Часы бываютъ двухъ родовъ. Одни часы ходятъ невѣрно; они знаютъ это и гордятся этимъ. Другіе ходятъ вѣрно, — за исключеніемъ, впрочемъ, тѣхъ случаевъ, когда вы твердо надѣетесь на нихъ; тогда и они начнутъ такъ врать, какъ вамъ и въ голову не можетъ прійти подумать о часахъ цивилизованной страны.
Помню, у насъ въ домѣ былъ будильникъ, который поднималъ насъ зимою на ноги въ три часа, вмѣсто семи утра. Будильникъ ставился для меня, чтобы мнѣ не опаздывать въ школу. Я наскоро завтракалъ, одѣвался и выходилъ на улицу, но черезъ нѣсколько шаговъ останавливался, пораженный тѣмъ, что вокругъ такъ мертвенно тихо и нигдѣ въ окнахъ, кромѣ нашихъ, нѣтъ огоньковъ. Одни уличные фонари насмѣшливо подмигивали мнѣ.
Человѣкъ, который въ состояніи провести цѣлый мѣсяцъ въ одномъ домѣ съ такими часами и не дойти въ послѣдній день этого мѣсяца до искренняго желанія, по меньшей мѣрѣ, какъ слѣдуетъ выругать ихъ, — или большой потатчикъ всякимъ дурнымъ проявленіямъ въ мірѣ или же такъ неискусенъ въ подборѣ достаточно убѣдительныхъ ругательныхъ словъ, что самъ сознаетъ всю безполезность тратить на это время.
Завѣтная мечта часовъ второй категоріи — заставлять васъ опаздывать на поѣздъ. Съ этой цѣлью они въ теченіе нѣсколькихъ недѣль подъ рядъ будутъ вести себя вполнѣ образцово. Если бы вы случайно открыли хоть малѣйшую разницу между показаніемъ времени ими и солнцемъ, то скорѣе заподозрѣли бы послѣднее въ неисправности, чѣмъ свои часы. Вы убѣждены, что если бы вашимъ часамъ почему-либо пришлось отстать на четверть секунды или уйти впередъ на восьмую долю терціи, то они не вынесутъ такого позора и остановятся навѣки.
Въ своемъ наивномъ непоколебимомъ довѣріи къ «испытанной», какъ вамъ кажется, честности часовъ, вы въ одно прекрасное утро собираете вокругъ себя на крыльцѣ или подъѣздѣ всю свою семью, цѣлуете жену и дѣтей, щекочете своего бэби подъ подбородкомъ, напоминаете служанкѣ не забывать своихъ обязанностей въ ваше отсутствіе, въ послѣдній разъ обнимаетесь съ женой, потомъ садитесь въкэбъ, дѣлаете прощальное привѣтствіе зонтомъ и катите на вокзалъ.
Я во всю свою жизнь не могъ рѣшить головоломнаго вопроса, что лучше изъ двухъ непріятностей: бѣжать высуня языкъ мили двѣ до вокзала и по прибытіи на мѣсто узнать, что вы явились за три четверти часа до отхода поѣзда, или же въ полномъ душевномъ и тѣлесномъ спокойствіи итти не спѣша, останавливаясь то поговорить по душамъ съ встрѣчнымъ пріятелемъ, то передъ выставкою книжныхъ магазиновъ и затѣмъ, при входѣ на платформу имѣть удовольствіе видѣть, какъ вашъ поѣздъ уходитъ передъ самымъ вашимъ носомъ. Что же касается часовъ первой категоріи, т.-е. постоянно врущихъ, то они не такъ зловредны. Вы заводите ихъ въ опредѣленное время и раза два въ недѣлю продѣлываете надъ ними то, что считаете «регулировкою» (хотя скорѣе можно «урегулировать» поведеніе лондонскаго кота, чѣмъ такіе часы) вообще, ухаживаете за ними, если не изъ любви къ нимъ, то для очистки собственной совѣсти отъ всякой отвѣтственности за ихъ неисправность.
