в которой мысли Джемса Пукса, кажется, приходят в порядок.
…Три — Джемс не произносит.
Чья-то крепкая рука хватает его за шиворот, приподнимает, как котенка, поворачивает спиной к воде, и Джемс видит добродушное лицо моряка, слегка подвыпившего, но крепко стоящего на ногах.
— Што ты, братишка[43]?
И немедленная перемена тона:
— Дуррра. Жизнь — она…
Моряк подыскивает слова:
— Она… дама знаменитая! Вот!
Джемс трясется. Боже мой, он только-что был на краю гибели… Неужели он пытался покончить счеты с жизнью? Огромная радость врывается в сердце Джемса. Слезы показываются на глазах:
— Нет, нет, он не имел в виду ничего такого… он просто смотрел в воду…
Моряк с сомнением качает головой, говорит, коверкая английские слова:
— А не врешь?
Джемс клянется. Джемс сейчас уйдет из порта. Моряк с трудом понимает — английский язык и без того труден, а тут еще его опьянение и волнение Джемса.
— А не врешь?
Затем моряк решается: супчик[44], которого он спас, должен выпить. А когда он будет пьян, он увидит, какая прекрасная дама жизнь, и не захочет больше топиться.
Моряк берет Джемса под руку:
— П-шли!
О, Джемс охотно пойдет с ним на край света. Ведь Джемс обязан ему жизнью!
В трактире «Полгора» очень шумно, но это не мешает Джемсу излить свою тоску своему спасителю: — в памяти — спасение, всплеск холодной воды, опьянение и — Джемс рассказывает моряку всю правду о себе.
Моряк задумчиво тычет вилкой в пробку от пивной бутылки и слушает:
«Конечно, супчик врет… Англичанин с Молдаванки[45]. Много их развелось…»
Моряк пьет, поит Джемса, и через несколько часов оба они, пошатываясь снова идут в обнимку по спуску, соединяющему город с портом.
Розовая заря поднимается с крыш. Трубы начинают дымить. Серебряная от восходящего солнца морская вода легла на горизонте. Моряк решает, что ему некогда:
— Честь имею, — сухо говорит он Джемсу, — я до вас не имею чести, а потому — честь имею…
Голова Джемса кружится. Столько событий! Столько изумительных событий!
Джемс открывает глаза — моряка нет. Джемс устало опускается на скамью у трамвайной остановки и, думая о моряке, нежно и задумчиво произносит единственное хорошо знакомое, звучное, русское слово:
— Сволочь…
А затем сон мягкими руками обнимает Джемса, и он засыпает, сидя на скамье у трамвайной остановки, как-раз напротив общежития политэмигрантов.
Автор думает, что теперь самый подходящий момент для некоторых объяснений, которые необходимы читателю. Дело в том, что Джемс — бесхарактерный и избалованный мальчишка — увидел сразу слишком много. Мысль, привыкшая к строгому покою английского дня, заблудилась в чаще противоречий. Понятия смешались — жизнь упорно не желала подтверждать привычных мнений о России. Привычка и традиции пытались цепляться еще за факты, но факты сбрасывали их, как горячий конь всадника, факты вставали толпой, безжалостно набрасывались на Джемса, погребали под обломками здания былых убеждений и влекли к гибели.
Джемс проснулся. Вторая ночь, проведенная на скамье, казалась уже менее ужасной. Джемс медленно поднял голову и замер: знакомый вход в общежитие, окна, обрывки слов. А впрочем, — может-быть, рискнуть? Это ведь единственный выход, единственная возможность стать на ноги, чтобы потом вернуться домой, в родную страну, где можно спать в мягкой постели, обдумать все виденное и не бояться за свою жизнь. Рискнуть? — Не рисковать? — Рискнуть?..
Из дверей общежития выходит человек. Он всматривается в сидевшего на скамье Пукса, припоминает, затем радостно подбегает к нему:
— Товарищ Рой, как хорошо, что вы пришли!
Джемс узнает его. Это комсомолец-переводчик, с которым он совершил свою первую прогулку по красному городу.
— Как хорошо, что вы пришли. Зайдите, пожалуйста, в контору общежития.
Кончики пальцев Джемса холодеют: в контору… зачем?..
Но бежать сейчас — значит возбудить сильнейшие подозрения. Чувствуя себя снова приговоренным к смерти, Джемс медленно идет вслед за переводчиком.
Заведующий общежитием весел и ласков:
— Ай-ай-ай, товарищ! Так, в первую же минуту, покинуть нас! Я уж боялся, что вас похитила какая-нибудь прекрасная лэди.
Заведующий хохочет. Вежливо улыбается Джемс. Но зачем он позван сюда?
— Вам нужно заполнить анкету, товарищ. Мы пока будем снабжать вас всем необходимым, а когда придут ваши документы из Коминтерна…
Джемс перебивает:
— А когда это будет?
— Недельки через две. Так вот, когда придут ваши документы, — мы устроим вас на работу.
Джемс чувствует, как жизнь улыбается ему. Еще две недели! За этот срок он тысячу раз успеет удрать.
— Это очень хорошо. Я хотел бы пока посмотреть заводы, жизнь у вас. Это возможно?
Заведующий, вычеркивая вопросительный знак против фамилии «Тама-Рой», щурит глаза: как, однако, переменился этот парень! Приехал почти сумасшедший, а сейчас — здоров и бодр. Чудеса!
— Как ваше здоровье, товарищ?
Джемс краснеет:
— Не вспоминайте о моей болезни, дорогой. Сейчас, когда за каждым моим шагом не следит десяток шпионов…
Джемс на мгновение умолкает — глаза впиваются в лицо заведующего — нет, здесь за Джемсом не шпионят, глаза заведующего полны только участливым вниманием.
