевские войска.

-- И дрались? -- живо спросила виконтесса.

-- Разумеется.

-- Боже мой! -- прошептала она. -- Уже французская кровь пролита французами. И вы, герцог, вы подали пример!

-- Да, я!

-- Вы, всегда спокойный, хладнокровный, рассудительный!

-- Когда против меня защищают неправое дело, я так стою за разум, что становлюсь неразумным.

-- Надеюсь, вы не ранены?

-- Нет. В этот раз я был счастливее, чем в Париже. Тогда я думал, что междоусобная война так наградила меня, что мне не придется уж рассчитываться с нею. Но я ошибся. Что прикажете делать? Человек всегда строит проекты, не спросясь у страсти, у единственного и настоящего архитектора его жизни. Страсть перестраивает его здания, а иногда и истребляет их.

Виконтесса улыбнулась, она вспомнила, как Ларошфуко говорил, что за прелестные глаза герцогини де Лонгвиль он сражался с людьми и готов сражаться с демонами.

Ее улыбку заметил герцог, и, чтобы Клара не успела высказать мысль, причину этой улыбки, он поспешил сказать:

-- Позвольте поздравить вас сударыня: вы теперь подаете пример неустрашимости.

-- Что такое?

-- Путешествуя одна, с одним конюхом, как Клоринда или Брадаманта. Кстати! Я узнал о вашем похвальном поведении в Шантильи. Вы, сказали мне, удивительно хорошо обманули бедного офицера партии короля. Победа нетрудная, не так ли? -- прибавил он с улыбкою и взглядом, которые у него значили так много.

-- Что это значит? -- спросила Клара с волнением.

-- Я говорю: победа нетрудная, потому что он сражался с вами неравным оружием. Во всяком случае, одна вещь особенно поразила меня в рассказе об этом странном приключении...

И герцог еще пристальнее уставил маленькие глаза свои на Клару.

Нельзя было виконтессе не возражать ему. Поэтому она приготовилась к решительной защите.

-- Говорите, герцог... Скажите, что так поразило вас?

-- Та удивительная ловкость, с которой вы разыграли эту небольшую комическую роль. Ведь, если верить рассказам, офицер уже видал вашего слугу Помпея и, кажется, даже вас самих.

Последние слова, сказанные с осторожностью человека, умеющего жить в свете, произвели глубокое впечатление на Клару.

-- Вы говорите, что он видел меня?

-- Позвольте, сударыня, объясниться. Я ничего не утверждаю, рассказывает неопределенное лицо, называемое " Говорят "; лицо, влиянию которого короли столько же подвержены, сколько и последние из их подданных.

-- Где же он видел меня?

-- " Говорят ", что он видел вас на дороге из Либурна в Шантильи, в селении, которое называется Жоне. Только свидание продолжалось недолго, молодой человек вдруг получил от герцога д'Эпернона приказание немедленно ехать в Мант.

-- Но подумайте, герцог, если бы этот офицер видел меня прежде, так он узнал бы меня?

-- А!.. Знаменитое " Говорят ", о котором я вам сейчас говорил, и у которого на все есть ответ, уверяет, что это дело очень возможное, потому что встреча происходила в темноте.

-- Теперь, -- возразила виконтесса с трепетом, -- я уже совершенно не понимаю, что вы хотите сказать.

-- Видно, мне сообщили неверные сведения, -- сказал герцог с притворным добродушием, -- впрочем, что значит минутная встреча? Правда, -- ласково прибавил герцог, -- у вас такое лицо, такая фигура, что непременно оставят глубокое впечатление даже после минутной встречи.

-- Но этого не могло быть, потому что, по вашим словам, встреча происходила в темноте, -- возразила виконтесса.

-- Правда, и вы ловко защищаетесь. Я, должно быть, ошибаюсь, или, может быть, молодой человек заметил вас уже прежде этой встречи. В таком случае, приключение в Жоне нельзя уже назвать простою встречею...

-- Так что же такое? -- спросила Клара. -- Смотрите, герцог, будьте осторожны в словах.