Зная привычку своихъ часовъ къ вольной передачѣ времени, вы на точность ихъ показаній и не надѣетесь, а потому и не рискуете никакими разочарованіями. Вы спрашиваете служанку, который часъ, и она заглядываетъ въ столовую, сообщаетъ, что теперь четверть третьяго.
Но этотъ отвѣтъ не вводить насъ въ заблужденіе. Вы знаете, что въ дѣйствительности должно быть время между девятью и десятью вечера, при чемъ припоминаете, какъ интересную подробность, что четыре часа тому назадъ часы были только на сорокъ минутъ впередъ, и восхищаетесь ихъ энергичнымъ передовымъ движеніемъ за этотъ промежутокъ времени.
У меня самого были часы, которые въ смыслѣ независимости и непослѣдовательности дѣйствій положительно побивали міровой рекордъ. Въ качествѣ измѣрителя времени они никуда не годились, зато съ философской точки зрѣнія представляли очень интересное явленіе, свидѣтельствуя, что прихотливость свойственна не однимъ одушевленнымъ предметамъ.
Одинъ знакомый говорилъ мнѣ, что у него есть часы, которые только одному ему и могутъ служить, потому что только онъ въ состояніи понять ихъ. Онъ увѣрялъ, что это очень хорошіе часы, достойные полнаго довѣрія; необходимо только тщательно изучить ихъ особенности, которыя были строго систематизированы.
— Напримѣръ, когда они бьютъ пятнадцать, это значить что четверть восьмого, — пояснялъ онъ. — Но человѣкъ, не знакомый съ ними, легко можетъ быть введенъ въ заблужденіе.
Разумѣется, я вполнѣ соглашался съ тѣмъ, что дѣйствительно только близкое знакомство съ этими часами могло гарантировать людей отъ большихъ недоразумѣній.
Главная же прелесть моихъ часовъ заключалась въ ихъ крайней измѣнчивости. Они руководствовались не какою-либо системою, а лишь минутными настроеніями. Одинъдень они убѣгали впередъ съ такою поспѣшностью, что къ вечеру оставляли за собою своихъ товарищей часовъ на десять, а на другой день, очевидно, уставъ отъ вчерашнихъ подвиговъ, изъ четырехъ часовъ теряли два, потомъ внезапно останавливались, затѣмъ, постоявъ часиковъ пять-шесть, съ новыми силами принимались стремиться опять впередъ.
Но, опасаясь, какъ бы меня не заподозрили въ преувеличеніи, лучше не стану выдавать всѣхъ тайнъ этихъ часовъ. Крайне непріятно встрѣчать недовѣріе, когда стараешься придерживаться только правды: вѣдь именно это обыкновенно и подбиваетъ насъ на самыя фантастическія преувеличенія, чтобы доказать разницу между правдою и ложью. Положимъ, я лично никогда не поддавался этому соблазну: мѣшала твердость, внушенныхъ мнѣ въ дѣтствѣ правилъ. Сначала будешь преувеличивать съ досады, а потомъ это войдетъ ужъ въ привычку.
Привычка эта очень некрасива. Въ прежнія времена, когда къ преувеличеніямъ прибѣгали только поэты да торговцы готовымъ платьемъ, въ этомъ было нѣчто особенное, пожалуй, даже возвышенное; люди, оказывавшіеся способными скорѣе переоцѣнивать, чѣмъ недооцѣнивать достоинства чего-нибудь, пользовались уваженіемъ. Теперь не то. Теперь преувеличеніе вошло въ нашъ обиходъ и не оставляетъ ужъ особой привилегіи, а сдѣлалось, такъ оказать, общимъ достояніемъ, въкачествѣ одного изъ наиболѣе полезныхъ орудій въборьбѣ за существованіе.
Весь міръ вдался въ преувеличенія. Всѣ его показанія преувеличены, начиная съ количества ежегодно продаваемыхъ велосипедовъ и кончая числомъ ежегодно обращаемыхъ въ христіанство дикарей, привлекаемыхъ надеждою на спасеніедуши, а, главное, на обильное угощеніе водкой. Преувеличеніе является основою нашей торговли и политическаго существованія, фундаментомъ нашей общественности и главнымъ подспорьемъ нашего искусства во всѣхъ его видахъ.
