Ночь Джемс провел без сна. Впечатления мучили его. Он обдумывал все, от самой ничтожной мелочи, до крупнейших событий.
Утром, спустившись в столовую, Джемс продолжал размышлять. Ночь не принесла никаких решений. Для того, чтобы привести свои мысли в порядок, Джемсу нужен был срок больший, чем несколько дней.
Два дня — от семи утра до позднего вечера — бродил Джемс в сопровождении Джорджа по заводам и фабрикам.
Джемс — это было у него в крови, это он всосал вместе с молоком матери — был сыном своего класса. Следует сознаться, что у капиталистов есть одна хорошая черта — они искренно любят промышленность, приносящую им доход. Они верят цифрам, связанным с промышленностью.
Два дня Джемс изучал цифры и нанизывал факты на нить промышленности.
Для начала Джемс взялся за цифры производительности труда и заработной платы.
Он думал: если хозяевами всего являются рабочие, — они должны скверно работать и много зарабатывать. Они должны — ибо рабочие всего мира, по мнению Джемса, одинаково жадны и глупы — вырабатывать скверный продукт и, наряду с этим, бешено гнаться за высокой зарплатой. И себестоимость продукта должна быть, поэтому, высокой.
Факты, однако, не подтвердили размышлений Джемса. Промышленность в Советском Союзе работала вовсе не плохо. Заработная плата была достаточно высока и росла из года в год, но производительность каждого рабочего не была низкой. Наоборот — она все время повышалась.
Не мог понять Джемс и того, что рабочие работают сознательно. С детства Джемс знал, что основное занятие рабочих — обманывать предпринимателя. А тут, за редкими исключениями, работали охотно, контора показывала правильную выработку, рабочий не мошенничал.
Все это было чрезвычайно странно. Джемс даже пошел на ловкий трюк: подозревая, что Джордж показывает ему только хорошо поставленные предприятия, он, увидев вывеску, потянул Джорджа за рукав:
— Можно нам зайти сюда?
Кажется, Джордж понял его. Он вспыхнул, но затем с охотой ввел Джемса на территорию маленького штамповочного завода. Но и там было то же, что и всюду.
Под вечер Джемс получил переведенную на английский вырезку из газеты. Весь вечер, забыв об Аничке, сидел Джемс над цифрами. Он вспоминал все слышанное и читанное по поводу советской промышленности и видел, что правда в этих, советских, цифрах.
Да, они дошли в 1927 году до довоенного уровня. Они даже опередили его.
Да, валовая продукция цензовой промышленности в СССР стоила в 1926 году 4.160 миллионов рублей, а в 1927 — 4.992 миллиона.
Да, государственная промышленность дает на рынок почти семь десятых всех товаров. И соотношение из года в год растет.
Да, у них уменьшается безработица. В 1926 году прирост рабочей силы равнялся двадцати пяти процентам.
Да, они действительно восстанавливают промышленность — в прошлом году капитальное строительство вместе с электростроительством стоило 900 миллионов рублей, а в этом году будет стоить 1.200 миллионов рублей.
Да, они растут.
И они — молодцы. Они, враги, здорово работают. У них изумительная целеустремленность: все, начиная от школы и кончая парламентом, имеет одну цель — строительство социализма.
Боже мой, они очень крепко стоят на ногах: партия, управляющая страной, имеет время для споров по теоретическим вопросам. Если объявляется какая-нибудь кампания, — ее проводит вся страна.
Вообще, поразительное явление: вся страна мыслит, как одно целое. Сперва появляется в прессе несколько статей. И это не статьи официальных лиц, — нет, эти статьи пишутся под шум моторов или в дымной избушке. Затем власть учитывает эти статьи, а потом мысли, высказанные отдельными рабочими или крестьянами, возвращаются к ним уже в виде декретов или обращений.
И при всем этом не было основного, по мысли Джемса, фактора развития промышленности и торговли, — не было конкуренции.