-- Поэтому, вы видите, я останавливаюсь: наш милый французский язык так беден, что я тщетно ищу слова, которое могло бы выразить мою мысль. Это... apputamento[приглашение на свидание], как говорят итальянцы, или assignation [то же значение], как говорят англичане...

-- Но, если я не ошибаюсь, герцог, эти два слова значат свидание...

-- Какое несчастье! Я говорю глупость на двух языках и попадаю на слушательницу, которая знает эти два языка. Виконтесса, простите меня: должно быть, языки английский и итальянский так же бедны, как французский.

Клара положила руку на сердце, она едва могла дышать. Она убедилась в истине, о которой прежде только догадывалась: что герцог де Ларошфуко ради нее, вероятно, изменил герцогине де Лонгвиль и что он говорит все это из ревности. Действительно, назад тому два года князь Марсильяк ухаживал и волочился за виконтессой столько, сколько позволяла ему его всегдашняя нерешительность, которая делала из него самого несносного врага, если он не был преданнейшим другом. Поэтому виконтесса не хотела ссориться с таким человеком.

-- Знаете ли, герцог, вы человек бесценный, особенно в таких обстоятельствах, в каких мы теперь находимся. Кардинал Мазарини чванится своею полицией, а она не лучше вашей.

-- Если бы я ничего не знал, -- отвечал герцог, -- так я был бы совершенно похож на Мазарини и не имел бы причины вести с ним войну. Поэтому-то я стараюсь все знать.

-- Даже тайны ваших союзниц, если бы у них были такие тайны?

-- Вы сейчас произнесли слово, которое было бы перетолковано в дурную сторону, если бы его услышали. Женская тайна! Стало быть, ваша поездка и эта встреча -- тайны?

-- Объяснимся, герцог, потому что вы правы только наполовину. Встреча случилась совершенно неожиданно. Поездка составляла тайну, и даже женскую тайну, потому что о ней никто не знал, кроме меня и принцессы.

Герцог улыбнулся. Мастерская ее защита нравилась его проницательности.

-- А Лене? -- сказал он. -- А Ришон? А маркиза де Турвиль, а виконт де Канб, которого я вовсе не знаю и о котором слышал в первый раз при этом случае?.. Правда, виконт ваш брат, и вы скажете мне, что тайна не выходила из семейного круга.

Клара начала хохотать, чтобы не рассердить герцога, который уже хмурился.

-- Знаете ли, герцог... -- начала она.

-- Нет, не знаю, а извольте сказать, и если это тайна, то обещаю вам быть скромным не менее вас и рассказать ее только моему штабу.

-- Пожалуй, скажу, хотя боюсь заслужить ненависть одной знатной дамы, которую опасно иметь врагом.

Герцог покраснел.

-- Что же за тайна? -- спросил он.

-- В эту поездку, знаете ли, кого назначила мне принцесса Конде товарищем?

-- Нет, не знаю.

-- Вас!

-- Правда, принцесса спрашивала меня, не могу ли я проводить одну особу, которая едет из Либурна в Париж.

-- И вы отказались.

-- Меня задержали в Пуату необходимые дела.

-- Да, вы ждали известий от герцогини де Лонгвиль.

Ларошфуко быстро взглянул на виконтессу, как бы желая прочесть в ее сердце ее мысль, подъехал к ней ближе и спросил:

-- Вы упрекаете меня за это?

-- Совсем нет, ваше сердце нашло такой превосходный приют, что вы вместо упреков имеете полное право ждать похвалы.

-- Ах, -- сказал герцог с невольным вздохом, -- как жаль, что я не поехал с вами!

-- Почему?

-- Потому что не был бы в Сомюре! -- отвечал герцог таким тоном, который показывал, что у него готов другой ответ, но он не смеет или не хочет высказать его.

Клара подумала:

"Верно, Ришон все рассказал ему".

-- Впрочем, -- продолжал герцог, -- я не жалуюсь на мое частное несчастие, потому что из него вышло общественное благо.

-- Что хотите вы сказать, герцог? Я вас не понимаю.

-- А вот что: если бы я был с вами, так вы не встретили бы этого офицера, которого после прислал Мазарини в Шантильи... Из всего этого ясно видно, что судьба покровительствует нам...