Будучи еще въ школѣ, мы преувеличиваемъ свои отмѣтки, драки съ товарищами и долги отцовъ. Ставъ взрослыми, мы преувеличиваемъ свои чувства, дѣла, доходы, — конечно, только не предъ сборщикомъ налоговъ, которому преувеличиваемъ свои расходы: преувеличиваемъ свои не только хорошія, но и дурныя качества, если это нужно хотя бы для того, чтобы не мозолить глазъ другимъ своею относительною чистотою; бываетъ что съ этой цѣлью самый порядочный человѣкъ притворяется отъявленнымъ негодяемъ.
Мы такъ низко опустились, что все свое существованіе основываемъ на преувеличеніяхъ, т.-е., собственно говоря, на лжи. Это мы называемъ «сохраненіемъ видимости», и мнѣ кажется, что не могло быть придумано болѣе горькой фразы для обрисовки нашей безразсудности.
Имѣемъ сто фунтовъ годового дохода, а увѣряемъ, чтоимѣемъ двѣсти. Когда мы имѣемъ пятьсотъ фунтовъ дохода, то кричимъ, что у насъ тысяча, и тогда «общество», состоящее изъ нѣсколькихъ лицъ, въ томъ числѣ двухъ трамвайныхъ знакомыхъ, вѣритъ, что мы должны имѣть, по крайней мѣрѣ, семьсотъ фунтовъ дохода или хотя на такую же сумму долговъ. Правду знаютъ только лавочники, находящіеся въ особомъ соглашеніи съ нашей прислугой.
Пріобрѣвъ извѣстный опытъ, мы, въ концѣ-концовъ, лжемъ и притворяемся уже вовсю и, обладая лишь очень ограниченными средствами, швыряемся деньгами словно индійскіе раджи. Впрочемъ, мы изловчаемся дѣлать и такъ, чтобы только казалось, будто мы швыряемся деньгами; научаемся покупать кажущимися деньгами такое же кажущееся благосостояніе. И прекрасный міръ толпится вокругъ насъ съ одобрительнымъ смѣхомъ и громкими рукоплесканіями, въ чаяніи пріятной подачки отъ насъ и въ ожиданіи той богатой «сильными ощущеніями» неизбѣжной минуты, когда насъ сразу прихлопнетъ мощнымъ ударомъ всесокрушающаго молота вѣчной истины.
Да, друзья мои, правдивость и честность въ наши дни вышли изъ моды и, какъ лишній балластъ, выброшены за бортъ нашего житейскаго обихода. Нынче въ спросѣ одна видимость. Мы презираемъ твердую почву, предоставляемую намъ матерью-землею, и предпочитаемъ воздвигать свои жилища въ окутанной радужною дымкою странѣ тѣни и химеры.
Для насъ самихъ, скрывающихся за этой радужной дымкою, нѣтъ ничего, кромѣ холодныхъ и сырыхъ тумановъ и постоянной боязни, что вотъ-вотъ тѣ облака, на которыя мы забрались, расплывутся, и мы, низринувшись съ нихъ, снова очутимся все на той же презрѣнной землѣ.
Но кому какое дѣло до нашихъ невзгодъ и ужасовъ? Да и кто намъ повѣритъ? Вѣдь для постороннихъ нашъ облачный замокъ кажется прекраснымъ и достойнымъ зависти. Земледѣлецъ, въ потѣ лица добывающій свой хлѣбъ, съ завистью смотритъ на нашу воздушную обитель, кажущуюся издали такой свѣтлой и прекрасной, и тяжко вздыхаетъ, сравнивая со своей маленькой сѣренькой хибаркой. Развѣ этого недостаточно для насъ? Развѣ мы не этого именно добиваемся? Развѣ насъ не учили «добрые» люди, что нужно жить только для своего удобства и покоя? Такъ имѣемъ ли мы право жаловаться на чудовищность союза между нашимъ кажущимся благосостояніемъ и дѣйствительною нуждою?