— …шпионов, — я чувствую себя отлично.
Георгий вмешивается в беседу:
— Товарищ Ильин, я поброжу несколько дней с Роем, покажу ему все, что его будет интересовать, и попробую обучить его нескольким русским фразам. Ладно?
И Ильин, заведующий общежитием, и Джемс, конечно, согласны.
— Но вечером, — стыдливо улыбается Джемс, — я убегу от вас, товарищ Джордж. У меня будет вечером одна встреча, при которой… во время которой…
Джордж-Георгий улыбается понимающе и одобряюще:
— …При которой переводчик не нужен?
Идя рядом с Георгием, Джемс старательно обдумывал: две недели отсрочки — две недели возможностей. Через десять дней Джемс явится к британскому консулу, расскажет ему все и каким-нибудь образом улизнет из СССР. А пока — десять дней он будет изучать все. Он должен укрепить в себе веру в свою родную страну, он должен привезти с собой груду фактов, говорящих за то, что «Лига» права. Иначе…
— …Иначе говоря, товарищ Рой…
Увлеченный своими мыслями Джемс удивленно поднимает голову. «Рой» — кто это?
Ах да, это он. Это его маска. И притом великолепная маска. Десять дней еще Джемс не снимет ее; десять дней он будет эмигрантом-индусом.
— Что же мы будем изучать сегодня, товарищ Рой? Промышленность? Быт? Армию?
— Армию, конечно, дорогой Джордж. Конечно, армию. То, чего у нас нет и (про себя: слава богу) не скоро будет.
Желтые с белым стены огромного дома, скорее похожего на палаццо какого-нибудь магната, пылали в лучах полуденного солнца. Когда-то, в детстве, Джемсу подарили, как роскошь, как лучшую из игрушек, кукольного русского витязя. А сейчас такой витязь, вооруженный современнейшей винтовкой, стоял на часах у ворот казармы.
Прежняя вера в правоту доброй, старой Англии окрепла, почти безоговорочно вернулась к Джемсу. «Почти» потому, что виденное в течение двух дней внесло все-таки новую окраску. Эта новая окраска грозила, в случае самого маленького толчка, хлынуть потоком по стенам дворца убеждений и окрасить их, если не в ярко-красную, то, во всяком случае, в темно-розовую краску.
А толчки сыпались на Джемса один за другим. Даже не толчки — взрывы, извержения фактов.
Простой солдат[46] дружески разговаривал с командиром, похлопал его даже по плечу.
«Как равный!» — мелькнуло в мыслях.
В строю эти люди были изумительны. Джемс долго всматривался в образцовые построения, в маневры взводов и рот и не мог понять, в чем их огромная мощь и убеждающая крепость. Только вечером, сидя у Анички, Джемс, внезапно прозрев, крикнул: «сознание и масса», но это было вечером, а сейчас он, зритель, невольно шевеливший ногами в такт четким движениям людей, никак не мог уразуметь, что секрет в том, что каждый знал, что он делает, знал, что он — боец, единица, знал себе цену, но, вместе с тем, чувствовал, что он — винтик в механизме, часть огромного целого, что секрет именно в сознании задачи и ощущении коллектива.
— У вас изумительная армия, — говорил получасом позже Джемс, — самая мирная армия в мире: они все говорят, что не хотят войны. Они все до одного не хотят воевать, но все-таки будут сражаться, когда настанет час. Что это? Трусость, что ли?
Джордж-Георгий улыбнулся:
— Самая мирная армия — это верно. Мы не хотим войны, но мы не трусы. Если нужно — мы будем защищаться. В этом весь секрет.
Нет, секрет был не только в этом; командиры с гордостью рассказывали, что армия, все меньше и меньше забирает средств у страны: в 1923 году — восемнадцать процентов бюджета, а в 1926 — только тринадцать и семь десятых. И наряду с этой, по его, Джемса, понятиям, обидно-снижающейся кривой, командиры с гордостью говорили о росте из года в год количества калорий[47] — с 3.099 на едока в 1924 г. до 3.242 калорий в 1926 году.
Это было выше понимания Джемса. Преувеличенная забота о солдате! Стремление не ложиться бременем на бюджет страны! Странно! Совсем не по-армейски. Солдат должен гореть жаждой сражений, должен в росте затрат на армию видеть усиление своего полка, своей родины, должен безропотно есть мало и плохо, чтобы росло, за этот счет, количество снарядов на складах.
А потом — учеба. Джемс с трудом понял даже смысл этого слова. Армия — школа! Это чудовищно! Разве можно солдату говорить обо всем! Солдат не должен вмешиваться в политику; его дело выполнять приказания и — точка. Солдат может быть неграмотным. Это даже лучше — он тогда беспрекословно будет исполнять все приказы образованных офицеров. А тут — шесть тысяч школ и сто шестьдесят шесть тысяч слушателей в них; почти восемьсот клубов; пять с половиной тысяч клубных уголков, полторы тысячи библиотек, полмиллиона читателей в них. Это ведь вся армия учится!
Или командный состав армии: ужас! У Джемса в стране ценится хорошее, благородное происхождение. Чем аристократичнее офицер, тем лучше. А тут — шестнадцать процентов командиров из простых рабочих, пятьдесят восемь процентов из обыкновеннейших крестьян. Какое простонародное офицерство! И эти офицеры — не тупицы. Они — Джемс даже вздыхает — молодцы, настоящие молодцы[48].
Выходя из казарм, взволнованный Джемс слушал Георгия, незаметно для себя приводя свои впечатления в порядок: Джемс был изумлен, потрясен, ошеломлен.
Джемс изумлялся: красная краска текла по фасаду здания убеждений; забиралась в самое здание; еще немного — и Джемс станет почти социалистом.