Все это было грандиозно. Период шатаний Джемса кончился. Он перестал качаться, как маятник, между белыми и алыми[71] мыслями. Для него стало ясным, как библейские тезисы, одно: страна действительно развивается, все, кроме, конечно, ничтожной горсточки борцов против коммунизма, довольны властью, а власть все время стремится к улучшению жизни. Но не менее ясно было и то, что это — враги. Самые страшные враги. Враги, которых необходимо ненавидеть, потому что они слишком сильны.
Но ненавидеть Джемс не умел. Его с детства приучили презирать представителей другого класса. А здесь презрение не вязалось с действительностью, таяло и исчезало.
Джемс был очень растерян. Джемс отказывался понимать что бы то ни было.
Внешний мир превратился в яркий, вращающийся круг, ослепительно мчавшийся; Джемс стоял в центре круга, непонимающий, ошеломленный, окруженный обломками разбитых богов и храмов.
Ах, дорогой читатель! Если бы от автора зависело дальнейшее течение романа, он, автор, не замедлил бы превратить Джемса в отчаянного контр-революционера, кладущего свою жизнь на алтарь борьбы с советами. Но автор вынужден записывать события так, как они происходили. Автор обязан не извращать правды. Не автор руководит Джемсом и иными героями, но герои — автором.
Вот почему автор, снимая с себя всякую ответственность перед людьми, обязан констатировать, что Джемс на некоторый период утерял свое классовое самосознание и стал, если не сочувствовать, то, во всяком случае, одобрять большевиков. Джемс понимал, что это ужасно. Историки доброй, славной Англии в будущем разложат ощущения Джемса по научным полочкам и наклеят на них соответствующие этикетки с мудреными латинскими названиями. Пока же Джемс резко левеет, с ужасом вспоминает о своих днях в Англии и направляется к Аничке. Он должен начать действовать, чтобы привести в порядок свои растрепанные чувства, но определенного плана у него пока нет. Пока он направляется к Аничке, чтобы…
Автор надеется, читатель, что вы сами понимаете, зачем направляется Джемс к Аничке.
Вы должны это понять, читатель, хотя бы из следующего разговора:
— Анни, я очень взволнован.
— Чем, Рой?
— Анни, сердце человека, потрясенного жизнью, полно любовью.
В этом месте беседы Аничка не замедлила покраснеть и потупить глаза.
Джемс встает:
— Анни, я в чужой стране. Я, в данный момент, нищий. Но я готов швырнуть всего себя к вашим ногам. Мое сердце, Анни…
Аничка — в восторге. Настоящее индусское объяснение в любви, да еще изложенное на французском языке. Это больше, чем великолепно. Поощряюще поднимая глаза, чуть-чуть подернутые томной лаской, Аничка говорит:
— Я вас не совсем понимаю, Рой… Я… вы…
Джемс сгорает окончательно:
— Мое сердце принадлежит вам, Анни. Я люблю, жадно люблю вас.
Аничка вынуждена ответить. Аничка, трепеща от восторга, склоняет головку на плечо Джемса. Губы раскрываются, как лепесток, как расцветшая роза, жаждущая, чтобы ее сорвали.
Джемс начинает понимать, что он должен делать, чтобы привести свои чувства и мысли в порядок. Он склоняется к губам Анички и замирает в сладчайшем из всех полученных им поцелуев. Между поцелуями:
— Единственная!
— Любимый!
— Индусик мой!
И прочие отрывистые словечки и обрывки фраз, со дня сотворения мира призванные заменить длинные речи и рассуждения для влюбленных.
В этот момент, когда тридцать седьмой поцелуй достиг вершины невероятного блаженства — в комнату вошла миссис Гуздря, мать Анички в настоящем и мать Джемса и Анички в грядущем. Джемс, голова которого еще кружилась, кинулся к матери своей возлюбленной:
— Миссис, я прошу, я умоляю вас отдать мне руку вашей дочери.
Ушат холодной воды:
— Я очень тронута… Когда вы устроитесь… Познакомимся ближе… Пока же…
Джемс готов на все. Джемс клянется устроиться в три дня. Он будет работать, как негр, чтобы завоевать расположение родителей. Лед чуть-чуть тронут: конечно, миссис Гуздря не смеет перечить дочери… Если это ее выбор… отчего же…