-- Ах, герцог, -- сказала Клара дрожащим голосом, взволнованная горьким воспоминанием, -- не смейтесь над этим несчастным офицером!

-- Почему же?

-- Потому что он в несчастии... Он, может быть, теперь уже умер и жизнью заплатил за свое заблуждение или за преданность...

-- Он умер от любви? -- спросил герцог.

-- Будем говорить серьезно. Вы хорошо знаете, что если бы я решилась отдать сердце мое кому-нибудь, так не стала бы искать его на большой дороге... Я говорю вам, что несчастный офицер арестован сегодня по приказанию кардинала Мазарини.

-- Арестован! -- повторил герцог. -- А как вы это знаете? Тоже случайно, нечаянно!

-- Да. Я проезжала через Жоне... Вы знаете Жоне?

-- Очень хорошо знаю, там меня ранили в плечо... Так вы ехали через Жоне, через то самое село, в котором, как рассказывают...

-- Ах, герцог, оставим эти рассказы в покое, -- сказала Клара, покраснев. -- Я проезжала через Жоне, увидела отряд солдат, они арестовали и увели человека при мне. Это был он!

-- Он, говорите вы? Ах, будьте осторожны, виконтесса! Вы сказали он!

-- Да, разумеется, он, то есть офицер. Оставьте ваши тонкости, и если вы не жалеете несчастного...

-- Мне жалеть его! -- воскликнул герцог. -- Помилуйте, да разве у меня есть время жалеть, особенно о людях, которых я вовсе не знаю?

Клара украдкою взглянула на бледное лицо герцога и на его губы, сжатые злобною улыбкою, и она невольно вздрогнула.

-- Мне хотелось бы иметь честь проводить вас подальше, -- продолжал герцог, -- но я должен оставить гарнизон в Монроне: извините, что я оставляю вас. Двадцать дворян (они счастливее меня) будут конвоировать вас до места пребывания принцессы. Прошу вас засвидетельствовать ей мое нижайшее почтение.

-- Так вы не едете в Бордо? -- спросила Клара.

-- Нет, теперь не еду, отправляюсь в Тюрен за герцогом Бульонским. Мы сражаемся из учтивости, отказываясь быть главнокомандующими в этой войне. У меня сильный противник, но я хочу победить его и остаться его наместником.

Герцог церемонно поклонился виконтессе и медленно поехал вслед за своим отрядом.

Клара посмотрела на него и прошептала:

-- Я просила у него сострадание! А он отвечал, что ему некогда жалеть!

Тут она увидела, что несколько всадников поворотили к ней, а остальные поехали в ближайшую рощу.

За отрядом ехал задумчиво, опустив поводья, тот человек с фальшивым взглядом и белыми руками, который впоследствии написал в самом начале своих записок следующую фразу, довольно странную для философа-моралиста:

"Полагаю, довольно показывать, будто сострадаешь, но не следует чувствовать сострадания. Эта страсть ни к чему не годится в душе, хорошо устроенной; она только ослабляет человека, и ее должно оставить черни, которая, ничего не исполняя по рассудку, нуждается в страсти, чтобы делать что-нибудь".

Через два дня виконтесса де Канб приехала к принцессе Конде.

XI

Виконтесса по инстинкту часто думала, какие беды может породить ненависть такого человека, как Ларошфуко. Но, видя себя молодою, хорошенькою, богатою, в милости, она не думала, чтобы эта ненависть могла когда-нибудь иметь пагубное влияние на ее жизнь.

Однако же, когда Клара убедилась, что он занимается ею и знает даже о ней так много, то решилась предупредить принцессу.

-- Ваше величество, -- сказала она в ответ на похвалы, расточаемые принцессой, -- не хвалите моей ловкости в этом случае: некоторые люди уверяют, что офицер, нами обманутый, очень хорошо знал, где настоящая и где фальшивая принцесса Конде.

Но это предположение отнимало у принцессы всю хитрость, которую она приписывала себе за устройство всего этого дела, и потому она не хотела даже и верить ему.