Впрочемъ, мы никому не жалуемся, а таимъ про себя свои страданія. Притворство и ложь — это одни изъ современныхъ кумировъ, которымъ міръ съ готовностью приноситъ столько жертвъ, сколько никогда не приносилось идоламъ древности. И намъ кажется, что это въ порядкѣ вещей. Очень ужъ соблазнительно пускать другимъ пыль въ глаза и казаться выше и лучше, чѣмъ мы есть.
Человѣкъ не можетъ жить безъ кумира, ему необходимо что-нибудь такое, чему онъ могъ бы поклоняться и приносить жертвы. Онъ падаетъ на колѣни передъ тѣмъ и поклоняется тому, что ему кажется наиболѣе великимъ и лучшимъ. A что можетъ быть выше и лучше разряженнаго въ чужія одежды обмана для человѣка нашего времени? Эта фальшивая безсердечная фигура съ заманчивымъ мишурнымъ блескомъ, лишенная совѣсти и чести, зато одаренная могуществомъ, олицетворяетъ его душевный идеалъ, и онъ бѣжитъ къ ней, цѣлуетъ ей ноги, обнимаетъ ея колѣни и клянется ей въ вѣчной преданности…
Да, этотъ надутый, напыжившійся, наглый обманъ — великій властитель. Давайте же воздвигать ему изъ паровъ и тумановъ храмы, гдѣ мы, во мракѣ и въ тиши, могли бы поклоняться этому всесильному и снизходительному божеству. Поднимемъ на наши сотканные изъ мглы щиты это доступнѣйшее и милостивѣйшее изъ божествъ. Да живетъ вѣчно нашъ лукавый, лживый, но такъ похожій на насъ вождь! Да здравствуетъ великій помазанникъ лжи и коварства! Да здравствуетъ жалкій Царь видимостей, требующій отъ своихъ вѣрныхъ подданныхъ лишь одного: казаться другими, чѣмъ они есть!
Впрочемъ онъ требуетъ отъ насъ еще и того, чтобы мы крѣпче поддерживали его. Вѣдь у этого призрачнаго царя нѣтъ собственныхъ костей и мускуловъ. Стоитъ намъ лишь отнять отъ него свои руки и онъ превратится въ туманное пятно, которое и расплывется во всѣ стороны и оставитъ насъ съ пустымъ мѣстомъ. Такъ будемъ же стараться поддерживать его какъ можно дольше, служить ему всѣми своими силами, чтобы онъ все болѣе и болѣе раздувался, пока, наконецъ, не лопнетъ самъ и не заставитъ вмѣстѣ съ собою лопнуть и насъ.
Лопнуть же онъ когда-нибудь непремѣнно долженъ, какъ лопаются всѣ чрезмѣрно вздутые пузыри въ тотъ моментъ, когда они всего вздутѣе и вызываютъ всего больше удивленія своей чудовищной величиной. Но пока этотъ кумиръ еще цѣлъ, онъ владычествуетъ надъ нами, міръ подъ его призрачнымъ, свитымъ изъ блестящаго тумана скипетромъ, все усерднѣе и ревностнѣе предается всякаго рода лжи и обману, и тотъ изъ насъ, который больше всѣхъ успѣваетъ въ этомъ, считается самымъ великимъ.
Міръ — это вѣчная ярмарка, а мы ея восторженные барабанщики.
Чѣмъ сильнѣе бьетъ блещущій яркими красками фонтанъ обмана на этой ярмаркѣ, тѣмъ больше мы восторгаемся и тѣмъ усерднѣе прославляемъ эту бѣшеную погоню обмана за обманываемыми и обманываемыхъ за обманомъ.
— Мыло! волшебное мыло! — вопитъ обманъ. — Купите моего мыла, господа!