-- Да, да, милая Клара, -- отвечала она, -- понимаю: теперь, видя, что мы обманули его, наш офицер хочет уверить, что он покровительствовал нам. По несчастью, он принялся за это слишком поздно, напрасно ждал, пока попадет в немилость у королевы. Кстати, вы сказали, кажется, мне, что видели герцога де Ларошфуко на дороге?

-- Видела.

-- Что же нового?

-- Он едет в Тюрен на совещание с герцогом Бульонским.

-- Да, между ними борьба, я это знаю, оба они отказываются от звания главнокомандующего, а в душе только об этом и думают. Действительно, когда мы будем мириться, то чем опаснее был человек, тем дороже заплатят ему за мир. Но маркиза Турвиль дала мне мысль, как примирить их.

-- О, -- сказала виконтесса, улыбнувшись при имени маркизы, -- так вы изволили помириться с вашей неизменной советницей?

-- Что же делать? Она приехала к нам в Монрон и привезла связку бумаг с такою важностью, что мы едва не умерли со смеху, я и Лене. "Хотя, ваше высочество, -- сказала она мне, -- вовсе не обращаете внимания на эти размышления, плоды бессонных ночей, полных труда, однако же я приношу и мою дань..."

-- Да это целая речь...

-- Да.

-- Что же вы отвечали?

-- Вместо меня отвечал Лене. "Маркиза, -- сказал он, -- мы никогда не сомневались в вашем усердии и еще менее в ваших познаниях. Они так нужны нам, что мы, принцесса и я, ежедневно жалели о них..." Одним словом, он сказал ей столько комплиментов, что соблазнил ее, и она отдала ему свой план.

-- Что в нем?

-- По ее мнению, надобно назначить генералиссимусом не герцога Бульонского, не герцога де Ларошфуко, а маршала Тюрена.

-- Ну что же, -- сказала Клара, -- мне кажется, что на этот раз маркиза советовала очень удачно. Что вы скажете, Лене?

-- Скажу, что вы правы, виконтесса, и приносите в наш совет хороший голос, -- отвечал Лене, который в эту минуту явился со связкою бумаг и держал их так же важно, как могла бы держать маркиза Турвиль. -- По несчастию, Тюрен не может приехать из северной армии, а по нашему плану он должен идти на Париж, когда Мазарини и королева пойдут на Бордо.

-- Заметьте, виконтесса, что у Лене вечно встречаются какие-нибудь препятствия. Зато у нас генералиссимусом не герцог Бульонский, не Ларошфуко, не Тюрен, а Лене! Что такое у вас? Не прокламация ли?

-- Точно так.

-- Прокламация маркизы де Турвиль, не так ли?

-- Совершенно она, только с некоторыми изменениями в слоге. Канцелярский слог, изволите знать...

-- Хорошо, хорошо, -- сказала принцесса с улыбкой, -- что хлопотать о словах? Только бы смысл был тот же, вот все, что нам нужно.

-- Смысл не изменен.

-- А где подпишет герцог Бульонский?

-- В одну строчку с Ларошфуко.

-- Но где подпишет герцог Ларошфуко?

-- Он подпишет под герцогом Энгиенским.

-- Сын мой не должен подписывать такого акта! Подумайте, ведь он ребенок!

-- Я обо всем подумал, ваше высочество! Когда король умирает, ему тотчас наследует дофин, хотя бы ему было не более одного дня... Почему же в семействе принцев Конде не поступать так, как делается в королевском семействе?

-- Но что скажет герцог Бульонский? Что скажет Ларошфуко?

-- Последний уже возражал и уехал. Первый узнает дело, когда оно будет сделано, и скажет, что ему будет угодно, нам все равно!

-- Так вот причина той холодности, которую герцог выказал вам, Клара?

-- Пусть его будет холоден, он разогреется при первых залпах, которые направит на нас маршал Мельере. Эти господа хотят воевать, так пусть воюют!

-- Будем осторожны, Лене, -- сказала принцесса, -- не должно слишком сердить их, у нас никого нет, кроме них.

-- А у них ничего нет, кроме вашего имени. Пусть попробуют сражаться за себя, мы увидим, долго ли они могут продержаться!

Маркиза де Турвиль вошла, и радостное выражение ее лица изменилось в беспокойство, которое еще более усилилось от последних слов Лене.

Она живо подошла и сказала:

-- План, который я имела честь предложить вашему высочеству, верно, не понравился господину Лене?

-- Напротив того, маркиза, -- отвечал Лене, почтительно кланяясь, -- и я почти сохранил вашу редакцию. Только одно изменено: прокламация будет подписана не герцогом Бульонским и не Ларошфуко, а герцогом Энгиенским. Эти господа подпишут свои имена после его высочества.

-- Вы компрометируете молодого принца!

-- Да как же иначе, если мы за него сражаемся?

-- Но жители Бордо любят герцога Бульонского, душою преданы герцогу де Ларошфуко и вовсе не знают его высочества герцога Энгиенского.

-- Вы ошибаетесь, -- сказал Лене, вынимая по обыкновению бумагу из кармана, который всегда удивлял принцессу своею вместимостью, -- вот письмо президента из Бордо, он просит меня, чтобы прокламации были подписаны юным принцем.

-- Ах, что заботиться о мнении парламентов, Лене! -- воскликнула принцесса. -- Не стоило освобождаться от власти королевы и Мазарини, если надобно подпасть под влияние парламента!

-- Вашему высочеству угодно въехать в Бордо? -- спросил Лене решительно.

-- Разумеется.

-- Ну, так это решительное их условие: они хотят сражаться только за принца.

Маркиза закусила губы.

Принцесса продолжала:

-- Так вы заставили нас бежать из Шантильи, заставили нас проехать полтораста лье, и для чего? Чтобы принять оскорбление от жителей Бордо!

-- То, что вы изволите принимать за оскорбление, есть почесть. Что может быть лестнее для принцессы Конде, как знать, что ее принимают, а не других...

-- Так жители Бордо не примут двух герцогов?

-- Они примут только ваше высочество.

-- Но что могу я сделать одна?

-- Все-таки извольте въехать в город, потом ворота уже будут отворены, и все другие въедут за вами.

-- Мы не можем обойтись без герцогов.

-- И я то же думаю, а через две недели и парламент будет думать то же. Бордо не принимает вашей армии, потому что боится ее, но через две недели призовет ее для своей защиты. Тогда у вас будет двойная заслуга: вы два раза исполните просьбу жителей Бордо, и тогда, будьте спокойны, они все, от первого до последнего, будут готовы умереть за вас.

-- Так город Бордо в опасности? -- спросила маркиза.

-- В большой опасности, -- отвечал Лене, -- вот почему необходимо занять его. Бордо может не принять нас, не изменив законам чести, пока нас там нет. Когда мы там будем, он не сможет выгнать нас, не покрывшись стыдом.

-- А кто же угрожает городу?

-- Король, королева, Мазарини. Королевские войска пополняются рекрутами; враги наши занимают позиции. Остров Сен-Жорж (он только в трех лье от Бордо) получил подкрепление войском, припасами, туда назначен новый комендант. Жители Бордо попробуют взять остров и, разумеется, будут разбиты, потому что им придется драться с лучшими войсками короля. Когда их порядочно разобьют и поколотят, как должно быть с горожанами, которые хотят представлять солдат, они станут звать на помощь и герцога Бульонского, и Ларошфуко. Тогда, ваше высочество, вы предложите условия парламенту, потому что оба герцога в ваших руках.

-- Но не лучше ли постараться переманить на нашу сторону этого нового коменданта, прежде чем жители Бордо будут разбиты и упадут духом?

-- Если вы будете в Бордо, когда их разобьют, так вам нечего бояться, что же касается до коменданта, то его никак нельзя подкупить.

-- Нельзя? Почему?

Потому что он личный враг вашего высочества.

-- Мой личный враг?

-- Да.

-- Почему?

-- Он никогда не простит вам обмана, которого был жертвою в Шантильи. О, кардинал Мазарини не так глуп, как вы воображаете, хотя я беспрестанно твержу вам противное. И вот вам доказательство: он назначил на остров Сен-Жорж, то есть в лучшую здешнюю крепость, угадайте кого?

-- Я уже сказала вам, что ничего не знаю об этом человеке.