— Мое мыло для ращенія волосъ! Попробуйте его, и вы увидите, съ какою волшебною быстротою вырастутъ у васъ волосы, и если не на тѣхъ мѣстахъ, гдѣ нужно, зато это избавитъ васъ отъ бѣдности и всѣхъ сопряженныхъ съ нею невзгодъ! Мое мыло настоящее, единственное настоящее на всемъ земномъ шарѣ! Берегитесь поддѣлокъ!
— Растворъ! цѣлебный растворъ! Купите моего цѣлебнаго раствора всѣ, у кого болитъ голова, не въ порядкѣ желудокъ, ломить въ ногахъ, или есть какіе-нибудь переломы костей, пороки сердца, несносныя тещи, отъ которыхъ желательно скорѣе избавиться! Пейте этого раствора по бутылкѣ въ день и у васъ все какъ рукою сниметъ!
— Идите ко мнѣ въ церковь всѣ, стремящіеся въ рай, идите ко мнѣ, покупайте мой «Путеводитель для христіанъ», кладите мнѣ побольше денегъ въ кружку, молитесь по моимъ указаніямъ и не имѣйте ничего общаго съ моимъ собратомъ-сосѣдомъ! Истинное спасеніе обрѣтается только въ моей церкви!
— Интеллигентные и благородные избиратели! голосуйте только за меня, собирайтесь вокругъ моего знамени, и вы увидите, какъ весь міръ въ скоромъ времени будетъ совершенно преобразованъ и возрожденъ, и не будетъ больше ни страданій, ни преступленій! Каждый свободный и независимый избиратель получитъ отъ меня новенькую, съ иголочки, утопію, составленную лично для него, отвѣчающую всѣмъ потребностямъ каждаго изъ васъ и снабженную придаточнымъ чистилищемъ, куда каждый можетъ послать всѣхъ, кого ему заблагосуразсудится! Не упускайте этого единственнаго въ своемъ родѣ случая.
— Слушайте мою философію: она глубже и вѣрнѣе всѣхъ другихъ.
— Слушайте мои пѣсни: онѣ лучше всѣхъ въ мірѣ! Покупайте мои картины: только однѣ онѣ вполнѣ художественны!
— Читайте только мои книги: онѣ самыя интересныя!
— Я — величайшій изъ всѣхъ сыроваровъ!.. Я — величайшій изъ всѣхъ воиновъ!.. Я — величайшій государственный дѣятель!.. Я — величайшій поэтъ!.. Я — величайшій артистъ!.. Я — величайшій скоморохъ!… Я — величайшій издатель!.. Я — величайшій патріотъ!.. Всѣ мы вмѣстѣ составляемъ величайшую націю, подобной которой никогда не было и не будетъ!..
Всѣ мы громко кричимъ и съ неистовою разнузданностью скачемъ, вертимся, прыгаемъ, бьемъ въ бубны и литавры. Но никто не рѣшается вѣрить намъ. Всѣ стоятъ въ сторонѣ, смотрятъ на насъ, качаютъ головами и шепчутъ другъ другу:
— Каждый изъ этихъ клоуновъ вопитъ о себѣ, что онъ самый великій человѣкъ въ мірѣ. Кому же изъ нихъ вѣрить?
— Никому! — раздается въ отвѣтъ. — Дѣйствительно великимъ людямъ здѣсь не мѣсто. Здѣсь сборище однихъ лжецовъ, шарлатановъ и безстыдныхъ хвастуновъ, однихъ нахально горланящихъ пѣтуховъ. Тутъ есть только великіе крикуны, и тотъ, кто всѣхъ перекричитъ, того можно признать величайшимъ горлодеромъ; другихъ заслугъ за этой бѣснующейся толпой нѣтъ.
Впрочемъ, вѣдь и мы сами, составляющіе публику, должны сознаться, что только и дѣлаемъ, что кричимъ о себѣ и о своихъ мнимыхъ заслугахъ, и тотъ, кто, стоя на своей мусорной кучѣ, сумѣетъ перекричать другихъ, разумѣется будетъ имѣть извѣстное право величать себя первымъ…
Однако я началъ съ часовъ, а заѣхалъ въ царство пѣтуховъ. Пора вернуться опять къ часамъ.
Разскажу, какъ у меня въ домѣ очутились тѣ самые прихотливые часы, о которыхъ я упомянулъ въ началѣ этого очерка.
Мы обѣдали у Бёгльсовъ, которые только что пріобрѣли себѣ часы, или, какъ выразился самъ Бёгльсъ, «подцѣпилъ ихъ въ Эссексѣ». Онъ всегда что-нибудь «подцѣпляетъ». Покажетъ вамъ старинную деревянную съ замысловатой рѣзьбой кровать, вѣсомъ, по крайней мѣрѣ, тонны въ три и съ умиленіемъ проговоритъ: «Вотъ эту прелестную штучку я подцѣпилъ въ Голландіи», — словно подобралъ ее валяющуюся гдѣ нибудь подъ окномъ и сунулъ себѣ въ карманъ, убѣдившись сначала, что никто не видитъ.
Часы, «подцѣпленные» Бёгльсомъ въ Эссексѣ, были изъ такъ называемыхъ «дѣдовскихъ», въ длиннѣйшемъ деревянномъ, также покрытомъ искусною рѣзьбою футлярѣ, и ихъ громкое металлическое степенное тиканье придавало столовой, въ которой они были помѣщены, какую-то особенную солидность и представляло своеобразный, успокоительно дѣйствующій аккомпанементъ къ послѣобѣденной болтовнѣ.
Бёгльсъ растроганнымъ голосомъ расписывалъ намъ, т.-е. мнѣ съ женой, какъ ему правится это мѣрное и глубокое тиканье, которое, когда все въ домѣ затихнетъ, и онъ остаетсяодинъ въ комнатѣ, кажется ему голосомъ стараго мудраго друга, повѣствующаго о прежнихъ людяхъ, о прежнихъ чувствахъ, мысляхъ и обычаяхъ, о прежнемъ строѣ жизни, когда все было лучше и краше!
Часы Бёгльса произвели на мою жену такое сильное впечатлѣніе, что она по дорогѣ домой не говорила нислова и только при проходѣ черезъ нашу столовую тихо сказала:
— Хорошо бы и намъ имѣть такіе часы.
Затѣмъ, переодѣваясь въ домашнее платье, она въ поясненіе своего желанія, прибавила, что если бы у насъ были такіе часы, то самый домъ нашъ сталъ бы уютнѣе, и мы чувствовали бы себя точно подъ охраною стараго, преданнаго и неизмѣннаго вѣрнаго друга. Даже и бэби было бы лучше: и надъ нимъ въ ночной тишинѣ рѣяли бы успокоительно-воркующіе звуки.
Въ Нортгемптонширѣ у меня былъ одинъ пріятель, большой любитель старинныхъ вещей и всюду ихъ разыскивавшій. Къ нему-то я и обратился съ просьбою достать намъ «дѣдовскіе» часы. Съ обратной почтой я получилъ отъ него отвѣтъ, у него имѣются какъ разъ такіе часы, и онъ готовъ уступить ихъ мнѣ по дружбѣ (у него всегда оказывалось налицо всѣ, что было мнѣ нужно). Такъ какъ онъ вмѣстѣ съ тѣмъ былъ и любителемъ-фотографомъ, то сдѣлалъ для меня снимокъ съ тѣхъ часовъ, о которыхъ сообщалъ, и приложилъ этотъ снимокъ съ письму вмѣстѣ съ подробнымъ описаніемъ внутренняго устройства часовъ.
Судя по всему, часы были очень старинные и оригинальные, и я попросилъ своего пріятеля немедленно прислать ихъ.