-- Того капитана, над которым вы так смеялись. Который по непостижимой неловкости выпустил ваше высочество из Шантильи.

-- Каноля! -- воскликнула Клара.

-- Да.

-- Каноль -- комендант на острове Сен-Жорж?

-- Именно он.

-- Не может быть! Я видела, как его арестовали, видела собственными глазами.

-- Точно так. Но у него сильное покровительство, и он опять попал в милость.

-- А вы уже считали его умершим, бедная моя Клара, -- сказала принцесса с улыбкой.

-- Но точно ли вы в этом уверены? -- спросила изумленная виконтесса.

Лене по обыкновению полез в карман и вынул из него бумагу.

-- Вот письмо от Ришона, -- сказал он. -- Он описывает подробно прием нового коменданта и очень жалеет, что ваше высочество не назначили его самого на остров Сен-Жорж.

-- Но как могла принцесса назначить Ришона на остров Сен-Жорж! -- воскликнула маркиза Турвиль с торжествующим хохотом. -- Разве мы можем назначать комендантов в крепости королевы?

-- Мы можем назначить одного, маркиза, и этого уже достаточно.

-- По какому праву?

Маркиза Турвиль вздрогнула, увидав, что Лене опять полез в карман.

-- Ах, бланк герцога д'Эпернона! -- воскликнула принцесса. -- Я совсем забыла про него.

-- Ба, что это такое? -- сказала маркиза презрительно. -- Клочок бумаги, не больше!

-- Этот клочок бумаги, -- возразил Лене, -- даст нам возможность бороться с новым комендантом. Это наш щит от острова Сен-Жорж, это наше спасение, словом, какая-нибудь крепость на Дордони...

-- И вы уверены, -- спросила Клара, ничего не слышавшая из всего разговора с той минуты, как ей сказали о новом коменданте, -- вы уверены, что Каноль, арестованный в Жоне, именно тот самый Каноль, который назначен теперь комендантом?

-- Совершенно уверен.

-- Странно же кардинал Мазарини отправляет своих комендантов к местам их назначения, -- сказала она.

-- Да, -- сказала принцесса, -- тут, верно, что-нибудь да есть.

-- Разумеется, есть, -- отвечал Лене, -- тут действует Нанона Лартиг.

-- Нанона Лартиг! -- воскликнула виконтесса, которую страшное воспоминание укусило в самое сердце.

-- Эта женщина! -- с презрением пробормотала принцесса.

-- Точно так, -- сказал Лене, -- та самая женщина, которую вы не хотели видеть, когда она просила чести быть вам представленной. Королева, не столь строгая, как вы, принимала ее... Поэтому-то она отвечала вашему камергеру, что принцесса Конде, может быть, гораздо важнее королевы Анны Австрийской, но во всяком случае, Анна Австрийская гораздо благоразумнее принцессы Конде.

-- Память изменяет вам, или вы хотите пощадить меня, Лене! -- вскричала принцесса. -- Дерзкая сказала совсем не то, она сказала, что Анна Австрийская не благоразумнее, а просто умнее меня.

-- Может быть, -- отвечал Лене с улыбкою. -- Я выходил в это время в переднюю и потому не слыхал окончания фразы.

-- Но я слышала у дверей, -- сказала принцесса, -- и я слышала всю фразу.

-- Так вы можете понять, что эта женщина особенно будет стараться вредить вашему высочеству. Королева вышлет вам солдат, с которыми надобно сражаться, Нанона вышлет вам врагов, с которыми надобно бороться.

-- Может быть, -- сказала маркиза, -- если бы вы были на месте принцессы, так вы приняли бы эту Нанону с особенным уважением.

-- Нет, маркиза, я принял бы ее и подкупил бы.

-- А, если ее можно подкупить, так на это всегда есть время.

-- Разумеется, всегда есть время, но теперь, вероятно, это дело уже не по нашим деньгам.

-- Так сколько же она стоит? -- спросила принцесса.

-- До начала войны она стоила пятьсот тысяч.

-- А теперь?

-- Миллион.

-- Но за эти деньги я куплю самого Мазарини.

-- Может быть, -- отвечал Лене, -- вещи, несколько раз продававшиеся, теряют ценность.

-- Но, -- сказала маркиза, любившая строгие и насильственные меры, -- если ее нельзя купить, так ее можно взять.

-- Вы оказали бы, маркиза, чрезвычайную услугу ее высочеству, если бы исполнили эту мысль, но трудно этого достигнуть, потому что вовсе неизвестно, где она теперь находится. Но нечего заниматься этим; прежде войдем в Бордо, а потом займем остров Сен-Жорж.

-- Нет, нет, -- воскликнула Клара, -- прежде всего займем крепость Сен-Жорж!

Это восклицание, вырвавшееся из души виконтессы, заставило обеих дам обернуться к ней, а Лене посмотрел на нее так внимательно, как мог смотреть только Ларошфуко, но с явною благосклонностью.

-- Но ты забыла, -- сказала ей принцесса, -- что Лене говорит: крепость нельзя взять.

-- Может быть, -- возразила Клара, -- но я думаю, что мы возьмем ее.

-- Вы уже составили план? -- спросила маркиза с видом женщины, которая боится новой соперницы.

-- Может быть, -- отвечала Клара.

-- Но, -- сказала принцесса с улыбкой, -- если остров Сен-Жорж продается так дорого, то, может быть, мы не в состоянии купить его?

-- Мы не купим его, -- возразила виконтесса, -- а все-таки он будет наш.

-- Так мы возьмем его силою, -- сказала маркиза. -- Значит, вы возвращаетесь к моему плану.

-- Именно так, -- отвечала принцесса. -- Мы поручим Ришону атаковать Сен-Жорж, он здешний, знает местность, и если кто-нибудь может овладеть крепостью, которую вы считаете такою важною, так это он!

-- Прежде атаки, -- сказала Клара, -- позвольте мне попробовать, не улажу ли я дело. Если мне не удастся, так извольте делать, что вам угодно.

-- Как! Ты поедешь на остров Сен-Жорж? -- спросила принцесса с удивлением.

-- Поеду.

-- Одна?

-- С Помпеем.

-- И ты не боишься?

-- Я отправлюсь парламентером, если вашему высочеству угодно дать мне инструкцию.

-- А, вот это ново! -- воскликнула маркиза. -- Мне кажется, что дипломаты образуются не в одну минуту и что надобно долго изучать эту науку. Маркиз де Турвиль, лучший дипломат своего времени, как был он и отличнейший воин, называл ее труднейшею из всех наук.

-- Хотя я ничего не знаю, -- отвечала Клара, -- однако же попробую, если ее высочеству угодно будет позволить мне...

-- Разумеется, ее высочество позволит вам, -- сказал Лене, значительно взглянув на принцессу, -- я даже уверен, что никто, кроме вас, не может иметь успеха в таких переговорах.

-- Что же может сделать виконтесса особенного, чего не сделали бы другие?

-- Она просто станет торговаться с бароном Канолем, чего не может сделать мужчина, потому что его выбросят за это в окно.

-- Да, мужчина не может, но всякая женщина...

-- Если уж надобно посылать в Сен-Жорж даму, так лучше всего поручить это дело виконтессе, потому что она первая в это окно...

В эту минуту курьер явился к принцессе. Он привез письмо от Бордосского парламента.

-- Ах, -- воскликнула принцесса, -- вот, верно, ответ вам!

Обе дамы приблизились, по чувству участия и по любопытству. Лене спокойно стоял на прежнем месте, зная наперед содержание депеши.

Принцесса жадно прочла ее.

-- Они просят меня... Зовут... Ждут! -- воскликнула она.

-- Ага, -- пробормотала маркиза де Турвиль с торжествующим видом.

-- Но что про герцогов? -- спросил Лене. -- Что про армию?

-- Ни слова.

-- Так мы без защиты, -- сказала маркиза.

-- Нет, -- возразила принцесса, -- нет, с помощью бланка герцога д'Эпернона я возьму себе крепость Вер, которая доставит мне Дордонь.

-- А я, -- сказала Клара, -- я возьму Сен-Жорж, ключ ко всей Гаронне.

-- А я, -- прибавил Лене, -- доставлю вам герцогов и армию, если только вы дадите мне время действовать.