Дня черезъ три, утромъ, на моемъ подъѣздѣ позвонились. Конечно, въ этомъ ничего не было необыкновеннаго, но въ данное время оно имѣетъ связь съ часами, поэтому я и упоминаю о немъ. Побѣжавшая на звонокъ служанка вернулась съ докладомъ, что меня спрашиваютъ нѣсколько человѣкъ. Я поспѣшилъ на подъѣздъ и увидѣлъ пять человѣкъ желѣзнодорожныхъ носильщиковъ, принесшихъ чудовищный по своимъ размѣрамъ ящикъ.
По надписямъ на этомъ ящикѣ я понялъ, что въ немъ заключаются часы, которые мой пріятель совершенно основательно послалъ не почтой, какъ предполагалъ сначала, а по желѣзной дорогѣ.
— Вотъ и отлично, — весело сказалъ я. — Вносите наверхъ.
— Однимъ намъ не втащить, сэръ, — заявили носильщики. — Нельзя ли еще кого-нибудь намъ на подмогу? Человѣчка бы хотъ три. Ввосьмеромъ-то мы какъ-нибудь одолѣемъ эту махину.
Я велѣлъ позвать дворника и кучера, а самъ взялся быть «третьимъ», и мы, хотя и съ большимъ трудомъ, но все-таки благополучно втащили наверхъ ящикъ, въ которомъ, по мнѣнію моей жены, легко могла бы помѣститься «Игла Клеопатры». Для того, чтобы вынуть часы, установить ихъ на мѣстѣ, въ одномъ изъ угловъ нашей столовой и привести въ ходъ, понадобился мастеръ-спеціалистъ. Разумѣется, нужна была не его физическая сила, а лишь его знаніе и искусство. Часы сразу оказались очень упрямыми; они не желали спокойно стоять въ углу, а все норовили повалиться на бокъ. Только припомощи разныхъ приспособленій, скобокъ и подкладокъ мастеру удалось прикрѣпить ихъ къ мѣсту. Провозились мы съ ними до поздняго вечера, такъ что я, отпустивъ мастера почувствовалъ себя совсѣмъ разбитымъ, хотя не столько помогалъ ему, сколько разсуждалъ съ нимъ и смотрѣлъ на его труды.
Среди ночи жена вдругъ разбудила меня и, сообщивъ взволнованнымъ голосомъ, что часы пробили тринадцать, съ трепетомъ спросила, какое несчастье предвѣщаютъ они.
Я отвѣтилъ, что не знаю, и хотѣлъ перевернуться на другойбокъ. Но жена заплакала и стала увѣрять, что у нея есть предчувствіе, какъ бы не умеръ нашъ бэби. Всѣ мои старанія успокоить ее не повели ни къ чему: она проплакала до утра и уснула немного лишь передъ тѣмъ, когда нужно было уже вставать. Не выспался, разумѣется, и я.
Утромъ, во время завтрака, жена продолжала убиваться о предстоявшей, по ея мнѣнію, смерти бэби. Кое-какъ мнѣ удалось убѣдить ее, что она ночью обсчиталась, что часы пробили вовсе не тринадцать, а какъ слѣдуетъ двѣнадцать, и моя милая женушка повеселѣла.
Однако въ полдень часы, дѣйствительно, пробили тринадцать, — это я слышалъ ужъ собственными ушами, — и страхи жены не только возобновились, но прямо удвоились. Теперь она была увѣрена, что мы оба, т.-е. я и бэби, умремъ одновременно, и что она останется бездѣтною вдовою. Всѣ мои попытки обратить дѣло въ шутку еще больше взволновали жену. Она забилась въ истерикѣ и принялась кричать, что, навѣрное, я и самъ чувствую надъ собою вѣяніе смерти, только мужественно скрываю это, чтобы успокоить ее, но это совершенно напрасно, такъ какъ она сама настолько мужественна, чтобы покориться неизбѣжному. Потомъ она объявила, что если бы не противный Бёгльсъ съ его вѣчными «подцѣпочками», то ничего бы и не было.
Въ полночь часы дали третье «предостереженіе», и жена отнесла это къ смерти своей тети Мэри. Глубоко вздохнувъ, она выразила желаніе не слышать боя этихъ зловѣщихъ часовъ и укорила меня въ пристрастіи къ «старому хламу, полному всякихъ ужасовъ».
На слѣдующій день часы четыре раза били тринадцать, и это нѣсколько ободрило жену; она сказала, что если суждено сразу умереть всему нашему семейству, не исключая и ея самой, то никому не будетъ обидно. По всей вѣроятности, разразится какая-нибудь эпидемія, которая, какъ извѣстно, въ нѣсколько дней можетъ очистить полміра отъ его населенія.
Умирать въ большой компаніи вовсе не казалось моей женѣ страшнымъ.
Цѣлый мѣсяцъ наши колдовскіе часы предвѣщали все новыя и новыя смерти; мы ихъ насчитали столько, что списокъ извѣстныхъ намъ людей, къ которымъ могли бы относиться вѣщіе удары часового молоточка, уподоблялся спискамъ убитыхъ въ большомъ сраженіи.
Наконецъ часамъ, очевидно, надоѣло быть прорицателями однѣхъ смертей, и они занялись выбиваніемъ безобидныхъ чиселъ, отъ одного до сорока девяти включительно.
Самымъ любимымъ ихъ числомъ было тридцать два, но разъ въ день они обязательно били сорокъ девять. Больше сорока девяти они никогда не били. Почему они не рѣшались пробить пятьдесятъ и больше, я объяснить не могу.
Часы эти цѣлы и въ настоящее время, когда я пишу эти строки, но, разумѣется, никто давно уже не пользуется ими, поэтому я въ началѣ очерка и сказалъ о нихъ, какъ о «бывшихъ» у меня.
Слѣжу за ихъ разнообразными прихотями одинъ я и знаю, что, напримѣръ, въ извѣстный періодъ, они то бьютъ нѣсколько разъ въ теченіе одного часа, то ни разу не пробьютъ въ продолженіе нѣсколькихъ часовъ. Должно-быть, натѣшившись всласть, они потомъ отдыхаютъ.
Нѣсколько разъ я приглашалъ часового мастера урегулировать ихъ, но каждый изъ мастеровъ находилъ нужнымъ замѣнить какую-нибудь изъ частей механизма новою, и когда я убѣдился, что пришлось бы перемѣнить весь механизмъ, чтобы добиться вѣрнаго функціонированія часовъ, то махнулъ на нихъ рукой и рѣшилъ предоставить имъ итти, какъ угодно, и бить, когда и сколько они хотятъ.
Мнѣ доставляетъ удовольствіе наблюдать, съ какой небрежностью эти почтенные старые часы относятся къ времени. Задавшись цѣлью издѣваться надъ временемъ, они въ половинѣ третьяго провозглашаютъ тридцать восемь часовъ, а черезъ двадцать минутъ увѣряютъ, что теперь только часъ.
Быть-можетъ, эти умудренные долголѣтіемъ часы научились презирать своего владыку — время? Вѣдь не даромъ говорятъ, что самый великій человѣкъ не кажется таковымъ своему слугѣ. Поэтому, можетъ статься, что и самое время съ его непроницаемымъ каменнымъ лицомъ представляется въ потускнѣвшихъ глазахъ своихъ старыхъ слугъ лишь самою обыкновенною, ничтожною величиною? Со стороны многое кажется великимъ, а вблизи получается совсѣмъ другое впечатлѣніе. Можетъ-быть, и время не составляетъ исключенія въ этомъ отношеніи.
Быть-можетъ, и мои странные часы, когда они вмѣсто двухъ, бьютъ тридцать или сорокъ разъ, хотятъ сказать:
— Эхъ, время, время! какъ ты ни чванишься и ни пыжишься, разыгрывая изъ себя что-то непостижимо-величественное и важное, но мы отлично разглядѣли тебя и поняли, что, въ сущности, и ты не что иное, какъ призракъ, или плодъ воображенія, подобно всему остальному на землѣ. Напраснолюди боятся тебя, ты — величина лишь кажущаяся, простое отраженіе земной тѣни на фонѣ вѣчности…